Аннотация: Глупые наивные дети, как я вам завидую...
Начало исхода
Римма Тартаковская пришла к нам в класс почти одновременно с Жанной Сергеевной. Не знаю на какие ухищрения пошли Риммины мама или бабушка, но ее приняли в наш класс. Римма была сорок первой по списку, за что Жанна Сергеевна тут же обозвала ее "выпердок сверх программы". Римма улыбнулась во весь рот и ответила: "Очень приятно. Я - Римма"
"Хоть имя красивое, - не заметив иронии вещала Жанна Сергеевна, - а то в этом классе как в Коминтерне - одни иностранцы-голодранцы. Моя дочка тоже Римма."
Училась Римма отлично. Казалось, что она приходит в школу только потому, что там нужно отсидеть определенное время. Все примеры и задачи из учебника математики у нее были уже решены и записаны в тетрадь. Все упражнения без исключения были сделаны и красовались в тетради по русскому. Пока мы пыхтели над классной работой, Римма читала принесенные с собой толстые романы, иногда фыркая от смеха на весь класс. Списывать она не давала, а объяснить или сделать вместе какую-нибудь трудную задачу, было для нее удовольствием. Мы часто этим пользовались и на перемене, выгнав остальных из класса, следили за мелом бегавшим по доске. Риммины объяснения доходили до нас гораздо быстрее лепетания учительницы математики, пытавшейся показать нам альтернативное решение или доказательство теоремы. Римму никогда не вызывали к доске и никогда не запрещали читать на уроке. Но никто из нас и не думал возмущаться. Римма как бы стояла над нами, она была другом и, в то же время, казалась нам совсем взрослой. Домой к себе Римма никогда не звала. Мы знали, что живет она с мамой и бабушкой, а отец ее давно умер. Как-то Римма обмолвилась, что умер он не от болезни, но в подробности не вдавалась.
В начале седьмого класса подхватил нас большой конвейер называемый Комсомол. Принимали сначала только "достойных". Причем достойных не только по учебе и поведению. В "комсомольское достоинство" включались и такие неожиданные критерии как длина школьного платья. Во время рейдов по проверке школьной формы, мы, девочки, должны были становиться на колени на стуле у доски, а проверяющие "подлизы" во главе с завучем по внеклассной работе измеряли расстояние от стула до подола юбки. Если расстояние было больше 15 сантиметров, то завуч самолично выдергивала нитку, удерживающую подогнутый "на вырост" подол платья, а виновница должна была весь день ходить в неподшитой юбке. Так поплатилась комсомольским членством моя подружка Ирка: ее платье, пошитое еще два года назад, было короче положенных пятнадцати сантиметров, но не имело больше запаса и удлинить его было невозможно. Три раза пойманный без формы (или в короткой юбке!) ученик считался недостойным для поступления в ряды Ленинского Комсомола. Интересно, почему Ленин так не любил короткие юбки?
Опять отступаю от темы. Советские методы давно взяты на вооружение всеми странами. То тут, то там выглядывает красное знамя великого принуждения. Мой сын учился в частной школе, где в состав школьной формы включались и форменные носки по цене двенадцать долларов за пару. Для примера скажу, что за эти деньги можно купить три пары самых лучших носков. А носки на подростках просто "горят"! Пока дети учатся в младших классах и носят шорты, форменные носки имеют смысл. Хотя, конечно, доход школы от продажи таких носков, смысл этот намного превосходит. Два последних класса обязаны летом и зимой носить брюки. Однако, каждый день учитель первого урока призывал мальчиков подтянуть штанину, выставить ногу в проход между партами и предъявить форменные носки. Воистину, только один шаг и остался до измерения длины юбки!
