Аннотация: - Хочу! Моё! - кричит Степан. Хохотун дразнится, смеется... Любанка плачет из-за недоступности неведомой древней роскоши... Темные тени вышли из Леса и взяли всех в плен...
3. Жажда
Ходи по лесу словно сторожкий зверь хищный: без звука, без спешки, без страха, но с оглядкою и с опаскою, говорил мне отец. Слушай лес и слушай свое нутро - они звучат согласно, учил колдун Михайло, и тогда никакая нечисть тебя не возьмет. Нечисти же в чащобах много, а кроме нее есть еще лесовики, и сию силу лесную называть нечистой нельзя, и даже думать о них так нельзя - обидятся. Лесовики разнятся по роду, по стати, по нраву, по повадкам и обиталищам. Есть лесовики древесные - те, кто шумит в ветвях, кто поет в корнях, кто плачет в смоле, кто свистит и поскрипывает в трещинах коры. Есть духи водяные, что плещут водою омутов, распевают в ручьях, пускают пузыри и шуршат камышом в болотцах. Есть земляные тяжелые жители, что туго дышат в норах и грузно шаркают по балкам и оврагам. И есть еще насельники лысых холмов и горок, чистых полянок и опушек, они - вздохи леса. Лесовики прячутся от внутреннего взора, как и от внешнего, и недоверчивы к человеку, не прощая деревенским деяний наших допотопных предков, породивших изгонцев, с которыми лесные сообща враждуют. Потому колдунам в помощи против Кромешных лесовики редко когда отказывают, однако ж упросить их не запросто.
Кромешные - они-то и есть нечисть, самая нечисть нечистая! Распознать их можно по чувствам, что при явлении их овладевают душами: телесная томится от омерзения, душа-зверь рычит от ужаса и страсти, разумная же душа рыдает от искушения. Кромешных зовут еще черными тенями и допотопной жутью, а чаще изгонцами - за то, что изгнаны были Ковчим богом в Кромь. Об этом рассказывают в Доме богов, когда наступает время почтить Ковчего, и колдуны растолковывают сию историю своим ученикам на первой косе. По лесу встретишь изгонцев в трех видах: либо притаившимися в допотопных вещах, либо бродячими душами неведомо когда умерших людей, не упокоенными из-за жажд раздирающих и мучительных, либо же вселившимися в живого человека или лесовика и в них обжившимися. Такие всего страшнее, ибо напитались горячей кровью и жаждут неумеренно и неутолимо, поэтому бросаются на всякого встречного, желая овладеть им и досуха высосать, а прежнее обиталище, измотанное и вдокон истерзанное, бросить мукам смерти. Такова их жажда.
Рассказывают про допотопных людей, что они принимались растить изгонца каждому еще не рожденному, как только почует мать, что соединились вместе четыре души во чреве. В ту пору сии существа еще не назывались изгонцами, потому что еще не были изгнаны, а напротив того - царили. Уменьем их было главнейшим - желать и хотеть, алкать и жаждать, стремиться и требовать, завидовать и убивать ради жажды своей. И как только появлялся на свет младенец, то с первым криком вселяли в него жажду, так чтоб заместила она души и вместо них жила бы, и мыслила, и сердцем руководствовала. И в каждую вещь, допотопными сотворенную, селили изгонца, который обольщал человека, распаляя его жажду и похоть обладания, заставляя его к той вещи устремляться с непоборимой силою.
Обольщение сие оттого было могуче и неодолимо, что искусно устроено: пели допотопные вещи как певчие птицы, голосами прекраснейшими и льстивыми, нежнейшими и ласкающими, обещая исцелить хворобу душевную и одарить радостью бескрайнею, осчастливить безбрежно и немедля, тотчас же как настанет приятнейший миг обладания и всевечного случения жажды и возжажданного. Так и жили те люди, слушая вновь и вновь прелестные напевы жажд своих, что глушили голоса душ, потесненных и придавленных. И возгордились допотопные люди, возгордились тем, что сами создали божества себе, и почитали своих жажд лучше прежних богов. Они равняли себя с Тем, Кто Создает Миры. Они обезумели.
