Я открыл глаза. Свет не ослеплял, а просто казался навязчивым.
Я лежал голый на металлическом столе под яркими лампами, целой гроздью висевшими надо мной. Вероятно, было холодно. За окном, частично замазанным белой краской, цвела ночь - как обычно, черным и синим. Я сел, свесив ноги, - они не достали до пола, потому что стол был высоким. Я хотел прищуриться - и не мог, хотел вздохнуть, но у меня не получалось; не поворачивая головы, я двигал глазными яблоками, пытаясь рассмотреть присутствующих в комнате.
Предметы и люди, которых я видел, черты их лиц, движения не доходили до моего сознания, точно на дне глаз появился отражающий все металлический экран, не дающий изображению проникать в мозг. Что-то, конечно, мне удавалось осознать, но медленно, расплывчато, с большим трудом, какими-то рывками, будто сломанный механизм временами оживал, делая отчаянные попытки работать.
Помню, однажды ночью я проснулся и почувствовал, как некий холодный ветер выдувает все из моей головы - я не понимал почти где я, догадываясь только, что дома, но не понимая более что это значит, слова покидали меня, подчиняясь движению потока, направленного куда-то во вне, я не мог говорить, кричать, не мог поймать ни одного слова, хотел вспомнить как меня зовут - это казалось необыкновенно важным, потому что за этой комбинацией звуков скрывалось все то, чем я был и что не смог бы объяснить одной фразой; в ужасе я подбежал к зеркалу и взглянул туда, хриплые звуки срывались с губ; теперь я знаю, что это была смерть, если бы она случайно не разбудила меня и я не смог бы ее остановить, то уже не проснулся бы утром; я всегда боялся умереть во сне.
Не могу точно сказать, когда это было - когда-то в прошлом, ночью. В одну из ночей.
Еще я помню книги, лежавшие у меня на столе - они лежали друг на друге, как будто была оргия или, может быть, концлагерь, зачищенный зондеркомандой; книги разговаривали хриплыми голосами со мной, друг с другом. Где сейчас этот стол?
Ничего не помнить. Спать без снов, чтобы только боль в порезанных руках напоминала о том, кто я. Только чтобы рассеченные запястья напоминали, что сюда нельзя возвращаться. Ни за что. Некуда. Меня никто не спасет, даже я сам уже ничего не смогу поделать.
Я постоянно думал о смерти. Не то чтобы она так мне нравилась, но больше никто кроме нее меня не поддерживал. Остальные совсем никуда не годились - от них вовсе не было проку: я не знал любви, разочаровался в красоте и сексе, ни на что не надеялся. Так постепенно я стал убийцей - я убивал себя медленно, день за днем, изощренно, болезненно. Я вырастил гибель в собственном сердце, и она жрала меня изнутри без перерыва. Ее хватка была такова, что со временем она не менялась, подобно муке от наболевшей раны - уже сложно сказать, усиливаются терзания или нет: тупое терпение, ожидание конца становится основным занятием.
Я знаю чувство, с которым принимают яд и режут вены - оно состоит из нескольких компонентов:
- пустой записной книжки
- разрывающей сердце боли
- отчаяния от собственного бессилия.
Загнан. В тупике. Крыса, которой вышибли зубы. Отрезанная голова на дне корзины под гильотиной. Глаза в небе. Не живые, но еще не мертвые глаза. Их закапали смертью. Страшно. Мне страшно. Где-то горели сигнальные огни. Шел поезд. Выла сирена. Не увидел: совокуплялся со смертью. Живые тела в соседней комнате - не хотел их уничтожить, разорвать. Просто воспринимал как нечто чуждое. Отвратительное. Вызывающее недоумение.
Хорошо бы увидеть кровь. Какую-нибудь аварию. Чтобы кричали, и текла кровь.
Я по-прежнему сидел на металлическом столе, не ощущая холода, ускользая внутрь себя. Подошел мужчина в белом халате и, приподняв мое лицо за подбородок, заставил смотреть туда, куда он хотел - на фотографию, которую держал передо мной.
- Ты его знаешь? - я увидел лицо, выбеленное, с едва заметными тенями под скулами, мертвенный, сероватый оттенок усталости вокруг глаз, мягкие очертания губ, необычно уложенные волосы - я всматривался и понимал, что этот человек мне нравится. Очень нравится.
- Ты его знаешь?
- Нет.
Когда я ответил, все вокруг начали смеяться. Это распространялось, как опасный вирус, вызывающий хрип и непристойные конвульсии, заставляющие перегибаться и судорожно разевать рты.
