Нордштейн Михаил Соломонович : другие произведения.

Рубиконы Книга Первая - Очерки одной жизни. И не только

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 3.72*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Автор - бывший научный сотрудник архива, артиллерийский командир в Советской Армии, военный журналист, школьный учитель, главный редактор еврейской газеты в Беларуси... Пропуская через свою память события, свидетелем и участником которых был, рассказывает о людях, с кем сводила судьба, размышляет о "своём" времени, начиная с 30-х годов вплоть до наших дней. Времена не выбирают. Выбирают поступки. Потому книга и названа "Рубиконы". Большие или малые, они всегда побуждают к конкретному действию. Это книга-исповедь, книга-документ. Так было! Её сквозная тема - нравственный выбор.

   Михаил Нордштейн
  
   Рубиконы
  
  
   Очерки одной жизни. И не только.
  
   Книга первая
  
  
   К моему читателю
  
   К написанию этой книги подтолкнули два человека. Главный редактор еврейского альманаха "Мишпоха" ("Семья"), выходящего в Витебске, Аркадий Шульман попросил написать о моих семейных корнях. "Какой объём?" - спросил я. "Странички три". Полагал, что за вечер управлюсь. Взял лист бумаги, задумался. Что знаю о своей родословной? О дедушках и бабушках, увы, немного, зато о родителях, брате, сестре столько, что никаких журнальных объёмов не хватит.
   Писать о близких, о тех, кого любишь, без кого не мыслишь своей жизни, особенно трудно. Вывел первые строки и вскоре понял: в эти три странички никак не уложусь. Уж мне ли, тогдашнему редактору газеты "Авив" ("Весна"), не знать о жёстких редакционных рамках! Альманах тоже не резиновый. Хочешь, не хочешь - наступай "на горло собственной песне". И я наступал, как мог. Но всё равно, вместо трёх страниц получилось пятнадцать. Что-либо убавить, уже рука не поднималась. Решил: отошлю Аркадию, как есть. В коротеньком письме-записке попросил ничего не сокращать. А если это невозможно, не печатать. Я не обижусь. Как говорится, или - или.
   Он напечатал всё. Так родилась предтеча будущей книги - очерк "Мамина молитва".
   А другой человек, подвигнувший написать то, что здесь получилось, - писатель Наум Ципис. Как-то вечером мы с ним хорошо посидели у него дома. Я рассказал о нескольких забавных и не очень забавных случаях из своей военной жизни. Наум поднял вверх большой палец:
   - Старик, если обо всём этом не напишешь книгу, перестану тебя уважать.
   Легко сказать "напиши книгу". Я тогда засомневался, а стоит ли? Одно дело - что-то рассказать другу в застолье и совсем другое - вынести это на суд читателей. Ну кто я такой, чтобы вылезти на писательскую трибуну со своими воспоминаниями? Известный военачальник, народный артист, олимпийский чемпион или, наконец, очевидец, живший рядом с какой-нибудь знаменитостью? Так ведь нет.
   Шёл месяц за месяцем, а я всё оттягивал решение: писать - не писать? Но, видимо, какую-то искорку во мне Наум всё-таки зажёг. И когда в "Мишпохе" появилась "Мамина молитва", подумал: а если в самом деле взяться за книгу? Читательский интерес может быть не только ко мне как к личности, сколько к эпохе, к тем обстоятельствам, событиям, штрихам, деталям, которыми она наполнена. Ведь каждый человек - уникальный мир. И если уж говорить об эпохе, как таковой, то разве она не состоит из таких вот миров, образуя причудливую мозаику человеческих судеб?
   Глубоко личное решил свести к минимуму. Это моё и только моё. Оно умрёт вместе со мной, как гаснут звёзды, унося свои тайны. Рассказать о самом, самом сокровенном всё равно невозможно. Попробуйте передать, как пахнет ландыш, поёт жаворонок, как блестят глаза любимой... Тут для любого пишущего впору поставить табличку: "Руками не трогать". Зато я тронул многое другое, хотя и личное в какой-то его части тоже не осталось "за кадром". Да и как отделить это личное от всего прочего, что составляет мир? Ведь каждый воспринимает его своими чувствами, своим умом, своей душой. Как тут не застёгивайся на все пуговицы, что-то сокровенное приоткроется.
   И набрав в грудь побольше воздуха, нырнул с высоты своих лет в свою память, в это мирно дремавшее таинственное озеро с множеством омутов и подводных камней. Нырнул, будучи не очень-то уверен: а смогу ли выплыть?
   Но дело сделано: книга, мой читатель, перед тобой. И если покажется тебе интересной, если хоть немного всколыхнёт твою душу, я буду счастлив.
  
  
   Книга первая
  
   Родителям, сестре и брату посвящаю
  
  
   Мамина молитва
   Мои корни - в белорусской земле. Здесь родились мои родители, бабушки и дедушки... Здесь, в местечке Обчуга Крупского района Минской области в 1930 году родился и я, младшим ребенком в семье.
   Общаться с родителями моих родителей не довелось. Бабушка Марьяся, мамина мама, умерла в 1926-м. Дедушки Гирши - со стороны папы - не стало в 1919-м, бабушки Темы, папиной мамы, - в 1939-м.
   Что знаю о бабушках? Увы, немного. Это были скромные еврейские женщины, как у нас принято говорить, домохозяйки. Бабушка Марьяся родила шесть детей, бабушка Тема - семь.
   О дедушках знаю больше. Семья дедушки Гирши жила в местечке Усвяты Витебской губернии (ныне Псковская область). Гирша рано пристрастился к чтению. Не по годам смышлёный, был помощником судьи, и сам мечтал стать юристом. Попасть на юрфак университета еврейскому юноше из "черты оседлости" было практически невозможно. Но он проявил характер. Обзавёлся литературой, дотошно расспрашивал своего патрона. Прекрасная память, способность схватывать главное в прочитанном помогли ему основательно подготовиться к экзамену. И он поехал в Петербург.
   Члены экзаменационной комиссии встретили его скептически.
   - Ну что нам скажет жидок Гирша?
   Первые же его ответы заставили совсем по-другому взглянуть на провинциального юношу. Экзаменаторы были поражены его знаниями.
   Но в Министерстве юстиции строго блюли процентную норму, и диплом юриста ему не выдали. И только после революции стал работать судьёй, снискав всеобщее уважение своей справедливостью.
   Был начитан, играл на скрипке. В первые месяцы советской власти скрипку конфисковали как атрибут "буржуазности и социального неравенства".
   Его дети... Старшая Галя умерла в молодости от дизентерии. Зубной техник, она пользовалась в Усвятах большой популярностью. Анна и Соломон в 20-х годах жили в Харбине. Муж Анны Флавиан Суровцев был художником. У моих родителей сохранилось фото: он - на фоне своих картин. В середине 30-х Флавиан с женой, поверив в успехи строительства социализма в СССР, усердно раздуваемые советской пропагандой, вернулись на родину. Вернулся и Соломон. В 1937-м Суровцева арестовали: "японский шпион"! В итоге - 10 лет "без права переписки". И он исчез навсегда. Только спустя годы стало известно: эта зловеще туманная фраза, родившаяся в застенках НКВД, означала расстрел. Соломону повезло: ареста избежал. Тетя Аня осела в Пензе, ибо путь в Москву, где уже поселились сестры и братья, ей был закрыт.
   Эсфирь, папина младшая сестра, помогла нам в 1934-м перебраться из Белоруссии в Подмосковье. Поначалу остановились у неё в Москве. Из первых детских впечатлений той поры: ломтики белого батона со сливочным маслом, которыми угощала нас тетя Эсфирь, казались волшебным лакомством. Ничего подобного в белорусской глубинке у нас не было.
   Из детей дедушки с папиной стороны больше всего знал
   младшего - дядю Абрама. В середине 30-х он гостил у моих родителей, живших тогда в подмосковном совхозе. Тогда ему не было и тридцати. Увлекался живописью и каждое утро уходил в поле или в берёзовую рощу "на этюды". Нарисовал портрет моего брата Геры (теперь хранится как семейная реликвия).
   Вторично встретился с ним через тридцать лет, приехав в Минск, где он жил со своей семьёй, работая в Управлении Белорусской железной дороги. В сталинские времена, когда на железнодорожников надели погоны, носил майорские звёзды. Разработал и внедрил эффективный вывоз добываемых в шахтах Солигорска соляных удобрений. Авторство этой работы присвоил начальник дороги, получив за неё государственную премию. Дядя Абрам пытался отстоять свои права, но слишком неравны были "весовые категории".
   Мы подружились. Угощая меня изготовленной им яблочной настойкой, рассказывал о своей жизни. Это была богатая творческая натура. Дар живописца сочетался в нём с даром музыкальным и стихотворным. Играл на мандолине. Стихи у него были весёлые, без затей, словно небрежно выплескивал их с озорной улыбкой между делом. Помню, как я хохотал, слушая такие вот строчки:
   ... Я - киномеханик,
   Первый гость в селе.
   Только лишь приеду,
   Все навеселе!
   Он прожил 71 год и навсегда остался в моей памяти искренним и душевно щедрым.
   Теперь из большой семьи дедушки Гирши осталась только дочь Сима. Когда пишутся эти строки, ей уже пошёл 97-й год. Бухгалтер по профессии, она в Великую Отечественную работала во фронтовой воздушной армии, но как участница войны, никаких льгот не имела: в свое время не обзавелась соответствующими бумагами, а потом махнула на них рукой. Ныне живёт в Германии, в городе Крефельде, куда уехало и моё семейство, и я время от времени навещаю её.
   Наверное, гены интеллектуальной одарённости дедушки Гирши передались его внукам и правнукам. Среди них - художник, профессор музыки, киносценарист, архитектор, кандидаты наук...
   Несколько глубже просматривается родословная мамы.
   Её прадед, а стало быть, мой прапрадед Авраам Гальперин
   родился в 1815-м в Смолевичах Минской губернии.
   Прожил 70 лет. Происходил из рода коэнов (священнослужителей). Согласно еврейской традиции, звание это передаётся старшему сыну.
   Выражаясь библейским языком, Авраам родил Якова-Иосифа (прожил 78 лет), а тот в числе девятерых детей в 1871-м - моего деда Мендла, тоже первенца. Таким образом и Мендл был коэном. Большинство его братьев и сестёр после волны еврейских погромов, прокатившейся в 1905 году, эмигрировали в Америку и Англию. Сестра Хава в 1941-м погибла в Обчуге, где я родился, а самый младший Абрам, пережив лихолетье гражданской войны, сталинских злодейств, фашистского нашествия и последующие события недоброго ХХ века, умер в Ленинграде, прожив 92 года. Советскую власть не любил и в кругу близких это не скрывал.
   Наверное, и дедушка Мендл прожил бы немало лет, если бы не война. Он обладал крепким здоровьем и сильным предприимчивым характером. Какое-то время жил в США. Там неплохо зарабатывал, но через три года вернулся в Смолевичи : ему не понравилась зависимость работника от хозяина. А, может быть, просто потянуло в родные края. Во время НЭПа создал цех по изготовлению деревянных гвоздей, который для солидности называл фабрикой. Сконструировал деревянные станки, сам же их изготовил. Работали там родственники. Управляющим дедушка Мендл назначил одного из сыновей - Абрама, технически сметливого и предприимчивого.
   Просуществовал цех недолго. С ликвидацией НЭПа началось раскулачивание. Хотя хозяином цеха был дедушка, все шишки посыпались на сына. Возможно, как управляющий, он слишком был на виду, а дедушку часто видели за станком и приняли за рабочего. Впрочем, домысливать не буду. Но факт остаётся фактом: пришли чекисты и выгнали семью Абрама из дома, который он незадолго до этого купил.
   Стояла суровая зима. Ничего из домашней утвари и наиболее ценных вещей взять с собой не разрешили. Люльку с малолетней дочерью Марой вынесли на мороз...
   Временно их приютил один добрый человек. Опасаясь дальнейших репрессий, семья была вынуждена уехать в Николаев, где до замужества жила жена Абрама Сима.
   Скитались по чужим углам. В этих тяжких условиях Абрам проявил незаурядную силу воли. Днём работал кочегаром, а вечером учился в строительном техникуме. Как отличнику ему платили стипендию. Человек отзывчивый и бескорыстный, он помогал нескольким студентам делать дипломный проект.
   Из него получился прекрасный специалист. Работал прорабом. Строил дома, корпуса заводов и многие другие сложные объекты.
   Два других маминых брата - Моисей и Рува - стали инженерами. Моисей с семьёй жил в Ленинграде, а Рува с четвёртым маминым братом Наумом - в Москве. Оба, до войны холостяки, жили в одной квартире. Помню их молодыми. Каждый их приезд к нам в гости был для нас, детей, праздником.
   Дедушку Мендла так и не видел. Может, он и приезжал в местечко Обчугу, где я родился, но по малолетству его не помню. Много рассказывала о нём мама.
   Когда власть задушила частное предпринимательство, дедушка Мендл стал столяром-краснодеревщиком. Руки у него поистине были золотыми. Одно из его изделий экспонировалось на выставке в Париже. После смерти жены вторично женился. Своими руками построил дом, посадил сад. В 1938-м моя сестра Галя, тогда 14-летняя, ездила к нему в гости.
   Вернувшись, с восторгом рассказывала, как у дедушки в доме всё сделано добротно, красиво, какой всюду порядок. А какой сад! И ещё говорила, каким большим авторитетом пользуется дедушка в местечке.
   В 1936-м накануне военных маневров в Белоруссии местные власти распорядились: перед каждым палисадником, выходящим на улицу, должен стоять аккуратный забор. У дедушки он уже стоял и был взят за образец.
   К нему, признанному мастеру, приходили консультироваться по всякого рода строительным делам. Был он общительным, доброжелательным и весёлым. Работая в саду или за верстаком, часто напевал.
   Война кровавым ураганом прошла через судьбы моих близких, отняв жизнь у 22 родственников мамы. Сколько погибло папиных родных в Усвятах и других местах Белоруссии и России, точных сведений нет.
   Семья маминой младшей сестры Сары жила в Минске. В июне 1941-го её дети - Роба тринадцати лет и Миша восьми - были в пионерском лагере.
   Кошмар первых дней войны трудно передать. Партийное и прочее высокое начальство сбежало, бросив население города на произвол судьбы. Тетя Сара и её муж, для меня дядя Гдалик, приехали в пионерский лагерь за детьми. Но им сказали: детей вывезут организованно. Уже заказаны машины.
   Поверили. А на следующий день Минск - под бомбами. Ждали сыновей до последней возможности. И только за несколько часов до прихода немцев приняли решение: надо уходить. Он, инженер, член партии, она, учительница русского языка и литературы, и в мыслях не держали остаться в оккупации. Надеялись, что ребят вывезли в безопасное место. Время для этого было. Ушли из города с двухлетней дочкой Светланой на плечах. Им удалось сесть в один из последних эшелонов, уходивших на восток...
   Куда только они ни писали, разыскивая детей! Тщетно.
   После освобождения Минска дядя Гдалик разыскал одну из вожатых того лагеря. И она рассказала...
   С большим трудом удалось выпросить у командира отступающей части машину. На неё усадили самых младших, в том числе и Мишу. Но старший брат снял его с машины: "Мы будем вместе".
   Ребята вернулись в оккупированный Минск. Их дом после бомбёжки уцелел. По словам соседей, Роба и Миша вышли из дома и... больше их никто не видел. Что с ними стало? Попали в гетто? В детский дом? Наиболее вероятно, что ушли в Смолевичи к дедушке. А куда ж им было идти?
   Гетто в Смолевичах появилось с первых же дней оккупации. Его обнесли колючей проволокой. Просуществовало оно меньше трёх месяцев. Обречённых расстреливали в карьере, откуда до войны вывозили щебень. Там погибло свыше двух тысяч евреев.
   Дядя Рува, после войны приезжал в Смолевичи. Один из местных жителей рассказал... Перед расстрелом немецкий офицер хотел поиздеваться над дедушкой как над одним из наиболее уважаемых в местечке людей. Дедушка Мендл плюнул ему в лицо. Офицер приказал закопать его живым, а дом Гальпериных снести танком.
   Рассказавший это, сам не был очевидцем, ему тоже рассказали. Возможно, услышанное дядей Рувой - всего лишь легенда. Но дом дедушки действительно был уничтожен. Один из немногих.
   В первые же дни войны ушёл на фронт старший мамин брат Моисей. Ещё раньше был призван в армию его сын Яша, студент. Оба погибли.
   Воевали и два других маминых брата - Абрам и Наум. Абрам был в мостостроительном батальоне. Строил дороги, наводил переправы, зачастую под огнём. Несмотря на контузию, остался в строю. Наум был рядовым связистом в полку НКВД. Осенью 1941-го полк оборонял Тулу. Сохранился спецвыпуск журнала "Пограничник" от 16 февраля 1942-го. Там рассказывается о героизме полка, и среди самых храбрых и умелых бойцов дважды называется фамилия моего дяди.
   Абрам после войны остался в армии. Служил в дальних гарнизонах, в необжитых местах, строил ракетные полигоны. Наум работал в Москве в Центральном совете профсоюзов.
   Рува на фронт не попал: ещё до войны серьёзно повредил ногу. Инженер-проектировщик, он со своими коллегами дал "путевку в жизнь" многим мостам,
   В детские свои годы я любовался его атлетической фигурой. Бывая у нас в посёлке Красный Строитель, отправлялся со мной и братом Герой купаться. Брал его или меня на спину и перемахивал пруд. Будучи уже далеко на пенсии, регулярно ходил в бассейн, и первый "разминочный" заплыв совершал на километр. Без отдыха.
   Прекрасный специалист, он обладал широким культурным кругозором. Хорошо знал еврейскую историю, Библию, и в московской синагоге, что на улице Архипова, был одним из самых уважаемых прихожан.
   Не помню его хмурым, замкнутым. Казалось, в нём таилась какая-то уверенная, напористая сила, и для него не существует каких-либо непреодолимых проблем, хотя на самом деле они обступали его, как и прочих смертных, плотным кольцом.
   И снова о тете Саре и дяде Гдалике. Нетрудно представить, как жгла их эта неизбывная боль - гибель сыновей. Но в своём горе не замкнулись. Растили дочь, работали, как и прежде, на полный накал и никому не говорили, как им тяжко. Словом, держались. Гдалик был участником строительства в 1941-м крупного авиационного завода под Куйбышевым. Завод построили в невиданно короткий срок, и уже в декабре были выпущены первые истребители, а в январе 42-го с заводского аэродрома взлетели штурмовики - Илы - и направились на фронт. Потом Гдалик работал на монтаже ферросплавного комбината под Кузнецком...
   Сара во время войны преподавала в ФЗО русский язык и литературу, заведовала детским садом. Педагог от Бога, она в первые послевоенные годы тщетно обивала чиновничьи кабинеты, пытаясь вернуться к любимой работе школьного учителя. В разгар развязанной в стране "борьбы с безродными космополитами" "пятый пункт" стал для неё глухим шлагбаумом. И только после смерти Сталина вернулась в школу. Какие письма писали ей бывшие ученики - достойно поэмы.
С такой же полной самоотдачей трудился и Гдалик, инженер-электрик высокого класса. Это была достойная друг друга пара. Подробнее об этих замечательных людях - в моём очерке "Покуда любовь существует на свете" (журнал "Мишпоха", 2ОО4, N 14).
   Их уже нет в живых, детей Мендла Гальперина. Но все они оставили о себе память как о людях высокой порядочности.
   Мои родители... О них могу рассказывать до бесконечности. Теперь-то с высоты прожитых лет мы, их дети, вправе с полным основанием сказать: они олицетворяли Семью с большой буквы.
   Познакомились в 1919-м. Наш будущий папа служил в Красной Армии рядовым. Их полк какое-то время стоял в Смолевичах, и красноармеец Нордштейн оказался на постое в доме Гальпериных. Там и "положил глаз" на девушку Матильду.
   Всматриваюсь в мамину фотографию тех далёких лет. Девичье лицо, милое, нежное и вместе с тем преисполненное достоинства, казалось, озарено каким-то внутренним светом. Тут не подойдут никакие параметры современных конкурсов красоты. Разве можно чем-нибудь измерить обаяние?
   Бедный красноармеец взглянул на Матильду и мгновенно влюбился. Раз и на всю жизнь. На что он рассчитывал, голодранец без кола и двора? Матильда была девушкой видной. Играла первые роли в любительских спектаклях. Многие шли туда специально "на Гальперину".
   У нее не было недостатка в ухажёрах. Предложил ей "руку и сердце" состоятельный американец, уверяя, что готов увезти её в Штаты. Но она отвергла все предложения, продолжая переписываться с тем голодранцем. Их почтовый роман длился три года. О, какие пламенные письма писал он и недвусмысленно подчёркивал: если его любовь будет отвергнута, жизнь потеряет для него всякий смысл. Она же не торопилась с ответом, словно испытывала на прочность. Но, в конце концов, решилась. Потом мама скажет: ёе тронули его преданность и нежность.
   Золотые горы он ей не смог обеспечить. Вместо них отдал свою любовь.
   Жила наша семья весьма скромно. Родители работали бухгалтерами. Мама вела хозяйство очень рачительно. Хорошо шила, умела делать любую домашнюю работу, приучая и нас с малых лет к труду.
   Была для своего времени человеком образованным. Окончила гимназию, знала французский язык, польский, белорусский. С папой часто говорила на идиш, а с нами, детьми, на хорошем русском языке. Помню, как читала нам вслух Джека Лондона - очень выразительно, передавая голосом малейшие оттенки рассказа.
   Первые книги, которые я прочитал, приносила мама. 1 сентября 1937-го привела меня в первый класс и сказала:
   - Сегодня ты начинаешь учиться. Это самый счастливый день в твоей жизни.
   К школе пришли и другие мамы. Но я про себя отметил: "Моя мама - самая красивая".
   Да, это был очень красивый человек. Всё в ней вызывало расположение: лицо, голос, походка. Не имея высшего образования, обладала врожденной интеллигентностью.
   Грянула война. Папа работал неподалёку в оборонной мастерской, подведомственной наркомату Военно-Морского Флота. Через месяц начались налёты немецкой авиации на Москву. Нас, детей, эвакуировали в Горьковскую область. Одних, без родителей. Старшей, Гале, шел семнадцатый год, брату Гере - пятнадцатый. Нас поселили в деревне Казнево у одной доброй старушки. Галя в колхозе жала рожь, вязала снопы. Гера работал возчиком, а я с детьми моего возраста трудился на прополке.
   Из прифронтовой полосы на восток гнали стада. Помню, как надсадно мычали недоеные коровы...
   Мы так тосковали по родителям! И какое же привалило счастье, когда в ноябре 41-го за нами приехала мама! Москва на осадном положении. Оттуда уходил в Ульяновск эшелон с семьями работников наркомата ВМФ. В нём было выделено место и для нашей семьи. А папа оставался в своей мастерской.
   Сколько же забот свалилось на мамины плечи! Как прорваться в Москву без специального пропуска? Сначала добирались до Мурома, оттуда - до Владимира, где размещалась часть наркомата ВМФ. Мама договорилась с водителем-моряком, и тот, отчаянный парень, посадил нас в кузов полуторки, накрытый тентом, и мы рванули к Москве. В кузове - бочка с бензином. От бензиновых паров мутило. К тому же стоял лютый мороз. Когда машину останавливали патрули, мы сидели, не шелохнувшись.
   В Москву поспели вовремя. Потом около месяца наш эшелон шёл в Ульяновск, пропуская другие эшелоны с заводским оборудованием и поезда с ранеными.
   В Ульяновске нас поселили на окраине в деревянном домишке, где жила семья фронтовика. Мать служивого пустила нас при непременном условии: если мы "достанем" дрова. За тепло сражалась одержимо: порой закрывала печную трубу, когда еще плясали синие огоньки.
   Дважды мы угорали. В последний раз я очнулся на улице. Спал на печке, и мне досталось больше всех. Вытащила меня мама...
   Две учебных четверти мы не учились. Гера перешел в 8-й класс, Галя - в 1О-й, я - в 5-й. Жили впроголодь. Мама поступила в бухгалтерию эвакуированного военно-морского ведомства, но разве могла её зарплата прокормить нас! Да что зарплата! Материальное положение семьи определяло наличие продуктовых карточек. У мамы была карточка служащей, у нас - иждивенцев. По иждивенческой карточке выдавали 400 граммов хлеба в день, по маминой - 600, а по "рабочей" карточке - 800. Брат и сестра хотели пойти работать на завод. Но мама категорически воспротивилась. Учиться в школе во что бы то ни стало!
   По воскресеньям мы во главе с мамой продавали захваченные из нашего дома пуговицы, иголки и прочую домашнюю мелочь. Мне ещё поручалось продавать картофельные очистки. А иногда мы с мамой брали саночки и шли по окрестным деревням - менять свой нехитрый товар на продукты.
   Через год маме удалось получить комнату почти в центре города. Теперь мы не зависели ни от чьих прихотей - у нас свой угол. Возобновили учёбу. Окончив 10-й класс, сестра поступила в медицинский институт. Однажды с подругой пришла в военкомат с требованием направить их на фронт. Военком отказал.
   - Учитесь? Вот и хорошо. Окончите институт - приходите.
   Тогда ещё не родилась крылатая фраза "У войны не женское лицо". Но военком, сам бывший фронтовик, просто пожалел девчонок. Понимал: не мужское это дело - взваливать фронтовое лихо и на них.
   Но в тылу ретивые начальники "слабый пол" не очень-то жалели. Летом студенток бросили на лесоповал. Они валили деревья, обрубали сучья, пилили, таскали... Здесь многое напоминало ГУЛАГ: изнуряющая норма, скудная пайка, нары, разве что не было конвоиров с собаками.
   Гера летом работал возчиком в подсобном хозяйстве, а заодно и грузчиком. Еще подросток, он, как старший мужчина, тоже кормил семью. И вместе с сестрой опекал меня, младшего.
   Зимой в нашей комнате отопительные батареи не работали. На стенах - изморозь, в углах - лёд. Мы сидели в ватниках. Запомнился Гера, готовивший уроки: одна рука в варежке, другую грел подмышкой.
   Электричество часто отключали. Восполняла её коптилка - фитилёк, вставленный в бутылочку с керосином. Мама нас подбадривала:
   - Ничего, детки. Сейчас январь, а за ним и февраль, последний месяц зимы. Как-нибудь перезимуем...
   Наступал февраль. И хотя мы и без маминых бодрых напоминаний прекрасно знали очерёдность времён года, она и здесь вливала в нас оптимистическую струю.
   - Ну вот, пошёл последний месяц зимы...
   И тут же стихи:
   Как, февраль, ни злися,
   Как ты, март, ни хмурься, -
   Всё весною пахнет.
   Но и весной было несладко. На дырявой крыше таял снег, с потолка капало. Ставили корыто, тазы. Сначала эта назойливая капель долго не давала уснуть, потом привыкли.
   Плохо обстояло с обувкой. Старая износилась, а на новую просто не было денег. Да и купить её негде, разве что с рук на базаре... Мама носила "эрзац-ботинки" на толстых деревянных колодках. А к её стройным ногам так шли туфли-лодочки!
   Жили хотя и голодно, но жизнью одухотворенной. У нас часто бывали Галины друзья: одноклассники, студенты. Мама готовила фирменное блюдо - "овощное рагу", как она, смеясь, называла своё тушёное изделие из картошки, стеблей свёклы и ещё каких-то овощей - необыкновенно вкусное. В нашей комнате звучали стихи и песни, была атмосфера товарищества, духовной приподнятости.
   В моём фотоальбоме хранится фотография одной из Галиных подруг с надписью: "Ваша семья, мой мальчик, - самое дорогое, что есть у меня в Ульяновске".
   Душой нашей семьи была, конечно же, мама. Благодаря ей мы не только выжили в то тяжкое время, но и продолжили образование.
   Однако вернусь к рассказу и о папе. Почти всю свою долгую трудовую жизнь работал бухгалтером. Был предан семье и на моей памяти только раз воспользовался отпуском для отдыха и лечения. Конечно, мы дети, очень любили его. Но я в детские свои годы завидовал тем ребятам, у которых отцы были лётчиками, моряками, полярниками (кто из нас тогда не бредил Арктикой!), или, скажем, пограничниками. А мой папа всего-навсего простой бухгалтер - какая тут романтика! Правда, перед войной, как я уже упоминал, он устроился на работу в мастерскую, где делали огнетушители для боевых кораблей. Не Бог весть какое предприятие, но зато какого ведомства! Военно-Морской Флот - это звучало. Но опять же, папа там был всё тем же бухгалтером. О последнем обстоятельстве я в общении с мальчишками скромно умалчивал. Но когда меня спрашивали, где работает отец, гордо отвечал: "В Военно-Морском Флоте".
   В январе 1942-го папе удалось вырваться на несколько дней к нам в Ульяновск. Тогда же мы узнали, что он награждён значком "Отличник Военно-Морского Флота".
   Это сейчас нагрудные значки потеряли своё былое значение. А тогда были весьма престижным знаком отличия. Еще до войны папа приносил домой газету "Красный Флот", из которой я узнал: есть такая категория - отличники боевой и политической подготовки - мотористы, сигнальщики, торпедисты, рулевые... Но бухгалтер! Естественно, мы сгорали от любопытства: что же такое особенное совершил наш папа?
   А было так... 17 - 18 октября 1941-го, когда немцы прорвали фронт на подступах к Москве, в столице началась паника. Многие москвичи устремились на восток, в том числе и начальство разного ранга. Сбежали и начальник мастерской, и главный инженер. Из администрации папа остался один. Мастерская располагалась в бывшей церкви в центре села Покровское. К её ограде подступила толпа в надежде поживиться кассой, рабочим инструментом, мебелью.
   Папа вышел к толпе.
   - Открывай двери, а не то взломаем!
   А он в ответ:
   - Грабить мастерскую не дам! Если не разойдётесь, вызываю патрулей. А за грабеж в военное время - расстрел на месте.
   Подействовало. Имущество мастерской отстоял.
   Панику в Москве быстро погасили. Папин начальник вернулся с дороги сконфуженный. Прочувствованно жал папе руку.
   - Спасибо, Григорьевич! Если бы не ты, не сносить мне головы.
   Папу наградили тем значком "за спасение ценного имущества".
   Был и другой случай, уже в конце 40-х годов, поставивший его снова перед нравственным выбором. Работал тогда в тресте конезаводства. Послали его на ревизию в один из конных заводов, предварительно проинструктировав. Там - вспышка анемии (белокровия) лошадей. Директор завода Динабург подозревается во вредительстве. Им уже занимаются "органы".
   - ... Давай, Соломон Григорьевич, собери на него побольше материала. Сам понимаешь, какой важности не только для треста, но и для тебя эта ревизия.
   О последнем обстоятельстве было сказано с многозначительным нажимом. Во всю шла кампания по "борьбе с безродными космополитами", и бдительные гебисты не могли упустить подвернувшийся случай с анемией лошадей.
   Приехал туда папа. Говорил и с зоотехником. Тот, запуганный гебистом, сначала уходил от откровенного разговора, но в конце концов "раскололся". Шёпотом сказал: всё это чушь - якобы злонамеренное заражение лошадей белокровием.
   Гебешный чин, прибывший для расследования, видимо, понял: обвинение - "заражал белокровием" - чушь. Тогда стал напирать на другое: Динабург "во вредительских целях" разваливал хозяйство. Лошади содержались неправильно, не получали достаточно качественных кормов, что и привело к белокровию.
   После тщательной проверки всей документации, многочисленных бесед с работниками конного завода папа окончательно пришёл к выводу: никакой Динабург не вредитель. Да, случилось несчастье, но директор в нём неповинен.
   Между тем гебист доверительно сообщил ревизору: арест Динабурга уже предрёшен и даже назвал дату. И папа, улучив момент, шепнул директору: "Завтра тебя арестуют".
   Динабург помчался в Москву за защитой к самому Будённому, главному начальнику всего конного хозяйства страны. В его приёмной и был арестован. "Органам" не нужны были доказательства вины, не стали дожидаться и окончания ревизии. Враг и точка. С той же скоропалительностью Динабург получил "срок": 25 лет!
   Папа вернулся в трест с обстоятельным отчётом. Прочитал его директор треста и за голову схватился.
   - Вы понимаете, в какое положение поставили и нас, и себя? Динабург - враг народа. Анемия на конном заводе факт? Факт. А вы тут со своими цифрами проявили политическую близорукость. Нашли какие-то мелкие упущения и не более того.
   - Я не могу писать неправду. Что есть, то есть.
   Директор треста вздохнул.
   - Эх, Соломон Григорьевич... С огнём играете. Или непонятно, что за такую ревизию могут и вас посадить? Придётся нам с вами расстаться. Но не "по собственному желанию". Должен же я как-то реагировать на это ваше... упрямство!
   И вписал в папину трудовую книжку: "Допускал неправильные методы при проведении ревизии".
   Рассказывая мне об этой истории, папа горько усмехнулся: дорого стоила ему та фразочка в трудовой книжке. На "приличную" в смысле оклада бухгалтерскую работу не брали. Пришлось соглашаться на самую низкооплачиваемую. Надо же кормить семью! А поскольку оклады его были чересчур скромные, то и пенсию получил соответственную.
   Оценили его по-настоящему как специалиста, когда уже несколько лет был на пенсии. В Сельхозакадемии срочно понадобился бухгалтер-ревизор для выездной работы. Причём, бухгалтер опытный, хорошо разбирающийся в сельском хозяйстве. И неподкупный. Нашёлся в академии работник, который знал папу. Есть, говорит, такой человек...
   И папа поехал на ревизию. Провёл ее с блеском. Ему неплохо заплатили и дали новую командировку. Он и с ней справился успешно. Ему стали поручать особо трудные ревизии, где требовался специалист экстра-класса.
   Поначалу его спрашивали:
   - Сколько, Соломон Григорьевич, мы должны вам заплатить?
   Он отвечал:
   - Я привезу вам отчёт, а вы тогда и назначайте мне оплату.
   В этих словах - затаённая гордость: моя работа - моя визитная карточка.
   Во время ревизий к нему приходили целые делегации с жалобами или, наоборот, как "глас народа" в защиту того или иного начальника. Поступали и анонимки.
   Он тщательно во всём разбирался. Пытались его и подкупить, иногда угрожали "последствиями". Однако во всём, что касалось фактов, вскрытых злоупотреблений, был непреклонен. И вместе с тем не придирался к мелочам, упущениям, которые можно легко устранить. Подсказывал и на месте учил, что и как надо делать, чтобы эти мелочи не выросли в крупные неприятности.
   Молва о строгом и человечном ревизоре доходила и до тех, кто посылал папу в командировки, и до хозяйства, где уже ждали его прибытия. Ему старались создать хорошие бытовые условия. Доходило до того, что в гостинице, где он жил, переселяли жильцов из смежных комнат: Соломон Григорьевич должен ночью полноценно отдохнуть.
   Как-то я спросил его:
   - Папа, почему с тобой так носятся? Ведь в Москве тьма экономистов с учёными степенями и опытных бухгалтеров. А посылают на ревизии тебя, которому уже далеко за семьдесят.
   - Понимаешь, сынок... Дело не в учёных степенях и даже не в опыте. В любом деле нужны мастера. Ты думаешь, зачем меня посылают в командировки? Накопать недостатков, чтобы снять того или иного директора с работы или отдать под суд? Ну, накопаю этих недостатков, а дальше что? Хозяйству нужна рентабельность. А для этого требуются точные выкладки, почему в этом месте провал и как поступить, чтобы его не было...
   Уже будучи журналистом, я читал некоторые его акты ревизии и не мог не отметить их стройную логику, глубокое проникновение в проблему, чёткий стиль изложения. Никакой "воды", никакого загромождения второстепенным, уводящим от главного. Цифры. Анализ. Выводы. Рекомендации. Это было исследование учёного и одновременно многоопытного практика.
   Пожалуй, тогда я по-настоящему понял, что такое профессионализм - не в рутинном, а в творческом его понимании.
   Папа ездил на ревизии до 80 лет, пока хватало сил. Своё рабочее долголетие объяснял, помимо всего прочего, и заботой мамы.
   Судьба отпустила ему 88 лет. А с мамой он прожил 65 - в согласии и любви. Уже на склоне жизни с восхищением сказал о ней:
   - Ты знаешь, какая она!
   Да, мы, их дети, конечно, знали, какой бриллиант отхватил наш папа. Мамой восхищались многие. Её умом, доброжелательностью, аккуратностью, тактом, умением находить общий язык с самыми разными людьми.
   Она была очень деликатным и справедливым человеком. Однажды ей предложили продуктовую посылку. Мама поблагодарила и отказалась: есть люди, которые в этой посылке нуждаются больше, чем она. О ней же, слава Богу, заботятся дети.
   Когда читала в газете или слышала по радио, телевидению о крупных хищениях, коррупции чиновников, презрительно говорила: "Клопы". В её сознании не укладывалось: как это можно взять чужое, не заработанное своим трудом!
   Летом 1991-го, незадолго до августовского путча в Москве, я сказал ей,
   что на некоторые мои статьи, направленные против тоталитаризма, пришли злобные письма от сталинистов. Мама сказала:
   - Сынок, правда на твоей стороне. Стой за неё твёрдо.
   Как она радовалась, когда я привёз ей первые номера нашей еврейской газеты "Авив"! Прочитывала их от первой страницы до последней.
   Сохранился список прочитанных ею книг, который вела из года в год в течение последнего своего десятилетия. Среди них - произведения Ивана Бунина, Андрея Платонова, Лиона Фейхтвангера, Теодора Драйзера, Даниила Гранина, Василя Быкова - всего около сотни названий. Интересовали её и мемуары, и современная публицистика, историческая литература. Читала журналы "Знамя", "Новый мир", "Юность", "Звезда".
   Эта тяга к чтению, живой интерес к событиям в стране и мире, к окружающим людям помогали ей поддерживать на высоком уровне интеллект.
   Никогда не слышал от неё нытья, жалоб на болячки, которых накопилось изрядно. Она словно излучала жизнелюбие, оптимизм и заряжала ими других.
   Была у мамы молитва, которую сама придумала и говорила перед сном. Я записал ее: "Спи здоровая. Чтобы твои дети, внуки и правнуки были здоровы. И все люди на земле. Чтобы все люди жили мирно, спокойно, счастливо. И все мы в том числе. Спасибо тебе, Господи, за сегодняшний день. И чтобы завтра было не хуже".
   Умерла мама на 98-м году жизни, до последних своих дней сохранив ясный ум и способность обслуживать себя.
Родителей вспоминаю с любовью и нежностью. Теперь, когда они ушли в другой мир, по-прежнему слышу их голоса, вижу их лица, мысленно советуюсь с ними в трудные минуты. И не только с ними.
   У меня прекрасные брат и сестра.
   Гера прослужил 22 года на боевых кораблях Северного и Балтийского флотов. Не прост был его путь к морю. В Военно-морском инженерном училище поначалу был зачислен на химический факультет. Рассудив, что по окончанию училища химику скорее всего, придётся служить на берегу, добился перевода на электромеханический факультет. Став офицером, назначение получил на корабль, однако, вспомогательный - по размагничиванию судов. Снова рапорты. Его назначили на тральщик - командиром электромеханической части.
   В первые послевоенные годы Баренцево море было нашпиговано минами. Тральщики или как их называли, "труженики моря", неустанно перепахивали его.
   Казалось, морской романтики хлебнул изрядно. Был награждён орденом Красной Звезды, ему досрочно присвоили звание "капитан-лейтенант". Но его тянуло на океанские просторы, где ещё труднее и опаснее. Хотел на подводную лодку. Нет, не карьерные соображения двигали им. Сохранилась копия его письма в ЦК КПСС от 8 февраля 1954 года. До этого уже направил несколько безуспешных рапортов командованию.
   "После окончания училища прошло достаточно времени, за которое я проверил себя и убедился, что моя мечта - не просто временное юношеское увлечение, навеянное романтическими произведениями, а вполне зрелая и реальная мечта. Она вызвана не поисками лёгкой жизни и службы, не стремлением получить "тёпленькое местечко", а желанием стать настоящим моряком и служить в той области, где я смогу вкладывать в работу не только силы, знания и энергию, но и душу и приносить как можно больше пользы своей Родине.
   Конкретно моё желание выражается в том, чтобы меня направили служить на подводную лодку на должность командира группы движения (это является понижением по сравнению с моей настоящей должностью, но я хочу начать всё сначала). Меня совершенно не смущает, что моим начальником, возможно, будет товарищ более позднего выпуска и по званию младше.
   Физически я здоров и вполне пригоден для службы в тяжёлых условиях подводного плаванья..."
   Из штаба Главкома ВМС пришёл ответ кадровика:
   "Главком ВМС велел Вам передать, что используетесь Вы по специальности и перевести Вас на подводную лодку не представляется возможным".
   С формальной стороны вроде бы всё логично. Но причина отказа, как выяснилось позднее, была совсем другая. Существовало негласное указание: евреев на подводные лодки, особенно атомные, не назначать. Подлодки зачастую плавают за пределами территориальных вод СССР, могут с "дружественным визитом" посетить иностранные порты. И как считали руководящие антисемитские умы, евреям там не место. По той же причине, которую, разумеется, тщательно скрыли, брату было отказано в поступлении в Военно-морскую академию.
   Но со свойственной ему основательностью он продолжал исправно выполнять свои обязанности там, где служил.
   Передо мной - ещё один документ: копия аттестации "на флагманского инженер-механика 67 БКОВР (Бригада кораблей охраны водного района - М.Н.) Нордштейна Г.С." Год 1965-й. (Цитирую с некоторыми сокращениями):
   "Личная подготовка хорошая, систематически работает над повышением военных и политических знаний. Имеет большой опыт службы на малых дизельных кораблях. Практическая деятельность по руководству эксплуатации техники успешно сочетается с исследовательской работой по продлению моторессурса и улучшению эксплуатации. Умело направляет рационализаторскую работу в соединении.
   К службе относится добросовестно, свои обязанности выполняет активно, проявляет инициативу и настойчивость. Трудолюбив, заботлив, за порученное дело болеет, в службе находит моральное удовлетворение. Лично дисциплинирован, подтянут, внешний вид и строевая выучка хорошая...
   Организаторские способности хорошие, обучать и воспитывать подчиненных умеет.
   С обязанностями флагманского инженер-механика справляется успешно. Состояние боевой готовности ЭМЧ (Электро-механическая часть на корабле - М.Н.) и подготовка личного состава по специальности и борьбе за живучесть вполне удовлетворительные. Много уделяет внимания созданию ремонтной и учебной базы и мероприятиям, обеспечивающим жизнь соединения на новом месте базирования...
   Скромный, честный, откровенный. Общительный, уживчивый в коллективе. Пользуется заслуженным авторитетом среди подчинённых и товарищей по службе.
   Отношения в семье здоровые.
   Физически развит хорошо, занимается спортом и успешно выступает на соревнованиях на первенство соединения по многоборью. Морской болезнью не страдает..."
   Выводы:
   "1.Занимаемой должности соответствует.
   2. В 1966 - 67 гг. может быть назначен на должность флагманского инженер-механика дивизии кораблей ОВР."
   Ниже утвердительные подписи начальников, в том числе адмиралов. И среди них приписка: "Знающий, вдумчивый, способный инженер-механик, хороший организатор. Достоин продвижения..."
   Что и говорить, оценка и профессиональных, и личностных качеств высокая. Но в аттестации должны быть указаны и недостатки, поскольку идеальных людей, как известно, нет. Что ж, это требование соблюдено.
   "Исполнителен, тактичен, однако не всегда выдержан. Болезненно самолюбив и обидчив. Критику и замечания по службе иногда воспринимает болезненно, как личную обиду, но недостатки стремится устранить".
   "Иногда допускает необдуманные высказывания, о которых после сожалеет, а также либерализм к товарищам по службе".
   Замечания весьма примечательные. Зная характер Геры, его неспособность услужливо поддакивать, его неприятие хамства, несправедливости, которых на военной службе всегда изрядно, смею полагать: то, что в данном случае отнесено к недостаткам, - скорее всего свойство натуры прямодушной, с хорошо развитым чувством достоинства.
   "Иногда допускает необдуманные высказывания..." Уж не особист ли внёс тут свои "данные"? Фраза довольно туманная. Что имеется в виду? Откровения о порядках в родимом государстве и его Вооружённых Силах? А может быть, правда в глаза, которая не всегда по нраву начальству? В обществе, пронизанном фальшью, откровенные высказывания всегда режут слух. Трудно здесь, очень трудно человеку прямодушному, искреннему, не привыкшему к дипломатическим увёрткам.
   Что же касается "либерализма по отношению к товарищам по службе", то и на это как посмотреть. Некоторым начальникам нравятся этакие службисты без "всяких интеллигентских сантиментов". Чуть что, такой и матом покроет, и рапорт на сослуживца накатает. А по отношению к подчинённым стиль один: выжимать как можно больше. Гера же совершенно иного склада. Да, требователен (это я, младший брат, не раз ощущал на себе). Но и заботлив, и сердечен. Такой "либерализм" скорее говорит о благородстве, нежели о некотором попустительстве.
   В любой аттестации - какая-то доля субъективности. Один начальник может написать одно, другой - другое. Но есть незыблемая закономерность: человек, поработавший в том или ином коллективе месяцы, а то и годы, оставляет о себе то мнение, которое заслуживает.
   Знаковый факт: председателем суда офицерской чести соединения избрали капитана второго ранга Нордштейна. Какие его качества при этом сыграли главную роль, пояснять, думаю, излишне.
   После увольнения в запас в 1972-м трудился в Москве в Морской школе, готовя специалистов для Военно-Морского Флота. Создал там полигон для обучения водолазному делу и борьбе за живучесть корабля. О инженере-рационализаторе и этом его детище был большой материал в журнале "Военные знания".
   В 1973-м ему выпало тяжкое испытание: погибла единственная дочь - 18-летняя Надя. Я прилетел в Ленинград, где это случилось. Увидел Герино окаменевшее лицо, и мне стало страшно за него.
   Вскоре распался и брак. Но брат нашел в себе силы создать новую семью. Пройдёт ещё четверть века и сын его Женя посвятит ему строки:
   Ты мне песенку на ночь пропой,
   Ты мне опыт свой подари,
   Как служил ты и слушал прибой,
   Расскажи, расскажи, расскажи.
   На полвека ты старше меня,
   И порою мне трудно понять,
   Что ты - мой капитан корабля
   И нельзя тебе курс поменять...
   Его жизненный курс действительно неизменен. Курс порядочности, благородства, высокой надёжности.
   Ещё будучи курсантом, из своей стипендии отправлял мне, студенту, "пособие", а став офицером, ежемесячно высылал деньги родителям - "на жизнь" и на строительство дома в подмосковном посёлке Красный Строитель, куда мы вернулись из эвакуации. И дом был построен. А когда Москва поглотила посёлок и родители получили там квартиру, вместе с женой Наташей раскатал брёвна родительского дома и перевёз на свою дачу. Там построил дом заново и летом поселил в нём родителей. А на их зимней квартире, всё оборудовал, чтобы создать им максимум удобств.
   ... В свой первый лейтенантский отпуск я приехал к нему в город Полярный, где неподалёку стоял дивизион тральщиков. Это была встреча! Провожая меня на мурманском вокзале, брат вручил свёрток, обёрнутый в газету. Сказал как бы между прочим:
   - Пригодится к концу отпуска.
   В поезде я развернул свёрток: тысяча рублей! Почти мой
   месячный офицерский оклад.
   Однажды, приехав в Петербург, Гера узнал, что его бывшая жена бедствует. Помог ей материально. Вторая его жена Наташа это одобрила.
   Он не любит многословия, пустых обещаний. Увидит, что надо подставить свое плечо, - подставит, выручит.
   Да, это Человек. Для меня он больше, чем брат. Годы не приглушили в нём жизнерадостности, чувства юмора. А музыкальность - тоже на всю жизнь. Сколько песен мы с ним перепели, аккомпанируя себе, он - на гитаре, я - на мандолине! Судьба уготовила нам служить в разных концах СССР, а после военной службы жить в разных городах, а потом и странах. Но разве могут расстояния убавить нашу близость!
   Такая же щедрая душа и у сестры. И ей многим, очень многим обязан. Она тоже мой надёжный друг, друг на всю жизнь.
   Галя много лет проработала врачом, Через её руки прошли тысячи людей. Многих помнит и по сей день. Ну вот, хотя бы эта история... Был у неё больной, бывший кузнец, 45 лет. Перенёс обширный инфаркт. Из больницы вышел инвалидом 1-й группы. Врачи запретили ему любой физический труд. Он упал духом, ушёл в свою болезнь. Целыми днями сидел у окна.
   - Смотрю, как люди на смену идут, аж плакать хочется, - сказал
   он Гале, тогда участковому врачу. - Когда болит сердце, я не так пугаюсь. А когда боль проходит, накатывает страх: что-то должно случиться. Видно, моя песенка спета. Надоело сидеть дома, книжки читать... Всё надоело.
   - С таким настроением действительно трудно поправиться.
   - А вы уверены, что у меня есть надежда?
   - Уверена. Только перестаньте хандрить. Найдите для себя какую-нибудь посильную работу. Скажем, делать бумажные цветы, конверты, что-то мастерить... У вас же умелые руки.
   С этого и пошло. При очередном визите Галя расспрашивала его о самочувствии, настроении, прочитанных книгах. Запретила дома ходить в пижаме, тем более небритому. Однажды решительным тоном объявила:
   - Сегодня спускаемся на первый этаж.
   - Это мне?
   - Вы не ослышались. Вам.
   Он с её страховкой медленно переступал ступени, а затем поднялся на свой 4-й этаж.
   - Доктор, оказывается, я могу!
   - Можете. Ещё как можете!
   Галя навещала его регулярно. Жена сказала ей:
   - Уж как он вас ждёт!
   Миновал год. Нарядный, сияющий, он пришёл в поликлинику.
   - Галина Соломоновна, не знаю, как вас и благодарить. Вы вернули меня к жизни.
   Сколько же в её врачебной практике было подобных историй! Скольким людям помогла, продлила жизнь, сколько, казалось бы, обречённых спасла от смерти! Могла под Новый год прийти к "своему" больному и поздравить его, а заодно ободрить, внушить уверенность в излечении. Могла войти в чиновничьий кабинет, да не в один, добиваясь для своих пациентов пособия, улучшения жилищных условий. Больные приходили к ней на приём, доверяя семейные тайны, советовались по житейским вопросам.
   Как-то ещё мальчишкой прочитал в её блокноте: "Сила врача - в его сердце".
   Она и лечила своим сердцем, а не только медикаментами.
   У неё - любящий муж, две дочери, двое внуков. Семья - с научным "уклоном". Муж Геня - кандидат технических наук, у дочерей Лены и Оли, а также внука Артёма тоже научные степени. Но это всего лишь одна из жизненных ступеней. Прожив изрядный кусок жизни, снова и снова убеждаюсь: ни успех на деловом поприще, ни материальный достаток никогда не заменят свет, который излучает дружная семья.
   * * *
   Наши близкие - наша аура, наш воздух, наше самое главное богатство. Мне здорово повезло: я - из хорошей семьи. Не так уж мало, чтобы чувствовать себя счастливым.
  
  
  
  
  
   Рубиконы
  
   Книга первая
  
  
  
   Цезарь, задумав свергнуть диктатуру Помпея, остановился со своим войском перед речкой Рубикон - границей между Галлией и основной частью Италии, находившихся под управлением римских магистратов. Некоторое время колебался: переходить речку или не переходить? Перейти - значит, бросить вызов противнику. И Цезарь решился. Воскликнув "Жребий брошен!", приказал переправляться.
   (Из истории древнего мира)
  
   Выражение "перейти Рубикон" стало крылатым, символизируя решительный, бескомпромиссный поступок.
  
  
  
  
  
  
  
  
   И снова ждут нас Рубиконы,
   И снова там передний край,
   И снова совесть непреклонна:
   "Ты это можешь. Ну, давай!"
  
  
  
  
  

"Об этом говорить никому не надо..."

   Мама рассказывала, что рожала меня тяжело. Но на радость родителям появился я на свет здоровым и довольно крепким. А года в три где-то подкараулила инфекция и пошло... - воспаление лёгких, коклюш, корь, скарлатина и ещё какие-то болезни, которых за давностью лет уже не помню. Был момент, когда мое пребывание на этом свете стало весьма проблематичным. Какая уж там медицина в местечке Обчуга, затерянном в белорусской глубинке! Однако выжил. Видать, сработали гены моих предков и мамины страстные обращения к Всевышнему. Правда, после болезней своими физическими параметрами в детские годы уже не блистал. Не в пример старшему брату, крепышу и ребячьему командиру, рос я тихим и очень впечатлительным. И сколько помню себя в раннем детстве, постоянно носил в себе робость. Боялся съезжать на лыжах даже с пустяковых горок, боялся задиристых мальчишек, которые, как мне казалось, так и норовили обидеть.
   Жили мы с 1935-го года возле подмосковной станции по Курской железной дороге, называвшейся без затей: "25-й километр". Потом её переименовали в Красный Строитель (на нашей стороне стал строиться посёлок). А до него был плодово-ягодный совхоз, где папа работал бухгалтером. По другую сторону путей - кирпичный завод. И там, и там - мальчишки. Что у совхозной ребятни, что у заводской, процветал культ силы. Здесь была своя иерархия: кто кого может одолеть. "Колька сладит с Мишкой", "Славка - с Колькой", "Герка - со Славкой"...
   Гера - мой брат, старше меня на три года, мой наставник и заступник. Не сказать, что он отличался какой-то особой физической силой. Просто был настырным и смелым, а это в мальчишеских драках решало почти всё. Ну, а я, наоборот, был рохлей. Однажды шли мы с Герой через парк в райцентре Царицыно. Мне лет шесть, Гере - девять. Мама дала нам по яблоку. По дороге пристали незнакомые пацаны, на вид постарше и стали отнимать яблоки. Я своё отдал безропотно, а Гера - нет. Мальчишки (их тоже было двое) - к нему с кулаками: "А ну отдавай!" Он тоже сжал кулаки и как отрезал: "Не отдам!" И не отдал. Те потоптались возле него и, утешившись моим яблоком, отстали. Потом я клял себя за малодушие, но поступок уже не вернёшь.
   Гера учил меня скатываться на лыжах с крутых гор, плавать и вообще не робеть в разных обстоятельствах. В одной из ребячьих драк его атаковали двое. Я бросился на выручку. Правда, пользы от меня было немного. Один из наших противников ткнул меня кулаком, и я отлетел в сторону. Однако снова кинулся в драку, замельтешив кулаками... Бой был скоротечным, его участники отделались синяками. К моему удивлению, брат меня похвалил:
   - А ты молодец, не струсил.
   Это был, пожалуй, первый в моей жизни поступок, после которого чуточку себя зауважал. Значит, не такой уж я трус, каким казался сам себе.
Наше детство пропитала романтика гражданской войны с хорошими красными и плохими белыми. Мальчишечьи игры были, как правило, военные. Мечта каждого пацана - заиметь "пугач" - оловянный пистолет, хлопающий пистонами. Мы регулярно ходили в кино на кирпичный завод и если узнавали, что фильм "про войну", несказанно радовались.
   Пожалуй, мой самый любимый фильм того времени - "Мы из Кронштадта". Я дёргался от восторга, когда красные моряки отчаянно дрались в рукопашной, восхищался их товарищеской спайкой и беззвучно плакал, когда их, истерзанных, но не сломленных, с камнями на шее, белые сбрасывали с утёса в море.
   Влияние подобных фильмов на юные души было огромным. Героическая сказка с эффектными эпизодами и деталями влекла в мир благородства и отваги. Но что мы знали тогда о том, что поздней осенью 1920-го красные, одолев белых в Крыму, с такой же беспощадностью топили пленных в море? Не оттуда ли автор сценария Всеволод Вишневский взял сцену казни? А расправа, учинённая в марте 1921-го уже не над киношными, а над реальными матросами из того же Кронштадта, восставшими против большевистского режима? Их выводили на лёд Финского залива и сотнями расстреливали из пулеметов...
   Об этом фильмы не создавали, не обращались к подобным темам поэты и писатели, композиторы и художники. Зато продолжали окутывать романтической дымкой то страшное время красивые песни вроде "Каховки" или про то, как уходили комсомольцы на гражданскую войну.
   Но в середине 30-х уже заполыхали другие войны: в Абиссинии, Испании, Китае. На стенах заводского магазина появились плакаты - благородные лица испанских республиканцев и китайских бойцов и там же - уродливые фигурки немецких и японских захватчиков со злобными ликами.
   Как и другие пацаны, я мечтал попасть хоть на какую-нибудь войну. На войне можно проявить геройство. И уже представлял, как появлюсь в заводском клубе с орденом Красного Знамени на гимнастёрке и непременно с наганом в кобуре. Спросят: "В каких краях воевал?" А я так небрежно, словно для меня это обычное дело, отвечу: "В Испании" (или Китае). И все мальчишки будут дико завидовать, в том числе и Славка Леонов, который иногда меня обижал.
   Но ни в Испанию, ни в Китай воевать пацанов не брали. На пограничные заставы тоже. Где ещё можно отличиться? В те годы много писали про Арктику и зимовщиков. Но и туда ребятне дорога заказана, да и далеко она от нас, эта Арктика. Там папанинцы брали пробы воды, что-то замеряли, изучали - нам, мальчишкам, это было неинтересно. Вот если бы на льдину пробрался фашистский шпион, тогда другое дело...Про шпионов и вредителей, про то, как они втираются в доверие, принимают личину "своих", мы тоже были наслышаны. И опять же по этой части нам то и дело подбрасывали информацию. Редкий фильм обходился без шпионов. Впечатлял и плакат: в руке сталинского наркома Ежова корчатся жалкие фигурки врагов народа.
   Как хотелось выследить хоть одного шпиона! Помню, мы, пацаны, долго шли за каким-то мужчиной: он показался подозрительным. Вынул из кармана портсигар и слишком долго, как нам показалось, держал в руках. У заводских мужиков портсигары не водились. Значит, приезжий. Смотрите, смотрите, озирается! Не иначе - шпион. Портсигар-то вынул, но не закурил. Наверное, там фотоаппарат. Хочет сфотографировать трубу кирпичного завода, гад! Мы неотступно шли за ним. Он направился к станции и вдруг припустил бегом - подходил поезд. Поскольку мы держались от незнакомца метрах в тридцати, к поезду не поспели. Так он и укатил, не "разоблачённый" нами.
   В незатейливых играх в войну, в шпионов и пограничников, изредка в ребячьих драках, набегах на совхозно-колхозные плантации крыжовника, клубники и малины катилось не очень сытое наше детство, не замутнённое никакими сомнениями, к неведомой нам грозовой черте, за которой оно разом и закончится. Но пока мы были счастливы в своём неведении. Где-то в застенках НКВД следователи с любимыми нами красными звёздочками на фуражках, матерясь, выбивали из безвинных людей "нужные" показания. В каком-то десятке километров от нашего Красного Строителя в райском берёзовом уголке Суханово была пыточная тюрьма, а ещё ближе - возле посёлка Бутово за глухим забором расстреливали "врагов народа". Но об этом я узнал много лет спустя.
   Мама работала бухгалтером на фабрике спасательных приборов неподалёку от железнодорожной станции Москворечье. Однажды приехала с работы подавленная.
   - Тихон Палыча арестовали... Говорят, шпион, враг народа.
   Это был её непосредственный начальник, главный бухгалтер. Мама о нём не раз говорила: какой хороший человек! Я спросил:
  -- Как же это может быть: хороший человек и... враг народа?
   Мама приложила палец к губам.
   - Об этом говорить никому не надо. За длинный язык сейчас можно поплатиться. Ты понял?
   Понять-то я понял, что "не надо". Но почему? В моём миропонимании обозначилась первая трещинка. Пока ещё малюсенькая, почти незаметная. О ней хотелось тут же забыть. Но она была, я её ощущал в тревожном шёпоте родителей, в каких-то недоговорках.
   И всё-таки мы были детьми своего времени и где уж там разбираться в тех или иных не совсем понятных нам явлениях! В школе нам постоянно внушали: какие вы счастливые, что живёте в Стране Советов! Вот до революции... И я радовался, что родился после неё.
В наше сознание чуть ли не с детского сада вбивались простейшие, как табуретка, постулаты: "Раньше народ эксплуатировали помещики и капиталисты. Ленин и Сталин положили этому конец". "До революции были богатые и бедные. Теперь нет ни богатых, ни бедных..."
   Ну, богатые - это понятно. На плакатах и картинках в учебнике истории мы видели пузатых буржуев с маленькими жадными глазками, сидящих на мешках с деньгами. А бедные? Бедные - это крестьяне в лаптях и рабочие в кепках с измождёнными лицами. Но странное дело - в заводской бане, куда я ходил с папой и Герой, видел лица именно такие. И не только лица. Худые торсы и ноги, вздувшиеся вены, сутулые спины, ранние морщины... Завод алчно пожирал молодость и здоровье рабочих. Механизацией там не баловали. Кирпич для обжига доставляли в вагонетках. Катили их по рельсам вручную. Вручную выгружали, перетаскивали на носилках. Мы, мальчишки, не раз ходили туда. Забора не было, а завод - это же интересно!
   В одном из больших карьеров, где добывали глину, забил ключ. Образовался небольшой пруд. Там мы купались, и когда вылезали из воды, лица были коричневыми от глины. Но на это не обращали внимания. Спасибо тебе, мой первый водоём, моя первая купель на открытом воздухе! Здесь с помощью Геры научился плавать. Бачаг, как назывался этот прудок, в моём воображении превращался в море, а его бугристые, вздыбленные экскаватором берега становились экзотическими странами. Там совсем другой мир, непохожий на заводские и совхозные реалии с деревянными бараками, выгребными ямами, от которых несло вонью, с мухами в магазине, ползающими по продуктам, руганью и матершиной - привычный фон нашего детства.
   Начальная школа, где я учился, находилась в бараке. В бараках жили и рабочие. Отдельных комнат было мало. Чаще всего семья от семьи отделялась занавеской. Кухня общая. Типичная мебель: железные койки, тумбочки, простенькие столы, табуретки.
   По сравнению с этим коммунизмом наша семья жила чуть ли не в буржуйских условиях. Как-никак интеллигенция: семья бухгалтера совхоза. Занимали половину деревянного домика - две комнатушки. Спали мы с Герой на одной кровати.
   В другой половине домика - семья директора совхоза Алексея Ивановича Мочалова. Это был партиец с многолетним стажем, бессеребренник. В те времена оставалось ещё немало людей, искренне, веривших, что под руководством партии Ленина - Сталина они строят новую счастливую жизнь, и в этой жизни всё должно быть справедливо. Жена директора однажды попросила:
   - Лёшка, ты бы принёс квашёной капусты. В совхозных чанах вон её сколько!
   Он ответил:
   - Не могу, Прасковья. Это казённый продукт. Какой же я пример подам рабочим!
   Сколько же таких же честных, преданным идеям будущего рая на земле, извели сталинские репрессии! К счастью, Мочалов уцелел.
  