Увидев безумие людей Городов, во всех творениях искуснейших, старые боги, давно ими забытые, послали в мир Ковчего. Бог сей правит вещами, и созданиями, и всем рукотворным, творя внутренним светом, а не вручьем, не орудием, хоть будь оно сложнейшим и самомыслящим, какие были до Потопа. Взглянул Ковчий на Города и их порождения, по всему свету расползшиеся, и вмиг увидел тонкое место, слабую сцепку в хитроплетении Городов, и коснулся там светящимся пальцем. И Города рухнули, и одни были затоплены, а на месте других выросли леса, и вместо прежнего горделивого мира людей наступила темная Кромь, мир страданий и неумения. И Ковчий изгнал жаждущих духов в темницу Кроми, и пришлось оставшимся людям жить в Кроми, в муках и мраке, бок о бок с изгонцами, Кромешными тенями, в мире Змея и Змеицы, куда не достигал Солнцесветов луч. Вот так рассказывают старики о причине Потопа.
С тех пор и до наших дней блуждают Кромешные духи вокруг деревень, пытаясь изловить некрепких сердцем или умом податливых на соблазнения о вещах и о прежнем всемогуществе человеков. Так овладел некий жаждущий дух Любанкой, любимицей мясновского царя Егора, и поведал о том Пашута, улегшись перед костерком, разведенным на ночь в укромном месте близ речной заводи. Ходу в Мясновку от Скородумов, по чести сказать, немного, меньше светлого дня, и дошли мы до нее быстро, так что устать не успели, однако ж Аким решил вечером в ворота не стучаться, а прийти поутру, с почтением к царю и прямым разговором. Ходокам не впервые в лесах ночевать, таков их труд, простые же люди хоть чем пожертвуют, лишь бы подвечер в деревне оказаться. Впрочем, мы с тропы не сходили, она сама к речке свернула, а тропа тут, как и везде, от изгонцев колдунами заговорена. От речки идет тропа в горку, мимо широкой балки, и приводит к воротам Мясновки, обнесенной по царскому приказу высокой изгородью.
Аким с Пашутой высекли огонь, мы с Сентей натаскали сухого бурелома, начерпнули речной воды в котелок. Аким прицепил его на железные колья с хитрой расщепочкой, в которую вогнан накрепко штырь с подвеской для котелка - вещь опять же городская, ценная. Когда вода закипела, он всыпал в котелок пригоршню сухих трав. Пашута нарезал хлеба, сыра, мяса копченого, порубил на четверти луковицу, достал крутые яйца, сушеные яблоки и груши. Каждый расстелил на земле свой походный плащ. Рассевшись поудобней с кружками горячего отвара, принялись неспешно за еду, а наевшись, завязали беседу, и вышла она прелюбопытнейшей, и жаль будет, если я ее здесь не запишу.
- Надо ж, царь! - начал я первым. - Знать не знал, что такое бывает. И зачем он, скажи, в деревне понадобился?
- Еще и не того насмотришься, как по миру-то поскачешь, - усмехнулся моему недоумению Аким, расположившийся напротив. - А царь - он для того, чтоб всеми верховодить и уставы устанавливать, понял? - По лицу Акима прыгали ярые костровые сполохи, делая его взгляд еще более необъяснимым, чем всегда, и не сразу мог я угадать, смеется он или всерьез говорит. - И думает тот царь, понимаешь ты, что указом своим он изгонцев прогонит и забором высоким деревню от них оборонит, во как.
- Да что ли колдуна у них в Мясновке нету, чтоб изгонцу запретить? - спросил я.
- Колдун-то в Мясновке имеется, надежный колдун, - сказал Аким. - Только против колдунова запрета есть более сильная вещь - корень всех жажд, что в каждом человеке от роду скрыт. Его нельзя запретить.
И добавил, усмехаясь:
- Взгляни-ка вот на друга, что сидит от тебя по левую руку, видишь его жажду? - Я посмотрел на Сентю, а Аким продолжал: - Хочет он жениться, хоть сей миг, хоть в лесу на первую ночь остаться, а Домовница его не пускает.
Сентя аж куском подавился, услыхав такое.
- При чем здесь?! - вскинулся он. - Я ж по сердцу, по душе!..
- А богам всё при том, - сказал Аким. - Они поспешности не любят, ни страсти излишней не попускают, ни устремления чрезмерного. Наказывают.
- За что?!
- Не устоялся, - пояснил Аким, - сам в себе не укрепился. И стремление к женитьбе у тебя не от любви, а от поспешности. Ясно?
