Аннотация: Первый рассказ и пары - "Музыкальная шкатулка". "Кожа" - второй.
... если раз в год или в два года
буду видеть золотой узор твоих сандалий
когда ты случайно мимо темниц проходишь,
и тогда я стану
счастливее всех,
живущих в Египте.
М.Кузмин "Александрийские песни"
Неизбежность. Неизбежность. Неизбежность.
Я не могу больше этого выносить.
Терпение истощено.
Барахтаться в толще собственного бессилия, как в океане, как в молчании, как в испражнениях бога, как в собственном неуклюжем теле, как в тяжелом кошмарном сне, который никогда не закончится.
Выблевать сердце и смотреть на него: что в этом куске мяса может так болеть?
Никто не может помочь, вылечить, прооперировать, ампутировать, перевязать, дать наркоз, наркотик, забвение.
Обрывки шелка, подтеки грима, флаконы с чем-то вязким на дне, тем, что некогда было духами.
Ржавые доспехи тела, палая листва слов. Высохшие, мумифицировавшиеся останки Дон Жуана - ничего более.
Медленная мелодия, подобная течению тоски, развивающиеся занавески, немертвые, томящиеся в своих гробах - ты куришь на балконе.
Я не состарился и не умер. Я просто исчез из твоего мироздания, стерт, как удачный, но неуместный набросок.
Неповторимость каждого мгновения.
Однажды, когда-то в марте я был счастлив.
Forever & ever & never forget.
Forever? Forever?? Forever???
Я проснулся, как всегда, от страха, тяжело дышал, не открывая глаз, собственное тело казалось горячим и влажным. Я жалел, что проснулся - было бы очень хорошо просто никогда не проснуться, освободиться от бытия, болезненного, громоздкого, бессмысленного. Постепенно я начал вспоминать, как и каждое утро на протяжении всего последнего времени - сколько прошло? - месяц, два; одна вечность, две - какая разница, ничего нельзя поправить, потому что поправлять нечего, потому что я ни о чем не жалею, потому что потерять единственное, ради чего я жил, утратить боль от того, что это пережило меня и продолжает удаляться вглубь времени - невозможно.
Никогда и не в чем не мог отказать себе, я ловил течения и странные вещи случались со мной, я не знаю, как это происходило. Я искал своего двойника: где-то он ждал меня, опустив загримированное лицо в ладони, сидел, поджав ноги, и тосковал; возможно, он не думал обо мне, но продолжал ждать просто в пространство. Я же постоянно двигался, будучи настроен, как некий инструмент, улавливающий особые излучения - следы присутствия в сонном воздухе. Было одно здание, куда я иногда приходил - три или четыре раза в год, не чаще; однажды внутри головы появилось предупреждение: это здесь. Но здание было слишком большим, я не мог найти след, я просто ощущал присутствие в поверхности истертых ступеней, в паркете коридора, в лучах, проходящих сквозь пыльные стекла; дальше в толчее выставки оно терялось, но потом, позже, когда я, уходя, спускался по мраморной лестнице, оно возвращалось снова - неудивительно, бывая здесь, это место миновать невозможно, далее в переходах и коридорах энергия распылялась, смешивалась, образ становился нечетким, размывался.
Где-то здесь, на этой лестнице, в этих коридорах, у этих окон, сквозь эти двери, в этом воздухе, в этом пространстве, темноте, неподвижности, где-то здесь. Найти я не мог, я только чувствовал, "ловил течения", так я называю подобные вещи. Но я был прав, тысячу раз прав - я чуял свою породу, как смесь опасности, наслаждения и смерти, как холодную бритву, медленно и мягко рассекающую мою благодарную плоть, я оглядывался вокруг, но тот, другой, всегда оказывался у меня за спиной.
Теперь, когда я все потерял, я снова просыпаюсь от страха, он очень похож на мучавший меня раньше, просто более неторопливый, вязкий; страх не гонящий куда-то, а приковывающий к месту, тот, от которого каменеют.
Сейчас меня удивило то, что я слышал громкие крики птиц, точно чайки и вороны кружат прямо надо мной и спускаются все ниже и ниже, вселяя смутный страх, тусклый свет бередил веки, значит уже светло, значит наступил день, значит черная пленка снова отклеилась от одной оконной рамы, ее нужно поправить, вернуть сумерки, чтобы всегда были сумерки, всегда были...