   "Разве такие явреи бывают?"
   В безмятежные детские годы над своим еврейством не задумывался, хотя родители изредка говорили между собой на идиш. В школе мы с братом и сестрой были чуть ли не единственными евреями. Какой-то неприязни к себе на национальной почве не ощущали. Галя и Гера переходили из класса в класс с похвальными грамотами. Их из года в год избирали в совет пионерского отряда, учком и уже не помню, ещё куда-то. Отблеск их авторитета падал и на меня. "Ты - брат Гали (или Геры) Нордштейн?"
   Не в пример своим старшим, гордостью школы я не был, хотя и особых нареканий не вызывал. Нашу отнюдь не славянскую фамилию даже завзятые хулиганы не передразнивали.
   С антисемитизмом столкнулся уже во время войны.
   О её начале узнал первым в нашей семье. Меня послали в заводской магазин. Возле него у репродуктора - толпа. По радио выступал Молотов...
   Прибежал домой. Стыдно в этом признаться, но настроение было приподнятое. Теперь мы всыплем этим фашистам за их вероломство! У нас ведь такая могучая Красная Армия!
   Домашние моего восторга не разделили. Но я словно и не заметил их встревоженных глаз - помчался обрадовать мальчишек.
   Сводки с фронта какие-то непонятные. Наши войска ведут бои на Каунаском направлении, через несколько дней - на Минском, ещё через неделю - на Смоленском... Где же все-таки фронт: западнее или восточнее этих городов? Но вскоре стало ясно: наши войска отступают.
   Ровно через месяц после начала войны начались воздушные налёты на Москву. Из нашего посёлка видны лучи прожекторов, неподалёку дробно бухают зенитки. Мы в своем саду вырыли щель - укрытие от осколков.
   Началась эвакуация детей. Мы, то есть Галя, Гера и я, включены в список от маминой работы - проектной архитектурной мастерской. Мне 11 лет, Гере - 14, Гале -16. Родители снабдили нас продуктами и всем необходимым на первых порах. На какое время уезжаем, никто сказать не мог. Верили: скоро фашистов погонят, и мы вернёмся.
   25 июля после многочасового сидения на площади перед Курским вокзалом собравшихся для эвакуации повели к товарному составу. Почти в каждой семье с детьми - кто-то из взрослых. В нашей семье роль взрослой исполняла Галя.
   В товарных вагонах - нары. Вечером поезд тронулся. Я смотрел в вагонное оконце и долго не мог уснуть. Ведь это первое моё осмысленное путешествие.
   Утром прибыли в Горький. И снова ожидание, теперь уже на речном вокзале. Взойдя на пароход, ощутил себя путешественником в духе романов Жюль Верна. Впереди новые земли, а значит, приключения. Места нашего будущего проживания не знал. Забот у меня никаких: рядом старшие брат и сестра. Взбирался на верхнюю палубу к капитанской рубке и стоял там, пока меня не прогонял вниз кто-нибудь из команды. Пароход плыл вверх по Оке.
   Через несколько часов высадились на какой-то пристани (позднее узнал: райцентр Ляхи). У пристани эвакуированных уже ждали подводы. Приехали в деревню Казнево - километрах пяти от Ляхов. Выгрузились у сельсовета. Багаж невелик: пара чемоданов и несколько сумок. Нас определили на постой к бабушке. Имени-отчества не помню. Запомнилась только фамилия: Царёва. Пришли к её крыльцу, поставили вещички. Сели, ждём. Через некоторое время она пришла. Объяснили, кто мы, откуда и зачем здесь.
   Приняла нас без особых расспросов. Угол её горницы весь в иконах. Как водится, в деревенских избах, в горнице - печка. На столе - самовар. Была ещё спаленка и боковая комнатёнка. Бабушка говорит: можете спать в горнице и боковушке. И сразу же предупредила: не хулиганить и не шуметь. Галя заверила: мальчики смирные. Царёва определила и наши обязанности: чистить самовар, приносить для него из леса шишки, а для печки сухой хворост, мыть полы.
   Наша хозяйка подкармливала нас из своих небогатых запасов. Подкармливали изредка и другие селяне. Жалели.
   Казнево - деревушка в несколько десятков дворов. Тут знали друг о друге всё. Бабушку Царёву возмущало, что некоторые её односельчане, побогаче, не очень-то помогали эвакуированным. Как-то раз выразила неодобрение их скупостью весьма своеобразно:
   - У, жадюги! Ровно явреи какие!..
Галя удивленно посмотрела на неё. Наша добрейшая бабушка и... антисемитка?
   - А мы и есть евреи.
   Немая сцена. Оправившись от неловкости, бабушка Царёва простодушно удивилась:
   - Ну какие же вы явреи? Разве такие явреи бывают?
   Пришлось сестре популярно растолковать: евреи - нормальные люди, ничуть не хуже всех прочих.
   Это для нашей хозяйки - открытие. Откуда ей, неграмотной и доверчивой, знать правду о древнейшем народе, от которого и пошла Библия? Таким, как она, веками вколачивали антисемитские бредни.
   В шестнадцать девчоночьих лет
   Многие детали нашей жизни без родителей уже стёрлись в памяти. О многих я, тогдашний пацан, и не знал. Находясь под крылом старших, не очень-то вникал в подробности, каким образом Гале и Гере удавалось в ту тяжкую пору сводить концы с концами.
   В 2001-м, приехав в Москву, попросил Галю:
   - Ты ведь в Казневе, несмотря на свои шестнадцать лет, сразу стала взрослой. Что тебе запомнилось из нашего бытия летом и осенью 41-го? Вспомни...
   Её рассказ записал на диктофон. Пусть он войдёт в эту книгу. Итак, слово Гале.
   Во дворе у бабушки - баня. Там стирали. Мыла не было. Бабушка заваривала в чугуне золу и выливала в корыто. Эта вода предназначалась для стирки. Я предложила ей: "Давайте я и вам постираю". Она говорит: "Нет, своё я сама буду стирать".
   Нам, как эвакуированным, выдали паёк: какой-то крупы, хлеба...Всё это отнесли бабушке - на общий стол. Скоро продукты эти кончились, и больше паёк нам не выдавали.
   Работали мы в колхозе. Мне как человеку по тем временам образованному (9 классов!) предложили работу воспитателя в детском саду. Гера быстро научился управляться с лошадью и возил снопы, а ты был на прополке. Возле сельсовета - пустая изба. В избе - стол, несколько скамеек и, пожалуй, всё. Туда привели детей, как помнится, от двух до пяти лет. Чем их занять? Все песни, которые знала, им пропела. Какие-то игры придумывала, словом, занимала их, как могла. Детишки шумят, кто-то хнычет, у меня голова идёт кругом.
   Через несколько дней пришла в сельсовет. Хочу, говорю, в поле работать. Как раз началась жатва. В ответ слышу: "Ты же не умеешь". А я упорствую: "Научусь!". Настояла на своём. В поле мне показали, как надо жать. Как ни странно, получилось. Правда, порезала себе пальцы и спина ныла...В перерыве, как и любые женщины, ложилась на снопы, и, кажется, уже не было сил подняться. Работали с 8 утра и до вечера. В поле никто нас не кормил, еду брали с собой.
   Утром бабушка будит меня: "Галина, вставай! Чем ребят кормить будешь?" А я в растерянности. "Бабушка, не знаю". Тогда много грибов было. Вы с Герой рано утром уходили в лес и возвращались с полной корзинкой. Наша хозяйка нередко предлагала мне: "Пошли ребят, пусть подкопают картошку". Говорю ей: "А вы что есть будете?" Она в ответ: "Ладно, там видно будет. Мне одной много не надо". И она нам готовила картошку с грибами.
   Вы с Герой хворост из леса таскали, заготавливали на зиму, и Гера его рубил. Помогали и в огороде: пололи, окучивали картошку...
   У бабушки - красивые белые зубы. А сколько ей было лет, не знаю. Может, и шестидесяти не было, но мы называли её бабушкой.
   Деревенские относились к нам хорошо. Приносили, кто морковки, кто огурцов, А вечером молодёжь собиралась у сельсовета. Сидели на брёвнах. Потом под гармошку - на другой конец деревни, который назывался "Гора". Там поют, пляшут и снова к сельсовету. Девушки начинают частушку:
   У кого какая баня...
   Парни подхватывают:
   У меня дубовая.
   У кого какая милка,
   Моя чернобровая...
   За водой ходили на Оку. Местные девушки носили вёдра на коромыслах, мне же было привычно носить в руках. Как-то вечером пришла с поля, прилегла. А тут стук в окошко. Кто-то из парней: "Галина, выйди!" А бабушка строго: "Никуда она не пойдёт!" И ещё помню... У Геры домбра была. Вечером сидем на крылечке, Гера играет на домбре и поёт "Синий платочек". Когда слышу эту песню, в памяти всплывает Казнево...
   Близилась осень. Школы в Казневе не было. Учиться предстояло в райцентре. Бабушка говорит: "Зимой вы отсюда ходить не сможете. Дорогу снегом заметает. Надо вам перебираться в Ляхи".
   В школу я всех записала. Теперь дело за жильём. В Ляхах договорилась с одной пожилой женщиной, что сдаст нам комнату. Жила она в большом пятистенном доме. У нас ещё оставались кое-какие деньги, что дали родители. Мы с той женщиной оговорили условия и время, когда приедем.
   В колхозе нам дали лошадь, тепло проводили. Сказали: "Ночью лошадь не возвращайте. Можно и утром". Поздним вечером мы приехали. Шёл дождь. Ты очень промёрз. Я говорю: "Потерпи еще немного. Скоро приедем. Чаю попьём, согреемся".
   Прибыли к тому дому в темноте. Постучали. Выходит старик. Я ему радостно: "Вот мы и приехали!" А он хмуро: "Кто вы такие? Кто вас тут ждёт?" Я в недоумении: "Ну как же? Мы же с бабушкой договорились, что она пустит нас на квартиру". Он в ответ: "А я с вами не договаривался и никого пускать не собираюсь". Тут уж я окончательно растерялась. "А как же мы на ночь? Ведь уже темно". Старик равнодушно: "Не знаю". Он даже на двор нас не пустил.
   Возвращаться в Казнево? Опять на холоде, под дождём, да ещё через лес...От одной этой мысли мне стало не по себе.
   Мимо шла молодая женщина с вёдрами. Спросила: "Что тут такое происходит?" Райцентр небольшой, все друг друга знают и, конечно же, на нас она обратила внимание. "Да вот, говорю, договорились, что возьмут на квартиру, а теперь передумали и не пускают. Придётся нам снова возвращаться в Казнево". "А кто вы такие?" "Мы эвакуированные из Москвы..." Женщина предложила: "Пойдёмте, ребята, ко мне. Переночуете, а там увидим". Дом её тоже большой, пятистенный, стоял на горке. Въехали во двор. Гера распряг лошадь. Женщина поставила самовар, стала расспрашивать нас более подробно. Рассказала и о себе. Муж на фронте. Двое детей - мальчик и девочка. С ней живёт младшая сестра. Есть ещё старшая сестра, живёт отдельно. Младший брат учится в ФЗУ в городе Выкса на противоположном берегу Оки. Фамилия их Лухмановы.
   Сёстры напоили нас чаем. Мы согрелись, успокоились. Наша выручательница говорит: "Оставайтесь тут, места у нас хватит. Может, и моим детям придётся вот так же мыкаться..."
   Помню, была там боковая комнатёнка. В ней спали вы с Герой и стояла кровать младшей сестры Татьяны Федоровны. Она оказалась Гериной учительницей. А как звали старшую, так радушно принявшую нас, уже не помню. Я спала в горнице. Говорю хозяйке: "Буду вам платить". Она: "Мне плата не нужна. Нужны дрова". Дрова дровами, но как же без платы? Смотрю на неё с удивлением. Говорю ей: "Жить бесплатно мы не хотим". "Ну хорошо, будете платить за радио. В комнате прибёрешь, полы помоешь".
   Я пришла в сельсовет. "Мне нужны дрова". Без слов выписали ордер на кубометр дров, дали лошадь. А поскольку с лошадью обращаться я не умела, дали возницу-мальчика. И мы поехали. Нашла лесника, показала ордер. Он говорит: "Ну что ж, пошли..." Идём по лесной тропинке. Вскоре лесник остановился. "Вот дрова". Верчу головой то в одну сторону, то в другую, "Где дрова?" Он показывает на лес: "Вот дрова". Я оторопела. "А как же буду пилить эти деревья?" Я тогда об этом деле и понятия не имела. Он посмотрел на меня пристально. "А почему пришла ты? Почему мать не пришла?" Говорю: "Мы здесь одни, Я старшая". "Значит, одни?" "Одни".
   У него сразу изменился тон. Повёл уже к штабелю дров. Нагрузил на телегу не кубометр, а значительно больше, сколько могла увезти лошадь.
   Хозяйка была очень довольна. А как быть с продуктами? Она посоветовала: "Сходи к председателю колхоза". Я пошла. Мне выписали картошки. Сейчас уже не помню, на каких условиях. Может, я заплатила деньгами. Тех, что мы привезли из Москвы, оставалось немного. Но я ведь уже работала - библиотекарем в школе. Что-то там мне платили. Картошку высыпали в подвал Лухмановых, так что голодная зима нам уже не грозила.
   До войны ты плохо ел. Частенько тебя кормили с ложечки: "За папу, за маму..." А тут у тебя такой аппетит появился! Вечно голодный был. И такой худой, бледный, что мы с Герой задумались. Вот вернёмся домой, родители увидят, что Миша такой худой, что мы им скажем? И решили тебя поправить. Пошли в деревню и купили сала. Как сегодня помню: 30 рублей стоило. А ты нам заявляешь: "Один есть не буду!" Ну, в общем мы тебя поправляли.
   Хозяйка дала мне горшочек. "Ты утром перед школой приготовь, а я поставлю в печку". Когда вы с Герой приходили из школы, в нашем супе плавало что-то мясное. Это хозяйка подкидывала.
   - Галя, ты же тогда в 10-м классе училась и в библиотеке работала, да ещё опекала нас с Герой. Как всё это совмещала?
   - Наверное, после школы. Что ещё помню о Ляхах? Развлечений, молодёжных гуляний там не припомню. Было не до гуляний. Вестей о родителях никаких, немцы подошли к Москве. На душе тревожно. А вот ещё помню...В райкоме комсомола стали создавать партизанский отряд. А я ведь была комсомолкой. И однажды, когда ты лёг спать, мы с Герой устроили совещание: не записаться ли и нам в отряд? Ты ещё не заснул и всё слышал. Из твоей комнатки донеслось: "И я с вами пойду!"
   Среди эвакуированных паника. Куда ехать дальше? В Ляхах жила с детьми женщина, муж которой работал с нашей мамой. Пришла ко мне и говорит: "Ты же знаешь, какие ужасные сводки. Наши город за городом сдают. Немцы могут придти и сюда. Здесь вы пропадёте. Поедемте с нами в Ташкент, там - моя сестра".
   Надо решать.
   Представляю себе состояние Гали. Фронт приближается. Оставаться здесь опасно. В Ташкенте, далёком от фронта, обстановка пока стабильная. Но опять же, всё придётся начинать сначала: искать жильё, работу, заново поступать в школу, заготавливать продукты... В Ташкенте - чужой нам язык. И ещё одно, очень важное обстоятельство: где нас будут искать родители и где - мы их, если немцы займут Москву? Идти в партизаны? А куда девать меня? 11-летнего мальчишку в партизанский отряд вряд ли возьмут. Где, у кого пристроить? Словом, на плечи Гали легло тяжкое бремя выбора. А ведь ей не было и семнадцати.
   - Я плакала, не зная, как решить. Какой вариант ни возьму, всё плохо. Начала склоняться к отъезду. Тут приходит Гера. Поделилась с ним своими невесёлыми мыслями и в заключение сказала: "Поедем с той женщиной в Ташкент". Гера стукнул кулаком по столу. "Никуда мы отсюда не поедем! Родители знают, что мы здесь, и здесь мы останемся. А если сюда подойдут немцы, найдём решение".
   - Подумай, ведь мальчишка, 14 лет. А какая рассудительность, какая мужская твердость! Впрочем, чего ж я удивляюсь: Гера есть Гера.
   - Как он был прав! Как хорошо, что его послушала!
   Ту ноябрьскую ночь запомнила на всю жизнь. Вроде сон мне снится или это явь? Слышу такой родной голос: "Доченька..." Открываю глаза. Мама! Так, наверное, в сказке бывает.
   - И у меня, когда мама приехала, было состояние счастья. Это не описать.
   - Миш, вот я теперь уже бабушка, но это чувство во мне до сих пор. До приезда мамы не раз думала: как же это живут дети с родителями и у них никаких забот? Как же это может быть, что всё за них делает мама? Мы-то уже привыкли всё делать сами. Сами стирали, сами зашивали свою одежду. Самим приходилось заботиться о жилье, о еде...Как же это дети живут с мамой, ничего не делая, ни о чём не заботясь! Если бы с нами жила мама, мы бы ей ни-че-го не дали бы делать. Всё сами. Только бы придти домой, а дома - мама. Только бы мама с нами была! А потом, когда она к нам приехала, мы стали, как все дети (Смеётся).Опять все заботы легли на маму.
   Помню, пошли в Казнево. Мама поблагодарила бабушку Царёву. А когда уходили, бабушка говорит: "Пусть заработанное ребятами на свои трудодни, хранится у меня в погребе. Будете приходить и брать". Мы, наверное, бы с этими продуктами зиму продержались. Там было несколько мешков картошки, капуста была, морковь, лук...Всё это оставили бабушке. В Ляхах прожили несколько дней. Мама сказала: "Поедем во Владимир. Там - часть наркомата Военно-Морского Флота. Думаю, во Владимире помогут добраться до Москвы". ( Напомню: к этому наркомату относилась мастерская, в которой работал папа).
   Дорога пролегла через Муром. Мама узнала: туда какая-то грузовая машина должна везти кожи. Шофер согласился нас взять, ибо груза у него было немного.
   Погрузили свои пожитки и в путь. Шёл снег, лужи замёрзли. Приехали в Муром, когда уже стемнело. Шофер сказал, что дальше не едет. То ли неисправность в машине, то ли другая какая причина, уже не помню.
   Выгрузились на окраине. А дальше куда? Надо искать ночлег. И тут нам сказочно повезло. Из ближайшей калитки вышла женщина, спросила, что тут делаем, кто такие?
   Коротко объяснили. Она пригласила в дом. "Кормить мне вас нечем, а чаем напою". Мы переночевали у неё. Как и в Ляхах, нашей доброй феей оказалась учительница. Утром она заторопилась в школу. Оставила нам ключи, сказав: если уйдём до её прихода, оставить их там-то. Мама ей: "Вы же нас не знаете и оставляете нам ключи от квартиры..." Женщина в ответ: "Миленькая, да разве я не вижу, что за люди передо мной! Сейчас всем трудно, и мы должны друг другу помогать и доверять".
   Как мы были благодарны этой доброй женщине!
   Следующий этап - достать билеты и сесть в поезд, идущий во Владимир. Погода холодная, ветренная. Я простудилась. Была в мамином пальто, в вязаной синей шапочке и поверх платок, завязанный сзади узлом. В вокзал втиснуться с вещами невозможно. Мы стояли на площади возле него, время от времени пробиваясь в зал ожидания, чтобы согреться. У меня насморк, температура... А что делать?
   Поблизости толпились ополченцы, очевидно, ожидая поезда. Один из них заговорил со мной: откуда мы и куда едем? Представился: кинорежиссёр Глубовский, зовут Дан. На нём гражданское пальто, подпоясанное военным ремнём. Мне он показался немолодым, хотя было ему, наверное, около тридцати. Разговаривая с ним, мы простояли весь день.
   К вечеру подошёл поезд на Владимир. Билеты у нас уже были. Дан говорит: "Я вас провожу". С его помощью кое-как втиснулись в вагон. Вещи он подавал в окно. Поезд долго стоял. Дан спросил нашу фамилию. Мама уже знала, что из Москвы в начале декабря от наркомата ВМФ отправляется эшелон в Ульяновск. Место там для нас оставлено. Поэтому она ответила, что, возможно, мы какое-то время будем жить в Ульяновске. Он сказал: "Я еду на фронт и напишу вам в Ульяновск".
   Как ты знаешь, в Ульяновск мы попали месяца через полтора. И когда я пришла на почту, на моё имя лежали два или три письма от Дана. В одном он писал: "Было ли у Вас такое чувство (он меня называл на "вы"): с человеком виделись только раз, а кажется, что знали его всю жизнь? Вот такое чувство у меня".
   Это были письма с фронта, и я очень жалею, что в связи с нашими переездами они пропали. Запомнилось и такое: "Если останусь жив, то хотел бы знать, как Вы ко мне относитесь?" И я с непосредственностью десятиклассницы ответила в письме: отношусь к нему как к защитнику Родины. Никаких других чувств к нему я не испытывала. Он - взрослый, а я по сравнению с ним - девчонка. В общем, написала ему такое глупое девчоночье письмо. Вскоре письма от него перестали приходить.
   Спустя много лет, когда мы жили в Уфе, пошли на какой-то фильм Узбекской киностудии. В титрах прочитала: "Ответственный директор Даниил Глубовский". Значит, остался жив.
   Глубинные наши силы
   Но вернусь снова в 1941-й. Москва, куда мы, наконец, добрались после, трёхнедельных скитаний приобрела вид фронтового города. Баррикады с узкими проходами, противотанковые ежи... Торопятся куда-то редкие прохожие, выхаживают патрули. Почти непрерывно бухают зенитки. Под этот аккомпанемент через двое суток вечером 7 декабря наш эшелон двинулся на восток. Папа остался в своей мастерской, изготовлявшей оборудование для боевых кораблей.
   В теплушке нас - несколько семей. Есть печка-буржуйка, небольшой запас угля и дров, полмешка мёрзлой картошки. Поджаренная с луком, она кажется необыкновенно вкусной.
   На узловых станциях подолгу стоим, пропуская поезда с ранеными и оборудованием эвакуированных предприятий. Грустное это зрелище - станки на открытых платформах под снегом. Сколько же усилий, какое неимоверное напряжение понадобятся, чтобы вдохнуть в них новую жизнь! А навстречу - эшелоны с боевой техникой и войсками. Круговорот войны.
   Под Москвой началось наше контрнаступление. Одержаны первые крупные победы. Обидно, что продолжаем двигаться на восток. Эх, задержаться бы нашему эшелону на сутки-другие в Москве, может быть, и не нужно было бы ехать в этот Ульяновск. Но неведомый нам механизм уже запущен, остановить его не в наших силах. Зловещий рык войны: не доезжая до Рязани, на станции Рыбное - разбитые бомбами товарные и пассажирские вагоны. На перроне в кровавых лохмотьях - оторванная человеческая нога...
   В самой Рязани попали под бомбёжку уже мы. Истошные гудки паровозов. Леденящее душу, нарастающее завывание бомб.
   "И - ии!.." - словно включена электропила. И грохот, грохот. Вздрагивает земля. Бомбы рвутся где-то рядом возле привокзальных домов. Мы с Герой спешим к нашему вагону, словно он может спасти от падающей с неба смерти. Страх заполнил, казалось бы, каждую клеточку. Неужели сейчас жахнет прямо сюда?
   Налёт кончился так же внезапно, как и начался. А вскоре тронулся наш поезд. Мерный стук колёс успокаивает. Дальше, дальше от войны!
   Мы ещё ничего не знали о страшной участи евреев, оставшихся за линией фронта. О Бабьем Яре, Минском гетто, о том, что наш дедушка Мендл с женой Фаней и его внуки, дети маминой сестры Сары Миша и Роба, уже расстреляны в карьере под Смолевичами. Счастливое неведение.
   В пути почти месяц. Теплушка стала нашим домом, нашим бытом. Давно перезнакомились с попутчиками. Пожилой мужчина Семён Львович сыплет анекдотами. Молодой инженер, сопровождавший оборудование, Сергей Николаевич оказался обладателем вокального баритона.
   Эх, дубинушка, ухнем!
   Эх, зелёная сама пойдёт, сама пойдёт!.. -
   выводит его сильный голос, и наши передряги кажутся сущей мелочью.
   Подъехали к Ульяновску и снова стало тревожно. Как встретит нас этот незнакомый город, где там найдётся место для нас? Неизвестность, как ледяная вода, которую не обойти: хочешь, не хочешь, а ступить в неё придётся. Страшновато покидать уже обжитую теплушку.
   Выпало нам поселиться на окраине города за рекой Свиягой. Предместье называлось Конно-Подгородная Слобода. Деревянные, обветшалые домишки, глухие заборы. Наше новое пристанище - у самого берега Свияги. Хозяйка, тетя Маша, желчная, властная старуха, жила со свекровью и пятилетней внучкой, капризной и плаксивой. Наше появление встретила враждебно.
   - Понаехали экулированные, - ворчала она, - сразу цены на базаре подскочили. Поселить бы их в бараках, так нет же, к нам на постой... Нашли, кого уплотнять! У меня сын на фронте!
   Брать в голову, что и другие люди терпят лишения, вызванные войной, она не хотела.
   Мама поначалу готовила на кухне. Но вскоре тетя Маша показала свой норов.
   - Развели тут кузню! Ступай-ка со своей керосинкой в тамбур!
   В промёрзшем тамбуре вода превращалась в лёд. Приходилось вначале её оттаивать на хилом огне керосинки.
   Зима в 42-м выдалась вьюжная. Дорогу из города в Конно-Подгородную Слободу по свияжскому льду часто заметало. Особенно у выхода на наш крутой берег. Видя, как прохожие вязнут там в сугробах, взялся за лопату.
   Один из прохожих, поравнявшись со мной, остановился.
   - Молодец, мальчик!
   И протянул рубль.
   Вряд ли на него можно было тогда что-то купить, разве что коробок спичек. Однако принёс его маме.
   Первый мой заработанный рубль.
   В школе мы ещё не учились, сидеть дома было скучно. И я часами пропадал в городе. Автомобили по его улицам проезжали редко, основной вид транспорта - конный. Можно незаметно для возницы встать сзади на полозья и прокатиться, что я и делал с удовольствием. Но при этом нужно проявлять бдительность: возница, обернувшись, мог огреть кнутом.
   Иногда выстаивал длинную очередь к газетному киоску.Читать газеты пристрастился ещё до войны, а теперь они представляли для меня особый интерес. Сводки с фронта, сообщения о подвигах наших бойцов и партизан, зверствах фашистов, сопротивлении оккупантам в Европе - все это прочитывал залпом.
   В городе подружился со своим сверстником москвичём Геной Ивановым. Отец его, врач, работал в военном госпитале. Гена - тоже книгочей и , как и я, - избегал общения с местными хулиганистыми мальчишками. Время от времени отец определял его в госпиталь. И вовсе не потому, что Гена часто болел. Просто в госпитале сносно, по меркам военного времени, кормили. Он с упоением рассказывал, что однажды на обед там дали котлеты. Я завидовал моему приятелю: это ж надо - котлеты! Мне тоже очень хотелось попасть в госпитальную палату, но у меня не было папы-военного врача. Долгое время слово "госпиталь" вызывало у меня ассоциацию с сытной едой.
   Одно из хождений в город едва не стоило мне жизни.
   Мост через Свиягу от нашего дома в полкилометре. В тот день 12 марта 1942-го под вечер, отправился туда напрямик. По льду. Сгущались сумерки, и я не заметил покрытую тонкой корочкой льда и припорошенную снегом полынью...
   Последующее произошло так неожиданно, что в первые мгновенья не успел ничего сообразить: обожгла ледяная вода. Ухнул в неё, как был - в пальто, шапке, ботинках с галошами. Вынырнув, инстинктивно схватился за кромку льда. Она обломилась.
   Раз за разом хватаюсь за кромку - не выдерживает. Наконец, нащупал более прочную. Пытаюсь подтянуться на руках, но куда там! С моими-то силёнками тщедушного мальчонки!
   Намокшие одежда и обувь тянут ко дну. Держусь за лёд, а дальше-то что? И только тогда дошёл весь ужас моего положения. Закричал: "Помогите!"
   До берега метров сто. На дороге вдоль него - редкие прохожие. Кто-то, услышав мой крик, остановился. Но на помощь никто не спешит. Не хотят рисковать: весенний лед уже ненадёжен. Снова и снова взываю о помощи. Прохожие по-прежнему - всего лишь в роли наблюдателей. Пальцы уже почти не чувствуют холода и сами собой разжимаются. Удерживаюсь на поверхности только неустанной работой ног. Но сколько можно барахтаться в ледяной воде?
   Лихорадочно ищу выход. Голова ясная. Глаза жадно вбирают всё, что на поверхности. Там -жизнь. А ноги, туловище затягивает под лёд. Там - тьма, небытиё.
   Однажды видел утонувшую девочку. Синие лицо, синие ступни... И нечеловеческий, разрывающий душу, крик матери. Неужели и мне суждена такая участь?
   Не хо-чу!!!
   Но где взять силы? Спортом никогда не занимался. Ни разу не мог подтянуться на турнике. Разве что научился плавать. Это помогало удерживаться на плаву.
   Собираюсь для рывка. Набираю в грудь побольше воздуха. Р-раз! Грудь касается кромки. Если бы чуть повыше... Туловище опять уходит в воду. Готовлюсь к новой попытке. Расслабил руки, насколько это возможно. Сознание сосредоточено на одном: вырваться! Не такой уж я немощный. Я могу. Все силы, всю свою жажду жизни вложил в этот рывок. Будто распрямилась, таящаяся во мне пружина. И произошло чудо: выбросился на лёд. Видимо, у Всевышнего были свои долгосрочные планы относительно меня на этой земле. Ноги ещё оставались в воде, но теперь уже ничто не могло остановить меня. Сантиметр за сантиметром отвоёвывал пространство жизни. И вот уже весь я на льду. Страх, что лёд может обломиться, заставил проползти ещё несколько метров. И только тогда осторожно встал и пошёл к берегу.
   Что меня спасло, помогло сделать почти невозможное? Много размышлял над этим и в конце концов утвердился в мысли: в самых, казалось бы, безнадёжных ситуациях Всевышний даёт нам шанс, может быть, один-единственный. Он кроется в глубинных наших силах, заложенных как НЗ. Ленивые и слабые духом не утруждают себя расчехлить этот запас, заставить его работать в нужные часы, минуты и мгновенья. И вывод здесь только один: не сдаваться! Сломленному духом не помогут ни мускулы Геракла, ни ум Леонардо да Винчи.
   До войны часто простуживался. А тут прошло несколько дней - и ни кашля, ни насморка.
   * * *
   Учиться в школе Галя, Гера и я стали только весной с третьей четверти. Меня хотели определить в 4-й класс, но мама настояла: в 5-й! Жалко терять год. Взяли с испытательным сроком. "Ты должен нагнать. Должен!" Мамина непреклонность стала и моей . Я старался .
   Сейчас, вспоминая то время, даже как-то не верится: неужели всё это было с нами? Один учебник на несколько человек, вечное чувство голода... Тетрадей не хватало, зачастую писали на старых газетах. Не хватало и дров для отопления школы. Сидели в промёрзшем классе в пальто. Замерзали чернила. Однако учились.
   Сохранилась итоговая страничка из школьного дневника за 5-й класс. По всем предметам - "отлично", по физкультуре - "посредственно". Улыбка судьбы: через 7-8 лет стану разрядником по нескольким видам спорта, и физкультура навсегда войдёт в мою жизнь. Очень уж не хотелось оставаться слабаком. И как тогда, в ледяной купели, нашлись для этого силы. Глубинные. Подвластные только воле.
   "Целуй, жидёнок, крест!"
   Ньютоновским яблоком время от времени сваливаются события, заставляющие несколько по-иному взглянуть на мир, на те или иные явления. Для меня такое событие произошло 31 марта 1943-го. Почему эта дата так врезалась в память? В тот день, а точнее, вечер, я раз и навсегда расстался с застарелым своим страхом. Каким? Как его назвать?
   Подспудно во мне, ещё ребёнке, угнездилось чувство какой-то пришибленности от того, что мы - евреи, что некоторые нас почему-то не любят и стараются обидеть. А потому свою принадлежность к еврейству надо по возможности скрывать. Страх, что в любой момент тебя могут унизить, стал не только тенью, но и плотью. Я сроднился с ним, носил его в себе, как неизбежность.
   Родина Ленина дохнула на нас густым перегаром антисемитизма. В бывшем купеческом городе он, родимый, всегда был растворён в густой концентрации. У евреев, лишённых земли, а, стало быть, возможности крестьянствовать, торговля и ремёсла были традиционными занятиями. Многие русские мастеровые, лавочники и купцы видели в них конкурентов. Вносило свою лепту и самодержавное государство и, как всюду на Руси, старались попы, неустанно втолковывая православным про "жидов, распявших нашего Христа".
   За годы советской власти больших перемен в умах на этот счёт не произошло. Смрадный тот костерок не полыхал, но его тлеющие уголёчки терпеливо ждали своего часа. Война послужила хорошим поддувалом. В Ульяновск эвакуированы некоторые заводы и учреждения, а с ними увеличился процент еврейского населения. Теперь было на кого выплеснуть злобу за рост цен, нехватку самого насущного и прочие невзгоды военного лихолетья.
   Однажды мы с Галей шли через замёрзшую Свиягу. Поперёк тропинки что-то чернело. Подошли ближе - лежит мужчина. Наклонились над ним - пьяный. Не бросать же его на морозе: замёрзнет. Подняли, подхватили под руки. С трудом выяснили, где живёт. Кое-как довели до дома. И вдруг он разразился бранью по адресу... "жидов". Не по нашему конкретно, а вообще. Сначала оторопели, а потом, когда повернули к себе домой, смеялись.
   Но если бы та встреча с антисемитизмом в достопочтенном городе Ульяновске ограничилась бы этим полукурьёзным, полугрустным эпизодом!
   Центром деловой жизни города был базар. Здесь можно купить вязанку дров, буханку хлеба, поменять зимнее пальто на банку топлённого масла и совершить уйму других товарно-денежных операций. Чтобы как-то выжить в чужом заснеженном городе, пришлось и нам приобщиться к базару. Что мы могли продать? Пуговицы, патефонные иголки и прочую мелочь. А мне ещё поручалось продавать картофельные очистки. Их покупали владельцы скота. У конкурентов, как мне казалось, товар был получше, то есть кожура толще. А наша экономная мама чистила картошку так тщательно, так аккуратно, что из под ножа выходила тонюсенькая ленточка. Ну как такой товар продать? Приходилось выстаивать часами. На базаре всякого насмотрелся.
   ... Возле меня стояла пожилая женщина, по виду еврейка. На одеяле, расстеленном на снегу, - галстуки, детские рубашонки, настольная лампа и что-то ещё из домашней утвари. Покупателей на её товар не находилось. Но вот подошёл какой-то небритый мужик и, коверкая букву "р", нараспев спросил:
   - Сага, а кугочка есть?
   - Во-первых, я не Сара, а во-вторых, вы же видите: курами не торгую.
   Мужик пьяно ухмыльнулся и запел:
   Я кугочку не дам, всё скушает Абгам...
   Была тогда в ходу такая антисемитская песенка на мотив шлягера, что пел Утёсов, - "Барон фон дер Пшик". Очень уж хотелось этому мужику и дальше покуражиться. Но женщина проявила выдержку: молча смотрела куда-то мимо него, словно перед ней не было этого кривляющегося существа. Он пнул ногой край одеяла, Звякнула посуда, полетела на снег настольная лампа...
   Кровь бросилась мне в лицо. Но что я мог сделать, 12-летний пацан! Никто из взрослых, стоявших рядом, не вступился за женщину. А мужик, горланя ту же песенку, двинулся дальше.
   Видел на базаре и другие подобные сценки. Однако худшее пришлось испытать на себе.
   Жили мы к тому времени уже в самом городе в трёхэтажном доме, где нам дали комнату. Учился я в 6-м классе во вторую смену. Возвращался домой вечером, а во дворе почти всегда - ребята. Из местных ни с кем не дружил. Но фамилию не скроешь, и во дворе знали, что мы - евреи. К Гере приставать побаивались. Коренастый, с хорошо развитой мускулатурой, он мог дать отпор, в чём кое-кто уже наглядно убедился. Я же - заморыш, руки как спички, был идеальной мишенью для издевательств. "Жид пархатый", "жидёнок", "жидовская морда" - этого "фольклора" здесь наслышался, что называется, по завязку. Особенно изощрялся мальчишка лет четырнадцати в синей куртке (я так и назвал его - "Синий"). Он не только осыпал обидными словами, но и норовил толкнуть, пнуть ногой, провести пятернёй по лицу. В той компании верховодил парень призывного возраста - Борис. Он науськивал подростков: "Дай, дай этому жидёнку!" Поглумиться надо мной - для него большое развлечение.
К нашему подъезду можно пройти двумя путями. Кратчайшим - с улицы через арку и обходным - через овраг, примыкавший ко двору. Подходя к арке, прислушивался: не слышно ли ребячьих голосов. А если было тихо, старался побыстрее прошмыгнуть к своему подъезду. Услышав голоса, выбирал запасной вариант: тогда приходилось делать крюк в несколько сот метров.
   Хотя страх и сидел во мне, отнюдь не чувствовал себя затравленным зверьком. Скорее разведчиком, которому надо незаметно для противника пройти по его тылам. Неприятельский тыл - это двор, а квартира на третьем этаже, где мы жили, - наша крепость. Это было что-то вроде игры в войну, возвращением к довоенному детству. Разница лишь в том, что игра, если считать ее таковой, уже не была столь беззаботной, где "красные" и "белые", вдоволь наигравшись, мирно расходились по домам. Здесь я был в одиночестве, а двор враждебным. И как несколько лет назад, когда грезил участием в боях на стороне испанских республиканцев, в своих мечтах снова переносился в романтику. Поскорее бы вырасти, окрепнуть и - на фронт! Уже читал о подвигах юных бойцов, награждённых медалями, а то и орденами. Вот вернусь с фронта на побывку в военной форме, с орденом на груди, пистолетом на боку, и тогда никто из дворовых антисемитов не посмеет и вякнуть что-то обидное.
   ...В тот мартовский вечер чересчур уж размечтался и потерял бдительность, Подошёл к арке - вроде бы тихо. Прислушиваться не стал и шагнул в темноту. Кто-то обхватил меня.
   - Попался, жидёнок!
   Это была засада. Меня поджидали. В сумраке успел рассмотреть Бориса, Синего и ещё нескольких мальчишек с нашего двора. Попытался вырваться, но держали цепко. Режиссура спектакля, видимо, была уже продумана.
   - Целуй, жидёнок, крест!
   К моим губам Борис приблизил крестик.
   - Ну? - угрожающе повысил голос. - Целуй, тебе говорят! Поцелуешь - бить не будем.
   Я отвернул лицо, сжал губы. И даже не потому, что воспротивилось моё школьное атеистическое воспитание. Понимал: меня хотят унизить как еврея. Унизить грубо, гадко, сломать, растоптать моё достоинство.
   - Смотри, какой гордый... В последний раз тебе говорю, жид пархатый: целуй крест! Не поцелуешь - пеняй на себя!
   Я рванулся.
   - Стой, лошадка, не брыкайся. Сейчас мы тебя успокоим...
   Удар по лицу. Резкий, тяжелый. Будто в мозгу что-то взорвалось, рассыпавшись снопом искр.
   - Ну, поумнел? - Голос Бориса, как из погреба. В голове звон. И снова у моего рта - латунный светлячок. Я разомкнул разбитые губы и плюнул в лицо Бориса вместе с кровью.
   - Ах ты, жидюга!
   Посыпались удары - по голове, животу, спине. И опять усердствовал Синий. Его лицо мельтешило передо мной, словно в каком-то танце.
   Меня уже не держали: бежать не было сил. Рухнул на снег.
   Ладони, которыми пытался прикрывать голову, в крови. Лицо тоже. Теплая струйка потекла за воротник...
   Били теперь ногами.
   Боль не отпускала, жгла огнём, не давала ни секунды передышки. В горле словно застыл утробный крик: Да что же это! Остановитесь! За что вы меня так?
   О психологии людской стаи немало написано. Почему сбившись в стаю, люди так быстро пьянеют от крови, теряют человеческий облик и превращаются в скопище двуногих? Какие тут гены срабатывают, какие пружины? Здесь, наверное, как и в крови больного человека, избыток одних частиц и нехватка других. Может, и у человека есть частицы, гены или как там их называть, злобы, насилия, садизма и, наоборот, доброты, сострадания? Каких больше, что перевесит?
   Дойди фашисты в ту войну до Ульяновска, и Борис был бы уже готовым полицаем и Синий тоже, родись года на три-четыре раньше.
   Когда меня избивали, ещё не знал о масштабах мучительства, учинённому моему народу. То, что произошло со мной в тыловом городе Ульяновске, было всего лишь капелькой по сравнению с кровавым океанищем, плескавшимся за линией фронта. Конвейер массового убийства не останавливался ни на минуту. Конвейер многоотраслевой - от расстрельных ям и оврагов до изощрённо налаженного производства смерти с селекцией, холмами одежды и обуви, женских волос, медицинскими опытами над узниками, газовыми камерами и печами крематориев. Сколько же там орудовало таких вот двуногих, родившихся не только немцами! Палачество - вне национальности.
   ...Окровавленный, вполз на наш третий этаж. Дома был только Гера. Мгновенно всё понял. Схватил лыжную палку и с воплем "За брата!" ринулся вниз по лестнице. Лицо его было страшным.
   Когда вернулся, коротко рассказал: увидев его, все, кто меня избивал, включая Бориса, пустились наутёк.
   Уже не помню, как Гера разбирался с ними в последующем. Но теперь и меня обуяла жажда мщения. Страх, что снова могут избить, вытеснила ненависть. Говорят, это нехорошее чувство. Может быть. Но именно она помогла избавиться от страха. Во мне заполыхала ненависть не только к моим истязателям, но и ко всей этой тёмной силе, именуемой ксенофобией. Отныне вечерами уже не пробирался домой, как прежде, а шёл напрямик через арку, демонстративно замедлив шаг, держа в руке увесистую палку или булыжник. Шёл гордо, Да, я - еврей, был им и буду, и никто не в силах заставить меня отречься от этого. Могут снова избить? Пусть попробуют: буду драться до последнего.
   Каждый раз, когда из окна нашей комнаты видел кого-нибудь из тех, кто меня избивал, опрометью выбегал во двор и, как зверёныш, набрасывался на оторопевшего мальчишку, Сбитый ударом на землю, поднимался и, сжав кулаки, норовил попасть в ненавистное лицо. Ни боль от ударов, ни явное неравенство сил меня не останавливали. Подворачивался под руку камень, хватал его... Не выдержав столь яростного напора, мой противник начинал пятиться, а то и ретировался.
   "Психованный" - стал слышать в свой адрес. Издеваться надо мной никто уже больше не решался.
   Не осталась безучастной и Галя. Пришла к родителям Синего и в заключение короткой беседы твёрдо сказала: "Если с моим братом что-нибудь случится подобное, ваш сын понесёт уголовную ответственность".
   Подействовало.
   Ну что ж, это тоже было Сопротивление. Сопротивление злу.
   * * *
   Не только мальчишкой, но и взрослым, мне приходилось отстаивать национальное, а, значит, и человеческое достоинство. Своё и других людей. Словами и кулаками. Всем, чем только мог. Поднявшись однажды над своим страхом, перешагнув через него, раз и навсегда уверовал: унизить человека могут только его собственное малодушие, рабская покорность. Здесь у каждого есть выбор. Всегда. В самые гнусные времена. При любых обстоятельствах.
   Приз - порция каши
   Война провела чёткую борозду между моим детством и отрочеством. Детство осталось там, в самом лучшем на свете посёлке Красный Строитель, беззаботное, счастливое. И всё, что относилось к нему, было до войны. Отрочество - это уже война. Её мрачная тень накрыла моё поколение на долгие четыре года.
   Одно из наиболее стойких ощущений того времени - постоянное чувство голода. Наша мама самоотверженно старалась хоть как-то приглушить его. Но что она могла, скромный бухгалтер эвакуированного в Ульяновск Военфлотторга? Продукты, которые можно было купить на наши продовольственные карточки, разве что не не давали умереть от истощения. Да и далеко не всегда можно было "отоварить" отрывные талоны соответственно их названию. То вместо мяса окажутся какие-то тощие, высохшие рыбёшки, то вместо сахара - мучнистые изделия, отдалённо напоминающие пряники. Выбора не было. "Отоваривай", что есть, а то талоны пропадут.
   Мои старшие переносили голодные тяготы мужественно, а я иногда малодушничал. Поздним вечером, уже в постели, канючил:
   - Мам, а мам... У нас остался кусочек хлеба. Давай его съедим...
   - Нет, - проявляла твёрдость мама - это на завтра.
   А я гнул своё:
   - Так ведь утром есть хочется меньше. И хлеб за ночь зачерствеет...
   - Не зачерствеет. Спи и не думай о хлебе.
   А как не думать, если само думается! Нежная хлебная мякоть и хрустящая корочка властно овладели моим воображением. Долго ворочался, но в конце концов, сломленный дневной усталостью, засыпал. А утром, радовался: как хорошо, что хлеб мы не съели!
   В школе на большой перемене нам выдавали по бублику или пирожку. И то и другое было не первой свежести, и что там ещё добавляли в муку, одному Богу известно. Но для нас это было лакомством, и мы набрасывались на него, как голодные волчата.
   Приходилось пить чай с солью. Иногда не было и соли. Стало полегче, когда летом Гера начал работать возчиком на подсобном хозяйстве. Однажды привёз домой ... ящик мясных консервов. Мы оторопели от такого неслыханного богатства.
   - Откуда это? - насторожилась мама.
   - Списанные, - успокоил Гера. - Проверяли на складе консервы. Просмотрели один ящик, другой - много вздувшихся банок. Ну и забраковали всю партию. Велели мне отвезти на свалку. А я потом все банки пересмотрел, отобрал по внешнему виду более или менее нормальные. Не пропадать же добру!
   - А мы не отравимся?
   - Давайте откроем, посмотрим...
   Открыли. Понюхали. Вроде бы неприятного запаха нет. Осторожная мама на всякий случай пустила в ход только полбанки, да и то консервы основательно протушила. Добавила туда картошки.
   Давно не было у нас такой роскошной еды.
   Содержимое ящика растянули месяца на два. Но это был всего лишь светлый эпизод в голодноватом нашем житье. Каким золотым веком казалась мне довоенная пора, когда в заводском магазине можно было купить ириски по 10 копеек за штуку, французскую булку за 32 копейки, дешёвую пастилу и другие вкусности! Родители нас не баловали, но кое-какие карманные деньги у мальчишек водились. Играли на них в "пристеночку", "расшибалочку", "очко", к тому же родители давали деньги на кино. Война отменила эти наши маленькие финансовые вольности. Деньги обесценились, в ходу был товарообмен.
   В пионерском лагере, куда мама устроила меня с большим трудом, мы, отроки, меняли у младших ребят собранные нами лесные орехи на хлеб. Не знаю, насколько справедливой оказалась эта сделка, но обе стороны были довольны.
   На одной из "линеек" нам объявили: состоится конкурс на лучший рисунок. Тема его - война. Победители получат порцию каши в количестве, пропорциональном занятому месту.
   Способностями к рисованию я не обладал, в конкурсах не участвовал, в сфере изобразительного искусства никогда не участвовал. А тут охватило вдохновение. Вдохновлял запах пшённой каши, доносившийся из кухни.
   Сюжет моего рисунка незамысловат. Мчатся в атаку танки с красными звёздами на башнях, за ними бегут пехотинцы с красным знаменем. В небе краснозвёздные ястребки сбивают фашистских стервятников, за которыми тянутся клубы дыма. Огненные пунктиры прошивают фигурки фашистов...
   В творческом экстазе имитирую голосом взрывы, треск пулемётных очередей, крики атакующих... Карандаш, словно карающий меч. Смерть немецким оккупантам! За Родину, за Сталина!
   Проходившая мимо вожатая охладила мой пыл.
   - Тише, тише! Ты не на сцене. Мои артистические способности, как и художественные, близки к нулю. Но если бы объявили сейчас конкурс на лучшее исполнение хоть песни, хоть танца и в награду пообещали тарелку той же пшённой каши, не задумываясь, ринулся бы на сцену.
   Сдал рисунок и с нетерпением стал дожидаться итогов конкурса. Наша вожатая уже побывала в комнате, где заседало жюри. Вернувшись, "по секрету" шепнула мне: есть шансы на призовое место. Мой рисунок "содержателен", в нём "чувствуется экспрессия".
   Я приободрился. Особенно грело это незнакомое доселе слово. Выросший вблизи железнодорожной станции, слышал, что экспресс - какой-то особый поезд. Вроде бы скоростной. А вот экспрессия... Спросить у вожатой, что это за штука, постеснялся. Однако подумал: наверное, тут кроется что-то хорошее. И коль этой самой экспрессией я обладаю, стало быть, мне светит порция каши.
   Итоги конкурса объявили только на следующий день. Среди призёров меня не оказалось. Наряду с наличием экспрессии, смысл которой я так и не разгадал, жюри отметило, что в моём рисунке две человеческие фигуры на переднем плане явно непропорциональны. У одной - слишком мелкая голова, у другой - чересчур короткое туловище и, наоборот, длинные ноги.
   - Так ведь мелкая голова - это же у фашиста! - доказывал я. - У них же мозгов нехватка. Сам читал:
   Юношеские мозги берутся в особые тиски,
   Теперь они плоские, как лист.
   Надели каску, и вот вам фашист.
   - Где это ты вычитал? - Старшая пионервожатая с любопытством посмотрела на меня.
   - В журнале "Краснофлотец", - блеснул я эрудицией.
   Журнал приносила с работы мама. Эти стишки были на последней странице и к ним рисунок: кривоногий дядька со свастикой на рукаве держит в руке тиски. Другой рукой надевает каску на маленькую голову, внутри которой видна пластина с извилинами. А рядом - строй таких же уродцев уже в касках.
   - Ну хорошо, - вздохнула старшая пионервожатая. - В рисунке проявилась твоя ненависть к фашистам. Но почему тогда нашего бойца ты изобразил с такими длинными ногами?
   - Чтобы быстрее бежал в атаку.
   Она расхохоталась.
   - Ну юморист! И всё-таки присудить тебе приз не могли. Не дотянул по технике рисунка.
   Я и сам понимал: ее правда. Не дотянул. Но уж очень было обидно: из-за каких-то двух фигурок лишиться призового места. Как я завидовал счастливцам-призёрам! Их по-тихому, чтобы не будоражить остальных ребят, провели на кухню к чану, откуда всё ещё источали умопомрачительно вкусный запах остатки пшённой каши.
   Военрук Белецкий
   Лагерь - на берегу Волги километрах в двадцати от города. В одно из воскресений приехала мама с нехитрыми гостинцами. Её приезд - для меня праздник. Правда, он был омрачён внушением, которое пришлось выслушать маме от начальника лагеря. А провинился я вот в чём.
   Во время "мёртвого часа" отправился с двумя мальчишками купаться на Волгу. К тому времени в воде чувствовал себя уверенно. Ещё до лагеря в жаркие дни пропадал на Свияге. А тут рядом Волга, простор. Ну как упустить такую возможность!
   В этом месте река шириной около километра.
   - Переплывём? - предложил один из нас.
   И мы храбро поплыли. Противоположный берег манил своей неизведанностью. Я воображал себя мореплавателем, открывателем новых земель. Нас сносило течением, но это не очень-то заботило. Плыли себе и плыли. Наш берег остался далеко позади, противоположный уже значительно ближе. Однако завершить заплыв нам не дали. Сзади - крики. Оглянулись: две лодки. На одной из них привстал человек и замахал рукой. Теперь уже никаких сомнений: это за нами. Вожатые.
   Нам ничёго не оставалось, как повернуть назад. Один из вожатых, подгребая ко мне, предложил перебраться в лодку. Я мотнул головой.
   - Доплыву сам.
   Отказались от помощи и мои соплаватели.
   В мокрых трусах мы предстали перед грозными очами начальника лагеря. Он пообещал нас отчислить, но отложил это до воскресенья, когда пароход "Джон Рид" доставит родителей.
   Бедную мою маму, оказывается, ещё до свидания со мной вызвал начальник лагеря. Она упросила его простить нас, непутёвых.
   Конечно, мы крепко провинились. Но, как говорится, нет худа без добра. Тот заплыв придал мне уверенность в собственных силах, да и в глазах лагерных мальчишек мы день-два ходили в героях. И как оказалось позднее, волжский эпизод сыграл определённую роль в становлении моего авторитета уже среди одноклассников. Но сам я к этому никаких усилий не прилагал.
   С 7-го класса появился новый предмет обучения - военное дело. Военрук, прибывший с фронта по ранению, лейтенант Белецкий, разбил класс на отделения, назначил командиров. С каждым из нас побеседовал, что до этого ни один учитель не делал. Мужчин в школе - один-два и обчёлся, к ним мы привыкли и не очень-то слушались. А этот своей неторопливой уверенностью, уважительным отношением к нам, подросткам, сразу же внушил симпатию. Особенно потряс вопросом:
   - Каким видом спорта занимаешься?
   Как будто и сомнений у него не было: тут все спортсмены, как же без этого?
   Я хотел сначала простодушно признаться: спортом не занимаюсь. Но, поразмыслив, ответил:
   - Плаваньем.
   - Какие результаты?
   - Волгу переплывал, - сказал я солидно.
   - Интересно, - заключил военрук и что-то пометил в блокноте.
   А на ближайшем уроке добрых четверть часа посвятил спорту: какое большое значение он имеет для бойца.
   - Среди вас есть товарищ, который Волгу переплывал, - и назвал мою фамилию.
   Головы одноклассников повернулись ко мне. Раздался смешок. В классе я считался физически самым слабым.
   - Напрасно смеётесь, - продолжал Белецкий. - Человек серьёзно готовится стать умелым бойцом Красной Армии...
   Я покраснел от смущения. Ни о чём таком возвышенном и не думал, просто плавал в своё удовольствие. А теперь, выходит, у меня обнаружено качество, выгодно отличающее от других.
   Наверное, наш военрук был неплохим психологом. Его слова заставили задуматься: а что я ещё могу? И коль он меня так похвалил, надо держать марку!
   На его уроках старался изо всех сил. Но какой тяжёлой оказалась учебная трехлинейка! Никак не мог взять в толк: почему её надо носить непременно на левом плече? Правое же сильнее. И разобранный затвор в моих руках никак не хотел собираться. "Гребень, стебель, рукоятка" - это я намертво запомнил, но как части затвора взаимодействуют, не понимал, а спросить стеснялся. Проклятая застенчивость, что в детстве, что теперь, не отпускала.
   * * *
   Пройдёт 37 лет и сам я на два года стану школьным военруком. К тому времени трехлинейка давно уйдёт в историю, вместо неё появится автомат Калашникова, будут новые учебники, да и сама школа во многом изменится. Но дети останутся детьми, и мои школьные восприятия помогут в педагогическом становлении.
   Далеко не последнюю роль сыграет в этом уже изрядно расплывшийся, но не ушедший из памяти образ военрука Белецкого. Пусть он так и не научил меня собирать затвор трехлинейки. Зато преподал куда более важный урок: уважение к личности.
   Стать сильным!
   В апреле 1944-го Гера отбыл в Ярославль - поступать в Военно-морское инженерное училище, эвакуированное из Ленинграда. Провожать его на вокзал поехала мама. Из окна нашей комнаты я видел, как они, обходя талые лужицы, пересекали двор. За спиной брата - тощий вещевой мешок - всё его "приданное". Проводил их прощальным взглядом, пока они не скрылись за аркой. Понимал: брат вступил не просто на новую для него стезю, а уже во взрослую жизнь. Как-то не верилось, что теперь будем встречаться только от случая к случаю. Кто меня отныне будет опекать и защищать? Так привык, что он рядом, что всегда могу опереться на его надёжное плечо.
   Я остался в доме единственным мужчиной. Галя училась в мединституте, мама работала, так что с отъездом Геры бытовых забот на меня легло больше. И защищать себя должен уже сам.
   - Слабых бьют! - не раз внушал мне Гера. - Делай вывод.
   И я сделал: каждое утро стал заниматься гимнастикой. Ещё до Гериного отъезда у нас появилась книжица "Моя система". Фамилию автора хорошо запомнил: Мюллер. В популярной форме он делился опытом - как из некогда хилого подростка превратился в атлета. Книжка нас с Герой захватила, и мы рьяно начали следовать изложенным в ней комплексам упражнений.
   Брат всячески поощрял мое приобщение к физкультуре. Чуть ли не каждый день я щупал свои бицепсы и, не доверяя себе, подходил к Гере.
   - А ну пощупай... - И пружинил руку изо всех сил.
   - О-о, уже не сравнить с тем, что было, - подхваливал Гера, пряча улыбку. - Продолжай заниматься, то ли ещё будет!
   Как я радовался, когда на самодельной перекладине подтянулся один раз! А где один, там там вскоре был и второй, и третий... Теперь на улице чувствовал себя куда увереннее, чем прежде.
   В один из вечеров в нашу квартиру пожаловали гости: два офицера-танкиста: Геня и Вася, брюнет и блондин - Галины знакомые. Оба прибыли с фронта и учились на курсах переподготовки. Сестра относилась к ним одинаково дружески, но брюнет Геня вскоре стал приходить уже без Васи. Вообще-то его настоящее имя - Веня, но, видимо, оно ему не очень-то нравилось, и он представился Геней. Ну что ж, Геня так Геня. К этому имени мы быстро привыкли и другого уже не мыслили.
   Это был красивый, ладный парень с густой тёмной шевелюрой. Орден Красной Звезды на его гимнастёрке сразу же привлёк мое внимание.
   - За что получили, где воевали? - атаковал его вопросами.
   - Воевал на Западном фронте, на Брянском, потом под Сталинградом. А орден получил в 42-м.
   - А за что? - не унимался я.
   - За то, что хорошо исполнил приказ командира.
   Позднее рассказал, что окончил Военно-политическое училище, был замполитом в танковой роте. Бывал в разведке.
   Отец его Симон Яковлевич Гулерман, врач, тоже ушёл на фронт. Мать Елизавета Давыдовна не успела выехать из Ессентуков, которые осенью 42-го захватили немцы. Зная о страшной участи евреев, оставшихся в оккупации, Геня терзался в догадках: что с ней? Но, к счастью, она уцелела: в паспорте была записана русской. А доносы соседей на неё уже были, и если бы не кратковременность оккупации, вряд ли бы уцелела.
   Спустя более полувека после окончания войны я прочитал документ из 1942 года.
   "Боевая характеристика на заместителя командира танковой роты по политчасти старшего лейтенанта Гулермана Вениамина Симоновича, рождения 1922 года, образование 10 классов.
   В боях смел и инициативен, за отвагу в борьбе с немецкими оккупантами награждён орденом Красной Звезды...Может быть использован на должности командира танковой роты с уклоном разведки..."
   В 1947-м он станет мужем моей сестры, окончит военную академию, защитит кандидатскую диссертацию. Полковник в отставке, Геня до сих пор энергичен и спортивен и может дать фору многим молодым в игре в бадминтон.
   А тогда в Ульяновске учил меня боксу и показывал кое-какие приёмы рукопашного боя.
   Стать сильным - это ли не затаённая мечта каждого мальчишки! А для меня это и суровая необходимость. Двор по-прежнему оставался враждебным. И не только двор.
   В июне 1944-го нас, семиклассников, отправили на работу в совхоз. Отправили... Почти 20 километров в жару шли по пыльной дороге - первое мое испытание на выносливость. А второе ждало уже в трудовом лагере.
   Мальчишка крупнее меня (до сих пор помню его фамилию - Алексеев) стал ко мне приставать. Без повода. Просто ему не нравилась моя фамилия. Первые его презрительные словечки с соответственными интонациями я ещё стерпел. Но когда бросил мне в лицо "жид пархатый", я ударил его. Началась драка. Не знаю, чем бы закончилась, если бы нас не разняли. "Боевая ничья", - определил исход поединка кто-то из ребят. Но для меня куда важнее был другой итог: теперь уже никто не отпускал в мой адрес оскорбительных слов.
   Бутылка молока
   Работали мы в совхозе на прополке, помогали сгребать сено в копны. Трудились бесплатно, как говорится, за харчи. Но и харч был скудноватым: каша-перловка и картошка - детсадовские порции. Правда, на завтрак давали по стакану молока. Хлеба - все те же 400 граммов. Полуголодные, мы мечтали об одном: поскорее вернуться домой. Месяц трудовой повинности казался бесконечно долгим.
   Трое ребят сбежали из лагеря. Кто-то из них накануне сказал, что они решили податься на фронт: там кормят "от пуза". Начальник лагеря, хмурый дядька из райисполкома, объявил на построении: беглецов будут судить по законам военного времени. Не знаю, была ли исполнена эта угроза. Но могло, вполне могло быть и такое. Теперь уже не тайна: ГУЛАГ принимал и четырнадцатилетних.
   В деревне, если не считать стариков и инвалидов, мужиков почти нет. Основная рабочая сила - женщины и подростки. Местный мальчишка лет пятнадцати хвастался нам: уже спит с девками и бабами. И в подробностях: как молодуха-солдатка попросила его подправить крышу, а когда закончил работу, накормила, поднесла стакан самогона.
   -... Выпил я, захмелел слегка. Смотрю, кофточка у неё на груди расстёгнута. Подсела ко мне и давай в засос целовать. Я, конечно, не растерялся...
   И пересыпая свой рассказ матерными словечками, самодовольно подвёл итог:
   - Ох и лютой оказалась стерва! Ну я ей тоже дал шороху...
   Вытащил из кармана выгоревших на солнце галифе кисет, ловко свернул цигарку, закурил. В совхозе работает плотником, по совместительству возчиком, а в общем, куда пошлют. Голос у него огрубел, держится независимо. Почти мужик.
   В деревне подростки взрослеют куда быстрее, чем в городе.
   Отработав своё, мы возвращались в Ульяновск всё так же: пешком. Накануне каждому за труды выдали бутылку молока. Некоторые перед дорогой его выпили. Переборов искушение, я тщательно закупорил бутылку, обмотал её полотенцем и вложил в свой "сидор". Все два десятка километров нёс его в руке, чтобы не пролить драгоценную жидкость. Грело предвкушение: дома извлеку из мешка подарок и вручу маме. То-то она будет приятно удивлена.
   Дома никого не застал. Пошёл к маме на работу. Не утерпев, выложил свое богатство на бухгалтерский стол с бумагами.
   - Вот... заработал...
   Мама обняла меня:
   - Сынок, дорогой мой...
   Глаза её повлажнели. Пояснила сослуживцам: сын вернулся из трудового лагеря.
   Одна из женщин, окинув меня жалостливым взглядом, вздохнула:
   - И когда же она кончится, эта война проклятая!
   Переживал и за Суворова, и за Пугачёва
   Чем увлекался в пору отходящего отрочества? Если не считать физкультуры, то другим, не менее сильным увлечением было чтение. И то, и другое - на всю жизнь. Особенно любил читать о приключениях и путешествиях. И, конечно же, про войну. Книжек про войну в ту пору вышло ещё немного, зато в газетах и журналах военная тема - ведущая. В журнале "Краснофлотец" прочитал о подвиге пяти моряков под Севастополем. Когда у них кончились патроны, обвязали себя гранатами и бросились под вражеские танки. Очерк был так написан, что я его выделил из множества других. Но фамилия автора, не очень приметная, позабылась. В литературных жанрах, как и в литературных приёмах тогда не разбирался. А вот запало в душу. И только спустя много лет узнал: очерк написал Андрей Платонов, на фронте военный корреспондент. Так ещё в юном возрасте я соприкоснулся с творчеством одного из крупнейших писателей ХХ века.
   Тогда же услышал от сестры о поэте Константине Симонове. У Гали был блокнот, куда записывала афоризмы и полюбившиеся ей стихи. В этом блокноте прочитал "Майор привёз мальчишку на лафете". А вскоре в газетном киоске купил тонюсенькую книжечку в бумажной обложке того же автора. Даже это была не книжечка, а несколько сброшюрованных печатных листков. И цена-то по военному времени пустяшная: пять копеек. История про лейтенанта и его отца-майора, так тронула меня, что выучил поэму наизусть. Особенно нравились строки:
   Ничто нас в жизни не может
   Вышибить из седла!
   Такая уж поговорка
   У майора была.
   Массовым тиражом и таким же портативным форматом выходили книжицы с очерками и публицистическими статьями Бориса Горбатова, Александра Довженко, Леонида Соболева... Старался не пропустить ни одной. Не могли не волновать и гневные, местами едко саркастичные и всегда предельно доходчивые статьи и памфлеты Ильи Эренбурга. Он, один из немногих тогда писателей и публицистов, писал не просто о войне и о том, что связано с нею, но и о злодеяниях оккупантов в отношении евреев, да так писал, что с новой силой вскипала ненависть к душегубам.
   Дитя войны, я жил её событиями, верой в казалось, уже близкую Победу. Из газеты вырезал карту и отмечал красным карандашом очередной освобождённый город.
   Увлёкся и военной историей. Прочитал книгу о жизни Александра Суворова. Мне особенно импонировало, что будущий полководец, хилый от рождения, неустанно закалял себя, занимался физическими упражнениями. Впечатляли и блистательные победы Суворова. Одно огорчило: великий полководец подавлял восстание Емельяна Пугачёва.
   Зачем он встрял в это дело? - сокрушался я. - В учебнике истории Пугачёв был представлен народным героем, защитником бедных и бесправных, которых эксплуатировали богатые, то есть дворяне. Как я переживал за Пугачёва, что не удалось ему со своим войском дойти до Петербурга и свергнуть главную эксплуататоршу - царицу! Не разглядел он в своём стане предателей, которые его подло схватили и выдали врагам. Отвечая на уроке на вопрос о причинах поражения крестьянского восстания, я бойко излагал "линию" учебника: не было ещё тогда рабочего класса и таких вождей как Ленин и Сталин.
   Учительница была довольна. Вряд ли ей могло придти в голову задать вопрос "от противного": а если бы восставшие крепостные, тёмные и озлобленные, уже изрядно поднаторевшие в грабежах и убийствах дворян, убили царицу и её приближенных и провозгласили царём Пугачёва, - что хорошего из этого бы вышло?
   На этот вопрос уже ответил Пушкин: "Не приведи, Господи, увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный". Пушкин-историк провидчески предостерегал от будущего кровавого хаоса. Увы, поколение наших родителей пережило более роковой бунт: так называемую Великую Октябрьскую социалистическую революцию и сразу же за ней гражданскую войну. И вот уже десятки лет моё и последующие поколения все ещё не могут оправиться от тех потрясений. Когда рушатся империи, выбираться из под их развалин мучительно трудно.
   Но ни о чём таком я в то время и думать не мог. Как не могла и учительница побудить к подобным размышлениям. У желобков, по которым лишь в одном заданном направлении шло наше познание мира, были крепкие стенки.
   Однако не скажу, что в юную мою пору с развитием творческой мысли так уж всё было беспросветно. Шла война и, естественно, вырос интерес к военной истории.
   Из "Пионерской правды" узнал: объявляется конкурс на лучшую работу о трёх великих полководцах: Александре Македонском, Александре Невском и Александре Суворове. Очевидно, знаменитого грека взяли в эту компанию, помимо всего прочего, по причине имени. Три великих полководца из разных времен и все Александры. По каждому из них предлагалось ответить на серию вопросов. В зависимости от правильности и полноты ответов начислялись очки.
   В читальном зале обложился книгами. Делал выписки, чертил схемы сражений. Работа увлекла, первая моя самостоятельная творческая работа. Старательно переписал её в тетрадь и отправил в Москву. А месяца через полтора из "Пионерской правды" пришёл ответ: среди участников конкурса я набрал наибольшее количество очков и награждаюсь годовой подпиской на газету.
   Меня распирало от радости. И не только потому, что оказался победителем. Теперь не нужно выстаивать длинную очередь в газетный киоск. "Пионерскую правду" доставляли на домашний адрес.
   Дым Отечества
   Между тем наша жизнь в Ульяновске подходила к концу. Мамина сестра тетя Сара к тому времени перебралась с пятилетней дочерью Светланой в Москву и выхлопотала пропуск в столицу и нам.
   Начались сборы в дорогу. Мне поручено продавать оставшиеся у нас дрова. Каждое утро с двумя вязанками сосновых поленьев, ещё зимой напиленных и наколотых вместе с Герой, отправлялся на базар. Дрова, не в пример картофельным очисткам, покупали охотно: топливо во время войны всегда было в цене. С каждой проданной вязанкой словно рвалась еще одна нить, связывающая с Ульяновском.
День возвращения на Красный Строитель накрепко запомнил: 10 августа 1944-го. Слишком долго ждал его, мечтая снова увидеть наш дом, наш сад, наш посёлок, родные места, где прошло детство. Но возвращение было омрачено двумя обстоятельствами. Папа уже работал на режимном предприятии, хотя и в Московской области, но за сотню с лишним километров от Красного Строителя. Там же временно и жил. И второе для нас осложнение: в нашей половине дома поселилась семья фронтовика-инвалида Фетисова с тремя детьми.
   В этой непростой ситуации мама повела себя решительно и мудро, сразу же внеся в отношения с новыми жильцами полную ясность. Мы вернулись в свой дом на законных основаниях, но, учитывая, что Фетисовым тоже надо где-то жить, готовы потерпеть, живя пока совместно.
   - Надеюсь, квартиру вам дадут, - заключила мама. - Со своей стороны постараюсь помочь.
   Уживаться с самыми разными людьми она умела. Когда исхитрялась изготовить на кухне что-нибудь праздничное, угощала соседских детей. Шестилетний Боря Фетисов, замурзаный , худенький мальчонка, тоненьким голоском напевал песенку из недавнего кинофильма "Новые похождения бравого солдата Швейка":
   Сосиски с капустой я очень люблю...
   - Да ты сосиски когда-нибудь ел? - спросила мама.
   - Не-е, - мотнул головой Боря.
   Тоже дитя войны. Она уже сожрала изрядный кусок его детства.
   О сосисках мы могли только мечтать. Картошка, изредка с жареным салом и луком, - это было лакомством.
   Всегда не хватало хлеба. Покупать его по карточкам - моя обязанность. В поселковом магазине - всегда очередь. Иногда часами приходилось ждать, пока привезут хлеб. И как в пустыне перед измученными путниками возникал наконец оазис, так и очередь воспринимала чей-то радостный вопль: "Везут!" Тощая лошадёнка везла зелёный фургон. А потом все заворожено смотрели, как возница с помощником выгружали хлеб...
   Ах какой аппетитный запах шёл от свежеиспеченных буханок! Я глотал слюну, Мне казалось, что выгрузка идёт недостаточно быстро. Ну скорее же! - мысленно торопил я. - Что вы копаетесь! Но ещё 10 - 15 минут продавщица, дородная тетка с грубым, пройдошным лицом, придирчиво взвешивала буханки на больших амбарных весах, щёлкала на счётах и что-то помечала в тетрадке. Подозвав возницу, сердито выговаривала, как я понял, за обнаруженную ею небольшую недостачу. Тот лениво оправдывался.
   - Мне что? Сколько дали, столько и привёз. Иль ты не знаешь, что бывает усушка? И чего по мелочам придираешься?
   - Усушка... Ты мне тень на плетень не наводи!
   Собачатся недолго: обе стороны понимают: в накладе не будут.
   Наконец продавщица обмакивает широкий нож в ведре с водой и приступает к основной своей работе. Гири в ее ловких руках так и мелькают, особенно маленькие, и трудно углядеть, сколько же на каждой обозначено: сто граммов, двести? Не дав чашам весов окончательно успокоиться, смахивает хлеб в руки страждущего.
   - Ох и обвешивает! - слышу чей-то тоскливый шёпот.
   Но открыто возроптать никто не решается. Знают: баба мстительная. Может кинуть на весы подгоревшую буханку или куски, а может и перед самым твоим носом вдруг уйти на несколько минут. По нужде, не по нужде - поди проверь! Возмущаться - всё равно переорёт. Глотка у неё, что паровозный гудок. Да и мало кто с ней рискнёт препираться. Некоторые, наоборот, заискивают.
   - Зина, ты мне, золотце, вот из этой буханочки неподгоревшей довесок отрежь. С горбушкой.
   - Зин, тебе привет от моей снохи. Спрашивает, чего не заходишь?
   - Зинуль, а завтра белый привезут?
   Видя, что хлеба осталось мало, очередь начинает волноваться.
   - Отпускайте каждому только на свои карточки! А то набирают хлеба и на соседей, и чёрт знает ещё на кого!
   - А твоё какое дело! - огрызается бородатый мужик, уже выложивший на прилавок с полдюжины смятых листков. - У меня семья многодетная...
   - Знаем таких многодетных! Небось карточки купил, а потом на базаре будет хлебом спекулировать...
   Я тоже недобро посматриваю на бородатого. Наверное, буханки четыре отхватит, а то и все пять. А на прилавке... Сейчас подсчитаю. Восемь, десять, двенадцать... двадцать две, двадцать шесть... Сопоставляю с количеством людей передо мной. Неужели не достанется?
   - Граждане, не напирайте! - кричит продавщица. - После обеда придёт ещё фургон.
   - Обрадовала... - Молодой мужчина с нашитыми на гимнастёрку ленточками за ранения, орденом Отечественной войны и двумя медалями матерится. - Три часа простоял и теперь снова стоять?!
   - Надо потерпеть, сынок - увещевает его стоящая рядом пожилая женщина. - Что делать, время такое...
   - При чём тут время? - зло откликается старик в очках без одного стекла. - Третий день такая катавасия. Могли бы и машину выделить. А то дали какую-то клячу... Наплевать им на народ.
   Мне повезло: успел выкупить свою неполную буханку, одну из последних. От магазина до дома идти минут пятнадцать. Ищу рифму к слову "хлеб". В голову лезет всякая ерунда. А если так?
   Жил да был боярин Глеб.
   Обожал он свежий хлеб.
   Да-а, боярину хорошо: ешь, сколько душе угодно, И не надо стоять в очереди... Нащупал в сумке ещё теплый бок буханки. Корочка от него
   Немного отстала. Отщипнул её, откусил кусочек. За ним второй... Искушение столь велико, что снова потянулся к буханке. Стоп! Не смей больше! Чувствовал себя предателем.
   Выкладывая буханку, виновато отвёл глаза. Мама понимающе
   улыбнулась погладила мою голову.
   - Ничего, сынок, война идёт к концу. Как-нибудь переживём.
   Туго было и с топливом. Его мы не успели заготовить.
  
   Топили старыми сучьями из сада, но их было явно недостаточно. Приходилось отправляться за сухими сучьями в ближайший лес. Берёзовую рощу за оврагом возле посёлка, где до войны наши родители и приехавшие гости устраивали пикники, уже полностью вырубили. Где ещё добыть топливо? По вечерам мы с Нинкой Фетисовой, моей сверстницей, шли на завод за углем. Туда отходила железнодорожная ветка, и на ней можно было иногда найти куски антрацита, упавшие с паровозного тендера.
   С Фетисовыми прожили в немыслимой тесноте около двух месяцев. Слово мама сдержала: её хождения в поселковый совет увенчались успехом. Фетисовым дали квартиру в нашем же посёлке. Они горячо благодарили маму.
   Теперь мы стали полными хозяевами в своей половине дома. Но пришлось обживать его заново.
   Дым Отечества... Каким бы едким он ни был, согревало душу чувство уже обретённой устойчивости. Мы вернулись, мы дома! Пусть он мал, неказист, с "удобствами во дворе", но это наш дом, и сад, заметно подросший за эти три года, в листве которого засветились уже первые плоды, тоже наш. А наша улица Минина, такая родная, уютная! Здесь
   что ни дом, то хорошие знакомые: Легиньковы, Дворкины,
   Абросимовы, Поволоцкие...
   Надо побывать на чужбине, натерпеться там всяких мытарств, чтобы полной мерой вкусить радость возвращения.
   "Ты, моряк, красивый сам собою..."
   Говорят, и беда, и радость не приходят поодиночке. К радости возвращения на Красный Строитель, в свой дом, прибавилась и другая: приезд Геры в отпуск, первый за время военной службы. Как ему шла флотская форма! Бескозырка лихо сдвинута на правую бровь. На широкой груди из под чёрной форменки сине-белым клинышком - полосы тельняшки. На квадратных погончиках - золотистые якоря, на рукавах под звёздочкой - угольник, пока один: первый курс. Отутюженные клёши черными раструбами полировали и без того начищенные до зеркального блеска ботинки.
   Гера всегда отличался аккуратностью, и теперь предстал перед нами во всем своём военно-морском великолепии. Вся его ладная, коренастая фигура была налита молодой, дерзкой силой. Уверенный весёлый взгляд излучал энергию и жизнелюбие. За эти полгода, что мы не виделись, окреп и возмужал.
   - А гелд! (герой!) - не скрывала своё восхищение мама.
   Действительно, хоть плакат с него рисуй. Из чемодана брат извлёк подарки. Чувствовалось, к отпуску основательно готовился.
   Первые его училищные фотографии... Сколько же у Геры теперь новых друзей! Неспешно рассказывал о курсантской жизни, преподавателях, о Ленинграде, куда вернулось училище из Ярославля.
   Поступить в училище было непросто. Из Ульяновска их поехало туда трое. Но один не прошёл медкомиссию, другой был отчислен с подготовительного курса за неуспеваемость.
   Кандидатов держали, что называется, в чёрном теле. Частые наряды, хозяйственные работы и занятия, занятия без всяких скидок. Был или не был в наряде, спал, не спал, а знания выложи! Но, пожалуй, самое трудное - резкий переход совсем к другой жизни, где властвуют жёсткие категории: приказ, команда, регламентация и службы, и быта.
   Он всё преодолел, всё выдержал.
   - А как вас там кормят? - не преминул я спросить.
   - На подготовительном курсе было голодновато, - признался Гера. - Всегда хотелось есть. А стали курсантами, - уже не сравнить с тем, что было. И порции побольше, и качество получше. К чёрному хлебу дают и белый, сливочное масло...
   Белый хлеб и сливочное масло - это впечатляло.
   Когда схлынули первые расспросы, мы с Герой пошли погулять по посёлку. Моряков там увидишь не часто, так что Герино появление не осталось незамеченным. Нас окликали знакомые, не говоря уже о соседях. Гера отвечал на вопросы. Мама чётко назначила время ужина, а мне, несмотря на зверский аппетит, хотелось, чтобы эта прогулка продолжалась подольше. Пусть все видят, какой у меня брат!
   У кого-то из знакомых одолжили гитару. Играть на ней Гера начал ещё в школе. Словно губка, впитывал я песни, что он пел в тот вечер, особенно о море и моряках. К старой песне "Ты, моряк, красивый сам собою" прибавились новые, которые я никогда не слышал. Особенно понравилась эта:
   ... Лучше моря места не найдёшь,
   На просторе все переживёшь.
   Море... Плеск волны по берегам.
   Море... Никому тебя не дам!
   Я - моряк, с акулами знаком.
   Из пелёнок вырос моряком.
   Для меня дорога широка, =
   Вот какой характер моряка!
   Гера пел самозабвенно, в глазах - бесшабашная удаль. И хотя его корабли и моря - полярные и Балтийское - были ещё впереди, брат уже виделся мне не курсантом-первокурсником, а бывалым моряком, таким же отважным и мужественным, как герой песни. И будто раздвинулись стены нашей тесной комнатки и вместе с гитарными аккордами ворвались сюда крики чаек, шум прибоя, чеканные команды капитана и молодые, весёлые голоса матросов.
   Пройдут годы и годы, а тяга к романтике, к высокому навсегда останется с ним. Она передастся и мне и прежде всего через песни. Сама жизнь придумала этот чудесный эликсир, возвышающий душу. Как жаль мне тех, кто так и не вкусил по-настоящему его прелесть!
   "Кто кого обнимает?"
   С осени 1944-го я стал учиться в 8-м классе. Школа - в райцентре Ленино, по-старому Царицыно, километрах в пяти от нашего посёлка. Отныне каждое утро ехал туда на электричке. Это не тяготило, даже было интересно: новые люди, новые впечатления. Правда, частенько электричка была переполнена, и пассажиры у дверей висели, как гроздья (двери автоматически ещё не закрывались). Когда оказывался в таком положении, захватывало дух от скорости, ветра в лицо, стука колес, и я чувствовал себя лихим парнем, которому всё нипочём.
   Начиная с 8-го, классы были мужскими и женскими - новшество по типу дореволюционных гимназий. Через год снова перешли к совместному обучению.
   Из учителей особенно запомнилась Лидия Александровна Казначеева. Немолодая, с короткой стрижкой, она вела литературу и была завучем. Жила тут же в школе. Увлекательно рассказывала нам о французских энциклопедистах-просветителях, о вечном стремлении человека познать истину, вырваться за пределы привычных представлений об окружающем. Говорила о вольнолюбии Пушкина, декабристов и, казалось, что от неё самой исходит этот дух свободы, духовной раскрепощённости. Стремилась распахнуть перед нами неисчислимые богатства русского языка, учила правильной литературной речи. От неё впервые услышал о метафоре. И не просто услышал. Она задала на дом выучить наизусть отрывок из Гоголя: "Как прекрасен, как упоителен летний день в Малороссии!.."
   На следующий день подняла одного, другого... - рассказывать наизусть. Кто как мог, отбарабанил.
   Лидия Александровна осталась недовольна.
   - Да разве так читают?
   И сама прочитала отрывок по памяти. Да так, что слушали мы, как завороженные.
   - А теперь обратите внимание на концовку: "И голубой, неизмеримый океан, кажется, заснул, весь потонувший в неге, сжимая и обнимая прекрасную в воздушных объятиях своих".
   - Шевалдышев, кто кого обнимает?
   Вова Шевалдышев растерянно заморгал. В классе хохот.
   Когда отхохотались, Лидия Александровна снова с тем же вопросом:
   - Так всё-таки кто кого обнимает?
   - Небо землю, - не замедлил с ответом наш эрудит Саша Лобзов.
   - Правильно. А теперь представим, что этого абзаца у Гоголя нет, и он бы написал, скажем, так: "Стоял зной". И только. Ну и что? - сказал бы читатель, - экое открытие! А писатель создал целую картину, наполнил её музыкой слова. А это уже настроение, это помогает не только увидеть, но и почувствовать всю прелесть украинского пейзажа.
   - Лидия Александровна! - поднял руку Лобзов. - А Есенин писал тоже очень образно. Ну вот, например;
   И как пьяный сторож,
   Выйдя на дорогу,
   Утонул в сугробе,
   Приморозил ногу.
   Это про клён.
   - Да, это великолепная метафора.
   - У Есенина таких мест навалом, - подал голос Миша Поспелов. Как и Лобзов, он писал стихи и уже разбирался в поэзии.
   - Так вот, - продолжал Лобзов, - такой поэт, а в школьную программу не включён. В газете даже писали, что он - выразитель кулацких настроений. Разве это правда?
   Наступила тишина, Лидия Александровна встала из-за стола, в раздумьи сделала несколько шагов. Остановилась, откинула прядку полуседых волос, словно смела все сомнения.
   - Нет, это неправда. Есенин - большой русский поэт. И я советую читать его. Кстати, у меня есть томик его стихов. Издан ещё в 26-м году. Желающим могу дать на время.
   Желающие нашлись.
   Это по её рекомендации многие из нас стали ходить на литературные чтения в районный Дом культуры. Мастера художественного слова читали рассказы и отрывки из произведений русских классиков. То, что в книге мы прочитывали бегло, без особых эмоций, теперь словно бутоны под лучами утреннего солнца, раскрывалось перед нами особой, доселе скрытой красотой. Мозаика цвета, запахов, штрихов и деталей, значимость которых мы уже ощущали не только разумом, но и чувством, - всё это теперь постигалось совсем по-другому.
   Тогда, зимой 45-го, в холодном, полутёмном зале Дома культуры я, пожалуй, впервые по-настоящему понял, как много оно может, слово, сплавленное с искусством. Прослушав гоголевскую "Шинель", вышел на улицу потрясённый, будто всё, что было с Акакием Акакиевичем Башмачкиным, произошло со мной.
   Вскоре после литературного чтения было сочинение о Рылееве. Часть его я написал в стихах: меня переполняло восхищение перед гражданской отвагой поэта-декабриста. Не скрою, хотелось также сделать приятное Лидии Александровне.
   Был вознаграждён пятёркой и припиской: "Молодец!"
   Выйдя на пенсию, она долго болела. Школа была её призванием, её жизнью. Ей, награждённой орденом Трудового Красного Знамени, заслуженному учителю, дали комнатушку в коммуналке. Мы, её бывшие ученики, ходили по разным инстанциям и в конце концов своего добились: она получила отдельную квартиру.
   Уже будучи военным журналистом, навестил Лидию Александровну. Меня узнала. Вспомнила и сочинение о Рылееве. Говорили о школе, её учениках, о современной литературе. Кое-что рассказала и о себе. Оказывается, еще в школе у неё были неприятности. В районо ей поставили в вину, что слишком уж выходит за рамки школьной программы, "пропагандируя" поэтов и писателей, чьё творчество "идейно не выдержанно".
   - Есенин тоже был в их числе?
   - И Есенин, и Пастернак, и Цветаева...
   Оставил ей на память несколько своих очерков - газетные вырезки.
   - Считайте их сочинениями. Готов увидеть на моих творениях вашу правку красным карандашом.
   Она улыбнулась.
   - Ладно, не прибедняйся. Рада, что стал человеком пишущим.
   - А первую искру заронили вы...
   Это не было комплиментом. Благодарен судьбе, что одарила меня таким учителем.
  