- Что ты знаешь о любви, пошатун холостяцкий? - вскрикнул запальчиво Сентя, краснея от злости. - Тебе всё равно, с которой, да хоть бы и в лесу, всё равно! А я, я... буду ждать и ждать дозволения, а она тем временем за другого пойдет! И потом уже с ней - никогда, никогда!!! Что ж тебе тут понять, если тебе всё равно!..
- Вот так, в запале и слезах, кричала и Любанка: неужто никогда, никогда не видать мне тех прекрасных Городов?! - вдруг начал сказывать Пашута распевным голосом. - Мягчайших тканей, тело ласкающих, не видать мне, блестящих украс, бус и монист на шее звенящих, никогда мне более не видать, на шею не вешать! Горячих ванн с пенными мыльцами, с пахучими притирками, с маслами душистыми, с молодильными снадобьями не видать мне, не пользовать! Не видать мне вовек громадных комнат с блистающими стенами, с зеркалами сверкающими как озера, а в них не увидать мне тела своего маслянистого, в сияньи голубом и прозрачном от множества светильников нежащегося, любующегося собой, ублажающего взор красой непересказуемой! Не видать мне платьев, ловких и обхватистых, любящих меня, лелеющих стати мои умащенные! Не видать мне мужей, разодетых, изукрашенных, у моих ног, мне поклоняющихся, моей красе поющих славу! Не слыхать мне тех песен, не слыхать никогда, никогда более не слыхать и не видать! Так кричала она, и стенала, день и ночь, день и ночь, прелести допотопные расписывала и печалилась о них, и тосковала, забыв и себя, и Егора царя, и утехи с ним свои прежние, и не мог царь ее от горя отвлечь, не мог от тоскованья избавить, и по сию пору она стонет и тоскует...
- Ну ты ж скажешь! - прервал вдруг Аким. - Откуда ж нам знать, тоскует она или уж померла? И откуда ж нам ведать, что она говорила и какие такие ванны-платья расписывала? Никто того не видел, не слышал, ходоков в деревню не пускают, а те к нам тем паче не ходят. А ты и рад насочинить, словоплёт!
Пашута и бровью не повел.
- А уж любила она царя Егора, так уж любила! - как ни в чем не бывало продолжил он. - Рубашки ему вышивала - одна другой роскошней, на пути его к делу не по делу попадалась, чуть только под ноги не кидалась, да он не желал ее замечать: к чему, говорил, мне такая молодуха бездетная, когда у меня своя жена есть? А Любанка всё вилась и вилась мухой неугомонной вкруг него, вилась и кружилась. И сговорила таки его, умолила и выпросила, а уж когда время ее настало, так его ублажила, так ему потрафила, что он уж от нее и не отстал, и взял к себе, а жену отдалил. И что же? Деток у ней как не было, так и нет. Вот и не поверила Любанка в свою удачу, не довольно ей показалось власти любовной над Егором царем - захотелось ей совсем уж его присушить, красою телес околдовать, чтоб ни днем ни ночью не мог глаз с нее свести, а про сынков своих законных позабыл. И стала она просить ходоков, чтоб принесли ей из Города тканей чудесных и золотых украс - просила-просила, да никто не соглашался, никто не хотел глупости ее бабьей потакать.
- Уж и глупость! - проворчал Сентя. - Подумаешь, украситься девушка желает, так всё ж понятно.
Аким быстро глянул на него. Пашута продолжал:
- Долго ли, коротко ли, зашел в Мясновку из дальней страны ходок, и у него на продажу случилось платье мягкое, тягучее, обнимающее, так что всей стати Любанкиной красота сразу наружу вышла. А впридачу дал он ей длинные снизки бус разноцветные, искусно цепью переплетенные, переливчатые. Как только надела на себя платье Любанка, так и обмерла от прелести, а когда бусы на шее зазвенели, так ее всю захватило, и околдовало, и утопило. А ходок тот странный и не взялся даже свою песню обычную выпевать, ухмыльнулся да тотчас и пропал! Тут-то и заплакала, закричала Любанка не своим голосом, прелестей допотопных жалея, и посейчас, как сказано, плачет... Кто ж был тот ходок-искуситель, никем не знаемый? Поди теперь ответь! А царь Егор, как узнал о том, что зазнобу его испортили, так и запретил ходокам вход в деревню. Притом еще городьбу выше головы вокруг деревни выгородил, чтоб никому не пройти, и выставил покруг озирателей, чтоб незнакомых вызирали и не пропускали. Только не помогут те стены от изгонцев, ох не помогут!..