Итак, за первое полугодие достойных набралось восемь человек: четверо отличников и четверо "хорошистов". В число достойных выбрали и меня. Училась я неплохо, наверное учителя еще надеялись, что я стану серьезной (они ошиблись!). Мы все вступили в комсомол. Перед поступлением собирались в пустом классу и зубрили наизусть имена председателей компартий и первых секретарей, перечисляли "горячие точки планеты" и тому подобную политическую жвачку. Но в райкоме у меня, загипнотизированные рекомендацией директора, не спросили ничего. Иру Игумнову, кстати, тоже не мучили вопросами. Остальных же: Машу Фирдман, Римму Тартаковскую, Игоря Ройзмана, Иосифа Перельзона, Лину Вайсман и Рому Беренсона допрашивали с пристрастием. Однако приняли. Как потом мы поняли: в комсомол принимали всех, даже не очень достойных, и даже очень не достойных. Все кроме Риммы очень гордились своим "комсомольством", а Римма только загадочно улыбалась. Она действительно была старше нас всех, не по возрасту, а по способности видеть и понимать эту фальшивую "комсомольность". Комсомольские собрания проходили весело и в манере нашего класса. "Комсорг Фирдман, спик идиш!" - кривлялся Иоська. "Расскажи как по кремлевской стене проходит граница коммунизма!" - хихикал Игорь. Комсомол для нас стал своего рода секретным клубом для избранных, куда не допускались "не члены". Мы носили комсомольские значки и платили две копейки в месяц комсомольских взносов. Так мы провели целый год в комсомоле, чувствуя себя достаточно комфортно. А зимой восьмого класса случилось ЧП.
Началось с того, что Римма принесла в школу красивые толстые романы, которые она так любила, и подарила каждому из нашей компании по книге с надписью "На память о Римме Тартаковской". Маша Фирдман, единственная кто обратил внимание на странную надпись, сказала, что написано неправильно. "Надо было написать от Риммы!" -настаивала она. "Я написала именно так как хотела написать" - возразила Римма. Примерно через неделю, к нам в класс посреди первого урока не вошла - влетела Элла Викторовна, завуч по внеклассной работе. "Я давно говорила, что этот класс плохо кончит!- с порога заголосила она. - Что вы так смотрите! Еще ничего не знаете? Тартаковская, встать!" - она задохнулась.
"Римма Тартаковская, - продолжала завуч торжественно, - вместе со своими родителями решила эмигрировать во враждебное нам государство Израиль!"
"Вы что же предлагаете мне отказаться от мамы и остаться здесь в детском доме?" - спросила Римма.
"Молчать! Еще рассуждает бесстыдница! Всю школу опозорила!" И тут завуч бросился в глаза Риммин комсомольский значок: "Так ты еще и комсомолка! О господи!" - запричитала Элла Викторовна. Это было так нелепо, что Римма фыркнула, а за ней засмеялся весь класс.
Школьное комсомольское собрание прошло в тот же день вместо последнего урока. На большой перемене Виктория Тимофеевна, наш классный руководитель, собрала всех восемь комсомольцев в пустом классе и закрыла дверь на ключ. На нее было жалко смотреть. "Дети, Римма, - сказала она. - Давайте подумаем как нам выйти из сложившейся ситуации с наименьшими потерями. Римма, ты просто молчи и не слушай, что бы ни говорили - просто не слушай. Учиться ты больше не будешь, тебя уже исключили, но до конца собрания тебя из школы не выпустят." Говоря это, Виктория Тимофеевна гладила Римму по плечу. "Не переживай, все будет хорошо. Вы, дети, обязаны выступить и Римму осудить. Давайте обдумаем, что мы будем говорить." Виктория Тимофеевна придумала каждому "что говорить" и велела написать записки в Президиум собрания: "Прошу слова". Записки она у нас собрала, чтобы передать в Президиум сама. Мне выпало говорить о "чуждой нашему государству политике израильских агрессоров". Перед собранием Римма сжала ободряюще мою руку: "Не горюй, может еще увидимся, я тебя не забуду. Может когда-нибудь не так строго с этим будет - в гости приеду!"
Уже давно не так строго, и ездят туда-обратно в гости бывшие эмигранты, но Римма Тартаковская затерялась навсегда. Где ты, Римма, отзовись!
