Помню тот морозный зимний вечер, когда мы с Галей стояли у дороги, напротив сельсовета, ждали автобус. Я ехала в райцентр на учёбу: выходные, которые я проводила у бабушки, заканчивались. А Гале надо было в соседнее село, в Потаповку. Своей окраиной Потаповка выходила прямо к трассе, и в этом месте возник рынок. Там Галя по ночам торговала пирожками - их покупали дальнобойщики, которые транзитом шли на Москву и останавливались отдохнуть. Пироги она возила в большой клетчатой сумке.
- Укутала в шерстяную кофту, но, боюсь, остынут... - сказала она, пританцовывая.
- Холодно сегодня, - сказала я. Она была единственной из местных, кто не сторонился меня - хотелось отплатить ей хотя бы вежливостью. Галя была старше вдвое и ничего общего, кроме этой остановки, у нас с ней не было. Я с отличием заканчивала школу и готовилась поступать на иняз в столицу, играла на фортепиано и могла прочесть Кундеру в подлиннике, если бы захотела. А Галя - обычная деревенская женщина с маленькими глазками на широком рубленом лице. Попивает, как говорила бабушка. Ей, конечно, было виднее: она знала Галю ещё с тех пор, когда та босой девчонкой лазила через забор, чтобы ободрать кусты малины на соседском бабушкином участке.
Чуть поодаль от нас беспечно носились Галины дети - мальчик лет десяти и девочка постарше. Бегали друг за дружкой, кидаясь рассыпчатым от мороза снегом, и заливисто смеялись.
- Угу, - кивнула я. Мне совсем не хотелось разговаривать.
- Всегда меня провожают, обезьянки эдакие...
Я с интересом посмотрела на Галю: она глядела на ребят и улыбалась мягко, одними уголками губ, отчего её лицо делалось приятнее. Надо же, подумала я и представила, как Галя утром вернётся с рынка, затопит в сонной хате печь и соберёт завтрак; как отрежет детям по куску непроданного пирога с капустой, разольёт по кружкам дымящийся чай и сядет за большой стол из потемневшего выщербленного дерева; как опрокинет, может, рюмку-другую домашней настойки, да и какая разница, когда так тепло и уютно в доме, в котором пахнет не заправленными детскими кроватками, сосновым жаром и малиновым листом, на котором заварен чай.
Фонарь у сельсовета уютно освещал пятачок, на котором, ожидая автобус, стояли мы с Галей и играли её дети. Они пытались лепить снежки, но те лишь рассыпались в их шерстяных варежках. На темно-синем небе нарядно искрились первые звёзды, а воздух был остро прозрачен и чист.
Галю потом не видела. Я закончила школу и уехала в Москву, как и хотела. Бабушка собрала мне в дорогу большую сумку с домашними припасами на первое время. А ещё положила небольшую кастрюльку и покрывало, которое сшила из разноцветных лоскутков. На мои возражения сказала:
- Вот я помню, как Павлик, отец твой, уезжал поступать... так я ему тоже покрывальце дала. И вот он пишет мне, мол, заходит в комнату в общежитии... и хоть плачь: всё казённое, холодное... а достал покрывальце-то - и теплее стало. А кастрюлька всегда пригодится - хоть пару яиц сварить, хоть крупу.
Она была уверена, что без её стряпни я пропаду: каждую неделю, отправляя меня в райцентр, где я снимала комнату и училась в гимназии, она давала мне баночки с супом, завёрнутые в фольгу котлеты и даже варёную картошку в запотевшем целлофане.
С другой стороны, бабушка верила, что я без проблем поступлю и выучусь в Москве.
- А как иначе с такими родителями-то... упокой, Господи... Они тебе всё дали ... и я, как могла, старалась. Разве отправила тебя в эту деревенскую школу, где даже языка нет? Когда все кругом говорили, мол, дура ты, Шура, взрослую девку без присмотра в райцентр пускать... а я им: не место тебе тут, среди балбесов ихних, грамотная ты, в городе росла...
- Ба, а ты не обижалась, что они не навещали тебя? И меня не привозили? - не раз спрашивала я её.