- Однажды случилось у нас в Змеёвой, что дядька Иван с семейством заболели от Кромешного духа, - сказал я. - Так колдун Михайло их отравой извел, чтобы деревню спасти, и Солнцесвет ему в том пособил.
- Слыхали мы про это, - отозвался Аким.
- Осуждаешь? - спросил я его.
- Осудить всегда успеется, - ответил за него Пашута. - Тут дело тоньше. Михайло твой - хороший колдун, он сделал, что умел, и поклонитесь ему в ножки за это. Но не всех же убивать-то...
- Но если вылечить-то нельзя?
- Ну, не всех же нельзя...
- А что, разве ж ходоки умеют лечить?
- Кое-что умеют, а ты как думал?
- Я-то? Хм... Да пожалуй что и не думал, что умеют. Это ж ведь колдунов призвал Солнцесвет, чтоб лечить. Так на первой косе рассказывают у нас.
- А расскажи! - попросил Сентя.
- Люди жили в Кроми, и не было им жизни, кругом была смерть, - начал я. - Кромешные шли и шли, и наступали бессчетными воинствами, овладевали душами, и заставляли людей корчиться и выть по-звериному, мучиться яростью и убивать. Люди были беззащитны, они искали спасения. Некоторые ели священные грибы и проникали в царство Змея, он учил их травам и снадобьям от болезней тела, но не умел излечить души от изгонцев. Тогда те, кто отважнее, пошли дальше по пути грибов, и пришли к Змеице, и она научила их видеть себя, видеть страх смерти обжигающий на дне душ человеческих, и он есть корень зол и пороков, из него же растут трусливое жаление себя, зависть и ненависть. Так люди познали, для чего были порождены изгонцы: чтобы через жажду лучшего для себя человек забыл бы свой страх смерти, но жажда лучшего оказалась злее страха и обратилась против людей. И нечем им было одолеть изгонцев, потому что у них не было света. Увидела это Змеица и пошла к Солнцесвету, и попросила его сойти к тем, кто познал свой страх. И Солнцесвет сошел на землю, и был он как луч сияющий и слепящий, и осветил он Кромь так, что изгонцы на много переходов кругом сгорели от света, и многие люди отвернулись и скрылись, потому что светил он прямо в души. И тогда те, кто мог вынести свет, собрались вокруг него, и Солнцесвет стал их учить. Он научил их, что у каждого есть внутри свет, и живет он как семь светов, и научил их возжигать свои светы, и запрещать изгонцам, не подпуская их к душам людей, и они стали колдунами. Они окружили деревни защитой от Кромешных, от лесовиков и от неупокоенных душ, и люди стали жить спокойно, сеять и рожать детей. Так от колдунов пришел в Кромь свет.
- Красиво рассказываешь, - заметил Аким. - Но не видишь того, что колдуны отнюдь души не лечат и не исцеляют.
- А как же?
- А так, что они их оберегают и изгонцам туда доступ воспрещают, но самих душ не трогают.
Тут я изумился неподдельно.
- Можно ли разве в душу залезть и что-то в ней изменить?!
- Смотри в свою глубь, - сказал Аким, - и увидь, как ты хочешь жить и как страшит тебя смерть. Хочешь быть бессмертным, хочешь всего для себя, хочешь нерушимой защиты себе и власти над всем, хочешь богоравности... хочешь, да не имеешь - и никогда не возьмешь сие, подсказывает тебе смерть. И от подсказок ее разжигается в тебе злоба и ненависть, зависть и мстительность: убей всех живых - и завладеешь их жизнью... Знакомо тебе это? Вижу, что так, ты ведь знаешь свои страхи, верно?
- Никто не минует Змеицы, - ответил я, прикоснувшись к своей третьей косе.
- А теперь вспомни: не то же ли самое выпевают изгонцы?
- Что ты хочешь сказать? - воскликнул я. - Не сидит же изгонец в каждом из нас?!
Ходоки переглянулись между собой. Помолчали. Мягко и скользко плеснула вода: речной ли дух обеспокоен огнем и людскими голосами? Или скакнула с берега жаба? В темной тишине зазвучала гортанная, плакучая лягушачья песня. На месте яркого кострового пламени остались одни уголья, с беглым кровавым жаром внутри. Пашута подбросил валежника, мощно и гулко поддул, и огонь вспыхнул вновь, едва не опалив ему бровей.