Я открыл глаза и действительно увидел над собой птиц, хромающих в мутном небе: ими были толстые чайки, которые кружат над городскими свалками и вороны, которые вроде бы выклевывают глаза. Вокруг - целые холмы обломков, металлические остовы, торчащие из мусора, подобно останкам древних сооружений или скелетам доисторических животных, пестрота, птичий гомон, черный и прозрачный полиэтилен, развевающийся, словно чумные флаги; мне показалось, что над пустыней отбросов витает светлое марево, легкая дымка, неподобающая этому месту, как муслиновый шарф цвета кофе с молоком - полуистлевшему трупу. Я сел, после того, как я увидел собственное тело, меня затошнило: бледная, синеватая кожа покрывала мои руки от кисти до локтя, ноги от ступней до колен, все остальное тело, полностью лишенное кожи, представляло собой сплошную неровную кровавую массу, гениталии отсутствовали, только из груди на месте сосков странно выступали крупные украшения черненого серебра, казалось, что их вернули на место уже после снятия кожи. Никакой боли я не чувствовал, только влагу, точно на теле выступила испарина. Никто не снял цепочек с моих щиколоток, колец с пальцев на ногах, серебряных перстней и массивных запястий с опалами, старой бирюзой и индейским орнаментом с моих рук, лак цвета запекшейся крови, на руках и ногах облупился. Я поднялся и пошел, как мне показалось, вглубь свалки, пока не попал туда, где располагалось нечто вроде колонии человеческих отбросов - грубо сколоченные времянки из неровных досок и пленки; немногочисленные обитатели, увидев меня, немедленно скрылись в своих норах, кто-то побежал, нечленораздельно крича, опрокинув закопченный котелок, в котором кипела коричневатая бурда. Приблизившись к одной постройке, я заметил осколок зеркала, приклеенный к стене из толстого картона, и заглянул в него: кожа не шее и лице, старательно загримированном, с густо подведенными черным глазами, тоже была оставлена, длинные волосы ниже шеи превратились в жесткую ржавую массу от пропитавшей их и засохшей крови, в носовой перегородке - крупное кольцо, в ушах - старинные, потертые монеты. За мной следовало несколько птиц, как крикливые воздушные змеи на невидимых лесках, две или три из них были слишком крупными, с хищными клювами и летели молча.
Странно, но я не чувствовал ничего пугающего, запах сырого мяса, исходящий от меня, казался свежим и приятным, ощущения тела во время ходьбы доставляли удовольствие, точно я смог, наконец, избавиться от влажной одежды в жаркий день. Я поднял руку и прикоснулся к своему лицу - оно оказалось прохладным и упругим, мне понравилось, как сокращаются обнаженные мышцы предплечья во время движения, в тоже время я не хотел окончательно лишиться кожи, чтобы серебро так же выглядело на моих пальцах и щиколотках, тихо позванивая. Я заметил несколько нескладных из-за нелепых одеяний человеческих фигур вдалеке - за мной наблюдали с безопасного расстояния. Недолго думая, я сорвал больший кусок плотного черного полиэтилена, служивший занавеской на входе в одну из хибар, внутри нашел остатки клейкой изоляционной ленты и, помогая себе острым кольцом, создал издевательскую пародию на "маленькое черное платье".
Смеркалось, когда я медленно двинулся в сторону высоких зданий города, маячивших вдалеке, оставляя за спиной несколько дурно пахнущих трупов. Во время ходьбы, я тихо улыбался, намеренно сильно покачивая бедрами; заплатить за машину мне было нечем, поэтому я добирался пешком до самого рассвета. Я наблюдал неспешную утреннюю жизнь и не мог представить себя на дневных, отданных совершенно другой жизни улицах. Сейчас, пока не настал день, и не рассеялось марево, мокрая листва издавала звуки, похожие на поцелуи, на прикосновения к телу, лишенному кожи, покой, без депрессии и дурных предчувствий, я понимал, что могу пойти куда угодно, не торопясь, танцующей походкой царицы Савской.
.. уже два или три дня я провел на прохладной лестнице, около дверей твоей квартиры и никогда не меняющийся, выдающий мое присутствие, запах парного мяса и крови заполнил все пространство, - наверное, у тебя в прихожей тоже так пахнет. Ты не открыл мне, ты сказал, что никогда не откроешь, ты сказал, что я должен уйти и мне нечего ждать - все кончено. Я давил на кнопку звонка снова и снова, пока тот не охрип и не затих вовсе, тогда я стал стучать - настойчиво - редкие, глухие, тяжелые удары, на время я прерывался, потом это снова повторялось, снова и снова, часами, сутками. Ты не мог выйти, потому что знал: я здесь и никуда не собираюсь уходить. Мне это напоминало один фильм - блокада внутри квартиры, перерезанные провода, неработающий телефон, отсутствие газа и воды...