   Лёля
   8-й - это уже старший класс. На новогоднем вечере - танцы. Работает "почта". У многих старшеклассников приколоты номерки - "адреса". Можно послать записку. Мое внимание привлекла девочка из параллельного класса. Стройненькая, с задорными косичками, стояла среди подруг, и по тому, как держалась, как к ней обращалась то одна, то другая, чувствовалось: это лидер. Не сказать, что красавица, но глаза... Они излучали такой живой огонь, что не обратить на неё внимание было просто невозможно. А как звонко смеялась! И я не устоял: послал ей записку: "Вы покорили моё сердце". Ответ пришёл незамедлительно: "Насчёт сердца - ерунда, а дружить мы будем".
   Девочку звали Лёля. Лёля Заграфская. Её и выбрал в Дамы сердца. А в честь Прекрасной Дамы положено совершать подвиги. И я, несмотря на сильный мороз, отправился в школу на лыжах. Так хотелось, чтобы она увидела меня на них и оценила. Пять километров, конечно, не Бог весть какая дистанция, но всё-таки...
   Подойдя к школе, долго не снимал лыжи: выглядывал Лёлю среди идущих девчонок. Делал вид, что копаюсь с креплениями. А вот и она. Подошла, раскрасневшись от мороза, окинула удивлённым взглядом мою изрядно продрогшую фигуру.
   - Ты что, от вашего посёлка шёл на лыжах?! В такой мороз! (Оценила!). Да у тебя щека поморожена! Дай-ка разотру.
   Скинув рукавичку, тёплой ладошкой стала растирать. Я замер, боясь спугнуть её порыв. Покончив с растиранием, деловито спросила:
   - Физику сделал?
   Я кивнул.
   - Дай списать.
   Мы проходили Пушкина. Когда читал "Я помню чудное мгновенье...", перед глазами стояла Она.
   В ту зиму совершал по выходным более длительные лыжные переходы, воображая себя полярником, идущим к Северному или Южному полюсам. И опять же в честь Прекрасной Дамы.
   Неподалёку от нашего посёлка - крутая насыпь, по которой проходит железная дорога. Под насыпью - бетонная труба - потому спуск и назвали "Трубочкой". Спуститься с неё на лыжах и не упасть, считалось у мальчишек доблестью. Гера ещё до войны лихо скатывался с "Трубочки", а я, как уже писал в начале своего повествования, лихостью в детстве не отличался. Но теперь, когда в моём сердце поселился образ Прекрасной Дамы, былой страх уступил место отчаянной решимости покорить "Трубочку". И опять перед мысленным моим взором возникла Она, наблюдая за мной.
   Сжавшись в комок, помчался вниз... Не упал и был страшно горд свершившимся. Закрепляя успех, стал взбираться на гору. И снова - упругая струя воздуха в лицо, восторг одержанной победы.
   Осенью 1945-го меня приняли в комсомол. В заявлении написал: "хочу быть в первых рядах строителей коммунизма". Ещё раньше такое заявление написала Лёля Заграфская. Это меня подстегнуло. Отныне мы с ней не просто соученики, а, можно сказать, соратники, товарищи по борьбе.
   Лёля - натура активная, входила то в учком, то в комитет комсомола, её выбирали на районную комсомольскую конференцию. Хорошо стреляла из малокалиберки, занимая на соревнованиях призовые места. Вокруг неё роились парни старше года на два-три, языкастые, разбитные, По сравнению с ними я чувствовал себя этаким серым воробушком и продолжал хранить свою тайну.
   * * *
   Встретились мы через сорок лет после окончания школы. Тяжело болел папа, и я приехал в Москву. От одноклассника Марка Самойлова узнал: недавно у Лёли умер муж. Он был крупным специалистом-ракетчиком, лауреатом Ленинской премии. Награждён двумя орденами Трудового Красного Знамени. Работал в "закрытой фирме". И вот скрутила болезнь... Лёля все эти последние годы самоотверженно за ним ухаживала. Доставала дефицитные лекарства, приводила к нему медицинских светил...
   Марк дал Лёлин телефон. Я позвонил ей не сразу. Выражать стандартные соболезнования не хотелось: она, очевидно, уже выслушала их немало. И всё-таки на второй или третий день решился. Сказал, что товарищество - понятие круглосуточное, и если она с этим согласна, то всегда может рассчитывать на меня. Лёля коротко ответила: "Приезжай" Записал её адрес.
   Жила неподалёку от метро "Кунцевская". Расцеловались. Несколько мгновений разглядывали друг друга. Голова её совершенно седая, а голос, глаза всё те же. И те же интонации из юности, тот же внутренний огонь в манере говорить, двигаться, смотреть в глаза...
   Обедали, пили чай и говорили, говорили...
   После окончания института она работала инженером на обувной фабрике, потом в райкоме партии инструктором, замзавотделом. Перед ней открывалась карьера партийной начальницы. Но поработав в райкоме, подала заявление об уходе и вернулась на производство.
   - Повертелась я в этих партийных кругах, насмотрелась на интриги, подсиживание, доносы... Ты же знаешь: райком - главная власть в районе. Но сколько там фальши, грязи! Надоело. К тому же у меня двое мальчишек подрастали, начали отбиваться от рук. Вот и сделала выбор.
   - Не жалеешь? Может, была бы сейчас какой-нибудь Фурцевой.
   - На хрена мне это надо!
   Вспоминали и школьные годы. Лёля показала фотографии тех лет.
   - Узнаёшь?
   Еще бы! Такими юными наши ребята и остались в моей памяти.
   - А Вовочку Каревского помнишь?
   - Конечно. Техникой ещё тогда увлекался. С гор на лыжах хорошо скатывался. Ходил в лётном шлеме... Слышал, что стал крупным инженером.
   - Все мы кем-то стали. А с Вовочкой был такой случай. По-моему, это было в 9-м классе. Возвращались мы с ребятами на электричке из Москвы в Царицыно. Вовочка уселся у двери и свесил ноги. Ну его и шибануло о платформу. Мы его сначала вели, а потом несли. Возле дома встречает встревоженная мать. Когда до неё дошло, что с ним случилось, в сердцах выкрикнула: "Что же ты наделал, паразит! Я же тебе только что купила новые туфли!"
   Да, весёленькая история. Нищета наша...
   Когда уходил, накидала мне подарков.
   - Это чай индийский, это кофе...
   - Лёля, ты с ума сошла!
   Как ни отбивался, заставила взять.
   - Бери, бери! Не думаю, что в ваших минских магазинах это есть. И вот ещё пара книг. Это "Пролог" Генриха Боровика, а это Александр Кривицкий - "Ежедневные заботы". Тебе как журналисту будет интересно.
   Условились через неделю быть на встрече нашего класса.
   Но встретиться в тот раз с одноклассниками не довелось. Папа был при смерти. Я позвонил Лёле, сказал, как есть.
   - Ты держись, - послышалось в трубке. - И помни: у тебя есть друзья. Может, понадобится машина? Не стесняйся. Сделаю. У меня в райкоме остались связи...
   И ещё говорила что-то очень душевное. Помолчала и, тяжело вздохнув, добавила:
   - Мне тоже предстоит испытание: получать орден мужа. Надо набраться духа...
   - Считай, что половина этого ордена твоя. Ты её заслужила.
   За минувшую неделю я основательно вымотался. Папа ночами стонал, бредил, сбрасывал с себя одеяло... Какой уж там сон!
   При печальных хлопотах Лёлина помощь не понадобилась Но готовностью подставить своё плечо помогла неизмеримо больше. Я знал: стоит лишь позвонить, - приедет, сделает всё, что в её силах. Как важно в тяжкие минуты сознавать: у тебя есть именно такие друзья!
   Мы с ней ещё дважды встречались. После смерти мужа получила новую квартиру в том же дворе, где жила до этого. Мы перетаскивали туда книги и полки. Лёля подарила мне ещё одну книгу - журналиста-международника Бориса Стрельникова "Всем сердцем верю". Название книги понравилось. Верить сердцем - это по мне.
   В Минске получил от неё письмо, тёплое, дружеское. И в конце его: "Пиши, звони, не пропадай".
   В самом дурном сне не могло привидиться, что та наша встреча последняя, и жить Лёле осталось несколько месяцев. Опухоль головного мозга, до поры затаившаяся, стремительно пошла в рост...
   После Лёлиной смерти приехал к одному из её взрослых сыновей. По моей просьбе дал мне фотокарточку матери. Ту, где она с косичками, с озорным взглядом своих пронзительных глаз. Тогда ей было 15 лет.
   Первая любовь, как первая молния. Сверкнула и вроде бы навсегда растворилась в обыденности. Но так же, как после этого огненного росчерка воздух насыщается озоном, так и душа человеческая, пережив в юности чистое, романтическое чувство, тоже получает заряд. У одних - на какое-то время. У других - на всю жизнь.
   О чём не писали газеты
   Вместе со мной в нашем классе учились ребята из Красного Строителя - Игорь Князев, Вова Старостин, Саша Пономарёв, Илюша Черняк. В электричке мы присоединялись к одноклассникам из посёлка Бутово. В школу шли веселой ватагой через царицынский парк, а зимой - по льду живописного пруда. После уроков проходили через рынок. На деревянных столах - кучки яблок, семечки, овощи, пирожки с мясом, повидлом и Бог знает, ещё с чем и разная другая снедь. Продавали и хлеб: и буханками, и нарезанными ломтями. И где его только брали продавцы? Не на свои же карточки! Вспомнилась "усушка-утруска" в хлебном фургоне, манипуляции гирями в поселковом магазине, которыми виртуозно овладела продавщица Зина. Ну, и в пекарнях, наверное, тоже есть ловкие людишки. Вот уж, как говорится, кому война, а кому мать родна. Мы пробовали семечки, толкались среди аппетитных запахов, но наша покупательная способность мизерна. Разве что хотелось поглазеть, что и почём продают. К тому же базар, даже маленький - немножко театр: время от времени там разыгрываются какие-нибудь сценки.
   ... Здоровущий малый в офицерской шинели и солдатской ушанке раскинул на чемодане, стоявшем на ящиках, три карты.
   - Подходи, погляди, решись, не боись! Играю на ложки, плошки, губные гармошки - всё не перечесть, у кого что есть. Но по заявкам широкой публики прежде всего играю на рублики. За тузика плачу, за валета и дамочку с вас получу.
   Возле зазывалы - кольцо любопытных.Уж больно простые условия: из трёх карт угадать туза. И вроде бы не так уж быстро передвигает карты. Показал туз, перевернул, бросил на чемодан, отодвинул, на его место положил другую карту, рядом третью. Снова поменял их местами. Да вон он, туз! Какая уж тут хитрость!
   Парень с рукой на перевязи протиснулся к чемодану.
   - Давай я попробую... Сколько на кону?
   - Сотня.
   - Пойдёт.
   И опять зазывала показал туз, потом смешал карты, но так, что определить, где какая, нетрудно.
   Палец игрока ткнул в среднюю карту.
   - Открывай.
   Верзила в шинели кисло улыбнулся.
   - Твоя взяла... Держи твой выигрыш. - И протянул деньги.
   В игру включился ещё один и тоже выиграл.
   Зазывала крякнул с досады, однако деньги отдал и ему.
   - Не везёт тебе сегодня, Серёга - сочувственно посетовал кто-то из толпы. - Гляди, без штанов останешься.
   - Не говори... Ладно, где наша не пропадала!
   И снова заголосил своей прибауткой.
   Мы, как завороженные, смотрели на это действо. Эх, были бы деньги, почему бы не попробовать? На выигранную сотню можно купить пару буханок хлеба, а можно и новенькие лыжи, а то мои как доски. К тому же задник одной обломан. Но чего мечтать попусту! И всё же продолжаю смотреть, завидуя чужой удаче.
   Азарт среди обступивших хозяина карт растёт, а вместе с ним растут и ставки. Напротив меня - солдат лет сорока с "сидором" за плечами. Рот полуоткрыт, видно, и его заворожила игра.
   - А, была, не была! - И, решившись, снял "сидор", поставил его между ног.
   Карты в ладонях зазывалы на этот раз замелькали куда быстрее. Но всё равно казалось, что уследить за тузом вполне можно. Наконец карты замерли. Солдат уверенно показал:
   - Вот эта.
   Увы, валет. Отдав деньги, снял с руки часы.
   - Тысячи на две потянут. Трофейные.
   Хозяин карт оценивающе осмотрел их.
   - Полторы.
   - Тысяча семьсот.
   - Ладно, согласен.
   И опять солдат проиграл. Полез в "сидор" и вытащил сапоги.
   - Кирзачи, что надо...
   Минут через десять его "сидор" был почти пуст. Служивый чуть не плакал.
   Когда мы покинули это злачное место, наблюдательный Вова Старостин убеждённо пояснил:
   - Мухлюет гад! В последний момент подменяет туза дамой или валетом.
   - Но другие же выигрывали...
   - А это из его же компании. Для приманки.
   Мне стало как-то не по себе. И здесь жульё... Впрочем, чему удивляться: базар - самое подходящее место для приложения неправедных сил.
   И ещё здесь много инвалидов: безруких, безногих, слепых, контуженных - страшная изнанка войны. Одни чем-то торгуют, другие просят милостыню. У многих - опухшие, красные лица спившихся людей.
   Ходят инвалиды и по электричкам. Один мне запомнился. Без руки, с выжженным глазом, пел высоким тенором:
   Этот случай совсем был недавно
   В Сталинграде прошлой зимой.
   Лейтенант после жаркого боя
   Он в письме написал всё домой:
   Дорогая жена, я - калека,
   Нету правой ноги у меня...
   И далее про то, как лейтенант получил ответ от жены: ей не нужен муж-инвалид.
   ... А пониже письма каракульки -
   Сразу видно, что почерк не тот.
   Это строчки любимой дочурки:
   Она папу домой всё зовёт.
   "Милый папа, не слушай ты маму..."
   Дочка убеждает отца вернуться. Она будет за ним ухаживать, возить на коляске. Только пусть возвращается!
   И вот конец этой драмы. Прибывает поезд. На перроне - дочь. Из вагона выходит отец. Не инвалид, а совсем, совсем здоровый. С орденом на груди. Оказывается, письмо написал, чтобы проверить надёжность жены. И жизнь сама рассудила. Он забирает дочку, говоря о её матери:
   Она стала совсем нам чужая,
   Так не будем о ней вспоминать.
   Женщины вытирают глаза. У меня они тоже повлажнели. В шапку инвалида щедро падают рубли.
   Всё-таки есть, есть на этом свете верность. И символ её - эта девочка.
   Песню, конечно, можно придумать. Но сколько же в реальной жизни таких драматических судеб, сколько калек, сколько горя скопилось! Уже понимал: как далеки реалии военного быта от бодрых газетных писаний! Грубая действительность то и дело опрокидывала былые наивные представления о справедливости, которой должно быть пропитано всё и вся в нашем государстве.
   ... Поезда часто опаздывали, и мы, школьники, как и прочий люд, подолгу околачивались на платформе. Но однажды в Царыцино увидели, что она пуста. Обычно к приходу электрички на ней полным-полно народу. А тут словно повымело, и только маячат фигуры двух милиционеров. Едва ступили на досчатый настил, как раздался окрик:
   - А ну марш в зал ожидания! Быстро!
   Ничего не понимая, направились туда. В полутёмном зале не протолкнуться.
   - Это что, митинг будет? - пошутил один из нас. - По какому поводу?
   - По обыкновенному, - услышали в ответ. - Правительственный поезд должен проехать. - Ответивший нам понизил голос: - Говорят, сам товарищ Сталин в нём...
   Оказывается, уже свыше двух часов, как перекрыто движение в оба конца. По нашей Курской железной дороге шли поезда в Кисловодск, Сочи и ещё дальше. Значит, товарищ Сталин едет отдыхать. Он ведь столько работает! Ещё в начальных классах слышал от учительницы: Москва уже спит, а в Кремле светится одно окно: товарищ Сталин трудится на благо всей страны.
То, что он едет на отдых, понятно. Ночами не спит, склонившись над военными картами... Так что его отдых тоже нужен для Победы. Но зачем же сгонять людей с платформы? Боятся покушений? Но разве найдётся в нашей стране такой негодяй, который бы задумал это подлое дело? Да если бы и нашёлся, его бы сразу разоблачили. И как было бы хорошо, если подъезжая к Царицыно, поезд замедлил бы ход и все увидели в открытом окне товарища Сталина! То-то было бы радости! Мы бы все ему махали руками, а он в ответ улыбался бы такой знакомой по фотографиям и портретам отеческой улыбкой. А тут на два с лишним часа перекрыли движение и всех согнали с платформы.
   Какое-то новое, тоскливое чувство заползло в душу. Радужные картинки о великом вожде, его близости к простому народу как-то сразу потускнели.
   Поезда не ходили почти три часа. Наконец промчался пассажирский, сопровождаемый истошным гудком, а за ним с интервалом в 5-6 минут второй и третий. В котором из них ехал Сталин и ехал ли вообще, никто в зале ожидания знать, конечно, не мог.
   Дома рассказал об увиденном. Мама, накрывая на стол, вздохнула:
   - Ну что ж, бывает. Возмущайся, не возмущайся, мы ничего не изменим. Сталин теперь как Бог. А разве Бога кто-нибудь из простых смертных видел?
   Я так и не понял, всерьёз она или шутит. Если в уголках её губ и промелькнула усмешка, то такая скоротечная, что можно считать: это мне показалось.
   9 мая 1945-го на Красной площади
   Самое яркое событие той поры, когда был старшеклассником, - конечно же, День Победы. После взятия Берлина 2 мая никто уже не сомневался: вот-вот объявят об окончании войны. Мы жили этим ожиданием и каждое утро ждали: если не сегодня, то завтра свершится.
   Радиоприёмника у нас дома не было, и тот день 9 мая начался как обычно. Я направился в школу.
   От нашего дома до станции метров четыреста. Если улавливал шум электрички, отходящей от соседней станции Битца, твердо знал: успею. Бегал за поездом часто.
   На этот раз столь характерный шум почему-то не услышал. Электричка внезапно вынырнула из-за железнодорожных бараков, и мне пришлось припустить во весь дух. Запыхавшийся, еле втиснулся в вагон. В том же тамбуре - Илюша Черняк.
   Подъезжая к Царицыно, я стал протискиваться к выходу. Он остановил меня.
   - Ты куда?
   - То есть как куда? В школу.
   - Какая сегодня может быть школа? Ты что, ничего не слышал?
   - Не-е...
   - Война кончилась! Сегодня утром по радио передали.
   Только теперь обратил внимание на лица людей. Возбужденные, радостно-раскованные, будто каждый сдёрнул с себя осточертевшую маску, которую носил годы и годы. Буйная радость настолько переполняла, что хотелось немедленно дать ей выход: куда-то мчаться, быть вместе с ликующими людьми.
   - Махнём прямиком в Москву! - предложил Илюшка.
   - Махнём!
   И мы, хмельные от радости, сойдя на Курском вокзале, пересаживались с трамвая на трамвай и вскоре оказались на Красной площади. А там уже полно людей. Крики "Ура!" "Победа!" Мы тоже не жалели глоток. Узнали: главное торжество - вечером. Теперь можно и домой. Перевести дух от обилия впечатлений.
   Мама, выслушав мой рассказ, задумчиво сказала:
   - Может, Моисей с Яшей вернутся.
   Моисей - ее старший брат, инженер, Яша - его сын, студент. За всю войну с фронта от них - ни одного письма. "Пропали без вести"...Это стереотипное извещение вселяло хотя и крошечную, но всё-таки надежду. И я представил, как обросшие, измождённые, они постучат в дверь, и тетя Маня, жена и мать, обнимет их и от радости заплачет.
   В этот день хотелось думать только о светлом. Свершилось! Не будет больше "похоронок", суровых, озабоченных лиц, вернётся такая счастливая довоенная жизнь без продовольственных карточек, с дешёвым мороженым, катанием на лодке в царицынском пруду, патефонами на верандах, массовыми гуляниями. Как мало ценили мы ту жизнь в довоенные годы! Теперь всё, теперь будем наслаждаться каждым днём, каждым часом. Победа! В этом слове столько сошлось пережитого, выстраданного, столько надежд на будущее, что душу затопила бурная радость. И надо же так совпасть: солнечный май, вот-вот зацветут сады и всё вокруг - их пьянящий аромат, щебетание птиц, безмятежная голубизна неба, всё, всё - гимн миру, жизни.
   Вечером с Илюшкой поехали в Москву на Красную площадь. А там - море людей. Из репродукторов - марши, песни. Бросают в воздух горсти монет, пляшут, обнимаются, поют, вытирают слезы, качают военных. Фейерверки ракет, прожектора, крики "Победа!"
   - Товарищи, пропустите инвалида!
   Толпа расступается, образовав узкий коридор. По нему передвигается на деревянной тележке безногий человек в пилотке и солдатской гимнастёрке с орденом Славы и медалями.
   Из толпы кто-то выкрикивает:
   - Защитнику Родины слава!
   -Сла-а-ва! - загремело вокруг.
   - Браток, да тебе же ничего не видно. А ну, подняли героя войны!
   Инвалида вместе с тележкой взметнули над толпой и с минуту держали на вытянутых руках.
   За свою жизнь видел много праздников, но такого радостного, искреннего, не замутнённого никакой парадной напыщенностью, вряд ли ещё когда-нибудь увижу.
   Тогда среди всеобщего ликования 15-летний полуподросток, полуюноша, я ещё не мог осмыслить значимость происшедшего и будущих многолетних последствий войны. Да не только я, миллионы и миллионы людей свято верили: вот теперь и наступит настоящая жизнь.
   Победа... Столько уже о ней написано и рассказано, столько мыслей высказано, что в этом скромном повествовании воздержусь от комментариев. Не умаляя её роли, позволю разве что привести слова поэта:
   А всё-таки жаль, что порой над победами нашими
   Встают пьедесталы, которые выше побед.
   Мудрые слова.
   Когда отгремели салюты
   После 9 мая 45-го проходил месяц за месяцем, но каких-то кардинальных изменений в уже привычных буднях не замечал. Всё те же продовольственные карточки, очереди в магазинах, обилие нищих, промышляющих попрошайничеством, всё тот же чёрный рынок...
   Папа несколько раз приезжал к нам, а с окончанием войны, его наконец-то отпустили с режимного предприятия. Стал работать бухгалтером-ревизором в Москве, в тресте конных заводов. Летом 46-го во время каникул я приехал к нему в одно из хозяйств Московской области, где он тогда делал ревизию. Папа вызвал меня, чтобы подкормить, а по возможности передать со мной продукты для нашей семьи. Овощи и картошку работникам треста отпускали по государственным ценам, более низким, чем рыночные. Это было существенной прибавкой к скромной папиной зарплате. Забегая несколько вперёд, помечу: с этими продуктами я добирался до дома на попутных машинах.
   Помню, как передо мной поставили кружку со сметаной.
   - Ешь!
   Такой роскоши давно уже не отведывал. За месяц отъелся, посвежел. Целыми днями ходил по окрестным полям, купался в речке, читал хрестоматию по литературе для 10-го класса и прибывающие с однодневным опозданием газеты. Однажды ушёл от совхоза километров на пять. На опушке леса обо что-то споткнулся. Посмотрел под ноги. Да это же винтовка! Приклад выцвел добела, ствол и штык заржавели. А неподалёку что-то белело. Подошёл ближе - человеческий череп. Стал ступать осторожнее. От местных уже слышал: в прошлом году на противотанковой мине подорвался грузовик. Забуксовал после дождя на небольшой горке и - взрыв. Война надолго оставила здесь свои щупальца.
   Прошёл еще немного - человеческий скелет. Рядом - истлевший противогаз. Кругом заросшие травой воронки. И скелеты, скелеты... Пустые глазницы мрачно оттеняли отполированную дождями и ветрами белизну черепов.
   Кто были эти люди? Наши? Немцы? Похоже, что наши: трехлинеек у немецких солдат не было.
   Мне стало жутковато. Представил молодых, полных жизни людей, которых здесь настигла смерть. Были и нет. А теперь их кости валяются в траве, словно хворост.
   Вспоминая о том поле уже в зрелые годы, приходил к одному и тому же неутешительному выводу: если неправедная власть и в мирное, а, тем более, в военное время не жалела живых людей, то где уж ей думать о мёртвых! У власти, точнее, высшей власти, к лету 46-го были совсем другие заботы. Это я увидел в газетах. Началась травля писателя Михаила Зощенко и поэта Анны Ахматовой. С поэзией Ахматовой в ту пору не был знаком. В школьном учебнике её даже не упоминали. Что же такого враждебного народу она написала, если на неё с такой яростью обрушился один из подручных Сталина Жданов, а затем мощным залпом ударили центральные газеты? Убедительного ответа для меня тогда не было.
   Многие рассказы Зощенко читал ещё в Ульяновске. Их пропитывал такой сочный юмор, что мы с Герой и его школьным приятелем Томом Тихоненко хохотали до слёз. Как здорово пишет, как умеет подметить и мастерски обыграть самую обыденную жизненную картинку! В военные годы, так бедные на юмор, когда хмурости, мрака было с избытком, читая его рассказы, люди смеялись а, значит, оттаивали душой. Никак не мог взять в толк: что ж тут плохого? За что его так поносят?
   И опять подступило тоскливое чувство. Как тогда на станции Царицыно, когда всех ожидающих электричку, согнали с платформы, потому что должны были проследовать правительственные поезда.
   Постигнуть внутренние пружины тогдашней идеологической политики девятиклассник, разумеется, не мог. Мне было просто жалко и Ахматову, и Зощенко. Представил, как они читают эти же газеты, как тяжко у них на душе.
   Мрачные мысли отводили книги. В их выборе мне помогала Галя. Сестра, студентка уже московского мединститута, жила богатой духовной жизнью. Из своей стипендии выкраивала деньги на театр, много читала. Она и посоветовала прочитать "Два капитана" Вениамина Каверина. История полярного исследователя капитана Татаринова и его близких, переплетённая с судьбой мальчика, юноши, а затем полярного летчика Сани Григорьева, так захватила меня, что книгу читал, что называется, запоем. В тетрадке, куда записывал свои первые стихи, нарисовал красное знамя и на его фоне написал:
   За правду и добро стоять,
   Со злом и ложью драться!
   Бороться и искать,
   Найти и не сдаваться!
   Последние две строчки - девиз Сани Григорьева. Преодолев все препятствия, он разгадал тайну гибели экспедиции капитана Татаринова, а его недруги были посрамлены. Нет, это не сказка с хорошим концом. В "Двух капитанах" видел приметы и нашего времени, где зло искусно маскируется, а добро кровоточит в борении с ним. И по сей день считаю эту книгу одной из лучших среди адресованных юношеству. Так же, как и "Овод", она поднимала к благородным высям, помогла мне определить вектор романтических устремлений.
   Автор книги оказался достойным своего литературного героя. В недобрую зиму 53-го по прямому указанию Сталина готовилось поголовное выселение евреев в отдалённые необжитые районы. По пути планировались погромы с тем, чтобы до места назначения доехала примерно половина высланных. А тех, кто уцелеет, ждали в "особых зонах" бараки за колючей проволокой, иными словами, концлагеря. Суровый климат, голод, болезни, полное бесправие должны были "окончательно покончить с еврейским вопросом".
   Но и здесь власть не обошлась без лицемерия. Депортация, дескать, проводится по просьбе самих же евреев, которые просят оградить их от справедливого гнева русского народа. В ЦК было подготовлено соответствующее письмо. Его должны были подписать именитые евреи по специально составленному списку. Помимо подхалимских словоизвержений по поводу "раскрытия преступлений убийц в белых халатах" и прочих верноподданических заверений, там говорилось: "Мы полностью одобряем справедливые меры партии и правительства, направленные на освоение евреями просторов Восточной Сибири, Дальнего Востока и Крайнего Севера. Лишь честным, самоотверженным трудом евреи смогут доказать свою преданность Родине, великому и любимому товарищу Сталину..."
   Это предательское по отношению к своему народу письмо пять человек отказались подписать. В их числе - Вениамин Каверин, автор "Двух капитанов".
   В 10-м "А" - "антисоветская вылазка"
   За два с небольшим месяца до выпускных экзаменов меня и моего друга Илюшу Черняка исключили из школы. Хулиганами мы не были и учились вполне сносно, хотя и в отличниках не числились. Но прежде чем излагать эту историю, немного о классе.
   Наш 10-й "А" считался сильным классом. Было там несколько весьма одарённых ребят. Марк Самойлов (вот он был отличником) впервые в школе сделал научный доклад об атомной бомбе - с формулами, выкладками, выводами. Саша Колывагин и Миша Репников подавали большие надежды в математике (кстати, Илюша тоже). Лёша Олейник тяготел к физике, Вова Каревский - уже тогда завзятый технарь. Миша Поспелов - поэт, большой почитатель Есенина, в то время пребывающего в опале. Но, пожалуй, наиболее яркой личностью среди нас был Саша Лобзов, тоже поэт и к тому же начинающий композитор. А ещё в нем бунтовался мыслитель - пытливый, неугомонный, не желающий всё принимать на веру.
   В 9-м классе мы писали сочинение по роману Чернышевского "Что делать?" Все в меру своих способностей написали "как положено", не отступая от направляющей "линии" учебника. А Сашка взбрыкнул: раскритиковал роман как "художественно слабый" и "надуманный". Особенно досталось одному из главных персонажей романа - Вере Павловне. Ее "сны", - считал Лобзов, - плод воспалённой утопии Чернышевского, а поэтому непонятно, почему мы должны восхищаться этой женщиной.
   Наша новая литераторша Лидия Петровна была в шоке. Шёл 1946-й. Уже во всю по радио и в печати громили "безыдейные", "злопыхательские", "антисоветские" произведения Зощенко, Ахматовой и других попавших в опалу писателей. И вдруг такое сочинение школьника! Представляю, как она, бедняжка, терзалась, какую же оценку поставить этому бунтарю. Сделай он хотя бы несколько грамматических или синтаксических ошибок, и можно, исходя из этого, поставить двойку. Дескать, вот она оценка этому опусу со всеми его порочными мыслями. Но Саша Лобзов писал грамотно и в сочинении ни единой ошибки не сделал.
   Разобрать его работу перед классом литераторша не решилась: он мог бы поспорить с ней, а уж эрудиции ему не занимать. Мы уже тогда поражались Сашкиной начитанности. Лидия Петровна срезала острый угол по-тихому: поставила ему трусливую тройку.
   Но вернусь однако к ЧП. Накануне Женского дня 8 марта 47-го был урок истории. Шестой, последний. Мы порядком устали и не очень-то слушали историчку Клавдию Михайловну. Не знаю, почему мне взбрело в голову написать ту роковую записку. На клочке бумаги (Илюшка, спустя много лет, утверждал: на газетном) я написал: "Дорогая Клавдия Михайловна! Поздравляем Вас с Международным Женским днём. Желаем больших успехов в воспитании нас, болванов, на радость пролетариату и на страх всем врагам рабочего класса".
   Ну, написал и написал. Передать ту ёрническую писульку историчке, разумеется, не собирался. Сотворил сиё просто так. От скуки. Машинально поставил свою подпись. Сосед, узрев написанное, тоже поставил закорючку и... передал бумажку на соседнюю парту. Через пару минут она обросла десятком подписей и добралась до первой парты. Подслеповатый Миша Ветров, разглядев лишь выведенное крупно имя-отчество учительницы, положил ей на стол уже изрядно помятую бумажку. Клавдия Михайловна прочитала её и бросила в портфель. А тут и долгожданный звонок. Мы застучали крышками парт и устремились на улицу.
   Гром грянул 9 марта перед первым уроком. Неожиданно в класс вошли директор школы Прокофий Тихонович и Клавдия Михайловна. Директор ледяным голосом, не предвещавшим ничего хорошего, стал называть фамилии тех, кто подписал моё "послание". Первым назвал меня. Подняв нас, обратился к классу:
   - Произошло оч-чень неприятное, я бы сказал, из ряда вон выходящее происшествие. Вот эти, - указал на нас, - оскорбили не просто учителя, а учителя истории, человека, пропагандирующего идеи нашей коммунистической партии... - Разгладил бумажку, как бы придавая ей официальный статус. Я успел заметить: две последние строчки подчёркнуты красным карандашом. - Вы только вдумайтесь, - повысил голос, - что в этом мерзком листке: "Желаем больших успехов в воспитании нас, болванов". Выходит, ученики советской школы - болваны? И ещё тут... "...на радость пролетариату". Если советские школьники болваны, то значит, наш рабочий класс должен радоваться? Вы чувствуете, какой изощрённый ход в этой прокламации! Нет, это не безобидная бумажка. Это антисоветская вылазка...
   И ещё минут пять говорил, что в нашем классе завелась гниль, и что эта гниль будет выжжена калёным железом.
   Клавдия Михайловна, усугубляя ситуацию, прикладывала платочек к глазам.
   Она была непробиваемым ортодоксом. Такие понятия как сомнение, анализ, философские размышления ей были абсолютно чужды.
   Однажды на уроке Лобзов спросил её:
   - Почему кулаки считаются эксплуататорами?
   У Клавдии Михайловны брови скакнули вверх.
   - То есть как почему? Разве ты не знаешь, что они нанимали батраков?
   - Ну и что в этом плохого? - не унимался Сашка. - А если здоровье у кулака хилое, а убрать урожай надо? Попросит соседа помочь, заплатит ему. И кулаку хорошо, и соседу...
   - Лобзов! - В голосе Клавдии Михайловны прорезался металл. - Ты сейчас высказываешь бухаринские взгляды.
   Сашка замолчал. Вести с ней дальше полемику уже опасно.
   Она вбивала в нас большевитские догмы упорно, методично, как вбивают кувалдой сваи. Никаких сомнений, никаких собственных мыслей! Лишняя информация вредна. Она находила её даже в учебнике. Давая нам задание на дом, частенько говорила: то, что мелким шрифтом, можно не читать.
   Я у неё поначалу был в фаворе. И не только потому, что хорошо успевал по истории. В 9-м классе на областном конкурсе учащихся, который назывался "Каким я себе представляю Кутузова?" моя работа получила премию. Клавдия Михайловна очень гордилась этим моим скромным успехом и подарила мне роскошно изданный увесистый том с множеством иллюстраций - "История гражданской войны". В дарственной надписи "Моему ученику..." содержалась надежда, что я одержу еще немало побед в строительстве коммунизма.
   И вот такой удар... Поскольку Клавдия Михайловна была начисто лишена чувства юмора, моя дурацкая писулька оказалась для неё страшной обидой. Теперь она жаждала моей крови. Вот уж поистине: от любви до ненависти один шаг.
   ... Пока историчка плакала, директор уже начал дознание. Сначала в классе, а затем и в своем кабинете, куда вызывал нас по одному. От своего авторства в написании "поздравления", как и от своего автографа, я не отказывался. Как говорится, преступление налицо. Но директору этого было мало. Допытывался, кто меня подбил на это "послание", уж не Лобзов ли? К счастью, к Сашке злополучная бумажка не попала, так что к ней никакого отношения не имел. Не удовлетворившись моим ответом, Прокофий Тихонович продолжал искать контрреволюционный след во ввереной ему школе.
   Когда выявлять уже было нечего, по развитию сюжета требовалось определить зачинщиков. Ими оказались мы с Илюшкой. Ну я - это понятно: писал "поздравление" и первый его подписал. Но Илюшка?! Его подпись не была даже второй. Разве что проявил активность в передаче бумажки.
   Не помню уже с какой формулировкой нас исключили из школы. Бедные наши родители! Они переживали, пожалуй, больше, чем мы. Особенно досталось от папы.
   - Учительница тебе такую книгу подарила, а ты?!
   Да, конечно, я оказался неблагодарной скотиной. Но граждане, учтите смягчающее обстоятельство: это я не со зла. По дурости.
   Та история в конечном итоге кончилась благополучно. Недели через две директор сменил гнев на милость. В 10-м классе нас восстановили.
   Прокофий Тихонович Бейгул, бывший фронтовик, в общем-то был неплохим мужиком. Судя по его действиям, раздувать этот случай и уж тем более, подключать сюда "органы" не хотел. Постращал, "вправил мозги" и на этом поставил точку. Воспитательный момент состоялся.
   Уже в зрелом возрасте я однажды пожаловался маме на своих сыновей: такие поганцы! Опять меня вызывали в школу...
   Мама с улыбкой сказала:
   - Сынок, когда ты был постарше, чем твои дети сейчас, то тоже пускал пенки.
   Увы, пускал. Признаю.
   "В зале может присутствовать товарищ Берия"
   В школе моими любимыми предметами, если не считать истории, были русский язык и литература. Раздобыл справочник для поступления в вузы и стал определяться - куда? Жили мы, как уже писал, голодновато, и у меня даже возникла мысль: а не двинуть ли в Институт пищевой промышленности? Был тогда такой в Москве. Промышленность-то промышленностью, рассуждал я, но ведь пищевая! Мне казалось, что, окончив его, уже никогда не придётся думать о еде.
   Перебирая фотографии тех лет, всматриваясь в лица своих сверстников, невольно обращаю внимание на их худобу. Упитанных среди нас почти не было. Перед выпускным вечером из наших продовольственных карточек вырезали талоны: на мясо, крупы, жиры, сахар... "Гвоздевым" блюдом на праздничном столе был винегрет. Вова Гапонов ворчал: много вырезали талонов. Это дошло до директора. Подошёл, посмотрел, как мы уплетаем нехитрые кушанья.
   - Гапонов, вы наелись?
   Я ничего не преувеличиваю. Было именно так. Но как ни манил запах жареных котлет и всяких прочих вкусностей, которые связывал с пищевым институтом, поступать всё-таки решил в Московский университет на филологический. Туда нацелилась и моя одноклассница Люся Розенберг. На филфаке МГУ был "день открытых дверей", и мы поехали туда. Встреча преподавателей с абитуриентами проходила в актовом зале. Выступали академики, профессора. Говорили о заботе партии и правительства и лично товарища Сталина о развитии советской науки, подготовке научных и учебных кадров, о том, какой это замечательный храм в системе образования - Московский университет...
   Вместе со всеми аплодировал и уже видел себя в этих просторных аудиториях среди таких же, как и я, молодых людей с горящими от жажды знаний глазами - будущих преподавателей и учёных.
   В перерыве знакомились друг с другом, чутко впитывая любую информацию, связанную с поступлением. И тут выяснилось: обычный конкурс на филфак МГУ - 15 человек на место. Но на меня произвело впечатление не только это. Наши московские сверстники показались мне остроумными, эрудированными, знающими, что к чему. И окончательно сразило: у каждого из них... часы, предмет моей давней зависти. На этом блестящем фоне я, выпускник подмосковной школы, почувствовал себя жалким провинциалом. 15 человек на место! Ну куда тягаться с этими пятнадцатью! Храм-то храм, но мне сюда не попасть. Люся, как она призналась, испытывала похожее чувство. С такими невесёлыми мыслями мы вернулись восвояси.
   Однако надо было думать о будущем. Итак, университет отпал. Куда ещё? Перелистывая справочник, всё больше задерживал взгляд на Историко-архивном институте.
   Он располагался в самом центре Москвы на улице 25 октября (ныне Никольская) метрах в двухстах от Красной площади. Выкрашенный в зелёный цвет, с узкими стрельчатыми окошками на втором-третьем этажах, теремком во дворе, какими-то малопонятными мне древнерусскими письменами на фасаде, институт показался необыкновенно уютным, домашним, Этакий островок старины в шумной, суетной Москве.
   "Историко..." - это звучит, это то, что нужно. Но вот вторая часть названия "...архивный" несколько смущала и немного отпугивала. Воображение рисовало тёмные, пыльные каморки, забитые папками с бумагами и старичков и старушек, копающихся в этом скучном бумажном царстве. Правда, вскоре мне разъяснили: архивы - это же огромное богатство, без них не может существовать ни одно государство, а уж если говорить об Истории, то её никак нельзя представить без документов, запечатлевших события и факты. И ещё мне сказали в приёмной комиссии: сюда конкурс - 4 человека на место.
   Я приободрился. Четыре - это не пятнадцать. Это уже легче. Да и сдавать вступительные экзамены предстояло по тем предметам, по которым у меня были пятёрки: русский язык и литература, история, география...
   Экзамены сдал без натуги. Поступил.
   * * *
   Студенческие годы...Пора открытий, увлечений, радужных надежд, безоглядных дружб. Жизнь кажется беспредельной, а что там за горизонтом, об этом как-то не думается. Ещё не кончился сентябрь, а я уже получил первую стипендию - 220 рублей. К нашему тощему семейному бюджету - ощутимое подспорье. В декабре 1947-го - денежная реформа. Новые, хрустящие банкноты в нашей семье - опять же моя стипендия.
   Всё на первых порах необычно. Вместо школьных уроков, где могут вызвать к доске и поставить оценку, лекции и семинары. Преподаватели - доктора и кандидаты наук, аспиранты, некоторые - авторы учебников. А какая в институте библиотека - сотни тысяч томов! Изучение истории - во всех её плоскостях - от древнейших времён до современности. И плюс к этому - вспомогательные исторические дисциплины: сфрагистика - наука о печатях, геральдика - о гербах, палеография - о древних письменах, археография - о публикации документов... Хватает и сугубо архивных дисциплин. Ну, и, конечно, марксизм-ленинизм и иже с ним - исторический материализм, диалектический материализм, политэкономия капитализма, политэкономия социализма...
   Учусь на факультете советской эпохи. Каких либо проблем в усвоении учебного материала не возникает. Главное, переварить объём: запомнить даты, формулировки, события, что было на таком-то партийном съезде и на такой-то партийной конференции, что сказал Ленин и что сказал Сталин, где и как вредил Троцкий. О Троцком положено говорить и писать только уничижительно: "скрытый враг", "вредитель", "организатор шпионско-диверсионного подполья в СССР", "фашистский наймит" и т.п. Всему дана исчерпывающая оценка, всё разложено по полочкам. Три источника и три составные части марксизма, четыре черты диалектики, три похода Антанты, десять сталинских ударов... Не вздумай в чем-нибудь сомневаться, иначе загремишь туда, откуда, как правило, не возвращаются. Такие случаи здесь уже бывали.
   Но пока никаких сомнений. Идеологическое здание, в котором мы обитаем, кажется красивым, гармоничным, незыблемым.
   Накануне октябрьских праздников нас, группу комсомольцев, вызвали в райком комсомола.
   - Ребята, вам - ответственное задание. В ночь на 7 ноября возможны антисоветские надписи на стенах и листовки. Увидите их - надписи замазать, листовки сорвать и доставить сюда. Ваш маршрут...
   Всю ночь мы ходили по московским улицам. Антисоветских надписей и листовок не обнаружили, но были горды оказанным доверием.
   Что мы знали о современных "врагах народа"? Что они жестоки, коварны, искусно втираются в доверие. Но наши "органы" дело свое знают, а, стало быть, врагам не поздоровится.
   Много раз проходил мимо массивного здания госбезопасности на площади Дзержинского (теперь снова Лубянка). Оно внушало и страх, и любопытство. Вот бы хоть одним глазком взглянуть, что там за его толстыми стенами.
   Свои тайны это ведомство хранить умело. Однажды видел фантастический фильм. Среди нормальных людей живут антилюди. По внешнему облику такие же, но только невидимки. Пользуясь этим, и творят свои чёрные дела.
   Когда сдавал свою первую зимнюю сессию, в Минске на даче гебешного генерала Цанавы убивали Соломона Михоэлса. Мы ходили на праздничные демонстрации, танцевали на институтских вечерах, я писал курсовую работу "Комсомол в первой пятилетке", а в подвалах Лубянки истязали арестованных по "ленинградскому делу", а затем "делу" членов Еврейского Антифашистского Комитета, по вечерним улицам Москвы рыскал чёрный лимузин с закрытыми шторами - подручные Берии выискивали молоденьких девушек для сладострастного шефа.
   Но обо всём этом тогда мы ничего не знали.
   У меня сохранился спортивный квалификационный билет по легкой атлетике. В нём запись: "Кросс имени Л.П.Берия на 5 км".
   И ещё с этим зловещим именем в памяти остался концерт в клубе МВД. Я играл в институтском струнном оркестре на мандолине. Наш музыкальный номер включили в концертную программу. Перед выступлением предупредили об ответственности: "В зале может присутствовать товарищ Берия".
   Сидел ли он тогда в своей ложе, я так и не узнал. Но хорошо помню: от волнения ужасно боялся сбиться и выронить медиатор.
   Наше неведение было спасительным щитом. Трудно себя представить в то время, знай мы хотя бы сотую часть страшной правды.
   Красивая легенда и вечная заповедь
   В конце января 1949-го во время зимних каникул около двадцати институтских парней и девчат отправились в лыжный поход по Московской области. Поверх лыжных костюмов - красные ленты с надписями": "Слава великому Сталину!", "СССР - оплот мира", "Советский суд - самый демократический" и т.п. Ночуем в сёлах.
   Одна из ночёвок - в селе Петрищево, где в 1941-м фашисты замучили партизанку Зою Космодемьянскую. Остановились в том доме, где схваченная немецкими солдатами, Зоя провела свою последнюю ночь. Хозяйка лет пятидесяти, рассказывала...
   - Божечки ты мой, как её били! И гоняли босиком по морозу. Всё допытывались, кто с ней ещё был. А она, гордая такая, никого не выдала. Когда её мучители ушли, только часового оставили, я ей чулки дала. Говорю: на, дочка, надень. А у неё уже руки не слушаются... Я ей сама эти чулочки надела. Ноги у неё, как ледышки...
   - А что Зоя поджигала?
   - Сказывают, конюшню немецкую. Лошади там ихние были. Там её и схватили...
   Столько слышал, читал о Зое и вот встреча с очевидцем события. Все мы восхищались мужеством Зои. Но только не мог взять в толк: зачем конюшню поджигала? Лучше бы взорвала немецкий штаб в этом селе или подожгла, скажем, казарму. А жечь лошадей... От одной только мысли, как они бы метались в объятой пламенем конюшне, как дико ржали, если бы Зою не схватил часовой, мне стало не по себе. Впрочем, это подспудное сомнение быстро подавил. Лошадей, конечно, жалко. Но они ведь не сами по себе, а средство передвижения для немцев. Пешком по глубокому снегу не очень-то нашагаешься. Наверное, у Зои задание было такое. А как она гордо держалась перед казнью! Какие тут могут быть сомнения? Героиня!
   Мы постояли у пенька, где стояла виселица, сфотографировались у могилы Зои. Тогда там был скромный деревянный обелиск с пятиконечной звездой. Наш институтский стихотворец Женя Виленский написал в походную стенгазету:
   Ясным утром из Петрищева,
   Уходя за рядом ряд,
   Мимо памятника воину
   Не спеша прошёл отряд.
   Обнажив печально головы
   В память храброго бойца,
   Мы клялись отдать Отечеству
   Наши жизни до конца...
   Как было бы хорошо, если бы героический ореол вокруг той или иной канонизированной личности не погасило время! Переоценивать то, что, казалось, прочно вошло в твоё сердце, всегда мучительно. Но, как говорится, факты - упрямая вещь.
   Спустя почти полвека после того лыжного похода узнал из книги Дмитрия Волкогонова "Триумф и трагедия"...
   17 ноября 1941-го издан приказ Ставки Верховного Главнокомандования, подписанный Сталиным и начальником Генштаба Шапошниковым N 0428 "О создании специальных команд по разрушению и сжиганию населённых пунктов в тылу немецких войск". Этот документ позднее опубликовали "Известия". Цитирую:
   "... Лишить германскую армию возможности располагаться в сёлах и городах, выгнать немецких захватчиков из всех населённых пунктов на холод в поле, выкурить их из всех помещений и тёплых убежищ и заставить мёрзнуть под открытым небом - такова неотложная задача.
   Ставка Верховного Главнокомандования приказывает:
   1. Разрушать и сжигать дотла все населённые пункты в тылу немецких войск на расстоянии 40 -60 км. в глубину от переднего края и на 20 -30 км. вправо и влево от дорог.
   Для уничтожения населённых пунктов в указанном радиусе действия бросить команды разведчиков, лыжников и партизанские диверсионные группы, снабжённые бутылками с зажигательной смесью, гранатами и подрывными средствами.
   2. В каждом полку создавать команды охотников - 20-30 человек каждая - для взрыва и сжигания населённых пунктов, в которых располагаются войска противника... Выдающихся смельчаков за отважные действия по уничтожению населённых пунктов, в которых расположены немецкие войска, представлять к правительственной награде..."
   "Великого вождя" и "полководца всех времён и народов" не интересовало, что будет с жителями этих "населённых пунктов", (а это преимущественно женщины, старики и дети), когда в лютые морозы лишатся крова.
   С моралью тут ясно. Ну а в военном отношении состоятелен ли этот людоедский приказ? Предположим, такой страшной ценой был бы выполнен. Но армия есть армия, что советская, что немецкая. Она способна располагаться и вне населённых пунктов. Уничтожили бы поджигатели все прифронтовые деревни, оккупанты под страхом расстрела согнали бы уцелевших мирных жителей на строительство блиндажей и всякого рода укрытий, что они делали уже не раз.
   Так против кого же в первую голову был направлен этот приказ? Против оккупантов или советских людей? Ответ тут только один.
   Преступники, как правило, стремятся не оставлять следов своих злодеяний. Не удивительно, что этот приказ Ставки много лет считался секретным. Когда в "Правде" впервые был опубликован очерк Петра Лидова "Таня" - о Зое Космодемьянской, в нём говорилось, что она пыталась поджечь немецкую конюшню. На самом же деле Зоя была одним из тех диверсантов, которых бросили на выполнение приказа N 0428: взрывать и сжигать населённые пункты.
   2 февраля 2000 г. на основании документов Центрального архива Федеральной службы безопасности "Известия" опубликовали материал о том, что же произошло в ноябре 41-го в Петрищеве.
   Трём диверсантам, в том числе Зое Космодемьянской, приказали сжечь не конюшню, а всю деревню. У каждого из троих - свой участок поджогов. Зоя и ещё один диверсант "свои" дома подожгли и поспешили к месту встречи. Третий был схвачен и после побоев выдал товарищей. Немцам удалось нагнать только Зою. Её привели в Петрищево. Остальное известно.
   Да, на допросе и во время казни вела себя в высшей степепени достойно, товарищей не выдала. Но что стояло за её мученичеством, какая цель, какое деяние? Нетрудно представить трагедию в Петрищеве, если бы Зое и сотоварищам удалось бы деревню сжечь. Ночь. Зима. Из горящих домов выскакивают люди, кто в чём, пытаются спасти детишек. Да только не всем бы это удалось. Многие бы задохнулись в дыму или сгорели заживо. Возможно, и дети той сердобольной крестьянки, надевшей на помороженные ноги поджигательницы чулки. А тех, кому удалось выскочить из огня, добил бы мороз.
   До какой же степени нужно было растлить людей, чтобы шли на злодейство, как на доблестную операцию! А ведь Зоя не какая-то дебилка: судя по опубликованным записям из её довоенной тетради, мечтала о возвышенном - о доблести, подвигах, славе.
   Слава к ней пришла. Посмертная, но неправедная, а, значит, недолговечная. Красивая легенда рухнула. Историю не обманешь.
Говорят, ничто не вечно под луною. Да, всё проходит, всё имеет свое начало и свой конец. Но пока существует род человеческий, незыблема одна из простых и великих заповедей: не убивай!
   Могут возразить: а как же война? Ведь она предполагает сплошные убийства. Чего только не напридумывали на протяжении веков, чтобы убивать массово!
   Всё это так. Но в данном случае речь о бесценности человеческой жизни. Что же касается войны, то, разумеется, любая война далека от гуманизма. Но одно дело - защищать от злодеев свой дом, свою страну и совсем другое - преднамеренно убивать безвинных. Разница огромная. Шахидки, обвязанные взрывчаткой, не разбирают, кто станет их жертвами - дети, взрослые, старики или молодёжь. Их цель - убить! Как можно больше убить "неверных"! И вокруг этих террористок-фанатичек усилиями тех, кто их зомбировал, создаётся ореол героинь-мучениц. Так что не вижу большой разницы между поджигательницей Зоей и её сверстницами-шахидками. Суть-то одна: забвение извечных человеческих ценностей.
   Вот о чём подумалось, когда вспомнил нашу остановку в подмосковной деревне Петрищево.
   Спорт и повышенная стипендия
   Институт - в ведении МВД. Это могучее ведомство зорко следило за сохранением архивных тайн. Появление в институтских аудиториях и кабинетах людей в погонах для студентов уже не в диковинку. Вся архивная пирамида замыкалась на Главном архивном Управлении (ГАУ). Во главе его - генерал, а в отделах - полковники и подполковники. Кое-что от этой милитаризации перепало и нам, студентам. Прикреплены к спортивному обществу "Динамо", чему несказанно рады. Общество - одно из самых крупных в стране. Сравниться с ним могут разве что Центральный Дом Красной Армии (ЦДКА), да "Спартак".
   Сразу же окунулся в спортивную жизнь института. Начал с гимнастической секции. В институте вполне приличный спортзал. В школах, где учился, ничего подобного не было. Только тут впервые увидел настоящую гимнастическую перекладину, брусья, "шведскую стенку", гимнастического коня... В гимнастике до института был полной "тундрой", разве что мог подтянуться около десятка раз.
   ...Наш преподаватель физкультуры, он же тренер по гимнастике, Михаил Алексеевич Ильинский подошёл к перекладине. Секунда, другая, и я уже завороженно смотрю, как его фигура, словно обретя невесомость, взлетает над снарядом. В белоснежной майке, оттеняющей загорелый, мускулистый торс, он в свои 37 лет был для меня олицетворением гармоничной, прекрасно скоординированной мощи.
   Студенты его любили за мастерство - и спортивное, и педагогическое - и за общительный, весёлый характер. Показывая очередное упражнение, иной раз говорил:
   - Девушки, специально для вас: укрепляет брюшной пресс. Будете рожать - пригодится.
   Со студентками целомудрен. Без надобности к поддержкам и всякого рода касаниям не прибегал. Не в пример завкафедрой Рахальскому, не бросал на полуобнаженных девиц масляных взглядов и уж тем более, за ними не волочился. Это был разносторонний, высококлассный спортсмен: гимнаст, лыжник, легкоатлет, футболист, к тому же судья всесоюзной категории по лёгкой атлетике.
   В юности мы склонны к подражанию. Михаил Алексеевич стал для меня убедительным примером физического совершенства. Теперь я уже не мыслил свою жизнь вне спорта и всячески агитировал однокурсников приобщиться к нему. В институтской газете "Историк-архивист" появились мои доморощенные вирши:
   ... Часто видишь: шагает иной -
   Голову вниз, спина дугой,
   Ногами по полу шаркать привык,
   Идёт и сутулится , словно старик.
   После изложения проблемы полагался конструктивный призыв, и я, разумеется, не замедлил бросить его в массы.
   Товарищи! Если вы хотите
   Лучше работать на каждой лекции,
   Чаще в спортивный зал заходите,
   Будьте у нас в гимнастической секции!
   Итак, в спортзал - на турник и на кольца
   Я вас призываю, друзья-комсомольцы.
   Столь пламенное обращение обязывало автора неустанно показывать личный пример, и я с упоением занимался и в гимнастической секции, и в лыжной, а с весны и в лёгкоатлетической. Уже на первом курсе сдал нормы комплекса "Готов к труду и обороне" 1-й ступени, и нам, первым на курсе значкистам ГТО, значки вручали в актовом зале. Туш духового оркестра, аплодисменты... Мы чувствовали себя героями.
   Сейчас, вспоминая те годы, жалею, что комплекс ГТО, столь популярный в течение десятилетий, ушёл в историю. А не рано ли его отправили на покой, ничего не предложив взамен?
   Что, что, а ломать у нас умеют. В физическом воспитании, как и во многих других сферах нашей жизни, наломали изрядно дровишек. Компьютер с его вездесущим Интернетом, телевизор, дискотеки, игровые автоматы значительно поубавили тягу подростков и молодёжи к физкультуре и спорту. Да и сам спорт сделал резкий крен в сторону коммерческих шоу. Появились женщины-штангисты, женщины-боксёры... Зачем? Не знаю, для кого как, а для меня - весьма непристойное зрелище, когда девицы под вопли болельщиков волтузят друг друга или тягают железо. Нет, не всё новое прогрессивно, а старое негодно.
   Неплохо бы возродить спортивные значки-отличия. Как я гордился первыми своими разрядами, полученными на втором курсе: вторым - по лыжам и третьим - по бегу! Носил эти значки на свитере, повседневной вельветке, а по праздникам навинчивал на лацкан выходного пиджака. Знай наших!
   Спорт - это не только атлетизм, ловкость и выносливость. Обогнать соперника, вырвать ещё несколько секунд, установить какой-нибудь рекорд, пусть даже личный, заставить себя перешагнуть через робость, усталость - это уже воля, характер.
   Болезненный комплекс недавнего мальчишки-хиляка породил стремление стать атлетом. На кирпичном заводе, что возле нашего посёлка, раздобыл подходящие железки и соорудил из них штангу. В институтской котельной, где мы смолили лыжи, обнаружил выброшенную кем-то ржавую двухпудовую гирю. С великим трудом перетащил её в мешке в метро, затем в электричку и приволок домой. Очистил от ржавчины, и теперь каждый день тренировался с ней: выжимал, приседал, вращал вокруг туловища, подбрасывал и ловил за дужку... Фигура, к моей радости, стала приобретать атлетические контуры.
   Моим спортивным кумиром был гремевший в те годы неиссякаемым каскадом рекордов по штанге Григорий Новак. Дома я повесил листок бумаги с цифрами: очередной мировой рекорд Новака в жиме и мой, пока весьма и весьма скромный результат. Огромная разница чуть-чуть сокращалась.
   В зимние каникулы - лыжные сборы. Блаженные денёчки! Заснеженные просторы Подмосковья, уходящая в берёзовое царство лыжня, по которой хочется скользить и скользить среди этой первозданной красоты... К тому же сытное питание для нас, вечно полуголодных студентов первых послевоенных лет, весьма кстати. По вечерам - танцы, игры, катание с горок на санках, всякого рода забавы-проказы, на что мы были горазды. Присутствие девушек подстёгивало ребячье остроумие. Мы даже выпустили стенгазету с задиристым названием "Лыжню!" В ней - эпиграммы и дружеские шаржи друг на друга.
   Молодость щедра на дружбу, Особенно близко сошёлся с однокурсниками Игорем Куликовым, Любой Мурованной и Серёжей Митрохиным, учившимся курсом младше. Игорь, невысокого роста, худощавый, мой соперник по бегу и на лыжне, тоже писал стихи, любил Есенина и часто его цитировал. Сын погибшего на фронте офицера-артиллериста, он был приписан военкоматом к артиллерии и, рассказывая мне о достоинствах этого рода войск, агитировал добиться приписки именно туда. Впрочем, однажды высказал предположение: "в случае чего" нас, лыжников-разрядников, должны взять в лыжный батальон. А это - разведка, рейды в тыл врага...
   Дети недавней войны, мы всё ещё жили её категориями.
   У Серёжи Митрохина отец тоже погиб на фронте. А тут новая беда: мальчишки шастали по строительным лесам, и на Серёжку свалилась тяжеленная бадья, раздробив кость правой руки. Руку пришлось ампутировать. Вопреки этому добился удивительных результатов в беге. Стометровку пробегал за 11 секунд - первый разряд! Видел, как он тренировал ноги: двухпудовку - на плечо и приседания десять раз, двадцать, тридцать...
   Спорт по своей сути предполагает упорство. За свою жизнь много встречал людей упорных, но среди них Митрохин выделялся какой-то особой истовостью. Но не фанатизмом. Это был жизнерадостный, общительный парень. Своё увечье переносил спокойно и мужественно, не позволяя себе ни малейших скидок. Ещё в отрочестве после потери правой руки выучился писать левой. Когда соседка никак не могла расколоть дрова, брал у неё топор, и под его сильными ударами поленья разлетались пополам. Дома во всём помогал матери. Словом, упорство у него с юных лет. На одной из лыжных гонок на 10 километров, устроенной на сборах, был лучшим среди нас. Когда он снял рукавицу, я увидел на его ладони кровавые мозоли.
   Привлекала в нём и готовность подставить свое плечо, если считал, что в этом есть надобность.Делал это тихо, зачастую анонимно, не привлекая к себе внимания.
   ... Были мы тогда на очередных лыжных сборах. У Володи Гончарова оказался великолепный бас. Серёжка прослышал, что в соседний дом отдыха приехала профессиональная певица. Он долго уговаривал Володю предстать перед ней, чтобы она оценила его вокальные способности. Стеснительный Володя отказался. После обеда, когда мы отдыхали, Митрохин двинул на лыжах в тот дом отдыха. Уговорил знаменитость приехать. Проделал в общей сложности свыше 40 километров.
   Его отсутствие было замечено. На вопрос, где пропадал, безмятежно ответил:
   - Погулял немного, подышал свежим воздухом.
   Певица приехала. Пришлось смущённому Володе спеть перед ней. Увы, слух у него подкачал.
   Серёжка не унимался:
   - А может ему, - кивнул на Гончарова, - побольше тренироваться в пении? Должны же тренировки дать результат!
   Певица засмеялась.
   - Нет, мой милый. Музыкальный слух - это музыкальный слух. Или он есть, или его нет.
   Нужно было видеть расстроенное Серёжкино лицо.
   По окончанию института он уехал в Улан-Удэ - начальником областного архива. Мы с ним переписывались. По пути на Дальний Восток, где я тогда служил, и возвращаясь обратно, посылал ему телеграмму, и он подходил к поезду...
   Серёжа прожил всего 33 года. На какой-то вечеринке выпил по ошибке отраву. А, может, и не по ошибке. Он любил девушку из нашего института Наташу Ростову. Кажется, любовь была безответной.
   В честь моего друга я назвал сына-первенца Сергеем. Через прорву лет ощущаю железное пожатие его руки. Сколько раз его пример побуждал не сдаваться, выжимать из себя всё, что можно! И не только в спорте.
   До третьего курса я учился так себе. Историю любил, а вот архивные дисциплины не очень-то привлекали. Как получил по одной из них "трояк", так и пошло. Бывало, что на очередной экзаменационной сессии иной мой ответ, может, и заслуживал более высокой оценки, но преподаватель, заглянув в мою зачётку, ставил всё тот же "трояк".
   Между тем вечное безденежье подвигло к конструктивной мысли: а почему бы мне не получать повышенную стипендию? В нашем хилом семейном бюджете какая никакая, но прибавка. И второе обстоятельство, заставившее по-иному взглянуть на свою учёбу. В спорте по институтским масштабам я выглядел вполне прилично. В уже упомянутой газете "Историк-архивист" даже появились стишки:
   Легкоатлет и штангист,
   Лыжник он и шахматист.
   Уважает очень спорт
   Наш товарищ Миша Норд.
   Газета печаталась на машинке. Это в моих глазах придавало ей некий официальный характер, а, значит, было и официальным признанием моих спортивных доблестей. Но доблести эти при наличии нескольких троек в зачётке меня уже мало радовали. Это что же получается? Сила есть, ума не надо? Между прочим, друзья по спорту Люба, Игорь, Сергей - отличники. Неужели, думал я, мои мозги хуже, чем у них? Поразмыслив, пришёл к выводу: дело не в мозгах. В разгильдяйстве. Можно лишний вечер поработать в институтской читалке, а можно пойти в кино, на танцы, да мало ли куда влекла бесшабашная молодость! Соблазны... Сколько их в молодые годы!
   По спортивному опыту знал: самое трудное - переломить себя в критической точке. Бежишь на лыжах дистанцию, кажется всё, выдохся. Окутывает безразличие, и впереди идущий соперник, которого ещё минуту назад намеревался обойти, уходит всё дальше. А тут ещё затяжной подъём - "тягун". Но если у тебя спортивный характер, если хочешь себя уважать, прикажи себе: а ну нажми! Ноги как ватные? Это просто кажется. Не давай лентяйкам потачки! Ну, родимые, резвее, ещё резвее! И вроде уже не ты, измочаленный, на последнем издыхании бежишь по лыжне. а совсем другой человек - двужильный, настырный, уверенный в себе. И соперник не выдерживает темпа и на твоё властное "Лыжню!" покорно уступает её. А впереди маячит следующий, и опять приказываешь себе: догнать!
   А в учёбе свои "тягуны" и тоже нужен характер. Словом, настроил себя на решительный штурм.
   Летняя сессия на 3-м курсе - пик учебы. Первый же экзамен по новейшей истории должен всё решить: или прорвусь в отличники или перестану себя уважать.
   Чтобы переломить ситуацию, размышлял я, мало более или менее сносно ответить на вопросы билета. Надо удивить, ошеломить преподавателя глубиной знаний, показать себя эрудитом, человеком, умеющим анализировать и обобщать. Иными словами, не оставить ни малейшего сомнения: достоин пятёрки и только пятёрки.
   Это уже азарт. Теперь в читальный зал входил с таким же вожделением, как ещё недавно в гимнастический. Усердно копался в каталогах, и на моём столе росла внушительная стопка не только рекомендованной, но и дополнительной литературы. Делал выписки, размышлял над прочитанным...Чувствовал себя не школяром, которому надо что-то запомнить, чтобы потом отбарабанить на экзамене, а исследователем, чуть ли не первопроходцем в данной области.
   В день экзамена волновался, конечно, но страха не было. Было нетерпение, как на старте перед забегом. В тебе - взрывной заряд, и всё твоё естество жаждет сейчас одного: чтобы он рванул и понёс тебя как вихрь.
   ... Один из вопросов билета - о Веймарской республике и зарождении нацистского движения в Германии. Говорил я обстоятельно, и преподаватель, доктор исторических наук Борисовский, то и дело сопровождал мой ответ поощрительным "та-ак..."
   Я был в ударе. Фразы строились легко, будто их уже десятки раз повторял. Позволил себе даже некоторые авторские ремарки.
   -... Пройдёт несколько лет, и "хайль Гитлер!" будет уже звучать не только на нацистских сборищах в мюнхенских пивнушках, но и на улицах и площадях, в школах и даже в детских садах - по всей Германии. Слепое поклонение вождю вытеснит здравый смысл, Дорого это обойдётся Германии...
   Лицо преподавателя стало напряжённым, мне показалось, что в его глазах промелькнул испуг.
   - Хватит о Гитлере. Переходите к следующему вопросу.
   Вспоминая тот экзамен, до меня только через несколько лет дошло: в моих рассуждениях преподаватель уловил опасную аналогию. Был 1950-й год. Я тогда и в мыслях не допускал проводить какие-то параллели между Гитлером и Сталиным. Просто так получилось.
   На следующие два вопроса отвечал столь же уверенно и снова услышал ласкающее ухо "Та-ак..."
   Перед тем, как мне поставить оценку, Борисовский поинтересовался:
   - Какие вы источники использовали?
   Стал перечислять. Он смотрел на меня с нескрываемым удивлением и, беря зачётку, сказал:
   - Я вами доволен.
   С тех пор, как я зашагал по ухабистой дороге знаний, давно уже меня так не радовала отличная оценка, как в тот день. Это был в моей учёбе "великий перелом", была победа, распахнувшая передо мной ворота к повышенной стипендии. С того дня все экзамены, включая государственные при выпуске, сдавал только на отлично.
   Витька Фаленко
   Я очень любил наш посёлок, считая его чуть ли не центром Вселенной. Да и как иначе, если это - обиталище моих детства и юности, где всё казалось первичным, как незамутнённость только что сотворённого мира. Моё патриотическое чувство в немалой степени зиждилось и на том, что причислял себя к первым аборигенам земли, названной Красным Строителем. Название для того времени весьма расхожее. Куда как революционное слово "красный" во всех его вариациях упорно вбивалось в географию страны. "Красный маяк", "Красная Слобода", "Красногвардейск", "Красноуфимск" - сколько подобных названий вошло в нашу жизнь, не вызывая каких либо сомнений в их целесообразности! Над идеологизированной топонимикой не задумывался и я. "Красный Строитель" - для меня эти два слова звучали как позывной в планетной разноголосице.
   Какими-то архитектурными достопримечательностями наш посёлок не блистал. Дома как дома - с террасами, верандами, обычно бревенчатые, хотя кое-где были и кирпичные. Разве что иной хозяин строил своё жилище с некоторой фантазией: возводил арку или какую-нибудь причудливую надстройку со шпилем. И всюду сады, рассаженные и по науке, и как попало, - для общего, так сказать, озеленения - насколько позволял участок в шесть или сколько там соток - за давностью времени уже не помню.
   Таких посёлков в Подмосковье - великое множество, и гордость моя распространялась вовсе не на постройки. Красный Строитель, считал я, щедр на людей "с изюминкой", своего рода знаменитостей. В знаменитости зачислил отца своего школьного товарища Игоря Князева - Ивана Ефимовича, врача-невропатолога, на приём к которому записывались люди не только из нашего и окрестных посёлков, но даже из Москвы. На соседней улице жил местный Кулибин - мастерил телевизор - штуковину для того времени редкую и мудрёную.
   Однажды на железнодорожной платформе Вова Старостин показал на парня в белой тенниске, туго обтягивающей мощный торс.
   - Валька-акробат, работает в московском цирке...
   Цирк я любил и почтительно разглядывал мастера. Ну и плечищи! Такому впору удерживать на вытянутых руках не то что изящную партнёршу, а, пожалуй, слона. И надо же, живёт неподалёку от нашей улицы Минина!
   К незаурядным поселковым землякам причислил и недавно обретённого приятеля Витю Фаленко. Собственно, знакомство состоялось ещё до войны. В одном из мальчишеских противостояний он стрелял в нашу сторону из рогатки. Большеголовый, круглолицый, Витька получил прозвище "Бублик". Снова мы встретились лет через одиннадцать летом 1951-го.
   По воскресным вечерам на какой-нибудь из поселковых улиц были танцы под баян или входивший в моду аккордеон. Самодеятельная танцплощадка-"пятачок" для поселковой молодёжи - одно из немногочисленных развлечений.
   ... Рослый, здоровущий парень вразвалку подошёл к группе девушек.
   - Здорово, дочки!
   "Дочки" уставились на незнакомого кавалера. В распахнутом вороте - сине-белые полосы тельняшки. Острые рубчики широченных клёшей. Из под кепки небрежно выбивался светлый чубчик. Озорной взгляд, раскованная манера уверенного в себе "первого парня". Голосом, не допускающим возражений, - аккордеонисту:
   - Маэстро, аргентинское танго!
   Тот без промедления скользнул пальцами по клавишам. Парень склонил голову перед избранницей и, получив ответный кивок, уверенно взял её за талию. Не берусь судить, насколько то танго было аргентинским, но обладатель роскошных клёшей с такой страстью, с такими вывертами разворачивал свою даму, что эта пара оказалась в центре внимания.
   - Молоток! - выкрикнул кто-то восхищённо. А парень, поощрённый этим возгласом, снова попросил аккордеониста:
   - Слушай, друг, давай-ка цыганочку. Только с выходом.
   Ах как шикарно, в такт музыке, бил он ладонями друг о друга, по груди, по бёдрам! Шёл по кругу легко, плавно, слегка изогнувшись, словно прислушивался к ритму. В конце музыкальной фразы, стукнув в лёгком прыжке каблук о каблук, на секунду застыл, широко раскинув руки. И тут же в сторону музыканта:
   - Давай!
   И пошёл, пошёл сыпать чечётку с каскадами прихлопов, да так чётко, так ладно, что, казалось, ноги работают в бешенном темпе сами по себе. Музыкант на несколько мгновений приглушил аккорды, и теперь слышался только дробный стук чечётки. Последний аккорд, и танцор, развернувшись в прыжке на сто восемьдесят градусов, и успев хлопнуть себя по груди и бёдрам, опустился на колено.
   "Пятачок" откликнулся восторженным рёвом.
   Вытирая платком потное лицо, он оказался рядом со мной, и теперь я узнал его. Витька! Витька-Бублик. Все те же веснушки, слегка раздвоенный подбородок, круглое лицо... Он тоже меня узнал, и мы с "пятачка" возвращались уже вместе. Жили неподалёку друг от друга = его улица Щорса пересекалась с моей Минина. Вспоминали детство, но больше говорили о взрослых годах.
   Витька служил срочную на Черноморском флоте. Сейчас в отпуске. Старшина второй статьи, то ли боцман, то ли другой какой-то палубный специалист на крейсере - я не совсем понял, а уточнять не стал. Он уже бывалый моряк - пятый год службы. Побывал и за границей: их крейсер перевозил из Италии военное имущество, полученное по репарациям.
   - Витя, а где ты научился так здорово бить чечётку?
   - В кубрике, а то и на палубе. Крейсер стоит у стенки, на берег увольняют не каждый день, а ногам требуется работа. Вот и выбиваешь чечётку. Много места для неё не требуется...
   Поскольку брат у меня тоже моряк, я считал, что кое-что смыслю в морской службе, а посему в свои вопросы морскому волку Витьке вставлял для солидности известные мне флотские термины и сокращения: "узел", "ватерлиния", "БЧ-5" и т.д.
   - Старпом не прижимает?
   Это под впечатлением песни, что пел Утёсов:
   А было так... Служил на нашем судне
   Помощник старший, старый изувер...
   - Старпом? - Витька усмехнулся. - Мировой мужик. Я от него две благодарности получил.
   - И какой на вашем крейсере калибр?
   Он снисходительно посмотрел на меня и, блюдя военную тайну, ответил:
   - Большой.
   О чём говорили на равных - это о спорте. Витька - перворазрядник по боксу, чемпион Черноморского флота в полутяжёлом весе.
   Это впечатляло. В пору нашей юности бокс был в чести. Сколько в него ринулось мальчишек и юношей, особенно после фильмов "Боксёры" и "Первая перчатка"! Отдал и я ему дань: месяца два ездил на "Динамо" к известному тренеру Андрею Тимошину и несколько раз дрался на ринге. Правда, не на соревнованиях - со спаринг-партнёрами. На большее меня не хватило. Добираться с Красного Строителя до "Динамо" - около двух часов. Четыре часа на дорогу, плюс само занятие вместе с душем - ещё два часа. Домой приезжал усталый, да ещё с синяками. К тому же время от времени находились какие-то более важные дела. Пропустив несколько тренировок, с боксом "завязал". И всё-таки кое-какую боксёрскую технику успел ухватить. На всякий, так сказать, "пожарный случай". А такие случаи бывали не так уж редко.
   ... Пошли с Витькой на кирпичный завод в кино. До начала сеанса - минут двадцать. Походили возле клуба. С тыльной стороны очага культуры - группка ребят. Присмотрелись. Кого-то бьют.
   - Подойдём? - предложил Витька.
   Подошли.
   Били парнишку лет шестнадцати. Вернее, не столько били, сколько пинали, заставляя искать "пятый" угол, да так, что он падал на землю.
   Витька решительно растолкал участников экзекуции.
   - Мне это не нравится.
   На несколько мгновений воцарилась тишина. Парнишка поднялся с земли, с благодарностью взирая на своего избавителя.
   Коренастый парень с папиросой во рту подошёл вплотную к Витьке и надвинул ему кепку на глаза.
   Это был явный вызов. Я лихорадочно оценивал обстановку.
   Та-ак... Если не считать подростковую шпану, реальных противников трое. Завяжется драка - беру на себя вон того со светлой чёлкой. Резко раз-два в голову, затем туда же левый хук и в заключение - апперкот правой по корпусу. Комбинацию отработал на тренировочном мешке у Тимошина. А что потом? Потом посмотрим. Не оставлять же друга в такой переделке одного.
   Я весь как взведённая пружина. Сейчас начнётся... Но Витька на вызов реагировал как-то странно.
   - Молодой человек, вы поступили неэтично. Я могу обидеться.
   Коренастый выплюнул окурок и, отступив на полшага, теперь уже с удивлением рассматривал пришельца. Вряд ли он когда-либо слышал нечто подобное.
   - Чиво-о? - Рука его угрожающе поползла к карману. - Слушай ты, хмырь колхозный, дёргай отсюда, пока я добрый.
   Витька не шелохнулся.
   - Грубите, молодой человек, грубите. Ну вот, я уже обиделся.
   Витьку от меня кто-то загораживал, и я не успел углядеть, как всё это произошло. Увидел только, что коренастый уже на земле и держится за скулу. Вся компания застыла от изумления.
   Витька невозмутимо протянул поверженному руку.
   - Сэр, я очень сожалею, но у меня не было выхода. Я же предупреждал: могу обидеться. - И покачивая указательным пальцем перед носом недавнего противника, продолжал воспитание: - Хамство не терплю. И не люблю, когда скопом на одного. В приличном мужском обществе выясняют отношения один на один. И примерно в равных весовых категориях. Может быть, от избытка сил у кого-то зудят кулаки? Я - к вашим услугам. Предлагаю три раунда без перчаток. Прошу! - картинно провел в полупоклоне рукой. И, выждав несколько секунд: - Нет желающих? Тогда будем считать: инцидент исчерпан.
   Возвращаясь после кино, сказал ему:
   - Рисковый ты парень. Всё-таки нас было только двое, а их - целая кодла.
   Он замедлил шаг.
   - Ну и что? А ты бы стерпел, если бы на твоих глазах измывались над человеком? Арифметика - кого больше, кого меньше - срабатывает не всегда. Как сказал Суворов, воюют не числом, а умением. И если уж о риске, то был он небольшим. Во-первых, я всё-таки чемпион флота по боксу. А во-вторых... Завязалась бы драка, ты же в стороне бы не остался. Сам же говорил, что ходил в боксёрскую секцию. И двухпудовкой жонглируешь... С таким шпа=гоутом, - тиснул моё плечо, - были хорошие шансы раскидать всю эту шпану. Кстати, я бы взял тебя в палубную команду.
   - Спасибо, Витя за доверие. Только на флот я уже безнадёжно опоздал. И потом ты же видишь: человек я - сугубо штатский.
   Шутка шуткой, но в глубине души завидовал ему. Его напористой решительности, умению лихо "бацать" чечётку, легко сходиться с людьми и столь же легко разрешать иные конфликты вроде недавнего с помощью одного молодецкого удара. Что значит морская душа! А я действительно, человек сугубо штатский, будущий архивист. Не бороздить мне моря-океаны, не носить бескозырку с ленточками. И чего я пошёл в этот Историко-архивный!
   По молодости мне казалось, что романтическое поприще вроде морской службы уже само по себе делает людей отважными и благородными, И только с годами по-настоящему понял: это вне профессии, хотя она определённый отпечаток и накладывает. Отважное и благородное сердце может быть у скромного библиотекаря, а подлец может вынырнуть из среды моряков или, скажем, лётчиков. Тут уж что у кого заложено.
   Демобилизованный старшина второй статьи Фаленко вскоре женился, уехал в Москву, и я потерял его из вида. Но до сих пор вспоминаю весёлого, лихого парня Витьку-Бублика. Он в числе первых преподал мне наглядный урок рыцарства.
   "Товарищ Сталин напишет ещё много научных трудов..."
   В выборе темы дипломной работы мне помог Гера. Он к тому времени уже окончил Высшее Военно-Морское инженерное училище в Ленинграде и служил на Северном флоте. Я всегда с нетерпением ждал каждый его отпуск.
   ... Когда мы с ним обкапывали деревья в нашем саду, он вдруг сказал:
   - А не кажется ли тебе, что лозунг или как там его назвать, "товарищ Сталин - отец всех народов СССР" - это просто глупость?
   В первые секунды я даже не нашёлся, что ответить. Столько раз читал и слышал эту расхожую фразу, что её изначальный смысл как-то потерялся, стал данностью. Её надо принять целиком и нечего тут философствовать!
   - Понимаешь... Ну как бы это тебе объяснить, - не очень уверенно начал я. - Нельзя же всё понимать буквально. Сталин - один из основоположников национальной политики. Он обосновал...
   - Ну хватит, - перебил меня брат. - Всё равно ты мне ничего не докажешь. Глупость она и есть глупость.
   Я оглянулся. За такие разговоры... Но поблизости никого не было, а наедине мы могли говорить на любые темы. Вот тогда Гера и посоветовал:
   - Возьми-ка ты тему для своей дипломной работы по национальному вопросу. Будешь писать - сам разберёшься, что к чему. Тема-то боевая...
   Я хорошо понимал, какой смысл вкладывал он в понятие "боевая". За ним стояло наше еврейство, наше понимание себя в стране, где быть евреем очень непросто. И вообще это касается не только евреев. Планету нашу населяют сотни народов, а вот как ужиться на ней пёстрому, разноязычному люду, - разве не проблема?
   Познакомился со списком тем дипломных работ. Такой, которая бы меня полностью устроила, не нашёл. По национальному вопросу была лишь одна: "Ленинско-сталинская национальная политика в период буржуазно-демократической революций 1905 - 1917 гг". Ну что ж, решил я, раз нет другой подходящей темы, возьму эту.
   По мере углубления в неё, она становилась для меня все более интересной. Делал выписки из работ "основоположников", прочитал массу другой литературы. Какие мудрые, прозорливые наши вожди, думал я, как они решительно выступали за освобождение народов от всякого гнёта! А как резко Сталин осудил антисемитизм! "Активные антисемиты караются у нас смертной казнью". Вот так! Правда, я что-то не слышал ни об одном таком процессе, но, наверное, теперь в нашей стране уже перевелись такие юдофобы.
   Тетрадь моя разбухала от цитат, цифр, примеров. И я уже предвкушал, как уверенно, со знанием дела буду защищать свою работу. А что тут, собственно, защищать? Пусть попробуют мои официальные оппоненты что-то возразить! Разве посмеют спорить с Лениным и Сталиным?
   Оппонентов двое. Оба аспиранты. Одного за давностью лет не помню. Во время моей защиты был пассивен и больше кивал, то есть соглашался со мной. А другого запомнил хорошо. Михаил Пережогин. Бывший офицер-фронтовик с чёрной повязкой на глазу, окончил институт на два года раньше. Был парторгом нашего факультета. Ходил в гимнастёрке, перепоясанной офицерским ремнём. В него влюблялись студентки, но, говорят, он был неприступен. Принципиальный товарищ.
   Пока я бойко читал тезисы своей работы, он делал какие-то пометки в блокноте. Я насторожился. Интересно, что там накопал?
   Мои опасения оказались не напрасными.
   - Работа в целом выполнена с марксистско-ленинских позиций, - начал Пережогин. - Есть анализ, есть целый ряд совершенно правильных формулировок. Однако у меня - два существенных замечания. Вот вы тут... - уткнулся в блокнот, - приводите пространную цитату из Каутского. А зачем? Вы что, не знаете, что Владимир Ильич Ленин назвал его ренегатом?
   - Знаю, - попытался я защищаться. - Но...
   - Какие могут быть "но"?! - по-прокурорски резал Пережогин. - Вы отдаёте себе отчёт в том, что приведя такую цитату без достаточных комментариев, тем самым пропагандируете чуждые нашей идеологии взгляды? Вы бы больше цитировали не Каутского, а товарищей Ленина и Сталина. И второе замечание... - Снова шелест страниц. - Ага, вот... Вы пишете: "В своей последней работе "Марксизм и вопросы языкознания" товарищ Сталин..." и далее цитата. Ну, цитата, ничего не скажу, весьма к месту. Но почему утверждаете, что "Марксизм и вопросы языкознания" - последняя сталинская работа? Товарищ Сталин напишет ещё много научных трудов...
   Мне поставили четвёрку. Иными словами, из-за этих замечаний снизили оценку. Но получи я даже пятёрку, никакой роли в моей дальнейшей судьбе она бы уже не сыграла
   Мой оппонент оказался плохим пророком. Сталин действительно ничего существенного больше не написал. Жить ему остались считанные месяцы.
   Не вышел "пятой графой"
   Нас, будущих выпускников Историко-архивного, конечно же интересовало, где будем работать и сколько получать. Типовые архивные должности для нас - младший научный сотрудник и старший научный сотрудник с окладами соответственно 690 и 880 рублей. Оклады весьма скромные, если не сказать полунищенские. Но были и другие, более оплачиваемые должности: в Совете Министров, МГБ и МВД, Институте Маркса, Энгельса, Ленина и в некоторых других солидных учреждениях. Но кого туда берут, по каким принципам отбора? - этого я не знал. Однако полагал: тут должны учитываться успеваемость студента, его общественная работа, нравственные качества... По наивным своим представлениям той поры считал: иначе и быть не может. И став отличником и будучи активным комсомольцем, уже гораздо спокойнее смотрел на своё будущее.
   Весной 1952-го, незадолго до выпускных экзаменов, мой однокурсник и друг Игорь Куликов сказал мне: в Подольске недавно создан Центральный архив Министерства обороны. Туда набирают ребят из Историко-архивного.
   - ...Нужны партийные рекомендации, ну и здоровье чтобы было хорошим. Мы с тобой вполне подходим. Если возьмут, год прослужим в солдатах, а потом нам присвоят офицерское звание.
   Жена Игоря Лида, выпускница нашего института, бывшая фронтовичка, уже работала там.
   С партийными рекомендациями приехали в Подольск. Нам выписали пропуск, и мы оказались в кабинете полковника-кадровика.
   - Комсомольцы? - спросил он.
   - Комсомольцы.
   - Отличники?
   - Отличники.
   Обратил внимание на наши спортивные значки.
   - Спортивные ребята нам очень нужны.
   И тут же стал говорить о больших перспективах работы в военном архиве, подчинённому непосредственно Генштабу. Сказал и о том, что у них будет где развернуться спортсменам.
   - Партийные рекомендации с вами?
   - Да.
   - Очень хорошо. - Полковник был явно к нам расположен. - Давайте соблюдём формальности. Сейчас накоротке поговорю с вами, но по одному. Запишу ваши данные. Ну, с кого начнём?
   В кабинете остался Игорь. Минут через пять вышел сияющий.
   - Порядок! Буду работать здесь. Полковник сказал: "Как только получишь диплом, сразу к нам".
   Дверь кабинета открылась, и хозяин его широким жестом:
   - Ну, заходи, орёл. Сейчас будем и тебя оформлять.
   Придвинул к себе лист бумаги. Там крупно - фамилия Игоря, помельче - анкетные данные, а на полях - жирный восклицательный знак. Половина страницы, очевидно, предназначалась для меня.
   - Фамилия?
   Я назвал.
   - Как, как?
   Повторил по слогам.
   - А что это фамилия у тебя какая-то нерусская?
   - Я - еврей.
   - А-а... - Полковник изменился в лице. - Понятно. А с виду ты не похож. - Положил ручку на стол. Понимаешь, товарищ Нордштейн... У нас с кадрами ещё не все утряслось. Изучаем пока будущие кадры. Тут ведь, архив Генерального штаба, с бухты-барахты сюда людей не берём. Присмотреться надо, изучить...
   - И долго это?
   - Что долго? - посуровел полковник.
   - Изучать...
   - Ну, брат, этого тебе сказать не могу. Не всё от меня зависит. - Он встал, давая понять: аудиенция закончена.
   Я вышел, словно оплёванный. Давно не испытывал такого гадкого чувства. Мне яснее ясного указано на моё место: сиди тихо, еврей, и не рыпайся! Ишь, куда нацелился: в архив Генштаба!
   Всё, конец иллюзиям. Вот тебе и национальная политика в СССР, о которой ты так распинался в своей дипломной. Получил урок?
   Игорь понимал моё состояние. Но чем он мог помочь?
   * * *
   Выпускные экзамены по инерции сдал на пятёрки, но как и моя дипломная, это теперь не имело для меня никакого практического значения.
   На комиссию по распределению пришёл уже достаточно информированным. Евреев нашего курса распределяют за Урал. Всех подряд. В Москве могут оставить лишь при наличии какой-нибудь убойной справки, да и ту тщательно проверят и перепроверят. Выпускников же славян в большинстве своём оставляют в Москве. Ну разве кого-то направляют в Ленинград, Киев или Минск. А назначения! Кремль, МГБ, МВД, Министерство иностранных дел, Совет Министров, Главное Архивное Управление...
   Москву мне, конечно, не предложили. Но к этому был уже готов.
   - Куда бы вы, товарищ Нордштейн, хотели бы поехать на работу?
   Голос нашей директрисы Рословой почти ласковый.
   - Куда?.. - Я на несколько секунд задумался. - Туда, где можно ходить на лыжах и купаться.
   В комиссии заулыбались.
   - Вот и прекрасно. Поедете в город Минусинск. Там всё это есть.
   - А где этот Минусинск?
   - Товарищ Нордштейн... - укоризненно качнул головой кто-то в погонах. - Вы же знаете: Владимир Ильич Ленин жил в селе Шушенском. А Минусинск...
   - ... Был тогда уездным центром, - вспомнил я.
   - Правильно! А сейчас это районный центр. Но мы вас не в ссылку отправляем, а на ударную работу.
   - Какой там оклад?
   - Оклад младшего научного сотрудника.
   Я подошёл к карте, с трудом отыскал точку на юге Восточной Сибири с мелкой надписью "Минусинск". Стоит на Енисее. Это уже хорошо. А прочие подробности узнаю на месте.
   - Я согласен.
   Недолго музыка играла...
   Итак, Минусинск. Не сказать, что сильно был огорчён. Сибирские просторы, могучая река Енисей... Молодость быстро выветривала все горести. Вместе с родителями подсчитывал, как наиболее рационально прожить на свою будущую зарплату - 690 рублей минус подоходный налог. Выходило, что как ни крути, её еле-еле хватит лишь на питание, да и то скромное. Аппетит же у меня, дай Боже. Что же касается покупки одежды, обуви и прочего - об этом пока не думалось. Впрочем, думай, не думай - денег от этого не прибавится.
   На Ярославском вокзале меня провожали родители, институтские друзья. Слёзы на глазах мамы, напутствия... Я ещё до конца не осознал, что уже отрезанный ломоть, словно уезжал куда-то ненадолго, чтобы снова вернуться к привычной жизни.
   Пять суток в пути. Пробую писать путевые заметки. Как-никак Москва - Красноярск это же половина России. Под мерный, убаюкивающий стук колёс хорошо думается, а ещё лучше мечтается. А когда передают по поездной трансляции песни, то испытываешь какую-то необыкновенную слитность с этим прекрасным миром, со страной, которую любишь несмотря ни на что. Я молод, здоров, в моём чемодане - диплом об окончании института и впереди столько интересного! В тон настроению звучит песня:
   Окончена учёба, работать пора.
   Едут молодые мастера.
   Зовут, зовут весёлые дороги,
   День грядущий, скорей вставай!
   Друзья, вперёд! Встречает на пороге
   Молодых строителей советский край...
   Меня встречала поистине золотая осень - солнечная, прозрачная, умиротворённая. Красноярск раскинулся в широкой котловине. Кругом лесистые сопки в яркой желтизне. Кажется, что город - в центре гигантской золотой короны. Крутой берег Енисея. Сказочная река, самая полноводная в Сибири... И я чуть ли не с нежностью вспомнил членов комиссии по распределению, направивших меня именно в этот край.
   В краевом Управлении внутренних дел моё приподнятое настроение несколько поубавилось. Долгое топтание в бюро пропусков, потом ожидание в коридоре перед кабинетами одного начальника, другого...
   Начальники говорят со мной как бы нехотя, будто я оторвал их от какого-то важного дела. Никто не предложил даже сесть. Все в погонах, но никакой военной выправки. И я тут же определил им статус: "канцелярские офицеры".
   Заполняю анкету на нескольких страницах.
   "Проживал ли на оккупированной территории?" "Кто из родственников репрессирован?" "Есть ли родственники за границей?"...
   Сначала не мог взять в толк: к чему такая дотошность применительно к скромному работнику архива? Потом дошло: анкета - для всех сотрудников МВД. А я отныне пусть крохотная, но деталька в этом огромном механизме, именуемом "органами". И всевидящее око этого сурового ведомства должно теперь надзирать и за мной.
   Через сутки был в Минусинске. Городок в основном деревянный, одноэтажный, лишь несколько каменных зданий в центре. Самая значительная достопримечательность - краеведческий музей, названный по имени его основателя Мартьяновским. В районном архиве - две технические работницы, начальница и теперь я, недавно испеченный научный сотрудник.
   Работа рутинная. Составляю заголовки каждого "дела" или по-архивному - единицы хранения, заношу данные этой единицы на отдельные карточки, составляю описи. Документы самые что ни на есть прозаические: путевые листы, заявки на горючее, именные списки комбината бытового обслуживания и прочих предприятий и учреждений, колхозов и совхозов. Всё это надо описать, систематизировать.
   Поработал неделю, другую и с тоской подумал: и для этого надо было пять лет учиться в институте?! А мне-то казалось из далёкой теперь Москвы, что здесь хранятся документы, представляющие историческую ценность: о революционерах-ссыльнопоселенцах, в том числе и о пребывании в Минусинском уезде Ленина, о гражданской войне, коллективизации... Начальница пояснила: когда-то такие документы здесь были, но их забрали в Москву и в Красноярск.
   Ещё один невесёлый "сюрприз": мой оклад не 690 рублей, как я предполагал, а 600. С учётом подоходного налога и налога на бездетность - 524 рубля. Очевидно, такой мизерный оклад был рассчитан на местные кадры, имеющие свой дом и приусадебное хозяйство. Для них он как приработок. А как быть мне, вчерашнему студенту, у которого ни кола, ни двора? С получением квартиры - полный туман. Формально предоставить её мне как молодому специалисту должны в течение трёх месяцев. Но где её взять, эту квартиру? В городке - никакого жилищного строительства.
   Сплю в кабинете начальницы на диване. Завтракаю и ужинаю в столовой. Обедаем в архиве вскладчину. Скрупулезно подсчитываю каждый рубль.. Даже выкроить на кино - уже проблема.
   Из дневника. 3.09. 1952
   Сегодня в архив пришёл мальчишка, оборванный, грязный. Ему нужна метрика о рождении. У нас документов из ЗАГСа нет. Расспросил его, кто он, откуда. Приехал из Шушенского района. Отец погиб на войне, живут плохо. Ему уже 15-й год, а он окончил всего два класса и сейчас не учится. Сестрёнке 9 лет, тоже не ходит в школу. Не ходят потому, что ведут полуголодное существование.
   Ну, думаю, хороша забота о семьях погибших воинов! Накормил мальчика, пошёл с ним в ЗАГС. Метрику он получит новую. Затем направились в райком партии. Беседовал со вторым секретарём. Он вместо того, чтобы помочь семье погибшего фронтовика, стал разводить руками и фактически в помощи отказал. Бюрократы, оказывается, есть и в партийных органах.
   Мог помочь, но не помог...Ну и чёрт с ним! Не все же такие. Мальчик вернётся в Шушенский район. Там должны на эту семью обратить внимание и что-то сделать для неё. Только для этого надо и ему приложить усилия.
   Дал несколько наставлений и немного денег на дорогу.
   Получил письмо от Геры, очень остроумное. Старый северянин шлёт привет новоявленному сибиряку и советует "крепче держать штурвал и не теряться, когда стрелка компаса начнёт совершать вращательные движения, попав в магнитную аномалию".
   Ну что ж, будь уверен, брат: я не раскисну.
   Здесь больше не останусь!
   Изыскиваю возможности где-то подработать. Был в отделе народного образования: изъявил желание преподавать историю в вечерней школе. Не взяли: нет мест. В Комитете по делам физкультуры и спорта предложил вести в городе лыжную секцию, благо, в институте получил "корочки" инструктора-общественника по лыжному спорту, да и мои результаты в лыжных гонках уже близки к первому разряду. В Комитете сказали: "Давайте попробуем. Только платить вам пока не сможем. Вы начните, а мы оклад будем пробивать".
   Начал. Набрал около десятка парней и девушек. На одном из занятий показал, как надо правильно падать на крутых спусках, если объехать препятствие невозможно. Это очень понравилось одной девушке. Стала падать даже на пустяковых горках и обычно лежала в снегу, пока я её не поднимал.
   Близился Новый 1953 год. Работа в архиве осточертела. Деньги за лыжную секцию так и не получил. Меня всё чаще охватывало раздражение. Используют молодого специалиста явно не по назначению. Квартиру не дали, и просвета здесь никакого.
   Решил: всё, баста! Раз такой обман, уезжаю обратно в Москву. Пусть найдут в эту дыру с таким нищенским окладом другого дурака. Архив - не производство. С моим отъездом в этой тихой заводи никаких катаклизмов не произойдёт.
   Но где взять деньги на билет? Продать часы? Жалко: подарок родителей. Да и кто их здесь купит? Принимаю нелёгкое решение: дать телеграмму сестре. Она сейчас живёт с мужем, выпускником военной академии в Чкалове (ныне Оренбург). Конечно, 300 рублей мне на дорогу - для неё тоже сумма немалая. Но другого выхода нет.
Деньги Галя прислала незамедлительно. Телеграфом. А днём раньше
   из Полярного, где служил на Северном флоте брат, пришла посылка с копчёной треской. Такой вкусноты давно уже не ел. Спасибо, мои дорогие! Вашу поддержку ощущал и ощущаю на протяжении всей моей жизни.
   Угостил треской сотрудников. Начальнице честно сказал: не
   взыщите - уезжаю. Она в ответ:
   - Ещё раз подумайте. У вас могут быть неприятности.
   - Уже подумал. Решение неизменно.
   Хотя на душе и тревожно, но надежда, как синусоида: то вниз, то вверх... Москва велика. Неужто в таком огромном городе не найду подходящую работу? В крайнем случае пойду в грузчики. Они получают от тысячи рублей и больше.
   ...На перроне в Красноярске меня окликнул по фамилии какой-то майор. Присмотрелся. Да это же один из тех, кто со мной беседовал в Управлении МВД. Какой чёрт принёс его на вокзал? А может, уже "стукнула" начальница?
   До отхода поезда минуты. Билет в кармане. В руке чемодан. Майор подошёл ко мне.
   - Как вы здесь оказались?
   - Мне срочно нужно в Москву...
   Но, видимо, майора моё объяснение не устроило.
   - С поезда я вас сниму. Сейчас вызову наряд.
   Влип. Мозг лихорадочно вырабатывает спасительное решение. Делаю вид, что угроза подействовала. Молча поворачиваюсь и плетусь прочь от перрона. Выхожу на привокзальную площадь. Оттуда - в какой-то двор. Только бы не прозевать поезд. Пробираюсь по путям... На той стороне вряд ли меня будут искать. А поезд уже стоит. Три минуты до отхода. Две... Пора! Снова выхожу на перрон и что есть сил бегу с чемоданом к своему вагону. Как бы опаздывающий пассажир. Протягиваю билет. Проводница молча пропускает. Хорошо, что поезд забит пассажирами. Среди пёстрого вагонного люда я не очень-то приметен. Впрочем, бдительность терять не будем. Забираюсь на свою вторую полку и с головой укрываюсь плащом.
   Стук колес успокаивает. Уже не притворяюсь: засыпаю по-настоящему.
   Домой добрался за пять дней до Нового года. Как мог, успокоил родителей: дескать, ничего мне за этот отъезд не будет. Квартиру в Минусинске в течение трёх месяцев дали? Не дали. Вот видите... А характер работы? Словом, сплошной обман. И за эти несчастные 524 рубля мне в той дыре прозябать три года? Нет уж, с меня хватит!
   Чувствую, мои доводы родителей не очень-то убедили. Они и рады, что я приехал, и вместе с тем тревожатся за меня.
   - Ничего, пробьёмся! - добавляю в свой голос мажора.
   А в Москве - "дело врачей"
   Новый 1953-й год встречал в молодёжной компании у своего поселкового приятеля Марка Поволоцкого. Первый тост произнёс его отец:
   - Выпьем за товарища Сталина!
   Мои родители дружны с Поволоцкими. Бывало, понизив голос, Иосиф Маркович говорил об очередном гонении на евреев. И при этом показывал пальцем на потолок. "Думаете, он об этом не знает? Ещё как знает!"
   И вот тебе раз: "...за здоровье товарища Сталина!" А в общем-то понять Иосифа Марковича можно. Компания за столом разношерстная. Ребята выпьют, языки развяжутся. Мало ли что... Кашу маслом не испортишь.
   Две недели после приезда я наслаждался общением с друзьями. Подыскивал и работу. В архив не хотелось. А если устроиться учителем истории в школу? Зашёл в один райотдел народного образования, в другой... Ответы стереотипные: "у вас диплом не педагогический".
   Ничего, - успокаивал себя, - где-нибудь что-то подходящее найду.
   У метро купил "Правду". На первой странице - сообщение об аресте группы врачей. У большинства - еврейские фамилии. Прочитал и раз, и другой. Хотели умертвить руководящих деятелей... Но зачем? Какой в этом смысл? Михоэлс назван "известным еврейским националистом". И мне сразу вспомнились восторженные отзывы родителей и Гали, побывавших в Еврейском театре на спектаклях с участием Соломона Михоэлса. Разве любовь к своему народу - национализм? Национализм - это когда с пренебрежением относятся к другим народам, возвеличивая только свой. В чём, в чём, а в этом я уже разбирался.
   Голова шла кругом. Но одно уяснил: против евреев задумано что-то страшное.
   Приехал домой. Родители сумрачны. Они уже знали.
   - Тут что-то не так... - И папа припомнил историю с директором конного завода Динабургом, которого обвинили во вредительстве и "дали" 25 лет.
   На следующий день я снова поехал в Москву - искать работу. На этот раз предложил свои услуги лыжной базе "Динамо". Прослышал, что там до своего ухода работал пенсионер. Лыжи выдавал, снег расчищал. Оклад 800 рублей - не так уж плохо.
   Начальник базы поначалу встретил приветливо. Да, говорит, человек нам нужен. Я показал свои удостоверения инструктора-общественника по лыжнму спорту и спортсмена-разрядника. Тот повертел их в руках и казённым голосом:
   - Вы нам не подходите.
   Даже не стал себя утруждать поиском хоть какой-нибудь "веской" причины.
   Мне всё понятно: сработала фамилия. Если уж на лыжную базу не берут, то что говорить о каких-либо солидных учреждениях!
   В электричке упитанный дядя втолковывал соседу:
   - Вы думаете этих отравителей какая-то кучка? Не-ет. Арестовали только их верхушку. У них целая организация. До чего же подлый народ, евреи! Все норовят тихой сапой...
   Тошно становилось от этих разговоров.
   Решаюсь, наконец, позвонить в ГАУ, этот всесоюзный архивный штаб. Говорю, что вот, мол, жильём в Минусинске не обеспечили, работа там совсем не по профилю историка-архивиста, поэтому и вынужден был уехать. А вдруг мне скажут: ладно, коли так, попробуем подыскать вам что-нибудь другое.
   Кадровик, которому позвонил, оборвал меня криком:
   - Если вы немедленно не уберётесь туда, откуда приехали, разговор с вами будет короткий!
   Ничего себе тон! Дело принимало нешуточный оборот. Кто я для этого кадровика? Какой-то еврей, который к тому же самовольно уехал из дыры, куда его запихнули.
   Со светилами медицины вон что сделали. А уж со мной расправиться проще простого.
   Страх лишил возможности что-то возражать. Стараясь изо всех сил, чтобы не дрожал голос, произнёс:
   - Хорошо. Я вернусь в Минусинск.
   - Вы нам одолжение не делайте! - снова заорал кадровик. - Пусть разбираются с вами в краевом Управлении.
   В тот же день дал телеграмму в Красноярск о своём возвращении.
   Страх
   И опять мама собирает меня в дорогу. Отваривает яйца, заворачивает в пакеты нехитрую домашнюю снедь. Кладёт в чемодан серебряную вилку ("На крайний случай. Это всё-таки ценность"), серый выходной костюм ("Должен же ты в краевом Управлении выглядеть прилично").
   Бедная моя мама! Если в Красноярске меня арестуют, то заберут содержимое вместе с чемоданом.
   Москву покинул с тяжёлым сердцем. Снова пять суток в пути. Пять суток неизвестности. Что они там со мной сделают? Посадят? А вдруг и мне присобачат обвинение, что я какой-нибудь связной между врачами-отравителями и ещё не разоблаченной еврейской националистической организации в Сибири? Пробрался в Московский Историко-архивный институт, чтобы быть поближе к секретным документам, втёрся в доверие (дали хорошую комсомольскую характеристику). Начнут допрашивать "с пристрастием". А ну, признавайся, гад, кто, где и когда тебя завербовал? Явки, пароль!
   Тьфу, бред какой-то... Как ни старался взять себя в руки, переключить мысли на что-то другое, в голову опять вламывалалась предстоящая встреча в Управлении МВД.
   Поезд прибыл в Красноярск в воскресенье утром. Значит, ещё сутки маяться неизвестностью. Сидеть днём в гостинице - скука смертная. Может, написать письмо кому-нибудь из московских друзей? Но о чём? О том, что жду решения своей участи? Ладно, повременим.
   Послонялся по городу, взял билет в кино - "Ленин в 18-м году". Видел уже этот фильм раза два. Но выбирать не из чего.
   Знакомые кадры: мятеж левых эсеров, ранение Ленина, решительный, неутомимый Сталин, приехавший с фронта навестить раненого учителя и друга...
   Странное дело... Если раньше, когда смотрел эту картину, свои симпатии делил поровну между Лениным и Сталиным, то теперь уже иное чувство. Как далёк образ киношного Сталина от нынешнего "отца всех народов"! Разве Ленин допустил бы "дело врачей"!
   К Ленину у меня отношение трепетное. Какой простой в общении с людьми, какой человечный! И эта рабочая кепка, добрый прищур умных, порой лукавых глаз... Эх, если бы сейчас был жив Ленин!
   Вышел из кинозала со смешанным чувством: какое-то в душе просветление (Ленин!) и вместе с тем тоска. Завтра опять бюро пропусков, полутёмные коридоры Управления, казённые лица "канцелярских офицеров" и кульминация - разговор с начальством, от которого зависит моя дальнейшая судьба.
   Ночь почти не спал. Однако заставил себя в гостиничном номере сделать зарядку и решительным шагом направился в Управление. Чему быть, тому не миновать. Как перед экзаменом: знаешь, не знаешь - надо идти. Часа через два-три всё решится.
   Перед тем, как переступить порог начальственного кабинета, твёрдо решил: просить о снисхождении не буду. Ну, вперёд!
   Стучу в дверь. Властный голос:
   - Войдите!
   Вошёл. Поздоровался. За столом - незнакомый подполковник. Видимо, заказывал мне пропуск. На моё приветствие не ответил. Та-ак... Сейчас начнётся...
   - Что же вы, товарищ Нордштейн, так легкомысленно, по-мальчишески, поступили?
   Я не ослышался? Назвал "товарищем". Значит, арест отменяется?
   Подполковник даже не отчитывает, а так, по-отечески журит.
   Коротко излагаю мотивы отъезда в Москву.
   - Да, я понимаю, с жильём в Минусинске, конечно, туго. И должность там научного сотрудника для вас маловата. Кадры с высшим образованием мы ценим. - Полистал моё личное дело, задержал взгляд на анкете, которую я заполнял в этом Управлении. - Характеристика у вас хорошая и анкета в порядке... Значит, так... Мы решили назначить вас начальником архива в Енисейске. Идёте, так сказать, на повышение.
   - А какой там оклад?
   - Оклад? Сейчас посмотрим... 600 рублей.
   - Выходит, как в Минусинске...
   - Выходит так. Но вы поработаете на новом месте, покажете себя, а потом мы, возможно, передвинем вас на более высокую должность.
   Теперь понятно, почему гром, прогремевший над моей головой в Москве, не разразился грозой в Красноярске. Нужно было заполнить административную клеточку в другом сибирском городишке. Где в здешних краях найти человека со специальным образованием, который согласился бы занять эту должность со столь мизерным окладом? А тут подвернулся проштрафившийся выпускник Историко-архивного. Да ещё еврей. Туда его!
   Упираться в моём положении - дело безнадёжное.
   - Хорошо, поеду.
   - Вот и ладненько, - просветлел подполковник. - Сейчас вам оформим документы.
   Поди угадай, какой очередной резкий поворот уготовит тебе судьба. Могло быть гораздо хуже. Я повеселел. Ладно, пусть Енисейск. Жил же Ленин три года в Шушенском. И ничего. Писал свой труд "Развитие капитализма в России", ходил на охоту... Енисейск - не такая уж глухомань. Время зря там терять не буду. Займусь подготовкой кандидатской диссертации.
   Ссыльный Шумилин
   Свыше шести часов автобус, битком набитый разношерстным людом, тащился на север. Меня укачало. На одной из стоянок вырвало. Мороз под тридцать градусов для сибиряков - так себе, а для меня весьма чувствителен. Ладно, привыкну...
   Прибыл в Енисейск поздним вечером. С трудом разыскал здешний архив.
   Сотрудница архива Ольга Спирина приготовила ужин. Но есть не хотелось. Голова мутная, скорее бы спать, спать... Поблагодарил за радушие, попросил не хлопотать вокруг меня. Я - мужчина самостоятельный, привык обслуживать себя сам.
   Оставшись один, осмотрелся. В архиве - три комнаты. Одна для сотрудников, вторая, как я понял, для начальника и третья - кладовая, где на полках - папки с архивными документами.
   Уже заметил: почему-то во всех начальственных кабинетах - чёрные, обитые дерматином, диваны. Уж не потому ли, что начальство, утомлённое трудами, должно на них периодически отдыхать? Но в данном случае для меня это в самый раз. Был настолько измучен дорогой, что с наслаждением завалился на это роскошное ложе.
   Значит, теперь начальник... В моём подчинении две технических сотрудницы и уборщица. Одна из сотрудниц, Галина Писарева - кормящая мать. Ежедневно в рабочее время отпускаю её домой. Она воспринимает это с благодарностью. Отношения с сотрудницами прекрасные. Никого не надо понукать: каждая выполняет свои обязанности добросовестно.
   В моём ведении - и архивы в Туруханске, Кежме, Богучанах - за сотни километров. В каком они состоянии, нетрудно представить, если в самом Енисейске - грамотно составленных описей очень мало, экспертиза документов проводилась при царе Горохе, да и сами документы - в пыли и сырости. Надо ремонтировать здание, побывать в других архивах. Многое надо. Только вот перечислять деньги на всё это в Красноярске не торопятся.
   Начал с экспертизы документов. Согласно официальному перечню, такие-то и такие-то, вылежавшие свой срок, подлежат уничтожению.
   Составил несколько описей, показал сотрудницам, как это правильно делать, и они теперь трудятся, как пчёлки.
   Мне тоже дел хватает. Много запросов - подтвердить трудовой стаж, участие в гражданской войне... А в общём-то такая же рутинная работа, как и в Минусинске.
   Городок - на крутом берегу Енисея. Берёзы, красивый парк. Но самая большая красота - сама река. Влюбился в неё сразу. На что хороша Волга под Ульяновском, но куда ей по мощи до Енисея! Он намного глубже и шире. А характер у него буйный. В краеведческом музее мне подарили снимок: во время одного из паводков вода пришла в город. Но зимой Енисей отсыпается под ледовыми доспехами - сплошная белая лента, уходящая за горизонт.
   Енисейск, бывший губернский город, в то время был городом ссыльных. Они уже отбыли свои каторжные сроки, но в категорию "вольных" не входили: периодическое отмечание в комендатуре, лишение права без особого разрешения куда-либо выехать. В городе они, - как все прочие граждане, не отличить, кто ссыльный, а кто - нет.
   В чайной, где обедаю, познакомился с человеком по виду лет за пятьдесят. Одет аккуратно, при галстуке, чем-то похож на Чехова.
   - Шумилин, - представился он. - Алексей Никифорович. Бывший москвич.
   - Вы - ссыльный?
   - Ссыльный.
   - А за что... Простите, в чём вас обвинили?
   - В чём? - Он усмехнулся. - Я - оч-чень опасный преступник, То, что пытался совершить, не имеет аналогов в мировой криминалистике.
   - А если серьёзно?
   - Говорю совершенно серьёзно. А всё началось с того, что будучи начальником отдела главка, получил две комнаты в коммунальной квартире. На себя и на жену. Соседом по коммуналке оказался сотрудник НКВД. Видимо, уж очень ему захотелось эти две комнаты прибрать к рукам... Я тогда увлекался радиолюбительством. Приёмник мастерил. Он и настрочил на меня донос, что якобы я по ночам веду с кем-то радиопереговоры. Шпион, одним словом. А так как мои командировки были в Мордовию, значит, вступил в связь с мордовскими националистами.
   Ночью к нам пришли с обыском. Перевернули всё верх дном, как вещественное доказательство, забрали мой самодельный радиоприёмник. Ну, а дальше - насколько хватило фантазии у следователя.
   - И какой же оказалась эта фантазия?
   - Цитирую официальное обвинение: "Преступная деятельность гражданина Шумилина была направлена на отделение Мордовии от Советского Союза в пользу фашистской Германии". Каково?
   - Да, вы, конечно, ужасный преступник. Но где Мордовия и где Германия?
   - Вот-вот! Этот же вопрос я и задал следователю. И тут же сказал: "У меня всё-таки высшее образование, а по географии в школе всегда была пятёрка. Дайте мне подписать что-нибудь другое".
   - А он?
   - Ударил меня. "Подписывай, падла, что тебе говорят!" Ну, я и подписал. Десять лет отбухал в магаданских лагерях. Первый год - на лесоповале. Как выжил, сам удивляюсь. На втором году меня, уже полным доходягой, бросили в лазарет умирать. Но мне крупно повезло. Один врач, кстати, тоже москвич, не дал умереть, а потом устроил санитаром, а проще сказать, разнорабочим при лазарете. Воду в вёдрах таскал, пилил и колол дрова, мертвяков хоронил... Возле лазарета целое кладбище образовалось. Зимой с напарником сначала костром отогревали землю, а уж потом брались за лопаты. Работа адская, но с лесоповалом, конечно, никакого сравнения...
   Отбухал я свою десятку - мне ещё два года набавили... А в 50-м направили сюда.
   - А семья ваша?
   - Семьи у меня теперь нет. Жена нашла другого, а детей мы не успели завести.
   - Сколько же вам лет?
   - Сорок два.
   Смотрел на его лицо, исчёрканное глубокими морщинами, лицо старика, и как-то не верилось, что он гораздо моложе, чем выглядит. В глубоко запавших глазах, казалось, навсегда вмёрзла печаль.
   А ведь и меня могли запихнуть в какой-нибудь колымский лагерь. Много ли для этого надо?
   Спустя десяток лет мой друг Илюша Черняк, работавший в 50-е годы в Норильске, рассказал мне сходную историю. Его собеседника, тоже с высшим образованием, полуграмотный следователь обвинил в попытке отделить от СССР только не Мордовию, а Чувашию. Значит, подобные нелепые обвинения входили в набор и у других следователей. Набор этот, как выяснилось с годами, был не очень-то разнообразен. "Хотел отделить", "отравить", "заразить", "взорвать", "готовил покушение на товарища Сталина", был "польским (немецким, японским, английским) шпионом"...
   До чего же ничтожны все мои недавние горести по сравнению с тем, что перёнес этот человек! Встреча с ним приоткрыла дверь в неведомый мне страшный мир безмерных страданий, сломанных семей, судеб, надежд. И я теперь у самой кромки этого мира.
   Полковник Козлов
   Весть о смерти Сталина ошеломила. Казалось, земной бог должен жить вечно. На всех портретах он был не то, что молодой, но во всяком случае далеко не старик. Человек без возраста, так сказать, на все времена. И вся Система, на вершине которой он находился, казалась незыблемой. И вот тебе раз! Выходит, и боги болеют и в конце концов умирают.
   Первое чувство, охватившее меня, - предощущение каких-то больших перемен. Что же теперь будет со страной, со всеми нами?
   Вечером зашёл в чайную поужинать. А там веселье. Ссыльные открытым текстом выражали своё отношение к "великому вождю" и не менее "великому полководцу всех врёмен и народов": "Наконец-то сковырнулся!". "Подох!". "Окачурился!"
   Напрасно пытался найти в их лицах что-то плакатно-порочное, "вражеское", "кулацкое". Люди как люди. Не решался себе признаться: несмотря на их явно "антисоветские настроения", после беседы с Шумилиным испытывал к ним сочувствие.
   События нарастали, как снежный ком. Реабилитация "врачей-убийц". Слияние министерств госбезопасности и внутренних дел в одно ведомство. В кабинете начальника комбинированных теперь "органов" подполковника Москаленко, куда изредка вызывали и меня, появился большой портрет Берии.
   Но события событиями, а забота о хлебе насущном в связи с моей жалкой зарплатой не оставляла меня. Искал хоть какой-нибудь приработок. Наконец-то повезло: взяли учителем истории в вечернюю школу.
   Пришёл на первое занятие. Что такое? В классе сидят полковник и капитан. Подумал с тревогой: из "органов"! Будут проверять меня. Присмотревшись к их форме, понял: это не эмвэдешники. Армейские офицеры.
   Да, среди учеников вечерней школы были местный военком полковник Козлов и ещё один работник военкомата (фамилию уже не помню). Наверное, начальство поставило условие: хотите дальше служить - получайте аттестат зрелости!
   Однажды завуч сказала мне:
   - Я посижу у вас на уроке. Вызовите, пожалуйста, Козлова - хочу послушать, как он усваивает материал.
   Ну что ж, надо, так надо. Вызвал. Из-за парты поднялся уже изрядно погрузневший полковник. На кителе - четыре наката разноцветных планок - знаки орденов и медалей.
   Вопрос ему задал по материалу прошлого занятия.
   - Что вы знаете о периоде Консульства во Франции?
   Козлов долго, мучительно долго молчал, морщил лоб. Лицо растерянное, словно его спросили об устройстве потустороннего мира.
   - Консульство... Это что-то такое дипломатическое...
   Мне стало неловко. Передо мной стоял заслуженный на войне офицер, покрасневший, как мальчишка.
   Завуч метнула в меня торжествующий взгляд: вот видите!
   Конечно, я видел. Видел, что полковнику эти французские войны до фонаря. Он вдоволь нахлебался недавней войной.
   - С-садитесь, - выдавил я и поставил против фамилии Козлова точку.
   - А почему не двойку? - допекала меня в учительской завуч. - Либерал вы у нас...
   Либерал не либерал, а про себя твердо решил: двоек ставить Козлову не буду. А завучу тогда сказал: двойка - дело нехитрое, надо как-то помочь человеку.
   - Помочь! - усмехнулась завуч. - Да вы принюхайтесь к нему: он же чуть ли не каждый день зашибает.
   Что она к нему привязалась? - не мог я взять в толк. - Или кроме Козлова, все в школе усердно долбят гранит науки? А не сходить ли мне к нему домой? Тем более, что полковник после того урока пропустил два занятия. В конце концов это мой долг учителя.
   Козлов с женой жил в небольшом деревянном доме. Две скромно обставленных комнаты. В той, что побольше, он принимал меня. На стенах - фотографии, в том числе фронтовые. На одной из них Козлов ещё лейтенант. На гимнастёрке - медаль "За отвагу"...
   - Я тогда взводом командовал... - И, видимо, желая сделать мне приятное, добавил: - У меня солдат был еврей. Кофман, пулемётчик. Хороший солдат. Я его к Красной Звезде представил. Дали медаль "За боевые заслуги"...
   Минут через двадцать я уже кое-что знал о семье Козлова. Сын и дочь взрослые, живут в Томске. Жену привёз с фронта.
   - ... Медсестричка из нашей дивизии, помогала меня выхаживать, когда лежал в медсанбате. А сейчас сама в больницу со своей печёнкой угодила. Я её вечерами навещаю. Днём-то некогда. (Намёк понял. Так и доложу завучу). - Если бы не она, не разговаривал бы сегодня с вами. Меня в медсанбат без сознания доставили: два пулевых ранения в грудь и в ногу. После операции я на ладан дышал. Так она от меня в первые дни не отходила... - Прервал свой рассказ. - Михал Соломоныч, да что это я вас баснями кормлю! Давайте-ка по-холостяцки...
   Открыл банку рыбных консервов, разложил на тарелке солёные грибы, нарезал хлеб. Достал из шкапчика бутылку водки. Разливал шедро: по стакану. Я сперва замотал головой. Дескать, нельзя мне: пришёл по служебному делу.
   - Да бросьте вы! - парировал он мой довод. - Ну, за знакомство! Более близкое.
   И я, презрев педагогические правила, "хлопнул" вместе с полковником.
   Заговорили о школе.
   - Мне бы ещё годок продержаться, пока аттестат получу. Созрею в общем (Усмехнулся). Признаюсь, туго идёт школьная грамота. В мои-то годы... Вы думаете, почему к вам на урок завуч приходила? Из-за меня. Компромат собирает...
   - А что завучу нужно от вас?
   - Да не в ней дело. В вашем начальнике Москаленко. Это он её науськивает. Тут вот какая петрушка... Живёт в Енисейске один ссыльный. Ну, живёт и живёт. Я бы и не знал, какой это человек, если бы не письмо в военкомат от его однополчан. Оказывается, он воевал в нашем стрелковом корпусе, был представлен к Герою. А потом по пьянке что-то лишнее сболтнул. Загремел в трибунал. Приписали "антисоветскую агитацию". А это 58-я статья. Да-а... Вот она, судьбина. Однополчане и попросили походатайствовать о полном его освобождении. Пишут, случайно человек попал. Я это письмо зачитал на бюро райкома. Тут поднимается Москаленко. "По 58-й, - говорит, - случайно не попадают. Органы знают, кого берут. А товарищу Козлову (мне, значит,) я бы посоветовал не проявлять политическую близорукость, не прикрывать врагов народа". Ну, я и не сдержался. "Я в бою боевых товарищей прикрывал. А вы всю войну в тылах околачивались, так что не вам меня учить". С того заседания и пошло. Он донос на меня в Красноярск настрочил. Теперь школу использует... Гнида!
   Смелый мужик, - подумал я. - И открытый. И ведь не боится, что могу рассказать про его разговоры тому же Москаленко. Видно, проникся ко мне доверием.
   Уходя от Козлова, попросил:
   - Вы уж по моему предмету постарайтесь. А то завуч обвиняет меня в либерализме.
   - Постараюсь.
   И действительно, постарался. С чистой совестью ставил ему четвёрки и даже пригласил завуча на свой урок. Она почему-то не пришла.
   Герой-партизан Бабкин. Он же - "враг народа"
   Всё в моей енисейской жизни стало налаживаться. И в школе, и в архиве. Кандидатскую диссертацию решил готовить на местную тему "Партизанское движение в Канском уезде в 1919 году". Во вверенном мне архиве документов об этом не обнаружил. Зато кое-что оказалось в краеведческом музее, в том числе несколько губернских газет начала 20-х годов, в которых по свежим следам описывались события 1919-го года. Делал оттуда выписки.
   Там часто встречал одно имя: Филипп Бабкин, организатор повстанческого движения в Канском уезде. Судя по сохранившимся материалам, это был местный Чапаев. Всё в его биографии, решительно всё, соответствовало тогдашнему понятию о красном командире, герое гражданской войны. Из бедняков. До революции подвергался преследованию властей. После октябрьского переворота создал отряд из крестьянской бедноты - что-то вроде Красной гвардии. Когда в уезд пришли колчаковцы, возглавил восстание против них. Был воплощением храбрости, показал себя способным организатором. Словом, по меркам того времени, герой, самородок из народа.
   Переносил в свою тетрадь всё, что писалось о Бабкине. Спросил в музее: как сложилась его судьба, есть ли в городе или районе очевидцы событий 1919-го года? Пожилая сотрудница сказала: таких людей найти можно, но о Бабкине лучше не расспрашивать. В 1938-м арестован как враг народа. Дальнейшая его судьба неизвестна.
   - До 38-го года в музее был стенд, посвящённый ему. Потом, сами понимаете, стенд пришлось убрать.
   Я был ошеломлён. Вот тебе на! Как же писать о повстанческом движении в уезде, если нельзя упоминать имя его руководителя?! Интересно, какое обвинение предъявили Бабкину: хотел отравить колхозных лошадей или, скажем, потравить колхозные посевы? Но зачем? Ведь он же в начале 30-х был одним из организаторов этих же колхозов. А может, какой-нибудь полуграмотный зверюга-следователь добивался признания в попытке отделения Канского района от Красноярского края в пользу Японии? Теперь бы я уже этому не удивился.
   Чем больше думал о будущей диссертации, тем отчётливее понимал: выбранная тема "не пойдёт": или придётся сознательно фальшивить, делая вид, что никакого Бабкина не было, или же писать, как было на самом деле, что повлекло бы неминуемый разгром при защите, а затем последствия и похлеще. И тот, и другой варианты меня не устраивали.
   Конфликт
   Неприятности на этом не кончились. Меня вызвали в объединённый райотдел МВД и вменили в обязанность дважды в неделю дежурить:
   помогать оперативным работникам в поисках и задержании злоумышленников. Дескать, людей в райотделе не хватает, и я, как комсомолец и сотрудник органов, должен проявить высокую сознательность.
   Теперь вместе с одним-двумя милиционерами ходил поздними вечерами по енисейским закоулкам, разыскивая, согласно данной нам "ориентировке", то или иное криминальное лицо. Случалось заглядывать и на стоящий у пристани теплоход. Сначала эта работа (для меня на общественных началах) показалась детективно увлекательной. В какой-то степени и опасной.
   Однажды с одним милиционером уже глубокой ночью подошли к дому на окраине города, где предположительно скрывался разыскиваемый нами человек. Постучали в дверь - не открывают. Постучали настойчивее - тот же результат. Милиционер заорал:
   - Выходи, а то взломаем дверь!
   В доме - какой-то шорох. Дверь распахнулась, и на пороге возникла фигура... Милиционер осветил её фонариком. Небритый верзила в изрядном подпитии рванул на себе ватную фуфайку.
   - Что, суки, брать меня пришли? Ну берите, вот он я!
   Доставили его в райотдел.
   В другой раз наши поиски привели к заброшенной бане, тоже на городской окраине. Тронули дверь - открыта. Мой напарник как старший наряда предусмотрительно пропустил меня вперёд. Он-то с пистолетом, а я безоружный. Препираться с ним не стал, да и не хотелось выглядеть трусоватым. Шагнул в тесную клетушку... Милиционер идти вслед за мной явно не торопился. К счастью, там было пусто.
   Через неделю, другую такая романтика надоела. И дело даже не столько в характере этой в общем-то небезопасной работы, сколько во времени. Дежурства стали совпадать с моими уроками в школе.
   Написал рапорт Москаленко: в связи с работой в вечерней школе прошу от вечерних дежурств освободить. Он вызвал меня.
   - Кто вам разрешил преподавать в школе? Вы - сотрудник нашего райотдела и без моего разрешения - никаких совместительств! Эту вашу самодеятельность немедленно прекратить!
   Может, мне бы следовало тогда как-то попытаться смягчить его начальственный гнев, объяснить, что мой оклад в 600 рублей, а с вычетами и того меньше, обрекает меня на нищенское существование. Так что, товарищ подполковник, войдите в моё положение, ну и т.п. Но я не выношу, когда на меня орут.
   - Дежурить больше не буду.
   Он аж задохнулся от злости.
   - То есть как не будете?
   - А вот так. Не буду и всё. Я - не солдат и не офицер, а начальник архива. В институте нас не готовили к розыскной работе.
   Он ещё что-то орал, но я уже не слушал его. Повернулся и ушёл.
   Конфликт с начальником местных "органов" грозил мне крупными неприятностями. Был достаточно наслышан о его мстительности. Он мог поломать судьбу и не таким, как я. Но что мне оставалось делать? Прийти к нему с повинной, сказать, что погорячился и готов снова приступить к дежурствам? Ни за что! Вымаливать у него прощение - не для меня. Будь что будет!
   Правда, один небольшой шанс у меня был: в случае каких либо "акций" с его стороны пожаловаться в краевое Управление МВД. Всё-таки направили меня в Енисейск оттуда. Но кто знает, чью сторону возьмёт краевое начальство? Поддержит Москаленко - тогда мне несдобровать. Ко всему прочему припомнят и самовольный отъезд в Москву. "Оформить" меня уже как арестанта для этих деятелей проще простого.
   Принимаю решение
   Москаленко не замедлил с новым ударом. Когда я в "свой" вечер пришёл в школу, директор объявил: со следующей недели я здесь больше не работаю. Звонили из райотдела МВД: совместительство мне запрещено.
   Понимал: на этом глава енисейских "органов" не остановится. Надо срочно что-то предпринимать. Но что? Что я мог ему противопоставить? Слишком неравные у нас возможности.
   Решение пришло внезапно. Так мне тогда казалось. А на самом деле вызревало давно, уходя корнями в детство, к мальчишеским играм в войну.
   Я стану военным! Хватит протирать штаны в архиве! Не по мне эта работа. Каким именно военным хочу стать, пока ещё представлял смутно. Но уже видел себя в офицерской форме. И почему раньше эта мысль не пришла в голову?
   А вот не пришла. Родители не раз говорили: один сын - офицер-моряк, служит на Севере, дочь замужем тоже за офицером, живёт на Урале. Пусть хоть младший сын будет гражданским. При них. С таким предначертанием свыкся. Мне казалось, что я со своей врождённой застенчивостью, гуманитарным складом ума не приспособлен для военного поприща. Туда нужны совсем другие парни: настырные, решительные, уверенные в себе. Такие, как мой брат. В моём представлении военные люди воплощали в себе подтянутость, напористость, этакую лихость, способность одолеть любые препятствия.
   Я гордился старшим братом. Знал все песни из его тетради, имена училищных друзей, не раз перелистывал его фотоальбом, запечатлевший подробности курсантской жизни.
   Моряком мне уже не стать - 23 года, а учиться в военно-морских училищах - 5 лет. А почему бы не пойти в какое-нибудь сухопутное училище? Стану командиром, как Сергей Луконин из кинофильма "Парень из нашего города". Но он был танкистом, а меня больше привлекала артиллерия. В детстве, как и многие мальчишки, любил кидаться камнями или комьями земли. Кинешь свой "снаряд" на дорогу, и поднимается столбик пыли - в моём воображении взрыв. А если кидать не просто так, а по какой-нибудь чурке или придорожному одуванчику - "вражескому пулемёту", - то это уже как бой. С какого раза попаду?
   Сильный импульс к романтическому восприятию профессии артиллерийского командира дал мне кинофильм "В шесть часов вечера после войны". Смотрел его мальчишкой многократно и готов был смотреть снова и снова. Песни из этого фильма стали и моими любимыми, особенно маршевая:
   Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой.
   Идём мы в смертный бой за честь родной страны.
   Пылают города, охваченные дымом,
   Гремит в седых лесах суровый бог войны...
   Сейчас слова этих песен могут показаться примитивными, далёкими от истинной поэзии. А тогда... Тогда юные сердца, жаждущие подвигов, впитывали их целиком, без каких-либо раздумий. И как призывный глас боевой трубы, звучала команда красавца-лейтенанта Василия Кудряшова: "Батарея, по коням!"
   Всё это озарило мою память. Не случайно, не вдруг. Перед тем, как полыхнуть своими стрелами, молнии надо накопить грозовую энергию. Копилось и во мне и довольно давно то, что побудило весной 1953-го к решительному шагу. Подстегнули только обстоятельства.
   И я пошёл к военкому. Рассказал о своем конфликте с Москаленко и о желании поступить в военное училище. Показал свой военный билет. Там значилось: "Годен к строевой службе. Необученный".
   Козлов задумался.
   - Возраст у вас критический - 23 года. Если этой осенью не поступите в училище, вопрос сам собою отпадёт. Но тут есть другая сложность... Формально вы, как работник архива, проходите по ведомству МВД и призыву на действительную военную службу в мирное время не подлежите.
   - А если я пойду в армию добровольно? Напишу заявление.
   - Ну, если так... Тогда могу призвать вас в армию на основании Закона о всеобщей воинской обязанности.
   - Мне бы хотелось, - попросил я, - чтобы об этом даже в день получения повестки моё начальство не знало.
   - Договорились. А пока пройдите медкомиссию.
   Прощаясь со мной, Козлов лукаво улыбнулся.
   - Ну что, натянем нос Москаленко?
   Васька
   Теперь у меня появилась цель. Правда, в какое именно училище меня пошлют, решится лишь в Красноярске после прохождения краевой отборочной комиссии.
   Только бы продержаться оставшиеся четыре месяца! Москаленко пока молчал, но я чувствовал: готовит какую-то подлянку. Слишком часто в архив стали заглядывать офицеры райотдела: получить сведения о рабочем стаже такого-то гражданина, проверить анкету, разобраться с расходом материальных рессурсов на таком-то предприятии... Вроде бы по делу. Но уж очень цепкими взглядами просматривают помещение и меня, грешного. Принюхиваются: не выпил ли? Глазами шарят по моему письменному столу: что там за бумаги? Нет ли чего криминального? Может, шифр шпионский хотят обнаружить?
   Манией преследования я не страдал. Следите, не следите, всё равно ничего не выследите. Потому как я не шпион и передавать американской разведке архивные сведения о далёком и недавнем прошлом достопочтенного города Енисейска не собираюсь.
   В одну из суббот сотрудница архива Галина Писарева пригласила меня на день рождения сына. Человеку исполнился год - чем не дата! Купил подарок и пришёл. Гостей собралось десятка два. Пили, конечно, не из напёрстков. Соседи и слева, и справа зорко следили, чтобы мой стакан не стоял без работы.
   Нравы здесь, как я убедился, не отличались светской изысканностью. После изрядной выпивки пошли в ход крепкие словечки, кто-то кого-то тискал в тёмных сенях. Начались танцы под гармошку.
   Пригласил на вальс девушку. Вальс подходил к концу и по окончании музыкального такта приподнял её за талию и хорошо крутанул.
   Это было роковой ошибкой. Едва вернул партнёршу в первоначальное положение, как на мою голову обрушился удар, другой... Моё хмельное сознание работало туго, однако понял: это меня бьют. Передо мной возникло чье-то яростное лицо. Рот перекосился в крике, пальцы нападающего - на вороте моей рубашки... Новый удар. Это мне окончательно не понравилось, и я ответил контратакой.
   Нас растащили. Не помню, как добрался до архива и своего начальственного дивана. В голове всё плыло, пока не провалился в тяжёлый сон.
   Протрезвел к утру. В своей изодранной ковбойке, с двумя "фонарями" под глазом, больше напоминал огородное чучело, нежели начальника архива. Кто меня так отделал? О причине мог только догадаться. Видимо, один из гостей приревновал к своей подруге. Было досадно, что вечер закончился так нелепо. Жалко и ковбойку - носил её с удовольствием ещё в институте.
   Во мне забушевала злость. Попался бы мне сейчас тот ревнивец, легко бы не отделался.
   Едва умылся и привёл себя в порядок, - стук в дверь. У порога - с полдюжины гостей, мужчин и женщин во главе с Галиной Писаревой. Среди них - плечистый малый с такими же "фонарями", как и у меня. Ага, значит, и тебе, голубчик, досталось!
   Галина как глава делегации сразу же внесла ясность Произошло недоразумение. Васька (показала на того малого) не знал, что я - её начальник. К тому же, когда выпьет, становится дурным. А так он парень неплохой... И вот, значит, пришли просить прощение.
   Васька, стоявший с виноватым видом, шагнул ко мне.
   - Соломоныч, дай пять - корешами будем!
   Я протянул ему руку. Рукопожатие вылилось в замедленный кадр: каждый норовил показать силу и соблюсти таким образом своё мужское достоинство. Он вытащил из кармана бутылку, а гости выложили на стол закуску и предусмотрительно взятые из дома стаканы. Из-за отсутствия нужного количества стульев и табуретов в ход пошли перевязанные шпагатом стопки макулатуры.
   Через несколько минут мы уже сидели за столом. Галина, не жалея красок, расписывала собравшимся, какой я замечательный начальник, а Васька, чокаясь со мной, приглашал летом на рыбалку - у него есть лодка и снасти.
   В разгар закрепления мира на пороге возник завхоз райотдела капитан Клименков.
   - Я по поводу инвентаризации мебели...
   Он, видите ли, даже в выходной день горит на работе. Пришёл ознакомить меня с составом инвентаризационной комиссии. Окинул подозрительным взглядом моих гостей. Не остались незамеченными и два моих фингала.
   Клименков ушёл, успев основательно испортить настроение. Ясно, что его меньше всего интересовала архивная мебель. Значит, слежка продолжается.
   "Увези меня отсюда!"
   С началом навигации на Енисее отправился в командировку в Туруханск. Во-первых, работа есть работа: надо же знакомиться на местах с состоянием архивного дела и принимать надлежащие меры. Во-вторых, давно хотелось побывать у Полярного круга. И в третьих, - подальше от начальства.
   С транспортом без особых трудностей: созвонился с начальником Енисейского порта. ("Говорит такой-то из райотдела МВД..."). Уже убедился: место моей работы оказывало магическое воздействие на представителей прочих местных учреждений. Портить отношения со столь могущественным здесь ведомством никто не хотел.
   На попутном катере "Авиатор" отбыл на север. Почти трое суток - вниз по Енисею - впечатления неизгладимые. Здесь всё поражало размахом: богатырская ширь реки, тайга, сплошной стеной подступавшая к воде... Сотни километров, и полное безлюдье. А солнце... Никогда ещё не видел, чтобы оно даже к ночи не уходило за горизонт. Будто его накололи верхушки елей и листвениц, и оно так и застыло, опалив жарким светом окрестности.
   Туруханск по сравнению с Енисейском - уже глубокая провинция. Деревянные домики с глухими заборами, дощатые тротуары, непролазная грязь на улицах и множество собак, неприкаянно бродящих повсюду.
   ... Заведующая архивом долго не могла найти ключ от чулана. Видимо, не часто сюда заглядывала. Как и предполагал, здешний архив в плачевном состоянии. Никакой работы с документами. Очередную их партию связывали шпагатом и уносили в чулан, где они чахли в плесени и становились добычей мышей.
   Пришлось тут же организовать ликбез.
   Вечером с чувством исполненного долга отправился в клуб лётчиков. Он явно не соответствовал своему названию. Это был ветхий деревянный барак, где раз в неделю показывали кино. В тот вечер шёл довоенный фильм "Девушка с характером". Видел его ещё на Красном Строителе. Но деваться некуда: новые фильмы, как уже узнал, завозят сюда с годичным и более опозданием, если вообще завозят. Лента несколько раз рвалась, но публика не шумела, не топала ногами, как часто бывало в нашем подмосковном клубе на кирпичном заводе. Здесь топай, не топай - лента не станет новее.
   Фильм мне нравился. В главной роли - известная актриса Валентина Серова. Её героиня, "простая девушка" из таёжного захолустья уходит из дома в поисках новой интересной жизни, где можно найти своё настоящее призвание. По ходу фильма с ней происходят разнообразные приключения, даже задерживает шпиона и, конечно же, встречает свою любовь - симпатичного краснофлотца. Песня, что поёт героиня, как нельзя лучше вписывается в сюжет: про дороги и сильный характер, перед которым отступают все препятствия.
   Так уж получилось, что выйдя из клуба, какое-то время шёл рядом с группой девушек. Вскоре одна из них отделилась, свернув на другую улицу, как раз ведущую к гостинице. Поравнялся с ней. Стандартный диалог уличного знакомства. Она стройная, худенькая. Выцветшее платье оживлял белый узорчатый воротничок. Тонкая талия схвачена пояском. Короткая стрижка. Во всём её облике, манере держаться никакого кокетства. О себе рассказывала сдержанно. Зовут Виктория, по-простому, Вика. Живёт в деревне, в двух километрах отсюда. Доярка в колхозе. Окончила семь классов.
   ... Сзади заурчал грузовик. Взял Вику за руку и резко увлёк в сторону. Ладошка у неё шершавая, поистине крестьянская. Мы прошли гостиницу - я вызвался её проводить.
   Дорога свернула к Енисею, и за поворотом он открылся во всей своей первозданной красоте.
   - Давай посидим на берегу, - предложила она.
   Вот уж где простор так простор! Перед нами - водная гладь километра два шириной. Противоположный пологий берег сливался в солнечном мареве с водой, усиливая впечатление от богатырской стати реки. И кругом ни души, ни шороха, будто всё живое замерло в немом изумлении перед этим простором.
   Снял пиджак, накинул Вике на плечи. Чтобы поддержать разговор, спросил: понравился ей фильм?
   Она задумчиво смотрела на реку.
   - Красивый фильм. И жизнь там показана красивая. Не как здесь.
   - А какая у вас жизнь? Неужто такая уж серая? Один только Енисей чего стоит!
   Резко повернула ко мне голову.
   - Издеваешься?
   - Да что ты, Вика, - попытался смягчить свой бестактный, как оказалось, вопрос. - Места у вас очень живописные. Смотри, какая ширь! - И вполголоса запел услышанный на катере "Енисейский вальс":
   Берега омывались волной,
   Огоньки засверкали в порту.
   Освещённые бледной луной,
   Мы стояли с тобой на борту.
   Енисей, Енисей, брат полярных морей...
   - А я никогда не была на пароходе, - грустно сказала Вика. - Нас везли сюда на барже.
   - Что значит везли? Везут скот...
   - А нас и везли, как скот.
   - Погоди, Вика... Давай по-порядку. Ты что, ссыльная? - наконец-то осенило меня.
   - Я не просто ссыльная. Я - немка.
   - Ну что? А я - еврей.
   - Но ты же не ссыльный. Ты - вольный. Ты представляешь, что значит быть тут немцами? - И она рассказала...
   До войны их семья жила в Саратовской области. Отец - пожарник, мать не работала - на её руках трое детей. Младшему Петеру перед самой войной было три месяца, сестричке Ане - два года, Вике - восемь. И ещё с ними жила бабушка - мать отца.
   В первый же день войны отец пошел в военкомат, но его почему-то не взяли. А в августе 41-го...
   - Я помню, как солдаты выгоняли нас из дома. Один из них ударил папу прикладом, мы с Аней плакали. Из других домов людей тоже выгоняли. Согнали всех на пустырь, и мы там мокли под дождём. Мама успела собрать узелок с едой. Нас долго куда-то вели. Бабушка несла Аню, мама - Петера. Папы с нами не было. Уже потом, когда я подросла, узнала от мамы: его в тот же день арестовали как немецкого диверсанта. Дескать, хотел поджечь элеватор... Конечно, всё это неправда! Папа был честный человек. Его за хорошую работу грамотами награждали. Мама говорила, что после того, как папа и другие пожарники из их депо, отстояли от огня двухэтажный дом, сам председатель райисполкома вручил папе наручные часы..
   Папу с того чёрного дня мы больше не видели. Мама, пока была жива, всё надеялась, что он вернётся. И я верю... Говорят, есть такие лагеря, где людей держат без права переписки. Ты не слыхал?
   - Может, и есть такие. Я не слыхал. Рассказывай дальше.
   - ... Нас привели на железнодорожную станцию, загнали в товарные вагоны. Там даже нар не было. Люди в тесноте сидели на полу. Ехали долго, очень долго. В пути кормили раз в сутки. Да и что это была за еда - какая-то баланда. Мисок не было. Баланду эту наливали в корыто, как свиньям, и мы черпали её ладонями. С водой тоже было плохо. Однажды в вагон внесли ведро, но в давке его опрокинули. Почти вся вода вылилась. Так некоторые прикладывали ладони к мокрому полу и сосали их... Двери вагона охрана открывала редко. Духота, вонь... Ведь не на каждой остановке нам разрешалось выйти.
   В нашем вагоне умерло шестеро. Раз в сутки поезд останавливался в поле. Трупы выносили из вагона, охрана давала лопаты...
   Первым из нашей семьи умер Петер. У мамы пропало молоко. Он так кричал, что сердце разрывалось. Потом умерла бабушка. Мы с Аней, наверное, тоже бы не доехали, если бы не добрые люди... Вообще-то разные нам попадались. На одной станции нас вывели покормить. Как обычно, поставили корыто. Так некоторые из местных кричали нам: "Фашисты!" А когда мы ели, кто-то бросил камень в нашу похлёбку.
   Но не все были такие. Одна женщина подошла к нашему вагону с ведром воды. Другая принесла хлеба, варёной картошки, яйца. В вагоне всё это делили на всех.
   В Красноярске - сортировка. Часть людей повезли дальше, а часть, куда попали и мы, посадили на баржу. Там уже было полегче: всё-таки на свежем воздухе. Но опять мы голодали.. На барже ещё несколько человек умерло. В Туруханске нас выгрузили, построили в колонну и повели к тому месту, где теперь наша деревушка. А тогда там тайга была. Дали нам десяток пил, топоров, ещё кое-какой инструмент. Конвоиры говорят: "Здесь вы будете жить. Пилите деревья, стройте себе избы".
   Работали и мужчины, и женщины. Я сучья таскала... Ночевали в Туруханске в бараке. Спали на голых досках... К октябрю построили дома. Нам кирпич завезли. Печки появились. Потом уже колхоз создали.
   Когда я подросла, стала работать в полеводческой бригаде. Теперь там Аня работает. А меня в коровник перевели. Мама умерла в 49-м году. Надорвалась на тяжёлой работе.
   Все мы в этом колхозе - ссыльные. Каждый месяц надо отмечаться в комендатуре. Дальше трёх километров уходить без разрешения нельзя: считается побег. За это - в каторжный лагерь.
   В Туруханске я окончила семилетку. Хотела пойти в 8-й класс, но после смерти мамы нужно было Аню тянуть. Хоть окончи я и десять классов, в техникум или институт поступить уже не могла бы. Я ведь ссыльная, считай, что крепостная. Мне уже двадцать лет, а что я в жизни видела? Поле наше худосочное, коровник, комендатуру, тайгу, ну, и Енисей, конечно... Иной раз сяду на берегу и смотрю, как баржи, теплоходы проплывают. Одни - на север к океану, другие - на юг к Красноярску. И всё мимо, мимо меня. Так и жизнь проходит мимо...
   Вика замолчала, в глазах - слёзы. Я обнял её. Нежно провёл ладонью по влажной щеке. Она не противилась. Пиджак сполз с её плеча. Я стал поправлять и коснулся выреза на платье. Отнимать руку уже не хотелось. Дыхание Вики стало учащённым. Чувствовал под ладонью теплоту её груди и, хмелея от этой близости, поцеловал её в губы. Вика тоже обняла меня. И вдруг, словно опомнившись, отвела мои руки. В лице её уже не было прежней мягкости, в глазах - исступлённость.
   - Увези меня отсюда! - Не сказала, а выплеснула криком. - Увези! Я всё для тебя сделаю... Хочешь, буду твоей? Вот сейчас...
   Её взгляд словно прожигал меня насквозь.
   Я опустил голову.
   - Вика, я ухожу в военное училище. Понимаешь, не могу я... А у тебя ещё всё будет хорошо. Не вечна же эта ссылка...
   Говорил ей ещё какие-то слова, гладил её плечо, но она как окаменела.
   Енисей
   Исповедь Вики вернула к невесёлым раздумьям о национальной политике руководства страны. Несправедливость, да чего там - злодейство творил не какой-нибудь кадровик или местный эмвэдешный начальник. Тут уже была тяжёлая рука государства. Так как же с ленинско-сталинской мудростью в этом вопросе? Ну, положим, Ленин бы подобное не допустил. Значит, всё дело в Сталине? Каким же я был наивным, когда писал свою дипломную работу! А, может, со смертью Сталина всё изменится? Не должно же так продолжаться!
   Спасителем от грустных мыслей, душевного раздрая стал Енисей. Наступило лето, и теперь почти каждый обеденный перерыв уходил к нему. Окунался в прохладную воду и лежал безмятежно на прибрежном песке. А если буксир тянет плоты с лесом, можно доплыть до этого лесного поезда, залезть на брёвна и, растянувшись на них, смотреть в небо. Как там в песне?
   Небосвод над тобой опрокинулся синий,
   Плещут золотом реки, вздыхают моря.
   Широко протянулась родная Россия,
   Дорогая Отчизна, моя и твоя...
   Всё суетное, злобное, фальшивое, все эти москаленки, эмвэдешные чиновники с их пространными сыскными анкетами, вечной подозрительностью, комендатуры - всё это казалось перед таким простором ничтожным. А страна, она всегда останется моей колыбелью, моей надеждой. Стать её защитником - вот профессия по душе. И я уже видел себя офицером со скрещенными стволами на петлицах и погонах.
   ...Плот уходит всё дальше от города, и так не хочется покидать его, возвращаться в архив!
   В вечерней школе выпросил у знакомых учителей учебники по математике и физике. За пять лет в гуманитарном вузе многое уже позабыто. В военном училище, тем более артиллерийском, без физики и математики нельзя. И ещё, думалось, надо тренировать волю. Хорошо, что в институтские годы много занимался спортом. Но ведь от военного человека требуется целый комплекс качеств, в том числе решительность и смелость. Что я могу? Нырял вниз головой с пятиметровой вышки, спускался на лыжах с крутых гор... А что ещё? Вот, скажем, Енисей переплыть... Испытаем себя?
   Как-то на берегу встретил Ваську. Как бы между прочим спросил:
   - Кто-нибудь в вашем городе переплывал Енисей?
   - Ты чё? Серьёзно?
   - Конечно. А что тут такого?
   Он хмыкнул.
   - А знаешь, какое тут течение?
   - Ну и что? - подзадоривал я. - Течение как течение. Ты скажи прямо: переплывал кто-нибудь вашу речку?
   - Речку... Это у вас под Москвой речки. А у нас - Енисей. Попробуй переплыви его, если, конечно, жизнь не дорога. У нас таких смельчаков не было.
   - Возьму и переплыву.
   - Хвастун ты!
   Теперь путь к отступлению отрезан. Сказал Ваське: в ближайшее воскресенье в это же время пусть приходит сюда. Я докажу.
   Он пришёл с приятелем. Пригнали лодку: подстраховать. Я не просил, но с лодкой будет спокойнее.
   Разделся и небрежным шагом - к воде. Самое главное, внушал себе, не робеть. А что глубина тут огромная... Какое мне до этого дело! Утонуть можно и в мелководной речушке.
   Плыл, как говорили у нас в посёлке, "по-морскому", раздвигая руками воду и не опуская в неё лицо. Экономные движения. Хороший обзор. Вот и бакен. А скорость течения... Где он будет, этот бакен через десять гребков? Итак, считаем... Повернул голову. Ого, бакен остался далеко справа. Да, течение...
   Стало не по себе. А если сведёт судорогой ногу? Такого со мной ещё не случалось. Но если даже и случится, дёргаться не стану. Лягу на спину и буду подгребать руками. Но о судороге лучше не думать. Мне хорошо, мне приятно. Енисей мне друг...
   - Эй, пловец, помощь нужна?
   Совсем забыл: немного сзади - лодка. Там моя одежда.
   - Всё нормально!
   Километрах в двух от меня река делает резкий поворот вправо. Он выделяется острым мысом. Если не зацеплюсь за него, вынесет на середину, и тогда придётся одолевать новые километры. Надо нажать.
   Руки налились усталостью, ноги погружаются всё глубже... Но и противоположный берег уже хорошо различим. Давай же, давай! - подгоняю себя. - Не пропусти мыс.
   Не пропустил. Ещё несколько минут, и ноги нащупали дно. Всё, финиш. Теперь можно осмотреться. Енисейск еле виден - так снесло течением. Прикинул: в общей сложности проплыл километров пять.
   Обратный путь уже в лодке. Но как тяжело бороться с течением! До города по воде не вытянули. Предусмотрительный Васька прихватил из дома длинную верёвку, и мы, как бурлаки, идя посуху, тянули лодку.
   Когда добрались до места, Васькин приятель предложил:
   - Это дело надо обмыть.
   Я отказался.
   - Не велико событие.
   Герой должен держаться скромно, всем своим видом показывая: для него это рабочий момент. Просто решил сплавать на ту сторону, если хотите, размяться. А вы уж, ребята, сами оцените степень свершённого.
   Но если честно, меня распирало от гордости. Всё-таки переплыл! И не какую-то речушку, а сам Енисей. Установлен, так сказать, рекорд города. Завтра же напишу об этом Гере. Ведь это он научил меня плавать.
   Следующее воскресенье выдалось жарким, и я снова пошёл на пляж. Правда, назвать пляжем этот захламленный брёвнами участок берега можно только с большой натяжкой, но отдыхающих там скопилось изрядно.
   Неподалёку от меня загорала девушка. Тонкая талия, стройные ноги... Смуглые косы венком уложены на голове. На меня - никакого внимания. Уткнулась в книжку. Ага, вот и повод для знакомства.
   - Если не секрет, что вы читаете?
   Наконец-то, повернула голову в мою сторону. Ну и глазищи! Большие, синие, будто в каждом по кусочку неба.
   - Секрета нет. "Овод".
   Несколько минут говорили о достоинствах романа. По выговору вроде не местная. Может, студентка, приехала на каникулы? А может, ссыльная? Ладно, расспрашивать пока не стану. Потом сама расскажет.
   Исчерпав тему, молча смотрим на гладь реки, пыхтящий на её середине буксир, за которым тянулись две огромные баржи.
   - Говорят, на той неделе один парень Енисей переплыл. Вы не слыхали?
   Вот уж не думал, что она от кого-то об этом узнала.
   Внутри меня сладко ёкнуло.
   - Я тоже переплыву.
   Девушка бросила на меня насмешливый взгляд.
   - Во сне?
   - Зачем же во сне? Вот сейчас. Давайте поспорим.
   - А на что?
   - На вашу книгу.
   В её глазах - любопытство.
   - А если проиграете?
   - Исключено.
   - А всё-таки?
   - Ну, тогда... Тогда готов выполнить любое ваше желание.
   Интере-сно... А плавать вы умеете?
   - Некоторым образом да.
   Ох, это молодое безрассудство, стремление совершить нечто такое, чтобы поразить воображение Прекрасной Дамы, пусть даже незнакомой! Ешё можно было всё обратить в шутку, но меня уже несло к новым приключениям, о которых несколько минут назад и не помышлял.
   - Пока! - помахал ей рукой, входя в воду.
   Не буду вторично описывать, как плыл на тот берег, как уже будучи там, шёл в сторону Енисейска, учитывая течение, и как потом снова одолевал водные километры. Свои силы явно переоценил, но деваться некуда. До берега дотянул, как говорится, на последнем издыхании. Не ступил на него, а буквально выполз. Слава Богу, Прекрасной Даме не дано было узреть мой жалкий вид. Примерно в километре от городского пляжа лёг у воды и несколько минут лежал неподвижно. Заставил подняться озноб. Закатное солнце уже не грело. Ватными руками кое-как растёр себя.
   Представ перед Незнакомкой, бодро продекламировал:
   Итак, окончена Одиссея.
   А это вам от Енисея...
   И протянул ей камушек, взятый из реки.
   По законам жанра Прекрасная Дама должна была одарить меня восхищённым взглядом. Но вместо этого отшвырнула мой камушек.
   - Вы с ума сошли! Я ведь думала - это шутка. А вы вон что выкинули. А если бы с вами что случилось? Я тут как дура около трёх часов торчу возле вашей одежды и не знаю, что делать: то ли милицию звать, то ли бежать на пристань - просить, чтобы вызвали на ваши поиски катер...
   Вид у меня, наверное, был глуповато-виноватый, и она несколько смягчилась.
   - Ну что вы в самом-то деле... Взрослый человек, а ведёте себя как мальчишка... Замёрзли?
   Мне бы признаться: да, конечно, и тогда она, может быть, сочувственно коснулась бы своей нежной рукой моего плеча. Бедненький! Давайте я вас разотру. Но я держал марку до конца, словно переплывать Енисей туда-сюда - для меня привычное дело.
   - Да нет, что вы! Кровь у меня горячая.
   Она уже улыбалась.
   - Ну ладно, раз вы такой горячий. Одевайтесь и пойдёмте.
   Кажется, я был прощён. Чтобы закрепить успех, напомнил:
   - А как насчёт проспоренной книги?
   - Ах, да... Книгу я вам подарю. Только не сегодня. Дочитаю и подарю. Согласны, товарищ Овод?
   Я не ослышался? Она назвала меня Оводом!
   - Меня зовут Миша. А вас?
   - Что в имени моём? - сказала она нараспев голосом драматической актрисы. И вдруг в её синих глазищах запульсировал озорной огонёк.
   - Придумайте мне на досуге имя. Два дня сроку. Тогда и книгу вручу.
   Встретились на том же месте. Книгу я получил с надписью: "В память о споре 9 августа 1953 года, г. Енисейск". Но об игре с именем она не вспомнила. Куда-то заспешила. Договорились о новой встрече в ближайшее воскресенье.
   Однако встреча не состоялась. Почему? Об этом в следующей главе.
   А книгу Войнич "Овод" возил повсюду, куда забрасывала судьба.
  
