Вчера умерла мать. Я узнал об этом утром , когда собирался на службу. Позвонил брат, сказал: "Мама умерла". Кажется, он был пьян. Спросил, когда я смогу приехать. Ответил , что буду вечером. Наверно, надо было его утешить, но я ничего не чувствовал и не знал, что еще сказать. За окном накрапывал дождь, яичница стыла на столе, неделя только началась.
Шеф был недоволен, но старался это скрыть. Спросил, сколько ей было лет. Я соврал, что семьдесят пять, точно не помнил. Зря он так, мне и нужно было всего два дня. И потом - разве я виноват, что старуха откинулась именно сейчас, когда у енотов гон, и каждый охотник на счету. В конце концов все уладилось, и через час я выехал за ворота базы. Часовой на вышке ободряюще поднял винтовку, и я ответил раскрытой ладонью - все нормально, спасибо. Весь отряд уже знал, что я еду хоронить мать.
Еще пару часов ушло на сборы. В полдень, загрузив бензин, патроны, воду, провизию и коньяк для брата, мы с тринадцатилетней Вирджинией отправились в путь. Нам предстояло преодолеть двести миль. Всем своим машинам я давал имена, и эта не была исключением. Погода наладилась, шоссе было чистое и, если бы не появившийся стук в двигателе, и еноты, то и дело перебегавшие дорогу, все было бы хорошо. Местность была пустынная, только иногда коровьи фермы подходили вплотную к дороге, и я прибавлял газу, чтобы не дышать вонью.
Я вспоминал, когда последний раз виделся с матерью. Это было семь лет назад, на похоронах отца и тоже осенью. После мы перезванивались дважды в году. Она звонила в начале марта, поздравляла с днем рождения, говорила, что любит. Я думал - где ты раньше была со своей любовью, старая дура и отвечал: "Я тоже люблю тебя, мама". После этого она начинала причитать. Говорить, что виновата передо мной, не доглядела, что я мог бы писать книги, а не ловить на пустырях бродячих животных. Чтобы ее успокоить, я говорил какую-нибудь чушь, вроде "не мы такие - такова жизнь". Обычно это помогало, она затыкалась, и мы прощались на месяц. Тогда уже звонил я, поздравлял, желал здоровья, счастья и все такое. Текст поздравления был выучен наизусть и не менялся год от года. По заведенному ритуалу в конце разговора она предлагала деньги, а я отказывался, и мы оба оставались довольными собой. Деньги она присылала по почте в конце года, на Рождество - обычно долларов пятьсот, но последний раз прислала триста. Видно, дела пошли похуже.
Дорога сузилась, пошла лесом, развесистые кроны деревьев закрыли небо. Радио заглохло, я напрасно пытался поймать какой-нибудь музон. На спуске под колеса выскочил енот, я пытался отвернуть, но не смог - он попал под заднее колесо. Машину тряхнуло, останавливаться не стал, глянул в зеркало - от него осталось только пятно на асфальте.
Странные эти еноты. Когда я пришел в отряд, в первые облавы они казались мне обычными мелкими хищниками, в меру пакостливыми и трусливыми, иногда агрессивными. Позже я изменил свое отношение, и на это были свои причина. Теперь иногда мне кажется, что это непослушные дети, превращенные злым волшебником в зверей. Что-то человеческое было в их поведении, хотя я и не мог точно сказать, что. Что-то озорное, бесшабашное и наивное. Прошлым летом группа енотов укатила пулемет Гатлинга с памятника героям Гражданской войны. Не знаю, как им это удалось. Когда мы их окружили, они полоскали разобранные части в реке. Увидев нас, зверюги побросали все в воду и разбежались. Ствол со станиной и одно колесо удалось спасти, все остальное пошло на дно - течение там сильное. На дежурстве, в перерывах между облавами, мы часто вспоминали этот случай и покатывались со смеху.
Уже темнело, когда дорога выползла наверх и пошла по стерне, вдоль скошеного поля. Мне удалось поймать какую-то местную радиостанцию. Под посвист и завывание певицы, подпевая :"Обними меня так, словно ты никогда не терял терпения. Скажи, что любишь меня больше, чем ненавидишь. И ты все еще мой", я подъехал к старому особняку О'Брайенов. Дом был тот же - двухэтажный, каменный, под серой черепичной крышей, с растрескавшейся штукатуркой на стенах, которая местами уже отвалилась, обнажая кирпичную кладку. Мой родной дом.
Я заглушил двигатель, но из машины не выходил. Черная немецкая овчарка выбежала из ворот и отрывисто залаяла.
- Призрак! Призрак! Ко мне! - голос брата был слабым и скорее, напоминал просьбу, а не команду. Потом показался он сам.
- Здравствуй, Авель, - мы обнялись.
- Она в морге приюта Святого Патрика, - сказал он вместо приветствия. - Это в шестнадцати милях отсюда. Хочешь ее увидеть?