Я сосредоточил свое внимание на фотографии - ее уронили, она лежала на полу, на нее могли наступить. Собственное тело показалось мне невероятно тяжелым - оно двигалось с трудом, но в тоже время с какой-то неумолимой, машинной точностью. Присев на корточки в комнате, полной смеющихся людей в белых халатах, я рассматривал фотографию незнакомца. На нее все-таки кто-то успел наступить. Вдруг я догадался, что могло так их развеселить - в конце комнаты, над умывальником висело зеркало, однако, в нем я не увидел того, что ожидал - я не был брюнетом и обладал лицом более узким и правильным, не выражающим ничего, кроме какой-то холодной тоски. Смех за моей спиной стал только громче; ощущения возвращались одно за другим - тупая головная боль, невыносимая пустота, неуклюжие мысли.
- Это странно, - я думал, - это странно: я не удивился, увидев свое лицо, но я не был уверен в том, что я увижу.
Они смотрели на меня и смеялись; не чувствовал стыда и мне не было холодно, когда я, отвернувшись от зеркала, облокотился голыми ягодицами о гулкий металлический умывальник.
- Можно сигарету? - прохрипел я голосом, срывающимся оттого, что им давно не пользовались. Ко мне приблизился человек, который показывал фотографию:
- Хорошо, - сказал он, открывая портсигар. А потом быстро захлопнул его, - но ее придется заслужить.
Он ударил меня с такой силой, что, падая на колени, я едва не разбил лицо об умывальник, совершив какой-то тяжелый полуоборот. Остальные присоединились к избиению: я стоял на четвереньках и не мог подняться, потом я уже просто лежал на полу, как тряпичная кукла, пока меня пинали и топтали грязными ботинками, меня давили и мяли, как спелый виноград в бочке, но боли я не чувствовал, только глухое эхо внутри тела, каким обычно оно отзывается на воздействия после местной анестезии. Они избивали меня так, точно хотели, чтобы все кости переломались и смешались внутри моего тела, они били абсолютно везде без всякой жалости, наступая мне на пальцы, пока я медленно полз на брюхе по полу, совершая бессмысленные движения - это жизнь продолжала инерционные течения внутри меня, подобно густой жидкости без цвета и запаха. Я был уверен, что они испытывают наслаждение оттого, что делают со мной: избивать красивого человека, который совершенно не защищается, в пустынной комнате, полной медицинских инструментов, с пуленепробиваемым и звуконепроницаемым стеклом на окнах; никто ничего не услышит, не узнает, не захочет интересоваться, некому и незачем - вероятно, им нравилась безнаказанность, белое, теплое тесто, неспособное изменить свою форму. Я совершенно не ощущал боли, скорее страх, или даже смутное воспоминание о страхе - как если бы со мной случилось нечто настолько ужасное, что само воспоминание об этом, повинуясь собственной тяжести, опустилось на самое дно моей памяти, погребло само себя в темных водах, чтобы я уже никогда не мог увидеть и понять, что же произошло на самом деле - милосердное проклятие поглотило меня подобно хищному растению с клейким, зеленым ртом. Наконец, они устали и с расстояния нескольких шагов стали наблюдать, как волны дрожи пробегают по моему телу, покрытому подтеками грязи от их обуви, местами похожими на прожилки в мраморе. На зубах скрипел песок.
Потом они медленно вышли из комнаты, оставив меня совершенно одного. Если бы я мог, я бы заплакал. Но отчего? - В самом деле, от чего я мог плакать?
Поднялся, подошел к столу - на нем лежало несколько сигарет, - в полумраке они походили на тонкие белые косточки, - и потертая дешевая зажигалка. Закурил - дым показался безвкусным, чуть тепловатым. Бросив на пол оставшийся фильтр, я с интересом стал рассматривать собственные пальцы с синеватыми, продолговатыми ногтями, тонкие, грязные, неухоженные руки; запах дыма почему-то не остался на них, как и ни одного синяка не было на моем теле. Пустота в голове казалась всеобъемлющей, апокалипсической дырой, точно кто-то стер меня из прошлого и настоящего большим замшевым лоскутом, я ничего не помнил, только тяжелое ощущение случившейся беды заполняло меня без остатка, оно было настолько сильным, что все остальное казалось менее важным, точно милосердно скрытая от меня трагедия и была тем самым, что удерживало меня в реальности, скрепляя собой оставшиеся от меня обломки - именно, не зная наверняка, я понимал, что превратился в собственные руины; я хотел знать, каким я был раньше. Не знаю когда - просто раньше, в другое время, в иную эпоху, в местах, непохожих на это.