- Свет сжигает изгонцев, как огонь - сухостой. Когда-нибудь не останется их ни одного, и тогда развеется Кромь словно дым, и ради того вышел на Дорогу первый Ходок, - сказал Пашута, начиная свою повесть. - И случилось это во времена, когда жили первые колдуны, призванные Солнцесветом. Они были могучи и несговорчивы, и уставили они твердые, неразрушимые уставы, и никому не дозволяли их преступать. Первый был устав: не ходить за околицу никому, кроме охотников; другой устав: не ходить на Дорогу никому, кроме сватов в соседнюю деревню; и третий устав: не носить из лесу допотопные вещи. Колдуны оградили тропинки защитными запретами, и расселись каждый в своей деревне, и стали учить себе преемников. И был один ученик дерзок и беспокоен, умом блудлив и хваток на вопрошания. И спросил он: всегда ли будет так, что мир - это Кромь, в которой заперты жаждущие тени, а люди здесь - без нужды случайны? И еще спросил он: что могут сделать люди, чтобы мир снова стал миром? И вот еще спросил он: как вернуть людям силы, что отняты у них изгонцами? Когда он был на пятой косе, он явился со своим вопрошаньем к Провожатому. Долго смеялся Хожалый бог, хохотал и потешался, смехом скача за деревьями, и с той поры кличут его Хохотуном. Отвеселившись, отвечал он так: кто захочет превратить Кромь в мир, тот принесет изгонцев, что утаились в вещах, из Города в деревню. И как только принесет сей смельчак последнюю вещь, Кромь станет миром.
Пашута замолк, глядя в огонь, прислушиваясь к лесным шуршаньям и неразборчивым скрипам. Я же вспомнил, как учил меня Михайло: остерегись, мол, просить совета у Провожатого, он над тобой потешится, и притом так обяжет тебя, что ввек не развяжешься! Я ж его не послушал...
- Дядь Паш, а дальше? - поторопил рассказчика нетерпеливый Сентя.
- Ну, что ж, вышел сей дерзец на Дорогу и назвался Ходоком. И пока он шел, Хожалый бог обучил его пению, и как чужую сказку сказывать, и научил его обращаться светом и жечь собою изгонца. И стал Ходок легок, прозрачен и неуязвим, и вошел он в Город, и взял что ему глянулось, и принес в свою деревню. И каждому, кто захотел купить допотопные вещи, спел Ходок его песню, раскрывающую силу всех четырех душ, чтоб не пересилил их изгонец. Вслед же первому пошли и другие ходоки, и идут они, идут по Дороге, и несут вещи Городов, и жгут собою изгонцев, и тем близят время мира и гибель Кроми...
- А что ж колдуны? - спросил Сентя.
- Что ж колдуны... Не поверили они в силу четырех душ, и выставляют запреты каждому изгонцу, а запрет - это стена, а стена - это препятствие в обе стороны, и в обе стороны защита, так-то!
- Немного есть людей, кто может справиться с изгонцем без колдунова запрета, - возразил я Пашуте. - Говорят, первые деревенские, кто решился взять у ходоков вещи, тяжко болели от тех вещей.
- Здесь право, там лево, и в правом правда, и в левом истина, а что посредине? - отвечал Пашута.
- А книгочеи? - спросил я.
- Кроме права и лева есть еще сзади и спереди, - усмехнулся Аким. - Кто тебя уверил, что книгочеи - середина, а не зад, и что допотопные знания помогут против изгонцев?
- Кто сделал, тот и знает, как сломать. Кто породил, тот и знает, как убить. Разве нет?
- Мать и думать не станет, как убить своего сына, - возразил Аким. - Да уж тем паче не станет выдумывать нарочно закорючки, чтобы другим об этом накорябать и научить тому всю вселенную!
Все засмеялись. Аким встал и огляделся, как будто видел что-то во мраке. Он сломил об колено толстую ветку и кинул обломки в огонь. А я смотрел на него и... не то чтоб любовался, а словно бы влетал в те места, где бродит сам Хохотун. Или вот что скажу я о нем: таков Аким, будто поет сквозь него Провожатый священную, божественную песнь о Дороге. Ох, может, чрезмеру я возношусь, написав так, но вымарывать не стану. Каждое движенье Акима внезапным порывом начинается, но плавно и текуче длится, словно лист оторвался от ветки и его повело-понесло по ветру. Смотрит Аким будто б в разные стороны, как бы сквозь и врозь, вразлет и рассеянно, но вдруг сверкнет острым, придирчивым даже вниманьем, как ножом пронзит, и опять - гладь безмысленная. Однако ж видит он и примечает всё и вся, не раз я в том убедился, и если звук или жест сильный сбоку или сзади случится - он раньше всех обернется, словно ветром сдёрнутый.