   * * *
   1 января 1997 года после публикации в оппозиционной белорусской газете "Народная воля" моей антифашистской статьи "Мракобесие" - раздумья о Холокосте и нынешнем антисемитизме - неизвестные злоумышленники сожгли нашу дачу. Сгорели и все находившиеся там книги, в том числе и подаренная Незнакомкой. Об этой утрате жалею и поныне. И не только потому, что "Овод" - одна из любимейших моих книг. Та, сгоревшая, была и памятью о девушке, так и оставшейся для меня таинственной Незнакомкой, о молодости, порой отчаянной и безрассудной, о старинном сибирском городке и могучей реке Енисее.
   " Это попахивает 58-й статьёй"
   После моих заплывов я стал на какое-то время местной знаменитостью. Если раньше на танцплощадке в парке кое-кто из городских ребят поглядывал на меня, "чужака", косо, то теперь ситуация резко изменилась. Ко мне подходили незнакомые парни, интересовались:
   - Ты переплывал Енисей?
   - Было дело.
   - Мастер спорта?
   - Пока нет, - честно признался я.
   Купаясь в лучах нежданно свалившейся на меня спортивной славы районного масштаба, притупил осторожность: пригласил "домой", то есть в архив, двух приятелей. Один из них уезжал на учёбу в Красноярск, а я по секрету сказал, что, возможно, тоже скоро уеду, правда, умолчал, куда. Словом, решили устроить что-то вроде проводов. Купили вскладчину четвертинку водки и кое-какую
   закуску. День был воскресный. Через пару часов - свидание с Незнакомкой.
   Я пребывал в отличном настроении. Думал: посижу с ребятами час - полтора (нам бы вполне хватило) - и к ней.
   Четвертинка на троих - чистая символика. Водка уже выпита, и мы неспешно говорили "за жизнь", с юношеской щедростью выдавали друг другу комплименты.
   То, что произошло дальше, было похоже на кинобоевик. Дверь с грохотом распахнулась, и в комнату ворвались четверо эмвэдешников. В руках - пистолеты.
   - Ни с места!
   В первые мгновенья мы оцепенели от неожиданности. Сцена куда как живописна: доблестные чекисты накрыли с поличным группу заговорщиков.
   - Кто такие? Адреса!
   Это к ребятам. Они стояли, ничего не понимая. Назвали себя. Я пояснил: пришли ко мне в гости, поскольку здесь я живу.
   - Обыскать!
   Это ж надо! К нам пожаловал сам Москаленко. С ним Клименков и два оперативника, с одним из которых я ходил на дежурство. Пальцы оперативников с привычной расторопностью принялись обшаривать нас. Тем временем Клименков фотографировал "улики": стол с пустой бутылкой-четвертинкой и остатками закуски, а затем нас троих - каждого в анфас и профиль. Это впечатляло. На стол легло содержание наших карманов: несколько рублей с мелочью, перочинный нож, расчёски, носовой платок... Там же оказалась и моя записная книжка. Москаленко стал ее перелистывать, затем положил в свой карман.
   - Проверим - сказал многозначительно.
   Взгляд его заскользил по комнате, задержавшись на этажерке. Книг там немного: учебники по физике и математике, несколько брошюр по лыжному спорту и "Овод". Не поленился каждую потрясти корешками вверх, видимо, в надежде найти тайные бумаги, вложенные туда. "Овод" тряс, как мне показалось, особенно ретиво. Книга и без того потрёпана, видно, за свою жизнь побывала во многих руках.
   - Осторожнее! - не выдержал я. - Книга-то при чём?
   Он не удостоил меня ответом, однако поставил её на место. Добрался и до тетради, куда я делал выписки о партизанском движении в Канском уезде. Тетрадь его явно заинтересовала.
   "Что он там нашёл такого? - терялся я в догадках. - Гражданская война в Сибири, борьба за советскую власть..."
   Лицо Москаленко просияло.
   - Ага... Любопытно, оч-чень любопытно... Клименков! Ты у нас старожил. Посмотри, кого он тут пропагандирует. Тебе имя Филипп Бабкин о чём-то говорит?
   - Ещё бы, товарищ подполковник! Бабкин - враг народа. Я помню, как в 38-м его портрет убрали из музея.
   - Вот и я знаю, что враг.
   Москаленко нервно забарабанил пальцами по тетради. Дыхание участилось. То ли насморк его одолел, то ли заложило нос от возбуждения - он уже сопел, шумно втягивая воздух и сейчас напоминал пса, усердно роющего лапами землю.
   - Тетрадку изъять и занести в акт! И ещё, Клименков... Обязательно пометь: документы государственной важности валяются на полу.
   Я пояснил: это макулатура. Накануне работала экспертная комиссия. Вот соответствующий акт, вот Перечень сроков хранения документов, составленный Главным Архивным Управлением МВД СССР.
   Мои объяснения несколько убавили пыл подполковника, но не настолько, чтобы и здесь не искать криминал.
   - Это мы ещё проверим, какие документы под видом макулатуры вы хотите уничтожить.
   Пока Клименков писал, образовалась пауза. Я с тоской посмотрел на часы: свидание срывалось. Надо же учинить такую подлянку именно в этот день и в этот час! Может, устроенный в моём кабинете спектакль сейчас всё-таки закончится и я успею?
   Не тут-то было. Клименков строчил и строчил, аж взмок от усердия.
   - Товарищ подполковник, мне надо идти.
   - Куда это вам надо?
   - Мне надо, - упрямо повторил я. - Сегодня выходной.
   Москаленко метнул в меня свирепый взгляд.
   - Пока не закончим с вами разбираться, никуда отсюда не пойдёте. А вы - в сторону ребят - свободны. Но если ещё раз увижу вас тут, разговор уже будет другой.
   Ребята ушли. Я сидел на табурете, не то подследственный, не то уже арестованный. Но страха не было. Было чувство какой-то опустошённости, даже безразличия. Свидание накрылось. Где я теперь найду ту девушку? И будет ли у меня возможность её искать?
   Наконец Клименков закончил свой труд и стал читать его вслух. Чего там только не было! И подозрительные личности, которых я привёл в государственный архив, и пьянка в кабинете начальника архива, и обнаруженная при обыске тетрадь, в которой пропагандируется враг народа Филипп Бабкин, и документы государственной важности, разбросанные на полу... Итожила сей жандармский шедевр фраза о том, что комиссия райотдела МВД в составе таких-то установила: "с приходом на должность начальника архива Нордштейна М.С. наблюдается развал в работе".
   Мне вдруг стало весело. Так вы, граждане с пистолетами, оказывается, комиссия? Лихо!
   Москаленко и иже с ним поставили под этим творением свои подписи. Бумагу придвинули ко мне.
   - Подпишите.
   Я демонстративно встал.
   - Подписывать не буду. Там всё - ложь.
   - Ложь? - Подполковник обдал меня злобным взглядом. - Клименков! Надо ещё добавить в акт: клеветал в адрес райотдела МВД и пытался помешать работе комиссии.
   - Пишите, что хотите.
   Я подошёл к шкафчику, взял с полки поллитровую банку с кислым молоком. Снова сел на табурет и стал не спеша пить.
   Это был мой протест, если угодно, вызов. Со мной такое уже бывало, когда чувство самосохранения, страх отлетали прочь, уступая не менее глубинному - чувству достоинства.
   - Он ешё издевается над нами! - Москаленко подскочил ко мне и вырвал банку. Часть молока пролилась на пол и на его сапоги. Резко поставил банку на стол. - Встать, когда с вами разговаривает начальник райотдела МВД!
   Я продолжал сидеть.
   Почему он меня не ударил? И не только он. Уже без свидетелей эти четверо могли меня избить, могли и арестовать, придумав какой-нибудь повод. Но после смерти Сталина в зловещем механизме, именуемом "органами", видимо, произошёл какой-то сбой. И хотя повсюду, как и прежде, продолжали висеть портреты "великого вождя", в политическом климате страны наметились перемены. Позорно лопнуло "дело врачей", в "Правде" появилась передовая "Социалистическая законность неприкосновенна". Ах как трогательно! Столько народа безвинно перебили и пересажали и вдруг вспомнили о социалистической законности!
   Москаленко распорядился опечатать архив. Меня выдворили в гостиницу. На том карательные меры в тот день закончились.
   Утром я и мои сотрудницы пришли на работу. Пломба продолжала висеть. Направился к Москаленко. Сказал ему, что срывается рабочий день, и если решено закрыть архив, то согласовано ли это с Архивным отделом края и Управлением МВД? И ещё сказал: жить в гостинице при моём нищенском окладе мне не по карману.
   Он хмуро молчал. Перебирал бумаги на столе, задержал взгляд на портрете Берии, словно ждал от него совета. Наконец произнёс:
   - Хорошо. Приступайте к работе. Можете пока ночевать в своём кабинете. Но с вами мы ещё разберёмся. - И уже привычно- повелительно: - Всё! Идите!
   Прошло ещё несколько дней. Пока затишье. Записную книжку и тетрадь мне вернули. У меня уже не было сомнений: Москаленко выжидал. Не получил "добро" от своего краевого начальства расправиться со мной? Или решил запустить против меня что-то более убойное? Во всяком случае расслабляться нельзя. Время теперь спрессовано, как никогда. Если не будет осечки в военкомате, то со дня на день должен получить повестку. Ведь к началу сентября заканчивается набор в военные училища. Продержаться, во что бы то ни стало продержаться оставшиеся две недели!
   В своём предчувствии не ошибся. Меня вызвали на заседание комсомольского бюро. Его секретарь - лейтенант Сапрыкин, сотрудник райотдела МВД. Я с ним на "ты". Мы ровесники. Вместе работали на субботнике, и он показался мне свойским парнем. Сыпал анекдотами, придумывал забавные клички то одному, то другому.
   ... Стояла возле здания райотдела штанга. Возле неё частенько собирались милиционеры: поднимали, кто как умел. К штанге я тоже был неравнодушен: в студенческие годы попробовал себя и здесь. Показывал милиционерам, как правильно её поднимать. Сапрыкин предложил:
   - Веди-ка ты у нас секцию тяжёлой атлетики. Считай это комсомольским поручением.
   Я определил время тренировок. По моему чертежу соорудили помост. Сапрыкин откуда-то приволок две гири: пудовую и двухпудовую. Приходили "побаловаться" железом и парни со стороны. Месяца через полтора - соревнования. Весовых категорий набралось только три. Победителям вручили грамоты за подписью Москаленко.
   На комсомольском собрании Сапрыкин похвалил меня. Дескать, приехал из Москвы молодой специалист-комсомолец, и сразу спортивная жизнь в коллективе оживилась.
   Однажды он пришёл в архив за справкой о трудовом стаже дяди. Справку получил в тот же день. Сапрыкин жал мне руку, говорил, что у нас в архиве хорошо поставлен учёт, а он-то грешным делом думал: на поиски необходимых сведений уйдут недели. Доверительно сообщил: его вызвали в крайком комсомола и предложили должность секретаря Енисейского райкома ВЛКСМ.
   - Соглашаться? Что посоветуешь?
   - Не знаю. Смотри сам...
   - Думаю уже третий день. Предложение, конечно, заманчивое. Но ведь придётся снять погоны.
   - Ну и что? Будешь без погон.
   - Легко тебе, штатскому, так говорить. Погоны - это служебный рост, а как сложится работа в райкоме, ещё неизвестно. Тут у меня капитанская должность, и Москаленко обещал поставить на майорскую. Вот уволят кое-кого из старичья... Но об этом пока ни звука.
   Я понимающе кивнул.
   - Могила.
   Словом, отношения у нас сложились вполне дружеские. И вот теперь комсомольское бюро будет рассматривать моё персональное дело. Это что же, указание Москаленко? Похоже на то.
   В клубе райотдела за столом, накрытом зелёным сукном, трое: Сапрыкин, паспортистка и участковый. Тройка. Трибунал. Для меня приготовлен отдельный стул. Он как бы подчёркивает моё положение подсудимого. Стол - на небольшом возвышении, и судьи, то бишь члены бюро, смотрят на меня сверху вниз, а я, естественно, наоборот.
   Сапрыкин - сама официальность. Куда девалось его добродушие! Взгляд суровый, ну прямо таки государственный муж, которому сейчас предстоит решать вопрос чрезвычайной важности. Соблюдая процедурные формальности, начал "информировать":
   - Товарищи члены бюро! Вскрылись факты недостойного поведения начальника Енисейского архива комсомольца Нордштейна. Он прибыл к нам как молодой специалист полгода назад. Но за этот короткий срок успел развалить работу архива, о чём свидетельствует документ, подписанный начальником нашего райотдела подполковником товарищем Москаленко и тремя сотрудниками. (Зачитал "акт").
   Пьянство на рабочем месте, халатное отношение к исполнению служебных обязанностей... В этом документе (потряс им) отмечены ещё не все неблаговидные поступки комсомольца Нордштейна. Не успев обжиться на новом месте, он в ходе какой-то попойки затеял драку и явился на работу с подбитым глазом. Дальше - больше. Возомнив себя важной персоной, - как же, приехал к нам из Москвы! - отказался дежурить с нашими сотрудниками. Но это ещё не всё, товарищи... - Голос Сапрыкина уже звенел. Нокаутирующий удар приберёг "под занавес". - Комсомолец Нордштейн замечен в нездоровом общении с ссыльными, а все они, как вы знаете, были осуждены как антисоветские элементы. Более того, в его тетради обнаружены записи, пропагандирующие врага народа Бабкина. Это вам уже не пьяная драка, это попахивает 58-й статьёй. (Сделал паузу, давая возможность прочувствовать глубину падения подсудимого).
   Так что же, мы должны и дальше безучастно взирать на то, что вытворяет этот с позволения сказать, комсомолец? Товарищ Сталин учил нас не предаваться благодушию, ротозейству, постоянно проявлять политическую бдительность. Всё нездоровое, мешающее продвигаться к победе коммунизма, мы должны решительно отсекать...
   Сапрыкин, видимо, спохватился, что его "информация" перешла в обвинительную речь.
   - ... В общем, товарищи, я полагаю, что достаточно подробно проинформировал вас о недостойном поведении Нордштейна. (Товарищи согласно кивнули). - Думаю, что теперь надо предоставить слово ему. Нет возражений? Тогда, - вперил взгляд в меня, - слово вам.
   Опровергнуть домыслы Сапрыкина было нетрудно, что я и сделал. По ходу моего выступления он иронически усмехался, бросая реплики: "Какая безвинная овечка!", "Святая простота!", "Ой ли!".
   Дальнейшая процедура была недолгой. Паспортистка и участковый, не посягая на лавры Цицерона, произнесли по несколько обличительных фраз. Сапрыкин спросил, какие будут предложения. Предложение только одно: из комсомола исключить. Поднялись три руки.
   Полагаю: после этого заседания шансы Сапрыкина получить майорскую должность значительно возросли.
   Надо отдать должное тактическим способностям Москаленко. Удар рассчитал довольно точно. Исключённый из комсомола не достоин политического доверия. Такого не будут защищать в краевом Управлении МВД, а, стало быть, разговаривать обо мне с руководством будет уже значительно проще.
   58-я статья - это серьёзно. Хотя в политической морозилке и повеяло каким-то потеплением, но зловещая статья продолжала действовать. "Оформить" по ней кого угодно и, тем более, вчерашнего студента, да ешё строптивого еврея, особого труда не составляло.
   Обидно, что свой удар Москаленко нанёс перед самым поступлением в военное училище. Даже если дальнейших карательных действий с его стороны и не последует, без комсомольского билета нечего и думать об офицерском поприще.
   Комсомолом я дорожил. Тогда и мысли не допускал, что у "подручного партии" - два лица: одно парадное, для публики ("Солнцу и ветру навстречу, на битву и радостный труд..."), а другое уже без романтической маски. Бездумный исполнитель большевитских указаний, комсомол стал частью машины насилия. "Подручный" и не мог быть другим, ибо создан и действовал "по образу и подобию" своего ведущего - партии. Разглядеть это второе лицо, искусно нарумяненное, было не так-то просто. Мы жили в гигантском концлагере и как бы не видели его. Видели миражи. К ним и стремились. Слишком радужной была пелена на глазах.
   Не она ли родила ироничную фразу: "Меньше знаешь - крепче спишь"? За год моей работы в системе МВД многое уже узнал "непарадного". Но комсомол для меня всё ещё оставался светлым путеводным лучом, без которого себя просто не мыслил. И вот теперь меня пытаются из комсомола исключить. Нет, я не сдамся!
   Решение бюро должно утвердить комсомольское собрание. Это последняя моя надежда. Как оно решит? Если даст "строгача" с занесением в учётную карточку, что, конечно, не сахар, то неприятность эта временная: рано или поздно взыскание снимут. А если исключат и на собрании? Тогда полный провал.
   Меня загнали в угол. Выход только один: защищаться.
   Собрание через семнадцать дней. Значит, время на подготовку ещё есть. Перво-наперво - телеграмму в институт, чтобы срочно выслали характеристики: комсомольскую и профсоюзную. Председателем профкома там сейчас Толя Богомолов, наш лыжник, хороший парень. Что ещё? Надо подготовить защитную речь и пункт за пунктом разбить все обвинения. Кстати, мои сотрудницы Писарева и Спирина - комсомолки. Они поддержат.
   Нет, не всё потеряно. Мы ещё поборемся! И я принялся составлять свою речь. Уходил на берег Енисея и, вышагивая между штабелями брёвен, отбирал нужные фразы. Не мямлить! Но и без пафоса. Говорить немногословно и конкретно. Итак, первое обвинение: напился и затеял драку... Ну, тут отбиться просто: Галина Писарева - свидетель, уж она скажет, как было на самом деле. Так, дальше... "Бабкин - враг народа..." Ну, тут есть что сказать. Что ешё? "Нездоровое общение с ссыльными". А какое тогда "здоровое"? Плевать им в лицо? Переходить на другую сторону улицы? А если в чайной ссыльный сядет за один столик со мной, тогда как? Да и поди разбери, если я в этом городе без году неделя, кто тут ссыльный, а кто - нет.
   Следующее обвинение: "развал в работе". Ну, это уже курам на смех. Сам же Сапрыкин хвалил за хороший учёт, когда ему быстро выдали справку. И потом на каком основании сделан вывод, что я развалил работу в архиве? Кто её проверял? Эти с пистолетами? Вот если бы такое заключение сделали работники Архивного отдела Красноярского края, тогда другое дело.
   Нет, голубчики, номер не пройдёт.
   ... Какой-то мужик, проходя мимо, удивлённо посмотрел на меня: странный парень - разговаривает сам с собой. Впрочем, в Енисейске "тронутые" среди ссыльных - не такая уж редкость. Последствия каторжных лагерей.
   * * *
   Толя Богомолов не подвёл. Характеристики пришли вовремя, причём, такие, что хоть вывешивай их в золочёных рамках.
   На собрании было десятка три человек - в основном милиционеры из района. Были и те, с кем я занимался тяжёлой атлетикой.
   Обычно перед комсомольцами время от времени выступал Москаленко. Разнообразием его выступления не отличались. Клеймил провинившихся и ставил задачи. Но на этот раз его не было, хотя, казалось бы, должен быть непременно. Вот уж где мог свести счёты со мной! Странно, что его нет. Спросил у знакомого оперативника: где Москаленко?
   - Вызвали в Красноярск на совещание. Срочно.
   - Это по какому же случаю?
   - Ты что, не знаешь? Берию арестовали...
   Так вот почему в зале так оживлённо переговариваются. Представил, какой переполох сейчас в "органах" в Москве и в краевом Управлении МВД. Если уж Берию арестовали, не такое, значит, прочное положение у опричников и рангами ниже. В стране определенно происходят какие-то крупные перемены. Их эхо, пусть ещё слабое, докатилось и до Енисейска. Это я уловил и в лице Сапрыкина: вместо прежней нагловатой уверенности появилась растерянность.
   О моих "проступках" докладывал уже без нажима, словно давая понять: ему это персональное дело вовсе не в радость, а по долгу его секретарства. Дескать, на ваш суд.
   Но я-то знал: это всего лишь маскировка. Уж он приложит все усилия для того, чтобы меня потопить и таким образом выполнить указания своего шефа наилучшим образом.
   Председательствует на собрании незнакомый мне старший лейтенант, лысоватый, с сединой, очевидно, из района. Давая мне слово после Сапрыкина, спросил: сколько прошу минут? Ответил, что буду говорить по существу и в минут десять уложусь.
   - Ну что ж, - заключил старший лейтенант, - резонно. Обвинения против вас серьёзные. Слово вам.
   Защищать себя трудно. При рассмотрении персональных дел, как правило, благосклонно относятся к тем, кто кается. В институте рассказывали... На учёном совете "прорабатывали" нескольких преподавателей за "низкопоклонство перед Западом". Все они признали свою вину, а любимый студентами профессор (не хочу называть его фамилию) каялся весьма эмоционально: "Где были мои глаза?", "Как я мог?!", "На меня нашло какое-то затмение". Может, это "чистосердечное признание" помогло ему и его коллегам удержаться в институте.
   Пустить и мне слезу, разжалобить собрание - из комсомола, пожалуй, не исключат. Ну, дадут "строгача" с занесением, а может, и без занесения. А упорствовать, кто его знает, чем это кончится?
   Я решил упорствовать.
   Шёл к столу - волновался: не забыть бы сказать вот это и это... А начал говорить, все доводы, словно по команде, выстроились в чёткую шеренгу. Не зря же столько готовил свою речь, вышагивая у дровяных штабелей.
   - ... Меня тут обвиняют в том, что якобы я пропагандировал врага народа Филиппа Бабкина. Давайте разберёмся и в этом. Я собирал материал для кандидатской диссертации на тему "Партизанское движение в Канском уезде в 1919-м году". Судя по газетным материалам 20-х годов, которые сохранились в краеведческом музее, Бабкин был руководителем восстания. Так как же обойти этот факт? Да, я делал выписки из газет, где говорилось о роли Бабкина в тех событиях. Газета для историка - это тоже документ, а содержание документов искажать нельзя. Почему же я должен выбрасывать фамилию Бабкина? Откуда мне было знать, что его в 38-м году арестовали? Сегодня я узнал, что арестован Берия, а его портрет висел в кабинете начальника райотдела подполковника Москаленко. Выходит, товарищ Москаленко пропагандировал врага народа?
   В зале оживление. Смешки.
   Сапрыкин, сидевший в президиуме, вскочил.
   - Эти провокационные параллели вы бросьте! Они здесь неуместны.
   - Почему неуместны? - Я уже шёл как солдат на приступ. - Логика здесь прямая.
   По реакции собрания почувствовал: наметился перелом. Теперь самое время пустить в ход институтские характеристики. Сказал, как есть: запросил их специально для этого собрания. Протянул председательствующему.
   - Прошу зачитать.
   Сапрыкин, словно вратарь в попытке перехватить трудный мяч, сделал ещё один бросок.
   - Товарищи, ну это же несерьёзно. Мы рассматриваем нынешнее поведение Нордштейна (сделал ударение на слове "нынешнее"), а характеристики, что нам он подсовывает - это уже прошлое.
   Голоса из зала:
   - Читайте!
   Старший лейтенант зачитал обе характеристики. Повертел их в руках, даже посмотрел на свет.
   - Печати, подписи - всё на месте. Есть предложение: принять к сведению. Кто "за"?.. Большинство. Кто против? Товарищ Сапрыкин. Принимаем к сведению и переходим к прениям. Кто желает выступить?
   - Дайте мне...
   Ольга Спирина, старший технический работник архива, она же бухгалтер, обычно немногословная, тихая, придавленная семейными заботами, сейчас преобразилась. Вот уж не ожидал, что в ней столько полемического запала.
   - Здесь Сапрыкин говорил, что с приходом нового начальника архива, работа у нас развалилась. Но это же, извините, враньё! Кто проверял наши описи, хранение документов, работу с выдачей справок? Никто. Так как же можно делать такой вывод? А я вам скажу: за последние полгода многое у нас изменилось к лучшему...
   И далее, какой я хороший руководитель и специалист и как повезло архиву, что прислали сюда именно меня. Ольга не жалела ярких красок. Мне стало даже неловко. Неприятно, конечно, когда тебя ругают, но когда так самозабвенно хвалят, тоже как-то не по себе.
   Вслед за Ольгой в бой ринулась Галина Писарева.
   - Я за драку скажу. Стыдно об этом говорить, но скажу, потому что случилось это у меня дома на дне рождения сына. Васька, мой свояк, эту драку затеял... Михал Соломоныча я пригласила. А Васька залил зенки брагой, вот дурная кровь ему в голову и ударила. Михал Соломоныч пригласил на танец девушку, а та девушка - Васькина зазноба. Ну, Васька и вызверился, с кулаками полез на Михал Соломоныча, рубашку на нём порвал...
   Галина замолчала, переводя дух, видимо, собиралась обрушить на собрание новые подробности. Кто-то из зала весело спросил:
   - А Михал Соломоныч врезал Ваське?
   - Врезал, - охотно подтвердила Писарева.
   Собрание уже хохотало.
   - Товарищи, товарищи!.. - вспомнил про свои обязанности председательствующий. - Давайте соблюдать тишину. У вас всё, Писарева?
   - Нет, не всё. Вы, Сапрыкин, тут столько навалили на человека обвинений, что уши вянут. Обвиноватили почём зря, хоть в тюрьму сажай. Стыд у вас есть?
   Сапрыкин сидел злой, но что он мог возразить?
   Слово попросил милиционер, посещавший одно время секцию тяжёлой атлетики.
   - Не пойму, что мы обсуждаем. Персональное дело? Но ведь, как мы убедились, тут его нету, персонального дела. Наговоры есть. Да и все они курам на смех. Товарища нам прислали из Москвы. Грамотный товарищ, институт окончил, работает нормально, как подтверждают его сотрудницы. И характеристики, что нам зачитали, тоже нормальные. Что же получается? В институте пять лет был хорошим, а приехал к нам и, как тут уверял товарищ Сапрыкин, за несколько месяцев стал плохим. Так не бывает. Если у человека есть червоточина, так она есть... А у товарища, которого мы сейчас обсуждаем, этой червоточины не обнаружено. Между прочим, у нас секцию штанги организовал. Так его вместо благодарности комсомольское бюро пытается выгнать из комсомола. Не-е, так не пойдёт! Надо ещё присмотреться, кто у нас в комсомольском бюро заседает. Ты, Черноусов, участковым называешься. А не тебя ли мы на прошлой неделе подобрали в городском парке мертвецки пьяным? Вот кого надо гнать из комсомола!
   Следующий оратор был краток.
   - Дело шито белыми нитками. Предлагаю его закрыть.
   - Правильно! - раздались голоса.
   Собрание так и порешило.
   Бедный Сапрыкин! Вот уж кому достанется от Москаленко! "Не подготовил собрание". "Не обеспечил". "Провалил".
   На Дальний Восток!
   Полковник Козлов - человек слова. Чтобы повестка не попала в чужие руки, вручил её мне в военкомате. Вместе с проездными документами до Красноярска.
   - ... Пройдёте там медицинскую и мандатную комиссии - и в добрый час! Возвращаться сюда не советую. (Понизил голос). Москаленко задумал против вас какую-то пакость. Но будем надеяться: теперь у него руки коротки. А вам поручение: будете как старший группы сопровождать в краевой военкомат несколько наших призывников. Инструкции на этот счёт получите...
   Мы попрощались. Как хорошо, что встретился мне такой человек! Кто знает, не будь его, и моя жизнь пошла бы совсем по другому пути.
   Сердечно простился и со своими сотрудницами. Дорогие мои сибирячки! Вас тоже буду с благодарностью помнить, пока живой.
   Собрать холостяцкий чемодан - дело недолгое. За пару часов до автобуса пошёл к Енисею. Прощай и ты, дружище! Ты подарил мне много счастливых минут. Теперь меня ждут другие реки, другие края.
   И снова Красноярск. На этот раз приехал сюда не со страхом, как зимой 53-го, а с пьянящим чувством крупной перемены в моей жизни. Погасить это чувство не смогла даже досадная неприятность: на автовокзале у меня вытащили всю мою месячную зарплату. На радостях положил деньги в задний карман... Крепко себя выругал: так тебе, растяпе, и надо! Но горевал недолго: ладно, переживём. Отныне я - человек государственный, умереть с голоду мне не дадут.
   В военкомате сдал своих подопечных и стал проходить комиссии - медицинскую и мандатную. Прошёл без особых проблем. Война в Корее подхлестнула набор в военные училища. Мне предложили на выбор кавалерийское и артиллерийское. Конечно же, предпочёл последнее. И в душе сами собой зазвучали слова песни из любимого мною кинофильма "В шесть часов вечера после войны":
   Хорошо служить в пехоте,
   Лучше в кавалерии,
   А всего приятней, братцы,
   Это в артиллерии.
   В артиллерии - стремительный напор,
   У неё с врагом короткий разговор.
   В артиллерии все славные бойцы,
   В артиллерии ребята молодцы.
   Итак, Хабаровское артиллерийское. Всего два года учиться. И не где-нибудь, а на Дальнем Востоке. Сколько о нём песен сложено, сколько читано-перечитано о дальневосточных партизанах, героях-пограничниках, боях на Хасане, строителях Комсомольска! А кинофильмы! "Волочаевские дни", "Комсомольск", "Девушка с характером", "Поезд идёт на восток", "Искатели счастья"... Там и природа особая: один Амур чего стоит! А тайга, а Тихий океан! Казалось, что и люди на Дальнем Востоке особые - сильные, мужественные, щедрые. Так какие же могут быть сомнения, если есть возможность поступить в Хабаровское артиллерийское!
   И в тот же день поезд помчал меня на восток. Ну, положим, "помчал", это я несколько увлёкся романтическим ощущениями той поры. На самом деле наш пассажирский значительную часть пути тащился, останавливаясь на каждой станции. Но когда стоишь в тамбуре у открытой двери (тогда это было можно) и встречный ветер бьёт в лицо, даже сравнительно небольшая скорость воспринимается совсем по-другому. Разве забудешь это чувство свободы, отрешённости от суеты, осознание того, что теперь никаким москаленкам и сапрыкиным меня уже не достать, что, наконец-то, вырвался из постылой эмвэдешно-архивной принудиловки в новую жизнь, полную романтики, о которой мечталось! В тамбуре я один, и можно, не оглядываясь, петь:
   Шилка и Нерчинск не страшны теперь,
   Горная стража меня не поймала,
   В дебрях не тронул прожорливый зверь,
   Пуля стрелка миновала...
   Как созвучны эти слова моему настроению!
   В училище еду вместе с парнем из Ачинска Колей Ярославцевым. В краевом военкомате нам выдали по 54 рубля из расчёта 9 рублей в сутки. Даже самый хилый обед в вагоне-ресторане - 12-15 рублей. Туда, естественно, не ходим, еду покупаем на станциях.
   В нашем купе появилась новая попутчица, девушка лет двадцати. Познакомились. Она - студентка. Едет к больной матери в Читинскую область. И так уж совпало - сегодня у неё день рождения. По такому случаю направилась в вагон-ресторан. Предложила нам оплатить обед с небольшим возлиянием вскладчину, но мы как галантные кавалеры её долю не приняли.
   Поздним вечером на одной из станций наша попутчица сошла. Подсчитали свои финансы - осталось всего несколько рублей. А до Хабаровска ещё трое суток.
   С Колей уже говорено-переговорено. Знаем теперь друг о друге больше, чем любой отдел кадров. Снова занимаю излюбленное место в тамбуре. Прянные ароматы солнечного сентября сливаются с запахом угля - запахом моего детства на подмосковной железнодорожной станции.
   Первой моей игрой была игра в поезда. Мы с соседским мальчиком Вовой Мочаловым, тоже дошкольником, раскрашивали цветными карандашами планки от штакетника. Планка - это поезд. Красным цветом рисовали товарные вагоны, синим и зелёным - пассажирские. А паровоз - чёрным. Из обломков кирпича сооружали станции. Ползая на четвереньках, таскали "поезд" по всему двору. Вовка отчаянно пыхтел, подражая паровозу. Уже тогда в нас была заложена тяга к путешествиям. Нам казалось, что мир - это станции и поезда.
   Наверное, до конца дней своих в чём-то мы остаёмся детьми, восторженными, обидчивыми, изумлёнными. И где, как не в пути, на новой для тебя трассе, чувствовать себя первооткрывателем! Если прислушаться к колёсам, то они не просто стучат, а стараются что-то рассказать, может быть, очень доверительное. Они бывалые, столько уже видели! А то, что говор у них монотонный, это язык такой зашифрованный. Ну что ж, я от вас тоже ничего не буду скрывать. Слушайте! Это не стихи. Это душа моя говорит.
   Я люблю, когда мимо бегут километры
   И несутся навстречу посёлки, поля, города
   И лицо обжигают озорные, весёлые ветры,
   Что не знают покоя, как и я никогда.
   Тишину и уют я всегда почитаю задёшево,
   Мне не нужен солидный и сытый покой.
   Лишь бы ветер навстречу, да друга хорошего,
   Да хорошую песню, чтоб вместе летела со мной.
   Пусть о подвигах громких порой я мечтаю,
   Пусть лечу в облаках, жаждой огненной славы горя,
   Ну, а если наступит минута такая,
   Что ж, докажем, что жили на свете не зря.
   И уже представляю себя артиллерийским командиром. Огневую позицию атакуют вражеские танки. Их много, и они ведут огонь. Падают мои солдаты. Ранен и я, но продолжаю командовать. Вот уже в батарее остаётся только одно орудие. Я сам заряжаю, сам навожу... Несколько танков уже ворвалось на позицию. А у меня последний снаряд... В этот критический момент появляются наши танки. Под их напором противник поворачивает вспять. Из ближайшей машины выскакивает танкист. Видя, что я жив, бросается ко мне, и я узнаю в нём моего друга Илюшку Черняка. Он тоже лейтенант. На танке меня доставляют в медсанбат. Медсестра в пилотке бинтует мою окровавленную грудь. Всматривается в меня. "Это вы переплывали Енисей?" Не верю своим глазам... Да, да, это она, Незнакомка из Енисейска! Вот где снова встретились! У неё на груди орден... орден Красной Звезды, нет, Красного Знамени. Вынесла с поля боя десятки раненых. А сейчас, накладывая повязку, поёт:
   Если ранили друга,
   Перевяжет подруга
   Горячие раны его...
   Когда я немного поправился, спросила: "Вы придумали мне имя?" "Придумал: Ира". "Надо же! Это и есть моё имя". "Значит, судьба". "Судьба", - соглашается она.
   Ира едет служить в мой полк, где я уже назначен командиром дивизиона...
   Излучают ли наши мысли, в том числе и наши мечтания, какие-то волны? Если да, то слава Богу, никому ещё не удалось их принимать. А иначе сколько было бы смеху при расшифровке моего воспалённого воображения! Нашёлся тут герой задрипанный. Сперва в училище поступи.
   - Где ты пропадал? - вернул меня к прозе жизни Коля. - Я уже думал, ты отстал от поезда. Есть приятная новость. Перекладывал свои вещицы в чемодане. А в вельветке - кармашек, мать вшила. И вот что в том кармашке... (Показал десять рублей). Наверное, мать положила в последний момент...
   Добрая Колина мама помогла нам продержаться ешё сутки.
   А как же дальше? Аппетит волчий. А на станциях, словно подразнивая нас, рядком - торговки. Предлагают варёную картошку с жареным луком, кислое молоко, солёные грибы, яйца, пирожки с ягодами, байкальский омуль, сало и много ещё разной еды. От одних только запахов слюной исходишь.
   В моём чемодане никаких находок быть не может. И вдруг меня осенило: серебряная вилка! Тут моя мама может посоперничать с Колиной. Жалко, конечно, расставаться с такой вещью. Ведь я не просто пользовался ей, а хранил как память о родительском доме. Но другого выхода нет. Мама не осудила бы за столь прагматичное решение. И на ближайшей станции с кухонным названием Сковородино направился к базарчику. Несколько раз прошёлся вдоль шеренги торговок. Пожалуй, вот у этой выбор побогаче: и варёная картошка, и жареный цыплёнок, и пирожки с капустой...
   - Что дадите за эту вилку? - начал товарообмен. - Серебряная.
   Тётка подозрительно посмотрела на меня.
   - Зачем мне твоя вилка?
   - Да вы на пробу взгляните, - не сдавался я. - Старинное серебро. Очень ценная вещь.
   Она разглядывала вилку со всех сторон, зачем-то потёрла пальцем то место, где проба. Наконец положила рядом со своим аппетитным товаром.
   - Ладно, беру, - и стала заворачивать в газету цыплёнка и пирожок с капустой.
   - Нет, так не пойдёт, - вспомнил я свой торговый опыт, когда продавал в Ульяновске картофельные очистки. - Вилка всё-таки серебряная. Давайте сюда и картошки.
   Поколебавшись, она положила в газетный кулёк пяток картофелин.
   - Ну, хватит с тебя, - подвела итог нашей торговой сделке. - Будешь ещё торговаться, на поезд опоздаешь.
   Это верно. Паровоз уже призывно гудит. Нежно держа кулёк с провизией, заспешил к своему вагону.
   Худо-бедно, но этот дар Божий мы растянули ещё на сутки.
   Где-то вычитал: при голоде надо меньше двигаться, чтобы не расходовать зря энергию. Этот нехитрый метод и предложил своему спутнику. До ночи ещё далеко, но мы залезли на свои верхние полки и под стук колёс уснули. Сколько можно спать? Наступил следующий день, а мы всё ещё находились в горизонтальном положении. Правда, уже не спалось, но можно просто дремать, отключившись от голодных мыслей.
   Из этого состояния вывел громкий говор в купе. Продрав глаза, увидели двух солдат. Они раскладывали на столике хлеб, сало, солёные огурцы. Один из них спросил:
   - Ребята, что это вы лежите сверх всякой нормы? Не заболели?
   - Да нет, - откликнулся я. - Лежим просто так.
   - Ну раз просто так, то слезайте. Перекусим.
   На столик нам выставлять нечего. Пришлось признаться: наши продовольственные запасы пришли к нулю.
   - А путь куда держите?
   Узнав, что едем поступать в Хабаровское артиллерийское, солдаты заключили:
   - Значит, офицерами станете, командовать нами будете. Но пока вы - не офицеры, давайте с нами за компанию...
   Приглашать нас дважды не пришлось.
   Вскоре солдаты сошли. А до Хабаровска уже считанные часы. Училище виделось землей обетованной, где прежде всего накормят.
   Принят!
   Нам повезло: в Хабаровск поезд прибыл утром. Значит, в нашем распоряжении целый световой день. На вокзале у военного коменданта узнали: училище - километрах в двадцати от города, на Красной Речке. Вышли на шоссе, "проголосовали". И здесь повезло: затормозившая возле нас полуторка направлялась как раз на Красную Речку. В кузове - курсант-артиллерист. На его сапогах - шпоры.
   - Орудия на конной тяге? - осведомились у него.
   - Да нет, года два как лошадей убрали. Сейчас всё на мехтяге.
   - А шпоры тогда зачем?
   - Для шика. Шикарно звенят, когда идёшь. У нас и клинки остались. Ходим с ними в наряд.
   Лошадей убрали... Это меня огорчило. А я-то представлял себя гарцующим на коне, с шашкой и пистолетом на боку. Как в кинофильме "В шесть часов вечера после войны".
   Атаковали курсанта лавиной новых вопросов. Он уже устал отвечать на них.
   - Всё на месте сами узнаете. Впереди у вас почти семьсот киселей и компотов.
   - Это как?
   - Каждый день на обед - компот или кисель. По ним и считайте курсантские деньки...
   А вот и училище. Скрещенные стволы на воротах КПП. Казармы из красного кирпича. На стенах - схемы, формулы, таблицы... Только спустя несколько дней до меня дошло: такой психологический приём - сразу же погрузить курсантов в мир артиллерии, чтобы всегда помнили, зачем они тут.
   На плацу в несколько рядов - орудия. Стволы, как телескопы, смотрят в небо. Одни длинные, другие короткие. И щиты разной формы. А эта малютка на резиновом ходу с куцым стволиком знакома по кинофильмам. Даже знаю её калибр: сорокапятка. Но как она, такая маленькая, справляется с танками? Впрочем, долго глазеть по сторонам некогда. Сержант ведёт новичков в одну из казарм. Сдаём свои чемоданы, вещмешки, сумки и взамен получаем бирки с номерами. Потом баня и канцелярская процедура. Нас строят, делают перекличку и... ведут в следующую казарму. Там снова строят...
   А когда же в столовую? И только во второй половине дня наконец-то долгожданная команда "Строиться на обед!" Выполнили её с молниеносной быстротой. Старшина, ведущий нас в столовую, то и дело требует "дать ногу".
   - Раз, раз! Раз, два, три!... - развивает он свои голосовые связки. - Бат-тарея!..
   Мы ещё не батарея, мы - пока что разношерстная публика, но нам уже ни на минуту не дают забывать: здесь вам не гражданка, здесь - армия, где всё, даже обед в столовой, по команде.
   Слово "садись" произносится отрывисто: сесть надо всем одновременно. Но эти детали мало волнуют. Глаза мгновенно схватывают, что на столе. Ого, хлеба много, на тарелочках - винегрет, в стаканах - компот. А из кастрюли с борщом исходит умопомрачительный аппетитный запах. Едва управились с винегретом и борщом, принесли тушёную картошку с мясом... Мы с Колей переглянулись: кормят здесь славно.
   Столик на четверых. Как в ресторане. Так не хочется уходить из этого блаженства! Неспешно потягиваем компот. Разомлев от сытной еды, я откинулся на спинку стула. Нет, братцы, что там ни говорите, а жизнь прекрасна. Но старшина уже стоит в проходе с коршунячьим взглядом.
   - Батарея, встать!
   Вот жизнь! Никаких решений принимать не надо, всё за тебя решают отцы-командиры: куда идти и чем заниматься.
   Последующие три дня - медицинская комиссия и вступительные экзамены по русскому языку, математике, физике. Все эти барьеры преодолел успешно. Как никак готовился.
   Труднее солдатам. За два-три года многое из школьных учебников ими позабыто. Один из них просит сдать за него устный экзамен по математике. Сдал. Благо, что экзамены - в течение двух дней и каждый для быстроты - в три потока. За другого солдата написал диктант.
   Последний этап - мандатная, а точнее, приёмная комиссия. Вызывают по одному. В просторной комнате за длинным столом - врачи, несколько полковников. В центре - два генерала. Мы уже знаем: прибыл новый начальник училища генерал-майор артиллерии Гнидин, а прежний, тоже с не очень привлекательной фамилией Волчок уходит на повышение.
   Нас проинструктировали, как входить, как докладывать и вообще, как вести себя перед очами высокого начальства. Признаться, я немного оробел: впервые увидел генералов так близко. Однако, набрав в лёгкие побольше воздуха, проорал заученный доклад о том, что кандидат в курсанты такой-то на мандатную комиссию прибыл.
   Один из генералов, щупленький, лысоватый, с острым птичьим носом, полистал мои бумаги.
   - Вы институт окончили?
   - Так точно!
   Он что-то негромко сказал другому генералу. Тот, дородный, с широким крестьянским лицом, согласно кивнул.
   Щупленький генерал (это был Гнидин) спросил:
   - Желаете стать курсантом Хабаровского артиллерийского училища?
   Желаю ли я? Эх, товарищ генерал, о чём вы спрашиваете? Наверное, в эти секунды количество адреналина в моей крови стремительно возросло.
   - Так точно, желаю.
   Он повернул голову в одну сторону, в другую - к членам комиссии.
   - Есть ли вопросы к товарищу Нордштейну?
   Вопросов не было.
   Генерал торжественно:
   - Решением мандатной комиссии вы зачислены курсантом в Хабаровское артиллерийское училище. Поздравляю вас.
   - Служу Советскому Союзу!
   Что есть армейский порядок
   То, о чём мечтал, к чему стремился в последние месяцы, достигнуто: я - курсант-артиллерист, будущий командир. В тот же день нас разбили по батареям и взводам. С Колей Ярославцевым попали в разные батареи. Нам выдали курсантские погоны - чёрные, с широким золотистым кантом, гимнастёрки, галифе, пилотки, сапоги, ремень с бляхой. Всё, кроме погон, солдатское. Получили и лоскуты белой материи - для подворотничков. Старшина Безуглый распорядился: к вечерней поверке подворотнички пришить, сапоги надраить, бляху и пуговицы тоже. Подвёл к своей койке.
   Вот такая должна быть заправка!
   Вот уж не думал, что это такое трудоёмкое дело. Особенно нелегко превратить подушку в куб. Кто-то брызгает на неё водой, может, так она быстрее примет нужную форму? Ещё больше для меня возни с пришиванием подворотничка. Петли получаются неровные, нитка то и дело выходит на внешнюю сторону гимнастёрки, один край белой материи слишком выступает над воротником, другой, наоборот, утоплен. Снова и снова переделываю. На лбу уже испарина.
   Ко мне подходит сосед, бывший солдат.
   - Давай-ка я тебе пришью. Потом сам научишься.
   В его ловких руках иголка с ниткой проворно замелькала. Закончил, растянул ворот и, осмотрев свою работу, вернул гимнастёрку.
   - Порядок.
   Ох, этот порядок! Всё мне даётся трудно. С портянками тоже проблема. Никогда не носил сапог. Наматываю на ногу портянку и так, и сяк - не получается: то большой палец виден, то вокруг него так наворочено, что нога с трудом влезает в сапог. Обращаться к соседу за помощью уже неудобно.
   А зря постеснялся. Кто-то из полководцев сказал: обувка для солдата - первейшее дело. В справедливости этих слов убедился очень быстро. До ужина - пара свободных часов, и, воспользовавшись ими, с несколькими ребятами из нашего взвода отправился осматривать училищную территорию. Этих двух часов хватило для того, чтобы я стёр ноги. Вот он, первый горький урок. А сколько их ещё впереди!
   Что такое армейский порядок, неустанно внушают наши начальники. Суть его весьма популярно изложил командир батареи капитан Камский.
   - Если я захожу в казарму и вижу три кучи говна, - это непорядок. Но если эти три кучи - на одинаковом расстоянии друг от друга и выровнены по шнуру, - это уже порядок.
   Шнур - непременный атрибут казармы.. По нему выравниваем ряды кроватей, тумбочек, табуретов, подушек.
   Бытовые удобства в казарме весьма относительны. Воду в умывальник надо заливать вёдрами, а затем уже отработанную, таким же порядком удалять. Мыть полы в казарме надлежит ежедневно - тяжёлое бремя для дневальных. Но недостатка в рабочей силе не наблюдается. Есть наряды и вне очереди. На нас, новичков, они сыплются щедро. Старшине не понравилась заправка постели - наряд. Кто-то замешкался при построении - наряд. Сапожная щётка завёрнута не так, как он показывал, - наряд... Каждый раз, когда Безуглый проводит свой смотр, внутренне замираем: чьи тумбочки выпотрошит, выкинув их содержимое на пол, чьи постели перевернёт?
   Старшина - из выпускного курса. Выпуск в начале октября, и мы с нетерпением ждём, когда же его от нас уберут, пусть даже и по столь торжественному случаю. А пока мы - "чёрный карантин", иными словами, чернорабочие.
   В отличие от нас выпускники - это "золотой карантин". Позади д ва года учёбы, и теперь они ждут приказ Министра обороны о присвоении им звания "лейтенант". На работу их посылают редко, а если и посылают, то на самую "непыльную". Правда, во внутренний наряд ходят, но и здесь службу несут с ленцой. Училищное начальство на это смотрит сквозь пальцы. За два года мальчики притомились, пусть перед выпуском немного отдохнут.
   Мальчики слоняются по училищу, ходят в самоволки и приносят в казарму спиртное. Койки их заправлены уже без былого усердия. Всё это сходит им с рук: старшина-то свой.
   В соседней казарме произошёл эпизод, ставший училищным анекдотом. Напился весь выпускной взвод. Старшина, тоже под "парами", вспомнил: надо назначить внутренний наряд. Это оказалось проблемой. Одни ушли в самоволку, другие пребывали в таком состоянии, что ни о каком наряде не могло быть и речи. Наконец старшина наткнулся на курсанта, ещё сохранявшего вертикальное положение.
   - Петька, стань к тумбочке.
   Петька, пошатываясь, но верный воинскому долгу, занял свой пост. Однако вскоре его развезло, и он сел на табурет. В таком виде и застал его заместитель начальника училища полковник Гусаревич. Увидев начальство, Петька приложил руку к пилотке и, не вставая с табурета, гаркнул:
   - Батарея, смирно!
   Полковник с удивлением рассматривал курсанта, встретившего старшего начальника столь странным образом.
   - Товарищ курсант, почему вы подали команду "смирно" сидя?
   - Потому, товарищ полковник, что я пьян, - резал правду-матку Петька.
   - Да, но... почему в таком случае вас поставили в наряд?
   - Товарищ полковник, как наименее пьяного.
   Рассказывали, что Гусаревич, сражённый бравым ответом курсанта, не только не наказал его, но даже поставил в пример. Дескать, конечно, плохо, что курсант напился. Но, во-первых, он это честно признал. А, во-вторых, даже в подпитии продолжал нести службу. Хотя и не мог уже встать с табурета, но команду "смирно" подал своевременно, причём, громким командным голосом. Словом, настоящая военная косточка.
   В душе я позавидовал этому Петьке. А стану ли я такой косточкой? Или это закладывается от рождения?
   "Кто тут с высшим образованием?"
   До вольницы "золотого карантина" нам, новичкам, ещё два года. А пока во всю вкалываем. После завтрака - развод на работу: разгружать вагоны, засыпать щебнем ухабы на дороге, строить тир, выкачивать воду из подвала... По казарме ходит курсантский анекдот. Надо вывезти огромную кучу мусора. "Дайте грузовик". "Нет грузовика". "Тогда трёх лошадей". "Нет лошадей". "Тогда двух курсантов".
   Кстати, с мусором, а точнее, с выгребной ямой произошла история, значительно повлиявшая на наше отношение к непопулярному труду. Утром наш замкомвзвода старший сержант Быков проводил развод на работу. Дошёл и до выгребной ямы.
   - Есть одно азартное дело...
   Все навострили уши. Но когда он уточнил суть предстоящей работы, интерес к ней явно угас.
   - ... Нужно почистить эту свалку. Кто пойдёт?
   Молчание.
   - В последний раз спрашиваю: кто пойдёт? Добровольцы!
   После тягостного выжидания таковые всё-таки нашлись.
   На вечерней поверке Быков подводил итоги дня. Назвал фамилии двух добровольцев.
   - ... Выйти из строя на два шага! - Те вышли. - Товарищи курсанты! Я вызвал добровольцев на самую неприятную работу, хотя мог назначить любого из вас. Но я хотел проверить вашу сознательность. И два курсанта её проявили...
   И несколько минут говорил, что на них можно положиться, и он с такими, не задумываясь, пошёл бы в разведку.
   Герои дня, слегка обалдевшие от столь высокой оценки их ассенизационного усердия, зарделись, как красные девицы. Быков объявил им благодарность.
   С тех пор при его словах "есть одно азартное дело" ноги уже готовы сделать два шага вперёд.
   Он был неплохим психологом, Володя Быков, и к тому же доброжелательным, весёлым человеком. Мы успели его полюбить и очень жалели, что покомандовал нами недолго. В начале октября стал лейтенантом и уехал куда-то служить.
   Быкова сменил старший сержант Бережной, курсант второго курса, полная ему противоположность. Маленький, злобный, он, казалось, весь был пропитан желчью. Куда до него по придиркам бывшему старшине Безуглому! На нас обрушился шквал взысканий. Чей-то взгляд показался ему дерзким, кто-то задал вопрос, который он посчитал "провокационным", у кого-то заболело ухо, и он заподозрил симуляцию ("Я вам уши прочищу!").
   ... Развод на работу. И уже никаких добровольцев - назначения только в приказном порядке. Перед тем, как назначить кого-либо на очередной объект, Бережной всматривается в наши лица, словно по ним можно определить, кто на что пригоден.
   ... Взгляд его задержался на мне.
   - Кто тут с высшим образованием?
   Молчу.
   - Ещё раз спрашиваю: кто тут с высшим образованием? - В голосе угроза. Зрачки его маленьких, глубоко посаженных глаз прожигают кинжальным огнём.
   Пришлось назвать себя.
   - Пойдёте убирать гальюн.
   Гальюн - это туалет. Словечко из флотского лексикона прижилось и здесь. Ничего зазорного в том, что меня посылают работать именно туда, разумеется, нет. В конце концов и этот атрибут курсантской казармы нуждается в уборке. Положено бодро сказать "слушаюсь!", однако я медлю. Смотрю в упор на Бережного.
   - Что надо сказать? - назидательно напоминает он.
   - Слушаюсь! Но при чём тут высшее образование?
   Его лицо загорается торжеством. Вот он, момент, которого этот человечек, видимо, дожидался и упускать теперь не намерен.
   - За пререкание с командиром два наряда на работу!
   Почему два, а не один? Но и тут к нему формально не придерёшься: по уставу имеет право.
   Наряд на работу - это чаще всего мытьё полов в казарме. Не важно, что утром полы уже вымыты. Важна не сама полезность работы, а возможность наказать строптивого.
   Не мной замечено: чем ничтожнее личность, тем сильнее в ней стремление унизить другого, самоутвердиться за его счёт. Получив даже маленькую власть, такой будет сполна её использовать для этой низменной цели.
   Трудно после института, после хотя бы кратковременной и весьма скромной, но самостоятельной работы привыкать к безоговорочному подчинению. Я понимал: без этого в армии никак нельзя. В уставе сказано: приказ начальника - закон для подчинённого. Но смириться с унижением, хамством, попранием достоинства, не мог и не хотел. И сейчас, осмысливая четверть века, прожитую в армии, скажу: самым неприятным, самым тяжёлым было именно это.
   Любая армия в любой стране - организация наиболее закрытая. Демократии там не разгуляться. Но в армии тоталитарного государства, а таковой и была Советская Армия, хамство расцветало особенно пышно. Ещё не раз вернусь к этой теме. А пока, вспоминая училищные годы, отмечу: в Хабаровском артиллерийском хамства тоже хватало. Не сказать, что понятие "честь" в укладе училищной жизни напрочь отсутствовало. Там приучали к дисциплине, аккуратности, воспитывали в духе верности воинскому долгу, войсковому товариществу. Ведь многие начальники и преподаватели были фронтовиками. Но были и такие, кто в насаждении дисциплины и порядка придерживались принципа: "лучше перегнуть, чем недогнуть", а потому и закрывали глаза на произвол сержантов. Ну, вымоет курсант полы в казарме после отбоя - экая беда! Парень молодой, выдержит. Зато в следующий раз будет покладистей. Все служивые проходят через строгость начальников, пусть иногда и чрезмерную. Армия должна научить подчиняться. Сменяются обитатели казармы, а порядки, заведенные в ней, живучи, как запах солдатского пота на тренировках.
   Вымыть в казарме полы - это прежде всего вооружиться орудиями труда: шваброй, тряпкой и ведром. Их в нужный момент может под рукой не оказаться: старшина запер в каптёрке, а сам куда-то ушёл или после отбоя лёг спать. (Попробуй посмей разбудить его!). И тогда доставай всё это где угодно, проявляй солдатскую находчивость. Если тебе приказано вымыть полы после отбоя, в твоих же интересах: раньше управишься, раньше ляжешь спать.
   После первого наряда ночью, перед которым пришлось изрядно побегать в поисках ведра и швабры, я уже учёный: ведро раздобыл до ужина и теперь шёл с ним добывать и швабру. Путь преградили два второкурсника.
   - Эй, салага, дай-ка сюда ведро!
   Может, и дал бы на какое-то время, не будь этого уничижительного "салага".
   Эти парни моложе меня по крайней мере года на четыре. По какому праву ведут себя столь нагло? Только лишь по праву курсовой "выслуги"? Такое право я не признаю.
   - Ну что стоишь, как мешком пришибленный? Дай ведро тебе говорят!
   - Не дам.
   - Что-о?!
   - То, что слышал. Не дам и всё.
   Слегка приподнимаю ведро в готовности обрушить на того, кто попытается вырвать его силой.
   Затеять драку второкурсники не решаются. ЧП в казарме - это и по ним может ударить. К тому же мой решительный вид, очевидно, поубавил у них наглости.
   - Слушай, парень, - смерил меня оценивающим взглядом один из них. - Ты ещё в карауле не стоял, полигонного пороха не нюхал, а уже хвост поднимаешь. (С усмешкой) Ну что ты умеешь? И вообще твой крестьянский животик ещё слабоват.
   - Караул от меня не уйдёт, и пороху нанюхаюсь не меньше твоего - перешёл я в контратаку. - А насчёт живота...
   Сдвинув две кровати и обхватив ладонями спинки, сделал угол.
   - А теперь давай ты.
   К обмену такими аргументами мой оппонент явно не готов.
   - А склёпку на перекладине ты сделаешь? - развивал я успех. - А за сколько пройдёшь десятку на лыжах? В сорок пять минут уложишься? А двухпудовку хотя бы раз выжмешь? А какую-нибудь приличную реку - Амур, Уссури или что там ещё на Дальнем Востоке, переплывёшь?
   - Как-кой гордый... Спорт-смэ-эн... Ну, ну, смотри не надорви пупок.
   Психологическое сражение на том и затихло.
   Но победа оказалась пирровой. Оба второкурсника нашли способ "прижать" меня. Бережной - их однокурсник. А дальше, как говорится, дело техники.
   Эту "технику" почувствовал уже на второй день. Наряд. Ещё наряд! Я попал в число строптивых. А это чревато.
   Солидарность
   Бережного мы прозвали Шавкой. Кусал он нарядами. В нашем взводе уже не было, пожалуй, ни одного человека, кого бы он не наказал. Однажды придрался по какому-то ничтожному поводу к Коле Пыресьеву и наказал его мытьём полов в казарме.
   - Через полтора часа проверю.
   Полы предстояло мыть за счёт личного времени. В этом-то и заключалось наказание: пусть помучается, орудуя шваброй, в то время когда товарищи пишут письма, читают книги, играют в шахматы... Не так уж много у курсанта свободного времени, чтобы за его счёт отбывать наказание.
   Коля приуныл. Полтора часа для такой работы - срок жёсткий. Работать надо, что называется, в поте лица. А что, если... И я предложил план.
   Моем полы всем взводом. Каждому - по две половицы. Сдвигаем койки и пошли шуровать! Кому не хватит половиц, идут следом и вытирают полы насухо. Но для этого надо добыть 5-6 вёдер и хотя бы пару десятков тряпок. Задачка... Спокойно, братцы, задачка решаема. Немедленно посылаем к первокурсникам всех девяти курсантских батарей своих представителей. Ребята поймут и помогут. Сегодня - они нам, завтра - мы им. На случай внезапного появления Бережного - на подступах к казарме дозор. Казарма наша крайняя. Значит, Бережной может появиться только с одной стороны. Дозорных расставляем так...
   Предосторожность не помешает. Узнает Бережной, что организована "коллективка", зачинщика или зачинщиков будут ждать крупные неприятности. Но волков бояться - в лес не ходить.
   Идея выручить Колю и одновременно натянуть нос Бережному захватила всех. Вёдра и тряпки быстро добыли. И начался аврал. Никогда ещё я не мыл полы с таким упоением. Такой же эмоциональный подъём был и у других моих однокурсников. Мы пели, проворно орудуя тряпками. Подсобники сновали как челноки, вытирая насухо и меняя воду.
   Сигнал о появлении Бережного на подступах к казарме поступил через час с небольшим. Полы уже были вымыты, вёдра и тряпки убраны, койки, табуреты и тумбочки поставлены на место и выровнены по шнуру. Коля сидел у своей койки и, как примерный курсант, читал Устав внутренней службы. Увидев Бережного, вскочил и громко доложил:
   - Товарищ старший сержант! Ваше приказание выполнено!
   Замкомвзвода провёл пальцами по половице у стены, не поленился ту же процедуру проделать под кроватью и тумбочкой. Прошёлся по казарме, выискивая сухие и пыльные места, но всё отдавало свежестью только что вымытых половиц. Недоверчиво посмотрел на Колю.
   - Вы один мыли полы?
   - Так точно, один.
   На Колином лице - оскорблённая добродетель. Обижаешь, начальник!
   В тот же вечер Бережной по одному вызывал курсантов нашего взвода в батарейную канцелярию. Допытывался: кто организовал "коллективку"?
   Меня никто не выдал.
   Нашла коса на камень
   От его притеснительства мы избавились нежданно-негадано. И здесь в своём повествовании несколько забегу вперёд. Это уже было в летнем лагере. Взвод - на занятиях, а я - дневальный. Накануне, будучи в бане, наступил голой пяткой на шляпку гвоздя, выступавшую из половицы в предбаннике. Попала инфекция, образовался нарыв. В санчасти его обработали, наложили повязку, однако боль при ходьбе ещё держалась.
   ... В палатку зашёл Бережной и стал проверять заправку постелей. Заправка ему не понравилась, и он приказал мне всё переделать.
   - Повторите приказание!
   Я повторил.
   - Идите!
   Повернулся кругом и едва сделал шаг от Бережного, последовал окрик:
   - Отставить!
   - Товарищ старший сержант, у меня на пятке ещё не прошёл нарыв.
   - Подумаешь, какой неженка! А в бою из-за своей пятки в тыл попроситесь? В уставе чётко сказано: военнослужащий обязан стойко переносить тяготы военной службы. Повторить приём!
   Повторил.
   - Отставить!
   Голос у него какой-то механический, будто раз за разом включается одна и та же кнопка, извлекающая запрограммированный звук.
   После третьего раза шагнул к Бережному и крепко взял за плечи. В его глазах плеснулся страх.
   - Вы что это, вы что?
   Резко крутанул тщедушную фигурку и вытолкнул из палатки.
   - Вон отсюда!
   Минут через десять он вернулся.
   - Срочно к командиру взвода!
   Ага, уже "настучал". Дело принимало скверный оборот. То, что произошло, могут расценить как физическое оскорбление начальника, иными словами, воинское преступление. А это грозит отчислением из училища и даже военным трибуналом. Чтобы другим было неповадно.
   Что скажет взводный? Сейчас от него зависит, даст ли ход делу.
   Лейтенант Валентин Бершадский - мой ровесник, ленинградец. Помимо исполнения командирских обязанностей, ведёт у нас огневую службу. Во взводе у него кличка "Морж" - за отвислые усы, но чаще между собой зовём его просто Валя. Он без амбиций, доброжелателен, хотя иногда и напускает строгость в голосе. Ко мне относится, как и ко всем остальным.
   Бережной идёт на шаг сзади. Как бы ведёт меня под конвоем. Обдумываю ситуацию. Свидетелей инцидента нет. Можно всё отрицать. Но этот вариант сразу же отбросил. Мы-то оба знаем, как было. Не хочу перед ним опускаться.
   Вот и палатка взводного... Обычно добродушное лицо лейтенанта на этот раз сурово. И здесь уже никакой напускной строгости. Положение его не из лёгких. Во взводе - ЧП. Курсант поднял руку на старшего сержанта, своего командира!
   - Вы понимаете, что натворили?
   Бершадский произнёс эту фразу негромко, и это придало ей зловещий оттенок. Но страх у меня не то что прошёл, а несколько отодвинулся, уступив место желанию - наперекор всему, что мне грозило, дать бой несправедливости.
   - Я ничего не натворил. Я его просто вышвырнул из палатки. Хватит ему издеваться над первокурсниками!
   И коротко рассказал о том, что произошло. Затем снял левый сапог, размотал портянку. Там, где она облегала пятку, расплылось кровавое пятно.
   Взводный выслушал меня, не перебивая. Молчал и когда я обнажал пятку.
   - Так, понятно. Обувайтесь.
   Теперь он уже смотрел на Бережного, и в этом его ледяном взгляде полыхал такой гнев, который я у нашего Вали никогда не видел.
   - Вы можете идти. - Это мне. - А вы останьтесь.
   Я вернулся в свою палатку и принялся заправлять постели. Но проверить заправку Бережной не пришёл. Не пришёл в наш взвод и на следующий день. На вечерней поверке Бершадский объявил: заместителем командира нашего 39-го взвода назначен Александр Курников, наш однокурсник.
   Это была сенсация. Значит, Шавку сняли!
   Когда лейтенант ушёл, Санька Курников, бывший студент Военно-технического института в Ленинграде, поэт и острослов, собрал взвод в палатке и выступил с речью. Заверил, что в своей сержантской деятельности пойдёт дорогой гуманизма и справедливости и попросил лишь об одном: чтобы мы не были обормотами и в этом его благородном стремлении проявили революционную сознательность.
   - Слушаемся и повинуемся! Веди нас, Санька, к золотому карантину!
   На радостях, что избавились от тирании Шавки, меня качали, кто-то выбил чечётку, кто-то предложил выпустить по такому поводу боевой листок. Это был наш маленький праздник. Он бы продолжался и после отбоя, но Санька уже вступил в свои командирские права.
   - Цыц, салаги! Всем спать! А не то (приставил два пальца ко лбу) нарядами забодаю!
   Посвящение в артиллеристы
   Но вернусь однако к нарушенной хронологии. "Черный карантин", наконец-то кончился, и начались занятия. Зазвучали новые для нас слова: "угломер", "масштаб дальности", "шаг угломера", "срединная ошибка"... Мы погружались в мир артиллерийских премудростей. Преподаватели, как правило, бывшие фронтовики, опытные артиллеристы. Начальник училища генерал-майор артиллерии Гнидин на войне командовал полком контрбатарейной борьбы, отличился при обороне Ленинграда. Несмотря на малый рост и неблагозвучную фамилию, в училище пользовался уважением. Мы называли себя гнидовцами. Какая-то частица юмора тут была, но только частица. Что значит с закрытой огневой позиции подавить, а то и уничтожить батарею противника, мы уже представляли. А на счету полка полковника Гнидина таких батарей насчитывалось свыше двадцати.
   Однн из любимых нами преподавателей - подполковник Краевой. Вёл курс военной топографии. Лет тридцати пяти, стройный, молодцеватый, с безупречной строевой выправкой и вместе с тем интеллектуал - именно таким я представлял настоящего артиллерийского командира.
   На первом занятии дежурный по взводу, докладывая ему, назвал его просто подполковником.
   - Не подполковник, а гвардии подполковник, - поправил Краевой. - На войне я командовал дивизионом гвардейских миномётов.
   Класс военной топографии напоминал музей. Макет местности, искусно сделан из глины, дерева и других материалов. При включении что-то двигалось, пульсировало, появлялось и снова исчезало, создавая наглядность в обучении, которую невозможно достигнуть в обычном классе. На стенах - схемы, таблицы, рисунки, образцы топографических карт - всё это располагало к плодотворной учёбе.
   Классные занятия сочетались с занятиями на местности. А местность возле Красной Речки живописная. Сопки, рядом Уссури, впадающая в Амур... Краевой извлекал из этих красот максимум пользы для изучения военной топографии.
   - А ну-ка определите дальность до вершины во-он той сопки. Сначала на глаз. А теперь по карте...
   Проведёт нас ещё с полкилометра.
   - Где мы находимся? Поставьте на карте точку.
   Но где бы занятия не проводились, проходили увлекательно, даже весело. Гвардии подполковник не был обделён чувством юмора, а уж творческой выдумки ему не занимать.
   ... На очередном занятии объяснял, что такое дирекционный угол. Как всегда, провёл краткий опрос. Убедился: поняли правильно. И вдруг вызвал к доске дежурного.
   - Напишите, какое сегодня число, а также месяц и год.
   Мы недоумённо уставились на доску. К чему это он?
   Дежурный написал.
   - Вы написали небрежно. Напишите крупнее... Так, хорошо. Теперь подайте команду "смирно".
   - Взвод, смирно!
   Мы продолжали недоумевать. Что за парад? При чём здесь сегодняшнее число?
   - Товарищи курсанты! - начал торжественно Краевой. - Запомните этот день, этот час, эти минуты. Вы только что познакомились с дирекционным углом. (Сделал многозначительную паузу). Вы сегодня стали артиллеристами. Поздравляю вас!
   Не меньшим патриотом своего учебного предмета был и преподаватель артиллерийской стрельбы подполковник Строганов. Когда у первокурсников началось вождение автомобиля и нас стали вызывать на него прямо с занятий, он хмурился.
   - И какой это умник додумался изучать автодело за счёт артстрельбы? Автомобиль, конечно, средство передвижения, но и только. А вы - артиллеристы, ваш хлеб - артиллерийская стрельба. Не научитесь стрелять - никакие колёса не выручат. Пошлют на склад - выдавать портянки или в лучшем случае направят в миномётчики...
   Как правоверный "бог войны", он был приверженцем переиначенной пословицы: "Курица - не птица, миномётчик - не артиллерист". И хотя здесь проступал явный перебор, мы тоже проникались убеждением: миномёт - это слишком примитивно, это близко к пехоте. А настоящая артиллерия - та, которую изучаем.
   Изучали мы её в разных ипостасях. Помимо стрельбы и матчасти, тактика артиллерии, огневая служба, артиллерийско-инструментальная разведка...
   В письмах родителям, брату, сестре, друзьям часто повторял одну и ту же фразу: "Жив, здоров, служу, учусь, становлюсь артиллеристом"..
   "Вы что, продались Уолл-Стриту?"
   Училищные офицеры-командиры - своеобразные дядьки-воспитатели. Не знаю, по какому принципу их подбирали в училище, но среди них встречались и фигуры курьёзные. И здесь пальму первенства надо отдать командиру соседней 8-й батареи майору Гуне.
   Курсанты разных батарей общались на спортивных тренировках, репетициях художественной самодеятельности, а то и просто заходили друг к другу в казарму. Курсантский телеграф быстро разносил информацию о всякого рода примечательных событиях, в том числе и о смешных случаях. Разумеется, многое мы узнали и о майоре Гуне.
   Была у него одна причуда... Твёрдо усвоив, что центры мирового империализма - Уолл-Стрит в Нью-Йорке и Белый дом в Вашингтоне, он в воспитательной работе нередко прибегал к этим уже расхожим идеологическим образам.
   - Вы кому служите? - распекал провинившегося курсанта. - Белому дому? Вас что, наняли разлагать тут воинскую дисциплину? - И, развивая в этом направлении свою воспитательную мысль, продолжал: - Ваши грязные сапоги - брешь в уставном порядке. Дорого бы дали в Белом доме за то, чтобы советские курсанты имели неряшливый внешний вид.
   Уолл-Стрит в его сентенциях тоже занимал видное место.
   - Вы что, продались Уолл-Стриту? Вас с потрохами купили? Тогда мне ваше поведение понятно.
   Курсанты, уже зная об этих его "заскоках", после очередной такой проработки добродушно посмеивались: к репрессивным мерам Гуня прибегал лишь в исключительных случаях. Но однажды ему попался нервный курсант. При упоминании Белого дома в изрядно обкатанном майором идеологическом контексте, курсант схватил комбата за грудки. Не ожидавший столь бурной реакции, струхнувший Гуня сразу же перешёл от официального тона к простецкому "ты".
   - Ты что, ты что? Успокойся. На, закури...
   Инцидент имел продолжение. Гуню вызвали в политотдел. Больше ни про Уолл-Стрит, ни про Белый дом курсанты от него уже не слышали.
   Была у него ещё одна черта, которая сделала его персонажем анекдотическим: майор Гуня панически боялся начальства.
   ... Генерал Гнидин обходил курсантские казармы. Сам по себе факт весьма заурядный. Но к приходу в батарею начальника училища майор готовился трепетно и скрупулёзно.
   - Значит так... - инструктировал он дневального в третий или четвёртый раз. - Вы стоите у тумбочки. Я нахожусь в канцелярии. Входит начальник училища. Вы громко подаёте команду "Батарея, смирно!". Я выбегаю из канцелярии, подхожу к генералу и представляюсь: "Товарищ генерал! Командир батареи майор Гуня!". Давайте ещё разок отрепетируем...
   В то утро долго ещё орал истошным голосом команды дневальный 8-й батареи, а майор, пробегал свою короткую дистанцию и затем усердно печатал шаг.
   Второй дневальный высматривал из-за угла казармы появление генерала. Наконец крикнул:
   - Идёт!
   В батарее всё замерло. Дверь в канцелярию приоткрыта, майор уже на старте.
   Генерал вошёл в казарму...
   И тут по закону подлости, а может, комедийного жанра, произошло то, что предусмотрительный Гуня никак не ожидал. Затюканный им дневальный от нервного перенапряжения потерял голос, и вместо молодецкой команды из его горла, словно из лопнувшей шины, вырвался какой-то свистящий шёпот. Насмерть перепуганный майор уже бежал к генералу. Бухнув свои три строевых шага, приложил руку к виску. Рука тряслась и задела фуражку. Та съехала на затылок. Заикаясь, "выдал":
   - Т-товарищ г-генерал! Дневальный по батарее майор Гуня!
   - Что-о?!
   На лице комбата ужас. Потерянным голосом пролепетал:
   - Отставить. Командир батареи майор Гуня.
   Злые языки утверждали: после этого конфуза рассерженный начальник училища прожёг майора испепеляющим взглядом.
   - Вы что, дураком прикидываетесь или в самом деле дурак?
   - Так точно! - уже не соображая от страха, выпалил Гуня.
   Откуда у него этот страх, так прочно прилепившийся к нему? Тогда, в курсантскую пору, мы об этом не думали и от души хохотали над старым служакой. Гуне было за сорок - возраст для училищного комбата близкий к предельному. Быть командиром в училище и быть им в линейной части - контраст значительный. В училище чётко налажен учебный процесс, редко поднимают по тревоге и не столь часты учения, где люди работают, что называется, на износ. Занятия с курсантами комбаты, как правило, не проводят, их главная забота - поддерживать во вверенных им подразделениях уставной порядок. Так что этим местом майор Гуня, разумеется, дорожил и не хотел загреметь в артполк, в какую-нибудь глухомань.
   Было, наверное, и второе обстоятельство, развившее в нём служебный страх. Возможно, когда-то крепко долбанул его начальник-самодур. Думаю, помнил майор Гуня и зловещий 37-й год. Не мог не помнить. А страх, как удар: может оставить след надолго, если не на всю жизнь. И, видимо, всё это, вместе взятое, сделало майора Гуню таким, каким он запомнился в училище.
   "Кто была моя первая жена?"
   Колоритная фигура - и командир нашего дивизиона подполковник Шмагайло. Окончил пехотное училище. Каким-то кадровым ветром занесло его в артиллерию. В управлении артогнём Яков Сергеевич так и не преуспел. Курсанты прозвали его "Яшка-артиллерист". Зато был отменным строевиком. Проводить с нами строевые занятия не входило в круг его обязанностей, однако не упускал возможности лишний раз нас потренировать.
   - Товарищи курсанты, смотрите и запоминайте. Вот я иду... Вот моя строевая стойка...
   Посмотреть, действительно, было на что. Плечи развёрнуты, подбородок устремлён в горизонт, спина прямая. А как рубил строевой шаг, как молодецки поворачивался кругом и лихо вскидывал руку к фуражке! Тут равных ему не было.
   Подполковник считал своим долгом вразумлять нас, как выбирать будущую жену. И здесь использовал, если не личный пример, то во всяком случае личный опыт.
   ... Было это в летнем лагере. Построил он соседнюю батарею.
   - Товарищи курсанты! Вы уже знаете, что такое - полная подготовка исходных данных. - Яков Сергеевич дал понять: в артиллерии тоже кое-что смыслит. - Чем больше данных учтено, тем точнее огонь. Так и с выбором жены. Перед тем, как жениться, проверьте вашу избранницу по всем параметрам. Ну, например, приведите в компанию, где будет статный, красивый парень. Если она начнёт ему строить глазки, сразу можно сделать вывод: в жёны не годится. Жена офицера должна быть прежде всего крепкой на передок (наглядный жест). Если это не учтёте, а погонитесь за красивыми ножками и всем таким прочим, вам не позавидую...
   Говорил с такой убежденностью, что нетрудно догадаться: когда-то пострадал от женской неверности.
   Палатки батарей дивизиона стояли почти впритык, и в нашей курилке была отчётливо слышна нравоучительная беседа.
   После столь выразительного пролога Яков Сергеевич перешёл к передаче личного опыта.
   - Товарищи курсанты! Кто была моя первая жена? (Пауза). - Насладившись произведенным впечатлением на оторопевших курсантов, продолжал: - Моя первая жена была б...! Кто моя вторая жена? (Снова пауза). Моя вторая жена - настоящая боевая подруга!
   Сочтя воспитательную миссию в 8-й батарее выполненной, построил нашу, 9-ю батарею. И опять почти слово в слово те же сентенции.
   - Кто была моя первая жена?
   Уже хорошо информированная батарея не замедлила с дружным ответом:
   - Б...!
   Яков Сергеевич, слегка смущённый такой коллективной осведомлённостью, тем не менее уже не мог остановиться.
   - Кто моя вторая жена?
   И снова, набрав в грудь побольше воздуха, мы, что есть мочи завопили:
   - Настоящая! Боевая! Подруга!
   Несмотря на курьёзность некоторых его наставлений, подполковник Шмагайло оставил о себе добрую память. Искренне старался уберечь нас от опрометчивых шагов. А это уже достойно благодарности.
   Солдатская наука
   Училищные будни похожи друг на друга как тумбочки в казарме. До обеда - занятия на улице или в учебных классах, во второй половине дня - чистка техники, самоподготовка, беседы на темы воинского воспитания и текущей политики, изредка по вечерам - кино или танцы в училищном клубе. Ходим в караул. Иногда нас бросают на какую-нибудь авральную работу - в основном на разгрузку вагонов. Увольнения редки. Да и куда ходить? До Хабаровска надо добираться на попутных машинах, а Красная Речка - мало чем примечательный посёлок, разве что там у кого-то уже появились зазнобы.
   Утренняя зарядка - только на улице, причём, в любую погоду. Моросит ли дождь или мороз хватает за уши и носы, покидать казарму не хочется. Группки курсантов жмутся у дверей, пока старшина не выгонит всех на улицу.
   - Честный курсант мокнет под дождём (мёрзнет на морозе), - взывает он к совести нерадивых, - а вы прячетесь, как суслики! Я вам сейчас придам ускорение!
   Санька Курников решил эту проблему просто: строил взвод в казарме, и мы, заняв "выжидательный район", дружно покидали казарму в самый последний момент, когда старшина уже переходил к непарламентским выражениям.
   Зимой морозы здесь переваливают и за сорок градусов. Из казармы в учебные классы бежим в одних гимнастёрках. Таков приказ начальника училища. Если кто-то, простудившись, обращается в санчасть, назначения врача не отличаются разнообразием: "Два дня ходить в шинели". "Три дня - в шинели" и т.д.
   На тактические занятия в поле выдают полушубки. Едем туда на машинах ГАЗ-63. Сзади прицеплено орудие, сидим в открытом кузове при автоматах и противогазах. С нами - телефонные аппараты, катушки с кабелем, радиостанции, буссоль.
   Полушубки - это, конечно, хорошо. Но ветер ледяным ножом вспарывает мех, от холода никуда не деться. Но если бы донимал только холод! То и дело - вводные: "Газы!" "Танки слева!" "Танки справа!" В противогазах расчехляем пушку, приводим её к бою... При этом посматриваем на преподавателя: не осенит ли его мысль - проложить телефонную связь к условному наблюдательному пункту - в километре от нас, а может, и в двух километрах. Это никак не вдохновляет. Брести в валенках по глубокому снегу с катушкой, разматывая кабель, а потом всё проделывать в обратном порядке - занятие не из приятных. Но что поделаешь, войны бывают и зимой.
   Преподаватель тактики подполковник Матвеев как-то сказал:
   - Думаете, стоит выдать вам синие штаны с красным кантом, и вы уже офицеры? Не-ет, братцы мои! Пока не пройдёте солдатскую науку в полном объёме, никакие вы не офицеры.
   Уж он-то прошёл эту науку, что называется, "от и до". Когда не хочет разводиться станина орудия или заело барабан катушки с кабелем, Матвеев приходит на помощь. Может показать, как сподручнее работать лопатой, чтобы меньше уставала спина, и как за считанные секунды расставить буссоль и вообще знает уйму полезных вещей, которые нам ещё предстоит постигнуть.
   "Гоняет" нас изрядно, и мы уже забываем про мороз.
   - Вам повезло, ребята, - повышает нам настроение. - Постигаете профессию артиллерийского командира в суровых условиях Дальнего Востока. Потом спасибо за это скажете.
   Сказали и не раз. И дело тут не только в закалке. Не раскисать при всякого рода трудностях - качество для жизни, будь она военная или гражданская, полезнейшее. Сколько раз оно помогало на крутых жизненных перепадах! И при этом вспоминал иногда одну училищную ночь.
   Это было на первом курсе в феврале 1954-го. Ночью подняли по тревоге. Поднимали и до этого, но на сей раз весь дивизион вывезли в поле километров за тридцать.
   Мороз, позёмка. Во время марша - привычные вводные. Самое неприятное - натягивать на лицо смёрзшуюся маску противогаза. Она обжигает кожу, стёкла очков потеют, дышать уже значительно труднее. А ты, как заведенный, вместе с другими соскакиваешь с машины и бросаешься к орудию. Руки сами знают, что надо делать. А в голове одно: скорее бы команда "Газам отбой!" И когда ненавистная маска, наконец-то, сорвана, мороз кажется не таким уж кусачим.
   Но главное испытание впереди. Нас вводят в тактическую обстановку. "Противник" силою до двух мотопехотных полков, развивая наступление, вышел на рубеж... Нашему дивизиону поставлена задача: занять огневые позиции в районе... Готовность к открытию огня к такому-то времени. Окопы для орудий, погребки для боеприпасов и укрытия для личного состава вырыть полного профиля...
   Прибыли в указанный район. Земля глубоко промёрзла. Лопаты отскакивают от неё, как мячики. Приходится поначалу долбить ломами. При каждом ударе во все стороны летят земляные брызги, попадая в лицо. Тяжкая работа. Отогревать землю кострами запрещено: "противник" может обнаружить. И мы, как каторжные в рудниках, долбим и долбим каменистую землю, отвоёвывая у неё сантиметр за сантиметром. Холода уже не чувствуем. Скинуты полушубки. Пот заливает лицо, гимнастёрка липнет к спине... Всё это терпимо. Но усталость! Она обволакивает мышцы, парализует волю. За полчаса почти непрерывной работы углубились в землю на какой-то десяток сантиметров. Многие уже выдохлись. Кто-то глотает снег, кто-то лёг на полушубок.
   Подошёл к ним.
   - Нельзя лежать на морозе. Лучше походите. Ну! Поднимайтесь!
   Мне легче. Во-первых, постарше годами. 18 - 20 лет и 24 года - всё-таки разница. Мои товарищи, за небольшим исключением, почти мальчишки, а я уже заматеревший мужик. Сейчас я им вроде старшего брата. А во-вторых, спортивная закалка тоже кое-чего стоит.
   Снова берусь за лом. Эх, дубинушка, ухнем! Ставлю себе задачу: пятнадцать ударов и десять секунд отдыха. Интересно, сколько весит лом? Пальцы уже еле удерживают его.
   - Дайте-ка мне размяться...
   Это инструктор политотдела майор Рогонов. Пока он тюкает ломом, выгребаю за ним землю. Смена занятия - своего рода отдых. Потом беру лом я, а он - лопату. Вот и сработались. Майор расспрашивает: откуда я, занимался ли спортом, общественной работой? Односложно отвечаю.
   Рогонов вытирает носовым платком лицо и с несколько виноватым видом говорит, что ему надо в соседнюю батарею. Понятно. Он ведь политработник, и его главная задача на учениях - не землю копать.
   Позицию оборудовали в срок. Когда прозвучала команда "отбой", у меня было двойственное чувство. Хотелось в тёплую казарму - отогреться, отоспаться. И вместе с тем жалко оставлять эту лесную опушку, где столько вложено нашего труда.
   На другом учении, уже летом, я был в отделении проводной связи. Двое суток без сна, почти в непрерывной работе. Проложить провод, прозвонить линию, снова смотать провод, часами дежурить у аппарата и плюс к этому - рыть окоп для наблюдательного пункта...
   На третьи сутки ночью командир взвода управления разрешил три часа поспать. Я улёгся в траншее. Там безопаснее: не наедет ни танк, ни автомобиль (Такие случаи бывали). Одну полу шинели - под себя, другой укрылся. Шёл дождь. Шинель промокла и сверху, и снизу, но я безмятежно спал и даже видел какой-то сон..
   Проснулся от боли. Кто-то в темноте спрыгнул в траншею и прямо на меня. Ничего, обошлось.
   Хорошо возвращаться в казарму после учений и полевых занятий. Ты крепко поработал и вполне в ладу с самим собой. А то, что волдыри на ладонях и качает от усталости - не такая уж большая плата за солдатскую науку.
   Моя живая вода
   Из училищных афоризмов. "Жизнь курсанта напоминает генеральский погон: вся в зигзагах, ни одного просвета и только одна большая звезда - отпуск". О нём, вожделенном, окутанном розовой дымкой, мечталось весь этот год, пожалуй, наиболее трудный в моей жизни. Не был дома полтора года. Никто из близких не провожал меня в армию. Судьба забросила за тысячи километров от родных и друзей. Связывали с домом только письма.
   Отпуск - в августе, и по нему мы вели своё летоисчисление: сколько ещё дней до него осталось? Считали и по-другому: в киселях и компотах. На стене склада, у которого был часовым, - "наскальная" надпись: "До отпуска - сто шестьдесят семь киселей и компотов. Стоять в карауле ещё как медному котелку". Ниже - лаконичная приписка: "Не хнычь, салага!"
   Поскольку отпуск - мечта, к мечте люди практичные, к коим мы себя причисляли, готовятся. Предстать перед очами друзей и близких надо, разумеется, не салагой-недотёпой, а бравым, бывалым воином. Тут первейшее дело - внешний вид. Правда, блеснуть казённым одеянием не могли. Это вам не морская форма с тельняшкой и клёшами, чёрным бушлатом и бескозыркой. Наша сухопутная по сравнению с этим военно-морским великолепием безнадёжно проигрывала. Если гимнастёрка, перетянутая ремнём, и пилотка, лихо сдвинутая к виску, ещё могли произвести впечатление, то всё портили сапоги.
   Ох, уж эти сапоги! Если бы был объявлен конкурс на лучший символ казармы, я бы изобразил на фоне солдатских коек строй кирзовых сапог, голенища которых обёрнуты портянками. В "кирзачах" умывались, топали на строевой, занимались в спортгородке, в них, родимых, проходила вся наша курсантская жизнь - от подъёма до отбоя. Их тяжесть перестали ощущать, но как хотелось устроить ногам праздник - побегать босиком по траве или походить в тапочках! Эта роскошь откладывалась на отпуск.
   К отпуску выдали яловые сапоги с высокими голенищами, тяжёлые, жёсткие. Мы их прозвали утюгами. Ехать в них в отпуск? Это уже по крайней нужде. Кто побогаче (субсидии родителей), купили в военторге офицерские "хромачи". Другие проводили над своими испытанными "кирзачами" несложную операцию: морщили голенища, затем обильно их смазывали. Внешне получалось какое-то сходство с хромовыми сапогами. Погоны тоже подвергались реконструкции. Самым шиком считалось, если их поверхность ровная, как твёрдая обложка книги. Для этого в погоны вшивались металлические пластины. С той же целью вшивались они и в пилотки.
   В отпускной чемодан, помимо тетради с дальневосточными песнями, я уложил и медный колпачок от снаряда - память о первой боевой стрельбе прямой наводкой по "танкам".
   "Танки" - фанерные мишени, двигались под углом к 76- миллиметровой пушке. Мы - в роли наводчиков. На стрельбу - три снаряда. Поразил цель двумя. Досадно, что не "отлично", но и с оценкой "хорошо" не стыдно ехать домой.
   На отпуск вместе с дорогой - месяц. До Москвы на поезде - 9 суток, да столько же обратно. Значит, "чистого" отпуска - меньше двух недель. Не густо. Но и этот срок для меня - бесценное богатство. Зимой 1953-го уезжал из Москвы в неизвестность: посадят, не посадят? Теперь ехал по той же транссибирской магистрали в приподнятом настроении. Что может быть радостнее возвращения в родительский дом после долгой разлуки!
   Телеграмму о приезде не дал: хотелось устроить сюрприз. И правильно сделал: поезд опоздал почти... на сутки. Обидно, что они уже выдраны из отпуска. Хорошо, что хоть поезд прибыл в Москву не ночью, а ранним утром. Надраил бархоткой сапоги (поехал всё-таки в яловых), сдвинул на правую бровь пилотку, складки гимнастерки - назад под ремень и, подхватив чемодан, вышел на перрон. Здравствуй, Москва!
   Ещё полтора часа пути в метро и пригородной электричке, и вот он, Красный Строитель, заветный дом в глубине сада. Калитка изнутри не заперта. Меня ждали.
   Мама уже встала, хлопочет на кухне. Поставил чемодан и будничным голосом, словно не уезжал за тысячи километров, а всего лишь ненадолго отлучился, тихо сказал:
   - Вот и я...
   Мама повернулась, и руки её, ещё влажные от мытья посуды, обняли меня.
   - Сынок мой дорогой!...
   А вот и папа, и те же слова, только у него на глазах слёзы.
   Родители впервые видят меня в военной форме. Как осенью 1944-го, когда впервые в отпуск приехал Гера, теперь мама сказала и обо мне:
   - А гелд! (герой!)
   Это слово, восторженное в родительских устах, будет звучать для нас с Герой ещё многие годы. Понимаю родителей, их гордость за детей, которые "на правильной дороге". Однако, рассказывая о своей жизни в училище, опускаю неприятные подробности: хамство, мат в курсантской среде, воровство (у меня в первые же дни в казарме спёрли часы), взыскания, зачастую несправедливые, временами подавленное настроение, когда вид был далеко не геройский. Зачем об этом знать родителям! Пусть для них останусь вполне благополучным, бравым курсантом. Армейская служба, несмотря ни на что, мне нравится, никто меня за уши в военное училище не тащил.
   Папа за завтраком сказал:
   - Теперь вся наша семья военная...
   Он недалёк от истины. Мы с Герой само собой. Галя как врач - на военном учёте, старший лейтенант запаса. Муж её Геня - майор. Жизнь разбросала нас далеко друг от друга. Гера - на Севере, я - на Дальнем Востоке, Галя с мужем - на Урале... Представляю, с каким нетерпением родители ждут наши письма, как радуются, когда приезжаем в отпуск.
   Военную форму в тот день снял не сразу. Вечером ещё раз тщательно отполировал и без того начищенные сапоги и прошёлся по нашей улице, где почти в каждом доме знакомые. Степенно отвечал на вопросы. Да, на Дальнем Востоке... Нет, не зенитчик. Наземная артиллерия. Калибры? Разные. (Блюду военную тайну). Что за погоны такие? Это курсантские. Как только два золотых просвета сольются, тогда уже лейтенант, артиллерийский командир....
   Посёлок утопает в садах и кажется необыкновенно уютным. Здесь мне знакомы не только каждая улица, но и каждый бугорок, каждая тропинка. Для меня наш Красный Строитель - центр земли, а нулевой меридиан проходит по нашей улице Минина. Много раз буду возвращаться сюда из дальних краёв после длительного отсутствия, отдыхая здесь душой от всяких передряг. На этом кусочке планеты - моя живая вода, мой целебный воздух.
   Жаль, не застал двух своих школьных друзей. Илюша Черняк, теперь уже инженер, по распределению трудится в Узбекистане, Вова Старостин, военный врач, служит в десантной дивизии под Псковом.
   Навестил третьего друга - Игоря Князева. Он тоже врач. А сегодня у него свадьба. Отец невесты - генерал, и я поначалу несколько оробел при виде генеральских лампасов и погон. Генерал - это как начальник училища - для курсанта высота в субординации огромная. Но он сам подошёл ко мне с рюмкой.
   - Мы тут с тобой - единственные военные среди штатской публики. Давай, бог войны, выпьем за всех служивых. Чтобы наши погоны не давили нам плечи, а наоборот...
   Игорь представил меня гостям. Парень он статный, красивый, остроумный. Как-то трудно его представить женатым. Скоро, наверное, придёт и мой черёд. А пока гуляй, Вася! Игорь растянул меха аккордеона, и я "бацаю" цыганочку. Ну, мои яловые, дайте стук! Курсанты славного ХАУ умеют не только стрелять, но и плясать. Чувствую себя этаким Василием Тёркиным, которому всё нипочём, всё у него ладится, всё в такт.
   Домой вернулся во втором часу ночи. На столе в моей отпускной резиденции-террасе - стакан кефира, печенье, яблоки. Подумала мама и о завтрашнем дне. На стуле - белоснежная майка, спортивные брюки, ковбойка. У кровати - лёгкие туфли. Это знак для меня: хватит бухать в сапогах, пора и отдохнуть от военной формы. Да, мамочка, пора! Завтра оседлаю свой велосипед и в Суханово купаться. А потом в Москву - к институтским друзьям. И ещё куча планов...
   А сейчас я - в раю. Впервые после стольких месяцев сплю не в казарме, не на дне траншеи, не на вагонной полке, а дома, в блаженной тишине. И впереди целых одиннадцать суток!
   Майор Рогонов голосует "за"
   Мои драгоценные отпускные денёчки пролетели как скорый поезд. Отгулялся, отоспался, выполнил поручения ребят из нашего взвода. Всё-таки был не где-нибудь - в Москве. Одному привёз набор лезвий, другому - подворотнички, третьему - целулоидный артиллерийский круг для сокращённой подготовки исходных данных, четвёртому - книгу...
   В курилке - сплошные воспоминания: кто и где побывал, сколько выпил, как ускользнул от патрулей, какие победы одержал на амурном фронте... Койки нашего взвода переместились к выходу из казармы. Теперь мы - выпускной курс и нам первыми покидать эти стены.
   Отпуск как водораздел курсантской жизни. Никто уже не обзовёт нас салагами, никто не будет переворачивать наши постели, терроризировать нарядами. Сержанты и старшина - из нашего взвода, то есть свои ребята.
   Через несколько дней после возвращения из отпуска - батарейное отчётно-выборное комсомольское собрание. За столом президиума - комсорг дивизиона лейтенант Ткачёв, инструктор политотдела майор Рогонов и командир батареи капитан Жильцов.
   Комбата в батарее не любят из-за его склонности к упрёкам и нотациям. У кого-то прохудились сапоги, и тут же он исторгает желчь: "Не бережёте, товарищ курсант, казённую обувь. В то время, когда партия и правительство проявляют неустанную заботу о наших славных Вооружённых Силах, вы своим разгильдяйством..." И т.д. и т.п.
   Стараюсь меньше попадаться ему на глаза. Но казарма - слишком малое пространство, чтобы разминуться с ним. Мою фамилию произносит как бы сквозь зубы. Не нравится ему моя фамилия. Как-то сказал, брезгливо поморщившись:
   - ... Какая-то странная у вас фамилия.
   Я не сдержался:
   - Какая есть. Не вижу в ней ничего странного.
   Жильцов ничего не ответил, только смерил недобрым взглядом.
   Сегодня он сумрачен, словно затаил на кого-то из нас или сразу на всех вечную обиду.
   Собрание ведёт лейтенант Ткачёв. Это его "хлеб", и он старательно отрабатывает его. Сценарий собрания известен наперёд. В отчётном докладе - фамилии и проценты. Названы передовики. Отмечены участники художественной самодеятельности и активные спортсмены. Перечислены нарушители воинской дисциплины (я в их числе) и отстающие в учёбе (здесь меня нет). Есть умеренная критика прежнего состава бюро и пожелание новому учесть отмеченные недостатки.
   Ткачёв, как вокзальный диктор, не говорит, а вещает. Голос ровный, уверенный, фразы многократно обкатаны.
   ...- Переходим ко второму вопросу повестки дня: выборы бюро комсомольской организации батареи. Начнём с выбора секретаря... Какие будут предложения?
   Новый секретарь подобран заранее. Сейчас по негласному поручению Ткачёва кто-то из "рядовых комсомольцев" поднимет руку и назовёт нужную фамилию.
   Так оно и было. Ткачёв удовлетворённо кивнул.
   - Нет других кандидатур? Тогда переходим к голосованию.
   Паузы между заказным предложением и началом голосования почти никакой. Комсорг дивизиона своё дело знает.
   - Кто за то, чтобы...
   - Товарищ лейтенант, не торопитесь голосовать. Есть другая кандидатура...
   Это Коля Пыресьев. Он - из Мордовии, и как многие волжане, окает. Его простодушное лицо нередко вводит в заблуждение. Парень не так прост, каким кажется.
   - Какая ещё кандидатура?
   В голосе Ткачёва - уже раздражение. Собрание до этого шло как по маслу, а тут - непредусмотренная инициатива.
   Коля назвал мою фамилию.
   Это прозвучало для меня так неожиданно, что в первые мгновенья не поверил своим ушам. Меня? В секретари?
   Комбат осуждающе покачал головой. Ткачёв вопросительно посмотрел на Рогонова, старшего и по званию, и по служебному положению. Но Рогонов невозмутим как сфинкс.
   Поднялось ещё несколько рук, и снова моя фамилия. Эх, ребята, ну зачем вы привлекли ко мне столько внимания? Вот уже встал капитан Жильцов. Уж он-то сейчас меня прополощет...
   - Товарищи! Я, думаю, мы не пойдём на поводу у нескольких горлопанов. Кандидатура Нордштейна не подходит. Это один из злостных нарушителей дисциплины. А вы его - в секретари комсомольской организации...
   - И никакой он не злостный! - выкрикнул Коля. - Вы бы, товарищ капитан, поинтересовались, почему его старший сержант Бережной как горохом засыпал взысканиями.
   - Товарищ курсант! - повысил голос Жильцов. - Вы тут демагогию не разводите! У вас тоже с дисциплиной не всё в порядке. Так вот, я и говорю: вторая кандидатура (суровый взгляд в мою сторону) - это несерьёзно.
   - Полагаю, что с командиром батареи нельзя не согласиться - оживился Ткачёв. - Давайте всё-таки подойдём к делу принципиально, по-комсомольски.
   - Погодите, Ткачёв, дайте и мне слово...
   Молчавший до этого майор Рогонов поднялся. Приземистый, голова с проседью. На кителе - три наката разноцветных планок - знаки орденов и медалей. Говорили, что войну он начинал солдатом, и там же на фронте стал комсоргом батальона.
   ... - Тут назвали кандидатуру товарища Нордштейна. Я её поддерживаю.
   Никогда ещё на наших собраниях не было такой тишины. Ткачёв уткнулся в свою тетрадь. Жильцов, наоборот, вскинул голову, словно впервые видел Рогонова.
   ... - Я уже не раз бывал в вашей батарее. Беседовал со многими курсантами и уже имею некоторое представление, кто и каким авторитетом пользуется в коллективе. Слышал и отзывы о Михаиле его товарищей, видел, как он работал на учениях...
   Вот уж не думал, что после того выезда по тревоге, когда мы ночью долбили в промёрзшей земле окопы и укрытия, майор сделает по поводу моей скромной персоны столь серьёзные выводы. Мне он напомнил комиссара из кинофильма "Мы из Кронштадта". Есть там эпизод... Набирают добровольцев в матросский отряд, уходящий на фронт. Когда очередной доброволец с анархистскими замашками поднялся на возвышение, раздались голоса: "Не подходит!", "Революционной дисциплины не признаёт!" В поддержку поднялась только одна рука - его друга. И тогда комиссар поднимает свою: "Проверим на деле".
   Со мной, правда несколько иная ситуация: в секретари комсомольского бюро не рвался. Но не буду лукавить: доверие тронуло.
   Однако о моих доблестях Рогонов говорил недолго.
   ... - А насчёт нарушений дисциплины, тут критика командира батареи - не на пустом месте. Бережной Бережным - перегибы в дисциплинарной практике он действительно допускал - но есть вина и самого Михаила. И перед голосованием спросим у него: намерен ли он раз и навсегда обрубить прилепившийся к нему хвост взысканий?
   Моё короткое "да" подвело черту под этим, не очень-то приятным для меня обсуждением.
   Так нежданно-негаданно я стал комсоргом батареи. Забегая несколько вперёд, помечу: слово своё сдержал. Теперь в карауле стоял только у Знамени. Допускались на этот почётный пост курсанты приказом начальника училища. Разгильдяев туда не брали.
   Училищный фольклор
   Ещё в первую курсантскую осень обнаружил в тумбочке моего предшественника тетрадь со стихами местного производства. В незатейливых рифмованных строчках - бытоописание училищной жизни, настроений курсантов. Именно этим они интересны. Цитируя безымянного автора (или авторов), сохраняю первозданную стилистику.
   ... А на Красной Речке нам нашлось местечко
   Загорать в течение двух лет
   На брегах Уссури и вблизи Амура,
   Где встречает Родина рассвет.
   Только мы не тужим, учимся и служим -
   Для того мы ехали сюда.
   Не беда, что стало развлечений мало.
   И наряды тоже не беда.
   Или что морозы с ветром выжмут слёзы
   На посту в артпарке в час ночной.
   Привыкаем к стуже, мы других не хуже.
   Только очень хочется домой.
   С юношеской запальчивостью военная служба возводится в некий культ. Все мужчины, кто не в армии, - как бы рангом ниже. В этом отношении характерно "Посвящение студенту":
   Что знаешь ты, изнеженный гражданкой?
   Ты, как монах, залезший в книжный том,
   Копаясь в словарях, в этюдах Капабланки,
   Ведь ты ж не спал в шинели под дождём!
   Была в той тетради и патетическая поэма, во всяком случае, по объёму.
   Мы вместо тех, кто в битвах пал,
   Кто пролил кровь в боях с врагами.
   Набат для нас не прозвучал,
   Но он уже не за горами.
   Мы жизнь курсантскую ведём,
   Мы мало спим зимой и летом.
   Мы здесь, как братья, все живём,
   В шинели серые одеты.
   Суровых будней череда,
   Подъём, ученья, построенья...
   Мороз, дожди или жара
   И очень редко увольненья...
   Лирический герой просит извинения у девушек
   За то, что в этот поздний час
   Мы проводить вас не сумели,
   За то, что встретите вы нас
   Не раньше следующей недели,
   За то, что серые шинели
   Имеют слишком серый вид,
   За то, что целые недели
   Курсант в училище сидит.
   Профессия офицера, считает безымянный автор, неотделима от героизма, жертвенности, и девушки, делая свой выбор, должны помнить об этом.
   ...А коль опять война начнётся,
   То первым нам в войне пылать,
   А им, как издавно ведётся,
   Придётся нас с победой ждать.
   Но многих вражеские пули
   Друзьям и жёнам не вернут.
   В том месте, где они уснули,
   Звезду железную прибьют.
   И весь наш памятник надгробный -
   Скупая фраза под звездой,
   Что спит герой в земле холодной
   За честь Отчизны дорогой...
   Можно снисходительно улыбнуться по поводу романтического пафоса этих стихов, максимализма в суждениях. Но при всём этом заслуживает уважения незамутнённость помыслов, гордость за профессию армейского офицера, действительно, очень нелёгкую и мужественную.
   Моё поколение - дети войны. Мы росли под её раскатами, пели её песни, воспитывались на её героике, мечтая о своих звёздных минутах. Здесь не было притворства, мелочных материальных расчётов. Однако слово "патриотизм" применительно к своим устремлениям произносить стеснялись. Зато сколько их нынче развелось горластых "патриотов", не имеющих ни малейшего отношения к этому высокому понятию!
   Слова, как и вещи, ветшают, стираются, теряя свой изначальный смысл. И вместе с их уценкой в наше смурное время дикого капитализма смещаются критерии: с кого же всё-таки "делать жизнь", к чему стремиться?
   Серёжа, мой старший сын, в бытность преподавателем в Белорусской военной академии, однажды задал мне вопрос "на засыпку":
   - Как ты думаешь, на какой факультет у нас наибольший конкурс?
   - Наверное, на какой-нибудь командный, - ответил я простодушно. - Артиллерийский или танковый...
   - Не угадал. На пограничный.
   - Это что же, ребята хотят стать следопытами, как знаменитый в 30-е годы Карацупа?
   - И опять не угадал. Хотят после учёбы попасть на таможню. Тебе понятно, почему?
   - Да уж как не понять...
   Мне жаль этих соискателей заманчивых таможенных коврижек. Не поторопились ли мальчики безжалостно выбросить романтику как новогоднюю ёлку, отслужившую своё?
   Если бы работала машина времени и была бы возможность поменяться с ними молодостью, я бы не отдал им свои курсантские годы с их бытовыми тяготами и несправедливостями, подъёмами по тревоге, рассветами на дорогах и ударной работой, которая не для хлюпиков. Знаю, что такое радость преодоления. Мне хорошо знакомо это состояние души, когда с полным правом можно сказать: было трудно, порой очень трудно, но за чужие спины не прятался. Делал то, что надо было делать.
   Обстоятельства были сходные
   Перебирая в памяти события и встречи училищной поры, не могу не вспомнить об этом человеке, к великому сожалению, так и оставшимся для меня безымянным. С ним свели вот какие обстоятельства...
   В летнем лагере мне захотелось в увольнение. И не куда-нибудь, а в Благовещенск - за 40 километров от нашего лагеря. Впрочем, более близких населённых пунктов, где можно сходить в кино или на танцы, не просматривалось. Взводный Валентин Бершадский к моей просьбе отнёсся не формально.
   - Выписать увольнительную может только комбат, но он на пару дней уехал в Хабаровск. Отпускаю на свою ответственность. Завтра в 8.00 быть на построении. Парень ты серьёзный, надеюсь, не подведёшь.
   Не подведу ли я? Да разве можно подвести нашего Валю?
   - Спасибо, товарищ лейтенант! К 8.00 буду, как штык.
   До ближайшей станции Белогорье километра три. Расписание поездов переписал у ребят. Знал, когда отправляется из Благовещенска последний поезд - почти в полночь. На дорогу туда и обратно - часа три. Значит, с этого утра в моём распоряжении около десяти часов, не считая дороги. Прекрасно! И я отбыл в Благовещенск.
   После однообразного и жёсткого распорядка лагерной жизни с наслаждением вкушал предоставленную мне свободу. Бродил по городским улицам, заглянул в книжный магазин, искупался в Амуре, пообедал в летнем ресторанчике, был в кино. А вечером - танцы в городском парке... Не забывал посматривать на часы. Во сколько последний поезд, в голове засело прочно.
   На вокзал пришёл за полчаса. Зал ожидания пуст. Странно...
   Подошёл к расписанию. Поезд такой есть. Ешё и ешё раз всматривался в цифры. Нет, не ошибся. Но почему в зале ни души? И билетная касса закрыта. Направился к дежурному по вокзалу.
   - Этот поезд с прошлой недели отменён.
   - Как отменён?
   Дежурный только развёл руками.
   - Но в расписании он значится!
   - Не успели заклеить.
   Не успели... Теперь для меня эта будущая заплатка в расписании, что мёртвому припарки.
   Следующий поезд только днём. Пока доберусь до лагеря... Представил училищное построение, расстроенное лицо взводного. Пропал курсант. Кто отпустил? Начнётся разбирательство.
   Как меня накажут? Нарядами? Губой? Но это не так уж страшно. Страшно другое: как посмотрю в глаза взводного? Из-за меня у него будут неприятности. Много говорить не станет. Окатит ледяным, презрительным взглядом и перейдёт на официальный тон. "Я-то считал вас серьёзным, обязательным человеком. Думал, что ваше слово чего-то стоит. Выходит, ошибся". И отвернётся.
   А если узнает майор Рогонов? Непременно узнает. С ним-то как встретиться после этого?
   Клял себя за беспечность. Доверился расписанию. Не проверил, не уточнил.
   Но как ни ругай себя, делу этим уже не поможешь. Надо искать выход. Спокойно, товарищ курсант. Без паники. Что мы имеем? Мы имеем 40 километров и девять часов. Если идти по шоссе со скоростью 5 километров в час, то вполне успею. Могу идти и побыстрее, а на крайний случай и пробежать несколько километров. Как-никак обладатель спортивного разряда по бегу. Словом, в любом случае успеваю. Подумаешь, 40 километров! Это даже не марш-бросок, а так, прогулка. Ночь, солнце не печёт, шоссе пустынно. Можно петь песни. Приду за час - полтора до построения. Умоюсь, побреюсь, почищу сапоги...
   Итак, пеший переход вполне осуществим. Однако поищем и другой вариант. Объяснил дежурному: так, мол, и так. К утру во что бы то ни стало надо быть в лагере в районе Белогорья. Может, в ту сторону идёт товарняк?
   Он обрадовал: минут через десять отправляется.
   Вот удача! Дежурный привёл меня к машинисту.
   - Возьми парня на паровоз. Ему в Белогорье надо...
   - Загулял, служивый?
   - Загулял, - ответил ему в тон.
   - Ну что ж, дело молодое. Сам в армии пять лет отслужил: с 39-го по 45-й.
   У него рубчатый шрам через правую щёку. Она темнее, чем левая. Осколок? В танке горел? Но расспрашивать неудобно. Лезу по крутым ступеням на паровоз. Машинист манипулирует вентилями и рукоятками. Кабина наполняется скрежетом и шипением. Паровоз, как стреноженный конь. Рвётся в дорогу. Его дыхание становится чаще. Шумный выдох, другой и судорога через весь состав. Лязг и грохот для меня, словно райская музыка. Поехали!
   На паровозе я впервые. И еду не пассажиром. Дали лопату - подбрасывать в топку уголь. Ногой нажимаю на педаль. Топка разевает огнедышащую пасть. До чего же она прожорлива! Минут через пять гимнастёрка становится влажной. Пилоткой вытираю лицо. Раздеваюсь до пояса. И снова бросок за броском...
   - Что, парень, выдохся?
   Помощник машиниста берёт у меня лопату.
   - Да ты так не напрягайся. Мягче, мягче работай. Ноги подключай. Это же как дополнительные пружины. Смотри, как надо...
   Залюбовался его точными, уверенными движениями. Вроде и простая работа, а требует умения. Опять швыряю в топку уголь и вскоре удостаиваюсь похвалы.
   - Теперь ты - кочегар. Силёнка есть, сноровка есть. - Машинист подмигнул помощнику. - Берём его в бригаду?
   Мне с этими людьми хорошо. И кочегарить - вполне по моим мускулам. Но уже скоро Белогорье. У моста через Зею железнодорожная колея делает поворот. Оттуда до лагеря около километра. Машинист на повороте наверняка сбавит скорость. Буду прыгать. Кое-какой опыт есть: вырос на подмосковной станции. Случалось, и садился, и прыгал на ходу.
   Машинист тронул меня за плечо.
   - Через три минуты мост.
   Я наготове. Ночь темнющая - ни луны, ни звёзд. Скорость снижается. Для начала неплохо. Спускаюсь по ступенькам. В лицо резкий встречный ветер.
   - Эй, курсант! А ну в кабину!
   - Мне уже прыгать пора.
   - А я говорю, - в кабину!
   На паровозе машинист - тот же командир. Пришлось подчиниться.
   - ... Не хочу, чтобы ты ноги ломал.
   - А как же...
   - А вот так же: сойдёшь по-человечески.
   Деревья у полотна из сплошной чёрной ленты превращаются в несущийся навстречу частокол. Но вот он заметно редеет и переходит на ленивую трусцу. Лязг буферов, снова судорога. Поезд остановлен. Из-за меня!
   Машинист протянул мне руку.
   - Будь здоров, курсант!
   Слова благодарности тонут в протяжном гудке.
   Соскакиваю на шпалы, отхожу прочь от полотна, и поезд тут же трогается. Машиниста уже не вижу, но всё равно машу на прощанье рукой.
   ... За полчаса до построения доложил лейтенанту Бершадскому о прибытии. Он ответил рукопожатием.
   - Смотри-ка, и побриться успел, и сапоги надраить, и подворотничок пришить... Поспать-то хоть довелось, гуляка?
   - Довелось.
   Часов пять для сна ухватил. О ночном происшествии не сказал. Ведь всё закончилось благополучно. Об одном пожалел, а с годами не мог себе простить: не удосужился спросить у машиниста ни имени его, ни фамилии. А упущенного уже не вернёшь. Вот уж поистине, поезд ушёл.
  