Время двигалось таинственно и бесшумно - оно обтекало меня, как если бы я был твердым, гладким предметом, холодным и бессмысленным. Не знаю, сколько я провел дней в комнате, - может быть, прошли годы, медицинские инструменты успели покрыться пылью и заржаветь, иногда для развлечения я пытался калечить себя - напрасный труд; я не мог себя уничтожить и ни в чем не нуждался, прислушиваясь к жизни снаружи. Я мог слышать все, что происходило в здании и вне его - шелест шагов, скрип дверей, чужое томление, прикосновение шершавой кожи ветра к стенам здания снаружи, токи мыслей и желаний, шорох шин где-то совсем далеко на шоссе, всхлипы и возгласы, течение соков внутри деревьев, разряды электричества в небе и в неведомых мне механизмах, действующих в лаборатории. Когда меня выпустили - просто выволокли из комнаты и бросили на улице - снег уже таял, но я не был уверен, что это был тот снег, который я видел в первую ночь, я больше не мог ощущать время, оно не касалось меня. Я знал, что больше никогда и ничему не буду сопротивляться, понимал, почему с таким наслаждением били меня тогда - я мог пройти сквозь стену или разорвать металлическую дверь голыми руками, мои мысли стали такими тяжелыми, что можно было увечить ими живую материю, как кулаком в свинцовой перчатке и поэтому со мной можно было поступать как угодно; я мог остаться там, в комнате, но не видел в этом смысла, я уже ни в чем не мог его найти.
Я медленно побрел по улице - никто не обращал внимания на голого человека, скользящего на подтаявшем льду, ветви деревьев красиво исчертили небо черными трещинами, сила несуществования приводила меня в движение, как совершенный механизм, я уже знал, что двигаюсь между взглядами, и мои раны не кровоточат; все то, чем я когда-то был, пожирала сила небытия, поселившаяся внутри моей несчастной головы, однако, я продолжал двигаться к неведомой цели - нечто далекое властно звало меня к себе, неотвратимо и страшно, подобно мертвым объятиям того, кого поклялся любить вечно.
Я пересек реку по заледеневшему мосту, направляясь к темному, старому зданию - я пытался понять, бывал ли здесь раньше. Мне казалось, что опасные механизмы неустанно работали где-то внутри этих стен, источая странные излучения, нечто похожее на радиацию, только еще более разрушительное, я ощущал вибрацию, приникающий внутрь зуд, навязчивый, как нескончаемая молитва, которую безостановочно и громко шепчет кто-то по соседству. Как я ни был опустошен, но все-таки понял: это здесь. Именно в этих стенах жило и вибрировало несчастье, забытое мною, сокрытое в памяти, как тяжелая, ржавая бомба, которой неудачно разрешилось от бремени чрево невидимого в тяжелых облаках самолета. У меня из носа пошла кровь, или что-то похожее на нее - я вытер лицо рукой, и жидкость без следа впиталась в кожу; я сосредоточенно смотрел на истертые ступени, они были более сведущи, чем я, они узнавали меня, пока, не чувствуя холода, по ним ступали мои неуязвимые ноги.
Дверь, окруженная желтыми подтеками, выглядела так, точно ее неоднократно взламывали. Мне не потребовалось никаких усилий, чтобы открыть ее - достаточно было слегка потянуть за ручку и высунутый металлический язык запертого замка, разворотив стену, вышел наружу, осыпав мои ноги легкой пылью, похожей одновременно на прах забытых снов и симптом опасной болезни. Длинный мрачный коридор, выбитый паркет, пустые бутылки, запах разложения становился все отчетливее - старые вещи, крысы, высыхающие где-то под полом, в покрытых грязью и пометом лабиринтах вентиляции, прокисшее вино, дыня, медленно сгнившая на серебряном блюде, клинок, покрытый патиной и странными подтеками, влажные обои, отслоившаяся штукатурка, останки люстры, похожие на изнеженное и опасное существо, готовое к нападению. Если бы мой страх не остался там, далеко, на операционном столе, выжженный светом ламп, я бы спрятался в одной и многочисленных комнат, стал бы искать одежду и, не найдя, мерз бы вжимаясь в потертый плюшевый диван, кутаясь в полуистлевшие лохмотья, мелко дрожа от усиливающейся истерики, но я двигался прямо по оптимальной траектории несчастья, подобно точно настроенной машине или инструменту.