Комсорг школы Толик Цесис начал собрание на торжественной ноте о "враждебном нам государстве Израиль", "израильских агрессорах и их пособников сионистов", "будучи членом самой прогрессивной молодежной организации мира - Ленинского Комсомола, Римма Тартаковская..." И тут кто-то из зала крикнул: "Цесис, спик идиш!".
"Кто?! - Элла Викторовна бешенно вращая глазами всматривалась в зал. - Кто это кричал?!" Только восемь человек в зале знали кто кричал. Это стало нашей комсомольской тайной.
Мне очень повезло. В Президиум поступило так много записок "Прошу слова", что до меня очередь не дошла. Выступавшие осуждали Израиль, агрессоров, Римму, ее родителей, даже бабушку. Исключили ее единогласно.
Римма покинула собрание первая. Она проходила через весь зал с опущенной головой, глядя себе под ноги. Кто-то свистел, кто-то топал ногами. Игорь Ройзман ударил "свистуна" по голове, началась драка. Учитель физкультуры разнимал дерущихся. Торжественного собрания, в общем, не получилось. А осадок остался гадкий. Я очень хочу думать, что жизнь Риммина сложилась хорошо. И что она простила нас, глупых детей, подмятых под себя советской системой.
После ЧП в восьмом классе, наш класс просто обязаны были расформировать. И причины были уважительные: в девятый класс идут не все, кто-то пойдет в техникум, в ПТУ. А самое главное, оба девятых класса будут специализированными: один - с углубленным изучением английского языка; другой - с углубленным изучением физики и военной подготовки. Как я ни упрашивала, а родители решили, что углубленное изучение физики может пробудить мои, до сих пор дремавшие способности к точным наукам, и я оказалась в физическом классе. Не просто физическом, а с углубленным изучением военной подготовки.
Кто был в совершенном восторге, так это Жанна Сергеевна. "Как мудро было открыть такой класс! - восхищалась она. - Жорик сможет серьезно готовиться в училище! И вам, иностранцам, не мешает подтянуться до армейского уровня." Жанна Сергеевна специально поднялась к нам на третий этаж, чтобы выразить свою радость и нас поздравить. Мы, однако, никакого подъема не чувствовали, а разделения на классы ждали со страхом. Неужто нашему еврейскому классу придет конец? Дело было, конечно, не в национальности, а в атмосфере юмора, шуток и, конечно, дружбы. Дружба, которая случается только когда люди вместе растут, вместе учатся читать и плачут из-зи двоек. Когда вместе с другом впервые влюбляются и вместе переживают показное равнодушие объекта любви, а потом вместе радуются. Когда впервые заступаешься за друга, когда помогаешь застегнуть тугую пуговицу на воротнике...
Кстати о пуговицах.
В нашем классе учился Валерка, сын доцента, внук профессора, лауреата Шевченковской премии и прочая и прочая. Ребенка из такой семьи могли отдать в любую школу, к самой "призовой" учительнице, обласканной наградами РОНО. А предпочли пожилую незаметную еврейку с дипломом районного педучилища. Валерка был одним из очень немногих детей в нашем городе, перенесшим полиомиелит. Он носил очки с толстыми линзами, сильно хромал, половина тела была частично парализована, одна рука плохо слушалась. Умственные способности болезнь, слава Б-гу не задела, а вот пуговицы, шнурки, да и сам процесс одевания были для него очень трудным делом. В классе Адель Давидовны Валерка был твердо определен как "такой как все". Ему нужно помочь? Всем нам иногда нужна помощь! Кто поможет? Тот, кто первый увидит! Игра на две команды? Команда Валерки сразу получает 20 очков! Не успел закончить классную работу? Закончишь на последнем уроке, когда будут пересказывать книги. За три года Валерка научился хорошо писать, хорошо говорить, научился использовать плохо двигающиеся пальцы, а главное - приобрел уверенность в себе. Причем настолько, что оборвал Жанну Сергеевну, назвавшую его "убогим". "Это не я, а Вы убоги в своей глупости!" -сказал он. Валерке было тогда одиннадцать лет. Из-за болезни он поздно пошел в школу. Забегая вперед (в который раз!) расскажу, что Валерка стал научным работником и завоевал любовь очень красивой женщины, которая стала его женой. Еще один человек, поминающий Адель Давидовну в своих молитвах.