Вот и суди меня тот, кто будет читать мои буквы: не такова же ль и Дорога? Длинна, долга, в каждый миг нежданна и внезапностей полна, но чутка, но внимчива. Как ты настроишь себя - так она тебя и примет. Только ты зазеваешься - тут она тебя и...
И сеймиг, лишь успел я вышесказанные рассужденья в уме покрутить, расслабленно на плаще своем валяясь, как выступили из тьмы некие плотные тени, окружив нас со всех сторон и направив на нас копья.
- Вставайте и следуйте за нами! - приказал голос, глухой и беспрекословный.
Аким мягким, мирным движеньем потянулся за своею сумой.
- Не брать! - гавкнул голос.
Потерять свою суму с припасами, с огнивом и веревкою, со всякими незаменимыми нужностями - в дороге смерть!
Сентя точною рукою метнул нож в глаз ближайшей тени, она охнула и, дергаясь, свалилась на землю, и затихла. Но еще до того, как успела тень упасть, впились в нас копья, не меньше трех на каждого, а не то и четырех. Счесть же их было недосуг, пришлось в мгновенье ока распустить свои светы, чтоб проскочили копья сквозь звездный туман, не причинив телу ни малейшего вреда. Спасибо Силычу, что упражнял меня на Дубовой голи, заставляя все быстрей и быстрей ядрецами-недрецами управляться.
Тени же, увидав, что копья все до одного прошли мимо цели, озверели и кинулись на нас с ножами и кинжалами.
- Сентя, не задирайся! - предупредил Пашута.
И мы пропустили напавших сквозь себя, так что они столкнулись лбами друг с другом, да кое-кого из своих поранили, нас же опять миновали. Увидав сие, тени взревели яростно и набросились было на нас вновь, но глухой голос их вожака придушенно прорычал:
- Стойте, дурачье! Сами себя перережете! Это ж ходоки, чтоб им ноги повыкрутило...
Тени нехотя остановились, злобно огрызаясь, как разнятые псы.
- Мы пойдем за вами куда поведете, но захватим свой скарб с собой, - примиряющим тоном предложил Аким.
- Только быстро! - рявкнул побежденный вожак. - И мы завяжем вам глаза, ясно?
- Завязывайте, - согласился Аким, - в такой темнотище надо быть особенно осторожным, а как же.
Мы с Сентей дружно фыркнули.
Со сборами ходоки не спешили. Неторопливо вылили остатки отвара из котелка в костер, завернули сей ценный предмет в тряпицу, чтоб не попортить сажей заплечной сумы. Выдернули из земли хитрую распялку, на которой котел был подвешен, почистили палочкой концы, сложили. Собрали остатки съестного, тщательно завернули и убрали. Подняли с земли расстеленные плащи, с усердием отряхнули, надели. Тени злобно мялись поодаль...
- Мы готовы, - сообщил Аким.
Всем завязали глаза, стараясь стянуть потуже, да еще и пристукнуть по голове побольней, а лучше и шею сломать. Вели недалеко, и дураку ясно - в Мясновку. Перед воротами, которых мы не увидели, но догадались о них по взвизгнувшим петлям, похитившие нас тени остановились, и вожак поговорил с привратной охраной. Нас впустили, провели еще немного и остановились. Кто-то ухватил меня за локоть, толкнул и через пару шагов грубо дернул, чтоб я стал.
- Ну что, метатель ножей, - злорадно произнес глухой голос вожака мне в ухо, - давай, прыгай первым.
Смекнул я, что спутал он меня с Сентей, но промолчал. Пощупал ногой впереди себя. Я стоял на краю - чего? Обрыва, глубокой ямы? Имей я время, хоть пару мгновений, я бы смог почуять глубину и приготовиться, но вожак с размаху пнул меня под зад сапогом, и я полетел вниз. На изостренные колья, готовые пронзить мне кишки? На врытые в землю острия мечей, нацеленные мне в сердце и в почки? Скажу вам так: многое, весьма многое укладывается сознаньем в те миги, которые мнишь предсмертными, и видишь тогда свою жизнь в целости, яркой и бесценной... Из-за леденящего ужаса смерти, обуявшего меня, я столь старательно рассеял свои светы, что чуть было не ушел под землю, упав на твердое и плоское дно ямы. Вверху надо мной раздался смешок Акима.