   * * *
   Спустя много лет тот ночной эпизод память поставила рядом с другим, тоже дорожным. То было в Минске. Поздним осенним вечером ждал я автобуса. Моросил дождь. Автобус подошёл после почти получасового ожидания, но почему-то остановился метрах в двадцати от обозначенной столбом остановки. Пришлось преодолеть их бегом. Довольный, что успел, что можно на какое-то время укрыться от дождя, удобно расположился в полупустом салоне. Минут через десять мне выходить. Внимательно смотрю через стекло. Проехали одну остановку, другую. Сейчас моя... Но что такое? Автобус проносится мимо. Спрашиваю у водителя, почему не остановился? Отвечает: здесь у него нет остановки.
   Только теперь до меня дошло: сел не в тот автобус. Когда бежал к нему, номер в темноте не разглядел. На вопрос, когда следующая остановка, ответа не последовало.
   - Парень, сделай доброе дело, останови.
   Это ещё один пассажир, как и я, не разглядевший в темноте номер автобуса. Тоже немолодой, к тому же с палочкой. Водитель и его не удостоил ответом.
   Стучим в стекло кабины. Он слегка поворачивает голову. Объясняю: сели не в тот автобус. Номер-то его не освещён.
   - ... А поэтому будьте добры, высадите нас.
   В ответ водитель лишь прибавил скорость. На вид ему лет двадцать пять. В кабине - девушка. Они весело переговариваются.
   Снова стучим в стекло.
   - Слушай, парень, будь же наконец человеком!
   Никакой реакции. Мой спутник аж задохнулся от обиды.
   - Это ж надо... Уродился же такой! Я всю войну провоевал. И ранен, и контужен. Неужто мы за таких вот воевали? Он ведь во внуки мне годится. И откуда в нём такая чёрствость?
   Мне тоже интересно: действительно, откуда? Решаю: коль вечер загублен, еду до конечной остановки. Узнать там фамилию водителя несложно. Но главное не это. Захотелось посмотреть ему в глаза.
   Доехал. Узнал. И в глаза посмотрел. Только никакого стыда в них не увидел. Пустые они. Равнодушные.
   - Вы не слышали, как мы вам стучали, как просили высадить нас?
   - Слышал.
   - Так почему не остановились?
   - Не положено. А раз сели не в тот автобус, нечего ко мне предъявлять претензии.
   - Но если бы в порядке исключения вы остановились на пять-десять секунд, кому от этого вред? Это ведь не поезд, не самолёт. К тому же автобус почти пустой.
   Молчание.
   - Вас просили остановиться два уже немолодых человека. Один из нас инвалид войны. Вы не могли не понимать, как нелегко в такую погоду добираться до дома. И всё-таки почему не остановились?
   Он смотрел куда-то в сторону.
   - Не хотел.
   - Почему?
   - Меня однажды обидели. И с той поры решил: всё! Нечего быть добрым. Как ко мне, так и я к людям... - И уже с вызовом: - Жалобу на меня писать будете? Пишите. Инструкцию я не нарушил.
   Инструкцию он действительно не нарушил. Да и что писать в той жалобе? У человека усохла душа, прошу принять меры?
   Ответ на свой вопрос получил. Как говорят после известного фильма, информация к размышлению.
   Человека когда-то обидели, и он озлобился. Бывает. Но в мире всё относительно, Конечно, топать под дождём около часа до дома - не очень-то приятно. Но это сущие пустяки по сравнению с действиями двух других обиженных.
   В начале 20-х годов ХХ века молодой неудачливый художник тоже сильно обиделся: не признавали его работы как произведения искусства, посмеивались над его честолюбивыми претензиями. Хорошо запомнил: среди тех, кто посмеивался, были евреи. В 1933-м он пришёл к власти в Германии. И через несколько лет запылали синагоги, посыпались на тротуары разбитые витрины еврейских магазинов. Но это только начало мести. По его приказу миллионы людей будут расстреляны, задушены в газовых камерах и душегубках, уморены голодом и непосильным трудом.
   Был памятлив и второй обиженный. В детстве его нещадно лупил отец Обделила судьба и внешностью: тщедушный, рябое лицо, усыхающая левая рука... Став взрослым, затаил обиду на весь белый свет. Так уж вышло, что во взбаламученной, непредсказуемой России судьба вознесла его к власти. И уж тогда дал волю своей мстительности. Сначала расправился с товарищами по партии, потом добрался и до простого люда, чтобы все его подданные жили в постоянном страхе. Всю страну замордовал. Тоже был юдофобом. Когда рвался к власти, в числе его оппонентов оказалось несколько евреев, более образованных, начитанных, хороших ораторов. Этого было достаточно, чтобы к концу жизни вознамерился свести счёты со всеми евреями, жившими в СССР, - выселить их в отдалённые глухие места, а предварительно половину истребить в погромах. Да только не успел осуществить очередное злодейство. Подох.
   Несостоявшийся художник и недоучившийся семинарист перешли все мыслимые моральные пределы. Сговорившись между собой, развязали Вторую мировую войну, загубившую свыше 50 миллионов человеческих жизней.
   Такова цена двух обид в нашей недавней истории.
   Быть обиженным очень удобно. Ты не считаешь, что кому-то чем-то обязан, а вот тебе все должны. Сладостное чувство мести может не только ослабить, но и напрочь сломать моральные тормоза. Раб, вырвавшийся на волю, ещё не гарантия последующей добродетели. Потому что рабство - это не только внешняя несвобода. Это и привыкание к несправедливости, подчинение диктату. Далеко не все бывшие страдальцы становятся отзывчивыми на чужую боль. И тут уж никаким самым умным декретом в одночасье людей добрее не сделаешь. Нравственных революций не бывает. Надежда только на эволюцию. Так же, как альпинисты добираются до своих вершин неспешно, зачастую по сантиметрам, так и к вершинам доброты, порядочности, благородства можно добираться только одним способом: карабкаться.
   К чему это я? А к тому, что в минуту горькую, когда обжигает боль от чьей-то душевной скупости, а то и подлости, вспомним о тех, кто когда-то бескорыстно помог в трудную минуту. И сразу станет легче, словно при сильной жажде глотнул родниковой воды.
   Узкая вилка
   Если на первом курсе главная мечта - отпуск, то на втором - выпуск. В нём, долгожданном, выстраданном, столько сфокусировано!
   Лейтенантский отпуск не сравним с курсантским. Ты уже приезжаешь домой полностью самостоятельным, можно сказать, женихом, при деньгах, во всём великолепии новенькой офицерской формы. А наша курсантская изрядно износилась. В выгоревших на солнце гимнастёрках и залатанных галифе мы своим внешним видом мало чем отличались от солдат штрафбата. Разве что курсантскими погонами. И в один прекрасный день всё должно измениться. Как в сказке про Иванушку-дурачка: из лапотного замухрышки в один миг превращается в красавца-царевича.
   Но чтобы вплотную приблизиться к этому мигу, предстояло сдать около десятка экзаменов. Главный из них - артиллерийская стрельба на полигоне. К ней усердно готовились всё лето.
   Принимавший экзамен полковник из округа вместе с нашим преподавателем Строгановым находился на наблюдательном пункте. Курсантов туда вызывали по одному. Полковник указывал на местности цель и называл огневые и разведывательные средства, находящиеся в распоряжении стреляющего. "Цель поняли?" "Понял". Щелчок секундомера - время пошло! Вот и доказывай, выпускник, конкретной стрельбой, что ты уже артиллерийский командир и управление огнём - действительно твой профессиональный хлеб.
   Мне выпало подавлять пехоту "противника" в траншее. В моём распоряжении - огневой взвод - два орудия, примерно в трёх километрах от НП. Цель огневики не видят. Я - их глаза и одновременно мозг. Куда скомандую, туда и полетят снаряды.
   Перво-наперво нанести цель на карту. Указанный мне участок траншеи - несколько бугорков свеженасыпанной земли. Правый её край - еле приметный кустик, левый - десять делений угломера от него по сетке бинокля.
   Ориентиры нанёс на карту заранее. Отыскиваю на местности ближайший из них, измеряю биноклем угол до кустика и откладываю на карте. Дальности до ориентиров известны. А дальше, как говорится, дело техники. Карандаш, словно скальпель, нацелился в искомую точку. Не дальше. Не ближе. Здесь!
   - Стрелять первому огневому взводу по пехоте! Осколочно-фугасной. Взрыватель замедленный...
   Поскольку "пехота" - в открытой траншее, выбрал стрельбу на рикошетах. При взрывателе, установленном на замедленное действие, снаряды будут рикошетировать и взрываться на высоте нескольких метров. Снимаю по линейке отсчёт дальности и угол от основного направления, ввожу баллистические поправки, метеорологические. Первый же снаряд покажет точность всей этой работы.
   - Огонь!
   Хлопок где-то за лесом. Пока летит снаряд, нет для меня точки важнее, чем этот кустик. Не потерять бы его среди полигонной мозаики уходящего лета. И, упаси Бог, не потерять разрыв.
   Пепельное облачко взметнулось немного левее кустика с небольшим недолётом. От сердца отлегло. Теперь разрывы никуда не уйдут: я их хозяин. Поправки в прицел и угломер, и цель в вилке. Ещё выстрел, и вилка споловинена. Между недолётом и перелётом меньше ста метров. Такая вилка называется узкой. На её середине можно переходить на поражение. Однако в Правилах стрельбы оговорено: узкую вилку надо обеспечить не менее двумя перелётами и недолётами.
   Подполковник Строганов по этому поводу говорил нам: "Умник-теоретик, придумавший этот пункт, не учёл одного: противник тоже не дурак. Если его захватили в вилку, да потом начнут её обеспечивать ещё одной очередью, не станет дожидаться, пока снаряды угодят в него. Пехота в траншее за десяток, другой секунд разбежится и влево и вправо. Вы меня поняли, что значит в бою затянуть пристрелку?"
   Да уж как не понять! Нас учили не теоретики от артиллерии, а практики, бывшие фронтовики. И ещё Строганов говорил: "Поразить цель - это ещё не мастерство. Вы мне дайте красивую стрельбу. А красивой она станет только при трёх условиях: точность, быстрота и минимальный расход снарядов".
   ... Наблюдая в бинокль, как повинуясь моим командам, снаряды ложатся там, где хочу их увидеть, испытывал такое чувство, словно только что ухватил за крыло Жар-птицу. Отчаянно захотелось показать и Строганову, и проверяющему не просто правильную, а именно красивую стрельбу.
   И я решил вилку не обеспечивать.
   - Два снаряда беглый огонь!
   Один разрыв - у самого куста, другой - левее, тоже по цели.
   Несколько вводных, но уже для условной стрельбы. Они должны показать умение выпускника её корректировать. И, наконец, последняя вводная:
   - Вы наблюдаете: снаряды рвутся вдоль траншеи. Наша пехота перешла в атаку.
   - Стой, записать цель: пехота в траншее.
   Всё. Финиш! Складываю в полевую сумку своё хозяйство, оправляю гимнастёрку. На НП воцаряется тишина. Встать, суд идёт!
   Разбор стрельбы делает подполковник Строганов. Голос его подчёркнуто ровный, бесстрастный. Весь он - воплощение Фемиды с весами в руках.
   -... Стреляющий правильно выбрал способ поражения цели в открытой траншее - на рикошетах, быстро и правильно рассчитал исходные данные... Разрывы наблюдать и оценивать умеет. Излишних снарядов и очередей нет...
   По каждому из пунктов разбора - "отлично". Во мне всё ликует. Сдал, сдал свой главный экзамен, не подвёл нашего Строганыча!
   -... Общая оценка таким образом...
   - Подождите с общей оценкой, - перебил полковник. - Стреляющий допустил грубую ошибку в применении Правил стрельбы: перешёл на поражение, не обеспечив узкую вилку.
   - Да, но стрельба показала, что это решение было правильным: поражающая очередь легла точно по цели. В Правилах стрельбы, товарищ полковник, этот пункт явно устарел. Курсант подошёл к выполнению задачи творчески...
   В голосе Строганова уже нет прежней бесстрастности. Он как бы заново открылся передо мной. Столь решительно возражать проверяющему, да ещё старшему по званию - на это решится далеко не каждый преподаватель.
   - И всё-таки этот пункт Правил стрельбы курсант нарушил, - стоял на своём полковник. - Правила стрельбы писаны для того, чтобы их выполнять, а не фантазировать, как кому вздумается.
   Видимо, спохватившись, что негоже курсанту быть свидетелем спора двух старших офицеров, он повернулся ко мне:
   - Вы, товарищ курсант, свободны. Оценку вам сообщат дополнительно.
   Но мне и без того было ясно: "отлично" уже не светит. Вот тебе и "красивая стрельба". Красивая-то красивая, только ценитель не тот.
   Формально полковник прав. И если досадовать, то только на самого себя. Далась мне эта красивость! В бою я бы, конечно, узкую вилку не обеспечивал. И дело тут не только в том, что противник может быстро среагировать на неё. И даже не в экономии снарядов, хотя и это важно. Для стреляющей батареи находиться на огневой позиции лишние не только минуты, но и секунды - увеличение вероятности самой стать целью.
   Но тут не бой, тут полигон. Стрелял бы без затей и никто бы не придрался. А теперь что ж... Теперь могут вместо пятёрки и двойку влепить. Дескать, раз не обеспечил узкую вилку, значит, не определил точный прицел для поражения, а коли так, задачу не выполнил. И наплевать, что твои снаряды легли точно в цель, и ты сократил время и сэкономил боеприпасы. Красивая стрельба или не очень - тому полковнику до фонаря. Есть непреложный факт: нарушение правил.
   Я лежал на траве и смотрел в небо. Оно было серым, невзрачным и только в одном месте приоткрылось крошечное оконце синевы, будто облачную муть только что прочистили ершики полигонных сосен. От этого синего пятнышка исходила какая-то умиротворённость.
   А ну встать! - скомандовал себе. - Двойку не поставят. Не за что. Снаряды упали, куда следует. То, что стрелять умею, доказал.
   Перед отъездом с полигона ко мне подошёл Бершадский.
   - Тебе поставили четвёрку...
   Выслушал его почти равнодушно. В моей дальнейшей судьбе эта оценка никакой роли уже не играла.
   Став артиллерийским командиром, не раз сталкивался с косностью в военном деле, закреплённой соответствующими параграфами. Кто-то их писал, всесторонне не продумав, кто-то утверждал. Люди - не ангелы, им свойственно ошибаться. И тут уж, как говорила мама: "Слушай людей, но свой разум имей".
   Великая вещь - здравый смысл! Нам слишком долго лгали на всех государственных уровнях, выбивая из наших голов все сомнения. А сомневаться иногда полезно. Не будь "еретиков", или, как их теперь называют, инакомыслящих и что особенно важно, инакодействующих, не было бы на земле никакого прогресса - ни научно-технического, ни нравственного.
   Кстати, тот пункт в Правилах стрельбы, из-за которого мне срезали оценку, вскоре отменили.
   На гимнастическом коне - офицерские погоны
   К экзаменам тоже можно привыкнуть, особенно, если их много. Поскольку выпуск по первому разряду, то есть с отличием, мне уже не улыбался из-за четвёрки по стрельбе, все последующие экзамены сдавал спокойно, получая почти одни пятёрки. Последний экзамен - физическая подготовка. Его ввели за несколько месяцев до нашего выпуска. Ну ввели и ввели, мне-то что? И в институте, и в училище активно занимался спортом, так что каких-либо проблем в моей курсантской жизни этот предмет не породил. Скорее наоборот: здесь чувствовал себя уверенно. Впрочем, на первом курсе, в первый месяц обучения одна трудность всё-таки возникла: прыжок в длину через гимнастического коня. Вместо лихого прыжка садился на снаряд. Сковывал страх отбить "одно место". Но страх страхом, а прыгать надо. После занятий остался в спортзале. Не помню уже с какой попытки, но проелозив по "коняге", в конце концов одолел его. А потом, закрепляя успех, прыгал снова и снова...
   Экзамен по физподготовке состоял из трёх частей: кросс на 3 километра, лазание по канату в положении "угол" и работа на гимнастических снарядах, в том числе, прыжок через "коня". Для нашего и некоторых других выпускных взводов кросс - заключительный экзамен. Его финиш стал финишем и всей двухгодичной учёбы в училище. Кончился наш изнурительный марафон. Даёшь выпуск!
   Но для курсанта Хинкуса из соседней батареи экзамен по физподготовке имел драматические последствия. Точнее, не весь экзамен, а прыжок через "коня". С "конём" он был в натянутых отношениях. Не блистал и по остальным видам физподготовки. Этот предмет среди других считался второстепенным, и Хинкус к нему относился соответственно. И вдруг экзамен, заставший его врасплох. Учился он в общем-то неплохо, был активным участником художественной самодеятельности, батарейным запевалой. Ему бы в эти дни часами заниматься в спортгородке, но он, видимо, решил: ничего, авось пронесёт, как-нибудь на тройку натянет. А не натянет, неужто из-за этого не выпустят из училища? Не он первый среди курсантов, так и не научившихся прыгать через "коня", но ведь все становились лейтенантами.
   Но в этом мире, а тем более, в армии, всё до поры, до времени. Внезапная директива Министра обороны, и физподготовка из второстепенного предмета превратилась в один из основных.
   Кросс Хинкус пробежал на тройку. За канат и перекладину - двойки. На брусьях кое-как вытянул на тройку. Чтобы тройка вышла по гимнастике, надо одолеть "коня". Тогда "государственная" оценку и за весь предмет. Словом, всё решал прыжок.
   "Коня" Хинкус не взял ни с первой попытки, ни со второй. Каждый раз с отчаянием обречённого разбегался во всю мочь, но в последний момент боязливо поджимал под себя руки и садился на снаряд. Двойка.
   О ней доложили председателю экзаменационной комиссии генерал-лейтенанту Параваткину. Генерал пришёл в спортгородок, приказав вызвать туда незадачливого выпускника. О происшедшем там потом рассказал наш преподаватель физподготовки капитан Кульков.
   ... Хинкус стоял навытяжку перед генералом, ожидая решения своей участи.
   - Вы что, не хотите стать офицером?
   - Хочу, товарищ генерал.
   - Так в чём же дело? В вашем распоряжении были два года. Неужто этого срока мало, чтобы научиться прыгать через какого-то паршивого "коня"?
   - Не получается, товарищ генерал...
   Председатель экзаменационной комиссии распорядился доставить в спортгородок новенькие офицерские погоны с двумя звёздочками. Положил их на край снаряда, тот, что ближе к мостику.
   - Даю вам последнюю возможность доказать, что вы можете быть офицером. Возьмёте "коня" - вы офицер. Не возьмёте - поедете в часть дослуживать два года сержантом. Вам всё ясно?
   - Так точно.
   - Тогда вперёд!
   Увы, и на этот раз страх оказался сильнее. Приговор генерала был суров.
   - За низкие волевые качества вы не будете произведены в офицеры.
   Курсанты горячо обсуждали этот случай. Конечно, жалко парня. Какой-то "конь" напрочь перечеркнул его офицерское будущее. Представляю, как тяжко было у него на душе, когда мы облачались в только что сшитые для нас офицерские кителя и бриджи, а он укладывал в чемодан свои пожитки перед новой, теперь уже солдатской дорогой.
   По прошествии многих лет, вспоминая тот случай, думаю: не слишком ли круто поступил генерал? А будь я на его месте, каково бы было моё решение?
   Если честно, не знаю. Легко быть судьёй задним числом. А тогда... Спорить с тем, что армейскому офицеру нужна крепкая физическая закалка, не приходится. Но при всей моей любви к физкультуре и спорту, хорошо знаю: есть ценности и поважнее. Иной лихо крутит "солнце" на перекладине и с крутых гор скатывается на лыжах, а в жёстких жизненных обстоятельствах - трус. Встречал таких и в офицерских погонах. Кто знает, может, из Хинкуса получился бы мастер артиллерийского огня (стрелял хорошо) и на офицерской стезе был бы далеко не последним. Кто знает...
   Однако вернусь к последним дням курсантской жизни. Беззаботным фейерверком с горячительными напитками, первыми "выпускными" свадьбами, массовыми увольнениями в город и просто самоволками отзвенел-отполыхал и наш "золотой карантин". А потом - последний парад. Батарея за батареей, уже лейтенанты, мы отбивали шаг мимо трибуны, на которой стояло училищное начальство и прибывший на выпуск командующий войсками Дальневосточного военного округа, будущий Министр обороны СССР и будущий маршал Родион Яковлевич Малиновский.
   В лейтенантском строю все мы равны. Но наши судьбы уже где-то записаны. Для одних военная карьера выстелится широким проспектом - только шагай и не спотыкайся. Для других обернётся переулками-тупичками, в которых вязнуть и ковылять, сколько хватит терпения, а, может, и до самой пенсии. Но об этом никто из нас не знает. Мы молоды, уверены в себе и полны радужных надежд.
   В Хабаровске на вокзале - прощания. Все мы распределены по военным округам. Я получил назначение в Дальневосточный. В моём предписании значится: Владивосток, Вторая Речка и далее пятизначный номер воинской части. В училищном отделе кадров пояснили: это пересылка. Там определят место службы - Сахалин, Камчатка или Курилы.
   Не страшна атомная бомба, если исправен противогаз
   После окончания училища в 1955-м мои романтические представления об офицерской службе не претерпели каких-либо серьёзных изменений. Служить Отечеству на его дальних, точнее, самых дальних рубежах - разве это не прекрасно!
   Мне повезло: попал на южный Сахалин. Дальше уже некуда: рядом за проливом Лаперуза - Япония. Гарнизон - в маленьком посёлке с непонятным названием Абара. Кругом сопки, тайга. В шести километрах море - Анивский залив.
   Я - командир 2-го огневого взвода 85-миллиметровых пушек. Во взводе - полтора десятка человек вместе с двумя сержантами и двумя водителями тягачей (автомобили ГАЗ-63). Командир 1-го огневого взвода - старший лейтенант Костя Титков, он же старший офицер батареи, то есть на огневой позиции мой начальник. Но только на огневой. А в обычной жизни - такой же взводный. Есть ещё взвод управления. Его принял Боря Абрамов, выпускник Хабаровского артиллерийского моего выпуска. Костя тоже окончил ХАУ - на пять лет раньше. Все эти годы служит на Сахалине в этом же полку. Он на год старше меня, член партии, холостяк. Живём с ним в одной комнате. Быстро подружились. Костя из Москвы. Высокий, статный, начитан, спортивен. Иногда по вечерам даёт мне вводные.
   - Осколком снаряда пробит цилиндр в тормозе наката. Вытекает жидкость. Твои действия?
   Если я медлю с ответом, насмешливо поглядывает на меня и поддаёт жару.
   - А между прочим, комбат с НП орёт по телефону: "Почему одно орудие прекратило огонь?"
   Наш командир батареи капитан Гашев (имени-отчества не помню) подчинённых не распекает. Ему пятый десяток. Комбатом лет пять, если не больше. Артиллерист хороший. Но всё ему приелось. Видимо, понимает: служба на излёте и, образно говоря, рыть носом землю ни к чему. Нас, взводных, называет по именам, и мы чувствуем себя в общении с ним почти по-домашнему. Это ощущение усиливает его кубастенькая, оплывшая фигура, улыбчивое лицо, обильно осыпанное веснушками, - этакий добродушный дядька в портупее.
   В посёлке живут только военные и их семьи. Одноэтажные бревенчатые домишки, двери не запираются: чужих тут нет. Меня поразило, как много войска в этом Богом забытом медвежьем углу. В одной лишь Абаре - три полка: пушечный - это наш, гаубичный и зенитный. Очевидно, Сталин, а после него Хрущёв вкупе с вышим генералитетом вынашивали далеко идущие стратегические планы. Нам, простым смертным, неустанно внушалось: враг номер один - американский империализм. Но пусть только янки сунутся на наш Дальний Восток! В союзе с многомиллионным Китаем мы зададим им перцу!
   Только что отполыхала война в Корее, и до нас доходили вести о том, что воевали там и советские специалисты. Посмеиваясь, офицеры рассказывали байки про лётчиков с хитрыми фамилиями - Ван-Ю-Шин и тому подобными, а также про русский мат в эфире, который не могли до конца расшифровать искусные американские шифровальщики и переводчики.
   В моём взводе - солдаты с 5-7 классами образования. У Кости - немного пограмотнее. Тут уже отбор. В огневики, а тем более, во
   2-й огневой попадают отнюдь не интеллектуалы. Начальство считает, что для того, чтобы разводить станины и досылать снаряд в казённик, особой грамотности не требуется. Да и в физическом отношении мои солдаты не блещут. Самых крепких и грамотных направляют на флот, в авиацию, в десантники, а нам уже - что останется.
   Но что толку сетовать на это! И со всем пылом молодого, достаточно самолюбивого офицера я погрузился в мир военной педагогики и психологии. В училище этим премудростям не учили. Партийно-политическая работа - такой предмет был. Нам втолковывали, что командиру следует в своей работе опираться на партийно-комсомольский актив, что руководящая роль партии должна быть всегда и во всём и прочие идеологические постулаты. Что же касалось обучения и воспитания, тут после училища в голове остались лишь самые общие формулы: "не умеешь - научим, не хочешь - заставим", "Делай, как я!" "Короткий рассказ - наглядный показ", "Больше пота - меньше потерь в бою" и т.п.
   Однако на одних этих формулах далеко не уедешь, когда перед тобой не просто орудийные номера, а конкретные люди со своими особенностями. И не столько умом, сколько сердцем понял: если хочешь чего-то добиться в работе с ними, прежде всего представь себя на их месте. И я представил, как трудно им, попавшим в совершенно новую для них среду. Это мне, здоровенному двадцатишестилетнему мужику с высшим образованием, да ещё со средним военным, да ещё с несколькими спортивными разрядами все их армейские трудности кажутся сущими пустяками. А каково им, 18-19-летним с невысокой грамотностью, нетренированными мускулами, быстро постигнуть всё, чему их стараюсь научить!
   Вечерами поочерёдно беседую с каждым: откуда прибыл, что за семья, сколько классов окончил, как учился, чем увлекался, какие книги прочитал, чем болел в детстве, кем успел поработать, каким ремеслом владеет и прочее и прочее. Чувствую себя отцом-командиром, которому доверены эти ребята, и мой долг - не только их обучить всему, что требует от них военная служба, но и уберечь от всякого рода напастей. Памятуя свой горький опыт, когда из-за неумелого наматывания портянок стёр ноги, перед отбоем проверил: а как в этом отношении у моих солдат?
   У двоих на ногах потёртости. А ну-ка покажите, как наматываете портянки. Как и предполагал, наматывают неправильно.
   Показал, как надо. Потренировал. Отозвал сержантов в сторону.
   - Если ещё раз увижу у солдат на ногах потёртости, спрошу прежде всего с вас. Мне нужны солдаты, а не калеки. Контролируйте, учите, тренируйте.
   Через неделю очередная проверка. Потёртостей больше не было.
   Почти ежедневно - занятия по огневой службе. Начал с показа: что должен делать каждый орудийный номер по командам "К бою!" "Отбой!", при ведении огня, перекатывании орудия... Убедившись, что поняли правильно, приступил к тренировкам. Поначалу быстроты не требовал.
   - Научитесь работать чётко, быстро, аккуратно, а быстрота придёт.
   Особое внимание наводчику. Это ключевая фигура в расчёте. Ошибётся в установке прицела или угломера - насмарку труд не только расчёта, но и всех, кто готовил выстрел: снаряд с полпути не вернёшь.
   Но стрельба не всегда проходит в идеальных условиях. Бессонная ночь, усталость и соответственно вырастает вероятность ошибки. Кому контролировать наводчика? Ясное дело, командиру орудия. Но по Наставлению его место почему-то у сошника левой станины. От наводчика далековато. Оттуда не увидеть делений прицела и угломера. Как и со злополучным пунктом по обеспечению узкой вилки, здесь, на мой взгляд, тоже не продумано. А поскольку во взводе - я хозяин, я отвечаю за конечный результат в стрельбе, мне и решать, кого и куда поставить, кто и что должен делать.
   День ото дня темп тренировок возрастал. Расчёты соревновались: кто быстрее выполнит норматив. Добавлял сюда остроты: лучшему расчёту - приз: кулёк конфет. У солдат уже азарт. Этого и добивался: если работа идёт весело, будет и результат.
   На одно из занятий пришёл начальник штаба дивизиона майор Силаев. Посмотрел, что-то черкнул в записной книжке и вдруг заорал:
   - Вспышка слева!
   Все, и я в том числе, повалились в снег. Эта вводная тогда была в моде: обучать личный состав действиям в условиях применения атомного оружия. Едва мы встали и отряхнулись, снова такая же вводная, только на сей раз "вспышка справа!" Проверочное усердие начштаба на этом не кончилось - сделал нам "вспышки" и спереди и сзади.
   Если бы не противогаз, который надо надевать при каждой вводной, это напоминало детскую игру в прятки.
   Сделав мне внушение за то, что на занятии упустил "важное звено в обучении", майор счёл свою инспекционную миссию выполненой.
   Ох уж эти "вспышки"! Их не обошла и творческая мысль создателей плаката, что висит в учебном корпусе. Он состоит из четырёх картинок. 1. По дороге шагает солдат. 2. В воздухе - огненный шар. Солдат распластался в кювете. Голова уткнулась в землю, кисти рук - под туловищем. 3. Солдат надел противогаз. Над ним, не задевая его, - чёрные стрелы: проникающая радиация. 4. Стрелы пронеслись. Солдат в противогазе снова шагает по дороге.
   Вечером по этому поводу Костя иронизировал:
   - Не страшна атомная бомба, если исправен противогаз! Как легко и просто! Наши умники из Генштаба, видимо, держат противника за дурака: будет пулять атомными бомбами и всё мимо. Как на том плакате: где-то мелькнёт вспышка, словно молния в грозу, а нашему солдату всё нипочём.
   - А как же! - поддержал я Костину иронию - На то он и советский солдат, чтобы ничего не бояться. Это уже традиция. В начале века в русско-японскую войну тоже был весьма бодрый плакат: "Для рассейского солдата пули, бомбы - ничего! С ними он запанибрата, всё безделки для него".
   - Вот-вот! - подхватил Костя. - Как тогда пудрили мозги, так и сейчас пудрят. Если начнётся атомная заваруха, да на всю катушку с обеих сторон, противогазы вряд ли понадобятся. Ты же видел, сколько войска натыкано возле нас. Шарахнет супостат по нашей Абаре этакой махонькой атомной бомбочкой ну, скажем, килотонн пять и считай, трёх полков уже нет.
   - Так ты полагаешь, что нечего и трепыхаться, если начнётся атомная война?
   - Это уже будет не война, а сплошное убийство. Причём, с обеих сторон.
   - Где же выход?
   - Выход один: надо договариваться с американцами: все эти атомные штучки-дрючки убрать куда подальше и демонтировать.
   - Может, и армию распустить, а наши пушки и гаубицы переплавить на утюги и гантели?
   - Не понял юмора, товарищ лейтенант. - Костя подкинул в печку несколько поленьев, кочерёжкой подгрёб к ним горячие угли. - Армия наша нуждается в умных генералах, а не носителях бараньих папах. Вот ты говорил: у тебя на занятии побывал майор Силаев. Что он дельного сказал, чему научил тебя, молодого офицера? Подавать вводные "вспышка слева", "вспышка справа"? Его на совещании у командира полка накрутили с этими вспышками, вот он теперь и взводных накручивает. А сколько таких Силаевых в генеральских папахах! И я уже не удивляюсь, что мы во многом отстаём от американцев.
   - В чём именно?
   - Да взять хотя бы артиллерию. Не сами орудия, они у нас неплохие, а всю систему подготовки огня. У нас исходные данные в батарее и дивизионе вычислитель готовит на ПУО (Прибор управления огнём) поправки рассчитывает, можно сказать, вручную. А у американцев вместо этого громоздкого ящика - портативная электронно-вычислительная машина. Она исходные данные подсчитает за секунды. Вот и прикинь: кто быстрее откроет огонь? Пойдём дальше. Тяга. Наши восьмидесятипятки таскает ГАЗ-63, а у них ещё в войну были студебеккеры. Наш газон, хотя и с передним ведущим мостом, уступает студеру по всем статьям, в том числе в скорости и проходимости. А сейчас у американцев ещё более совершенные тягачи. Так кто быстрее займёт огневую позицию и покинет её, у кого будет меньше поломок? То-то и оно.
   Возразить мне было нечего.
   Командир полка Самченко, он же Хамченко, и замполит Кищик, он же Цицерон.
   О рутине полковой жизни в отдалённых гарнизонах написано уже изрядно. Со времён "Поединка" Александра Куприна к середине
   50-х годов ХХ века изменилось не так уж много. Разумеется, другие люди, другая техника, но нравы, уклад жизни, психология офицерства больших изменений не претерпели. Хамство, произвол начальников по отношению к подчинённым, затаённая мечта молодых офицеров - вырваться из глухомани в академию или в какой-нибудь культурный центр, бытовые скандалы - всё это гнездилось и в нашем полку.
   В то, отнюдь не сытое время, служба на Сахалине давала материальные льготы: полуторный оклад, полуторная выслуга лет, дополнительный паёк, надбавки за два островных года, за пять... О полуторном окладе офицеры шутили: "Это нам за дикость". Надбавку за выслугу лет тоже не обошёл мрачный юмор: "А это за тупость".
   Духовная жизнь офицеров оставалась довольно убогой. Библиотекой полк не располагал, ближайший Дом офицеров - в райцентре Анива, за 6 километров (там штаб дивизии). Легковых автомобилей тогда у офицеров не было. Добираться до Анивы пешком по хлябям и колдобоинам разбитой просёлочной дороги, а зимой по сугробам -
   удовольствием не назовёшь. Полковой клуб больше напоминал
сарай, нежели культурное заведение. Низенький обветшалый барак состоял из двух помещений. В одном дважды в неделю крутили кино. Здесь же проходили служебные совещания, в другом изредка устраивали танцы. Типичный досуг вне службы - преферанс, домино и опять же неизменная выпивка.
   Понятие "полковая семья", подразумевавшее сплочённый воинский коллектив, к нашему полку не относилось. Командир полка полковник Самченко распекал и унижал подчинённых безмерно. "Вам не батареей командовать, а говно из хлева выгребать". "У вас что, мозги заплесневели?". "Посмотрите на него, это же не офицер, а недоразумение"... Были у него выражения и похлеще. Мог остановить на улице офицера, идущего с женой, и тут же учинить разнос.
   В полку Самченко за глаза называли "Хамченко". Костя сказал, что это сокровище перевели сюда с понижением. На Камчатке командовал бригадой, и ему уже "светила" генеральская должность. "Погорел" на каких-то хозяйственных злоупотреблениях. Теперь свою злость вымещал на офицерах нашего полка.
   Когда в клуб привозили кино, и скамьи для зрителей были уже заняты, все смотрели на два больших стула, специально предназначенных для Самченко и его жены. Если стулья пустовали, взгляды устремлялись на вход. Едва он появлялся с супругой, нередко с опозданием, начклуба сопровождал их до персональных стульев. Взмах руки киномеханику, и сеанс начинался.
   В отличие от командира полка замполит полковник Кищик - человек незлобивый. Сколько-нибудь заметной роли в полку не играл. Его больше интересовало личное хозяйство. Казалось бы, ну какое хозяйство может быть у полкового офицера? У Кищика было. Держал свиней, кур и... корову. Куда он девал столько молока, я не мог взять в толк. По слухам, сбывал местным корейцам, а те из него делали масло и творог. На продажу. Во дворе у него чуть ли не каждый день работали солдаты: пилили и кололи дрова, ухаживали за живностью, пропалывали огород, расчищали снег.
   У Кищика кличка "Цицерон". Когда выступал перед личным составом, создавалось впечатление, что мозг его напрочь отключался и работал только язык. В его ораторском арсенале было несколько словесных блоков, которые пускал в ход на все случаи жизни. Несколько перлов Кищика я записал: "Пусть помнят американские империалисты, что наши доблестные Вооружённые Силы способны достать их, если даже придётся пройти сквозь весь земной шар". "Пусть помнят наши героические предки Александр Невский, Дмитрий Донской, Минин и Пожарский, что мы их тоже помним"...
   Выступал с пафосом, не жалел голосовых связок, рубил руками воздух, подражая ораторам времён революции и гражданской войны.
   8 марта поздравлял в клубе женщин. Сказал о небывалом трудовом подъёме, которым охвачен весь советский народ, о происках империалистов и что, если понадобится, славные боевые подруги встанут в боевой строй плечом к плечу с их мужьями. Окончательно сразил своих слушательниц заключительной фразой:
   - ... И пусть помнят об этом наши жёны, наши матери и другие капиталистические государства!
   Каким образом Кищик достиг должностных высот на поприще партполитработы, для меня - загадка. Возможно, начальство ценило за большевистский напор в его выступлениях, звучный голос с металлическим оттенком.
   Приходя на политзанятия к командирам взводов, он обычно проверял, знают ли солдаты, какие государства входят в "агрессивный блок НАТО" и смогут ли показать на карте остров Сахалин.
   Побывал и в моём взводе. Мои солдаты не подвели. Во время перерыва, когда Ленинская комната опустела, замполит устроил экзамен и мне.
   - А как сам командир взвода подкован? Вам задам вопросы посложнее. Покажите на карте союзные республики.
   Я показал.
   - Кто у нас Верховный Главнокомандующий ?
   - Верховный Главнокомандующий советскими Вооружёнными Силами - первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущёв! - чётко отбарабанил я.
   Кищик остался доволен. На полковом совещании удостоил меня похвалы:
   - Грамотный товарищ...
   Костя не упустил повода в связи с этим вдоволь поиздеваться.
   - Ну, грамотный товарищ, не твоя ли сегодня очередь топить печку?
   Вскоре Кищик ушёл на повышение - председателем дивизионной парткомиссии. Его переезд - это марш автоколонны. На двух грузовиках - мебель и домашняя утварь, на третьем - корова, на четвёртом - свиноферма и куры. Замыкал колонну прицеп с дровами. Рассказывали, что вслед за прицепом бежал лейтенант Коля Гайдук и кричал:
   - Товарищ полковник, вы же увозите мои дрова!
   Кищик высунул голову из кабины, но сделал вид, что в шуме моторов не разобрал истошный вопль лейтенанта. Колонна продолжала движение.
   В полку никаких происшествий
   не случилось, за исключением...
   Гарнизонная жизнь, что река подо льдом. Течение скрыто, ничем не беспокоит, и она позволяет прокладывать на своей задубелой спине санные и пешие дороги. Но зато весной, вырвавшись на волю, ведёт себя, как подвыпивший гуляка. Вовремя не доглядишь, и мост может снести, а то и затопить приткнувшуюся к берегу деревушку. В гарнизонной жизни тоже всё до поры, до времени. Там, где скопище военных людей и техники, где много ездят и стреляют, ходят в караул, вероятность чрезвычайных происшествий велика. Годы может всё идти нормально, а потом вдруг ЧП. Как бы хорошо ни шли дела, как бы ни хвалили тебя, - не зарекайся. Не случайно при прибытии в часть старшего начальника в докладе ему непременно содержится это взрывоопасное слово: "не случилось". Пока.
   По этому поводу среди военных ходил анекдот. Встречает на КПП таким вот докладом дежурный по полку прибывшего из отпуска командира.
   "Товарищ полковник! За время вашего отсутствия в полку никаких происшествий не случилось, за исключением... Сдохла Жучка".
   "А почему она сдохла?"
   "Объелась мясом, товарищ полковник."
   "И где же нашла столько мяса?"
   "На складе, товарищ полковник. Часовой с автоматом сбежал, а ночью склад вскрыли воры".
   "Почему немедленно не доложили в штаб дивизии?"
   "Той ночью из-за короткого замыкания наш коммутатор сгорел вместе со штабом".
   "А где же мой заместитель, что остался исполнять обязанности командира полка?"
   "С ума сошёл. Второй день вокруг столба ходит строевым шагом".
   Анекдот, увы, появился не на пустом месте. В редкой воинской части в течение 2-3 лет, а то и года не происходили ЧП.
   Первый мой выезд на учения уже в командирском качестве тоже не обошёлся без происшествия. Почти двое суток без сна. Наконец последний ночной марш - возвращение домой. В тягаче, где я находился, пропал свет. Как ни бились с водителем, найти причину неисправности не удалось. Пришлось ехать с потухшими фарами. Я, как положено, - в кабине, а в кузове на скамьях - расчёт орудия. Дорога пустынна. Пока возились с машиной, колонна ушла. Несмотря на темноту, водитель рядовой Деляновский жмёт на газ.
   - Сбавь скорость - едем без света.
   - Всё будет нормально, товарищ лейтенант, - бодро заверил он.
   Скорость сбросил, и я прикрыл глаза. Впрочем, какое там "прикрыл", они сами сомкнулись. Спать хотелось отчаянно. Мерное гудение двигателя убаюкивало. Казалось, всё самое трудное позади. Ещё каких-нибудь полчаса и мы дома. Можно скинуть с себя тяжеленный полушубок и всю эту сбрую на нём - противогаз, полевую сумку, пистолет с портупеей - и завалиться спать.
   Усилием воли открыл глаза. Где мы? Однако в темноте разобрать ничего не мог.
   - Меньше газу, меньше... - скорее машинально, чем осознано пробормотал водителю.
   Глаза ещё пытались что-то рассмотреть, но сознание едва мерцало.
   Впереди какое-то серое пятно. Оно стремительно приближалось, превращаясь в круг. Почему этот круг несётся на нас, целя прямо в лобовое стекло? И только в последнее мгновенье до меня дошло: это жерло орудийного ствола!
   Инстинктивно отшатнулся от него влево. Удар! Звон разбитого стекла, треск. И тишина. Правое ухо ощутило холод металла. В кабине - пушечный ствол! Мы врезались в восьмидесятипятку! Не отверни я лица, и его бы уже не было. Ужас того, что могло произойти несколько секунд назад, стряхнул остатки сна.
   Деляновский то ли задремал за рулём, то ли не заметил стоявшую на дороге колонну. По правилам совершения марша на стволе замыкающего орудия должна гореть красная лампочка. Но её не было. Ствол, словно шампур, вошёл в нашу машину, вернее, она сама себя насадила на него.
   Оправившись от шока, я пролез под стволом и выскочил из кабины.
   - Все живы? - окликнул сидящих в кузове.
   - Все, - ответил замкомвзвода сержант Грабовский.
   Ствол пробил заднюю стенку кабины и вышел наружу между откидными скамьями, где сидели солдаты. Повезло.
   К машине уже бежали командир дивизиона, комбат, солдаты. Сначала тот же вопрос: "Живы?", а потом сочный мат. Я подавленно молчал. Да и что говорить? Вина моя очевидна. Ни отсутствие на стволе пушки, в которую мы врезались, стоп-сигнала, ни разгильдяйство водителя, мне не оправдание. Старший машины - я, водитель - мой подчинённый, случилось это в моём взводе. С тоской подумал: когда приедем в полк, начнётся... Сначала достанется от комбата, затем от командира дивизиона, а там и "на ковёр" к командиру полка. Уж Самченко подбирать выражения не станет. Может "отломить" десять суток "губы", а на совещании офицеров фамилия моя просклоняется по всем падежам с соответствующими комментариями. Хорошо же начал командирскую службу! - терзался я в ожидании будущих неприятностей.
   К моему удивлению, вызовов к начальству, в том числе к командиру полка, не последовало. Командир дивизиона, видимо, решил о случившемся "наверх" не докладывать. Себе дороже. В армии практиковалось наказание "лесенкой": в зависимости от характера и последствий ЧП, кроме прямого виновника, частенько наказывали и его начальников. А когда так происходит, кто-то из них не дождётся долгожданного повышения по службе, а то и раньше срока будет уволен в запас.
   Лобовое стекло "по-тихому" вставили, кабину поправили и на том инцидент исчерпан. Но мне урок на всю жизнь. С тех пор много раз был старшим машины, случались и бессонные ночи, но спать в машине, находясь рядом с водителем, - Боже упаси! Развлекал его песнями, давал грызть сухари, чтобы не заснул за рулём, и сам смотрел в оба. Очевидно, Всевышний это принял к сведению, так что больше подобных случаев в моей командирской практике уже не было.
   Второе ЧП в ту зиму 1956-го произошло, как ни странно, во взводе Кости Титкова, командира опытного, у которого я научился многому полезному, особенно в работе на огневой позиции.
   Была у него пассия, красивая, фигуристая шатенка по имени Жанна. Жила в Аниве, и Костя при малейшей возможности ночевал у неё. Однажды вечером появилась в нашей холостяцкой берлоге. Костя отвёл меня в сторону и, хитровато улыбаясь, сказал:
   - Что-то неважно выглядишь сегодня. А не подышать ли тебе чистым морозным воздухом часика... этак два? На лыжах пройтись, на сопки наши полюбоваться... Ты ведь у нас спортсмен, тебе к соревнованиям надо готовиться. А ещё лучше, если бы ты после этого пошёл ночевать к Коле Гайдуку. Сосед его в наряде, скучно Коле одному. Послушаете радиолу, чайку попьёте, а я тем временем проведу с Жанной беседу о международном положении.
   Разве можно отказать другу? И я ушёл.
   В те сутки Костя был начальником караула. Сменившись, даже не поужинав, умотал в Аниву к своей Жанне. А где-то в десятом часу вечера прибежал дневальный.
   - Старшего лейтенанта Титкова срочно к командиру полка!
   - Что случилось?
   - ЧП в его взводе. Ранены два солдата...
   Расспрашиваю о подробностях.
   ... Сменившись с караула, солдаты чистили оружие. Ружейной комнаты в батарее не было, столы для чистки оружия - в казарме. В автомате одного из недавних караульных оказался боевой патрон. Другой солдат, проходя мимо стола, где лежал автомат, нажал на спусковой крючок. Выстрел. В казарме людей было много. Пуля пробила бедро одному, деревянный столб-подпорку, чиркнула о спинку кровати и на излете раскровянила спину второму солдату.
   Одной пулей ранены два человека! И где, в казарме! Как оказался патрон в патроннике автомата? Почему Костя перед отправлением караула в казарму не проверил оружие, наличие всех патронов до единого? И надо же случиться беде, когда он ушёл в Аниву!
   На подобные отлучки по вечерам начальство смотрело сквозь пальцы. Но был приказ, по которому военнослужащий мог покинуть гарнизон только с разрешения старшего начальника. Теперь эту отлучку непременно раздуют и присовокупят к ЧП в казарме.
   Дневальному сказал:
   - Передай в штаб: Титков куда-то вышел. Появится - сообщу ему.
   Надо Костю срочно предупредить. Дом, где живёт Жанна, я знал. Вывел из сарая велосипед. Дорогу в Аниву недавно расчистил бульдозер, но на отдельных участках снова намело. Где в седле, где пешком, ведя, а то таща велосипед, добрался до Жаниного дома. В окнах - темнота. Стучу в одно из них. Тщетно. Стучу громче. Отдёрнулась занавеска, в окошке лицо Жанны.
   - Костю срочно на выход!
   В комнате вспыхнул свет. Через несколько минут Костя вышел, уже полностью одетый. Коротко рассказал ему о ЧП.
   - Бери мой велосипед и дуй в Абару. А я пешком дотопаю.
   О Костиной отлучке в Аниву начальство так и не узнало. Это несколько убавило для моего друга неприятностей. К счастью, и ранения солдат оказались неопасными. Но избежать наказания было уже невозможно: ЧП вышло за пределы полка. В ходе дознания выяснилось... Рядовой Иванов, будучи ночью на посту, услышал подозрительный шорох и передёрнул затвор, дослав патрон в патронник. Там и оставался тот роковой патрон до случайного выстрела. Проверь начальник караула оружие и наличие патронов перед отправлением солдат в казарму, и беды бы не случилось. И вторая его небрежность: отпускал караульных в казарму посменно, а не в составе всего караула. Торопился к Жанне. Хотел съэкономить время. Съэкономил....
   Косте влепили неполное служебное соответствие. Комбат получил строгий выговор. Пресловутая "лесенка" достала и начальника штаба полка. Ему - замечание.
   - Могло быть и хуже, - утешал я Костю. - Звёздочку могли бы снять или назначить с понижением. А неполное служебное... Через несколько месяцев снимут.
   Так оно и было.
   Закрытое письмо
   Поздний вечер в нашей комнате. Костя только что вернулся с партийного собрания. Не снимая полушубка, выпалил:
   - ЧП в государстве!
   Сначала я подумал: очередной Костин розыгрыш. Но он, не дав мне опомниться, сказал:
   - Собрание было закрытым, но тебе скажу: читали письмо ЦК о культе личности Сталина. Тоже закрытое.
   Ещё летом 1953-го в Енисейске заметил: после оглушительного звона с прославлением гениального вождя наступил в этом деле спад. Портреты Сталина ещё по инерции появлялись в газетах, но уже не в таком количестве, как при его жизни. Постепенно они сошли на нет. Стали появляться фразы о том, что марксизм всегда был против культа личности, о соблюдении социалистической законности. Чувствовалось, что в верхах назревают какие-то кардинальные перемены, но о их характере мы, "простые советские люди", знать не могли.
   Костя пересказывал содержание услышанного: о письмах Сталину из застенков НКВД видных деятелей партии, о злобных, подчас хулиганских надписях на этих письмах того же Сталина и его подручных - Молотова, Ворошилова, Кагановича... О том, что "дело" Тухачевского, Якира, Уборевича и других крупных военачальников, как и "дело врачей", было сфабриковано и о многих других фактах сталинского произвола.
   - Вот тебе и отец всех народов СССР! - кипел Костя. - И этому выродку мы столько лет поклонялись!
   Хотя всё, что услышал от Кости, потрясало, но шока не испытал. В одночасье встали на свои места разрозненные факты, с которыми прямо или косвенно уже столкнула жизнь. Мамин полушёпот о том, что ночью "взяли" их главбуха Тихон Палыча, хорошего человека, папин рассказ об аресте по вздорному обвинению директора конного завода Динабурга, отказ принять меня на работу в Центральный архив Министерства обороны только потому, что я - еврей, "дело врачей" с его антисемитской вакханалией, свидетелем которой был в Москве, исповедь ссыльного Шумилина, страстная мольба на берегу Енисея ссыльной девушки-немки "Увези меня отсюда!" - всё это выстроилось в одну цепочку. Такое чувство бывает, когда вдруг находишь причину поломки какого-нибудь механизма. Поломка серьёзная, самому не исправить, но и загадки, над которой ломал голову, уже нет.
   Тогда, зимой 1956-го, после закрытого письма ХХ съезда КПСС для меня, как и для миллионов других людей, приоткрылась лишь крохотная форточка из подвала сталинских злодеяний. Мы ещё не знали правды об убийстве Кирова, Троцкого, таинственных смертях Фрунзе, Орджоникидзе, Куйбышева, Горького, о секретных советско-германских протоколах, давших зелёный свет Второй мировой войне, о расстреле в Катынском лесу пленных польских офицеров, о трусливой попытке Сталина после сокрушительных поражений летом 1941-го снова сговориться с Гитлером, уступив ему значительную часть территории страны, о тайном убийстве по его прямому приказу Соломона Михоэлса, о расстреле Еврейского Антифашистского Комитета, о том, как выселяли на гибель и мучительство целые народы, как готовилась такая же участь и для евреев...
   Мы тогда ещё не знали, что Хрущёв, выступивший на ХХ съезде партии с разоблачительным докладом о культе личности Сталина, сам принимал активное участие в массовых репрессиях ЗО-х годов, что многие авторы душераздирающих писем из застенков НКВД в своё время погубили немало безвинных людей.
   Но знать и осмыслить - далеко не одно и то же. Выросшие при коммунистической диктатуре, воспитанные на её идеологических постулатах, мы, два молодых офицера, ещё не созрели для понимания того, что чудовище по имени Сталин - не какое-то изолированное явление, а порождение всё той же Системы, в которую беззаветно верили. Ленин и его сотоварищи по большевитской партии, организовав "массы" на расправу с "чуждыми классами", со всеми, кто не вписывался в их идеологические лозунги, объявили общечеловеческую мораль буржуазным предрассудком и с первых же дней после захвата власти начали невиданное по масштабам растление душ. И это одно из самых гнусных, самых страшных их преступлений. Поистине страшно, когда злодеи обманом и демагогией увлекают за собой миллионы.
   В тот зимний вечер 1956-го, обсуждая закрытое письмо, мы с Костей долго не ложились спать. То, что приоткрылось нам, связывали только со Сталиным. У нас и в мыслях не было, что порочна вся Система большевизма, какими бы благопристойными вывесками себя ни украшала. Понадобятся годы и годы, чтобы выдраться из её цепких догм, придти к незыблемому убеждению: на нашей земле нет ничего дороже человеческой жизни, и библейские моральные заповеди - как раз тот стержень, на котором держится мир.
  