Зеленою весной, под старою сосной
Итак, класс наш разделили. Почти всех девочек собрали в английском классе, почти всех мальчиков - в физическом. В нашем физико-военном классе оказалось только восемь девочек, из которых к концу девятого класса осталось пять. Класс небольшой - двадцать восемь человек. Прогнозы моих родителей не оправдались и способности к точным наукам у меня волшебным образом не открылись. Зато два последних года оказались самыми счастливыми в моей школьной жизни. Я по-прежнему плыла через математику и физику с помощью самых разнообразных шпаргалок, по прежнему списывала у Полинки Вайсман "задачи с объяснением", вызывая откровенное презрение моего брата - круглого отличника по всем предметам. На лабораторных работах по физике и химии Полинка просила меня: "Только ничего не трогай руками!". Я довольствовалась ролью секретарши, заносившей данные в таблицу, оформлявшей заголовки и графики цветными карандашами. Меня просто изумляло, что Андрюша Поблагуев и Полинка Вайсман могут говорить о только что проведенном физическом опыте, разбирать его по этапам и даже спорить, как лучше получить какие-то данные. Для меня все эти премудрости оставались в тумане. Учебник я, однако, вызубрить смогла и на выпускном экзамене получила пятерку, обеспечив себе твердую четверку в аттестате. Такие же, строго говоря не совсем заслуженные четверки, красовались в графе математики и химии.
А вот круглая пятерка по "Военному Переводу" была мною честно заработана. Предмет этот мы изучали не вместо, а в добавок к углубленному изучения военного дела. Первый урок военного перевода проводила три человека: наш военрук в парадной форме и со всеми наградами, учительница английского, которая должна была преподавать военный перевод и представитель военкомата, как он себя отрекомендовал. Только "Представитель военкомата", ни имени, ни фамилии. Нам всем, включая перепуганную учительницу, раздали отпечатанные анкеты на шесть страниц, и мы весь урок пытались их заполнить. Примерно половину вопросов мы оставили без ответа, так как не знали что отвечать. На возмущение Представителя учительница, Тамара Павловна, ответила: "Но они же дети!". И нам разрешили взять анкеты домой, чтобы заполнить с помощью родителей. Никто из нас не знал что отвечать на вопрос о родственниках за границей, о репрессированных членах семьи, о родных, остававшихся на временно оккупированной территории. Родные подпадавшие под эти графы анкеты были, конечно, в каждой семье, но в каждой семье о них предпочитали при детях не говорить. Ребенок есть ребенок - сболтнет где не надо... В наших родителях навсегда остался страх сталинских репрессий, когда за неосторожно сказанное слово, можно было проститься с родными навеки. Мы же, выросшие в атмосфере эйфории хрущевской "все-можности", вслух рассказывали анекдоты, критиковали всех и все и ничего не боялись. Это, конечно, многим потом аукнулось, и жизнь научила нас сдержанности.
Родители заполняли анкету весь вечер, решая кого же из родных вписать, а кого "забыть". В конце-концов, анкета была заполнена и я отнесла ее в школу. Сдавали эти анкеты мы лично и по одному. Представитель сидел в кабинете военной подготовки, а мы заходили к нему с анкетой и отвечали на стандартные вопросы.
-Кто заполнял эту анкету?
-Половину я, а половину мама с папой.
-Это вот те что обозначены здесь как родители?
-Ну да!
-Ты уверена, что ничего не забыла вписать в анкету?
-Я - написала все что знаю.
-А твои родители?
-Тоже
-Ты уверена?