Я стучал и стучал, я бился в дверь всем телом, оставляя мокрые кровавые следы на ней, иногда ты подходил и отвечал мне через нее и я, представляя, как ты стоишь с той стороны, прижимался к двери, так что нас разделяла только узкая доска, точно один из нас окликал другого через крышку гроба. Я говорил и говорил с тобой:
- Ты понимаешь, что долгие годы я искал тебя...
- Я увидел тебя внутри своей головы задолго до того, как ты стал тем, чем стал...
- На востоке считают, что бирюза рождается из костей тех, кто умер от любви - ты это знаешь?
- В концы моих пальцев на руках и ногах вшиты маленькие пластины из нее - бледно-зеленой, старой бирюзы - и на каждой одна буква твоего имени - значит, оно повторяется пять раз.
- Я не знаю, почему я жив, но я пришел сюда, я хочу видеть тебя, я хочу тебя, я могу ждать очень долго...
- Твое имя выгравировано на каждом моем ребре стилизованной арабской вязью...
Я не думал, что напугаю тебя, ты наверняка понимал, что со мной что-то не так, но ведь со мной всегда было что-то не так - со мной, с тобой, с нами обоими. Мне было совершенно все равно, как я оказался на свалке, почти полностью лишенный кожи - кто, как долго и зачем делал это со мной, я просто хотел вернуться сюда, единственное ясное желание, остальное меня не интересовало. Наверное, тебе даже понравится мое голое мясо с никогда не сворачивающейся кровью, обнаженными мышцами и серебром, воткнутым прямо в это красное месиво, красивая, ровная линия среза кожи над ключицами, сухожилия, выступающие под коленями, белесые пленки на месте гениталий...
Ты говорил, что не можешь открыть.
Что ты не можешь.
Не можешь.
Я не понимал, что могло тебя удерживать:
- Скажи, что я противен тебе
- Скажи, скажи, что не хочешь меня видеть... ты даже не можешь произнести этих слов...
Я почему-то знал, что с той стороны ты тоже прижимаешься к двери, и я стучал ладонями, которые становились мокрыми от моей собственной крови, которая все текла и текла, никогда не заканчиваясь, влажные, хлюпающие удары, тяжелый от запаха заживо освежеванного тела, чуть сладковатый воздух. Я начинал терять надежду, я не знал, понимаешь ли ты, что если я потеряю надежду, какое-то важное для мира равновесие навсегда нарушится, исчезнет подобно звуку ударов в твою дверь, спустится вместе с тишиной, и ты внезапно почувствуешь едкую, как уксус, входящий в открытую рану, безнадежность внутри своего сердца. Ты будешь просто смотреть вокруг, думая, что же может избавить от нее - и ощущать, что просто забыл - вот совсем недавно ты помнил это и теперь забыл, никак не вспомнить, никак...
Я сидел на отдалении на ступеньках, полосами сдирая черный полиэтилен со своего торса, когда дверь внезапно открылась - ты был внутри, отошел вглубь, чтобы я не мог тебя заметить и ничего не говорил. Какое-то время я просто смотрел на дверной проем, похожий на внезапно возникший светлый вход в иное измерение, потом медленно поднялся и вошел; пленка, все еще остававшаяся у меня на бедрах, местами свисала неровными, не оторванными до конца, полосами и тихо шуршала, когда я двигался, как шепот невидимой свиты, а птицы терпеливо ждали меня снаружи, возможно, это звучали голоса их духов. Был один из тех моментов, когда звезды среди дня сгорают прямо в небе и жирный пепел сыпется в открытые глаза, когда в аду идет снег, но никто не удивляется, когда слезы текут вверх и мясо само отслаивается от костей. Я медленно шел по коридору - он показался мне невероятно длинным, но не из-за расстояния, а из-за времени, которое мне понабилось, чтобы преодолеть его; внутри квартиры - везде, не только в прихожей - царил сильный запах крови.