   Комбат Гашев
   Периодически офицеров собирали на читку приказов по Вооружённым Силам, округу, армии, дивизии, полку. Скупые канцелярские фразы сообщали о смертях, ранениях, хищениях, пожарах, неуставных отношениях, разглашении военной тайны и прочем и прочем. При изложении очередного ЧП нередко употреблялась фраза: "... находясь в нетрезвом состоянии..."
   Пьянство было и оставалось бичом армии. Когда начальник штаба полка зачитывал приказ Министра обороны на новый учебный год, где ставилась задача "выжечь пьянство калёным железом", Костя шепнул мне:
   - Опять "калёным железом"... Никакого разнообразия. В прошлом году была такая же фраза.
   Изрядно попивал и наш комбат капитан Гашев. С этой его, мягко говоря, особенностью столкнулся на полигоне. Костю отправили в командировку, и мне пришлось управляться уже с двумя огневыми взводами. Таких снежных зим как на Сахалине, я и в Сибири не видел. После пурги снегу под самые крыши. А полигон - сплошное снежное царство. Очень непросто с нашими маломощными тягачами-"газонами" добраться до указанной на карте точке и занять там огневую позицию, особенно на какой-нибудь сопке. Прежде чем вести туда батарею, вставал на лыжи и выбирал оптимальный путь для орудийных поездов, а также наиболее подходящее место для основного орудия. Лыжи были таким же непременным предметом экипировки, как бинокль или полевая сумка с топографической картой.
   В тот день всё у нас получилось. И огневую позицию заняли
   вовремя, и выполнили весь комплекс работ на ней, и не единой ошибки в стрельбе. Комбат по телефону: "Молодцы!"
   Часам к десяти вечера он разрешил огневикам отдыхать до семи утра. В палатках затопили металлические печурки, поужинали. Я назначил охранение, дежурного радиста-телефониста и тоже решил поспать. Снял валенки, полушубок, залез в подаренный Костей спальный мешок, полевую сумку и кобуру с пистолетом - под голову и блаженно вытянул натруженные за день ноги. Было уютно, тепло. На бесшумных крыльях меня поднимало всё выше, выше...
   Разбудил зуммер телефона. Телефонист на НП передал приказание комбата: срочно прибыть туда.
   Ничего себе - "срочно прибыть"! До НП около пяти километров. Что случилось? Зачем такая спешка? Однако задавать начальнику такие вопросы не принято. Надо, значит, надо. Оделся по полной форме, поднял Костиного замкомвзвода.
   - Меня срочно вызывает комбат. Остаётесь за меня.
   Снова на лыжи и в путь. Ночь безлунная. Ориентируюсь по телефонному проводу, иначе в этой темени среди сопок легко заплутать. Взбадриваю себя песнями, а то и сочиняю на ходу:
   Тёмная ночь. Я иду между сопок один.
   На НП вызывает комбат, а зачем - неизвестно...
   Действительно, зачем? Хочет проверить мою физическую закалку? Вряд ли. И без того знает, что я - спортсмен-разрядник. А может, что-то случилось во взводе управления и срочно понадобилась моя помощь? Но какая? На НП, кроме комбата, есть КВУ - Боря Абрамов...(КВУ - командир взвода управления).
   Но как ни ломал голову, предположить сколько-нибудь реальное объяснение срочного вызова на НП так и не смог. В валенках и полушубке, с полевой сумкой и пистолетом пройти по снежной целине даже 5 километров довольно тяжело. Несмотря на мороз, вспотел.
   Возле НП увидел две палатки. В одной тихо, из другой доносились голоса. Туда и направился. Распахнул полог. На ящиках из под снарядов сидели капитан Гашев и старшина батареи Гаврилкин. Вместо стола опять же на снарядных ящиках - прибор управления огнём. На нём - консервы, хлеб и две бутылки водки. В углу спал Боря Абрамов. Я приложил руку к ушанке:
   - Товарищ капитан, по вашему приказанию..
   Гашев радостно осклабился.
   - Вижу, что прибыл. М-молодец! Садись с нами!
   Таким я его ещё не видел. Мутный взгляд, крошки в углу рта.
   - Старшина! Ты вот что... Налей Михаилу для сугрева. - Чмокнул меня в щёку, ослюнявив её. - Нравишься ты мне, л-лейтенант. Хоть и еврей, а нравишься...
   Этот его комплимент с дополнением резанул слух, но я сдержался. Объясняться с пьяным - пустое.
   Гаврилкин протянул стакан с водкой. Я поставил его на ПУО.
   - Товарищ капитан...
   - Ну что ты, как красная девица. Пей! Мы с-сегодня хорошо стреляли. Отмечаем успех. Имеем право! Песни петь будем...
   - Спасибо за приглашение, но мне надо возвращаться. На огневой - два взвода без офицера.
   - Ну и что? Ничего с ними не с-случится...
   Но я-то уже учёный: о всякого рода ЧП среди личного состава, оставленного без командирского контроля, наслушался немало. Гашев в таком состоянии уже не комбат. Старшина тоже "под мухой", но ещё кое-как держится. Тихо сказал ему:
   - Уберите бутылки и уложите комбата спать. Немедленно!
   Старшина, пьяно улыбаясь, поднёс скрюченную ладонь к непокрытой голове.
   - Слушаюсь, товарищ лейтенант!
   Бутылки он убрал. Гашев пытался что-то возразить, но говорил уже бессвязно, голова его бессильно клонилась к груди. Гаврилкин подхватил капитана под мышки и поволок к матрасу, накрытому солдатским одеялом...
   Никакого охранения на НП не было, спал и дежурный связист. Я растолкал его.
   - Дежурить у аппарата неотлучно, пока не сменит командир отделения.
   И уже Гаврилкину:
   - Старшина! Если комбат ночью проснётся, никаких его пьяных распоряжений не выполнять!
   Разбудил и лейтенанта Абрамова.
   - Боря, комбат напился в стельку. Старшина тоже хлебнул основательно. Могут быть неприятности. Пока капитан не очухается, принимай на НП бразды правления.
   Абрамов не сразу взял в толк, как я очутился на НП. А когда услышал, по какому поводу сюда вызван, рассмеялся.
   - Ну, комбат, ну, весельчак! "Песни петь будем..." И ради этого тащиться на лыжах пять километров!
   - Ладно, Боря, простим ему - и пошёл к своим лыжам.
   Добрался до огневой незадолго до рассвета.
   На следующий день, когда вернулись с полигона, Гашев вызвал меня в батарейную канцелярию.
   - В третьем дивизионе скоро освободится должность старшего офицера батареи. Буду предлагать тебя.
   С недоумением взглянул на комбата. Я ещё трех месяцев не прослужил в полку, а уже на повышение... Не такой уж я выдающийся взводный, чтобы столь стремительно двигать меня по служебной лестнице. Есть взводные куда опытнее, служат и по четыре года и по пять лет. С чего бы это комбат воспылал таким расположением ко мне? И тут дошло: боится, чтобы не "стукнул" начальству о вчерашнем его подпитии. Уж очень пристально смотрит мне в глаза.
   - Спасибо, товарищ капитан, за доверие. Только вряд ли это возможно. В полку-то я без году неделя.
   - Ну, знаешь, это ведь как посмотреть. Офицер ты толковый. Старшина говорит, что вчера, когда я немного приболел и лечил себя народным средством (хохотнул), ты на НП порядок наводил. Молодец, хвалю за разумную инициативу. Только вот что... О том, что было, болтать не надо. Это наше дело, семейное...
   - Я, товарищ капитан, не из болтливых.
   - Вот и хорошо. А я за добро всегда плачу добром.
   Летом того же года наглядно убедился, чего стоят эти слова.
   Шло тактическое учение дивизии с боевой стрельбой. И снова я - за старшего офицера батареи. Костя уехал по замене в Северо-Кавказский военный округ, а сменщик его ещё не прибыл.
   Несколько раз мы меняли огневую позицию. К концу дня от комбата по радио команда:
   - Орудиям отбой. Вывести колонну на развилку дорог у высоты... (указал отметку) и ждать дальнейших указаний.
   - Вас понял. Выполняю.
   Прибыли на эту развилку. Стоим полчаса, час - от комбата никаких дальнейших распоряжений. Я забеспокоился. На таком динамичном учении столь длительная пауза мало вероятна.
   Связываюсь по радио с комбатом. Его рация молчит. Радисту:
   - Вызывай каждые пять минут.
   Тот же результат. Смотрю на часы, нервничаю. Не может же быть такого, чтобы про нас забыли! Невдалеке бухают орудия, проносятся мимо пушечные и гаубичные батареи. А мы всё стоим. Но куда двигаться, не зная ни плана учения, ни дальнейших маршрутов?
   Возле нашей колонны из четырёх орудий остановился "газик". Из него вышел полковник с Золотой Звездой Героя. На погонах - артиллерийские эмблемы. Я уже догадался: это начальник артиллерии дивизии Котлярский.
   - Кто тут старший?
   Представился.
   - Почему стоите?
   Объясняю.
   - Мне некогда выслушивать ваши оправдания, - перебил меня. - Одно ясно: в вашей батарее - бардак. Вместо активных действий попусту торчите здесь непонятно зачем. Немедленно ведите вашу колонну к высоте "Грива". Там ваш командир дивизиона разберётся с вами, а я подскажу, чтобы основательно вправил вам мозги.
   Хлопнул дверцой, и "газик" умчался.
   У высоты "Грива" - наш дивизион, готовый к маршу. Учение практически закончилось. Офицеры собрались в голове колонны. Командир дивизиона майор Барышев подводил итоги. Я доложил о прибытии огневых взводов батареи.
   - Почему вы сорвали выполнение задачи?
   - Не понял, товарищ майор.
   - Я спрашиваю, почему полтора часа бездельничали, когда надо было прибыть в район высоты "Двуглавая" и там развернуться?
   Сказал майору о распоряжении комбата.
   -... Приказа занять огневую позицию в районе высоты "Двуглавая" я не слышал.
   - То есть как "не слышал"? У вас что, уши заложило?
   Барышев тяжело задышал, что означало у него приступ гнева. Почти на голову выше меня, он навис надо мной, как глыба, Казалось, сейчас ударит или возьмёт за грудки. Я стоял, не отступая ни на сантиметр. Смотреть на него снизу вверх посчитал унизительным, взгляд упёрся в его мясистый подбородок.
   - Слух у меня, товарищ майор, в полном порядке.
   - Тогда почему отсиживались в холодке, пока другие в поте лица работали? Почему сорвали выполнение задачи?
   - Распоряжение прибыть к высоте "Двуглавая" я не получил.
   Но почему молчит Гашев? Достаточно ему сказать всего лишь несколько слов и всё разъяснится.
   Комбат смотрел куда-то в сторону, словно то, что происходило, его не касалось.
   - Капитан Гашев, - наконец обратился к нему Барышев - Вы такое распоряжение отдавали?
   - Так точно! Или лейтенант Нордштейн его не расслышал или не понял.
   Гром не грянул, земля под ногами комбата не разверзлась. Вот уж не думал, что Гашев, такой добродушный, такой простецкий, способен на предательство.
   Как же доказать свою невиновность? Кто подтвердит? Ведь команду комбата - ждать у развилки дорог - принял по рации я сам. Но радист стоял рядом.
   - Товарищ майор, допросите радиста. Он подтвердит то, что я сказал.
   - Радиста? - Барышев на несколько секунд задумался. - Ну, хорошо...
   Приедем в полк - разберёмся, кто у вас в батарее напортачил. А пока все по местам!
   Но ни на следующий день и ни в какой другой никто меня "на ковёр" не вызывал. Правда, командир дивизиона радиста всё-таки допросил. Солдат подтвердил сказанное мной.
   Инцидент потихоньку замяли, будто его и не было. Извиниться передо мной Барышев не счёл нужным.
   Но Гашев! Я ждал, что всё-таки как-то объяснится со мной. Но он делал вид, будто ничего не произошло.
   Я сам пришёл к нему, выбрав момент, когда комбат вечером засиделся в батарейной канцелярии.
   - Товарищ капитан, мы здесь одни, и пусть этот разговор останется между нами. Командир дивизиона обвинил меня в том, что на учении я сорвал выполнение задачи. Но оба мы знаем, как было на самом деле. Почему не сказали правду? Не заступились, когда Барышев учинил мне разнос?
   Гашев долго молчал. Встал из-за стола. Прошёлся по комнате.
   - Ты не серчай на меня, Миша. Это контузия проклятая...
   - Какая контузия?
   - Фронтовая. После неё и начались провалы в памяти. Ты не думай, что на этом учении я выпил. В рот и капли не взял. А вот память отказала. Хотел съэкономить время и отдал тебе предварительное распоряжение, чтобы колонну вытянул на дорогу. Тогда ещё и сам не знал, что надо двигаться к высоте "Двуглавой". А когда Барышев уточнил район огневых позиций, передать тебе об этом забыл... - Он налил из графина воды, выпил несколько глотков. - Понимаешь, забыл! Не-ет, тебе этого не понять. Ты не лежал месяцами в госпиталях, не корчился на операциях и перевязках. Говорю тебе, как есть... Как сыну говорю. И как сына прошу: об этой моей беде никому ни слова! Дойдёт до Самченко - сразу подаст на увольнение. А мне до пенсии с учётом сахалинских ещё два года трубить.
   - Я уже сказал: разговор между нами. Но ответьте, пожалуйста: когда Барышев ни за что, ни про что меня с грязью смешал, у вас тоже случился провал в памяти?
   - Ты меня, Миша, прости. Испугался я, что после такого случая уволят. Сам посуди... Что это за комбат, если с ним такое случается? А ты молодой, с тебя спрос куда меньше. Когда ты в пушку врезался и пришлось вставлять лобовое стекло и кабину латать, тебя наказали?
   - Нет.
   - То-то и оно! Командир дивизиона хотел под горячую руку отправить тебя на губу, да я заступился. Молодой ещё говорю, неопытный. А то что на учении Барышев на тебя накричал... Такой уж он шумливый. Покричит, покричит, а через пять минут отойдёт. Ты же не знаешь, как мне от него достаётся. Скажу тебе по секрету: за тот случай на учениях такую стружку с меня снял...
   - И часто у вас бывает такое с памятью?
   - Раза два-три в году. И надо же, чтобы случилось это на учении!
   Похоже, что на сей раз Гашев говорил правду. Глаза его заслезились. Сними с него военную форму, и передо мной предстанет уже не комбат, а изрядно помятый жизнью немолодой и больной человек. И жалко было этого страдальца, но простить его трусость, а по сути предательство, я в тот вечер не мог.
   Мне не раз потом доводилось писать об отваге и малодушии, немало размышлял об этих полярных качествах человеческой натуры. И вот что скажу по этому поводу. Можно, конечно, многого добиться тренировками, усилиями воли. Но при одном условии: соответствующем качестве души.
   Экзамены без расписания
   Много раз вспоминал слова училищного преподавателя тактики подполковника Матвеева, которые уже приводил выше: надеть синие штаны с красным кантом - ещё вовсе не значит стать командиром. Знания, полученные в училище, и некоторый опыт службы в полку - отнюдь не гарантия того, что ты в полной мере приобрёл командирские качества. Жизнь в любой момент может устроить экзамен, не предусмотренный никакими программами и расписаниями. Для принятия решения - считанные минуты, а то и секунды. Всё, что должен сейчас выложить, - только в тебе! Тебя чему-то учили, да и сам, как всякий уважающий себя офицер, добывал необходимые знания и навыки и уже обозначил себя как личность. Вот и действуй, доказывай, что ты командир не только потому, что на тебе офицерские погоны. Время пошло!
   Мне выпало такое испытание ещё в первую мою командирскую зиму в 1956-м.
   Возвращались с полигона, я вёл колонну тягачей с орудиями. Дорогу стиснули высоченные сугробы, Казалось, колонна движется по тоннелю. Не съехать ни влево, ни вправо - только вперёд!
   Когда до полка оставалось километра два, дорогу наглухо загородил брошенный студебеккер. Солдаты - в открытых кузовах "газонов", промёрзшие, усталые, мечтающие, об отдыхе в тёплой казарме.
   Для начала приказал всем спешиться, размять руки-ноги. Ну, а дальше? На меня, единственного офицера, устремились взгляды двух десятков людей. Что делать? Пройти оставшиеся два километра пешком? А как же тягачи, орудия? Бросить их? Нет, не годится. Оставить двух-трёх человек охранять колонну? Тоже отпадает. Заберутся продрогшие солдатики в кабины, включат двигатели, уснут и во сне могут отравиться выхлопными газами. Такие случаи бывали. А если и не включат, могут замёрзнуть. Хрен редьки не слаще. К тому же часовых или караульных, называй их сейчас как угодно, через каждые два часа надо менять. Ходить от казармы к колонне - два километра туда, два обратно - всё равно отдых насмарку.
   Нет, надо пробиваться. Но как? Студер, как волдырь в носу, - попробуй сковырни его!
   Солдатских глаз не вижу, но и без того знаю: в них - надежда. Придумай же что-нибудь, лейтенант! Найди выход. Прорыть в снегу обход? Это, как минимум, метров пятнадцать. Сколько же тогда придётся перекидать кубометров снега! Опять же всю ночь работать.
   Взгляд зацепился за придорожные телеграфные столбы с обеих сторон дороги. А что если... И я уже мысленно прокручиваю схему предстоящей работы. Расчищать до земли эти обходные метры не будем. Снимем слой на метр - полтора достаточно. А дальше пусть поработает лебёдка, что на каждом тягаче. Рискованно? Риск есть: а вдруг свернём столб или оборвётся трос? Ну, положим, лопнувший трос ещё полбеды, а вот со столбом сложнее. Перекосится или ешё хуже, сломается, неприятностей потом не оберёшься. Итак, выдержит ли столб? Вроде бы должен выдержать. Морозище вон какой, земля как железобетон.
   Всё, хватит колебаний! За работу!
   Замелькали лопаты. Подгонять никого не надо. Люди и без того понимают: всё сейчас зависит от них самих.
   Полчаса ударной работы, и намеченный слой снега откинут. Размотали трос лебёдки головной машины, зацепили за ближайший столб. На всякий случай к столбу приставил сержанта Плачинту.
   - Услышишь малейший треск - крикни и подними руку. Уяснил?
   - Так точно!
   А вот водитель рядовой Глотов заколебался.
   - Не пройдём, товарищ лейтенант, машина застрянет.
   - Тогда ещё немного откинем снежку. Ну, садись в кабину, выворачивай руль и вперёд!
   Глотов мнётся. Подогнать его окриком? Но много ли будет проку от этого заробевшего водителя? Автошколу он закончил недавно.
   - Сколько в вашей школе наездил часов?
   Глотов назвал цифру. Я хмыкнул: в училище мы больше наездили. Выходит, его водительский опыт уступает моему.
   Наш диалог слышат солдаты.
   - Товарищ лейтенант, да вы сами садитесь за руль! Отступать уже некуда. Сажусь. Включаю первую передачу, передний ведущий мост, барабан лебёдки... Кабину забила мелкая дрожь Трос натянулся, а машина ни с места. Постепенно прибавляю обороты. Двигатель откликается истошным рёвом. Выдержит ли "газон" такое насилие? Подкатывает страх: сейчас что-то должно произойти: или трос лопнет, или столб рухнет, или лебёдка полетит к чёртовой матери. Но другого выхода нет. Ну, кто кого?
   Наконец-то, машина с пушкой тронулась с места и медленно, сгребая снег, поползла к столбу. Пройдя несколько метров, забуксовала.
   - Я же говорил! - В голосе Глотова - укор и лёгкое торжество.
   Будто не слыша его, вылез из кабины. Дал команду снять ещё полметра снега...
   Сняли. Снова за руль. Опять взревел двигатель, и всё повторилось. Отвоёваны ещё пять метров. Меняем угол движения, закрепив трос к столбу на другой стороне дороги. На этот раз действую увереннее: есть некоторый опыт. Выворачиваю руль, плавно прибавляю газ... Ну, давай, родимая, не подведи!
   Машина медленно ползёт к столбу. Осталось три метра. Два... Ещё чуть-чуть! Было такое состояние, словно после изнурительного заплыва нога нащупала вожделенную твердь у берега. Когда передние колёса достигли дороги, грянуло "ура!". Обходная колея пробита. По ней, обходя студебеккер, прошли остальные машины с орудиями.
   Передал руль Глотову. Он смущённо молчал.
   * * *
   Другой случай, заставивший принимать нестандартное решение, произошёл зимой 1957-го. К тому времени после огневого взвода я успел побывать командиром взвода управления и взвода разведки в полковой школе. На этот раз исполнял обязанности начальника разведки дивизиона. Частая смена должностей в разных подразделениях полка объяснялась нехваткой младших офицеров. Таким образом полковое начальство старалось залатать дыры в вечном тришкином кафтане. Перемещения "по горизонтали" особой радости мне не доставляли. Не успеешь привыкнуть к подчинённым, к новому командиру, а тебя уже "бросают" на другое место. Но, как говорится, нет худа без добра. Работа в разных звеньях артиллерийского конвейера давала возможность глубже вникнуть в его технологию. Но в ситуации, возникшей в тот морозный февральский день помог не опыт работы то в одном подразделении, то в другом. Помогла... художественная литература. Однако всё по порядку.
   Наш дивизион на очередном учении придали мотострелковому полку. По замыслу разработчиков учения, после прорыва обороны "противника" батальоны полка должны были пройти на лыжах 25 километров, подавляя очаги сопротивления.
   Командир нашего дивизиона, как и все мы, артиллерийские разведчики и связисты, тоже шёл на лыжах рядом с командиром полка. Не пройдя и десятка километров, выбился из сил. Его подобрала машина, и он фактически выбыл из "боя". Ну что ж... В бою без кавычек потери бывают, а коли так, заменить выбывшего должен другой офицер. Мне ничего не оставалось, как стать этим другим.
   Командир полка время от времени приказывал открыть артиллерийский огонь (условный) по той или иной цели. Я наносил их на карту, передавая по радио координаты на огневые позиции.
   К вечеру "бой" закончился. Пехота на лыжах повернула назад, моя группа дивизионных разведчиков и связистов - тоже. Конечно, устали, сказывалось не только физическое, но и нервное напряжение. А впереди ещё 25 километров. Мороз, ветер. На каждом солдате, кроме оружия и противогаза, ещё какая-нибудь поклажа: прибор управления огнём, стереотруба, рация, питание к ней... Солдатики мои держались стойко, кроме радиотелефониста Савчука. Он стал отставать. Пришлось всей нашей группе сбавить темп. У Савчука за плечами - питание к рации - ящик килограммов на шесть. Сняли с него этот ящик. Солдат пошёл немного резвее, но вскоре опять отстал. Я взял его автомат. Теперь он шёл почти налегке. Но всё равно из-за него мы двигались значительно медленнее, чем могли бы.
   После короткого привала прошли ещё километров пять, и тут я увидел, что этот горе-лыжник опустился на снег.
   - В чём дело, Савчук? Привала я не объявлял.
   - Больше не могу, товарищ лейтенант...
   Приложил ладонь к его лбу. Жара нет, разве что испарина
   Взгляд безучастный. Такой взгляд бывает у тяжелораненой лошади. Как ни кричи на неё, уже не поднимется. Но передо мной - человек, существо мыслящее, наделённое волей. Он не ранен и не болен. Просто скис, как и командир дивизиона.
   - И долго так будешь сидеть?
   - Не могу я, - тупо повторил Савчук. - Что хотите со мной делайте, не могу больше идти...
   На попутную машину рассчитывать уже нечего. Чтобы спрямить маршрут, мы ушли далеко от дороги. Кругом лесистые сопки. По заснеженному полю гуляет позёмка... Вытащил из полевой сумки карту, поднёс её к лицу Савчука.
   - Смотри сюда... Вот где мы находимся. Здесь, - перемещал я палец, - наша Абара, наш полк. А это - километровая сетка. В каждой стороне квадрата - километр. Теперь считай, сколько осталось до нашей Абары: восемь километров. А мы уже сегодня отмахали больше сорока. Неужто эти восемь не одолеешь?
   Савчук покачал головой.
   Сказать по правде, я растерялся. Засовывая карту в сумку, лихорадочно обдумывал: что делать с ним? Тащить на плечах? Волочить на лыжах?
   Где-то в подсознании промелькнуло: подобная ситуация уже была. Но не мог припомнить, где, когда? Наконец вспомнил: да это же в рассказе Василия Гроссмана "Жизнь".
   ... Небольшой отряд красноармейцев, попав в окружение, после ожесточённого боя спустился в шахту. Немцы взорвали выход на поверхность. С помощью старого забойщика удалось найти спасительный запасной выход. Но для этого предстояло разобрать породу, изготовить из обнаруженных в штреке железных прутьев скобы, вбить их в породу и по ним выбраться из шахты.
   Тогда, на том учении, я помнил только фабулу рассказа, а теперь, достав с полки книгу, процитирую:
   "... Самая пустая работа, которая у здорового, сильного человека при свете дня заняла бы короткий час, растягивалась на долгие сутки. Бывали минуты, когда измождённые люди ложились на землю, и им казалось: нет силы, которая могла бы поднять их...
   Однажды боец Кузин лёг на землю и сказал:
   - Что хотите мне делайте, товарищ капитан, нет моей силы встать.
   - Нет, я заставлю встать, - сказал ему Костицин.
   Кузин, тяжело дыша, с мучительной насмешкой сказал:
   - Как же вы меня заставите, может, застрелите? Мне только хочется, чтобы меня пристрелили, - нет силы муку терпеть.
   - Нет, не застрелю, - сказал Костицин, - лежи пожалуйста, мы тебя на поверхность на руках вытащим. Вот там, при солнце, руки не подам, вслед плюну - иди на все четыре стороны.
   И Кузин с проклятием поднялся, пошатнулся, вновь упал и вновь поднялся и пошёл разбирать породу".
   Запавший в память этот эпизод и подсказал решение.
   Придумывать ничего не пришлось. Сказал Савчуку примерно те же слова, что и тот командир, только применительно к нашей ситуации. И результат был точно такой же. Правда, Савчук не ругался. Пошатываясь, снова встал на лыжи. Я поставил его в нашей цепочке предпоследним, чтобы шёл по более или менее накатанной лыжне.
   Примерно часа через полтора показались огоньки.
   - Савчук, это Абара. Мы почти дома.
   Впервые увидел на его лице улыбку. Робкую, чуть тронувшую губы, но это была улыбка человека, открывшего в себе что-то очень ценное и до этого неведомое.
   Луна осыпала золотом лыжню и, казалось, мы шли по искрящейся ковровой дорожке, выстеленой в нашу честь. Снежная тишина уже не была равнодушной. Почтительно слушала наши шаги.
   * * *
   Через 27 лет один мой знакомый дал мне книгу, обёрнутую газетой.
   - Учти: книга запрещённая. Издана за рубежом. За неё можно получить срок...
   Прочитал её за несколько суток. Это был роман Василия Гроссмана "Жизнь и судьба". Шёл 1984-й год - глухое, застойное время. Владычество партийной диктатуры казалось незыблемым, как и большевитские догмы, вбитые в головы миллионов. И вот нашёлся человек с громким писательским именем, не просто талантливый, но и отважный. Он дерзнул провести параллель между нацизмом и большевизмом и подвёл к неизбежной мысли: они одного корня. Там было создано государство-концлагерь и у нас тоже. Книга глубиной философской мысли, художественным талантом рушила идеологические устои, на которых в СССР воспитывались целые поколения. Она в числе первых способствовала моему освобождению от иллюзий, в которых прожил десятки лет, подтвердила мои сомнения.
   Писатель знал, не мог не знать, на что шёл. Потом уже стали известны подробности. Как рукопись была арестована КГБ, изъяты все её экземпляры, отпечатанные на машинке, и только один чудом уцелел, как травили автора, в конце концов сведя в могилу. Но он успел сделать то, что требовала совесть. Его главный экзамен - эта книга, которую уже назвали великой.
   Так Василий Гроссман помог мне дважды: в лейтенантскую пору и в зрелом возрасте, каждый раз побуждая к действию.
   "Товарищ лейтенант, вам это не личит"
   Какими соображениями был обусловлен мой перевод из одного гарнизона в другой, до сих пор не знаю. В отделе кадров полка мне сказали: переводят в бригаду РВК, то есть Резерва Верховного Командования. Дескать, там нужны толковые офицеры. А поэтому я должен ценить оказанное мне доверие.
   Толковый ли я офицер или так себе - как-то не задумывался. Это определение уж очень было заезжено. Иногда из штаба полка поступала в дивизион команда: "Выделить толкового офицера и с ним двух солдат - трактором выдёргивать пеньки". И указывалось место. "Толковый офицер" - это для страховки, чтобы было с кого спросить, если что-то случится. Под руководством "толковых офицеров" солдаты расчищали снег, косили траву и выполняли массу других работ, где особого ума не требовалось.
   Бригада - близ посёлка Соловьёвка, километрах в сорока от Абары. Начфин полка, решая, положены ли мне "подъёмные" деньги, разложил на полу топографическую карту и, ползая на коленях, измерял расстояние. "Подъёмные" полагались, если расстояние до другого гарнизона, куда переводят офицера, превышает сорок километров. А тут как раз впритык. Начфин задумался: от чего измерять и докуда? От штаба полка до штаба бригады? Но штабы на карте не обозначены. От центра Абары до центра Соловьёвки? Но что считать центром? И вообще как измерять: по прямой или по дороге? Не мудрствуя лукаво, решил измерять от края Абары до ближайшего края Соловьёвки. Но в этом случае не хватало двести метров. Я с тоской подумал: уплывают мои "подъёмные" - три месячных оклада.
   Выручил офицер, зашедший к начфину по каким-то своим делам. Он бывал в Соловьёвке и сказал: бригада располагается не в самом посёлке, а в километре от него. "А в какую сторону этот километр?" - спросил начфин. "К востоку", - услышал в ответ. Офицер склонился над картой и, взяв у начфина карандаш, показал: "Вот здесь". Километр оказался спасительным для моих "подъёмных".
   Случай, хотя и курьёзный, но не такой уж редкий в армии. Сколько подобных условностей, порой ничтожных, существенно влияли на жизнь офицеров!
   Костя рассказывал... В Приморье не то был, не то всё ещё существует район, по льготам приравненный к Сахалину. Какой-то большой начальник определил границы района просто: циркулем очертил на карте круг. А штабные клерки потом уточнили: граница пройдёт вот по этой речке, по гребням этих сопок и другим приметным на местности рубежам. Что же получилось? По одну сторону этой условной границы - обычный гарнизон, по другую - льготный.
   - Представляешь, какая нелепость, - возмущался Костя. - Служат офицеры, можно сказать, в одном посёлке. Неженатые ходят к одним и тем же бабам, одинаково кормят комаров, стреляют на одном и том же полигоне, словом, живут в одной и той же глухомани. Но какой-то паршивый ручей обозначил, кому полуторный оклад, полуторная выслуга, замена и всё такое прочее, а кому - без никаких льгот служить в этой дыре до посинения... Ну скажи, есть она, у наших умников из Генштаба, справедливость?
   Я и сам неоднократно убеждался: со справедливостью в армии не всё в порядке. Взять хотя бы должностные оклады. Какая ступень служебной лестницы по обилию обязанностей, а, значит, и ответственности считается у младших офицеров самой трудной? Здесь вряд ли будут иные мнения: конечно же, должность командира роты (батареи). На этом служивом всё: и личный состав, и казарма, и материальная ответственность. А сколько он "пашет" на стрельбищах, полигонах и танкодромах, сколько суток проводит на тактических учениях и в нарядах! И вот другая должность, тоже капитанская - помощник начальника политотдела по комсомолу. Личного состава у него нет, материальной ответственности никакой, в поле выезжает от случая к случаю. Оклад же его больше, чем у ротного или батарейного.
   Костя пояснил: в армии платят не за труд, а за должность. Будь ты хоть семи пядей во лбу и работай, как одержимый, твоё денежное довольствие не увеличится ни на копейку. А если "наверху" есть "мохнатая лапа", тебя будут проталкивать по служебной лестнице, даже если ни усердием, ни умишком не блещешь.
   "Мохнатых лап" среди начальства у нас с Костей нет. Давно уже смирились с тем, что годы и годы будем ходить в "Ваньках-взводных".
   Костя, уезжая в Северо-Кавказский округ шутил: "Лучше Северный Кавказ, чем Южный Сахалин". Не знаю, что лучше, однако Сахалин с его самобытной природой успел полюбить. Жаль было расставаться с Костей, но ничего не поделаешь: военная служба горазда на прощания.
   В Соловьёвке меня назначили на ту же должность, с которой начинал службу, - командиром огневого взвода. Не сказать, что огорчился. Работа с личным составом, как и сама служба в артиллерии, была по душе. К тому же новые люди, новая для меня техника - всё это вызывало интерес.
   В полутора километрах от бригады - Анивский залив, рядом - сопки. К сопкам выкатывали сорокапятку, и вот тебе боевая стрельба относительно дешёвыми снарядами. А в какой-нибудь сотне метров от бараков-казарм - винтовочный полигон - участок местности для артиллерийских тренировок. От обычного полигона винтовочный отличается гораздо меньшими размерами, вместо орудий - на вышках пулемёты "Максим", стреляющие одиночными выстрелами.
   На вооружении бригады - 152-миллиметровые гаубицы-пушки с тягачами-тракторами. Техника, хотя и внушительная, но ещё довоенная. Занять огневую позицию с нашими тяжеленными гаубицами-пушками (свыше 7 тонн) очень непросто. Дирекционным углом задавалось основное направление стрельбы, туда и направлялись стволы орудий. И если поначалу орудие встанет не так, да ещё будет приведено к бою, довернуть эту махину вручную в нужную сторону уже невозможно. Надо снова приводить орудие в походное положение и с помощью трактора ставить стволом, куда следует. А это не только лишние усилия, но и лишние минуты. У нас же - борьба за секунды. Поэтому, исходя из возможностей нашей техники, разработал наиболее рациональную, на мой взгляд, схему занятия огневой позиции.
   Типичная картинка на учениях, особенно ночью. Ревут тракторы с прицепленными орудиями. Офицеры костерят механиков-водителей за то, что не туда "смотрят" стволы. Нередко бывало: механик, ошалев от ругани, допускал новые ошибки.
   Твёрдо решил: так дело не пойдёт. Человек должен чётко уяснить, что от него хотят. А этого можно добиться лишь исключив всякую истерику. Начертил схему заезда батареи на огневую позицию. Продумал, где должны находиться и как действовать старший офицер батареи, командир 2-го огневого взвода, командиры орудий, какие сигналы подавать механикам-водителям. Именно сигналы, ибо из-за рёва моторов трудно расслышать команду. И если каждый - от старшего офицера батареи до солдата - будет "понимать свой маневр", никакой крик уже не нужен.
   Опробовал свою схему на практике. Получилось и ещё как! Исчезла нервозность, нормативы стали выполнять куда быстрее, чем прежде. И, главное, работа пошла без натуги, упрёков и, тем более, разносов. А хорошее настроение - это тоже сэкономленные секунды, профилактика ошибок. И, наоборот, хамство, матершина гасят это настроение, плодят ошибки.
   Не раз задумывался: почему же мат процветает в армии? Что это - распущенность, недостаток культуры или стремление показать свою "демократичность": вот, дескать, как я по-простому, по- народному разговариваю с солдатами! Не как какой-нибудь интеллигентик.
   Детство моё прошло среди мата возле бараков совхоза, на кирпичном заводе, где жили и трудились отнюдь не носители изящной словесности. Почему же не стал матершинником? Наверное. потому, что как и брат, и сестра, получил в этом отношении прочный иммунитет от родителей. И всё-таки однажды сорвался, за что стыдно и поныне.
   ... Тактическое учение. Трое суток дождь, и как обычно бывает в мае на Сахалине, холодный ветер. Изнурительный марш, частые смены позиций, бессоные ночи основательно вымотали.
   К вечеру - распоряжение: готовиться к ночлегу и прежде всего поставить палатки. С собой возили металлические печки, изготовленные бригадными умельцами и к ним - небольшой запас угля и дров для растопки. Но чтобы как следует согреться и обсушиться, этого топлива недостаточно. Поручил трём солдатам заготовить дрова. В мокрых шинелях, продрогшие, они растерянно смотрели на меня: какие тут дрова под дождём! Пояснил: обрубайте по краям пеньки - в середине древесина более или менее сухая. Один из солдат стукнул топором по пеньку раз, другой, да так вяло, что проку никакого. Опустил топор и снова принял "сахалинскую стойку" - согбенная спина, обвисшие плечи, руки полукругом. Эта беспомощность и взорвала меня. Покрыл заготовителей матом. Взял топор и стал рубить сам. Когда от пенька почти ничего не осталось, сказал:
   - Оказывается, и под дождём можно добывать сухие дрова. Эх вы, а ещё мужчинами называетесь...
   Сценка эта была на виду у других солдат. Ко мне подошёл наводчик орудия Коренев.
   - Товарищ лейтенант, вам это не личит.
   - Что "не личит"? - не понял я.
   - Ну это... мат одним словом. Вы же до этого никогда не ругались.
   Смотрел на меня со скрытой усмешкой, словно поймал с поличным. Не прикидывайся, лейтенант, чистюлей. И тебя обломала армия.
   Я покраснел.
   С той минуты зарёкся: мата от меня никто больше не услышит. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
   Слово, данное себе, держу и поныне.
   Билет на тридцать с лишним лет
   Летом 1957-го меня приняли в кандидаты партии. Не сказать, что уж сильно рвался туда. Всё получилось как-то само собой. Однажды ко мне подошёл замполит дивизиона майор Чернуха.
   - Михаил, пора подавать в партию. Дам рекомендацию.
   - Спасибо, товарищ майор, за доверие. Только созрел ли я? Вот пройдут стрельбы...
   - Нечего тянуть! - отрезал майор. - Сегодня же напиши заявление.
   Чернуху за глаза звали Темнухой. Культурой, начитанностью, широтой кругозора не блистал. Приходил на политзанятия, задавал примитивные вопросы: "Какой по счёту партийный съезд недавно состоялся?" "Как фамилия нашего командира бригады?" "Начальника политотдела?" И ещё любил экзаменовать солдат по знанию состава Президиума ЦК КПСС - так при Хрущёве называлась партийная верхушка.
   Побывал Чернуха на политзанятиях и в моей группе. Снова те же вопросы. Если фамилии комбрига и начпо солдаты знали, то с перечислением членов Президиума ЦК у некоторых затруднения. Особенно у рядового Пицула из Западной Украины. Хрущёва назвал, но и только.
   - Молотов, - кто-то подсказал ему.
   - Молотов, - послушно повторил он.
   - Так, правильно, - подбодрил замполит. - Дальше!
   - Микоян, - послышался шёпот.
   - Микоян, - уныло продублировал солдат.
   - А ещё кого из членов Президиума ЦК знаете на букву "м"? - продолжал выдавливать из него Чернуха - Ну? Я помогу. Ма... и в середине буква "л".
   Но замполита опередил какой-то шутник.
   - Подполковник Мозалевский.
   - Подполковник Мозалевский! - радостно подхватил подсказку Пицул.
   Раздался хохот. Назван был заместитель комбрига по тылу.
   Чернуха горестно вздохнул.
   - Солдат не может считаться политически грамотным, если не знает, кто у нас руководители партии. А ведь так легко запомнить! Возьмём на ту же букву "м". Запоминайте хотя бы по ритму. - И он застучал по столу: - Мо-ло-тов, Ми-ко-ян, Ма-лен-ков!.. Ну, орлы, повторяйте хором!
   И взвод забарабанил.
   - Мо-ло-тов, Ми-ко-ян, Ма-лен-ков! (Та-та-та, та-та-та, та-та-та!)
   Удовлетворённый Чернуха победоносно посмотрел в мою сторону. После занятий задержал меня в Ленинской комнате.
   - Ты убедился, как много значит творческий подход на политзанятиях. Ищи пути для наглядного изложения учебного материала. Учись у опытных пропагандистов (Здесь, очевидно, имел в виду себя). Даю тебе как молодому коммунисту партийное поручение: провести в вашей батарее беседу "Ленин о воинской дисциплине".
   Беседу я провёл и сообщил об этом замполиту.
   - Как прошла?
   - Нормально.
   - Вопросы были?
   - Был один: почему Сталин до сих пор в мавзолее рядом с Лениным?
   - И что ты ответил?
   - Сказал, что уберут. Пока ещё не успели, но обязательно уберут.
   Чернуха схватился за голову.
   - Что ты отсебятину несёшь! Кто тебя уполномочил делать такие политические заявления? - Он был явно напуган.
   - Но ведь культ Сталина разоблачён, - оправдывался я. - Он столько причинил зла!
   - Да, партия развенчала его культ. Однако заслуг перед партией и государством у Сталина больше, чем ошибок. Это надо понимать, - поднял Чернуха назидательно палец. - Ох, Михаил, Михаил... Нарубил ты дровишек. Придётся мне выступить в вашей батарее на эту тему и поправить тебя, чтобы следующая твоя беседа прошла как следует, по-партийному...
   В лексике Чернухи "по-партийному" звучало в разных вариантах часто. "Партийный подход", "партийная требовательность", "партийная принципиальность"...
   Не вдумываясь в глубинный смысл этой риторики применительно к нашей действительности, мы принимали её за абсолютную истину, она становилась блоками мировоззрения. Партия - это свято. Могут оказаться негодными отдельные её члены вроде Сталина или Берии, но партия в целом - вне критики, вне каких-либо сомнений. Разве есть цель благороднее, чем у неё - освободить от всякой эксплуатации, всякого угнетения трудовой люд, создать на земле коммунистическое братство, где от каждого по способностям и каждому по потребностям! Как в хорошей, дружной семье. Быть членом такой партии - значит, работать для высокой цели, показывать личный пример в исполнении своих обязанностей. И, в частности, для меня, артиллериста, хорошо стрелять, умело и правильно обучать подчинённых и быть в готовности защищать Родину.
   Так я думал, такое чувство испытывал, когда в августе 1958-го мне вручали партийный билет.
   Незадолго до этого вышел фильм "Коммунист". Его главный герой в исполнении Евгения Урбанского пополнил число моих любимых героев. Особенно впечатляли кадры, когда он в одиночку рубил лес для паровозной топки, чтобы быстрее доставить голодающим рабочим хлеб. Василий Губанов стал для меня эталоном коммуниста, а, значит, как тогда я считал, бескорыстия и самоотверженности. Смею утверждать: образ не выдуманный. Тысячи и тысячи таких Губановых отдавали свои жизни ради идеалов, в которые свято верили.
   Верил и я и свыше тридцати лет носил у сердца книжицу с силуэтом Ленина. Прозрение наступало постепенно, словно исцеление после хронической болезни.
   Господи, сколько же времени убито на партийных собраниях, на конспектировании трудов "основоположников"! А партийные взносы, которые исправно платил столько лет! Знать бы, что на мои рубли, умноженные на взносы миллионов таких же рядовых партплательщиков, прикармливали марионеток СССР в разных странах мира, палестинских и прочих террористов, содержались компартии в Европе, Америке и других регионах. На наши партвзносы партийная верхушка строила себе роскошные дачи-дворцы, пользовалась уймой привилегий и фактически в материальном отношении жила в своём мирке как при коммунизме. Эти "старшие товарищи" ни в какие коммунистические идеалы не верили. Интриганы и циники, рабы по духу, они жили сегодняшним днём, цепляясь за должности, а, значит, за власть, потому что именно власть давала им всевозможные материальные привилегии, ордена, звания, холопское заискивание тех, кто был "ниже". А для нас, миллионов "простых" граждан с партийными билетами и беспартийных, была придумана красивая сказка о "сияющих вершинах" коммунизма. Эта партия устами своей верхушки сама себя славила и бесстыдно лгала на протяжении всего своего существования. Обещала покончить со всякой эксплуатацией человека человеком, а создала государство, где эксплуатация труда достигла гигантских размеров. Обещала заводы и фабрики рабочим, землю - крестьянам, а превратила и тех, и других в работяг, получающих жалкую зарплату. Обещала равные права всем народам, а стала рассадником шовинизма, ксенофобии, в том числе антисемитизма.
   "Весь мир насилья мы разрушим", - пелось в партийном гимне. И опять ложь. Эта партия не могла существовать без насилия. В октябре 1917-го совершила государственный переворот, а уже в январе 1918-го с помощью вооружённой силы разогнала законно избранное Учредительное Собрание, установив в стране диктатуру. Она разожгла в стране четырёхлетнюю гражданскую войну. И закрутилось кровавое колесо - война с собственным народом. Чтобы подавить всякое сопротивление диктатуре, партия большевиков руками созданных ею карательных органов - ЧК, ГПУ, НКВД, МГБ, КГБ расправилась с наиболее мыслящей, демократически настроенной интеллигенцией, лучшей частью крестьянства, священнослужителей, подавила выступления протестующих рабочих. Террор стал её постоянным спутником.
   Что же она создала, эта партия, пока рулила семь десятилетий? Воинственное государство с полунищим забитым, обманутым народом, которое в цивилизованном мире назвали "империей зла".
   С наступлением поры, названной гласностью, хлынул неудержимый поток доселе скрываемой правды. Знать о ней и оставаться в такой партии посчитал глубоко безнравственным. Но о том времени в последующих главах.
   "Ямщик, не гони лошадей..."
   В конце лета 1957-го получил отпуск за два года на 90 суток: два положенных "отгульных" месяца плюс месяц на дорогу. Поскольку прилетел в Москву на самолёте, почти месяц сэкономил. Никогда у меня ещё не было столько свободного времени. За моё отсутствие наш Красный Строитель заметно похорошел. Подросли сады, многие улицы покрылись асфальтом. Здравствуйте, родные края - Царицыно, Битца, Суханово, подмосковные рощи и пруды! Нигде мне не было так хорошо, как здесь, где вырос, где знакома каждая тропка. А какая это радость - встречаться с друзьями после долгой отлучки! С девушкой, которую знал ещё подростком.
   В конце апреля 1952-го, когда заканчивал институт, она со своей старшей двоюродной сестрой составила мне и Илюше Черняку компанию в велосипедной прогулке в Суханово. На берегу пруда, где мы расположились, местами ещё лежал снег, но перед очами юных дам я распустил хвост: бултыхнулся в студёную воду и поплыл...
   Прошло ещё три года. Я учился в Хабаровском артиллерийском. От Илюшки долго не было писем. Написал Гале, той самой девочке, чтобы узнала: как он там? Она добросовестно исполнила поручение. Мы стали изредка переписываться. Ничего "такого" в этих письмах не было. Были они дружеские, с описанием нашего бытия. С фотокарточками на память. На своей написала: "Дальневосточному Мишке от красностроительской Галки". Отвечал примерно в таком же духе.
   Может быть ей, девочке-старшекласснице, было интересно переписываться со своим земляком, а теперь курсантом-дальневосточником? Может быть. В письмах к ней держался несколько покровительственно: как никак ещё школьница. И даже одно время хотел вложить в конверт командирскую линейку со всякого рода вырезанными на ней геометрическими фигурами - на уроках математики пригодится. Но потом застеснялся: тоже мне подарок! А вдруг у неё уже есть нечто подобное?
   Вскоре поймал себя на мысли: а ведь жду её письма. И ещё как жду! Значит, она для меня уже не просто знакомая.
   ... На выпускном курсе упал, поскользнувшись в бане, и разбил локоть. В рану попала инфекция, началась газовая гангрена. Меня увезли в госпиталь. После энергичного лечения пришлось около месяца носить на руке повязку. Когда её, наконец, сняли, рука в локте не разгибалась. Молодая врачиха-хирург взяла мою руку в свою.
   - Ну, курсант, посмотрим, какой ты мужчина. Но если будет невмоготу, разрешаю кричать.
   Я сцепил зубы. Кричать? Не дождётесь.
   Она с силой разогнула мою руку. Что-то хрястнуло. От дикой боли выступили слёзы.
   - Так... Хорошо. Рука будет в порядке, но боль продержится ещё несколько дней. Потерпи.
   В те дни у меня выплеснулось:
   Подумаешь, больно! Похуже видали.
   Давай подумаем о другом:
   О будущем отпуске. О Гале.
   В общем, о чём-нибудь дорогом.
   И в курсантском отпуске, и в лейтенантском уже не мог без общения с ней. Ходили в кино, цирк, гоняли на велосипедах, фотографировались на Красной площади, катались на лодке на водной станции "Динамо"... Всё мне в ней нравилось: внешность, ум, милая застенчивость, богатый духовный мир... Впрочем, чего тут перечислять! Когда любишь, меньше всего задумываешься: почему? Любишь и всё.
   Наверное, и она была ко мне неравнодушна. Видел, как загорались её глаза, когда спускалась ко мне по ступеням своего крыльца. Однажды в сквере возле цирка вдруг сказала:
   - Хочешь, почитаю стихи?
   - Давай, - сказал я небрежно. - Кто автор?
   - Автор - я...
   Стихи назывались "О тебе и обо мне". Их содержание по прошествии стольких лет уже не помню. Ничего в них не было сказано напрямую. Скорее всего это было предощущение чего-то большого и светлого. И хотя к тому времени давно уже не причислял себя к робкому десятку, отношения наши оставались безоблачно целомудренными. Не смел не то что поцеловать, но даже взять её под руку... В тот памятный для меня отпуск летом 57-го засыпал и просыпался с мыслью о ней. Мир для меня был уже немыслим без её улыбки, её голоса.
   В один из вечеров она сказала: завтра уезжает со студенческим стройотрядом на месяц.
   Боже мой, как томительно долго он тянулся! И я твёрдо решил: хватит носить своё чувство в себе! Приедет - скажу, как есть. И если она тоже любит... Тогда пусть решает. Нет, о немедленной женитьбе говорить не буду. Мне - 27, ей 18. Студентка первого курса. Будущий инженер. Вправе ли я сразу же увозить её на Сахалин, в свою глухомань, ломать ей учёбу? Но если любит, буду ждать, пока не окончит институт. Любовь побеждает и не такие препятствия.
   Никогда не писал лирических стихов, а тут нашло... Это как исповедь, как дыхание: не надо мучительно подбирать слова. Они не для бумаги.
   В первый же вечер, когда Галя приехала, пошёл к ней. Она вышла в сад...
   Был настроен решительно.
   - Помнишь, ты однажды читала мне стихи про тебя и про меня? Теперь послушай мои...
   Было темно. Глаз её не видел, но чувствовал, как она напряглась. От волнения некоторые строчки забыл, однако уже не останавливался, импровизируя на ходу. Стихи получались ломаными, вздыбленными, словно в скачке по ухабистому полю. Себя в этой исповеди обозначил в третьем лице. Будто это вовсе не я, а так, один лейтенант. А к ней обращался на "вы", словно это вовсе не Галя, а какая-то другая девушка. Многое из тех расхристанных, неуклюжих виршей безвозвратно забылось, но кое-что память сохранила.
   ... Опять дорога нам намечается.
   Ну, а наши пути нелегки.
   Лейтенантский отпуск кончается,
   До отъезда совсем пустяки.
   Пойдут дожди, заметут метели
   И ветры затянут песню свою.
   И снова потянутся дни, недели,
   Месяцы, годы в далёком краю...
   Чувств своих не удержишь лавину -
   Он ведь не камень, он ведь живой,
   Он ведь не может наполовину:
   Если уж любит, то всей душой.
   Он вам отдал своё сердце горящее,
   Свою любовь, весь свой пыл...
   Самое лучшее и настоящее -
   Это вам он одной посвятил....
   Закончив свой лирический монолог, взял её за руку.
   - Ты мне сейчас дашь ответ. Сейчас...
   Она молчала.
   Притянул её к себе.
   - Не надо, Миш...
   Отвернула голову. Но я уже закусил удила.
   - Ну что ты, как каменная? Можешь сказать прямо: да или нет?
   Снова молчание. И, наконец, еле слышно:
   - Я тебя не люблю.
   Её почти шёпот, как гром для меня. Так, понятно.... Удар под дых. Круто повернулся и зашагал к калитке.
   Из облака выкатилась луна, и свет её показался мне как от лампочки в тюремной камере. В голову вдавился и уже не отпускал мотив недавно услышанного по радио романса:
   Ямщик, не гони лошадей.
   Мне некуда больше спешить,
   Мне некого больше любить.
   Ямщик, не гони лошадей...
   Она меня не любит. А как же все наши встречи, её стихи, её глаза, которые не могли обмануть? Или всё это привиделось? Почему, почему она так сказала?
   Шёл, как в тумане, не разбирая дороги. И в голове был туман: какие-то клочки бессвязных мыслей и этот терзающий душу мотив:
   Ямщик, не гони лошадей...
   А не пришпорил ли я их сам? Ну, куда ей сейчас, студентке-первокурснице, замуж, да ещё в какую-то Соловьёвку на Сахалине? Для неё - это Тьмутаракань. И, наверное, её мама, видя мои ухаживания, чётко сказала: не пара он тебе. Лейтенант, кочевая, неустроенная жизнь... Что ты там забыла в этой его Соловьёвке на краю света?
   Но гадай, не гадай, а решающие слова "Я тебя не люблю" сказаны. Может, и вправду не любит. Ну, было какое-то увлечение. А когда потребовал от неё сказать "да" или "нет", спохватилась.
   Подошёл к своему дому, открыл калитку. В окнах темно, значит, родители уже спят. Включил свет на террасе. Там, как всегда, моё обиталище. На спинке стула - приготовленное мамой тёплое бельё: осенние ночи уже холодны. С нежностью подумал о родителях. Вот ценность на все времена, пока мы живы. Нет, о крушении, которое только что потерпел, ничего им не скажу. Ни к чему.
   Есть не хотелось. Спать тоже. Вышел в сад. Порывистый октябрьский ветер хороводил на дорожке опавшие листья. При тусклом свете луны они казались живыми существами из какого-то потустороннего мира.
   Ямщик, не гони лошадей...
   Да что это я совсем раскис? А ну, возьми себя в руки, товарищ офицер! Вспомнились слова тренера по боксу Тимошина: "Надо уметь держать удар". Я - сильный, я выдержу.
   Вышагивал по дорожке. И опять рождались стихи:
   И если точка... Ну что ж, бывает,
   Что жизнь тебя и за горло возьмёт.
   Он не застрелится. Не зарыдает.
   Стиснет зубы. Переживёт.
   * * *
   Месяца через два, уже на Сахалине, получил от неё письмо на трёх тетрадных страницах. Прочитал раз, второй, третий...
   "... Не стесняйся, если это письмо прочтёт твоя жена, оно от "маленькой землячки", которую ты когда-то любил, но которую так и не понял, не узнал до конца. Я не хочу перед тобой оправдываться, тем более, в чём-то тебя упрекать. Но я хочу, чтобы ты знал, что для меня ты никогда не был "очередным поклонником", и мне больно сейчас, что ты можешь так думать...
   Весь этот месяц был для меня словно пыткой. Сколько раз, проходя мимо вашего дома, хотелось зайти к тебе, пойми же, не как к кавалеру, а как к верному товарищу, и только сознание, что тебе не нужны эти чувства, всегда удерживало меня от этого.
   ... Я не хотела ничем напоминать о себе. Быть может, только 24 января на далёком Сахалине ты получал бы каждый год живую розу - знай, это был бы мой подарок. Но теперь ни к чему даже это..."
   Что поделаешь, в любви я - максималист. В таких случаях говорят: не судьба.
   На судьбу не ропщу. Любовь, если, конечно, это любовь, всегда дар Божий. Даже если, как моя, неразделённая. А может, и разделённая, но не до конца. А тогда... Тогда, в октябре 57-го был в душевном раздрае.
   Ракета
   Длительный отпуск уже не радовал. Потянуло снова на Сахалин, к привычным артиллерийским будням, к моим солдатам. Часами бродил по Москве, присматриваясь к уже чужой для меня, суетной столичной жизни. Не зная, куда девать себя в оставшиеся до отъезда три неполных недели, заглянул в свой институт. Столько воспоминаний юности с ним связано! На "собачей площадке" - объявление: в субботу - вечер отдыха. Ладно, приду. Тряхну стариной.
   Нагладился, надел костюм и двинул на вечер. У входа в институт - двое парней. Стража.
   - Вы куда?
   - То есть как куда? В институт на вечер.
   - Ваш студенческий билет!
   - Нет у меня билета.
   - Тогда ничем помочь не можем. Пропускаем только студентов института и приглашённых.
   - Ну так пригласите.
   - А кто вы такой, чтобы вас приглашать?
   - Любитель истории.
   - Ну и что?
   Говорить о том, что здесь учился, покинув эти стены пять лет назад, не стал. Чем докажу?
   - Вот что, ребята... Я приехал сюда с Дальнего Востока. Если меня не пустите, обижусь и больше сюда никогда не приду.
   Парни переглянулись. Столь нестандартный аргумент, видимо, их озадачил. Вечера отдыха в Историко-архивном всегда пользовались популярностью. Учатся здесь в основном девушки. Институт - в самом центре Москвы. Всякого рода мужская публика сюда буквально ломится. А я для для этих двух парней - явно нестандартный экземпляр. Не упрашивает, не нахальничает. Грозит обидеться. Какой-то странный тип.
   Один из стражей смягчился.
   - Давай его пустим.
   - Давай, - согласился напарник.
   Эх, ребята, откуда вам знать, что ваше мимолётное великодушие сыграет такую важную роль в моей жизни? И не только моей.
   И я вошёл в гремящий музыкой актовый зал. Здесь сидел на лекциях и собраниях, сдавал государственные экзамены. За последние пять лет ничего в этом зале не изменилось, разве что люди уже другие. После сахалинской глухомани глаза разбегались от обилия красивых девушек. Одна привлекательней другой. Во всяком случае так мне казалось. Без устали танцевал, ведя лёгкий трёп. Я - вполне самостоятельный мужчина. Впору и жениться. Москва всегда считалась ярмаркой невест. Выбирай, лейтенант!
   В памяти всплыло наставление нашего незабвенного командира дивизиона Якова Сергеевича Шмагайло: "Офицеру нужна жена повышенной стойкости, готовая ехать с ним хоть к чёрту на кулички..." Интересно, а есть в этом зале такие? И, танцуя то с одной, то с другой студенткой среди общего трёпа задавал один и тот же в общем-то дурацкий вопрос: "А вы хотели бы после окончания института поехать куда-нибудь далеко, далеко, ну, скажем, на Дальний Восток?" Девицы удивлённо таращили на меня глаза и, обнаружив недюжинный для их ещё юного возраста практицизм, говорили примерно одно и то же: "Ещё чего!" А я про себя отмечал: "Эта цель недостойна внимания артиллериста".
   Среди стайки девушек, стоящих у стены, приметил одну... Невысокая, стройная. Загорелые руки оттеняло светлое платье с короткими рукавами. Разговаривала с подругами и смеялась. Голос чистый, приятного тембра. Смех её тоже понравился. Такой искренний, заразительный.
   Пригласил её на вальс. Вальс - мой любимый танец, здесь чувствую себя раскованно, уверенно, будто это единственный для меня способ передвижения. С первых же секунд ощутил, как она пластична, как легко слушается "руля". Люди, стены - закружились в плавной мелодии, расплываясь кругами. И уже никого не было в этом зале, кроме нас двоих.
   - А я знаю многих ваших преподавателей, - и стал называть фамилии.
   Это её заинтересовало.
   - Откуда такие познания?
   - Бывал в вашем институте.
   - А сейчас где живёте?
   Услышав про Дальний Восток, задумчиво произнесла:
   - Вот куда бы я поехала...
   Значит, ещё не перевелись в этих стенах романтики.
   - Дальний Восток велик. А куда именно хотели бы поехать?
   - Ну, предположим, на Сахалин...
   Я не ослышался? Её слова настолько сразили меня, что моё дежурное красноречие мигом пропало, и говорил с ней уже безо всяких "закидонских" штучек, а просто и доверительно.
   Зовут её Марина, живёт в институтском общежитии. Приехала в Москву из города Золотоноши Черкасской области. Там - мать, тётя и брат. Отца давно нет. Занимается спортивной гимнастикой. На Всемирном фестивале молодёжи и студентов участвовала в массовом гимнастическом представлении в Лужниках.
   Пошёл её провожать. Идти до общежития - минуты, но мы вышли на Красную площадь, а затем к Москва-реке...
   Почти каждый вечер приходил к ней в общежитие. Она представила меня подругам, и те критически присматривались ко мне. Но судя по их отношению к моим визитам, рекламаций не получил.
   Пригласил её в театр оперетты на "Вольный ветер". Билеты взял самые лучшие, какие только имелись в кассе.
   - А у меня уже есть приглашение, - огорошила Марина. - Один мой знакомый тоже пригласил в оперетту и, представь, на "Вольный ветер".
   С кем пойдёт? Сейчас проверю, чего добился за эти дни.
   Пошла со мной. Прихватил свой артиллерийский бинокль, взятый в отпуск специально для театра. Пусть знает, что с нею не кто-нибудь, а лейтенант артиллерии.
   Пристрелка моя была короткой: до конца отпуска - считанные дни. В очередной раз провожая Марину до дверей общежития, спросил: согласна ли стать моей женой?
   Длинная пауза и короткое "да".
   * * *
   На Сахалин вернулся женатым. Марина ещё несколько месяцев оставалась в Москве, а в феврале 1958-го, переведясь на заочное отделение, поехала ко мне.
   Получив телеграмму, выпросил в штабе "газик" и помчался в аэропорт Южно-Сахалинска встречать жену. Когда переступили порог моей холостяцкой комнаты, замер от удивления: полы вымыты, всё прибрано, печь истоплена, на столе в банке - сосновые ветки. Постарались мои солдаты, хотя об этом не просил.
   Начиналась новая жизнь, уже не столь безоглядная, как прежде, с новыми радостями и заботами и всеми оттенками, которые бывают, когда двое вступают в союз. Чего только не испытывает семейный корабль за годы плаванья - и штормы, и штиль, и опасность налететь на подводные рифы или столкнуться с другим кораблём. Редко, когда столь длительное плаванье проходит безмятежно, словно увеселительная прогулка. Но чего не было, того не было: никогда не слышал упрёков, что из-за меня попала на край света в нелёгкий гарнизонный быт, где "удобства" - во дворе, а все апартаменты - комнатушка в дощатом домишке барачного типа. Зимой - снег под самую крышу и вечные хлопоты с дровами и углем, летом одолевает мошка, весной и осенью - непролазная грязь - приходится ходить в резиновых сапогах. Из фруктов попадали в гарнизонный магазин разве что яблоки из Китая, да и то продавали их по спискам. Офицерским жёнам пришлось свыкнуться и с другой невесёлой реальностью: мужья сутками, а порой неделями - на учениях, полигоне, в командировках. Устроиться на работу жене офицера - об этом можно только мечтать.
   Не каждая всё это выдержит. И я с благодарностью адресую эти строки не только своей жене, но и всем офицерским жёнам, делившим с мужьями все тяготы островной гарнизонной жизни.
   А сейчас о весьма примечательном эпизоде, приключившимся с Мариной за несколько месяцев до нашей женитьбы. О нём рассказала уже на Сахалине.
   В ту пору за ней ухаживал лейтенант, служивший на Украине, тоже артиллерист. Подарил ей сигнальную ракету. Её можно запускать без ракетницы. Лежала у неё та ракета тихо-мирно, пока однажды Марина о ней не вспомнила. Захотелось испытать: взлетит, не взлетит? Вечером вынесла её в институтский двор и, вспомнив наставление лейтенанта, запустила.
   Ракета, описав крутую светящуюся дугу, опустилась у Большого театра. А из него как раз в ту минуту выходили члены Президиума ЦК КПСС во главе с Хрущёвым. Площадь, а затем и улицу, на которой стоит институт, перекрыли. А вскоре в институт пришли двое в штатском. В момент запуска ракеты неподалёку было несколько студентов. Подозрение пало на них, но они, естественно, свою причастность к происшедшему отрицали, сказав, что в том же дворе видели "одну девушку". "Вычислить" Марину было не так уж трудно.
   Сначала не могла понять, почему в общем-то пустяшный эпизод привлёк к ней такое внимание. Ей разъяснили: ракета упала не просто у Большого театра, а в тот момент обозначила местонахождение высших лиц государства. Начато следствие, тем более, рядом упала ещё одна ракета. Значит, это не случайно...
   Насчёт второй ракеты брали "на пушку". Дескать, уже известно: у вас - сообщники. "Назовите их, и вы облегчите свою участь". И снова и снова: "С какой целью запустили ракету? Кто её дал?"
   Она твердила: о второй ракете ничего не знает, а ту, которую выпустила, ей дали в Золотоноше какие-то мальчишки. Запустила её в честь дня рождения матери.
   - Проверим.
   Через несколько дней допросы возобновились. Проходили они после занятий в одной из пустых аудиторий. Допрашивали те же двое, что пришли в первый раз. Марина стояла на своём.
   - Поедете с нами в Золотоношу, - объявил один из гебистов. - Покажете нам тех мальчишек.
   - Я их не знаю.
   - Ничего, укажете то место, где взяли ракету.
   - Я тех мальчишек не запомнила.
   - Если надо, мы их найдём. Всю улицу, весь квартал опросим, а найдём. Если, конечно, эти таинственные мальчишки существуют. Так что собирайтесь. С директором института всё уже согласовано.
   Что ей оставалось делать? Настаивать на своём? Если её привезут в Золотоношу, что тогда? Как ни хотелось умолчать о лейтенанте, давшем ракету, другого выхода не видела. Чтобы отвести от него неприятности, сказала: тот лейтенант был в отпуске и пришёл в общежитие с чемоданом. Открыл его, и она увидела там сигнальную ракету. Из-за любопытства стала расспрашивать, как её запустить. А когда он ушёл, оставив на время чемодан, взяла эту ракету. Без спроса...
   В тот же вечер позвонила ему. Предупредила, как надо говорить, если начнут спрашивать о ракете. "И не приводи никаких подробностей. Так надо!" - подчеркнула в конце разговора.
   "Органы" добрались и до лейтенанта. Но его показания, очевидно, убедили: никакого злого умысла в запуске ракеты не было. Так, девчоночье озорство. "Дело" закрыли.
   Но гебистам хотелось снять с него навар.
   - Вы знаете, что летом в Москве будет проходить Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Вражеские разведки попытаются использовать его в своих целях. Не исключено, что им удастся завербовать некоторых неустойчивых в идейном отношении студентов наших вузов. Поэтому мы бы хотели, чтобы вы сообщали нам о нездоровых настроениях на вашем курсе и вообще обо всём подозрительном.
   Марина молчала.
   - Далеко не каждому предлагаем столь ответственную работу. Но вы уже проверенный товарищ.
   - Нет, - сказала твёрдо.
   - Напрасно упрямитесь. Вы, как советская патриотка, должны нам помочь.
   - Доносить на своих товарищей не буду.
   - Не торопитесь с ответом, подумайте.
   - Нет, - упёрлась она.
   К ней приходили ещё дважды, но после решительного отказа её собеседники предпочли эту тему больше не развивать.
   Так кончилась история с ракетой. На дворе был 57-й, а не 37-й. Страна ещё не оправилась от шока, вызванного развенчанием культа личности Сталина. Но случись подобная история пятью годами раньше, рассказывать о ней было бы некому.
   Всё началось с "гусей"
   К сотрудничеству с военной печатью меня подтолкнули лейтенанты-однополчане, тогда, как и я, холостяки. Интерес к печатному слову проявлял разве что как читатель. Стихи, правда, писал. Но кто не переболел ими в молодости! Меня продолжала увлекать романтика военной службы, и в одном из стихотворений было именно об этом. Начиналось оно так.
   Это верно: он не воевал
   И не брал рейхстага в сорок пятом.
   Он не виноват, что опоздал
   Лет на десять раньше стать солдатом...
   Рискнул отослать стихотворение в окружную газету "Суворовский натиск". Недели две-три ещё следил за свежими номерами газеты, потом рукой махнул. Мало ли присылают в редакцию стихов! И сказал себе: плюнь и забудь. Забот у взводного и без того хватало.
   Однажды меня окликнул лейтенант Золик Генкин из соседнего дивизиона.
   - Тебе перевод пришёл. Из газеты.
   В общежитии посмотрел на листок. Действительно мне. Из "Суворовского натиска". Значит, напечатали!
   Золик полюбопытствовал:
   - И что ты там навалял?
   Пришлось признаться.
   - Сколько же тебе отвалили?
   Протянул ему корешок.
   - Ого! 107 рублей 20 копеек! Это дело надо обмыть. - Практичный Золик тут же прикинул: - На три "гуся" потянет. - И, отрезая мне пути к отступлению: - Значит, сегодня вечером? Ну, я скажу ребятам...
   В бригаде около десятка молодых офицеров-холостяков. Где можно развеяться от ратных трудов длинными зимними вечерами? Рвануть на попутной машине в Южно-Сахалинск или Южный, как сокращённо называли областной центр? Это 40 километров. Далековато. Портовый город Корсаков поближе, но и туда надо добираться попутками. Бригадный же клуб, кроме кино по воскресеньям, да изредка танцами, ничем больше порадовать не мог. Приходилось развлекать себя на дому подручными средствами. Основное из них - устоявшаяся алкогольная единица - "гусь" - бутылка дешёвого креплёного вина ёмкостью три четверти литра. Свою кличку получила из-за длинного горла, придававшее ей некую, я бы сказал, респектабельность, увы, не в пример содержимому. Но выбирать в поселковом магазине не из чего.
   В тот вечер мы крепко "приложились".
   - Ты - молоток! - Разомлевший Золик стал философствовать на тему, как стихи облагораживают человека и как необходимы они здесь, в забытой Богом Соловьёвке, размягчая загрубевшие на полигонных сопках служивые сердца. В клубе он уже разыскал номер газеты с моим стихотворением. Его сократили вдвое, но всё равно меня распирала радость. Абы что такая солидная газета не стала бы печатать. Значит, в моих стихах что-то есть? А Золик, змей-искуситель, словно читал мои мысли.
   - Конечно, стихов сейчас печатают много. Но одно дело, когда о военной службе пишет штафирка, не нюхавший пороху, и совсем другое, когда автор - наш брат, офицер, понимающий службу, пишущий, можно сказать, кровью сердца...
   - Ну, положим, "кровью сердца" - это ты хватил лишку, - вяло скромничал я. - Но, разумеется, темперамент, настроение, они как взрыватель для снаряда...
   - Во-во, я и говорю: ежели человек может, оно сразу и видно. Вот ты, Миша, так сказать, выразитель наших дум и чаяний, мог бы ещё какой-нибудь стишок для "Суворовского натиска" сварганить?
   - Могу, Золик, могу, - ответил я почти совсем как Чапаев Петьке.
   - Ну так, родной, зачем медлить? Захватывай в узкую вилку и - на поражение! Сколько там у тебя было строчек? Восемь? А ты не жмись, давай хотя бы на двадцать. Предположим, восемь выкинут, двенадцать останется. Это ж сколько "гусей" можно будет ощипать!
   С того вечера и пошло. Я был в ударе и сочинял стихотворения одно за другим. Их, как ни странно, печатали. Нашёлся даже композитор, написавший к одному из них музыку. А вскоре к нам в бригаду приехал армейский ансамбль. Ведущий хорошо поставленным голосом объявил: "Песня "Весточка". Музыка капитана Костенко. Слова..." и назвал меня.
   Открылся занавес. На сцене - хор в полсотни человек: мужчины в военной форме, женщины в длинных белых платьях. Музыка. Взмах дирижёрской палочки, женское двухголосье... Палочка ускоряет своё движение, и в полусумраке, создающим лирический настрой, мощно звучит припев, усиленный теперь уже мужскими голосами.
   В таком солидном обрамлении мои доморощенные стихи показались мне куда значительнее, весомее, будто написал их не я, а совсем другой человек, намного меня умнее и способнее.
   Потом меня вызвали на сцену, и я, смутившись от аплодисментов, глупо улыбался.
   А вскоре как армейский поэт, приехал в Хабаровск на совещание военкоров "Суворовского натиска". Через несколько дней там появилась обо мне заметка. Что вот-де есть такой офицер-артиллерист, пишуший стихи, которые становятся песнями...
   Это в общем-то была сущая правда. Ещё до "Весточки" написал пару строевых песен.
   Словом, пошло-поехало. Я окончательно обнаглел и сочинил поэму о молодом офицере, приехавшем служить на Сахалин. Её напечатала армейская газета "Часовой Родины", а на областном радио из неё сделали монтаж, сопроводив музыкой. Особенно грело, что представляя радиослушателям, диктор назвал меня поэтом.
   Однако эйфория длилась недолго. В следующий свой приезд в Хабаровск показал то, что считал поэмой, штатному сотруднику "Суворовского натиска", автору опубликованного сборника стихов Роальду Добровенскому. Но не сразу. Сначала мы говорили о литературе. Я почувствовал, что здесь он толк понимает и проникся к нему доверием.
   Моё творение читал неспешно, а я тем временем со скучающим видом перелистывал подшивку газеты. Дескать, не очень-то трогает, что ты там узрел в моих стихах. Ладно, читай, если есть охота...
   Наконец дочитал последнюю страничку, задумался. Пауза показалась мне нестерпимо долгой. "Ну как?" - молча сгорал я от нетерпения. Но офицерская солидность предполагала выдержку. Роальд посмотрел в окно, отбил пальцами по столу какой-то такт, словно подводя итог своим мыслям, вздохнул и рубанул напрямик:
   - Это же очень плохо.
   И тут же учинил детальный разбор.
   - Ты пойми: поэзия начинается там, где происходит какое-то открытие, где есть какая-то новизна. Вот, скажем, у Багрицкого: "В два пальца по-боцмански ветер свистит и тучи сколочены плотно". Или у Пушкина: "Как пахарь, битва отдыхает..." А у тебя? Где твои образы, метафоры, где твои поэтические открытия? Ну, есть настроение, признаю. Есть две-три неплохих строчки, например, эта: "Зима сахалинская сыплет метелями..." Но, согласись, этого мало для того, чтобы вещь твою отнести к разряду поэзии...
   Говорил убедительно, возразить ему нечего.
   Как я ругал себя за то, что поддался искушению быть причисленным к сословию поэтов, клюнул на публикацию в газете примитивного стишка! Глухарь несчастный! Тоже мне артиллерийский Денис Давыдов!
   Со стихами решил "завязать". Ну разве только для "внутреннего пользования". Но публиковать где-либо - Боже упаси!
   Через пару недель Золик поинтересовался:
   - Что-то давно в газете не видно твоих стихов.
   - Нет вдохновения...
   - Тогда переходи на прозу. Хочешь, подарю роскошный сюжет? Рядовой Иванов плохо почистил автомат. "Стыдно, - сказал ему сержант Голопупенко. Он завёл его в Ленинскую комнату и провёл с ним воспитательную беседу. Вскоре рядовой Иванов стал отличником боевой и политической подготовки. Ну как?
   - Потрясающе!
   - А если без дураков, - перешёл на серьёзный тон Золик, - то есть эпизод, о котором надо бы написать в газету. В 3-м дивизионе часовой потушил пожар...
   Пожар на посту - это меня заинтересовало. Почему он возник, как действовал часовой? Частенько сам был начальником караула, так что опыт действий в нестандартных ситуациях может пригодиться моим и не только моим солдатам.
   - Давай, старина, напиши об этом. И парню будет приятно и опять же гонорар... А то я замечаю: что-то стало холодать...
   Прозрачный намёк Золика был, разумеется, понят.
   Написал о том случае. Солдат получил десять суток отпуска, а я - гонорар. Его мы пропили.
   Писать такие заметушки - не стихи сочинять. Не надо мучиться с рифмами, придумывать образы, метафоры и прочие поэтические штуки. В школе с изложениями-сочинениями проблем у меня не было.
   Дальше - больше. Пошли солдаты во главе с командиром в лес за лимонником. Собранные килограммы целебной сахалинской ягоды передали в санчасть. Написал и об этом.
   Напечатали и, как всегда, прислали гонорар. Я начал входить во вкус, теперь уже на информационной ниве. Сюжетов - великое множество. Боевые стрельбы, выполнение нормативов, повышение классности и т.д. и т.п. - на всё это в военной печати был спрос.
   Однажды ко мне на занятие по огневой службе пожаловали майор и капитан. Вначале принял их за какое-то армейское начальство. Представился майору, доложил: отрабатывается тема "Ведение огня с закрытой огневой позиции". Он тоже представился: начальник отдела армейской газеты "Часовой Родины" и с ним корреспондент. "Продолжайте, - говорит, - а на нас не обращайте внимания. Мы просто понаблюдаем, как артиллеристы работают".
   Ну что ж, думаю, наблюдайте на здоровье. Мои ребята дело своё знают.
   Огневую службу я любил. Динамичная работа и голосистые команды. Расчёты, как цирковые рабочие, - каждое движение продумано и отшлифовано. А я, их командир, не жалея голосовых связок, заливаюсь:
   - Стрелять взводу по пехоте, осколочно-фугасной, взрыватель осколочный, прицел 118, уровень 30-02, основное направление левее 0-27...
   Командиры орудий, заряжающие тоже выкрикивают своё:
   - Первое готово!
   - Второе готово!
   - Ор-рудие!
   - Откат нормальный!
   И всё это на разные голоса перекатывается по огневой позиции. Лязгают затворы, разгорячённые лица влажнеют от пота... Картина! Опера!
   А я добавляю перца:
   - Наводчики вышли из строя!
   К панорамам бросаются вторые номера...
   Газетчики что-то записывают в блокноты. Подходят ко мне, интервью берут. Спрашивают о нормативах выполнения команд "К бою", "Отбой". Даю справку. "Но заметьте: у нас в расчётах некомплект, работаем в сокращённом составе".
   Это ещё больше их заинтересовало. Попросили написать в газету, как мы добились в расчётах полной взаимозаменяемости и при сокращёном составе выполняем нормативы на "отлично".
   Материал мой вышел. Заказали ещё один, потом ещё... Кроме информаций и статей, стал писать зарисовки и очерки о людях.
   Один из приехавших в бригаду корреспондентов "Часового Родины" доверительно сообщил мне: на летучке редактор сказал: "А не пора ли взять в штат этого военкора?" Меня то есть.
   Профессия военного журналиста показалась мне увлекательной, отвечающей моим наклонностям. К тому же капитанская должность - повышение по службе.
   Тогда ещё не знал, что перевод офицера-еврея на политработу (а журналистика относилась именно к таковой) сопряжён с немалыми трудностями.
   Шёл месяц за месяцем, а я по-прежнему оставался взводным. Правда, на ступеньку меня повысили: стал командиром учебного огневого взвода - готовил для бригады командиров орудий.
   Теория вероятностей и третья звёздочка
   Командиров взводов собрали в солдатской столовой и усадили за контрольную работу по теории вероятностей. Начальство решило проверить, глубоко ли понимаем фундаментальные основы стрельбы. Понимать-то их понимали. Но формулы после училища подзабыли. Зачем они нам, практикам? - рассуждали мы. - Пусть над ними корпят профессора артиллерийской академии.
   Итог контрольной плачевный: почти все, в том числе и я, получили двойки. Исключение составил старший лейтенант Казарян: готовился в академию.
   Ругать всех скопом не стали. Эксперимент был и сплыл, что нам до него! Этот факт в моей командирской службе быстро бы позабылся, но произошло одно событие...
   Недели через две после той контрольной в бригаду приехал командующий артиллерией армии генерал-майор артиллерии Харук. Молодых офицеров, снова собрали в столовой, и он обратился к нам с необычным предложением:
   - Хочу знать о ваших нуждах-запросах. Не стесняйтесь, говорите, у кого что болит...
   Один пожаловался, что в бригадном клубе крутят только старые фильмы, другой говорил, что в офицерское общежитие надо посылать дневального из казармы - топить печку, третий высказал жалобу: ему до сих пор не выплатили командировочные...
   Попросил слово и я. У меня тоже была обида: группе взводных моего выпуска уже присвоили звание "старший лейтенант", а представление на меня до сих пор не послано.
   -... Если в чём-то провинился, - скажите мне об этом прямо. А тут всё молчком...
   Генерал сопроводил моё выступление сочувственными кивками. Потом что-то спросил у сидевшего рядом офицера из штаба артиллерии армии. Тот, полистав свою тетрадь, ответил и... лицо Харука из благостного стало гневным.
   - Лейтенант Нордштейн! - оборвал моё выступление. - Что вы получили по контрольной?
   В столовой наступила тишина. Я тоже растерянно молчал.
   - Ещё раз спрашиваю: какую оценку вы получили по контрольной?
   - Двойку, товарищ генерал.
   Он встал и несколько секунд пристально смотрел на меня.
   - И вы после этой двойки смеете требовать, чтобы вам присвоили очередное воинское звание? Не будет этого!
   Мужик он крутой, в бригаде это знали.
   Вышел я из столовой подавленным.
   Со мной поравнялся начальник школы сержантов подполковник Павлов.
   - Ну кто тебя тянул за язык! - сказал с досадой. - Не вылез бы со своим выступлением и об этой двойке никто бы и не вспомнил. Со званием, видите ли, у него задержка... Ну, виноват, замотался я с делами, не написал своевременно на тебя представление. Забыл, что ты уже перехаживаешь. Так пришёл бы ко мне, напомнил. Разве я против? А теперь... Ну что теперь будем делать?
   Да, со своим выступлением я действительно свалял дурака. А на Павлова обиды уже не держал. Он был крут, но отходчив, а, главное, прямодушен. Кстати, именно он взял меня в школу сержантов.
   ... Увидел на соревнованиях по офицерскому многоборью.
   По гимнастике мы состязались на перекладине, стоявшей в казарме школы. Коренастый подполковник с короткой стрижкой внимательно наблюдал за нами. Едва я соскочил с перекладины, подошёл ко мне.
   - Пойдёшь ко мне в школу командиром взвода?
   - Пойду.
   Командир учебного взвода приравнен к старшему офицеру батареи. Для меня это небольшое, но повышение по службе.
   Павлов был строевик. Любил, как он часто повторял, "чётких" офицеров, то есть подтянутых, молодцеватых.
   - Я, конечно, уважаю грамотных людей, - уточнил он как-то свои пристрастия, - но если этот грамотный - тюфяк тюфяком, на хрен он мне в школе сержантов!
   "Снять стружку" с провинившегося офицера или сержанта - это он умел. Но и в обиду не давал, когда дело выходило за пределы школы. В этом я наглядно убедился.
   ... Жена на шестом месяце беременности. Рожать решила на Украине, у матери. Провожал её в Корсаков - к теплоходу. Такси в нашей глухомани не было. Попросил двух курсантов из своего взвода помочь донести чемодан и пару баулов. У морского порта патруль потребовал у курсантов увольнительные. Оформлять их - дело канительное, ребят я взял на свою ответственность. Как ни старался уговорить начальника патруля (им, как потом выяснилось, оказался помощник военного коменданта) отпустить нас с миром, - ничего не получилось. Курсантов увели.
   Ситуация! Проводы испорчены. Но самое неприятное - по моей вине два курсанта оказались на "губе". Как теперь сказать об этом начальнику школы? Вот уж гром будет!
   Но делать нечего, ребят надо выручать. И, приехав в бригаду, направился к Павлову. Рассказал всё, как на духу.
   Он молча выслушал. Видимо, мой убитый вид сказал больше, чем все мои слова. Подполковник позвонил дежурному по парку:
   - Срочно машину...
   Подкатил "газик", и мы помчались в Корсаков. По дороге мне выговаривал:
   - Почему не обратился ко мне за помощью? Дал бы тебе машину и не двух, а пять курсантов. Конечно же, жену надо было проводить по-человечески.
   Подъехали к комендатуре. Солдат, сидевший в пропускной будке, увидев подполковника, козырнул и беспрепятственно нас пропустил.
   - Где он? - рявкнул Павлов.
   - Кто, товарищ подполковник?
   - Ну этот, который патруль возглавил.
   На шум выскочил старший лейтенант. Тот самый. Воинственный вид подполковника, видимо, мгновенно выветрил из его головы параграфы инструкций. Не дав ему опомниться, Павлов продолжал натиск.
   - Вам объяснил лейтенант, - показал на меня, - что провожал беременную жену?
   - Так точно.
   - Вам известно, что солдаты находились не в самовольной отлучке, а с офицером, помогали ему?
   - Так точно. Но, товарищ подполковник...
   - Я с вами дискуссии разводить не собираюсь. Немедленно освободить солдат! Они ни в чём не виноваты. Кстати, вы их покормили?
   Такой напор, очевидно, убедил перепуганного помкоменданта в том, что приехал какой-то начальник из штаба армии. А иначе кто бы так круто разговаривал в комендатуре?
   Конечно, Павлов рисковал. Но на него подобное иногда находило. На фронте командовал противотанковой батареей. Две медали "За отвагу" и три боевых ордена.
   В Соловьёвку возвращались уже с двумя курсантами. Павлов был в хорошем настроении. Шутил, даже рассказал пару анекдотов.
   После злополучного для меня собрания в столовой прошло дня три. Я пребывал в расстроенных чувствах. С отъездом жены домой уже не спешил. В казарме всегда находились дела. Но в тот вечер пришёл в свою опустевшую комнату раньше обычного. Чтобы развеять тоску-печаль, решил махнуть в Южный. В кино сходить, а, может, и в ресторан: кухня в офицерской столовой уже изрядно надоела. Надраил сапоги, навёл стрелки на тёмно-синих галифе, ещё раз побрился...
   Как хорошо, что все эти занятия задержали на полчаса! Прибежал посыльный.
   - Товарищ лейтенант, вас срочно вызывает начальник штаба. Южный на проводе.
   Давно так резво не бегал. В голове один и тот же вопрос: кому это я понадобился в Южном?
   Запыхавшись, вошёл в кабинет. Начштаба разговаривал по телефону. Увидев меня, приложил палец к губам.
   - Уже здесь, товарищ генерал...
   Протягивая мне трубку, негромко сказал:
   - Сейчас будешь говорить с генералом Харуком.
   Теряюсь в догадках: о чём предстоит разговор?
   Назвал себя. Генерал:
   - Сколько вам требуется времени, чтобы ликвидировать свою артиллерийско-стрелковую немощь?
   Вот оно что... Вопрос Харука задел моё артиллерийское самолюбие.
   - Этой немощи, товарищ генерал, я не испытываю.
   - А двойка по контрольной? Или она мне приснилась? Короче: месяца вам хватит, чтобы покончить с этим позором?
   - Достаточно нескольких часов, товарищ генерал. Мне надо освежить в памяти формулы по теории вероятностей.
   В трубке пауза.
   - Хорошо. Ваши слова принимаю к сведению. Через несколько дней у вас в бригаде снова будет контрольная. По той же теме. Желаю успеха. - И положил трубку.
   Начальник штаба, узрев мой обалдевший вид, пояснил:
   - Подполковника Павлова благодари. Он звонил Харуку, просил за тебя.
   И снова меня прошиб стыд за то дурацкое выступление в столовой.
   Поездка в Южный отменяется! Сейчас займёмся увлекательным делом: учить формулы по теории вероятностей. "Вероятность гипотезы после испытаний равна гипотезе до испытания, умноженная на вероятность события по этой гипотезе..." Так что ли или что-то напутал? Милые формулы, где вы там спрятались в моих училищных конспектах? Мне придётся вас пламенно полюбить.
   Слава Богу, в первом офицерском чемодане, купленном ещё в Хабаровске, нашлось место и для конспектов. Итак, за работу!
   До глубокой ночи выписывал в блокнот формулы и решал по ним задачи. "Какова вероятность попадания в блиндаж размером таким-то, если средняя траектория недолётна от него на две срединных ошибки в дальности, а для надёжного разрушения требуется как минимум два попадания?". "Сколько потребуется снарядов для надёжного подавления опорного пункта размером... если..."
   Да, ребята-лейтенанты. Дурака мы сваляли, что столь несерьёзно отнеслись к такой серьёзной теме. Но теперь-то я уже учёный.
   Следующим вечером заглянул к Казаряну.
   - Сурен, ты у нас корифей по теории стрельбы. Реши-ка со мной пару задачек...
   Словом, к контрольной подготовился основательно. Получил по ней пятёрку.
   Вскоре снова за мной прибежал посыльный. Опять Южный на проводе.
   - Лейтенант Нордштейн слушает.
   - Не лейтенант, а старший лейтенант - послышался голос генерала Харука. - Поздравляю с присвоением очередного воинского звания. Желаю расти вплоть до маршала.
   Фортуна, кажется, начала поворачиваться ко мне лицом.
   Как я был Никитой Хрущёвым
   Ожидание приезда высоких гостей и проверяющих - всегда головная боль армейских начальников. Сколько уже наслышался рассказов о том, что порой под настроение приезжего генерала или маршала ломались или, наоборот, возносились офицерские карьеры. Вот одна из таких историй, которую передаю, как услышал.
   Приехал в полк маршал. По этому поводу не только в полку, но и во всей войсковой округе спешно красили всё, что можно красить, убирали мусор, Засыпали ямы на дорогах и маскировали то, что маршальские очи не должны были видеть. Само собой - инструктаж личного состава. Пока маршал был в штабе полка, его водитель-старшина поехал в автопарк заправлять машину. У заправочной колонки - несколько грузовиков. Старшина привык к тому, что маршальское авто обслуживали вне всякой очереди. Крикнул водителю головного грузовика:
   - А ну убирай свою колымагу! Не видишь - машина маршала... - И назвал фамилию, которая в данный момент была у всех на слуху.
   Это услышал капитан, начальник ГСМ полка. (ГСМ - Горюче-смазочные материалы).
   - Товарищ старшина, вы здесь не командуйте. Эти машины срочно отправляются на полигон. Минут через десять заправим и вашу.
   Избалованный вниманием к себе начальников куда более высокого ранга, чем этот провинциальный капитан, маршальский водитель обиделся.
   - Вы ещё пожалеете об этом!
   Круто развернув легковушку, умчался к штабу. Маршалу сказал, что начальник ГСМ отказался заправлять его машину.
   - То есть как это отказался? - вскипел маршал. - Немедленно его сюда!
   Капитан прибыл, доложив по всей форме.
   - Ты знал, что это моя машина?
   - Так точно, товарищ маршал. Я сказал старшине, что через десять минут будет заправлена.
   - Почему не заправил немедленно?
   Капитан объяснил причину задержки.
   - Ты что, совсем спятил? - И не дав капитану больше ничего сказать в своё оправдание, обрушил на него лавину ругательств.
   Капитан слушал, слушал, а потом приложил руку к фуражке.
   - Товарищ маршал, я нахожусь при исполнении служебных обязанностей, а вы меня оскорбили. Я буду на вас жаловаться в Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза.
   - Ты?! На меня?! Жаловаться?!
   - Так точно. На вас.
   И уже не владея собой, маршал завопил:
   - Вон отсюда!
   Поостыв, спросил командира полка, свидетеля этой сцены.
   - Что это за офицер такой? У него все дома? - И выразительно покрутил пальцем у виска.
   - Товарищ маршал, он хороший офицер. Только, как бы это сказать... несколько своеобразный. Начальству правду-матку режет. Между прочим, на войне в разведроте был.
   - А в капитанах давно ходит?
   - Да лет так шесть, если не больше.
   Маршал повеселел.
   - С таким характером можно проходить в одном звании и до самой пенсии. Ишь чего возлюбил - правду-матку! - Понизив голос, притянул командира полка к себе. - Слушай, подполковник, у тебя майорская должность для этого... чокнутого найдётся?
   - Поищем и найдём, товарищ маршал.
   - Вот-вот, поищи, дорогой. И чтобы никакая кляуза наверх не вышла. Ты меня понял?
   "Непробиваемый" капитан вскоре стал майором.
   Рассказывали и о случаях иного толка: попавший под горячую руку заезжего высокого начальника растерявшийся бедолага снижался в должности или выгонялся из армии.
   Помню, в одном из приказов по округу говорилось: некоторые офицеры при появлении старших начальников прячутся или подают команды "неестественно громким, даже истеричным голосом, что создаёт нервозность". И хотя заключительная часть приказа заканчивалась вполне мирно - "принять к сведению", - само появление столь примечательного документа говорило о многом.
   Страх перед грозным начальством, генетически растворённый у холопствующих подчинённых ещё задолго до гоголевского "Ревизора", был сильнее чувства достоинства. В армии он многократно умножался спецификой взаимоотношений, зафиксированных известной формулой: "Ты - начальник, я - дурак; я - начальник, ты - дурак". Начальственные хамство, самодурство рождали стремление угодить, умаслить, принять любое унижение как должное. Встреча и приём высокого начальства возводились в ранг важнейшего мероприятия. К нему готовились как к генеральному сражению.
   Весть о возможном приезде на Сахалин Хрущёва в нашей бригаде вызвала переполох. И не только в бригаде. В штабе армии и во всех частях, расположенных на острове. Такая возможность связывалась с его визитом в августе 1958-го в Китай. Возвращаясь оттуда, Никита Сергеевич вполне мог посетить Сахалин, "жемчужину Дальнего Востока", где был в сентябре 1953-го. Ранняя осень на Сахалине - самое благодатное время. Остров во время его приезда нежился в тёплой солнечной умиротворённости, и начинающий реформатор высказал тогда мысль, повергшую островитян в трепет: нужны ли здесь надбавки и прочие льготы при таком чудесном климате? Рассказывали, что кто-то из сопровождавших его местных начальников робко сказал:
   - Вы правильно подметили, Никита Сергеевич: надбавки, они, конечно, бьют по бюджету. Но с другой стороны...
   И популярно разъяснил: сахалинский климат - отнюдь не сахар. Здесь бывают и трескучие морозы, и вьюги, и затяжные дожди. И опять же - отдалённость. Если убрать льготы, приезжий рабочий люд может разбежаться.
   Льготы тогда не тронули, но кто знает, что взбредёт в голову неугомонному реформатору на этот раз? И вообще, какой объект на Сахалине вознамерится посетить?
   Стратеги из штаба армии рассудили: на северный Сахалин к нефтяным вышкам Никита Сергеевич вряд ли поедет. Таких вышек по стране множество. А вот в зверосовхоз, где разводят чернобурых лисиц, очень даже может завернуть. А там до артиллерийской бригады рукой подать. Значит, что надо первым делом? Первым делом надо привести дорогу от зверосовхоза к бригаде в благопристойный вид.
   На "объект" бросили тракторы-тягачи и грузовики вместе с десятками солдат. Остальную часть личного состава тоже сняли с занятий - наводить марафет в самой бригаде.
   Творческая мысль начальства работала во всю. Коль самолёт главы государства приземлится в аэропорту Южно-Сахалинска, потребуется почётный воинский караул. Здесь - не Кремль, штатного подразделения для встречи кремлёвского гостя на Сахалине нет. Где его взять? Разумеется, в элитном соединении - артиллерийской бригаде. А дальше уже забота бригадного командования.
   Нештатная гвардия в бригаде - школа сержантов. В ней - четыре взвода: разведки, связи и два огневых. Какой из них выбрать в почётный караул?
   Выбор пал на мой взвод, 1-й огневой. Не берусь судить, был ли он лучшим. Может быть, начальству понравилось, как мы проходили с песней на строевом плацу, а, может, был и другой негласный конкурс, в который меня не посвящали. Но факт остаётся фактом: мне объявили о большом доверии и такой же большой ответственности. Начальником почётного караула назначен только что прибывший в бригаду капитан Петров, сменивший подполковника Павлова. Невысокий, пухленький, он изо всех сил старался выглядеть бравым строевиком - картинно щёлкал каблуками и подавал команды каким-то петушиным голосом. Это на первых порах вызывало улыбки у курсантов. Петров реагировал на них болезненно.
   - Что за смешочки в строю? Распустились тут... Командир 1-го огневого взвода! У вас курсанты или рязанские бабы?
   - Курсанты, товарищ капитан. Рязанские бабы остались в Рязанской области.
   - Вы бы лучше не в остроумии упражнялись, а больше внимания уделяли строевой подготовке вашего взвода. Но ничего, я быстро научу, как надо вести себя в строю и ходить строевым шагом. С сегодняшнего дня - по два часа строевой!
   Попытался погасить в себе первое неприязненное чувство к новому начальнику. Несколько криклив, но в общем-то требовательный. И для пользы дела старается. Однако для себя отметил: как строевик слабоват. Нет должной осанки. В строевом шаге что главное? Не столько носок оттянутый и даже не высота поднятой ноги - это всё придёт со временем. Главное здесь - прямой корпус, вскинутый подбородок. Кто этого не усвоил, хорошим строевиком не станет. Это у меня ещё в Хабаровском артиллерийском чётко отложилось. Школа подполковника Шмагайло. Ну, а себя я считал далеко не последним его учеником.
   Через пару дней комбриг полковник Константинов и его заместитель устроили моему взводу, то есть будущему почётному караулу, строевой смотр. Выправкой курсантов остались довольны, но обмундирование... Старое, выгоревшее на солнце ХБ и поношенные сапоги, кое у кого уже "на последнем издыхании".
   - Выдать всё новое! - распорядился комбриг.
   Выдали. Мои курсанты приободрились. Им что, почаще бы Хрущёв приезжал на Сахалин! Довольны и офицерские жёны: в магазин завезли новые промтовары, подкинули и продуктов.
   А мы продолжали тренировки. Петрову как начальнику почётного караула выдали саблю. Он командовал: "Для встречи справа на кра-ул!" Карабины взлетали затворами к подбородкам. Капитан вытаскивал из ножен саблю и, резко повернувшись, шёл цермониальным шагом к встречаемому лицу.
   Хрущёва изображал я. Как в такой ситуации должно вести себя первое лицо в государстве? В моём представлении - идти несколько небрежно, слегка расслабленной походкой. Так я и шёл, столь же небрежно поднеся полусогнутую ладонь к виску.
   Когда эту картинку впервые увидел комбриг, захохотал. Грохнули и мои курсанты. Кто-то из штабных предложил обрить мне голову и облачить в цивильный костюм, чтобы получалось натуральнее. Но комбриг резонно заметил:
   - Тогда под белую сорочку надо запихнуть подушку - обозначить живот. Нет уж, обойдёмся без маскарада.
   Не дойдя до меня 4-5 шагов, Петров замер и во всю мочь завопил: - Товарищ Председатель Совета Министров Союза Советских Социалистических республик!...
   - Немного потише, Петров, - корректировал комбриг. - Так ты Никиту Сергеевича можешь оглушить своим криком. Давай ещё разок...
   - Товарищ Председатель Совета Союза Советских... Извините, запнулся.
   - Может, ты это Хрущёву скажешь? - язвительно среагировал полковник. - Или по бумажке прочитаешь? Давай снова!
   Зато мне комфортно: вся работа - пройтись вдоль строя.
   В связи с предполагаемым событием взвод мой оказался в центре внимания не только бригадных, но и армейских начальников. Нас привезли в Южный - в штаб армии. Во дворе его два генерала - замкомандарма и начальник штаба - с группой офицеров проверили, как мы обмундированы. Внешним видом остались довольны, но решили его усилить. Всем курсантам раздали значки отличников Советской Армии, классных специалистов, спортсменов-разрядников. Перепали значки и духовому оркестру. Чтобы Никита Сергеевич воочию убедился, какие бравые ребята служат на Сахалине.
   Затем инструктаж на случай, если после торжественной цермонии Хрущёв пожелает пообщаться с воинами: как себя вести, как отвечать на вопросы. Кто-то из штабных офицеров заметил: вряд ли Никита Сергеевич заговорит с личным составом караула. Караул есть караул, вступать с ним в разговоры не положено.
   - Надо быть в готовности к любому варианту, - наставительно сказал начальник штаба. - Предположим, Никита Сергеевич похвалит за строевую выправку. Давайте потренируемся...
   И курсанты снова и снова гаркали: "Служим Советскому Союзу!"
   В заключение - генеральная репетиция. В самый ответственный момент, когда оркестр грянул встречный марш и начальник почётного караула должен был с обнажённой саблей маршировать навстречу главе государства, произошёл конфуз. Петров дёрнул за эфес клинка, но в ножнах что-то заело. Дёрнул снова - тот же результат. Я уже подошёл к строю, а он всё ещё мучился с саблей. Очевидно, накануне слишком глубоко вогнал её в ножны.
   - Эту музейную рухлядь заменить! - распорядился замкомандующего. - А вы, капитан, могли бы проверить саблю заранее.
   - Виноват, товарищ генерал!
   Петров так усердно, так преданно "ел" глазами генерала, что мне даже стало жалко попавшего впросак служаку. А курсанты откровенно ухмылялись.
   Я спросил у замкомандующего, какова моя роль во время встречи Хрущёва.
   - Как быть с вами? Сделаем так... Как командир взвода будете стоять на правом фланге. И учтите: головой отвечаете за своих подчинённых.
   - Так точно! - весело ответил я.
   Кому же, как не мне, отвечать за этих ребят! Случись что-либо или не случись, а стрелочник всегда должен быть на подхвате.
   На следующее утро ко мне прибежал посыльный.
   - Вас вызывает капитан из особого отдела.
   Бригадный особист и домик занимал особый: ходу туда без вызова - никому. И никому он в бригаде не подчинялся. Его начальники - в Южном. Офицеры говорили: у него майорская должность и оклад больше чем у командира полка. Своим служебным временем распоряжается сам. Куда ушёл, во сколько пришёл - кто проверит? Вот уж непыльная работёнка! - завидовали многие. - Ни учений, ни нарядов, ни строевых смотров.
   Держался особист официально, видели его редко. Бывал иногда на совещаниях в штабе бригады. В разговоры ни с кем не вступал и, насколько мне известно, дружеских связей с офицерами бригады не поддерживал. Больше сидел в своём домике.
   И что он там делает день за днём, какие бумаги составляет? - терялся я в догадках. Досье на каждого офицера, сержанта и солдата? Но что можно, к примеру, написать обо мне, помимо того, что уже есть в личном деле? О моих дружеских связях, привязаностях, увлечениях? Но как их не изучай, ничего интересного для контрразведки. А может, вся моя почтовая переписка проходит через особиста? Допустим. Но что он там обнаружит? Разнообразием мои письма не отличаются. "Жив, здоров, на службе без особых перемен..." А если и есть что-то о моей военной жизни, то общего характера: "Был на учениях", "Готовимся к состязаниям дивизионов..." Письма брата тоже не содержат военных тайн, сестры - тем более. Читай нашу переписку хоть под микроскопом - никакой крамолы не выудишь. Чем ещё может заниматься наш особист? Обрабатывать информацию своих тайных осведомителей и писать донесения начальнику? Это уж наверняка. Ещё от Кости слышал: сексоты есть в каждой роте-батарее, если не в каждом взводе. Интересно, кто этим занимается среди моих курсантов? Выходит, тогда докладывают и обо мне?
   Стал по памяти перебирать каждого. Кто? Если и есть такой, то и чёрт с ним! К свержению советской власти не призываю, антисоветских разговоров не веду.
   Всё-таки скучная работа у особиста. Канцелярская. Если бы мне предложили такую, ни за какие коврижки не согласился бы, пусть там и должность майорская и оклад высокий.
   И всё-таки зачем меня вызывает особист? Страх не страх, но пока шёл к его домику, точила какая-то тревога. Может, в Москве снова стали раскручивать "дело о ракете" или Москаленко в Енисейске разузнал, где я служу, и что-нибудь на меня наклепал? Но ведь прошло пять лет...
   Дверь домика заперта. Нажал кнопку звонка. Открыл сержант. Я назвал себя.
   - Проходите, товарищ капитан ждёт вас.
   Постучал в указанную мне дверь. За столом - капитан с артиллерийскими эмблемами. По внешнему виду ничем не отличался от офицеров бригады, разве что на лице - едва уловимое высокомерие: в бригаде - простые армейские офицеры, а он не нам чета - представитель "органов". При моём появлении закрыл толстую тетрадь. Рядом на столе - стопка одинаковых серых папок. На верхней со звёздочкой - тиснённая надпись на обложке: "Личное дело". А есть ли среди них моё?
   Я представился. Не вставая из-за стола и не предложив мне сесть, капитан спросил:
   - Вы анкетные данные ваших подчинённых хорошо знаете?
   - Относительно, товарищ капитан. Во взводе - 26 человек, все их основные данные у меня в тетради.
   Открыл полевую сумку.
   - Не надо зачитывать. Проверим вашу память. Меня интересует курсант Ветров.
   - Ветров Михаил, 39-го года рождения, - начал я уверенно. - Из рабочих. Образование восемь классов. Отца нет...
   - А куда делся отец?
   - Мне сказал, что отца не помнит.
   - Так-так, - постучал особист по столу. - Отца не помнит, а куда делся, не знает. Зато мы знаем.
   "Мы" он выделил.
   - А что с его отцом?
   Капитан снисходительно посмотрел на меня и, выдержав многозначительную паузу, сказал:
   - Здесь я спрашиваю. Что ещё знаете о Ветрове? Не вступал ли с вами в спор на политзанятиях, не задавал ли провокационных вопросов?
   - Нет, не вступал, подобные вопросы не задавал. По характеру сдержан, немногословен. А вообще-то хороший курсант.
   - Так-так, - снова бесстрастно бормотнул особист. И вдруг властно: - Ветрова в почётный караул не брать!
   - Почему, товарищ капитан?
   - Опять задаёте вопросы? Я сказал - не брать! Поставьте его в этот день в наряд. Ну что, мне вас учить? Вам всё ясно? О нашем разговоре никому ни слова. Вы свободны.
   Настроение мне он всё-таки испортил. Мало того, что допущена несправедливость, меня, командира взвода, он к тому же заставляет врать. Отец Ветрова, наверное, осуждён по "политической" статье. Но при чём тут сын? Скорее всего особист страхует себя перед начальством, показывает служебное рвение. Накануне встречи Хрущёва принял профилактические меры, проявил бдительность.
   Надо бы зайти в казарму и сказать Ветрову: так, мол, и так. Но я решил: успеется. Ещё вчера наши тренировки со встречей Хрущёва воспринимал как предвкушение интересного события: увижу близко первое лицо государства, будет о чём потом рассказать друзьям и знакомым. Но после разговора с особистом моё участие во всём этом действе показалось дурацким кукольным спектаклем, будто меня дёргают за верёвочку и я послушно дёргаюсь.
   Невесёлые мои мысли оборвал встретившийся Генкин.
   - Ты радио сегодня слушал?
   - Нет, а что?
   - А то, что Хрущёв уже в Москве. Сегодня утром прилетел.
   Я обалдело смотрел на Золика.
   - Значит, вся суматоха с его встречей отменяется...
   - Суматоха будет длиться в армии на протяжении всей нашей службы, - философски изрёк Золик. - А то, что Хрущёв, пролетая над Сахалином, сделал нам ручкой, непреложный факт. Кстати, поспеши в магазин, пока там яблоки не разобрали. А заодно и ещё кое-что дефицитное.
   Практичный Золик знал, что говорил. У магазина толпились обитатели военного городка. А со стороны зверосовхоза - нарастающий гул тракторов. С "объекта N 1" возвращалась техника. Несчастной дороге придётся ждать приезда очередного высокопоставленного деятеля. В этот же день в бригаде прекратили и все покрасочные работы.
   Сабля, выданная Петрову, вернётся на склад. Дождётся ли своей звёздной минуты, когда новый начальник караула рванёт её из ножен? А мне уже никогда не увидеть Никиту Хрущёва. Спектакль не состоялся.
   "Я на тебя как танк пойду"
   За пять лет командирской службы сколько-нибудь заметного проявления по отношению к себе антисемитизма как в полку, так и в бригаде, не обнаружил. Служба делила людей отнюдь не по национальностям. Как и всюду, авторитет конкретного человека складывался по его делам, свойствам характера, манере общения с сослуживцами.
   В бригаде, кроме славян, служили армяне, татары, узбеки, наверное, и другие "националы". Евреями тоже Бог не обидел. Командир батареи Левин, начальник разведки дивизиона Комарницкий, с полдюжины командиров взводов... Поначалу меня удивило: почему так много моих соплеменников оказалось в одной бригаде? И только значительно позднее дошло: это же Дальний Восток! В Группы войск, то есть за границу, евреев не посылали, зато сюда, в глухомань, - пожалуйста! О тайных пружинах кадровой политики можно лишь догадываться, вычисляя перемещение тех или иных офицеров, а также их служебный рост.
   Наши еврейские фамилии, как и все прочие, примелькались и не вызывали в бригаде недоброго прищура. Если Зяма Левин был мастером артиллерийского огня, а Сеня Комарницкий - асом по засечке целей, то какой тут мог быть прищур! Но это вовсе не исключало предрассудки, которые у некоторых гнездились в подсознании и ждали лишь подходящих обстоятельств, чтобы вырваться наружу.
   С очередным набором пришёл в мой взвод рядовой Вайсман. Вот уж для кого военная служба обернулась сварливой мачехой. Пилотка на нём сидела как сморщенный колпак, пряжка ремня сползала на живот. Слабо развитый физически, нерасторопный, застенчивый, как он попал в школу сержантов? Очевидно, сыграло роль его среднее образование. В первые же дни пребывания в нашей школе успел нахватать нарядов от старшины и замкомвзвода. На его лице застыло какое-то испуганное, затравленное выражение, словно ждал отовсюду удара.
   Не нравилось мне это выражение. И я решил поговорить с Вайсманом наедине. Разговор состоялся в учебном классе, где нам никто не мешал. Он отвечал на мои вопросы односложно или просто молчал. По годам я на десяток лет старше - вполне бы сошёл за старшего брата. По положению - отец-командир. Но сейчас передо мной словно уже и не солдат, мой подчинённый, а несчастный, затюканный мальчишка.
   - Ты же умный парень. Ну почему у тебя всё идёт через пень-колоду? - Положил ему руку на плечо. - Яша, а ну выкладывай!
   Вайсман отвернул голову, пытаясь скрыть душившие его спазмы. И вдруг разрыдался. Это было так неожиданно, что в первые мгновенья меня сковала немота. А он выкрикивал:
   - Я - гнида, я - вонючка, я - жидовская морда!
   Плечи его вздрагивали, он всхлипывал, как ребёнок.
   Моё тихое "Кто?" как запал в гранате: искра высечена, сейчас рванёт.
   - Кто?!! - заорал я, и крик этот эхом отдался в просторном классе.
   - Старший сержант Хомяк...
   Мой замкомвзвода, краса и гордость 1-го огневого.
   Адамом Хомяком я любовался. Рослый, широкий в плечах, ладный в движениях чернобровый красавец. С ним у меня не было забот-хлопот по части взводного имущества. В каптёрке - идеальный порядок. Для выездов на учения заготовлен мешок с углем и сухими чурками. Жестяная печка, сработанная его руками, - в полном комплекте. Во всех дивизионах и артмастерской у него знакомые. Лопат, кирок, топоров даже больше, чем положено.
   - Где взял? - однажды спросил я, увидев новую лопату.
   - Достал, - ответил он уклончиво.
   - И всё-таки?
   Хомяк плутовато усмехнулся.
   - Раззявы ешё не перевелись.
   - Значит, своровал?
   - Обижаете, товарищ старший лейтенант. Две лопаты подобрал на учениях. Копали окопы и забыли. Не пропадать же добру.
   - А лишний топор?
   - Дали в 3-м дивизионе за трубу для печки. У них труба дырявая. А я принёс жести и сделал им...
   - А жесть откуда?
   - В артмастерской выпросил.
   Допытываться дальше бесполезно: всё равно правды не узнаю. В конце концов не для себя же печётся - для взвода.
   - Смотри, Хомяк, - сказал я строго, - как бы неприятностей нам не нажить с твоей хозяйственностью.
   - Не беспокойтесь, товарищ старший лейтенант, - блеснул он белозубой улыбкой, - всё будет в порядке.
   Его обширные связи были не только хозяйственными.
   Официантка офицерской столовой Рая стала ставить передо мной не стакан компота, как перед остальными офицерами, а два. Загадка разгадалась быстро. Когда с наслаждением принялся за второй компот, ко мне подошла Рая.
   - Товарищ старший лейтенант, есть у меня одна просьба...
   - Какая, Раечка? Для вас ничего не жалко, - сказал я рыцарски.
   - Тогда ловлю на слове. Не могли бы вы снова назначить в наряд по кухне Адамчика?
   Вот оно что... То-то Хомяк уже дважды просился туда.
   Просьбу уважил. А Рае сказал:
   - Но зачем же вы мне два компота?..
   Она покраснела.
   - Да вы не подумайте чего... Я ведь от всей души. Знаю, что вы компот любите.
   С наряда, не в пример остальным, Хомяк возвращался размягчённый, благодушный, как сытый кот. На занятиях позёвывал, а когда что-то мастерил или укладывал в каптёрке взводное имущество, напевал:
   Там на "форде" работала Рая,
   И бывало вечерней порой...
   О том, что там было на кухне вечерней порой, никому не рассказывал, а на расспросы любопытных отвечал односложно: "работал". В том, что работал усердно, сомнений не было.
   Ко всем его доблестям можно добавить ещё одну: был взводным запевалой. Стоило ему своим сильным, высоким голосом повести - "Взвейтесь, соколы орлами, полно горе горевать", как невольно у всех распрямлялись плечи, а ноги безо всякой команды начинали отбивать строевой шаг. Словом, я не преувеличил: он действительно был красой и гордостью 1-го огневого взвода, да и всей школы сержантов.
   И эта краса и гордость впервые для меня предстала совсем в другой, отвратительной ипостаси.
   - Рассказывай! - уже не просил, а потребовал от Вайсмана.
   И он рассказал... Оказывается, Хомяк не только унижал его, но и несколько раз бил, пригрозив: "Если пожалуешься, прибью!"
   Придраться к Вайсману было нетрудно, и старший сержант находил всё новые поводы для "индивидуальной воспитательной работы".
   - Ты ничего не утаил, всё сказал?
   - Всё.
   - Теперь слушай меня... В обиду я тебя не дам. Держи голову высоко! - И протянул ему руку Пожатие его было слабым, неуверенным. Задержал его руку в своей. - А главное, запомни: никому не позволяй себя унижать. Слышишь, никому! Нельзя без конца вжимать голову в плечи. Привыкнешь, и тогда тебе никто не поможет. Рабу помощь уже не нужна.
   - Таким я не буду.
   - Вот и хорошо. А сейчас иди и через дежурного по школе передай: старшего сержанта Хомяка срочно ко мне! Сюда.
   Он козырнул, неловко повернулся и вышел. Глядя ему в спину подумал: надо с парнем поработать над его строевой выправкой. Ну, это дело наживное.
   Хомяк не заставил себя долго ждать.
   - Товарищ старший лейтенант! По вашему приказанию...
   Ладонь резко взлетела к пилотке, и с окончанием доклада так же резко брошена к бедру. Вот уж у кого строевая выправка! В этот момент подумалось: у душегубов-эсэсовцев она была не хуже. Нет, Хомяк, очарование тобой прошло.
   Гнев заклокотал во мне с новой силой.
   - Расскажи, как измываешься над Вайсманом, как мордуешь его. Ты что, в полицаи готовишься?
   Такого оборота он явно не ожидал. Во взгляде - растерянность. Тайное стало явным.
   - Товарищ старший лейтенант, так ведь я... Допёк он меня своим разгильдяйством...
   - Ты бил его?
   - Да какое там бил! Ну раза два тряханул. Для убедительности. Сколько ж можно говорить о его внешнем виде!
   - А "гнида", "вонючка", "жидовская морда"? Это тоже для убедительности?
   Он опустил голову.
   - Ты знаешь, что я еврей?
   Хомяк молчал.
   - Знаешь?
   - Да...
   - Значит, ты не только Вайсмана, ты и меня оскорбил.
   - Вас я уважаю.
   - Меня ты уважаешь... А народ мой можно грязью обливать? Так ведь выходит.
   - Я не думал об этом...
   Подошёл к нему почти вплотную.
   - Слушай, Хомяк... Я тебе доверял. Считал тебя классным сержантом. И здорово ошибся. Ты совершил воинское преступление: оскорбил подчинённого и морально, и физически. Я бы мог сегодня же написать обо всём этом рапорт. Но пока подожду, дам тебе шанс стать человеком. Первое, что сделаешь, попросишь прощения у Вайсмана. Сегодня же. Здесь. При мне. Не хочу, чтобы об этом знал взвод. Наказывать официально тебя не буду. Никогда не наказывал своих сержантов. Но с сегодняшнего дня на два месяца забудь об увольнениях, в том числе... на кухню. Словом, считай себя под домашним арестом. И последнее. Если даже пальцем тронешь не только Вайсмана, но хоть кого-нибудь из подчинённых, если оскорбишь словом, пеняй на себя. Я на тебя как танк пойду. Ты всё понял?
   - Да.
   - Тогда на этом разговор закончим.
   * * *
   Эта история завершилась вполне благополучно. Вайсман воспрянул духом и постепенно (с некоторой моей помощью) приобрёл вполне воинский вид. А Хомяк... Не скажу, что после того нашего разговора его антисемитизм мгновенно улетучился. Но и "ничего такого", как прежде с Вайсманом, за ним больше не замечалось.
   Как говорится, и на том спасибо.
   "Это тебе не синагога"
   Начальников надо пламенно любить. Во всяком случае стараться. Но что касалось капитана Петрова, при всём моём старании так и не смог обнаружить в себе хотя бы крошечку этого чувства, столь полезного для службы. Всё в нём вызывало антипатию: фатовские усики на рыхлом бабьем лице, картинное щёлканье каблуками, манера стоять перед строем, дёргаясь и даже почёсываясь. Не знаю, какое училище он окончил, но в нашу бригаду попал из миномётчиков. 82-х миллиметровые миномёты - какая ни какая, а всё-таки артиллерия. Но, видимо, и там не ходил в профессионалах. То ли его направили в школу сержантов по протекции, то ли какой-то недалёкий кадровик посчитал, что главное для начальника школы поддерживать там общий порядок, а учить боевым специальностям - на то есть опытные взводные.
   Но как ни щёлкай каблуками, первейшее дело в артиллерийской бригаде - стрельба. И здесь к начальнику школы такие же требования, как и к командиру дивизиона.
   Стрелять Петров не умел. Однажды на винтовочном полигоне комбриг посадил меня за телефон - передавать на вышку команды, а Петрову поставил задачу по управлению огнём, соответствующую его должности. Но вот выстрелы на вышке смолкли. Теперь разбор. Полковник Константинов начал его весьма своеобразно.
   - Ну что, капитан Петров... Мне очень нравится ваш командирский голос. Звучный, даже, пожалуй, чересчур. Вы случайно не поёте?
   - Бывает, товарищ полковник, - засмущался Петров.
   - Вот и я говорю: очень полезное занятие для командира. Голос надо развивать. Но кроме голоса и ещё кое-что. А у вас восемь излишних выстрелов и очередей. Полный провал...
   Расход снарядов - один из важнейших критериев в оценке стрельбы. Пристрелять и поразить цель с минимальным расходом снарядов и, наоборот, из-за неверно поданных команд попусту сотрясать воздух, как говорят в Одессе, две большие разницы. Затянуть пристрелку - значит, дать противнику возможность уйти из под огня, к тому же боеприпасы обходятся в немалую копейку. За каждый излишний снаряд, каждую излишнюю очередь оценка снижается на один балл. Три пустых команды и железная двойка. А тут восемь...
   Естественно, что артиллерийскую несостоятельность Петров проявил и когда был руководителем артстрелковых тренировок командиров взводов.
   ... Делал разбор моей стрельбы. В одной из команд я увеличил установку уровня на одну срединную ошибку дальности. Петров же утверждал: надо на две.
   - Ты меня на понт не бери, я больше забыл, чем ты знаешь, - парировал он моё возражение.
   Мне бы про себя посмеяться - что толку спорить с воинствующим невеждой! Но я имел неосторожность прибегнуть к Правилам стрельбы.
   - Ну и что мне твои правила? Они дают лишь общее направление, а как их применить, - соображать надо.
   - Но здесь чётко указано, - пододвинул к нему раскрытую книжицу. - Если соотношение знаков один к двум, уровень надо изменить на одну срединную ошибку дальности. У меня один перелёт и два недолёта. Срединная ошибка для этой дальности - две тысячных. Значит, на них и надо увеличить уровень.
   В его глазах уже злобный огонёк.
   - Товарищ старший лейтенант! Прекратите пререкания! - перешёл он на "вы". - И застегните пуговицу на гимнастёрке.
   Петров оказался мстительным. На строевом смотре, точнее, в конце его, решил проверить: у всех ли курсантов моего взвода есть подковки на сапогах. У одного курсанта подковка еле держалась, у другого слетела напрочь: слишком усердно топали на плацу. Он тут же объявил мне выговор "за плохую подготовку к строевому смотру".
   На другом построении устроил очередной разнос. Подошёл к моему взводу и начал...
   - В 1-м огневом взводе все хитрожо...е, начиная с командира взвода.
   - Товарищ капитан, здесь мои подчинённые!
   - А мне плевать! Повторяю: в вашем взводе все хитрожо...е.
   Стерпеть такое я не мог.
   - Взвод, слушай мою команду: на пра-во! Старший сержант Хомяк! Уведите взвод в казарму!
   Курсанты резво рванули с места.
   - Взвод, стой! - закричал Петров.
   - Бегом! - подхлестнул я.
   Взвод убежал. Петров стоял злой и растерянный. Едва построение окончилось, вызвал меня в канцелярию.
   - Ты думаешь, что посадил начальника школы в галошу? - принялся распекать, распаляя себя. - Не-ет, милейший. Своё последнее слово я ещё не сказал. О прямом неподчинении начальнику школы буду докладывать комбригу.
   - Докладывайте кому угодно, а унижать себя перед подчинёнными не позволю.
   - Ну и что я такого сказал? Сюсюкать не привык, а если и сорвалось крепкое слово... Это тебе не синагога. Это армия.
   - При чём здесь синагога?
   - А при том... Ты всё норовишь, как привыкли в вашей нации (многозначительно покрутил ладонью). А я - русский человек, привык напрямки.
   - Не понял.
   - А тебе и не понять.
   - Ну вот что... - Уже с трудом сдерживался. - Если вы - русский человек, то я - еврейский. Вас это не устраивает? Но я ещё и офицер и в этом качестве потребую от вас соблюдения устава. А вы сегодня устав нарушили: оскорбили и меня, и весь взвод. И весь взвод этому свидетель. Сказали, что будете докладывать обо мне комбригу? Но ведь и я не лишён права голоса.
   И Петров струсил.
   - Ну ладно, ладно, - сказал примирительно. - Мы оба погорячились. Я незлопамятный.
   Какой он "незлопамятный", убеждался не единожды.
   По итогам выпускных экзаменов мой взвод вышел на первое место в школе. Количество пятёрок давало основание назвать его отличным. Это никак не устраивало Петрова.
   - Высокие оценки на экзаменах, - вразумлял он, просматривая оценочную ведомость, - это далеко не всё. Пройдёмся по списку. Курсант Бомба... Я ему делал замечание. Дерзкий. И взгляд у него такой же. Из отличников вычёркиваю. Курсант Ветров. Мне особист сказал, когда готовились к встрече Хрущёва, что отец этого курсанта осуждён за антисоветскую агитацию. А вы его в отличники суёте. Курсант Грищенко. У него на строевом смотре подковки не оказалось. Всю школу подвёл. Вычёркиваю. Курсант Ильясов. Этому я тоже делал замечание. Вычёркиваю. Курсант Демидов... Этот тихий. Остаётся.
   Так он расправился на бумаге с двумя третями отличников. На мои возражения последовал ответ:
   - Я - начальник школы. Мне виднее, кто у меня отличник, а кто не отличник.
   Взвод мой с первого места передвинул на последнее. На построении по случаю выпуска зачитал свой приказ, в котором поощрялись ценными подарками командиры взводов. Один получил электробритву, другой - наручные часы, третий - секундомер. Меня, единственного из взводных, в том списке не было.
   Вечером в дверь моей комнаты постучали. На пороге - один из моих вчерашних курсантов, уже в погонах младшего сержанта.
   - Товарищ старший лейтенант, ребята просят, чтобы вы пришли в казарму.
   Пришёл. При моём появлении новый мой заместитель (Хомяк был уже демобилизован) построил взвод, подал команду "смирно!". В руке у него какая-то коробка.
   - Товарищ старший лейтенант, - начал он торжественно. - Сегодня у
   нас был выпуск. Всех командиров взводов наградили ценными подарками, а вас почему-то забыли. Но мы-то знаем... - И дальше -
   какой я командир и как ко мне относились курсанты. - Примите наш скромный подарок... Он и вам, и вашей жене пригодится. - И протянул коробку.
   Я открыл её. Набор духов, одеколон... Такой набор видел в нашем магазине. На внутренней стороне коробки - дарственная надпись... с тремя грамматическими ошибками.
   Долго хранил ту коробку. Она мне была дороже многих других ценных подарков и грамот, полученных за четверть века военной службы.
   Расстаться с Петровым помогла очередная его мстительная выходка. Я был начальником караула, он - дежурным по бригаде. Днём перед сменой часовых пришёл в караульное помещение.
   - Бери смену, пойдём на посты.
   Проверка караула - его обязанность. Смена зарядила автоматы, и я её повёл. Едва прошли сотню метров, Петров встретил знакомого и стал с ним разговаривать. А мороз под тридцать. Он-то в полушубке, а солдаты в шинелях. Проходит пять минут, десять, а он всё разговаривает.
   - Товарищ капитан, - напомнил я. - Мы опаздываем. Часовые на постах перестаивают.
   - Ничего, подождут!
   Я ему снова: пора идти. В ответ то же самое: подождут! Терпение моё иссякло - повёл смену дальше. Истошный крик Петрова: "Сто-ой!". Я скомандовал: "шире шаг!". Догонять нас капитан посчитал ниже своего достоинства. Но и попасть на посты без начальника караула уже не мог.
   Когда я вернулся в караульное помещение с отстоявшими своё курсантами, туда пришёл разъярённый Петров.
   - Ты сорвал мне проверку караула и ответишь за это!
   - Разговор с вашим знакомым для вас оказался важнее проверки службы на постах. И прошу мне больше не тыкать: по годам вы не старше.
   Он оторопело смотрел на меня. Грозный голос начальника должен внушить подчинённому если не трепет, то во всяком случае хоть какой-то страх. А тут никакой похожести. Гнев его жаждал немедленного приложения. Бедняга терзался в поисках способа мести. Но что мог придумать? Накопать как можно больше недостатков в караульном помещении? И я уже не сомневался: сейчас начнёт...
   Он потрогал автоматы вернувшейся смены. Влаги на них не было. Походил по комнатам. В каждой порядок, полы вымыты. Проверил у караульных знание своих обязанностей. Курсанты отвечали уверенно: я сам не раз их проверял. И тем не менее Петров написал в постовой ведомости, что всё плохо: в караульном помещении грязь, оружие не вычищено, караульные свои обязанности знают слабо, начальник караула - тоже. Вместо контроля за несением службы, большую часть времени спит...
   На что он рассчитывал? Что поверят ему, и я, придя из караула, уже ничего не смогу доказать? Скорее всего, уповал именно на это.
   На следующий день меня вызвал комбриг.
   - Что вы позволяете себе в карауле! - обрушился на меня. - Вы что, ходите туда спать или выполнять боевую задачу? Смотрите, - потряс постовой ведомостью, - тут же чуть ли не страница исписана о безобразиях, что творились у вас!..
   - Товарищ полковник, всё, что там написано, ложь.
   - Вы что, отметаете все недостатки, указанные в постовой ведомости? Вы отдаёте отчёт своим словам?
   - Своим словам, товарищ полковник, отчёт я отдаю. И ещё раз повторяю: в постовой ведомости написана ложь. И это нетрудно доказать. Например, капитан Петров утверждает, что, якобы, я слабо знаю обязанности начальника караула. Прошу меня проверить.
   Комбриг отодвинул постовую ведомость. Смотрел на меня уже без гнева, скорее с любопытством.
   Та-ак... Очень интересно. И с чего бы это начальнику школы наклепать на подчинённого?
   Пришлось рассказать всё, как было. Когда я кончил, Константинов задумчиво произнёс:
   - Да-а, Петров... Большой дока в артиллерийской стрельбе и мастер щелкать каблуками. Осчастливили бригаду этим кадром...
   Пользуясь переломом в настроении комбрига, решил ковать железо, пока горячо.
   - Товарищ полковник, большая к вам просьба: переведите меня из школы на равнозначную должность - старшим офицером батареи.
   - Я уже сам думаю об этом. Во 2-м дивизионе - вакансия...
   Через два дня был подписан приказ о моём назначении.
   * * *
   Переместился по службе и Петров, став командиром дивизиона. Для начальника школы сержантов это назначение хотя и считалось равнозначным, но было более престижным. Командир дивизиона - конечно, фигура. Не будучи им, трудно рассчитывать на последующее продвижение в артиллерии.
   Каким образом малограмотный в стрельбе Петров получил столь престижную должность, можно только догадываться. В середине 1960-го во всю уже шло объявленное Хрущёвым сокращение армии на 1 миллион 200 тысяч человек. Наша бригада преобразовывалась в полк. Одновременно создавались ракетные войска. В этой кадровой сумятице Петрова и вынесло наверх. Возможно, сыграла свою роль его способность щёлкать каблуками и преданно "есть" глазами начальство. Комбриг, хорошо знавший, что из себя представляет Петров, убыл служить на материк.
   О том, как проходило сокращение в нашей бригаде, расскажу в одной из последующих глав. А неожиданный служебный взлёт Петрова закончился конфузом. На первом же тактическом учении с боевой стрельбой наш выдвиженец должен был управлять огнём дивизиона. Делать это совершенно не умел: подавал какие-то дикие команды. Естественно, снаряды падали далеко от цели. После нескольких его команд генерал, руководитель учения, не выдержал:
   - Что там за чучело управляет огнём? Убрать!
   Петрова отстранили от должности.
  