Я уже была ни в чем не уверена. Мне хотелось бежать домой и умолять родителей забрать меня из этого идиотского класса с идиотским военным переводом и Представителем военкомата. Я должна была еще расписаться в толстой книге, где Представитель даже не показал мне за что я расписываюсь. Потом он прочитал мне подписку "о неразглашении". Это я поняла и подписала. Уже нет той страны, которой мы давали клятвы верности и неразглашения. Давно живу я на другом конце земли. А эта старая подписка все давила на меня, не давая рассказать про мои "секретные уроки" даже самым близким людям. Прошло двадцать пять лет. Секретность с нашего экспериментального класса давно сняли. А чувство холода с металлическим привкусом осталось...
Мы узучали армию "вероятного противника", их знаки различия, структуру их вооруженных сил. Мы еще не вполне понимали, что из нас готовили солдат высокой квалификации, мы как-бы играли в эту будущую войну. А такие люди как Представитель совсем не шутили. Мы переводили "секретные документы". Наши тетради должны были оставаться в кабинете военной подготовки. После урока наш военрук запирал стопку тетрадей и, отпечатанные на ксероксе учебные пособия, в сейф. Сейф стоял в оружейной комнате, где выстроились у стены винтовки и щиты-мишени.
С винтовками мы ходили на стрельбище практиковаться. Стрельбище было на старом еврейском кладбище за Старогородским мостом. Каждый раз перед походом на стрельбы, военрук напоминал нам о том, что нашему спецклассу положено не два как всем остальным, а десять патронов на каждого. Стреляли из положения "лежа". Мы, девочки, никак не могли освоить это положение, так как лежать надо было с расставленными для упора ногами, а приходили мы на стрельбы прямо в школьной форме. Наши короткие и достаточно узкие юбки совершенно не позволяли нам принять правильное положение, что отражалось на наших результатах.
Военрук очень переживал по этому поводу, ведь сколько патронов было потрачено впустую! Он даже обращался в ГорОНО, чтобы нам разрешали приходить в школу в брюках. Этого брючного безобразия в то время разрешить не могли. И тогда было переделано все расписание, чтобы на стрельбы мы могли идти сразу после урока физкультуры, то есть в спортивной форме. Мы были возмущены переспективой маршировать по всему городу в "кальсонах". В знак протеста мы шли на стрельбище отдельно от маршировавших мальчишек, пробираясь до самого моста дворами, благо район был нами исхожен вдоль и поперек. Стоило нам натолкнуться во каком-нибудь дворе на сидящих на лавочке бабушек, как они начинали шипеть нам вслед: "Срамота! Ни стыда ни совести!" Стрелять мы все же научились.
Недавно на ежегодной ярмарке в Голд Кост я поразила не только мою, родившуюся в Австралии дочку, но даже владельца тира. Действительно, подходит к нему обыкновенная тетка, которая к тому же и говорит с акцентом, и пренебрежительно отказывается от предложения зарядить для дамы винтовку. Заряжает винтовку, лихо "переламывая" ее, как будто каждый день по утрам вместо бега трусцой стреляет по попугаям. А потом "забивает" пять из шести проплывающих уток. Шестая утка не падает только потому что закреплена получше чем другие. Нужно было видеть взгляды, которые моя дочка бросала на стоявшую тут же типичную австралийскую семью с тремя детьми и потным от усилий папашей, который, зарядив с грехом попалам винтовку, тщетно пытался подбить хотя бы одну птичку. Мы взяли наш приз - яркого красивого звереныша, и пошли дальше в поисках приключений. Вот когда, наконец, пригодилось мое умение стрелять.
Самым интересным в курсе военного перевода оказалось проведение допросов. Сколько ньюансов было нам втолковано о коварстве противника и о том, как можно его припереть к стенке, если провести допрос хитро, поймать на неточностях и ложной информации! Мы представляли противника по типу бравого солдата Швейка, которого можно запросто обвести вокруг пальца. И опять, для нас это была не жизнь, а игра. Мы играли, допрашивая друг друга, пытаясь поймать "этого шпиона". "Нет, ты не Джон Браун, -мстительно шипела я в лицо бедному Лабунихеру, - ты известный Вилли Джонсон из Интеллиджент Сервис!"