Ты стоял в комнате, против света, так, что я мог видеть только темный силуэт на фоне окна, и что-то показалось мне очень странным, не таким, как я привык видеть. Я понял это позже, когда подошел и стал так близко, что смог коснуться губами твоего лица, осторожно снимая с тебя шелковый халат цвета гнилой вишни - у тебя тоже не было кожи - на голове, руках и ногах, точно там, где она была у меня, тело же осталось совершенно нетронутым, идеально белым и гладким - я коснулся губами твоей скулы и почувствовал легкую влагу и привкус крови, я хотел прижать тебя к себе, но ты отстранился; легкая ткань с темными подтеками внизу - на подоле - и на рукавах соскользнула на пол. Ты лег на диван и развел ноги - и я увидел твой второй рот, четко очерченный, хищный, полный острых зубов, похожих на акульи, его окружали совершенно свежие, едва затянувшиеся грубые шрамы, сходящиеся под причудливыми углами, они походили на темно-красные ветки кустарника на фоне зимнего неба; ты положил руку так, что указательный палец оказался в уголке этого рта - такой двойственный жест, напоминающий о задумчивом выражении лица, когда сидят, подперев голову рукой, и кончик пальца оказывается у губ, а в глазах скапливается тоска. Я наклонился и, целуя тебя, ощущал острые прикосновения зубов и движения твоего второго языка, быстрого и шершавого, как у животного, не отрываясь, я стал ласкать кончиками пальцев теплые десны и ощупывать неровные клыки; потом я слизнул кровавый отпечаток, оставшийся от твоего пальца.
Когда я попытался коснуться твоего лица, ты стал отворачиваться, я видел, как ты старательно отводишь глаза, как дрожат залитые кровью тонкие веки, со следами густой темной подводки, я сжал твое предплечье:
- Поэтому ты не хотел впустить меня? Ты не хотел, чтобы я увидел? - ты продолжал отворачиваться. - Ответь мне... Вместо ответа ты, наконец, посмотрел на меня прямо - в этом было сомнение, и вопрос, и что-то болезненное, от чего мурашки побежали у меня по спине и я ощутил слабость во всех связках и сочленениях своего тела - в этот момент я уже не сомневался в том, что теперь и в самом деле жив.
- Твои глаза выглядят такими яркими - точно они сделаны из фарфора и перламутра и еще - из свечения, которое наполняет небо в феврале, почти незаметное оно, тем не менее, ослепляет.
Мне казалось, что если,
если я,
если я, наконец,
смогу сказать
что люблю тебя, так сильно,
что не чувствую боли в лишенном кожи теле,
так сильно,
что это похоже на резкий ветер, дующий в лицо,
от которого слезы непрестанно наворачиваются на глаза...
Тогда, наверное, огромный груз перестал бы тяготить меня, но я боялся выпустить наружу это слово, подобное большому, гулко катящемуся камню, камню Сизифа; пусть оно останется внутри, такое тяжелое, что я неминуемо пойду ко дну, спущусь к самому основанию всех явлений, туда, где смыслы утрачиваются и не смущают разума. Наверное, я боялся причинить тебе какой-нибудь вред этим словом - особенно сейчас, когда я чувствую вкус твоей крови на губах, вижу, как сокращаются мышцы твоего лица, связки на шее, сухожилия на пальцах и запястьях. Я так хотел и так боялся сказать это слово - будто разрешить отсечь себе голову, дать столкнуть себя в воду с высокого моста или позволить снять с себя заживо кожу, болезненно, но не неприятно, похоже одновременно на приговор и утешение, успокаивающее как признание в преступлении, как возможность, наконец, говорить о его подробностях... Я почти мечтал сказать это. Губами, покрытыми твоей кровью.
Я думаю о тебе
приходя в себя после каждого кошмарного пробуждения
я думаю о тебе
когда я один
я один
я один
я один -
среди - я один
я исчезаю из моего небытия
только будучи с тобой
я знаю что это не болезнь
так должно быть
это правильно
однажды
когда-то в марте
я был счастлив.
Я смотрел в твои глаза - неужели ты не слышишь меня внутри своей головы; как твоя голова не раскололась от моего крика, от слов, беззвучно пульсирующих во всем пространстве, почему ты не открывал мне? Но связно думать или говорить я не мог - я прижимался к тебе, оставляя темные косметические полосы на твоих плечах, оставляя своим голым мясом, своими изувеченными бедрами кровавые подтеки на твоем бледном теле, пока такие же темно красные следы твоих прикосновений высыхали на мне там, где была кожа. Я чувствовал себя, наконец, абсолютно счастливым, и ты - ты почему-то мог сказать, то, что мне никак не удавалось, и в ответ я мог только теснее прижиматься к тебе, проклиная свое молчание, видя сквозь оконное стекло умолкнувших птиц и серое небо, удерживая внутри себя почти невыносимый груз непроизнесенного слова.
Я надеялся, что ты не жалеешь, что впустил меня, что ты хотел меня впустить.
Я надеялся, я был уверен, что если смерть и тление когда-нибудь настигнет нас - наши останки смешаются вместе, наши связки и кости, и одна на двоих кожа...