- Конечно хочу, - соврал я. - Но не сейчас. Устал, как собака. И двигатель надо посмотреть, еле доехал.
- Ну, завтра тогда. Пошли в дом.
Мы прошли в дом. Тут тоже все было как прежде, только со следами обветшания. Высокие окна с пыльными, немытыми стеклами, вытертый паркет на полу, камин, который давно никто не разжигал, паутина в углах. Да и сам брат крепко сдал. Глядя на сгорбленную спину и морщинистое небритое лицо, я с трудом верил, что он старше меня всего на два года.
- Перед смертью она хотела что-то сказать, - он вытер слезы, - но не успела. Только выпила воды, улыбнулась и затихла.
- Она не оставила завещание? - спросил я.
- Не знаю. Не нашел ключ от сейфа. Да и не до этого было.
-Я помогу тебе.
Ключ мы нашли на галерее, за портретом Фолкнера. Он был прикреплен скотчем с обратной стороны, обычный синий ключ от английского замка. Потом пошли в спальню матери. Сейф был в стене, за зеркалом, рядом с широкой, наспех заправленной кроватью. Перед тем как его открыть, я посмотрел в окно - мне хотелось запомнить этот миг. Неожиданно я увидел там острую усатую мордочку в темной маске - енот, забравшийся по стене, наблюдал за нами сквозь стекло. Мне было не жалко - смотри, золотой, ты будешь свидетелем нашего триумфа.
Я отомкнул сейф -
он был пуст. Ни банкнот, ни бумаг, ни драгоценностей. Ничего. Только тонкий белый конверт с надписью "Завещание. Моим сыновьям". Я распечатал его, вынул листок, исписанный знакомым почерком, и зачитал вслух:
"Милые мои дети, Авель и К!
Я умираю. Пришел мой час. Не знаю, как вы будете жить без меня. Я любила вас, как умела и заботилась, как могла. Простите, если что не так. Вспоминайте меня иногда. И пусть память обо мне не будет омрачена корыстью. Я не хочу, чтобы воспоминания о нашей любви смешивалась с мыслями о деньгах. Поэтому все средства, оставленные вашим отцом, я завещаю приюту Святого Патрика. Там же позаботятся о моем погребении. И вот еще что. Дождитесь полуночи, выйдите из дома и посмотрите наверх. Это мой последний подарок вам. Берегите друг друга. Храни вас Бог. Прощайте".
Остаток вечера мы провели у камина. Я разжег огонь, принес из машины коробку "Хеннесси". Брат приготовил какую-то закуску. Мы пили коньяк, смотрели на пламя и вспоминали. Вспомнили, как мать наизусть заставляла учить нас "Ворона", как ходили с отцом на холмы, на озеро, как Авель поцарапал машину, а попало мне. Казалось, оно совсем рядом, наше детство.
Когда мне было четырнадцать, мать завела себе новую подругу-психолога и тоже стала изучать это дело. Уже через месяц у Авеля была обнаружена тонкая душевная организация с признаками гениальности и биполярного расстройства, я попал в мазохисты, а отцу выпал сомнительный статус "яркого шизоида" - до сих пор не знаю, что это такое. Сама себя она называла "идеальной матерью". С этого дня все ресурсы семьи были брошены на воспитание брата. Он должен был стать гордостью семьи - национальным поэтом. В самом крайнем случае, писателем. Обо мне мать вспоминала, когда надо было, как она выражалась, "дать чертей": не кроши хлеб, сядь прямо, опять запачкал рубаху, с тобой одни проблемы, все дети как дети, что смотришь, как ты разговариваешь с матерью, выйди из-за стола, бестолочь...
Впрочем, во всем этом была определенная польза - когда брат еще писал свои первые стихи для школьной газеты и дрочил на каталоги женского белья, которые отец привозил из города, я уже сражался за свою жизнь. Я знал, что мир - это война, которая могла вспыхнуть где угодно - на улице, в школе или дома, за семейным ужином. Позже это очень пригодилось мне в армии. Да и не только в ней...
Мы заканчивали вторую бутылку, когда брат неожиданно сказал:
- Ты знаешь, я чувствую себя виноватым перед тобой.
- Да брось ты.
- Нет, послушай. Мы росли вместе, но не на равных. Мне доставались все блага, все внимание. Это несправедливо, так было нельзя. Это все мама.
- Просто она больше любила тебя. И ты ее.
- А ты?
Я не успел ответить - старинные бронзовые часы на стене пробили двенадцать
- Пора.
Я поднялся, прихватил бутылку и мы, пошатываясь и держась друг за друга, вышли на воздух. Мы посмотрели вверх. Стояла тихая октябрьская ночь. Все небо было усыпано звездами. Неслышно подбежала овчарка, ткнулась носом в колено, улеглась рядом.