В самом конце коридора была комната - просто комната, полумрак, тяжелая, занавесь на высоком, сверху закругленном окне, протертый до дыр ковер, прожженный, покрытый пеплом от множества выкуренных сигарет; у окна стол, заваленный живописным хламом - старые книги, чертежи, незаконченные наброски, экзотические безделушки, какие-то монеты, перья, осыпающиеся, как сухие цветы. Я застыл на пороге. За столом сидел кто-то, одетый в чёрное, - я смог разглядеть поникшие плечи и опущенную голову; он показался мне мертвым. Едва я сделал шаг внутрь комнаты, как раздался резкий, сухой щелчок, словно пистолет сняли с предохранителя; казалось, что я пресек некий запретный периметр - фигура за столом пришла в движение, я наблюдал, как медленно поднимается голова, вздрагивают плечи. На меня смотрело уже знакомое лицо, похожее на загримированную гипсовую маску, на лицо гейши, выбеленное рисовой пудрой, обрамленное длинными, иссиня черными волосами.
Сопровождаемый тихим звоном, ты оказался на середине комнаты; ты курил, стряхивая пепел в изящную пепельницу, вмонтированную в ручку инвалидного кресла, в котором сидел - спицы его колес, вероятно, устроены так, что во время движения легко гипнотизируют смертных. Теперь я мог видеть, что твои ноги представляют собой нечто невиданное: едва прикрытые шелковыми лохмотьями, с прозрачными трубками, проводами, соединяющими тебя с креслом, тускло отсвечивающими плоскими скобами, пронизывающими плоть, шляпки винтов, украшенные гранатами. Правая ступня обута в низкий сапог мягкой черной кожи, левая полностью механическая с массивным серебряным браслетом на щиколотке, сохранившиеся вены, местами выведены на поверхность; в голень вмонтирована емкость, защищенная ажурной платиновой сетью, заполненная мутной желтоватой жидкостью. Обломки костей, там, где они выходили на поверхность, были украшены затейливыми насечками и блеклой старой бирюзой; я подумал, что металлические части, уходящие внутрь твоего тела, украшены святотатственными надписями, исполненными сложным шрифтом, слабо поддающимся прочтению. Я заметил, что мизинец на левой руке у тебя тоже механический, с длинным узким ногтем из слоновой кости, а шея скрыта совершенно гладким, тускло отсвечивающим титановым ошейником; я подумал, что будь у тебя серьги, они бы мелодично звякали, ударяясь об него. Смутное воспоминание заставило меня обойти кресло - действительно, сзади была изображена сцена снятия кожи с красивого мальчика: напряженные мышцы, вздувшиеся вены, серебро, гранаты, аметисты. Мне показалось, что ты рассматриваешь грубый шрам, пересекающий мою грудь и живот с любопытством и отвращением: бескровная плоть, которая никогда не срастется, шов, скрепленный неровными, тугими стежками, на которые можно вешать серебряные колокольчики и брелоки. Внезапно, я ощутил себя совершенно голым и простым, я снова стал перед тобой. Стоял и смотрел - то немногое, что еще оставалось во мне пришло в движение, моя несчастная пустая голова гудела, как морская раковина, я жаждал получить хоть какие-нибудь воспоминания, завороженный, я смотрел на тебя, не отрываясь.
Закуривая вторую сигарету, ты повел на меня подведенными глазами и сказал:
- Вот ты и пришел. Ты изменился, - мне показалось, что ты говоришь со мной из вежливости, просто уместно было что-то сказать.
- Правда?
- Конечно, раньше ты любил украшения, шелковые наряды...
- Ты меня знаешь?
- Очевидно, если я тебя узнаю.
- Что со мной произошло? - в ответ ты просто потушил сигарету о мое обнаженное бедро - ничего не произошло, не осталось никаких следов.