Через пару минут все мои спутники были рядом со мной.
Сняли повязки. Над ямой маячили охранители, их было шестеро, а за ними угадывались и другие.
- Они думают, что мы умеем летать, вишь как охраняют, - посмеиваясь, сказал Пашута, задрав голову. Если б ему на голову встал кто-то, равный ему ростом, он дотянулся бы, пожалуй, до верхнего края ямы.
Стенки ямы, чтоб не осели, подперты были понизу камнями и обломками кирпича, а повыше - досками и кольями.
Старшие ходоки завернулись в плащи и улеглись спать.
Меня и вправду бил озноб, последыш миновавшего страха. И мнилось мне: хотя в мире света и тьмы, куда привели меня очарованные грибы и где сталкиваются силы богов и Кромешных, всякий шаг смертельно опасен, но тот страх лишь для сознающей души, а она разумна. Когда ж пугается душа телесная, то не только лишь разум затмевается, но и тело глупеет. Улегся я рядом с Сентей, и он зашептал мне в ухо:
- Слышь, Степка, ты не бойсь, не бойсь! Наврядли они ходокам вредить будут, ох наврядли! А тем паче колдуна твоего Михайлу злить! Нет, не таков дурак Егор-царь, у него другое на уме, точно тебе говорю!
- Да я не боюсь, ладно... А зачем ты мясновского-то погубил?
- Вот, зачем... - сник Сентя. - А я знаю, зачем?! Как за руку кто дернул: ловкость грит покажи!
- Кто дернул?
- А я знаю, кто?! Изгонец, скажи, дернул... Аким на меня теперь зол. Они с Пашутой их приманивали, приманивали из лесу, мясновских-то, хотели миром прийти, а я вот... все попортил. Ну что делать-то теперь?
- Приманивали?
- А ты думал что же? Конечно, приманивали. Вроде как тихие мы, безвредные. Сидим себе у костерка, никого не трогаем. Никуда не спешим, ни к кому не направляемся. Так... гуляем себе. А не то чтоб непременно к царю Егору с потребою, вникаешь?
- Вникаю.
- Ну вот. А я их, мясновских, выходит, против нашего дела назлил. Эх...
- Да ладно теперь, - попробовал я его утешить. - Авось как-нибудь сложится, справится. Они ж сами напали!
- Ну да, - сказал Сентя. - Ладно, давай спать.
И засопел тут же. И я за ним заснул, но ненадолго. Во сне начал я вдруг расширяться, расти и увеличиваться во все стороны, и, от испуга вздрогнув, проснулся. Но расти и шириться от того не перестал, и угадал, что вновь пришла ко мне Буквица. И за ней уж точно узнал я Провожатого, и явился он словно дух, реющий позади смысла. Стал я тогда наблюдать без страха: и вот, словно от солнца лучи, рассеялся от меня восторг и осветил вселенную, и увидел я ее в нескончаемых подробностях и в бесчисленных красотах. И мог я войти в каждую сущность, в каждую вещь и в любую жизнь, от горы иль реки до муравья, и от всякой мошки вплоть до тех неисчисленных мельчинок, что суетятся в глубине материи и сотворяют собой и суетой своей все видимое и явленное. Я видел всё. Я знал всё. Я был во всём. И я всё хотел! Я желал, и хотел, и упивался стремлением ко всему! Я льнул к твореньям и существованьям мира как влюбленный, и был упоен и счастлив своею любовью и позволеньями ее. Ибо меня впускали! Каждая вещь мира, от горы до мельчинки материи, впускала меня и мою любовь в себя, и я познавал их - жадно, жадно, жадно, как выходец с сухих пустошей пьет ключевую воду. И я не мог насытиться ни миром, ни своей страстью к нему.
И я был счастлив, счастлив, безмерно, бескрайне счастлив, безудержно восхищен - позволением быть во всём, всё иметь, обо всём знать. Я упивался! Я плакал и пел! Всё было - МОЁ!!!