   * * *
   Лет десять спустя, уже будучи корреспондентом газеты Белорусского военного округа "Во славу Родины", я приехал в гарнизон города Осиповичи. Возле военторга увидел обрюзгшего майора. Он распекал двух солдат. Голос показался знакомым. Замедлил шаг. Майор наконец отпустил служивых и повернул лицо ко мне. Глаза на выкате, подбритые усы... Петров! Он тоже меня узнал. В первые мгновенья в его глазах промелькнула растерянность, но быстро овладел собой.
   - Вот уж встреча, так встреча! - радостно завопил он, словно встретил давнего друга. - А я читаю твои статьи и говорю нашим офицерам: мой бывший подчинённый, служили в одной бригаде на Сахалине. Хорошее было время.
   - А сейчас на какой должности? - поинтересовался я.
   - Да вот, навожу в гарнизоне уставной порядок. Помощник военного коменданта, - сказал несколько смущённо. - Отошёл, так сказать, от пушечных дел. Полигоны, стрельбы, грохот... Надоело. А мне что? Начальство сказало "надо", вот я и пошёл по комендантской линии. Ты ж меня знаешь, я - человек исполнительный.
   - Да уж знаю, - сказал я со значением.
   И опять в его глазах метнулась тревога. Мы теперь оба майоры, но военная карьера Петрова явно шла к закату. В бригаде был на подполковничьей должности, а здесь на капитанской. Видимо, уже не помогло щёлканье каблуками.
   Стал расхваливать мои публикации. Оказывается, читает их скрупулёзно и восторгается: как глубоко я разбираюсь в боевой подготовке и вообще в военной жизни! Что значит, командирская служба на Сахалине!
   И это говорит Петров, ещё десяток лет назад допекавший меня мелкой мстительностью! С чего бы это вдруг проникся таким расположением ко мне? Да всё очень просто: боится меня как журналиста. Боится, что вспомню старое и напишу о нём что-нибудь критическое. Безупречным служакой он никогда не был.
   В ту пору газета могла возвысить и могла опустить, да так, что героя критической публикации ждали серьёзные неприятности. На критику в печати вышестоящие начальники обязаны были "реагировать". В редакцию шли на служебных бланках ответы о принятых мерах и наказании виновных: этому - выговор, этот предупреждён о неполном служебном соответствии, а этот привлечён к партийной ответственности... Бывало и так, что после острого критического выступления газеты офицера снимали с должности. Словом, с журналистами в войсках старались не ссориться.
   Слишком хорошо я знал способность Петрова заискивать перед начальниками и безудержно хамить подчинённым, чтобы поверить в искренность его слов.
   Он предложил "вспрыснуть" встречу.
   - Не стоит, - сказал я холодно. - Будь здоров, Петров. - Круто повернувшись, зашагал по своим делам. В командировках со временем у меня всегда туго.
   Мстить ему, используя своё служебное положение? Но это - опуститься до его же уровня. Сама мысль об том была противна.
   Мне не единожды приходилось сталкиваться с подлецами. И я заметил: рано или поздно, так или иначе, жизнь их непременно наказывает. Непременно! Значит, высшая справедливость всё-таки есть.
   Вернусь однако к тому времени, когда ещё был артиллерийским командиром.
   Тост за военного коменданта
   Накануне 1960-го собрался в отпуск. Как и в 57-м, взял его за два года. К тому времени жена родила сына и приехала к моим родителям на Красный Строитель. Сыну уже второй год, а я его ещё не видел. Нетрудно представить, как рвался в отпуск перед Новым годом. Но многочисленные командирские заботы отодвинули его к последним дням декабря.
   Назначение старшим офицером батареи воспринял с радостью. Комбат капитан Левин, бывший ленинградский блокадник, не только классно стрелял. Оказался вдумчивым командиром и сразу расположил к себе. После Петрова, работая под его началом, отдыхал душой. Старший офицер батареи, как на корабле старший помощник капитана. Им сам Бог велел работать дружно и согласованно. Не хотелось, только что придя в батарею, сразу же укатить в отпуск, да ещё на 90 суток. Вот и получилось, что написал рапорт лишь 29 декабря. Ладно, думаю, успею, долго ли оформить документы! 30-го уеду в Южный, а там - на самолёт и утром 31-го буду в Москве. А случись заминка с самолётом, у меня в запасе весь день и вечер. И я дал телеграмму: "Новый год встретим вместе".
   Вначале всё шло хорошо. Чемодан собран, подарки приготовлены. Среди них - бочонок сельдей. Рапорт мой комбат подписал, командир дивизиона - тоже, и дивизионный писарь понёс его в штаб бригады. Примерно через час он вручил мне подписанные начальником штаба проездные документы и отпускной билет. Торопясь в дорогу, я не стал их рассматривать. Подхватил чемодан, бочонок и - на большак - ловить попутную машину до Южного.
   К часам шести вечера был у кассы Аэрофлота и протянул проездные документы кассирше. Она их вернула.
   - На них нет печати. Выдать билет не могу.
   - То есть как нет печати? - не поверил я.
   - А вот так. Нет и всё. Посмотрите сами.
   Впился глазами в то место, где должна быть печать. Подпись начальника штаба была, печати не было! Ничего себе сюрприз!
   - Что же мне делать? - спросил убито.
   - Обратитесь к военному коменданту, - посоветовала кассирша. - Может быть, поможет.
   Как я ругал себя, что доверился писарю и не проверил правильность оформления проездных документов! Теперь надо расхлёбывать собственную беспечность. В этом незавидном положении военный комендант для меня, как для мореплавателя, терпящего бедствие, спасительная полоска земли. Но застану ли коменданта в это вечернее время? И если застану, то поставит ли печать на документах?
   Выбора у меня нет. Сдал вещи в камеру хранения и поспешил в комендатуру. Там две комнаты. Дверь одной из них выглядела солиднее: обита клеёнкой и к тому же полуоткрыта. Туда и вошёл.
   Тучный майор стучал одним пальцем на машинке. Мельком взглянув на меня, произнёс тусклым голосом:
   - Слушаю вас.
   В просьбе моей отказал, что называется, с порога.
   - Это дело денежное. Возвращайтесь в свою часть и оформляйте документы, как положено.
   Всё. Вожделенная полоска земли оказалась миражом. Вернуться снова в бригаду? Начальника штаба уже не застану. В лучшем случае поставит печать только на следующее утро. Это значит, что смогу направиться в Южный только 31-го декабря. Пока поймаю попутку, доберусь до города, до кассы, пройдёт полдня. Самолёт вылетает поздним вечером и то только до Хабаровска. Там - пересадка на Москву. К Новому году уже не успеть.
   Стоял у комнаты, из которой только что вышел, мучительно размышляя: что теперь? Взгляд задержался на двери. Над ней - небольшая табличка: "Помощник военного коменданта". Слово "помощник" изрядно замазано при побелке, да и сама табличка прикреплена слишком высоко. Потому при тусклом освещении её не сразу заметил. Значит, был не у самого коменданта, а у его помощника? Терять мне нечего, и я шагнул в соседнюю комнату к "самому".
   Вошёл, представился. Сухощавый капитан в очках с академическим ромбиком на кителе, набирал телефонный номер.
   - Подождите! - сказал резко.
   Говорил по телефону недолго. Сам приоткрыл дверь.
   - Прошу!
   Это мне? Почти гражданское "прошу" в устах такого строгого службиста, каким мне представлялся военный комендант, было столь необычным, что я чуть замешкался.
   - Да входите же! - нетерпеливо подтвердил капитан.
   От волнения я говорил не очень связно, но капитан понимающе кивнул.
   - Так, понятно...
   Протянул ему документы.
   Он не просто их читал. Изучал, как археолог изучает найденный при раскопках кувшин с полустёртыми письменами.
   - Любопытная картина, - рассуждал вслух. - Отпускной билет оформлен правильно. Есть и печать, и подпись. Почему же ваш начальник штаба проездные документы подписал, а печать не поставил? Выходит, что-то в тот момент его отвлекло, а потом забыл.
   - Забыл, - радостно согласился я.
   - Мы его забывчивость исправим.
   Вынул из сейфа печать, подушечку для неё. Разложил на столе листки - требования Министерства обороны бесплатно провезти меня из Южно-Сахалинска в Москву и дальше - в Полярный, где служил Гера. Туда и обратно. Господи, неужели этот добрый маг сейчас сделает меня счастливым? Даже не верилось, что всё так просто.
   Стук комендантской печати - словно бальзам на мою исстрадавшуюся душу. Как мало, оказывается, надо, чтобы она снова воспарила! Нет, передо мной не мираж. Я - на твёрдом берегу. Спасён!
   Капитан протянул мне документы.
   - Счастливого пути. И привет Москве. Я там учился.
   - Обязательно передам.
   Хотел спросить - от кого и таким образом узнать фамилию коменданта, моей палочки-выручалочки, сказать ему слова благодарности, но снова зазвонил телефон. Разговор затягивался. Я приложил руку к сердцу. Капитан кивнул в знак того, что благодарность принята.
   Не чуя под собой ног от радости, поспешил к кассе Аэрофлота.
   Ночью самолёт доставил меня в Хабаровск, а через час с небольшим на Ил-18-м уже летел в Москву. Теперь можно было и поспать, чем тут же и воспользовался.
   Но полёт длился недолго. По метеоусловиям - посадка в Иркутске. Проходит час, другой, а мы не взлетаем. Более того, пассажирам предлагают пройти в гостиницу. Значит, задержка длительная.
   Этого только не хватало! Уже 31 декабря, а с полётом никакой ясности. Жадно ловлю из динамика очередную информацию. Каждый раз объявляют, что наш рейс откладывается на два часа. Кто-то из пассажиров позвонил в Москву. Там, оказывается, оттепель, туман. Эх, Москва, дорогая моя столица! Что же ты перед нами, страждущими путниками, закрываешь свои небесные ворота? Допусти же к себе наш ковёр-самолёт, не порти наше предновогоднее настроение!
   Уже день в полном разгаре, а мы всё ещё в Иркутске. Лететь до Москвы - около девяти часов. Примерно полчаса, а может, и больше - аэродромная канитель: сидение в самолёте, ожидание багажа, наконец сама выдача... А дальше - дорога к дому: от Внукова к Курскому вокзалу, оттуда на электричке к нашему Красному Строителю. Таким образом, добираться до родительского дома 12-13 часов. Чтобы успеть туда к Новому году, самолёт должен взлететь не позже двух часов по московскому времени.
   А в Иркутске уже вечерние сумерки. Настраиваю себя на худший вариант: встречу Новый год в пути. Вспомнились стихи Симонова:
   Ну что ж, ведь мы транзитные.
   Для нас не всюду заготовлена погода...
   Дважды встречал Новый год в карауле - проверял посты. Теперь встречу в дороге. В конце концов не трагедия. Однако обидно.
   В динамике снова что-то булькнуло, и я приготовился выслушать унылую информацию об очередной отсрочке. Но прозвучало долгожданное: "Объявляется посадка на рейс..."
   Словно хлынул ливень после затяжной засухи. Летим!
   Поднявшись по трапу в самолёт, похлопал по обшивке. Ну, голубчик, не подведи! Опусти нас только во Внукове.
   Взлетели. И вот тогда окончательно поверил: фортуна повернулась к нам лицом. Напряжение последних суток было столь велико, что вскоре заснул под ровный гул двигателей. Вместе со мной прикорнуло и время. Мы везём его с собой. Сверхзвуковая скорость самолёта не позволяет сибирскому вечеру перейти в ночь. Мы привезём его в Москву в целости и сохранности. Но как только совершим посадку, рвану вместе с ним со старта. Финишная черта - порог родного дома. Итак, кто раньше туда поспеет - я или Новый год?
   Проснулся, когда самолёт пошёл на снижение.
   Навстречу стремительно несётся цепочка аэродромных огней.
   - Где мы? - спросил спросонья у соседа.
   - Ну и спать вы горазды! - улыбнулся он. - Москва. Внуково.
   На часах без четверти десять. Неплохо. Спасибо вам, летуны, своё дело сделали. Теперь начинаются дела земные.
   Вещи выдали на удивление быстро. Поспешил к стоянке такси. Гонка началась.
   - Куда, командир? - распахнул дверцу водитель ЗИМа, престижной тогда машины.
   - Курский вокзал. И гони, браток! В обиде не будешь.
   Давно не испытывал такого душевного подъёма. Ощущение скорости и своей удачливости. Москва в праздничных огнях, новогодние ёлки и музыка на площадях - всё это наполняло радостью. Да и что такое радость, как не чувство близости к желанному мигу! Восхождение к нему не менее значимо, чем он сам.
   К Курскому вокзалу примчались около одиннадцати. Щедро расплатился с таксистом. Спасибо и тебе, парень, и ты своё дело сделал хорошо.
   Последний мой транспорт - электричка. До Красного Строителя езды со всеми остановками минут сорок. Бегом по тоннелю с чемоданом и бочонком к платформе. Взбегаю по ступеням. Что скажет расписание? Если электричка подойдёт минут через 10-12, успеваю.
   Подошла через 7 минут. И тут везение! Электричка почти пуста. Нормальные люди в это время сидят за праздничным столом. Но ничего, через считанные минуты и я смогу причислить себя к ним.
   Проехали Царицыно, виадук, Покровское... С левой стороны показалось поле, за ним - огоньки нашего посёлка. А вот и платформа Красного Строителя, вожделенная моя пристань. Позади тысячи километров пути, я ступил на родную землю.
   Сколько там осталось до Нового года? Девять минут. Прекрасно. До родительского дома пять минут ходьбы моим шагом. Проверено бесчётное количество раз. Поднялся на мост. С него открывается панорама посёлка. Ночь лунная, он как на ладони. Наш дом - в глубине сада. Сквозь деревья сочится свет...
   Калитка открыта. Значит, всё ещё ждут. Последние метры. Окна не занавешены. Вижу родителей, Марину... Сидят за столом.
   Минута на приведение себя в порядок. Носовым платком вытер пот, прошёлся бархоткой по сапогам, поправил фуражку.
   Дверь тихо скрипнула. Традиционная моя фраза:
   - Вот и я.
   Первой обнял маму.
   - Я знала, что Миша приедет к Новому году, я знала! Всё-таки успел!
   - Успел, мамочка, очень хотелось успеть.
   Меня повели в спальню, где чуть посапывал во сне Серёжка. Ну, здравствуй, сын артиллериста!..
   Дальнейшее описывать не буду: полагаю, и так понятно. Скажу только, что когда все снова сели за стол и выпили за Новый год, следующий тост я предложил за военного коменданта. Коротко рассказал, что стоит за этим тостом.
   Наша мудрая мама философски заметила:
   - Сделать добро другому человеку - это же такое удовольствие! Ты тоже не отказывай себе в этом, сынок.
   Простые истины... До сих пор не пойму, почему же некоторые люди так и не усвоили важнейшую из них, о которой говорила мама. Ленивы? Туповаты? А между тем человеческая жизнь не столь длинна, чтобы пренебрегать этой извечной истиной. Так что, други мои, поспешим с добрыми делами! Зачем же отказывать себе в удовольствии!
   * * *
   Вернувшись из отпуска, написал в окружную газету "Суворовский натиск" рассказ не рассказ, а скорее быль о том, как некий лейтенант спешил в отпуск к Новому году. Мудрствовать не стал, а добросовестно изложил уже описанные здесь события. Вскоре получил ответ с отказом. Дескать, знаем мы эти новогодние байки. Уж очень у вас накручено. Начальник штаба забывает поставить печать, писарь спешит на свидание (так оно и было) и тоже проявляет рассеянность, добряк-комендант исправляет их ошибки, самолёт в Иркутске взлетает в последний момент, а герой повествования возникает на пороге родительского дома в последнюю минуту перед Новым годом. Надумано. Не типично.
   Ответ из редакции не столько огорчил, сколько позабавил. Накручено? Но я-то при чём? Накрутила жизнь. Она ещё не такое накручивает.
   "У вас высшее образование. Вы будете уволены в запас"
   На Сахалин вернулся с женой и сыном, а уже на следующий день - тренировка на винтполигоне. Меня "пропускает" капитан Левин. После разбора стрельбы в блиндаж вошёл комбриг. К его появлению здесь привыкли. Он внимательно следил за артиллерийско-стрелковой подготовкой каждого офицера, не довольствуясь докладами своего заместителя и командиров дивизионов. "Как он стреляет?" - главный вопрос, который задавал полковник Константинов, когда ему представляли на выдвижение офицера-артиллериста.
   90 "отпускных" суток, конечно же, сказываются на стрелковой форме, но как ни странно, отстрелялся вполне прилично.
   - Товарищ полковник, а Нордштейн после отпуска стрельбу не забыл, - похвалил меня комбат.
   Константинов внимательно посмотрел на меня.
   - Слышал, тебя хотят взять в армейскую газету...
   - Да вроде был такой слух, товарищ полковник.
   - Не знаю, станешь ли журналистом, а у меня ты будешь командиром батареи. - И уже к Левину: - Аттестация на Нордштейна написана?
   - Написана, товарищ полковник.
   - И какой же вывод?
   - Точно такой же, как вы сейчас сказали.
   Меня прочат в комбаты! Причём, сказал об этом не кто-нибудь, а сам комбриг.
   В те годы с выдвижением не спешили. В бригаде старшие офицеры батарей и начальники разведки дивизионов "ходили" в своих должностях и по пять лет и даже больше. А я в "старших" и трёх месяцев не проходил. Но это официально. Исполнял обязанности старшего офицера батареи на учениях и стрельбах многократно, так что опыт здесь накопил немалый. Военная журналистика пока туманилась где-то у горизонта, а должность комбата рисовалась вполне реально. Комбриг слов на ветер не бросает.
   Хорошо, если и Левин пойдёт на повышение. Вот бы служить под его началом! Стать комбатом - заметный качественный скачок. Батарея - как бы артиллерийская часть в миниатюре. Тут и разведка, и связь, и орудия. Что в полку, что в бригаде, комбат считается основным стрелком. На нём - и материальная ответственность за всё имущество батареи, начиная от орудий и тягачей и кончая лампочками для подсветки приборов. Ну и, естественно, личный состав - самая сложная часть работы. Недаром говорят: на комбатах держится артиллерия.
   В бригаде началась весенняя инспекторская проверка. В первый же её день Левин объявил мне:
   - Будешь стрелять боевую стрельбу.
   Для артиллерийского офицера знак особого внимания. Стрельбы боевыми снарядами бывают не часто. Прежде чем доверить такую стрельбу офицеру, его умение проверяют на винтовочном полигоне, пока не докажет: Правила стрельбы знает твёрдо, навыками в управлении огнём владеет уверенно. Иногда проходят годы, а стрелять боевыми снарядами всё ещё не дают. Надейся, доказывай и жди своего часа.
   Место, куда меня вызвали стрелять, в двух километрах от бригады. Две гряды сопок и впадина между ними - удобный полигон. И от бригады близко, и меры безопасности обеспечены: "шальной" снаряд через сопки уже не перелетит.
   Прибыв на НП, немедленно приступил к работе: наносил на планшет ориентиры, определял дальности до них, измерял углы... Всё это поможет быстро подготовить исходные данные по цели.
   Одна из сложностей инспекционной стрельбы в том, что до последней минуты стреляющий не знает, какую задачу ему поставят. Могут "дать" стрельбу с дальномером, секундомером, радиолокационной станцией, шкалой и т.д. У каждого такого вида свои особенности, которые нужно хорошо знать. Во время выполнения задачи в Правила стрельбы уже не полезешь, ибо счёт времени идёт на секунды.
   Мне выпало стрелять по измеренным отклонениям. Засечка разрывов - с двух НП. На одном - стреляющий, на другом - разведчик. По углам отклонений разрывов от цели вводятся корректуры. Отсюда и название стрельбы. Здесь необходимо чётко управлять и огневиками, и разведчиками, мгновенно превращая отсчёты в команды для очередных установок. Уже сделал вывод из предыдущих своих стрельб: никаких эмоций! Эмоции потом. А сейчас надо быть предельно собранным и, наблюдая разрывы, работать как счётно-решающая машина.
   Это удалось - спасибо вам, тренировки! Первый же снаряд разорвался в каком-то десятке метров от цели. Еще пару команд и всё кончено. Казалось, за меня только что отработал хорошо запрограммированный робот.
   Короткий разбор: лишних снарядов и очередей нет, подготовка исходных данных - отлично, знание правил стрельбы - отлично, умение наблюдать и оценивать разрывы - отлично, время выполнения стрельбы - отлично... Общая оценка - отлично.
   Много в своей жизни сдавал разных экзаменов. Этот был для меня особенно важным, ибо подводил итог моей артиллерийской состоятельности.
   Окрылённый успехом, старался по службе во всю. Инспекторская проверка сродни спорту. Есть старт, есть финиш, есть соревнование. Чьё подразделение выйдет вперёд? И, естественно, должен быть результат.
   Результат получился неплохой. По огневой и политической подготовкам мой 1-й огневой получил отлично, по строевой и физической - хорошо. Сам я физическую и строевую сдал на отлично.
   Сразу после инспекторской в бригаду приехал генерал Харук. Снова собрали молодых офицеров. Подводя итоги, одних генерал хвалил, других ругал, говорил о перспективах в службе. Не обошёл вниманием и меня. Дескать, были у этого офицера неудачи в артстрелковой подготовке, но он не пал духом, проявил характер и вот вам результат: и стреляет теперь умело, и взвод его подготовлен хорошо. А потому выдвигается на должность командира батареи.
   Меня многие поздравляли: раз уж сам генерал Харук сказал, значит, вот-вот примешь батарею.
   Но как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Хрущёв объявил о сокращении армии на миллион двести тысяч человек.
   "Орги" пришли и на Сахалин. Бригада на севере Сахалина, аналогичная нашей, сокращалась, а наша преобразовывалась в полк. Комбрига назначили начальником политотдела дивизии в Приморье. Была во времена хрущёвских экспериментов и такая практика: строевых командиров переводить на политработу.
   В военном городке только и разговоров о сокращении армии. Но мало кто из нас предполагал, что оно коснётся и молодых офицеров.
   ... Майским ветреным днём батарея стреляла из автоматов. Отстрелялась последняя смена, взялись за автоматы и офицеры. Мы с Левиным поразили мишени и в противогазах и без. Я построил батарею, проверил оружие, наличие оставшихся патронов и доложил комбату о готовности следовать в казарму...
   На дороге к стрельбищу заклубилась пыль. На "газике" приехал начальник штаба дивизиона.
   - Нордштейна срочно в штаб бригады! Вызывает генерал.
   Я сел в "газик", и мы помчались. В недолгом пути терялся в догадках. Какой генерал вызывает? Харук? И почему срочно? Попробовал расспросить начштаба, но тот как отрезал:
   - Приедешь - узнаешь.
   Принял меня незнакомый генерал-майор. На столе перед ним - моё личное дело. Он небрежно перевернул несколько страниц, упёрся взглядом в последнюю аттестацию.
   - Вы представлены на должность командира батареи, но дать вам батарею сейчас не можем. В армии идёт сокращение, всё меньше у нас остаётся батарей. Народное хозяйство нуждается в квалифицированных специалистах. У вас высшее образование. Вы будете уволены в запас. - И как бы подводя итог, закрыл папку.
   Я стоял ошеломлённый. Меня в запас? Но почему?!
   Генерал, не дав опомниться, произнёс заключительную фразу:
   -... Служили вы хорошо. Благодарю за службу.
   Мне ничего не оставалось, как сказать привычное:
   - Служу Советскому Союзу!
   - Вы свободны.
   Козырнув, в растерянности вышел. А у двери - ещё несколько офицеров, как потом узнал, тоже представленных к увольнению.
   Сколько длилась "беседа" с генералом? Минуту? Не больше. И в течении этой минуты уже решена моя судьба. В голове не укладывалось: ещё пару недель назад генерал Харук говорил о моём служебном повышении, а теперь другой генерал объявил об увольнении из армии. Ничего себе перепады! Как с собакой: дали кость, приласкали, а потом пнули ногой. Пошла вон!
   В армии, несмотря на все трудности и её теневые стороны, я уже нашёл себя, и другой жизни не мыслил. А теперь что, переквалифицироваться в управдомы? Мучило и другое. В связи с женитьбой влез в долги: пришлось у друзей и знакомых одолжить деньги на свадьбу и прочие расходы. Часть долга отдал, но больше его половины оставалось за мной. Офицерский оклад с сахалинскими надбавками был гораздо выше средней заработной платы рабочих и служащих на материке. Сняв погоны, не смогу расплатиться со своими кредиторами даже в течение нескольких лет. Что они обо мне подумают?
   Пришёл домой в подавленном настроении. Как Марина воспримет моё увольнение из армии? Выходила замуж за офицера, а кто я теперь? Ломалась и её жизнь. Начнёт упрекать. Дескать, хороших офицеров из армии не увольняют. Значит, не сумел себя должным образом зарекомендовать. Одним словом, неудачник.
   Но ничего подобного от Марины не услышал. Положила мне руку на плечо.
   - Не расстраивайся. Что-нибудь придумаем.
   Плохо я всё-таки знал свою жену. Что и говорить, надёжность проверяется на крутых жизненных перепадах.
   Решили: пока не расплатимся с долгами, Сахалин не покидать. Здесь на любой работе - островные льготы. Но куда приткнуться, живя в Соловьёвке за 40 километров от областного центра? Перспектива каждый день мотаться туда и обратно на попутных машинах не радовала. Но другого выхода пока не было. И я с согласия комбата поехал в Южный - искать работу.
   Проситься в соответствии с моим гражданским дипломом в областной архив хоть младшим, хоть старшим научным сотрудником не хотелось. Это уже на самый крайний случай.
   Мне 30 лет. Я здоров, полон сил, энергии. Неужели не найду что-нибудь другое?
   В первый же день моих поисков работы предложили должность заведующего отделом культуры Южно-Сахалинского района. Учли моё высшее гуманитарное образование и опыт работы с людьми, приобретённый в армии. Объём приложения сил на этой ниве большой: районный Дом культуры, сельские клубы, киноустановки, смотры художественной самодеятельности, вечные заботы с ремонтом обветшалых клубных хибар, реквизит, бензин и запчасти к двум автомашинам. И опять же кадровые заботы... По мне ли этот хомут? Оклад по сахалинским меркам весьма скромный. К тому же проблема с жильём. Попросил неделю на размышления и продолжал поиски.
   В областном управлении МВД предложили должность замполита конвойной роты. Сохраняется воинское звание, приличный оклад. Но душа к этой работе не лежит. Отказался.
   - На траловый флот пойдёте? - предложили в другом ведомстве. - Несколько месяцев в море, месяц на берегу.
   - Мои обязанности?
   - Разделка рыбы. На первых порах подсобные работы. А дальше, как покажете себя...
   Прекрасная Незнакомка Романтика и здесь поманила. Море - это для настоящих мужчин. А что? Пусть и на рядовой работе, но в полном смысле этого слова, флотской. "Здравствуй, море, берег, до свиданья..." В какой-то степени сравняюсь с братом. Гера служит на боевом тральщике, а я буду на тральщике гражданском, который вылавливает не мины, а рыбу.
   Размечтался. Повеселел. Есть, есть и для меня работа. Не так уж всё мрачно, как казалось ещё пару дней назад.
   А бригада доживала последние свои недели. Уже без комбрига (его обязанности исполнял заместитель), без многих офицеров, каждого из которых за три года неплохо знал. Кого перевели в создаваемые ракетные войска, кого - в другие части, а кого - "надолго вон", как местные остряки обыграли название недавно построенного канала "Волго-Дон".
   К увольнению в запас представлены 17 офицеров. Среди них и мой комбат капитан Левин. Были там и другие мастера огня, офицеры "в возрасте" и молодые, прослужившие всего несколько лет.
   По какому принципу составлялся этот список? Постепенно стали проясняться некоторые подробности. Создали комиссию по отбору кандидатов "надолго вон". Её председатель, замкомбрига, в бригаде недавно, людей знал слабо. В список попали не только "малоперспективные", но и те, кто чаще других обращался в санчасть и, тем более, лежал в госпитале. Попал в эту компанию и бывший блокадник Левин. Учитывались и реплики членов комиссии: "болезненно относится к критике", "считает себя шибко грамотным", "слишком ершистый"... Иными словами, к этой категории причислили офицеров с хорошо развитым чувством достоинства, осмелившихся отстаивать своё мнение, насколько это возможно в армии.
   В комиссии был и Петров. Мне сказали, что это он настоял на внесении меня в тот список, Представляю, как здесь постарался. Помимо всего прочего, один из его "аргументов": "Пишет стихи, статейки разные... Толку в артиллерии от него не будет".
   Среди семнадцати, представленных к увольнению, пятеро евреев. Совпадение? Как знать... Не исключаю, что был учтён и "пятый пункт". Не слишком ли много оказалось их в одной бригаде?
   Каждого из семнадцати вызывал тот же генерал, объявивший о моём увольнении. Как и со мной, "беседа" была скоротечной. Начальник штаба дивизиона майор Ратаев всегда носил в кармане секундомер. Входя к генералу, включил, вышел - выключил. Потом, усмехаясь, рассказывал:
   - Смотрю на секундомер - 47 секунд! Интересно, умеет ли этот генерал в таком же стремительном темпе управлять огнём, в каком выкидывал из армии офицеров?
   Но генерал, несмотря на всю значимость его действий в местном масштабе, всего лишь исполнитель. А повелитель этого действа в масштабе всех Вооружённых Сил - конечно же, Хрущёв. Логика его была весьма примитивной. Теперь есть ракеты, считал он, а к ним и атомное оружие, так что классические виды и рода войск уже потеряли былое значение. Там и надо сокращать и нечего при этом рассусоливать!
   Раздутая армия, разумеется, нуждалась в сокращении. Но в каком? Уменьшая количество, следовало позаботиться о качестве. А это отбор в армию, её техническая оснащённость, мобильность, боевая подготовка, материальное обеспечение быта военнослужащих... Но рубить проще, чем созидать. Как и повальное увлечение кукурузой, столь гигантское сокращение армии всего лишь за один-два месяца превратилось в очередную кампанию.
   Взяв под козырёк, генералы спешили отрапортовать. Где уж там вдумчиво подходить к каждому человеку, семь раз отмеряя, прежде чем один раз отрезать! И резали с поспешностью, достойной лучшего применения. И не только корабли и самолёты и прочую боевую технику, превращая её в металлом. Бездумно, равнодушно, что называется, по живому резали людские судьбы. Десятки тысяч офицеров выбросили из армии без пенсии и жилья. Зачастую вышестоящие сводили счёты с нижестоящими. Избавлялись от "шибко грамотных", неудобных, не желающих заискивать, выгибаться.
   В результате всех этих "оргов" артиллерия понесла тяжёлые потери. Ликвидировали многие конструкторские бюро, "Артиллерийский журнал" - один из старейших центров научной военной мысли, ряд артиллерийских училищ (в том числе и наше ХАУ), факультетов, военных кафедр...
   "Зачем нам столько артиллерии в век ракет?" - оправдывали эту недалёкость те, кому по долгу службы положено разрабатывать тактическое и оперативное искусство. Будто напрочь забыли, что в современном бою тот же пулемёт противника или скопление его пехоты будет уничтожать отнюдь не баллистическая ракета.
   Страх перед высоким начальством, стремление выслужиться перед ним затмили здравый смысл.
   С горечью пишу об этом не как сторонний наблюдатель. Я это пережил. Это прошло через меня.
   А служба пока продолжалась. Оставался личный состав. Оставался воинский долг. Пример подавал мой комбат. Он не дослуживал. Служил. А ведь прекрасно понимал: быть ему комбатом, как и офицером, недолго. Приходил в батарею рано утром в отглаженной гимнастёрке, со свежим подворотничком, в начищенных сапогах и как муравей до позднего вечера тащил груз многочисленных своих обязанностей. Однажды, словно оправдываясь, сказал:
   - Я как патефон. Пружина накручена, а пластинка долгоиграющая. Кончится завод, тогда и отдохнём. - И, подведя меня к расписанию занятий, напомнил: - Завтра кросс на три километра. Пробеги с батареей...
   И я бежал, подбадривая отстающих. Занятия шли своим чередом, будто и не было никакого сокращения и служить тут нам обоим ещё не один год.
   Стали поступать приказы об увольнениях. Из семнадцати отобранных осталось уже меньше половины. Дошла очередь и до Левина, и он стал готовиться к отъезду в Ленинград. А на меня приказ почему-то задерживался.
   ... В бригаде строевой смотр с выносом Знамени. Тоскливо подумалось: для меня это построение, наверное, последнее. И никакое другое поприще в гражданской жизни уже не заменит мне этот мир, в котором прожил почти семь лет.
   Не буду лукавить: завидовал тем, кто оставался служить. Но гордость не позволяла цепляться за офицерские погоны. Рапортов по этому поводу начальству не писал. Раз не нужен, значит, точка! Да и что от меня зависит? И всё-таки один из сослуживцев надоумил:
   - Слушай, старина, а почему бы тебе не обратиться напрямую к генералу Харуку? Он тебя знает, недавно хвалил, батарею обещал... Двигай в Южный. Что ты теряешь?
   Задумался. В самом деле, что я теряю? Съезжу к генералу, чтобы потом не казалось: был шанс, но я его не использовал.
   ... Ехал без особой надежды. Застану ли в штабе Харука? А если и застану, захочет ли со мной разговаривать? Ведь я уже, можно сказать, отрезанный ломоть.
   Позвонил из бюро пропусков. В трубке - знакомый низкий голос:
   - Харук.
   Я назвал себя, попросил о встрече.
   - Заказываю пропуск.
   Вот удача!
   Генерал принял меня без задержки. Говорил я коротко. Дескать, в связи с сокращением армии и наличием у меня высшего образования представлен к увольнению в запас. Но служить хочу, службу люблю. Поэтому прошу: если возможно, оставить в кадрах.
   Он внимательно слушал. Позвонил. Принесли моё личное дело. Так же молча стал его просматривать. Прочитал аттестации, начиная с училищной. Наконец поднял голову, устремив на меня яростный взгляд. Такой взгляд был у него во время нашей первой встречи, после того, как я получил по контрольной двойку. Мне стало не по себе...
   - Какой м...к представил тебя к увольнению?
   - Не знаю, товарищ генерал. Мне объявили только решение.
   А он продолжал грохотать:
   М...ки! Это ж надо додуматься: уволить, потому что у человека высшее образование! А в армии что, тупари нужны? С этим сокращением уже дровишек наломали... А тебя я знаю. Хороший офицер, хороший артиллерист.
   - Спасибо, товарищ генерал, за доброе слово.
   - Спасибо скажешь потом, когда улажу все формальности. Надо было сразу обратиться ко мне.
   - Не пришло в голову, товарищ генерал.
   - Ещё бы пару дней промедлил и уже тут бы меня не застал. Уезжаю.
   - Куда, товарищ генерал?
   - Пока в распоряжение округа. А там, куда Родина прикажет. Но пока я ещё командующий артиллерией армии, вопрос с тобой решать в моей власти. Остаёшься служить. Езжай в свою бригаду и доложи командиру о моём решении. Успехов тебе в службе! - И протянул руку.
   Так военная судьба на сей раз в лице генерала Харука сделала ещё один крутой поворот в моей жизни.
   Заместителя комбрига не застал, доложил начальнику политотдела.
   - Уже знаю, сказал он. - Генерал Харук звонил. Ну что ж, товарищ Нордштейн, будем продолжать службу. Вам предстоит длительная командировка - поедете с личным составом на целину убирать урожай. В бригаде формируется авторота. Вы примете взвод. С завтрашнего дня приступайте готовить технику к предстоящей работе.
   Ответил весело:
   - Есть на целину!
  