- Ты слышишь собственный голос? - с особенной отчетливостью я осознал, как медленно, певуче ты произносишь слова, точно говоришь на чужом, но давно знакомом языке; возникает почти непреодолимое желание проникнуть под ошейник и, приложив ладонь, ощутить вибрацию твоего горла. После паузы ты продолжил:
- Просто ты продал свою Смерть. Интересно, за сколько - ты улыбнулся, - не можешь вспомнить? Не удивительно - теперь не имеет значения. Вытяжка Смерти - это настолько больно, что голос уже не подлежит восстановлению. Я видел многих... и в тебе совсем нет Смерти. Ты не живой, но и Смерти в тебе нет, ее выкачали подчистую - это отвратительно. Понимаешь, что это значит - все закончится, солнце остынет, земля погибнет, уничтоженная чудовищным взрывом - но ничто, никакие жесткие излучения не смогут нанести тебе вреда, крушение вселенной, космические ветры не заставят изменить положение ни один волос на твоей голове, даже это исчезнет, - ты постучал по своему ошейнику, - станет темно и ты будешь вечно блуждать совершенно один, в пустоте, где не будет даже отсутствия, хаоса или какого-нибудь заблудившегося смысла, неограниченное, холодное ничто будет окружать тебя.
Ты посмотрел на меня снизу вверх, и я смог рассмотреть шрам у тебя на скуле, не заметный на фотографии. Мне очень понравилась эта тонкая, бесцветная линия, украшенная стразами, точно темно-красные капли стекают вниз, напоминая одновременно кровь и слезы. Я стал гадать, какой ангел расписался на твоем лице остро заточенным пером, вырванным из собственного крыла; я не мог понять, красив ты или нет, но, глядя на твои ноги начал возбуждаться, мне смертельно хотелось ощупать их.
Я наклонился и поцеловал тебя в губы - они были мягкие, податливые и безразличные. Я расстегнул пуговицы драгоценного восточного одеяния, скрывавшего верхнюю часть твоего тела - оно выглядело очень странно, довольно крупные предплечья поражали мягкостью очертаний, грудь казалась подпухшей, маленькие соски, синеватые от инъекций смерти - думаю, что именно вытяжка из Смерти была в сосуде, вмонтированном в твое тело, - мутная жидкость, добытая не столь чистым способом, не тем, которому подвергся я сам, жидкость подобная наркотику, изготовленному кустарно, на кухне, опасному из-за неточности технологии. Кожа тонкая и бледная, темные родинки, похожие на многочисленные капли черной туши, упавшие с кисти неведомого бога, покровителя письма и тайных троп, соединяющих точки пространств и измерений, в которые эти послания должны доставить. Довольно стройное, твое тело производило впечатление какой-то одутловатости там, где примерно на уровне талии неровной, рваной линией, так, что одно бедро все-таки было покрыто живой кожей, ты превращался в сложную машину, крупные скобы, украшенные затейливыми инкрустациями, чернью и гранатами соединяли лоскуты белой, вспухшей кожи и металлические части тебя и кресла, точнее ты и был им, этим креслом, необыкновенным, сложным механизмом. На секунду я задумался над тем, всегда ли ты был таким.
Кресло трансформировалось, превратившись в нечто совершенно странное, ощетинившееся металлом, отсвечивающее гранатами и аметистами, подобными крови и слюде. Твоя кожа на ощупь оказалась прохладной и невероятно нежной - никаких явных признаков пола, совершенно невозможно понять, кем ты мог быть или даже когда-то был... Это, вещь, существо, оно - вызывающее неотвратимые отвращение и желание.
Потом, после, механизм сложился одним широким, плавным движением, как складывается круглый восточный веер из гофрированной бумаги. Конечно, сейчас моя кровь и костный мозг должны были быть размазаны по полу, ты пил мои глаза через толстые полые иглы, впрыскивал аммиачный раствор в пустые глазницы, острые скальпели хирургической сталью полосовали мое тело; наверное, кровавые сгустки должны были попасть внутрь тебя, втянувшись туда вместе с выкидными лезвиями - но ты мог кромсать меня как угодно, а я оставался катастрофически, вызывающе, тоскливо целым. Я понимал, насколько все бесполезно, я хотел получить какие-нибудь воспоминания и получил их, ты узнал меня, но это не принесло облегчения. Какой мне смысл узнать сейчас, кем я был - уже достаточно того, что я человек, продавший даже собственную Смерть. Эгоистичный, вечно недовольный, впадающий в уныние в моменты неудач, легко раздающий советы безапелляционным тоном начальника и тратящий больше, чем мог себе позволить, едва удача улыбалась мне; еще - бесконечная усталость, возникающая ниоткуда, усталость странная, не физическая, с которой так трудно бороться. Думаю, я просыпался от страха каждое утро, так наверное, никогда и не узнав причину этого страха - не от него ли я пытался избавиться, продавая собственную Смерть, не удосужившись даже узнать о возможных последствиях такого поступка; знал ли я в тебя в действительности, знал ли ты меня, предостерегал ли? Каким образом? Я что-то чувствовал внутри, но это было подобно эху или ощущению в утраченных частях тела. Такой частью для меня было сердце.