- Стало быть, так надо было, - она поджимала губы и уходила во двор, вдруг вспоминая о каком-нибудь деле. А потом возвращалась и добавляла:
- А мне Татьяна, мать твоя, как Павлика похоронили, на сороковой день, сказала, мол, будет она жить дальше: поедет в город устраиваться за ради тебя...ты тогда совсем малышкой была... Потом уже из города написала, что встретила человека, Сергея то есть, отчима твоего, что приезжать нет возможности... чего ж обижаться-то...
Или:
- На покойницу-то грех обижаться... вишь, как повернулось-то... сгореть в собственном доме... вот горе... Я каждый день молюсь, детка, что ты в том пожаре уцелела... ведь чудом спаслась-то. А бабы наши ещё шептаться вздумали за моей спиной... ну, бабьё оно и есть бабьё, что с них взять... тьфу! Не думай о них, детка, не бери в голову...
А иногда вспоминала отчима:
- Разговаривала я с ним, с Сергеем-то... хороший был человек, вежливый... Я тот раз просила, чтобы ты хоть на пару неделек летом приехала, ведь и молочко своё, и огород кому ращу-то... Нет, говорит, Александра Петровна, девочке уже оплатили языковой лагерь... Вишь, как заботился о тебе... чего ж обижаться...
Я сдала экзамены и по баллам проходила на иняз, но в последний момент подала документы на психологию. Туда и поступила.
Учиться было скучно: одни общие предметы и ничего из того, ради чего я пришла на факультет. В общежитии тоже было тоскливо, и покрывало не помогало. А потом я познакомилась со Стёпой.
Я стояла у плиты на обшарпанной общажной кухне, пропахшей жареным луком и сигаретами, и помешивала макароны, которые бурлили в бабушкиной кастрюльке, а он сидел на широком облупившемся подоконнике и курил в открытую форточку.
- А в тюрьме сейчас ужин - макароны, - вдруг сказал он.
Я вздрогнула и обожглась о горячую ложку с макарониной: в этот момент пробовала её готовность.
- В какой ещё тюрьме? - не оборачиваясь, спросила я.
- Д...джентльмены удачи же, ну, - грустно сказал Стёпа, заикаясь, и затушил окурок в грязной банке из-под кофе, которая заменяла пепельницу. - Это комедия Гайдая, не смотрела?
Я промолчала. Пока в прошлом году не переехала к бабушке, вместо кино и телевизора у меня были лишь книги: так решил отчим, а мать во всём с ним соглашалась. Помню, как каждый раз перед сном я проходила мимо комнаты родителей в ванную и слышала красивую музыку, которая раздавалась из-за закрытой двери, приглушённые голоса с нарочито выраженной интонацией, выстрелы, визг автомобильных тормозов и разные другие звуки из фильмов, которые шли по телевизору. А сквозь глухую стену, которая отделяла мою комнату от их спальни, иногда слышала, как смеётся отчим, а с ним и мама: в такой вечер они, наверное, смотрели комедию, может быть даже "Джентльменов удачи", о которых говорил Стёпа.
Я развернулась к окну и наконец рассмотрела посланный мне к ужину экземпляр мужского пола. Он был худощав, очкаст и сутул. В резиновых тапочках на босу ногу, трениках и линялой футболке с надписью "ГрОб". Я вспомнила, как до этого он стрелял сигареты в коридоре и спросила:
- Макароны будешь?
- С кетчупом! - обрадовался он. - У меня есть, только он острый...
- Сойдёт. Тащи.
Я стала подкармливать Стёпу: он жил на одну стипендию, потому что его мать недавно родила и ей было не до старшего сына, - и он тихо в меня влюбился. Заходил за мной, чтобы разбудить к первой паре ( -Ты что, совсем не слышишь будильник?), таскался со мной повсюду, не приставал с глупостями и не обижался, когда мне не хотелось никого видеть.
- Ну ладно, - вздыхал Стёпа, когда я не открывала ему, - пойду пока почитаю, а ты, как станешь снова нормальной, стучись.
Я стучалась, и он со снисходительной улыбкой впускал меня в свою крохотную, заваленную книгами и компакт-дисками комнатку, которую делил с парнем из Перми.
- А ты знаешь, с какого города Пастернак писал Юрятин? - спросил меня Стёпин сосед, когда мы познакомились, - как и Стёпа, он учился на филфаке.