"Ноу, нот Джонсон, - отбивался Игорь. - Ай эм Лэбунихэррр!"
Еще мы изучали, уж не знаю по какой секретной причине, воинские команды на английском языке. Для практики мы разбивались на четверки. Один командует - трое исполняют. Однажды на уроке мне выпало командовать тремя высоченными мальчишками. Команды они исполняли исправно, а вот я дома эти команды не повторяла и минут через пять мой запас истощился. Тщетно роясь в памяти, пытаясь вспомнить еще пару команд, я дала своим "солдатам" приказ "Шагом марш!". Стоявщий первым Игорь Ройзман сделал три шага по классу, распахнул дверь в коридор и в следующую секунду я, обалдевшая, стояла у доски одна, а мои солдаты слаженно топали уже в конце коридора. Потом хлопнула дверь туалета. Тамара Павловна скомандовала мне идти за ними и привести их назад немедленно, а то зачета мне не видать как своих ушей. Минут пять я стояла перед мужским туалетом ныла через дверь: "Игорь, Боря, Леня, ну хватит, ну выйдите уже! Тамара Павловна ругается!" Бессердечные мальчишки только гулко смеялись в туалетном "предбаннике".
На мое счастье по коридору проходил Александр Павлович. "Слушай мою команду! - сказал он на чистом русском языке, открывая дверь. - Во-первых, выбросить сигареты, а во-вторых, немедленно выйти из туалета!"
"Засранцы с фантазией!"- добавил он.
Мои солдаты построились перед дверью. "Равняйсь! Смирно! Нале-во! Шагом марш! - гордо командовала я, добавив не по уставу. - Медленно!" Вместе с нами по коридору маршировал директор. Домаршировав с нами до класса, он заглянул в дверь: "Простите, Тамара Павловна, можно солдатам войти?" И добавил: "Хорошо командует Нисина, ей можно зачет ставить уже сегодня!"
Так я получила зачет "по командам".
Надо сказать, что зачеты, контрольные и тесты были у нас на военном переводе почти каждую неделю. Во время контрольной Тамара Павловна не давала нам шевельнутся, мы даже думать не могли о том, чтобы бросить взгляд в чужую тетрадь. Роста она была невысокого, а поэтому, во время первой контрольной работы она, сняв туфли, вылезла на учительский стол. Благо в военном кабинете стоял огромный железный стол-кафедра. Так и простояла бы на столе весь урок, но на ее счастье в класс, привлеченный подозрительной тишиной, заглянул Александр Павлович. Как раз в этот момент, еще не видя директора, Тамара Павловна завопила на Ройзмана, который имел несчастье шевельнуть головой в мою сторону. Директор галантно подал Тамаре Павловне руку, так что ей ничего не оставалось как спуститься на пол. "Не надо так переживать, - успокаивал ее директор, - не волнуйтесь, еще упадете со стола. Вы сядьте, Вам все будет видно, я обещаю." Минут через пять после ухода директора, в класс доставили высокий табурет из столярной мастерской. Сидя на высоком табурете, Тамара Павловна действительно все прекрасно видела. Нам ничего другого не оставалось, как учить военный перевод всерьез.
Александр Павлович взял наш класс только в самом последнем десятом классе. Каким наслаждением были его уроки! А ведь он читал нуднейшее Обществоведение!. Уезжая в декабре лечиться, он попросил своего друга, доцента пединститута заменить его. Доцент Степаненко преподавал нам основы советского строя как учитель хорошей американской школы: беспристрасно и по-сути. Вот это, господа мои, хорошо, а вот это плохо. Пока еще плохо, но мы работаем над этим. Он мог вытащить из кармана металлический рубль и спросить нас: "Сколько стоит рубль?", начав дискуссию о денежном обращении и валюте. Так же объяснил он нам о доходах государства принеся в класс "чекушку" (знали бы наши родители!!) и вызвав дискуссию о государственной монополии на отдельные товары и услуги. Даже мой дедушка был в восторге от его манеры преподавания. В общем, нам очень повезло с обществоведением, чего никак нельзя было ожидать в советской системе образования.
