Я поднялся на борт и просто стал искать твою каюту. Люди на меня смотрели неправльно: я был в чёрном, цепи и подковы звенели слишком громко; все остальные - все - были одеты в цветное, но двигались тихо и разговаривали шёпотом; они считали, что я преждевременно и бестолково нарядился в траур, я же думал, что они совершенно некстати прячутся в тишину. Проходя мимо одной из закрытых дверей, я услышал, что внутри кто-то плачет. Я приоткрыл дверь и заглянул внутрь: на застеленной чистым бельём девственной кровати рыдала женщина. Подняв голову, она смотрела на меня и не видела. Потом откуда-то слева, где должна была находиться спальня, раздался звук выстрела. Подождав в на пороге два или три дня, я понял, что этот звук заметило только время, - я был совершенно одинок в своей реальности, где слышатся выстрелы и длится время. Женщина по-прежнему ничего не замечала; тогда я сам вошёл туда: на полу лежал человек, пальцы его разжались, и пистолет, полусоскользнувший с его ладони, казался нежным и расслабленным любовником, наблюдающим морской отлив сквозь прикрытые веки; ноги же продолжали дергаться, а изо рта выступила кровавая пена, - я догадался, что лежащий никак не может умереть.
Коридор был узким с часто натыканными дверями в каюты - и ни на одной не было номера. Мне казалось, что судно ходит ходуном на мелкой строптивой волне, собственным громоздким телом увеличивая её силу: меня бросало от одной переборки к другой, и больно ударялся головой, плечами, бедрами.
Наугад выбрав одну из дверей, я ворвался в полутёмную комнату и сразу же понял, что мой натиск был совершенно бесполезен. На широкой кровати раскинутся человек в чёрных шелках; он не был молодым, он не был старым, его красота не имела возраста, как и всё совершенное; волосы казались белыми. Когда он судорожно шевелил пальцами, перстни звенели, ударяясь друг о друга, и мониста на груди звякали от неровного дыхания; заострившееся лицо могло принадлежать как мужчине, так и женщине. Люк в потолке был открыт и сквозь него виднелась ночь. Я стоял на ковре, залитом чем-то красным и пахучим, и ощущал запахи, отбрасываемые старыми вещами, подобно теням, я прислушивался к бормотанию и всхлипам - всё здесь было знакомым и пугающим я боялся понять причину этого.
Потом человек открыл глаза и отчётливо произнёс:
- I put a spell on you.
Я догадался, что он это говорит для меня, на меня одновременно со звуком захлопнувшейся двери. Стоя по другую сторону, я думал только о синих венах на его руках.
Очень долго я не решался заглянуть ни в одну из кают; я недоумевал, как же я найду тебя, ведь корабль такой большой. Внезапно и из-за соседней двери потянуло сдобой и духами - мне невероятно захотелось домашнего печенья.
- Войдите, - вдруг раздавшийся из каюты высокий женский голос на что-то намекал. Женщина походила на кокетливую домохозяйку: юбка с разрезом, лёгкий макияж, нарочито небрежная прическа и цветастый фартук. Пахло вкусно, по-домашнему - я настолько прочно забыл этот аромат, что сначала предположил, что пахнет в основном все-таки парфюмерией, но оказалось наоборот.
Она улыбалась - губы, как во всех дешёвых романах, походили на сердечко. Печенье было вкусным, а кофе крепким, но я не хотел наедаться до сонливости. Потом хозяйка отвела меня в спальню, похожую на медицинский кабинет, раздела донага, усадила в гинекологическое кресло, расчертила мой живот клетками, принесла фигуры и мы стали играть в шахматы: полулёжа я почти не мог уследить за движением фигур, что очень затрудняло партию. Хозяйка весьма искусно двигала своих коней, слонов и прочую живность - я постоянно сладко мучился и дрожал; пешки почему-то падали чаще всего. Взяв в плен моего короля, она засмеялась даже слишком громко, и почти сразу же я почувствовал его корону, а потом его всего, полностью, внутри себя; выгибаясь, я ощущал лёгкое покалывание креста, которым оканчивался королевский венец.
Позже я спросил женщину:
- Почему ты здесь - ты не похожа на остальных? - в ответ она расстегнула блузку и показала залитую благовониями, какие обычно использовали при мумификации, огромную рану, в глубине которой копошились черви. - Я улыбнулся и поцеловал её, ощутив вкус гниющей плоти на воспалённых губах: я всегда любил переспелые фрукты, от которых часто болели губы и распухал язык.
Полуодетый и потерянный я побрёл дальше, - теперь найти тебя оказалось невероятно легко, - все двери стали мне казаться разными, стало ясно, что скрывается за каждой из них, точно везде висели таблички.
Ты лежала так, как если бы все ещё оставалась в больнице: худая и растрёпанная, заставляя меня с особой остротой понимать, как далека от нас чужая боль, что пронзающие тебя медные крылья не могут даже коснуться меня, но зато я предчувствовал всю полноту и одиночество, всё абсолютное совершенство собственной боли, количество и качество того, что войдет в меня: я знал, что бытие снова изнасилует меня, вторгнется внутрь и это будет продолжаться до тех пор, пока я не стану похож на переполненный ветром, готовый лопнуть парус. Мои грудь и живот были испещрены чёрными и белыми клетками, внизу живота, над кожей брюк, высыхали тяжелые капли - мне не было стыдно.
Мы попрощались коротко и холодно, - в конце концов, ведь это мне ещё предстояли многие и многие прощания.
По дрожащим сходням я едва успел сойти на берег, где толпились провожающие: они кричали, плакали, улюлюкали - их нестройные голоса почему-то казались мне непристойными.
Переполненный корабль с надписью на борту "Смерть" тяжело отвалил от берега, и я внезапно решился дождаться следующего корабля и тоже пуститься в плавание, однако, встревоженная чем-то толпа окружила меня, точно проводника или почтальона с той стороны, заливаясь слезами и нещадно лапая: я всё прекрасно сознавал, когда они стащили с меня остатки одежды, когда нестройно топтали и рвали сухожилия, и даже в солёной воде, наполнившей мои раны, пожираемый акулами, я всё ещё оставался жив.