- Здесь всё - МОЁ!!! - закричал я, преисполняясь восторга, и внезапно гулкое эхо откликнулось из-за деревьев: моё, моё, моё! И отлетало от каждого ствола, всё громче, всё наглее: моё, моё, моё! И стало судорогой бить мне в уши: моё, моё, моё!
Я сел на землю и слушал его, а оно все билось, все восторгалось: моё, моё, моё! Я слушал и знал, что оно правдиво.
Я был ходоком, и Дорога звенела подо мной, и вонзалась в гущу жизни, и я вонзался вместе с ней, и, хохоча от наслаждения, любил живое, любил светлое, любил кровь и сон, любил пламена и знаменья, любил свет и плоть...
Я был книгочеем, и книги отдавали мне чудеса, и буковки жужжали словно горячие пчелы на солнцепеке, и лился сладкий мед из шороха страниц, и я пил его, пил, пил...
Я был колдуном, и роды людские, сии хранилища сокровенных даров, отворялись предо мной, и я пел им великие песни, я славил их жизнь, я наслаждался их силой, их мощью, их бессмертием...
Я был всем, и всё было моим. "Моё, моё, моё," - гудел лес. "Моё, моё, моё," - бурлила река. "Моё, моё, моё," - шептала земля.
- Моё... - повторил я губами, и от грохота слова сего оглох...
Ну что же, пора ведь сознаться: всё сие было марою, искушеньем, соблазном и с ума нарочным сведением, о чём и реял там, позади, смеющийся Провожатый. И смехом своим рисовал он Буквицу Жажду, и вот она какова: отходят из ядра четыре конца изгибистых, и, словно щупы, захватом пытаются выбрать, одолеть всю бескрайность мира. Щупы же ухвачены дугами: две дуги широких, вверху и внизу, справа же и слева две узких, и совместно стягивают они всё, что поддалось щупам. И скручивает, скручивает Жажда весь мир к себе, словно веретено о четырех нитях, и тянет его, тянет, тянет. И куда уже делась моя радостная песня любви, что была поначалу?!
А Хохотун все смеялся и смеялся за деревьями, и смех его звенел мне: ты не бог, не бог! Бог - тот, кто берет всё и сразу, бог - тот, кто без препятствий и с любовью входит во все мелочи мира и заключает их в себе. Бог - тот, кто любит, тот, кому позволяют любить, тот, кому позволяют входить и брать. А человек - это тот, кто отдает мир богу. Вот кто есть человек! Он и рожден-то затем, чтобы отдать. Затем, чтобы отказаться. И, отказываясь, он получает всё. Но получает он уже потом, когда становится богом. А пока он человек - он только отказывается, освобождается, отдает. Он очищает свою жизнь и себя самое, отдирает от себя всё налипшее, отрывает дорогое и многоценное, отрезает сладчайшее - и отдает. В том и есть суть человека - избавление и очищение, опустошение и обнищание. Сделай, сделай себя пустым и нищим! - хохотал за деревьями Провожатый.
Однако ж хитро устроено человеческое существо, и увидь сие: полное опустошение и очищение для него невозможно. Нет, не может телесный человек избавиться от себя и до конца очиститься от грез и страхов своих, от желаний и вещей не может он навсегда отказаться, покуда он живет и покуда он делает. Тому-то и учит Буквица Жажда: признай себя человеком! Признай себя тем, кто отдает, но не может отдать, кто освобождается, но не может освободиться. Поскольку лишь здесь, на сей претончайшей грани, и возможно Деяние, Меняющее Мир.
Искусительна Буквица Жажда, и манит она вседозволенностью, блазнит близостью и достижимостью, будто б лишь шаг тебе до исполненья, будто б только полюби крепче, пожелай сильнее - и всё тебе дастся. Или, скажем, наоборот: откажись от всего, спи на голой земле без одежд, пей воду, грызи камни - и все получишь! На самом же деле она есть путь без возврата, на котором суждено человеку и отдавать, и иметь, и лишаться, и приобретать, суждено ему гнуться и сообразовываться, течь вместе с событьями или сотворять их, и всё это - в маленьком, тесном кружке от своего внутреннего света. И даже будь такова - все равно жизнь человеческая ценна и прекрасна! Поверь в сие! - зовет Буквица Жажда, и будь лишь человеком. Лишь человеком - но ведь лишь человек и может совершить божественное Деяние, и лишь тогда, когда он отдает свой мир богу... не так ли, Буквица Жажда?