С чем нам не повезло, так это с учителями истории и географии. Были они примерно одного возраста, вместе начинали работать в школе. Дочери их пошли, конечно же, в нашу школу. Были они в предыдущем классе Адель Давидовны. Девочки подружились. А вот мамы как-то не смогли. Если ученик шел на олимпиаду по географии, то тройка в четверти по истории была обеспечена. Если же кто-нибудь брал призы на олимпиаде по истории, то половину уроков географии проводил такой несчастный в коридоре, изгнанный из класса за малейшую провинность и с незаслуженной двойкой в дневнике. Напуганные ученики бочлись принимать участие в каких бы то ни было внеклассных мероприятиях по истории и географии. Сладу с упрямыми женщинами не было никакого, и команду для исторической олимпиады Александр Павлович вынужден был готовить сам. Географов взялась готовить завуч, решив таким образом проблему для детей.
Проблема взрослых не решалась годами. Дошло до того, что обе учительских дочки не получили золотой медали, закончив школу с одной четверкой. Нина Бурса получила четверку по истории, а Марина Фромберг четверку по географии. Сколько ни пытались директор, завуч, коллеги-учителя урезонить распалившихся женщин, ничего не помогало. Марине Фромберг злополучная четверка стоила потерянного года - без золотой медали ей пришлось сдавать вступительные экзамены, на которых ее успешно первый год провалили. Нина Бурса проходной балл набрала, однако, получив тройку за сочинение, осталась первый семестр без стипендии. А война истории с географией продолжалась.
Не имея возможности срывать свой гнев друг на друге, историчка с географичкой, конечно же, с особенным усердием взялись за нас. Достаточно сказать, что кличка Елены Петровны Фромберг была "Гиена Петровна" или "Крокодилица", а Юлия Федоровна Бурса была у нас "Змеюлия Федоровна". Особенно изощрялась Гиена Петровна. Во время опроса мы должны были держать учебники закрытыми, а руки на партах. За малейшее нарушение тишины, двойки сыпались как из рога изобилия. В конце четверти завуч или директор приходили к нам в класс, заменив Елену Петровну, занятую неизвестно где, и, опросив весь класс, исправляли катастрофу, щедро наставит пятерок. Примерно та же истори происходила с географией, с той только разницей, что Змеюлию мы боялись меньше. Юлия Федоровна выглядела типичной училкой, с маленькой "дулькой" волос на затылке, всегда в одном и том же когда-то черном костюме с широкими плечами. Зимой Юлия Федоровна носила черные войлочные сапожки, которые покрывались белам налетом от соли, щедро рассыпанной по снегу на улицах. Она весь день не снимала теплой вязанной шапки, кутала шею шарфом и, вообще, изо всех сил боялась простудиться. Географию мы знали неплохо. Мозги мои до сих пор засорены ненужными сведениями о столицах всех стран, крупных городах, ископаемых ресурсах и тому подобной полезной информацией. Готовясь к урокам, мы ,как молитву, повторяли: "Никарагуа - столица Манагуа, Гондурас - столица Тегусигальпа..."
Подготовиться к уроку истории было невозможно. Выучишь один параграф - Елена Петровна спрашивает совсем другой. Наизусть перечисляешь признаки феодализма (социализма, централизма, коммунизма), а переставишь два слова - сразу двойка. Боялись мы нашу крокодилицу до мокрых штанов, что кстати, время от времени случалось на ее уроках. Внешность и та у Елены Петровны была устрашающая: длинное худое тонкогубое лицо с глазами навыкате, которые в гневе становились красными как у кролика, обрамленное жгуче-черными волосами. Напуганные до полусмерти ученики, оставляли лужи под партами и у учительского стола. Когда мы учились в восьмом классе, на Гиену Петровну написали жалобу в ГорОНО за доведение "моего сына во время урока истории до непроизвольного мочеиспускания." Она на время попритихла, но дело замяли и она взялась за нас с новой силой.
