Ночью отец не приходил. Впервые за пять лет. Он понял это утром, когда у кофейной чашки отвалилась ручка. Собирая влажные осколки с пола, представлял, как кривился бы отец на разляпанную кофейную гущу, ругаясь немецким "schlampig" - неряхой. И вдруг понял: сегодня ночью он не приходил.
По дороге в клинику думал только об этом. Когда в первый раз отец появился в углу комнаты, то до рассвета грозил ему пальцем, не давая уснуть. Утром он сразу позвонил родителям. Ответила мама и ровным тоном уведомила, что "папины похороны были вчера".
- Он велел не говорить тебе, - добавила она после заминки.
- Почему?
- А ты бы приехал?
- Не знаю... Наверное. Но теперь то я никогда этого не узнаю! - прокричал он, понимая, что мама его не услышит.
- Вот и он не хотел знать, - сказала она. - Герман, ваши отношения... Я никогда их не понимала.
- Ты и не хотела, - разозлился он. - Признайся, тебе было наплевать!
После этого разговора он купил ей стиральную машину. Отец считал, что электричество и вода несовместимы, и мама в замужней жизни стирала руками. И дважды в день, - утром и вечером, мыла полы с хлоркой. Уборщицы в доме не задерживались, - отцу, лучшему оперирующему хирургу небольшого приморского городка, угодить было непросто.
Поднимаясь на лифте в своё отделение, надеялся, что достиг значительного в карьере, и поэтому отец перестал его контролировать. Но вспомнил, что два года назад табличка на двери его кабинета "Герман Рудольфович БЕМ. Заведующий Отделения принудительного лечения для взрослых" в частной психиатрической клинике отца не убедила, и ночью он ругался громче обычного. Пришлось кормить себя нейролептиками, чтобы не слышать его визгливые наставления. После отец мог лишь недовольно открывать рот и обиженно морщиться.
Или вчерашний день всё изменил?
Вчера, после обхода пациентов, он, как обычно, поднялся на крышу. Она находилась над отделением клиники и была его тайным местом.
Крышу по его просьбе покрыли зелёной искусственной травой. Он принёс сюда раскладной стул, чтобы в ясные дни наслаждаться чисто вымытым небом. Когда облака тянулись вдоль горизонта, позволяя солнечным лучам обнимать город, он садился на стул и снимал очки, чтобы солнце могло разгладить его красноватую впадинку на переносице. Неспешно доставал курительную трубку, и запах вишни, замешанный на горьковато-древесном табаке, с дымком уносился вверх. Отдохни, говорило ему небо. Ты многое сделал сегодня, шептал ветерок. Он скидывал резиновые больничные тапки, убирал в карман аккуратно сложенные носки и подставлял голые пятки солнечным рукам, растворяясь в прозрачном воздухе под музыку Моцарта, которая начинала звучать у него в голове, как только он ступал на зелёную крышу. В симфонию "Номер сорок один" удивительным образом вплетались крики грузчиков у ресторана на углу, звон перемещаемых ящиков с бутылками, - по вечерам там подавали лучшие гамбургеры в городе и тёмное бархатное пиво. В такт сигналили машины на улице, а звуки моторов походили на довольное ржание лошадей.
Фуга в финальной части симфонии напоминала ему о второй половине рабочего дня, и он спускался в отделение, чтобы с помощью переменного тока "ставить на место" мозги психам и шизофреникам, не давая им ни малейшего шанса разрушить его упорядоченный мир.
Вчера, направляясь к себе, через стеклянную дверь небольшого холла перед кабинетом заметил странную парочку. Девушка лет восемнадцати, хрупая, белокожая, и молодой человек немногим старше её, в тёмно-сером костюме сидели на диване для посетителей. Серый костюм крепко держал девушку за руку. Из окна послеобеденным солнцем высветились перламутровые дорожки слёз на её розоватых скулах и светло-рыжий, почти золотой блеск волос.
Молодой человек нервно посматривал на часы, а его холёный вид начищенной приборной панели дорогого автомобиля вызывал раздражение. Девушка захотела встать, но он удержал её, и она утонула в чёрной пасти кожаного дивана, рассыпав сломанными веточками тонкие бледные ноги. Серый костюм вдруг опустился на пол и стал жадно целовать её острые колени. Губы настойчиво забирались всё выше и выше, и девушка, в цепких наручниках его пальцев, заскользила по кожаной спинке дивана, как шёлковая шаль с оголённых плеч.
Неожиданный звонок телефона заставил вздрогнуть, а парочку - разлететься по разным сторонам сиденья.
Главный врач клиники просил проконсультировать сына с подружкой, которая долгое время в депрессии и выносит мозг его отпрыску. Велел разобраться и сообщить результат.
Продираясь сквозь липкую атмосферу холла, ему совсем не хотелось рассказывать озабоченным малолеткам о несправедливости этого мира. С сожалением нащупал в кармане халата ключ от кабинета, спросил, на что жалуются молодые люди в такой прекрасный день, и осёкся: серый костюм повернулся к нему другой стороной лица, и он увидел длинный, от уха до подбородка, стянутый хирургическими нитями свежий фиолетовый рубец.
Пациентку пришлось уговаривать на добровольную терапию. Она просилась домой, говорила, не помнит, как всё произошло, клялась, что любит своего жениха и не причинила бы ему вреда.