Я знала, но со старательным интересом выслушивала пермяка, который гордился причастностью своего города к произведению классика, будто бы он, долговязый прыщавый студент, лично на это как-то повлиял. Зато он, кажется, одобрил Стёпин выбор - когда я приходила, он тут же вспоминал, что ему надо на почту, пару писем отправить.
Почтамт был недалеко от нашего общежития. Накануне Нового года, в разгар зимней сессии, я пришла туда, чтобы поговорить с бабушкой.
- Кабинка номер три, - объявила откуда-то из-за стекла телефонистка и назвала знакомую деревню.
Я сняла холодную тяжёлую трубку с рычага и услышала взволнованный бабушкин голос:
- Алло, алло...
- Это я, ба...
- Детка моя, у тебя всё хорошо?
- Ба, я закрываю сессию через неделю, можно приеду на каникулы?
- Тьфу ты, Господи, напугала меня... думала уже, случилось что.. или деньги закончились. Приезжай, конечно, я тебя всегда жду...
- А с мальчиком можно?
- А он хороший? - спросила бабушка после короткого молчания, и я почувствовала, что она улыбается.
- Хороший. Стёпой зовут.
- Ну, раз Стёпой, то можно - сказала она и рассмеялась. Потом спохватилась:
- Только потесниться придётся. У меня ребята Галины гостят... не знаю даже, надолго ли... Галя-то наша учудила: оставила детей и ускакала к какому-то... в Москву... Представляешь? Где она его нашла только...
Я вышла на улицу. Был такой же морозный зимний вечер, как тот, когда мы стояли с Галей на остановке у сельсовета. Стёпа ждал меня у крыльца. Курил. Свет от фонаря смягчал его лицо, отражался от стёкол очков и попадал мне прямо в сердце. Я взяла Стёпу за руку, и мы не спеша пошли в сторону общежития.
- Ты ненавидишь свою мать? - спросила я наконец.
- Н...нет, - когда он нервничал, он начинал заикаться. - С чего ты взяла?
- Она же тебя предала... бросила сначала ради любовника, а потом ради его ребёнка.
- Ах это... Да никто меня не бросал. Просто ей с мелким тяжело одной, а тот гад совсем не помогает. А у меня вообще-то стипендия...
- Ты с этой стипендией коньки бы давно откинул, если бы не я. Или грузчиком на рынке работал... вместо филфака своего любимого.
Стёпа резко остановился, вырвал свою руку из моей и, сильно заикаясь, сказал:
- А я у т...тебя не просил н...ничего. Если н...надо будет, могу и г...грузчиком, - и пошёл в другую сторону.
- Терпила! - крикнула я ему вслед.
- Ненормальная... - не останавливаясь и не оборачиваясь, сказал Стёпа.
Падал снег, и скоро уже было не различить Стёпины следы.
- Зачем ты так с ним? - спросила мама. Она всё это время шла рядом и наблюдала за нами. - Он хороший мальчик, любит тебя.
- Он размазня. Мать предала его, а он её простил. Она не заслуживает ни Стёпы, ни его прощения.
- Детка, прощать или нет - это решать только ему.
- А ей это всё сойдёт с рук? Как и Гале? Они так и будут жить в своё удовольствие, пока их дети страдают? Мол, живём один раз, и это всё оправдывает?
- Когда у тебя будут свои дети... - начала было мама, но я её перебила:
- Я это уже сто раз слышала от тебя, мама! Нет, я не пойму этого, даже когда у меня будут дети. Не пойму, - я снова оставила маму догорать одну на середине дороги и ушла. А пепел, подхватываемый ветром, смешивался со снегом, кружил в воздухе и мягко опускался на припорошённую землю.
Сдав сессию, поехала в деревню одна. Поезд мерно покачивался на сверкающих рельсах, прорезающих предновогоднюю ночь; в плацкарте было уютно от тёплого неяркого освещения, убаюкивающих разговоров вполголоса и сладковатого запаха накрахмаленного белья. Я уже засыпала на своей верхней боковушке рядом с купе проводника, когда вдруг услышала, как громко хлопнула дверь тамбура и кто-то шумно прошёл мимо меня, обдав сильным запахом алкоголя, а потом очень знакомо и визгливо сказал:
- Молодой человек, вы заняли моё место!