"Итак, Бенхин, расскажи нам про царицу Тамару." - звучным голосом вещала Гиена Петровна.
Обалдевший перепуганный Сашка выходил к доске и дрожащей рукой клал свой дневник на краешек стола. "Царица Тамара была царицей Грузии. - полушепотом начинал он. - Она была умная и культурная." Сказал два предложения, Сашка Бенхин обычно замолкал.
"Очень хорошо, Бенхин, - сладким голосом ворковала учительница. - А не вспомнишь ли ты еще что-нибудь о царице Тамаре. Например, время ее царствования, или кто сидел на грузинском престоле до и после нее, как о ней отзывались современники, так, для интереса. Двойку ты себе уже обеспечил, так что я с тобой только для интереса беседую. - голос учительницы внезапно окреп и звенел в напряженной тишине класса как булатный клинок. - Что же ты, безмозглый лентяй, двух слов связать не можешь!" Надо сказать, что Сашка действительно не мог связать двух слов в присутствии Елены Петровны. До и после урока он вполне уверенно мог рассказать об истории Грузии. На уроке же, глядя на Елену Петровну взглядом загипнотизированного кролика, он шептал: "Давид Строитель, Георгий-Лаша. Поэт Шота Руставели сказал: "Что ты отдал - то твое". "Замечательно! - провозглашала учительница. - Единица!"
Больше тройки за устный ответ не получал никто. Не знаю каким волшебством, но после всех троек и, полученной пятерки на уроке, проводимом в конце четверти директором, в каждой четверти выходила у меня четверка. В конце второй четверти Елена Петровна обычно ездила на курорт. Учитель заменявший ее восхищался нашими знаниями и выводил нам в табеле четверки и пятерки. Вместе с пятеркой на выпускном экзамене, эта случайная оценка обеспечивала нам пятерку в аттестате.
Бледные и перепуганные после истории, мы с облегчением плелись на музыку. Все десять ее вела Нина Яковлевна, милейшая учительница, единственным недостатком которой было стремление уберечь нас от "тлетворного влияния западной музыки". Все десять лет мы распевали только "рекомендованные" песни. Помню в классе восьмом, мы попросили Нину Яковлевну разучить с нами "Балладу о красках". Помните "Был он рыжим, как из рыжиков рагу, рыжим, словно апельсины на снегу..." Нина Яковлевна отказалась, мотивирую тем, что это не детская песня, о чем с возмущением жаловалась Виктории Тимофеевне, нашей классной. "Но ведь песня и в самом деле не детская, - подтвердила классная, глаза у нее смеялись, - там есть слова "я от солнышка сыночка родила" и "слишком ночь была черна".
Каково же было изумление Нины Яковлевны, когда в девятом классе на конкурс строя и песни мы выбрали строевой песней "Марусю".Помните? "Зеленою весной, под старою сосной, с любимою Ванюша встречается" - песня из комедии "Иван Васильевич меняет профессию".
"Это не строевая песня! - заявила она. - Вы займете последнее место!" Мы не сдавались, репетировали под "Марусю", и на репетицию пригласили директора. "Ма-ру-ся, от счастья сле-зы льет, как гус-ли, душа ее по-ет! - орали мы, топая ногами изо всех сил. - Кап-кап-кап, из яс-ных глаз Ма-ру-си..." Разрешение было дано и Нина Яковлевна, скрепя сердце, выбивала из пианино "кап-кап-кап". Мы заняли первое место, хотя тут, конечно, сыграла свою роль наша углубленная военная подготовка. Песня эта стала нашим негласным гимном. Когда я шла на свое место, опустив голову, с тройкой в дневнике, стоило кому-то шепнуть "Кап-кап-кап!", как все мои горести улетучивались. Где вы, мои дорогие друзья, куда занесла вас жизнь, добра ли она к вам оказалась? Не горюйте, нам хотя бы есть что вспомнить. Кап-кап-кап!