Сидя у твоих ног, я ощупывал их затейливую механику; замечая, что металлические части гораздо чувствительнее живой плоти: если ласкать твое бедро, то ты останешься безучастен, а если поочередно надавить кончиком языка на каждый винт вот тут - ты начнешь тихо постанывать. Оставаясь здесь, каждую конкретную секунду я понимал - она вырвана у вечности, на время я пропадал из мироздания, теряя свою пустоту и неприкаянность - и это была желанная потеря. Твой секрет был сложным, и, как механизм, украшенный драгоценными камнями и инкрустациями, он опасно балансировал на игле бытия, где-то между многими ангелами, случайно оказавшимися там же; мой был совершенно другим - я сам не понимал его, он скрывался в самой пустоте, отныне переполнявшей меня, там, внутри, за грубыми швами, в холодной темноте и отсутствии, он был тем, от чего я хотел, но не мог избавиться, мука была невыносимой и закончится она не могла, потому что я лишился смерти.
Я понимал, что пора уходить и стал отступать к двери - только теперь я понял, что все это время играла тягучая, навязчивая мелодия, какими обычно звучат музыкальные шкатулки. Едва я пересек некую ничем не обозначенную линию, как твое кресло снова оказалось у стола, плечи опустились, голова поникла. Я взялся за дверную ручку, но потом вернулся - я хотел знать: сделал шаг назад, потом еще один, пока не услышал звук, словно кто-то снял пистолет с предохранителя, сухой, зловещий щелчок - механизм заработал, зазвучала музыка, незатейливый, фальшивый мотив, жуткие, не предвещающие ничего хорошего звуки, под которые оживают чертовы куклы, такие, как ты и я. Не дав тебе окончательно проснутся, я быстро покинул комнату.
Я шел и думал, как, ну как ты смог позвать меня из своего сна, находясь без сознания, совершенно неподвижно внутри Шкатулки, похожей на старое, темное здание, на обезлюдевшую квартиру, на пустую комнату, на то, что я возможно всегда искал.
Медленно я продвигался вперед по чужому городу - чужому, как и все мироздание, никакой цели у меня не было; я скользил, подал в воду, покрывающую подтаявший лед и от вечернего ветра она застывала на моем мертвом теле. Я понимал, что передо мной простирается безымянная пустыня времени, я не мог ее пересечь, я мог только быть в ней наедине с собственной пустотой. Я брел по дорогам мира, в котором меня никто не ждал; может быть, раньше или даже теперь во мне было что-то такое, для чего требовалась такая смерть - до самого момента своего извлечения продолжавшая расти во мне, огромная, тяжелая, смерть, достаточная для затяжной войны между несколькими средней величины государствами, для целой армии прокаженных и раковых больных. Чем я был, если нуждался в подобной смерти?
Мне некуда было идти, впереди было так много, много времени, которое совершенно нечем занять, кроме тающего льда, города, чьи звуки ничего не говорят мне, кроме движения лишенного всякой цели. Я не бежал, я просто уходил прочь, оставляя позади себя Музыкальную Шкатулку: играет простенькая мелодия, такая безнадежно-механическая, насквозь фальшивая, от которой в воздухе зримо сгущается депрессия, от которой во всем моем мертвом теле появляется что-то похожее на зубную боль; медленный голос произносит бессмысленные пророчества; я даже удивился, как во время поцелуя не наткнулся на сложенную записку у тебя под языком - одну из тех, что выплевывают куклы-предсказатели в автоматах, одну из тех, что достают из потертого шелкового цилиндра облезлые попугаи, прикованные цепочкой к фокусникам-неудачникам, как утопленники к грузным якорям.
Совершенная машина, погребенная в толще собственной неуязвимости; я никогда не знал, что мир так пустынен, так обнажен и лишен всяческого смысла и назначения, выпотрошен, как и мое собственное тело. Я обреченно брел по улице, постепенно привыкая к мысли о неизбежном: дом разрушится, Механическая Шкатулка исчезнет, ничего не останется, земля рассыплется, как карточный домик, звезда, вокруг которой она вращалась, остынет, небытие будет захватывать все большие и большие пространства, забыв себя, я буду блуждать в абсолютной темноте, которой не будет конца и только титановый ошейник, медленно вращающийся там, где раньше была солнечная система, будет заставлять меня надеяться, что я смогу ощутить печаль.