Золотистые локоны и бледная кожа напомнили ему куклу младшей сестры, настоящую фарфоровую красавицу с небольшим малиновым ртом и густыми наклеенными ресницами, которую ей подарили на второй день рождения. Она была слишком мала, чтобы оценить игрушку в бархатном платье с неё ростом. Тогда он, семилетний и взрослый, воспитанный отцом на бесконечных музеях и консерваториях, разглядел в ней что-то необходимое ему. Пока ненужная сестре кукла жила в книжном шкафу библиотеки, он брал её поиграть. Иногда укладывал с собой в кровать: отец экономил на электричестве, и ночью дом погружался во мрак. Ему было страшно в одиночестве своей тёмной комнаты в конце коридора. Просыпаясь посреди ночи, он всегда проверял, не повредил ли хрупкие конечности своей фарфоровой спасительницы.
Однажды отец, заметив его привязанность к игрушке "для девочек", устроил настоящий скандал с ругательствами на немецком, - языком он владел в совершенстве и приучал к нему детей, разговаривая с ними несколько дней в неделю только на Hochdeutsch. Глядя отцу в глаза, он впервые солгал, что играет с куклой "в больницу" и мечтает стать врачом, - "как ты, папа".
Теперь приходилось заклеивать придуманные раны на белых тонких ножках и бинтовать голову не только кукле, но и старому плюшевому медведю. Отец одобрил его увлечение, и он получил неограниченный доступ к любимой игрушке.
Беда пришла с другой стороны: вскоре маленькая сестра умерла от пневмонии, несмотря на старания отцовских коллег, и все её вещи с игрушками приказали убрать на чердак.
Он плакал несколько дней: сестрёнку было жаль, но любимую куклу больше.
Десять лет он прилежно учился в школе, оправдывая ожидания отца, - мама стала еще незаметнее и почти не разговаривала. Когда после медицинского института он выбрал не хирургическое направление, как настаивал отец, а презираемую им психиатрию, то вызвал у того приступ ярости и подорвал ему здоровье. Об этом шептала мама, когда он позвонил из студенческого общежития и, не скрывая радости, объявил о своём зачислении на Факультет психиатрии. Через год, после получения им диплома, отец умер и, как оказалось, не простил. Он много раз пробовал менять дома и квартиры, но отец находил его везде. Личная жизнь не клеилась, несмотря на высокий рост и привлекательную внешность, а редкие встречи с женщинами постепенно сошли на нет.
Информация о скорой свадьбе после разговора с "женихом" тет-а-тет не подтвердилась, и девушка - фарфоровая симфония его детства, осталась в клинике.
Дежурившие вечером медсёстры, проходя мимо кабинета, слышали, как голос заведующего, всегда ровный и медлительный, дребезжал высокими нотами:
- ...оформил на терапию... добровольную, конечно. Ваш сын не объективен... Это ничего не меняет, у неё обострение. Нет, временных рамок быть не может, я настаиваю на совокупности... вы же знаете, я никогда не ошибаюсь...
Клиника долго шепталась о сыне главного и его бледной подружке: одна половина жалела дурочку, не понимающую, куда попала, а другая настаивала, что ещё неизвестно, кто кого порезал. Но сходились в одном: сынок главного - гнилой фрукт.
Собираясь домой, он закрыл кабинет и прошёлся к стационарным палатам. В одной из них, одноместной со всеми удобствами и круглосуточным видеонаблюдением, жила теперь "специальная" пациентка.
Под солнечным сплетением потеплело, а ладони покрылись испариной. Проходя наблюдательный пост, ненадолго задержался у мониторов. Цветное изображение "специальной палаты" не двигалось: пациентка лежала на кровати, прикрыв половину кукольного лица руками, и не шевелилась.
- Всё спокойно, Герман Рудольфович. Второй раз укололи, проспит до утра. Хорошего вам вечера!
Он кивнул дежурным медсёстрам и медленно направился к лифту.
Неделю, заходя к ней в палату, старался не смотреть и по возможности не разговаривать. Состояние пациентки не становилось стабильным. Она всё ещё просила о встрече с женихом. Приходя домой, он представлял, как избавит её от глупой зависимости к этому бездельнику, и научит всему, что знает и умеет сам.
Однажды на пороге заката он задремал и увидел себя в забытом родительском доме, сидящим за большим дубовым столом рядом с фарфоровой девушкой и двумя детьми - мальчиком и девочкой. Окна гостиной были распахнуты в сад, легкий ветер трепал мамин прозрачный тюль. Комната наполнялась гомоном птичьего базара, запахами цветущих деревьев и свежеиспечённого коричного печенья из хрустальной вазы на столе. Маленький мальчик, так похожий на него в детстве, протянул руку и осторожно взял одно, а он, достав откуда-то длинный деревянный прут, вдруг ударил его по раскрытой ладошке с печеньем, и оно брызнуло сахарными крошками вместе со слезами мальчика. Испугавшись того, что наделал, и не понимая, зачем так поступил, он закричал и увидел, что вместо него за столом сидит его отец и веселится, повторяя и повторяя любимое слово "schlampig".
На следующий день после обхода он поднялся на крышу.
Солнце нещадно палило. Внизу, по уличному переходу медленной змейкой полз детский отряд. Младшая школа, обеденное время - скорее всего, на экскурсию, подумал он и снял очки.