Я открыла глаза и увидела Галю. Она пьяно рухнула на нижнюю полку в купе напротив и, что-то побубнив и поворочавшись, отключилась.
Мне долго не спалось. Галя храпела на полке, на которой не было ни белья, ни подушки. Вдруг храп прекратился, и вместо него с Галиного места раздалось негромкое бульканье, будто бы кто-то захлёбывался. Я зажмурилась и укрылась с головой белоснежной простыней, поверх которой лежало тяжёлое шерстяное одеяло, серое, как пепел.
Когда всё стихло, я спустилась вниз. Галя лежала на спине в неестественной для спящего человека позе: одна рука свисала с полки, другая в полумраке напоминала крыло обглоданной курицы - рука была согнута в локте, а кисть будто бы вывихнута. Сдерживая тошноту, подошла к Гале, посветив себе включённым телефоном. Её светло-карие, почти желтые глаза казались заледеневшими. И тут я впервые вспомнила папу: его лицо уплывало от меня, растворяясь в ледяной черноте...
В деревню приехала ранним, ещё тёмным утром. В доме было тихо, а бабушкиных валенок, которые обычно стояли под лавкой у входа, не видно - наверное, она уже пошла в курятник за яйцами. Не раздеваясь, я проскользнула в свою комнату, в которой безмятежно спали Галины дети. Склонилась над ними и поправила сбившееся одеяло. Девочка заёрзала:
- Мама...- охрипшим со сна голосом позвала она и открыла глаза, такие же золотистые, как у матери.
- Тссс... Поспи, ещё рано, - она отвернулась к стенке, а я вышла из комнаты.
На кухне стояла миска с густым тестом: бабушка решила порадовать ребят блинчиками. Я разделась и села на табуретку возле печки. Тепло. Подожду тут.
Пришла бабушка, впустив в дом морозный свежий воздух. Обрадованно всплеснула руками, чуть не уронив яйца:
- Детка, ну что же ты не сообщила, когда приезжаешь, я бы встретила...
- Ба, а как умер папа? - спросила я.
Бабушка аккуратно положила яйца в лоток, который стоял на лавке, потом сняла валенки, повесила тулуп и молча, сутулясь больше обычного, пошла на кухню, где начала помешивать блинное тесто.
- Я всё ждала и боялась, что ты спросишь, - сказала наконец она, - а ты все молчала, молчала... Только не вини себя, детка. Тебе четыре было. Он взял тебя на рыбалку... больно любил рыбачить. Говорила ему: малая ты ещё, вдруг что случится... А Татьяна в городе по делам была... Ты тот раз заигралась, да и убежала от него... На середину реки выбежала, а лёд хоть и стал, да плохо ещё схватился, на серёдке-то. Ну Павлик за тобой и кинулся...тебя-то лёд выдержал, а его нет... вот и погиб папа твой... утоп. Мы с Татьяной не говорили тебе, чтобы ты не пугалась, да не винила себя... И сейчас не вини... Так устроено: родители за ради детей и умереть могут...
Открыв печную заслонку, я смотрела на огонь. Подошёл папа и сел рядом.
- Я ведь могла тебя спасти, да? - спросила я.
Он грустно улыбнулся.
- Но не стала, да?
- О нет, - он рассмеялся. - Ты вдобавок ещё стукнула меня по голове какой-то палкой! И где только раздобыла её...
Я поворошила ржавой кочергой пылающие дрова, потом взяла из кладки свежее полено и кинула в печь.
- Пойду пройдусь, - сказала бабушке.
- Только недолго, детка! Блинчики на подходе.
На улице почти рассвело. Я шла по хрустящему снегу, вдыхала колкий холодный воздух и надеялась, что лёд на реке плохо схватился, иначе придётся искать какую-нибудь железяку. На небе таяли последние звёзды, становилось всё светлее, светлее...
Дошла до сельсовета и, увидев Галю, которая пританцовывала возле большой клетчатой сумки, приветливо помахала ей рукой и вспомнила тот прошлогодний вечер, когда мы стояли с ней у дороги, ждали автобус. Я ехала в райцентр на учёбу: выходные, которые я проводила у бабушки, заканчивались. А Гале надо было в соседнее село, в Потаповку...