  
  
   "Товарищ старший лейтенант, я вам бабу привёл"
   Целина... В этом слове - ещё одна страница истории советских Вооружённых Сил. Едва ли найдётся в мире такая армия, солдаты и офицеры которой ежегодно бы месяцами работали на уборке урожая. А в СССР это стало нормой. Коллективизировав деревню, большевики создали неизбывную проблему - нехватку продовольствия. Колхозники под тяжёлой государственной десницей отнюдь не горели на работе. "Всё теперь колхозное, всё теперь моё" - это как насмешка над положением крестьян-полукрепостных. Чтобы покрепче привязать их к земле, власть не выдавала им паспорта. В 60-е годы деревня продолжала оставаться в государстве захудалой социальной окраиной. Молодёжь всячески стремилась вырваться из неё - на новостройки, Крайний Север, куда угодно, только бы не оставаться в колхозе. Многие сельские парни, отслужив в армии, домой не возвращались. Деревня пустела и старела - всё меньше оставалось в ней молодых. Вот и решило партийное руководство: пусть на уборке урожая работает армия. Дармовая рабочая сила. А за лозунгами дело не станет. "Родине нужен хлеб! Поможем селу во время жатвы!"
   И армия помогала, да ещё как! Формировались "целинные" батальоны со своей автотехникой, оперативные группы командования. Оголялись полки и дивизии, но на это не обращали внимания.
   Почему же год за годом колхозы, как беспомощные птенцы, жадно открывали рты, и нужно было их постоянно насыщать, - над причинами этого мы не задумывались. Отучили нас думать. Во всяком случае вслух. Это было опасно. Любое несогласие с "линией партии" считалось "антисоветчиной", а уж последствия этого были бы весьма пагубные. И мы не думали. Выполняли. Да и кто усомнится в том, что без хлеба страна не может жить, что нельзя допустить, чтобы хлеб погибал в поле? Уборка его - дело святое.
   С таким чувством и ехали на целину. Впрочем, "целина" - понятие условное. Посылали солдат и в районы вполне обжитые, В частности, наш сахалинский батальон направили в Партизанский район Красноярского края. Командовал батальоном командир танкового полка подполковник Маринин, нашей ротой - заместитель командира миномётного дивизиона майор Гароль. Замполитом роты - капитан Фасоля, штатный замполит нашего дивизиона. Характеристик им пока не даю: к этим людям ещё вернусь.
   В роте - четыре автовзвода - около сотни человек. Один из взводных - мой однокашник по ХАУ лейтенант Лёва Тиктинер, умница, рослый, флегматичный увалень. С ним можно говорить на любую тему. Не продаст. Наши солдаты и сержанты - сплошь водители из разных частей. Это дембельное воинство в строю находилось мало и к дисциплине отнюдь не тяготело, что мы ощутили с первых же часов знакомства.
   Своим ходом доехали до Холмска, там погрузились на паром, пересекли Татарский пролив. В Совгавани - погрузка на железнодорожные платформы... И начался наш путь по просторам Дальнего Востока и Сибири. Для меня это уже знакомые края. Почти полсуток едем вдоль Байкала. На одной из остановок не совладал с искушением - искупался в Байкале. Теперь можно и его занести в свою коллекцию рек, озёр и морей, где довелось купаться. Среди них Волга, Ангара, Енисей, Подкаменная Тунгуска, Японское море, Охотское...
   Солдатам купаться запретил. Байкальская вода прохладна, большая глубина - всякое может случиться. А я поплавал, как сказал подчинённым, для пробы.
   Протяжный паровозный гудок и, схватив в охапку обмундирование и сапоги, бегом к теплушке.
   Использую дорогу для того, чтобы получше узнать своих солдат, сколотить взводный актив. Провожу беседы, как и положено, по программе политзанятий. Одна из них: "Любить и уважать командира, защищать его в бою". Несмотря на вычурность названия, усмотрел здесь возможность поговорить о том, что составляет основу взаимоотношений начальника и подчинённых. Вдали от воинской части с её привычными атрибутами на одном лишь приказе с этими ребятами много не наработаешь. Гауптвахты на целине не будет, в наряд на работу вне очереди уже не пошлёшь. Люди и без того будут сутками работать. Уедет водитель в рейс за десятки километров - поди проконтролируй его: не заехал ли "по пути" ещё куда-нибудь и не пьёт ли там самогон? Почему не вернулся в срок? - что-нибудь придумает. Техническая неполадка... Поди проверь его! В машине разбирается лучше, чем я. Там он - профессионал.
   В данных условиях между командиром и солдатами должны быть особые отношения. Доверительные. Как этого добиться? Время ещё есть. Думаю. А в беседе привожу примеры не только из фронтовых лет, но и послевоенной жизни.
   Рассказал эпизод, услышанный от знакомого лейтенанта...
   ... На огневую позицию прибыла кухня, Лейтенант дал команду: обедать! Но сам не мог отлучиться от телефона и прибора управления огнём. Солдаты пообедали, а принести командиру котелок с едой забыли. Так он и остался голодным.
   - Что скажете по этому поводу?
   - Дурные солдаты во взводе того лейтенанта.
   -Жлобы...
   И я уже развиваю свою стержневую мысль: командир и солдаты - единое целое. Солдаты заботятся о командире, командир - о солдатах. Другого и быть не должно. А если взять тот конкретный случай, то как должны были поступить подчинённые того лейтенанта?
   - Первый котелок ему...
   - И первую флягу.
   - Значит, уразумели, - говорю удовлетворённо.
   В таком ключе и провожу беседу. Чувствую, невидимый контакт с солдатами начинает устанавливаться. Но только начинает. А как будет на практике, пока неизвестно.
   Ротный сообщил: вечером выгружаемся в Канске, а утром следующего дня в 7.00 колона своим ходом двинется к городку Уяру. Там - двухдневная стоянка, пока будут согласованы организационные вопросы. Из Уяра - в райцентр Партизанское, конечный пункт нашего маршрута.
   Ко мне обратился рядовой Вершинин:
   - Товарищ старший лейтенант, я - из Канска. Отпустите домой до утра...
   Как не отпустить! Выше уже писал, как и меня, курсанта, отпустил за 40 километров в город Благовещенск взводный. И тоже до утра и на свою ответственность. Отфутболить Вершинина к ротному - можно загубить дело. Если майор упрётся, против его воли не пойдёшь.
   - Ладно, отпускаю. Но к семи утра быть во взводе!
   - Не сомневайтесь, товарищ старший лейтенант. Не подведу.
   В назначенное время Вершинин не появился. Машины уже вытягивались в колонну. Майор объявил построение роты перед маршем. Вершинина всё нет. Его отсутствие уже не скроешь. Докладываю, как есть.
   Ротный взъярился.
   - Кто тебе дал право отпускать солдата в увольнение? Почему не обратился ко мне?
   Что ответить? Виновато молчу.
   - Даю тебе полчаса. Бери машину и езжай на поиски Вершинина. Вернёшься без него - пеняй на себя.
   И без того пеняю. Так поверил человеку, что даже адреса не спросил. Где теперь искать его в незнакомом городе?
   Поехали с водителем в буквальном смысле куда глаза глядят.
   В столь ранний час улицы пустынны. У кого спрашивать? На моё счастье, в каком-то переулке заметил сидящую на скамейке старушку.
   - Бабушка, может, знаете, где тут Вершинины живут?
   - А каких тебе надо Вершининых, милок? Вон в том доме есть, и на той улице, - показала рукой.
   - Нам нужен солдат по фамилии Вершинин.
   - Так бы и сказал. Да вон же их дом... Вчера там гуляли до ночи.
   Вот и верь после этого, что таких удивительных совпадений не бывает. Видно, сам Всевышний послал нам эту старушку.
   Стучим в запертую калитку. В ответ - собачий лай. Снова стучим. После долгой паузы вышла заспанная женщина средних лет.
   - Вам кого?
   - Рядового Николая Вершинина. Я - его командир.
   - А я - его мать. Он... - Женщина замялась. - Он спит.
   - Будите.
   Она, видимо, всё поняла.
   Своим ходом Вершинин идти не мог: был вдребезги пьян. С большим трудом втиснули его в кабину.
   - Вы уж простите Колю, - причитала мать. - Нехорошо, конечно, получилось. Он у меня никогда спиртным не баловался. А тут после долгой отлучки не удержался. Да и дружки постарались...
   - Разберёмся, мамаша. - И водителю: - Поехали!
   Доложил ротному. После матюков он сменил гнев на милость. Я вздохнул с облегчением: пронесло. Но Вершинин! Ничего себе, отблагодарил! Ладно, пусть протрезвеет. Разговор с ним ещё впереди.
   В Уяре поставили палатки. Майор с замполитом отбыли к командиру батальона, а солдаты во главе с ротным зампотехом старшим лейтенантом Чушевым хлопотали у машин.
   Вечером я вызвал Вершинина.
   - Отпустив тебя домой на свою ответственность, сделал тебе добро?
   - Сделали...
   В глаза мне не смотрит.
   - Как ты отблагодарил?
   Переминается с ноги на ногу, голова опущена.
   - Товарищ старший лейтенант... Виноват я, конечно. Но и меня поймите. Два года не был дома. Пришёл - мать от радости заплакала. Родня, знакомые набежали. Выпили за встречу... Потом мне ещё налили. Я с дороги быстро захмелел. Думал, за ночь просплюсь. Но уж сильно развезло. Вырубился...
   - Твои оправдания не принимаю. Развезло, вырубился... Но когда начинал пить, знал, что к семи ноль-ноль должен быть во взводе? Ведь знал!
   Снова молчание.
   - Говорил, "не подведу" и... обманул. Из-за тебя полчаса колонна стояла. У меня были неприятности.
   - Простите меня...
   - Прощать рано. Проступок серьёзный. С машины тебя снимаю. Передашь её запасному водителю Ликунову.
   Это для Вершинина удар. За рулём он - король. Сибирские просторы, шофёрская самостоятельность, девушка в кабине... А ходить в запасных водителях, - всё-равно что быстроходному катеру ржаветь на приколе.
   - Товарищ старший лейтенант... Как хотите наказывайте, только с машины не снимайте!
   - Всё, разговор окончен.
   Я был непреклонен. Проявить сейчас мягкость, значит, дать потачку на будущее не только Вершинину, но и другим водителям.
   День прошёл в беспрестанных рабочих хлопотах, новые заботы уже отодвинули случай с Вершининым. Но вспомнить о нём пришлось ближайшей ночью.
   Я уже спал, когда кто-то стал трясти за плечо. Открыл глаза и услышал шёпот.
   - Товарищ старший лейтенант, я вам бабу привёл...
   До меня не сразу дошёл смысл сказанного. Кто привёл? Какую бабу? Окончательно проснулся и увидел... Вершинина.
   - Да вставайте же... - снова обдал меня заговорщицким шёпотом. - Вон она стоит... Не сомневайтесь, девка что надо. Я с ней в ремеслухе учился.
   Приоткрыл полог палатки. Метрах в двадцати - женская фигура.
   Таким способом Вершинин решил смягчить моё сердце. Ну, хитрец! Не могут в России без взятки.
   - Пошёл ты со своей бабой куда подальше! Но только не в самоволку, - спохватился я.
   Утром он подошёл ко мне.
   - Я как лучше хотел... Помните, когда мы ещё в эшелоне ехали, вы беседу с нами проводили. И сами тогда согласились: первую флягу, первый котелок - командиру...
   - Котелок и флягу - да, но ведь не девку в постель!
   - Эх, товарищ старший лейтенант, - вздохнул он с укоризной. - Зря вы Таньку прогнали. Она бы вам понравилась.
   Меня уже разбирал смех. Вот она, действенность политзанятий. И ведь вполне искренне говорит.
   - Спасибо, Вершинин за такую трогательную заботу. Только я обойдусь. А на машину всё равно сейчас не поставлю. Походи пару неделек в запасных, а там посмотрим.
   Он продолжал стараться, но уже на другой ниве: с утра до вечера занимался ремонтом.
   Через две недели был прощён и снова сел за руль.
   "Этого отпустить, а этих двоих расстрелять"
   В Уяре задержались почти на неделю. Сюда прибыли и другие роты батальона. Мы теперь, хотя и временный, но уже гарнизон. Вблизи нашего расположения замелькали нарядные девушки. Солдаты стали проситься в увольнение. Появились и на танцплощадке к неудовольствию местных парней. В первый же вечер двух солдат уярские ревнивцы побили. Не так уж сильно, больше для острастки.
   К несчастью обидчиков, об этом узнал командир батальона подполковник Маринин.
   - Избили защитников Родины! - возмутился он. - Даром это не пройдёт. Неужто мы, военные люди, позволим, чтобы наших солдат избивала какая-то шпана!
   Я слышал, что на войне Маринин был командиром штрафной роты. Воевал лихо и был представлен к званию Героя. Но по пьянке послал куда подальше приехавшего в роту прокурора, за что сам чуть не загремел в штрафники. С него сняли звёздочку, однако два ордена и две медали "За отвагу" остались при нём. К концу войны наград у него прибавилось. Решительностью характера напоминал моего первого начальника сержантской школы подполковника Павлова. Но по авантюрности действий пошёл значительно дальше.
   ... Он разработал тактический план. Следующим вечером к танцплощадке направился грузовик со взводом солдат и командирский "газик" с Марининым. Машины, чтобы не бросались в глаза, расположили в ближайшем переулке возле кустов. Потерпевшим было велено снова появиться на танцплощадке и "вызвать огонь на себя".
   - Как только к вам опять начнут приставать, - инструктировал подполковник, - не обращайте внимание на численное превосходство противника. Защищайтесь и одновременно заманивайте его поближе к машинам. А дальше уже наша забота. Задача ясна?
   - Так точно! - отчеканили оба бойца и уверенно направились к месту будущей баталии.
   Маринин организовал за танцплощадкой непрерывное наблюдение.
   - Товарищ подполковник, - доложил наблюдатель с кузова машины. - Началось!
   К засаде бежали два служивых, однако не столь резво, чтобы оторваться от преследователей. Их, естественно, нагнали, одарив порцией новых тумаков.
   - Взво-од, в атаку! - скомандовал Маринин.
   Местные кавалеры слишком поздно поняли, что попали в засаду. Попытались ретироваться, но путь к отступлению отрезан. Предусмотрительный подполковник нанёс стремительный фланговый удар.
   - Рыжему, рыжему поддай! - командовал он с подножки "газика". - И вон тому в кепке... Так, хорошо. Теперь захватить пленных!
   Захватили, втащив трёх перепуганных парней в кузов грузовика.
   - Операция закончена, - удовлетворённо оглядел "поле боя" Маринин. - Возвращаемся на исходные позиции.
   - Товарищ подполковник, с пленными что будем делать? - спросил командир взвода.
   - Судить военно-полевым судом. - Маринин незаметно для пленных подмигнул лейтенанту.
   Троих бедолаг ввели в палатку, где заседал "трибунал": за столом, накрытым простынёй, - подполковник Маринин, лейтенант и старшина роты. Председательствовал Маринин.
   - Фамилии, адреса, место работы!- Лейтенанту: - Записывайте.
   По виду "пленным" лет 17-18. В армии ещё не служили. Разыгранный Марининым спектакль приняли за чистую монету.
   Покончив с формальностями, подполковник приступил к допросу потерпевших. Вошли двое солдат, которых побили местные парни.
   - Расскажите суду, что было после того, как вы пригласили девушек на танец.
   Солдаты, перебивая друг друга, стали рассказывать.
   - Кто вас бил?
   - Он бил и он, - показали на "подсудимых". - И ещё пинал ногами один в тельняшке-безрукавке... Его сегодня не было.
   - А этот? - повёл головой Маринин в сторону белобрысого паренька, третьего "подсудимого".
   - Не-е, этот не бил. Но угрожал.
   Кульминация "процесса" - обвинительная речь председательствующего.
   - Вы, - устремил суровый взгляд на поникших парней, - совершили нападение на воинов Советской Армии, защитников Родины, что является тягчайшим государственным преступлением. Согласно статьи Уголовного кодекса СССР 26-ой, пункт "б" (придумал на ходу) это квалифицируется как политическое преступление и карается от двадцати лет лишения свободы до смертной казни...
   Импровизировал он вдохновенно, всё глубже входя в роль.
   -... Ну что, товарищи, будем выносить решение. (Длинная пауза). Предлагаю: этого (пальцем на белобрысого) отпустить, а этих двоих расстрелять. Есть другие предложения?
   Лейтенант и старшина кивнули:
   - Поддерживаем.
   Приговорённые упали на колени и стали просить о пощаде..
   Насладившись их ужасом, Маринин сделал величественный жест.
   - Встаньте, несчастные!
   Те встали.
   - То, что мы вам сейчас показали, это только предупреждение. Но вы действительно совершили преступные действия, и я могу передать дело в суд. Однако учитывая ваше чистосердечное раскаяние, решил этого не делать. Идите домой и скажите всем вашим дружкам: "Упаси вас Бог задевать военных!"
   Эта история может показаться неправдоподобной, но мне её рассказал лейтенант, участник захвата "пленных" и последующего "процесса". И ничего уж такого сверхудивительного здесь нет. В тоталитарном государстве и тем более, в сибирской глубинке, где население не очень-то разбирается в законах, любой произвол можно облечь в форму государственной акции.
   За многие годы большевистского владычества к этому уже привыкли.
   Где была ночью машина?
   Райцентр Партизанское, куда прибыла наша рота для выполнения "правительственного задания", мало чем отличался от Уяра. Такие же приземистые деревянные дома с глухими заборами и огородами, колдобоины и грязь на улицах. Словом, большое село.
   Мой взвод расположился в одном из пустующих домов. Соорудили нары, стол, скамейки - получилось какое-то подобие казармы. На роту одна полевая кухня. Ротное начальство - командир, замполит и зампотех - поселились отдельно от взводных. Вместе питаются, вместе выпивают. Появились у них и общие интересы, не связанные со служебными делами. Свыше 80 автомашин ГАЗ-51 и ЗИЛ-150, оказавшихся в селе, - большое богатство. Лошадей ни в райцентре, ни в окрестных колхозах почти не осталось. Грузовик стал универсальным транспортным средством для перевозки пассажиров, зерна, овощей, дров, сена, навоза - да мало ли что надо перевезти колхозу, учреждению и просто местным жителям! Ротный и его заместители быстро смекнули: из этой автосилищи можно извлечь для себя немалую материальную выгоду.
   Вывоз зерна с полей, для чего мы и приехали, ещё не начался. Были кое-какие перевозки для нескольких колхозов. Вывезли из зернохранилища гнилое зерно, но большинство машин пока простаивало в ожидании полевой страды. Этой паузой и воспользовались наши начальники.
   Как-то утром, осматривая машины своего взвода, обнаружил в кузове одной из них остатки сена.
   - Куда ездил ночью? - спросил водителя Дымуру.
   Солдат замялся.
   - Сено возил?
   - Сено... Капитан Фасоля приказал.
   Вот оно что... Хитёр замполит! Свои делишки обделывает ночью, чтобы никто не видел.
   Дымура рассказал: сена нагрузили до предела. Вместе с хозяином работали его зять и сын-подросток.
   - И где же они разместились в машине?
   - Хозяин в кабине дорогу показывал, а те двое - в кузове наверху.
   - Ты соображаешь, чем рисковал? - вразумлял я водителя. - А если бы твои пассажиры ночью свалились с этой верхотуры? Под суд пошёл бы не капитан Фасоля, а прежде всего ты.
   - Товарищ старший лейтенант, мне приказали - я и поехал...
   - Понимаю. Но пока ещё я - твой командир. Так вот: без моего разрешения запрещаю куда бы то ни было выезжать, тем более, ночью. Кроме, конечно, обычных рейсов по вывозке колхозного зерна и других колхозных грузов.
   В тот же день, собрав взвод объявил о своём решени
   - А если майор Гароль прикажет?
   - Командир роты обязан в таком случае поставить в известность меня, командира взвода..
   - А если не поставит?
   - Тогда водитель обязан доложить мне.
   О ночном рейсе рассказал Лёве Тиктинеру. Лёва не удивился.
   - И в моём взводе то же самое. Два водителя возили сено. Одному приказал Гароль, другому - Чушев.
   - Наши солдаты делают "левые" рейсы, а мы с тобой узнаём о них только утром. И то по остаткам сена в кузове.
   - А что во взводах Чуланова и Трифонова? Поговорим с ними.
   Поговорили. Оказывается, и там такая же картина.
   - Что будем делать?
   - А ничего, - сказал рассудительный Чуланов. - Ну что мы, взводные, можем? Указывать своим начальникам: фу, какая бяка? Думаю, они нас не поймут и начнут мстить. Я на свою ж...у приключений искать не буду. Даже, если бы и захотел, прав окажется тот, у кого больше прав.
   Обсудив ситуацию, решили пока ничего не предпринимать, посмотреть, что будет дальше. Но это вовсе не исключало последующих радикальных действий.
   Между тем начальственная троица вошла во вкус. Мало того, что использовала машины, как свои собственные, двинула на "левые" заработки солдат. Человек тридцать, свободных от рейсов, стали копать траншею. Замполит Фасоля объяснил им: договорился с райкомунхозом. Солдаты выкопают траншею для водопроводных труб, а на заработанные деньги будут бесплатно ходить в кино.
   Работу выполнили, но бесплатное кино так и осталось всего лишь обещанием. Сначала Фасоля ссылался на формальности, которые не мог согласовать в отделе культуры. Бухгалтер, видите ли, был в отпуске, да и денег, по его словам, заработано слишком мало для того, чтобы дважды в неделю бесплатно смотреть кинофильмы.
   Фасоля и без того авторитетом в роте не пользовался. Была в его поведении какая-то суетливость, словно искал способ словчить, обхитрить, приспособиться. Тщедушная фигура, редкие прилизанные волосы, узкое лисье лицо, усиливали это впечатление. Недалёкий, малообразованный, что он мог дать солдатам, кроме нескольких набивших оскомину идеологических постулатов? В военном деле разбирался слабо. Зато нудно отчитывал за незастёгнутый воротник гимнастёрки, оторванную пуговицу. Солдаты, оказавшись в "полевых условиях", стали посылать его на три буквы, зачастую в хоровом исполнении. Более сдержанные (всё относительно) кричали тоже хором: "Фасоля! Верни наши деньги!" Он вжимал голову в плечи и торопливо проходил опасное место.
   Ротный, майор Гароль, с багровым испитым лицом очень уж походил на гоголевского Собакевича. В автотехнике смыслил поверхностно, но любил инструктировать водителей, пересыпая свою речь матом. Солдаты снисходительно посмеивались: "во даёт майор!" Глубоко вникать в то дело, ради которого прибыла сюда рота, ему недосуг. Спиртное и "калым" интересовали куда больше.
   Зампотех старший лейтенант Чушев, коренастый, неторопливый в движениях, - профессиональный автомобилист. Но и он следовал "правилу": "не убейся об работу". Как и у ротного, и замполита, появился и у него свой интерес: не упустить то, что само плыло в руки.
   Потребители "левых" автоуслуг платили не только деньгами, но и салом, яйцами, водкой (или самогоном), а также меховыми рукавицами и шапками, шитьё которых было местным промыслом.
   Корыстолюбие начальников развращало солдат. В одном из рейсов я сидел рядом с водителем. У обочины свыше дюжины селян дожидались попутной машины. Мы посадили всех. Когда людям нужно было сходить, начали совать водителю деньги. Он уже взял первую трёшку, но я одёрнул:
   - Верни.
   Вернул неохотно. Колхозники, привыкшие к неизбежному в таких случаях "калыму", со мной не согласились.
   - Да ладно, сынок, пусть возьмёт.
   - У меня самой сын в армии...
   Ответил сердобольным:
   - Доброе дело он сделал бесплатно. Машина не его личная. Государственная. А стало быть, денег с вас брать не должен.
   Селяне благодарили, но водитель был хмур. Когда поехали дальше, сказал с досадой:
   - Вы, товарищ старший лейтенант, такой уж правильный...
   - Правильный, неправильный, а калымить запрещаю. Узнаю, что берёшь с пассажиров деньги, сниму с машины.
   То же самое объявил и взводу. Подействовало.
   За питание роты отвечал Фасоля. У полевой кухни солдаты завтракали, обедали, ужинали. Но когда пошёл "большой хлеб", начались перебои с обедами. Возили зерно с полей на сушильный пункт, а затем на элеватор из разных колхозов. Разные маршруты, разные расстояния, разное время. Иной водитель возвращался в роту только к вечеру. Усталый, голодный, подходил к кухне, а повар ему: - Баки уже пустые, капитан Фасоля велел вымыть их и приступить к подготовке ужина.
   - Как же так? - недоумевал солдат. - А где же моя пайка?
   - А я-то тут при чём? - пожимал плечами повар. - Спрашивай у капитана Фасоли.
   Замполит давал водителю ломоть хлеба и кусок сала.
   В такое же положение стали попадать и некоторые водители из моего взвода. Я вручал пятёрку одному, другому, третьему...
   - Идите в столовую, пообедайте.
   Пообедать за пять рублей можно было вполне сносно. Но однажды услышал:
   - Товарищ старший лейтенант, а у вас пятёрок не хватит.
   Задумался. Верно, не хватит. Однако ответил:
   - Солдат - человек государственный. Он должен быть накормлен. А уж как это сделать, - забота командира.
   В тот же день пошёл к замполиту. Дверь он открыл не сразу. На столе - хлебные крошки, кожура от сала, яичная скорлупа... От широкого подоконника, закрытого занавеской, исходил аппетитный запах жаркого. Похоже, что когда я постучал, Фасоля ужинал и перед тем, как открыть дверь, торопливо убрал снедь.
   Видимо, по моему лицу догадался: пришёл я отнюдь не с визитом вежливости.
   - Что-нибудь случилось?
   - Случилось. Для моего солдата на кухне не нашлось обеда. И это уже не в первый раз.
   - Так пусть подойдёт ко мне. Правда, с продуктами небогато, но что-нибудь найдём.
   - "Что-нибудь" не годится. Солдат - не попрошайка, и милостыня ему не нужна. Нужен полноценный обед. Почему, товарищ капитан, водители, задержавшиеся в рейсе, остаются без обеда? Речь идёт не только о моём взводе.
   - Ты ж понимаешь, - стал оправдываться Фасоля, - из-за одного-двух солдат держать пищу в баках нецелесообразно. Чтобы не задерживать ужин, баки надо вымыть...
   - Эту песню уже слышал, - сказал я жёстко. - Не впечатляет. В любом случае можно оставить обед для опоздавших. Переложить, перелить его в другие ёмкости. Опаздывают водители не по своей вине. Один только рейс в колхоз имени Калинина занимает, как минимум, больше часа. А в оба конца? И таких рейсов днём надо сделать четыре. Подсчитайте: успеет ли человек к обеду?
   - Легко тебе критиковать. Накормить около сотни гавриков - это не в кабине с водителем сидеть. Ты на моём месте побудь...
   - Зачем мне быть на вашем? Я на своём месте.
   Если бы он не оправдывался и предложил что-то дельное, тогда бы, возможно, разговор ограничился лишь ситуацией с обедами. Но изворотливый Фасоля начал говорить о трудностях в организации питания, которые он героически преодолевает, о своей готовности отдать последнее, только бы солдат был накормлен. Это меня и взорвало.
   - А левые заработки?
   - Какие заработки? - В глазах его колыхнулся страх.
   И тут я ему выложил и про сено, и про траншею. Он вначале растерянно молчал, а потом стал уверять, что всё это делалось в интересах роты. Сено возили заместителю председателя колхоза, а тот, дескать, обещал за это улучшить бытовые условия роты. А с "траншейными" деньгами вышла неувязка, и он в конце концов выбьет их...
   Мне надоело его враньё.
   - Ну вот что, товарищ капитан... С вашими комбинациями пусть разбираются ваши начальники. Но пока я - командир взвода и допустить, чтобы мои солдаты побирались как нищие, не имею права. Если вы, замполит роты, отвечающий за питание, не можете его обеспечить, как положено, настаиваю направить мой взвод в любой колхоз. О питании солдат сам позабочусь.
   Лисьи глазки Фасоли стали злобными.
   - Не забывайтесь, - перешёл он на "вы". - Я - ваш замполит не только здесь, но и в Соловьёвке, и вся ваша служба во многом будет зависеть и от меня. А насчёт направления вашего взвода в один из колхозов мы с командиром роты подумаем.
   Он ещё пытался играть роль властного начальника. Я вышел, обдумывая ситуацию. Теперь моя жизнь здесь намного усложнится, и надо быть готовым к любым козням Фасоли.
   Но всё получилось гораздо проще. На следующий день Гароль объявил мне: в интересах эффективной вывозки зерна мой взвод направляется в деревню Белые Лужи, а взвод лейтенанта Тиктинера - в соседнюю деревню. Но он, командир роты, а также его заместители будут к нам периодически наезжать - для помощи и контроля. Задания по вывозке зерна будем получать от председателя колхоза.
   На такую рокировку наши начальники пошли, конечно, неспроста: решили спровадить нас подальше от райцентра, а, стало быть, и от своих тайных делишек. Ну, меня понятно почему. А Лёву? Наверное, за компанию. Знали, что мы дружим, и Лёва мог передавать мне нежелательную для них информацию.
   Самостоятельность мне нравилась. Но я понимал: случись что-нибудь во взводе - спуску не будет. Уж Фасоля постарается.
   Столкнулись две воли. Чья крепче?
   Итак, теперь я - командир отдельного подразделения. Нам отвели сельский клуб - вросшую в землю развалюху с полусгнившим деревянным полом. Весь день - обустройство: набивали матрасы сеном, заменяли ветхие половые доски, сколачивали длинный стол... Лишние скамьи вынесли, смастерили что-то вроде тумбочки для дневального. Коль тут воинское подразделение, должен быть уставной порядок. Объявил о своих требованиях: мыть полы ежедневно, при моём появлении подавать команду "смирно", каждое утро перед разводом на работу - осмотр внешнего вида. Сапоги должны быть начищены, подворотнички буду признавать только свежие.
   - Товарищ старший лейтенант, так ведь к вечеру подворотничок будет от пыли чёрным.
   - Повторяю для непонятливых: утром у всех - свежие подворотнички. Белого материала хватит. Председатель дал две простыни.
   Понимал: в новом для меня положении на одних требованиях-приказах долго не продержаться. Если без конца закручивать гайки, можно и резьбу сорвать. Как добиться, чтобы люди работали не за страх, а за совесть, признавали во мне командира не по погонам, а по силе авторитета? Предположим, не было бы воинских званий и знаков различия, должностей и уставов, а группе людей, попавших в экстремальные условия, понадобился бы командир. За кем пойдут? За самым умным из них? Самым опытным? Самым волевым?
   Трудный вопрос. Наверное, в этом человеке должно быть нечто такое, что притягивает к нему других. А это не просто комплекс каких-то качеств. Это то, что можно назвать обаянием личности. Его непременные составляющие - искренность, цельность. Малейшая фальшь, и всё обаяние рассыплется.
   Об этом много размышлял ещё в эшелоне. И снова и снова утверждался в одном: поступок, конкретное дело - вот что определит, что ты за командир.
   Первый серьёзный экзамен: сумею ли наладить полноценное питание? Не мной сказано: путь к сердцу солдата лежит через его желудок. В абсолют эту расхожую фразу не стал бы возводить, но немалая доля истины здесь есть. Сказал председателю колхоза:
   - Хотите, чтобы солдаты хорошо работали? Кормите! Кормите от души. Всё это окупится.
   Он выделил нам повариху, дал переносную кухню. К обеду на нашем столе появились наваристые щи с мясом, яйца, зелень, компот. Солдаты повеселели.
   Водители возвращались из рейса серые от пыли. Их ждала бочка с водой. Потом сытный обед, полчаса отдыха и снова в рейс. Со многими водителями ездил сам, подменяя их за рулём. Им - помощь, а для меня - шофёрская практика.
   Каждое утро при разводе на работу подводил итоги за минувший день: сколько зерна в тонно-километрах вывезено с поля, какие отзывы о работе того или иного водителя. Съездил к зампотеху и попросил провести во взводе конкурс: чья машина в лучшем техническом состоянии. Вошедшим в первую пятёрку дал воскресное увольнение.
   Лёва и я договорились с заведующим районного Дома культуры: мы создаём свой оркестр, который будет играть на танцах, а за это - вход солдатам бесплатный. В роте нашёлся аккордеонист. Лёва вызвался бить в барабан, я - играть на мандолине. Инструменты в Доме культуры нашлись. Теперь по воскресесным вечерам мы с Лёвой приезжали в райцентр, прихватив с собой десяток отличившихся солдат.
   Дело пошло, но с поддержанием дисциплины ухабы пока оставались.Утром пришёл в "кубрик" и увидел: дневальный Стрижаков сидит на нарах и щелкает семечки, сплёвывая шелуху на пол.
   - Почему не вымыты полы?
   - Потому что не хочу.
   - То есть как это "не хочу"? Ты - дневальный, тебе положено их вымыть к десяти утра.
   - Полы мыть не буду, и вы меня не заставите.
   Продолжал сидеть, его колени - на уровне моих глаз. Смотрел на меня насмешливо, сверху вниз.
   Это был вызов. Откровенный, наглый: ну, чья возьмёт? Ты хоть и офицер, а сладить со мной - кишка тонка.
   В "кубрике", кроме нас, мой заместитель сержант Баулин и несколько запасных водителей. Для них происходящее вроде спектакля. Интересно, чем это кончится? Потому, очевидно, не вмешиваются.
   Признаюсь: в первые секунды растерялся. Никогда в моей командирской практике подобное не случалось. В полку или бригаде с любым неповиновением справиться гораздо легче, чем здесь. Там - старшие начальники, дежурный по части, караул, гауптвахта. Телефонный звонок, и бунтовщику не сдобровать. А здесь на кого рассчитывать? На ротного, который кроме мата и "калыма", мало на что горазд? На жалкого замполита Фасолю? Солдаты его уже ни во что не ставят.
   Да, ситуация... Сейчас решается, состоюсь ли как командир этой дембельной вольницы, смогу ли превратить её в нормальное воинское подразделение?
   Отступать некуда. Вызов принят.
   Рявкнул:
   - Встать, когда с вами говорит командир!
   Теперь я - сплошная официальность. Никаких свойских интонаций.
   Он продолжал сидеть. Крепко взял его за руки и рванул вниз. Силёнкой я не обижен. В 1957-м выступал в соревнованиях по штанге. Набрал в сумме трёх движений 265 килограммов - третий разряд. А двухпудовку мог выжать одной рукой свыше десятка раз. Но и Стрижакову силы не занимать. Выше меня на полголовы, широк в плечах. "Полутяж" - оценил я его вес. А мой, если следовать штангистской градации, полусредний. Но сейчас дело решат не килограммы. Чья воля крепче? На уроках тактики подполковник Матвеев учил нас: "В бою проиграет тот, кто первым дрогнет. Нельзя, ни в коем случае нельзя отдавать инициативу противнику даже на минуту".
   У меня нет в запасе не только минут, но и секунд. Действовать надо немедленно или полное поражение. И я повелительно:
   - Сержант Баулин! Бегом к соседу за верёвкой! Рядовые Чернышёв и Сильченко! Встать у дверей и не выпускать преступника!
   Сам тоже встал у двери.
   В глазах Стрижакова уже неуверенность: что я задумал? Рвануться к двери напролом не решился.
   Первый раунд за мной: он дрогнул!
   Баулин вернулся с верёвкой.
   - Связать его! Это преступник!
   Перехватил у сержанта верёвку и, держа её за два конца, перекинул через голову Стрижакова. Один конец - сержанту.
   - Крути! Быстро! - И солдатам: - А вы помогайте!
   Связали Стрижакова.
   - Погрузить в кузов!
   Чего, чего, а этого он не ожидал. Вот теперь-то в его глазах - страх. С ним не шутят! Мы с сержантом сели в кузов грузовика. Связанного Стрижакова посадили между нами.
   Слышал от ротного: есть договорённость с начальником районной милиции: злостных нарушителей дисциплины доставлять в камеру предварительного заключения. Мы и везли туда Стрижакова.
   Вскоре он подал голос:
   - Ну что вы связали меня, как преступника?
   - А ты и есть преступник.
   - Простите меня, товарищ старший лейтенант. Дурость спорол...
   Я молчал.
   - Простите!
   Везти его в КПЗ уже расхотелось. Зачем, если бунт подавлен?
   Постучал по кабине. Грузовик остановился.
   - Хорошо, Стрижаков, попробую поверить. Но два наряда вне очереди за тобой. А сегодня не только вымыть полы. Вытряхнуть и проветрить одеяла, снова застелить и выкопать во дворе яму для мусора. Где именно и какого размера, укажет сержант. К обеду доложишь.
   Мы развязали его и поехали обратно.
   Он всё исполнил, как было приказано. А я больше не напоминал о происшедшем. Но солдатский "телефон" сделал своё дело: во взводе узнали об утреннем инциденте. Как говорится, нет худа без добра. Урок пошёл впрок.
   Больше попыток неповиновения не было. Но произошло другое: рядовой Кононец где-то хлебнул зелья, настоенного на наркотическом растении, которое здесь называют "план". Перед отправлением в рейс вдруг понёс околесицу. Зрачки его глаз расширены. Мне ничего не оставалось, как сесть за руль и везти его в больницу. Дорога после дождя - хуже не придумаешь: сплошные колдобоины, заполненные водой. Удивительная вещь: тронутый наркотической отравой, Кононец давал советы: где снизить скорость, где переключить передачу... Профессионал! Подумалось: а могу ли я назвать себя профессионалом как командир? И честно ответил себе: пока не окончится для меня целинная эпопея, - вряд ли. Слишком много здесь притаилось самых неожиданных испытаний. Смогу ли с ними справиться? Буду, конечно, стараться, но как получится, покажет время.
   С Кононцом, слава Богу, обошлось. Промыли ему желудок, дали таблеток, и он вошёл в норму.
   Во взводе провёл беседу о наркомании. Сравнил начинающего наркомана с мотыльком: летит к огню, тоже хочет получить удовольствие. Но подлетел слишком близко и крылышки сгорели.
   - Отсюда мораль: не к каждому удовольствию надо стремиться.
   Слежу за реакцией моих слушателей. Интересно ли им? Не пичкаю ли их прописными истинами? Да нет, вроде бы слушают внимательно.
   Беседуем и на "вольные" темы - "за жизнь". В поздние сентябрьские вечера идти в тёмную нашу обитель не хочется - электричество отключают рано.
   Сколько же здесь ещё "пахать"? Никто точную дату назвать не может. Однако известно: пока не вывезем всё зерно на хлебоприёмный пункт, а затем на элеватор.
   Большое физическое напряжение требует периодической разрядки. Вечернюю поверку не провожу: отдал вечера солдатам. У них завязались знакомства с местными девушками. Некоторые возвращаются в клуб-казарму поздней ночью. Смотрю на это снисходительно: дело молодое.
   Ко мне подошла девушка.
   - Товарищ командир, у вас есть солдат, светленький такой, вашего роста, родинка на правой щеке...
   - Зовут как? Как фамилия?
   - Зовут Вася, фамилию не назвал.
   Мысленно перебираю водителей моего взвода. Получается Бочкарёв.
   - И что? Обидел?
   - Да нет, - смутилась она. - Мы с ним встречаемся. Вот я и хочу
   у вас спросить: он... самостоятельный?
   Что ей ответить? Вот уж поистине, хочешь, не хочешь, а здесь ты - отец-командир.
   - Парень он неплохой, ничего худого сказать о нём не могу. Но ты, девушка, особенно уши не развешивай, сладкие речи сразу на веру не бери.. Мы здесь - люди временные. Твой Вася уедет, а тебе оставаться. Так что делай выводы сама.
   Солдаты прослышали: в соседней деревне по субботам вечером - танцы под баян. Попросили меня съездить туда всем взводом.
   - Хорошо, поедем. Но если кто хлебнёт спиртного, разговор будет коротким. В час ночи возвращаемся. Сбор у машины. Ну и само собой: побриться, подшить свежие подворотнички, почистить сапоги. Внешний вид должен быть геройским.
   Перед выездом - миниатюрная тренировка. Разбил будущих танцоров на пары: один в роли кавалера, другой - дамы. Итак, кавалеры приглашают дам!
   ... Мои парни произвели впечатление. Приезд военных в деревню, затерянную в сибирской глубинке, - событие. Немногочисленные деревенские юноши сникли. Правда, слегка утешились предложенными им папиросами. Ого, как оживились девчата, как заблестели их глаза, когда с очередным тактом музыки к ним подходили солдаты, приглашая на танец! Галантный лёгкий поклон, вежливое "разрешите?" - какая девушка откажет такому рыцарю?
   А потом хором пели "Веет свежестью ночь сибирская, собрались друзья у костра..."
   Хороший получился вечер. Ровно в час ночи солдаты, все до единого, были у машины.
   Уже почувствовал: между мной и подчинёнными протянулись незримые нити взаимного доверия, уважительности, интереса друг к другу. Они ещё больше окрепли после того совместного выезда.
   Но расслабляться опасно. Неприятность могла подстеречь в любое время суток, причём, самым неожиданным образом.
   ... В ту ночь рано лёг спать. Вымотался за последние дни: выезжал в отдалённые колхозы, работал на току...
   Проснулся от резкого стука в окно. Открыл его. Просунулась голова рядового Дымуры.
   - Товарищ старший лейтенант! Наших ребят бьют!
   - Кто бьёт?
   - Стройбатовцы. Ну те, что строят дорогу Тайшет - Абакан.
   Первым побуждением было броситься в чём есть к месту происшествия. Но хватило ума одеться по полной форме. Пока одевался, Дымура выпаливал подробности.
   -... Солдаты из взвода лейтенанта Тиктинера перепились. А двое стройбатовцев девушек провожали. Ну те к ним пристали... Из-за девушек, значит. Избили. Стройбатовцы кинулись за подмогой. Прибежал чуть ли не взвод. Стройбатовцы озлились, колотят всех подряд. Ребятам нашего взвода тоже перепало... Слышите? - показал рукой в сторону площади у сельсовета, где стояли наши машины. - Там сейчас драка.
   Мы побежали туда.
   - Садись в свою машину! - крикнул на ходу Дымуре. - Когда буду говорить со стройбатовцами, осветишь меня фарами.
   Ночь безлунная. В темноте мечутся фигуры - сразу не разберёшь, кто наш, а кто из стройбата. Крики, удары, мат... Ночная драка, что пожар: остановить трудно и последствия могут быть самые печальные.
   - Остановитесь! - кинулся я в мессиво разъярённых людей. - Именем закона остановитесь!
   Какой тут закон! Стихия. Меня ударили по голове, правда, вскользь, рванули за рукав... "Только бы не сбили с ног, - мелькнуло в сознании. - Тогда конец". Вырвался. Взобрался на капот ближайшего автомобиля.
   - Товарищи солдаты, остановитесь! Я - офицер Советской Армии, приказываю: немедленно прекратить драку!
   Заурчал мотор. Это Дымура. Подогнал свой "газон", включил фары, осветив меня . Наверное, со стороны - впечатляющая картинка. Человек ораторствует ночью, как Ленин с броневика. Но в ту минуту мне было не до сравнений.
   В механизме драки произошёл сбой. Головы повернулись ко мне. Воспользовавшись заминкой, спрыгнул с машины. Не давая опомниться, уже менее громко, но властно сказал:
   - Солдаты из строительного батальона, подойдите ко мне!
   Подошла толпа. Любая искра могла снова возжечь этот слепой огонь - мстительную драку. Озлобленные лица, кричащие рты...
   - Я дорогу строил, на той неделе дембель, а меня можно бить, да? - выкрикивал темноволосый солдат. - Таким я должен в Фергану ехать, да? - показывал рукой окровавленное ухо.
   - Наши были мирные, а ваши напали, а мы, что, бараны?
   - Ваши русские меня чуркой называл...
   Не хватало ещё в этой драке межнационального конфликта!
   - Я вас понял. Только не надо кричать всем сразу. Выделите делегацию - пять человек, и мы разберёмся. Только не здесь, а в клубе. Остальных прошу вернуться в своё расположение.
   Огонь был потушен. Делегацию усадил за стол. При свете лампочки от аккумулятора продолжили разговор. Подтвердилось то, что сообщил мне Дымура, разве что с деталями.
   - Зачинщики драки будут наказаны, - заверил стройбатовцев. - А я, как представитель автороты, приношу извинение за то, что произошло. Зачем нам драться, что нам делить? Давайте лучше дружить. Предлагаю в субботу вместе поехать на танцы. У нас - машины.
   Предложение было принято, и на этом с инцидентом покончено.
   Вместе вышли на улицу. Мне захотелось немного пройтись перед сном, успокоить нервы.
   Из-за угла вынесся грузовик, резко затормозил перед нами. Откинулся борт кузова, на землю попрыгали солдаты. Нескольких узнал: из Лёвиного взвода. Пьяные. Из кабины выскочил младший сержант с пусковой рукояткой. Прибывшие окружили пятерых стройбатовцев.
   - Суки черномазые, попались!
   Я всё понял: зачинщики драки привезли подмогу.
   Мне стало страшно. Страшно за то, что сейчас может произойти. Мгновенно представил последствия. Так удачно проведенное замирение - насмарку. Я в глазах строителей - коварный лгун. На помощь избитым прибежит уже не взвод, а рота, если не весь стройбат. Кто знает, чем окончится ночное побоище? Могут быть изувеченные и даже убитые.
   Призывать к благоразумию пьяного младшего сержанта и его собутыльников уже нет времени. В эти секунды помочь может только сила, стремительная и дерзкая.
   Выхватываю у младшего сержанта рукоятку и бью его по лицу. Он отлетает в сторону. Удар для него как холодный душ. Растерянно смотрит на меня. Узнал. Держу рукоятку как гранату.
   - А ну подходи, кто самый подлый!
   Остановились. Замерли. Я подошёл к младшему сержанту. Он испуганно попятился. Наверное, лицо у меня было бешенное.
   - Немедленно уезжайте!
   Солдаты полезли в кузов. Младший сержант направился к кабине.
   - И ты в кузов! Ну?
   Он неохотно подчинился. Я кликнул Дымуру.
   - Садись за руль. Отвезёшь эту пьяную братию. Дорогу знаешь?
   - Знаю.
   - Вернёшься на этой же машине. А вас, ребята, - сказал стройбатовцам, - отвезу я. Пошли в наш автопарк.
   Так закончилось это ЧП. Как Лёва наказал виновных, не припомню. Впрочем, младший сержант уже был наказан: врезал ему от души.
   Цена хлеба
   Месяца через два, вывезя с полей в "закрома Родины" всё, что можно было вывезти, мой взвод и взвод Тиктинера вернулись в Партизанское. Теперь мы, как и прежде, совершали челночные рейсы в масштабе района. Но число их значительно сократилось: пик жатвы прошёл. К тому же около двадцати машин (почти четверть автопарка роты) стояли, добитые не только интенсивной эксплуатацией, но и скверными дорогами. О запчастях высокое начальство своевременно не позаботилось. Чтобы получить всё необходимое для ремонта, нужно писать заявку на имя командира роты. Тот отсылал бумагу в батальон, оттуда она шла в оперативную группу, затем ещё куда-то... Но это вовсе не означало, что нужная деталь и, тем более, тот или иной агрегат будут получены. Бумаги кочевали по инстанциям неделями, а машины, естественно, простаивали.
   Что такое автомобиль не на ходу? Металлом на колёсах. Впрочем, зачастую и колёс уже не было: их, как запчасти, переставляли на другие автомобили. Стояли такие скорбные изваяния, обезноженные, с онемевшим мотором, как немой укор безхозяйственности.
   С каждым днём машин-инвалидов становилось всё больше. Занедужили два "газона" и в моём взводе. Не прошло и недели - стоят уже пять. Вот-вот выйдут из строя ещё три. У большинства одна и та же болезнь: износились шатунные вкладыши.
   Собрал совет "аксакалов" - наиболее опытных водителей. Рассказал о бюрократическом порядке в снабжении запчастями.
   - Что будем делать?
   Мой риторический вопрос вскоре приобрёл конкретную форму: где достать эти вкладыши?
   Наверное, в советскую эпоху глагол "достать" стал одним из наиболее ходовых. Не купить или, скажем, приобрести, а именно достать! Это предполагало определённую хитрость, изворотливость и, если говорить языком тактики, обходный манёвр.
   - Достать можно, - глубокомысленно сказал один из "аксакалов". - На полевом стане по дороге на Уяр, километров пять отсюда, ночуют два "газона". И если проявить солдатскую находчивость...
   - Воровство не предлагать, - сразу же сузил я круг возможностей. - А то получится - "нищий у нищего портянки украл".
   Как ни ломали головы, но придумать в нашей ситуации что-то путное пока не могли. Положение казалось безвыходным. Выручил младший сержант Злобин. В автошколе был инструктором, и я, садясь с ним в кабину автомобиля, совершенствовал свои навыки в вождении. Он подмечал малейшую ошибку, что было для меня весьма ценно. В конце концов признал: "Водите нормально". Так что с полным правом могу назвать его одним из своих учителей. У Злобина - густые рыжеватые усы с крутыми завитками книзу. Это придавало его лицу степенность. Он и говорил степенно: не длинно и не спеша. Я называл его, единственного во взводе, по имени-отчеству.
   Злобин предложил съездить на РТС (Ремонтно-тракторная станция), но не с пустыми руками.
   - За так нам вкладыши не дадут. А если прихватить литруху водки...
   Я задумался. Элементарная взятка. Но действовать законным, то есть бюрократическим способом, - наверняка загубить дело. Так и сказал на этом совещании. Предложение Злобина одобрил.
   - Поедем с тобой, Василь Иваныч. Но если там придётся пить, тебе - ни грамма.
   - А после того, как приедем?
   - Тогда и получишь "свои боевые сто грамм".
   Две поллитровки, привезенные на РТС, оказали на главного инженера магическое действие. Для порядка он повздыхал, посетовал на бедность, но при упоминании бутылок оживился и повёл "в закрома". Дело сладили быстро. И пить не пришлось.
   По дороге Злобин напомнил о "боевых ста граммах".
   - Придётся тебе, Василь Иваныч, попоститься. Я ведь тоже не пил. А за дельный совет - сутки увольнения.
   Теперь закрутились колёса у всех"газонов" моего взвода. Ротный даже не поинтересовался, как мы это сладили. Колёса крутятся и ладно. Его и зампотеха не раз видели "под градусом", и я уже не ждал от них какой-то реальной помощи. Что касается замполита, то он перестал быть таковым. Куда-то исчезал, замечания солдатам уже не делал. Выпал снег, ударили первые морозы, и Фасоля теперь ходил небритый, в валенках, полушубке без ремня с поднятым воротником и ушанке с опущенными клапанами - никакого воинского вида.
   Все трое продолжали "калымить". Глядя на них, приобщились к "промыслу" и солдаты, правда, не в таких масштабах. "Сшибали" трёшки, пятёрки, подвозя пассажиров. У таких расторопных ребят появились деньги. Тратили их, как правило, на спиртное, закуску к нему и... билеты на самолёт. Да, да, на самолёт как скоростное средство передвижения для самоволок. За время летней страды многие завели знакомства со студентками, работавшими на уборке урожая, в основном из Красноярска. До ближайшего аэродрома добирались на попутках, оттуда на "кукурузнике" - до краевого центра. Ладно бы возвращались в те же сутки или хотя бы на следующий день. Отдельные лихачи исчезали и на неделю и даже больше.
   Все рекорды побил рядовой Саломыкин: в роте его не видели свыше двух недель. Он уже считался не самовольщиком, а дезертиром. Ротный поставил мне задачу: "найти негодяя и доставить в роту".
   - Товарищ майор, почему это должен делать я? Саломыкин не из моего взвода.
   - Я тебя прошу... - и выдал комплимент, какой я серьёзный и деловой.
   Ну что ж, если ротный просит... Да и сам я понимал: нельзя уезжать на Сахалин, не попытавшись найти пропавшего солдата. Взял машину и поехал по окрестным деревням. Метод добычи разведданных опросом местных жителей оказался весьма эффективным. В одной деревеньке получил информацию: недавно поселился у Нюрки Шмырёвой солдатик. Девка-переспелка поит его самогоном, кормит. Солдатик вконец обнаглел. Несколько раз переодевался в гражданское и воровал кур. Его поймали с поличным и побили. Тогда он начал воровать в соседней деревне. За ним приходил участковый, но Нюркин хахаль оказался шустрым. Сбежал через окно и огородами - к лесу... Где он сейчас? А кто его знает?
   Дед, что дал столь ценные сведения, указал Нюркину избу. Поразмыслив, я решил днём там не появляться: Саломыкина можно спугнуть. Если он у Нюрки, брать его надо ночью или ранним утром.
   Вернулся в роту, доложил майору об итогах разведки. Гароль обрадовался.
   - Бери людей, сколько нужно, но доставь сюда подлеца!
   Взял четверых. Приехали в деревню на рассвете. Троих расставил у окон, а сам с младшим сержантом Злобиным направился к двери. На стук никто не откликнулся. Постучал настойчивее. Наконец заспанный женский голос:
   - Кто там?
   - Из воинской части за рядовым Саломыкиным.
   - Нету тут никакого Саломыкина.
   - Саломыкин здесь. Открывайте!
   Молчание, затем негромкий говор в комнате, шум за избой.
   - Товарищ старший лейтенант, сюда!
   У распахнутого окна двое солдат держали за руки Саломыкина. Он пытался воспользоваться своим испытанным способом бегства, но на этот раз просчитался. Вид экзотический: вместо гимнастёрки - грязная фуфайка, на ногах - туфли неопределённого цвета. Из обмундирования - только галифе. Испуганно таращился на нас, очевидно, полагая, что сейчас его будут бить.
   - Где гимнастёрка, где сапоги?
   - Продал...
   Ротный, увидев этого блудного сына, выдал очередь отборного мата, несколько раз тряханул его, порвав и без того ветхую фуфайку.
   Мы вопросительно смотрели на майора: что с Саломыкиным делать дальше?
   - Отвезите его в КПЗ.
   Казалось бы, уж теперь явному дезертиру не миновать военного трибунала. Мы, взводные, на этом настаивали. Если уж Саломыкину всё сойдёт с рук, то что тогда говорить о самовольщиках, исчезающих из роты на двое, трое суток и даже на неделю!
   Майор пообещал: отдадим под суд. Однако через несколько дней Саломыкин, к всеобщему удивлению, появился в роте. Ротный заверил: от суда не уйдёт, надо лишь связаться с команиром батальона и оперативной группой, подготовив для этого кое-какие документы. И для убедительности распорядился:
   - Чуланов, напиши на него характеристику. Ты же его командир взвода.
   - Да не видел я Саломыкина в своём взводе! Вы же его перевели ко мне из взвода Тиктинера. Ну что я должен писать?
   - Как что? Напиши про отношение к службе, про его самоволки...
   - Хорошо, я напишу. Но там будет только одно слово: "паразит".
   Ротный захохотал.
   - Суть уловил правильно. Добавишь к этому ещё несколько фраз.
   Не знаю, что там написал Чуланов, но шла неделя за неделей, а Саломыкина никто не трогал. Он повеселел, отъелся на казённых харчах. Гароль стал спускать дело на тормозах. Дескать, с Саломыкиным не надо пороть горячку. Вернёмся на Сахалин и уж тогда...
   Стало ясно: давать делу ход не хочет. Боится. На Саломыкина ему наплевать. Боится за себя. Дезертирство - это ЧП, и ещё неизвестно, как расценят его "наверху". Непосредственный виновник своё, конечно, получит, но может "обломиться" и его ближайшим начальникам. Мол, в роте низка командирская требовательность, запущена воспитательная работа. Так что майора можно понять.
   Но его нерешительность ещё больше подорвала дисциплину. Некоторые солдаты на мат ротного отвечали таким же матом. О Фасоле и говорить нечего. Для роты он давно стал пустым местом. Да и рота, как таковая, уже мало походила на воинское подразделение, превратившись в плохо управляемое скопище дембельных солдат.
   В этой обстановке поддерживать дисциплину во взводе с каждым днём мне становилось труднее. Держалась она скорее по инерции. Срабатывали сложившиеся отношения с солдатами. По-прежнему дневальные мыли в "кубрике" полы, я проводил утренний осмотр, и случаев неповиновения не было. Но взвод существует не в вакууме. Общая атмосфера разложения постепенно обволакивала и моих ребят.
   От бывших фронтовиков слышал, что на фронте бывало и такое... Если тот или иной командир проявлял явную трусость, находился решительный офицер, который мог расстрелять струсившего как изменника Родины и взять командование на себя. У нас же ситуация хотя и была в чём-то сходная, однако в мирное время подобные фронтовые методы не годились. Сместить ротного и замполита могли только старшие начальники.
   Такой оздоравливающей силой стал местный военком. Увидел бродящих по райцентру солдат, заросших, грязных, остановил одного, другого, стал расспрашивать. А когда узнал, что за четыре с лишним месяца пребывания здесь никто из них не был в бане, немедленно вызвал в свой кабинет офицеров роты.
   - Как вы могли допустить такое? - грохотал полковник. - Вам, майор, и вам, капитан, даю два дня сроку: помыть людей в бане, постричь, привести в порядок обмундирование. Если это не будет выполнено, как старший воинский начальник в районе, отстраняю вас от должности и направляю соответствующий рапорт в штаб округа. А вы, товарищи командиры взводов, тоже несёте свою долю ответственности. Не справятся с поставленной задачей командир роты и замполит, на их место поставлю кого-то из вас и спрошу по самому высокому счёту. Вопросы есть?
   Вопросов не было. Едва вышли из кабинета, майор обрушился на взводных.
   - Распустили своих подчинённых, а мы с капитаном Фасолей теперь за вас отдувайся!
   Чуланов невозмутимо ответил:
   - Так ведь рыба гниёт с головы.
   - Что-о?
   - Пословица есть такая.
   Майор побагровел.
   - Не забывайтесь, лейтенант Чуланов! Я пока ещё командир роты. Смотрите, как бы ваш язык вам не навредил.
   - Мы-то смотрим, давно уже смотрим, как вы "калымите" вместе с замполитом и зампотехом, - поддержал я Чуланова. - Где ж вам заниматься ротными делами!
   Фасоля потянул майора за рукав.
   - Пошли, что с ними разговаривать!
   Разговаривать действительно было не о чем, если дело дошло до прямой конфронтации. Мы, взводные, оказались в сложном положении. Наши непосредственные начальники потеряли всякий авторитет не только у нас, но и у солдат. Но формально они оставались начальниками. Чтобы дисциплина в роте окончательно не рухнула, нам ничего другого не оставалось, как работать с ними, тем более, после встречи с военкомом.
   Его предупреждение подействовало. О, как забегали майор с капитаном! И баню организовали, и машинки для стрижки волос принесли в роту, и материалом для подворотничков обеспечили. Взводные тоже не сидели, сложа руки. Общими усилиями привели в порядок внешний вид нашего изрядно разболтанного воинства. Но только внешний вид. То, что разрушалось месяцами, авралом не восстановишь.
   В начале декабря наш батальон, наконец-то собрался вместе. Уже без машин. Их, жаждущих капитального ремонта, сдали в местные колхозы. Теперь мы вроде пехоты. И снова эшелон и дорога на восток через полстраны...
   Для меня эти пять месяцев стали труднейшим командирским экзаменом и одновременно многими открытиями, побудившими к дальнейшим размышлениям над порядками в стране, которой я служил. Почему эшелон идёт на восток, а не на запад? Ведь все солдаты и сержанты батальона подлежат демобилизации. Подавляющее их большинство - из центральных и западных областей, часть - из Средней Азии и Кавказа. Зачем же их снова везти на Сахалин, чтобы через неделю-другую отправить тем же путём в тысячи километров на запад? Неужели нельзя было выписать соответствующие документы перед отправлением на целину и выдать их здесь же, в Сибири? Можно было и откомандировать сюда двух-трёх кадровиков и за пять месяцев, пока батальон выполнял "правительственное задание", они бы справились со всей бумажной работой.
   А тут всё наоборот: не Магомет к горе, а гора к Магомету. Наш батальон, посланный на уборку урожая, был не единственным в Дальневосточном военном округе. Тогда резонен вопрос: во что же обошлись перевозки тысяч людей на тысячи километров с востока на запад, потом на восток и снова на запад? А стоимость угробленной техники? Какова же цена хлеба, в производстве которого год за годом принимала участие армия? И можно ли выразить её только в рублях, если за целинные "тонно-километры", о которых рапортовали наши начальники, платили снижением боевой готовности, падением воинской дисциплины? Вот уж поистине, Тришкин кафтан.
   * * *
   Спустя много лет, приехав в Германию, не раз наблюдал за трудом фермеров. На фермах и полях - умные машины, почти все работы механизированы. Научная агротехника, научная организация труда. А если спросить, нужна ли фермерам армейская подмога, вопрос сочтут из области юмора. И как результат: урожаи высокие, в стране изобилие продуктов. Здесь не бьются десятилетиями над "решением продовольственной программы". Она давным-давно решена.
   Другая страна, другая система. Не только более рациональная. Более человечная. Ведь в конечном итоге выигрывают не только фермеры-умельцы, рачительные хозяева, но и те, кто пользуются их продукцией.
   Горько признавать это нам, выросшим в стране, где без конца твердили о превосходстве советского образа жизни. Но не признать очевидное, значит, снова прозябать в убогости.
   * * *
   Возвращаясь с солдатами на Сахалин, я ещё не знал, что быть командиром мне осталось недолго. Уже был приказ о моём назначении корреспондентом газеты 56-й мотострелковой дивизии, в которой началась моя офицерская служба.
   Ну что, командир, подведём итоги?
   Вот и закончилась моя "полководческая" карьера. Пожелание генерала Харука - расти вплоть до маршала - увы, не сбылось. Маршальский жезл где-то выпал из моей командирской сумки, а искать его было недосуг. За пять лет службы в артиллерии "вырос" до старшего лейтенанта, старшего офицера батареи. Не блеск. Но в 50-е годы, как уже писал, с выдвижением было туго. Многие командиры взводов служили и по десять лет и даже больше. Рассказывали, что один такой взводный ветеран послал телеграмму командующему войсками округа: "Приглашаю на свой 15-летний юбилей командования взводом". Так что по этой части я оказался где-то в средних рядах.
   Хорошим ли был командиром? В разные годы, разные начальники писали на меня аттестации. Как положено, отмечали положительное, указывали на недостатки. Говорят, со стороны виднее. Верно, конечно. Только никто не знает сотворённое тобой и хорошее, и стыдное, лучше, чем ты сам. Я как-то подумал: вот бы вживить в наш мозг такой компьютер, который не только бы фиксировал все наши мысли и поступки, но и тут же комментировал их, исходя из десяти библейских заповедей. Какая бы получилась объективная аттестация! Но нет такого компьютера. А самому себе давать оценку - дело неблагодарное и безнадёжное. И тем не менее подвести какие-то итоги, попытаться взглянуть на какой-то кусок своей жизни трезво, без лукавства, никогда не лишне.
   Ковровых дорожек для военной карьеры судьба мне не выстелила, всякого рода ухабов было изрядно. И всё-таки считаю: эти пять лет прожиты счастливо. Служба в строевых частях с частыми подъёмами по тревоге, учениями, стрельбами, многочисленными караульными сутками относится к разряду повышенного риска. Сколько уже слышал приказов о различных ЧП с увечьями и гибелью людей! Но все мои подчинённые вернулись домой живыми и здоровыми.
   Если честно, не могу поставить это в заслугу только себе. Ещё ведь и везло! Не раз наши тягачи-тихоходы тракторы С-80 с тяжеленными гаубицами-пушками утюжили деревянные мосты, рассчитанные на проезд разве что автомашин. Брёвна ходили ходуном, издавая отчаянные стоны. Да и мостами их уже трудно было назвать: ложились от усталости на бок. Высадишь из повозки личный состав и по этой наклонной плоскости - вперёд! Дверцы кабины открыты. Если грохнемся в речку, водителю выбираться из кабины влево, мне вправо...
   Да, риск был. А что делать? Объезда нет, а ехать надо.
   Был случай, когда по халатности наводчика (а я куда смотрел?!) незакреплённый сухарным замком двухтонный ствол гаубицы-пушки заскользил с нарастающей скоростью по полозкам люльки и шмякнулся казёнником в землю. Хорошо, что только в землю.
   А тот первый мой командирский выезд на учение, когда ночью я заснул в машине, и она врезалась в ствол пушки! Но Бог снова спас. Видимо, запрограммировал меня не только для службы на Сахалине.
   Но в чём нет моего греха - ни один снаряд "на деревню дедушке" не выпустил. Всё-таки хорошо нас учили по этой части в Хабаровском артиллерийском.
   Была ли в моём взводе дедовщина? Попытки "имели место", но с этой гнусью разговор был короткий. Если для командира офицерская честь - не пустой звук, никакой дедовщины не допустит. В это верил и верю по сей день.
   Через мои руки прошло свыше сотни солдат и сержантов. Уверен: никто из них не стал хуже, чем был до армии, а скорее - наоборот. Да и самому мне эти годы дали немало.
   И ещё один отрадный итог для души... Было время, когда завидовал бывалым офицерам, воевавшим на Хасане, Халхин-Голе, на финской войне, не говоря уже о Великой Отечественной. А какой романтикой было овеяно участие советских добровольцев (и не только добровольцев) в боевых действиях в Испании, Китае, позднее во Вьетнаме и других "горячих точках"! "В далёкий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят..." А на меня ни одной войны так и не хватило. Всё на полигонах, да на полигонах. Хотя и настрелялся вдоволь, но только по мишеням и условным целям.
   Теперь думаю по-другому. Не воевал, не стрелял по живым людям - вот и хорошо. Назначение боевого оружия - крайний случай. Против бандитов и других злодеев, когда надо защищать себя, свой дом, своих соотечественников, свою страну. На то и армия. Так было в Великую Отечественную. Или мы фашистов или они нас. Но участвовать в военных действиях сомнительных, несправедливых, значит, приложить и себя к сотворению зла.
   И опять Бог миловал. Не всунули меня по причине моего еврейства в военные советники в Сирию, Египет, Анголу, Эфиопию и в какие там ещё авантюры. Не подавлял я восстание в Венгрии в 1956-м и "бархатную революцию" в Чехословакии в 1968-м. В командирские мои годы ещё не приспела афганская трагедия, не лилась кровь на улицах Вильнюса, Тбилиси, Баку, не полыхала пожаром многолетней войны Чечня...
   Мне повезло: нет на мне людской крови.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Часть вторая
  
  
  
  
   Задание "на засыпку"
   Итак, с командирской стези шагнул на журналистскую. Редакция дивизионной газеты "Ленинское знамя" - в Южно-Сахалинске. Там же - штаб дивизии и некоторые её части. Всё остальное - в радиусе до 50 километров.
   Как произошла столь разительная перемена в моей судьбе? Редактор дивизионки майор Николай Васильевич Коротин знал меня по публикациям в армейской газете "Часовой Родины", где он тогда работал. Пять месяцев, пока я был на целине, держал это место для... меня, убедив кадровиков и начальника политотдела, что я - именно тот человек, который нужен газете.
   Доверие редактора глубоко тронуло. Вместе с тем вселилась и тревога: справлюсь ли? Писать в газету и работать в ней - далеко не одно и то же. В газете - конвейер: от сбора материалов до выхода номера в свет. Мои обязанности: собирать эти материалы, обрабатывать и, разумеется, писать самому. Много писать. Газета выходит трижды в неделю на двух страницах или, как говорят в редакции, полосах. Хотя и маленькая, но прожорливая. Вот я и должен кормить её. Иными словами, быть в роли главного "писателя".
   Редактору уже далеко за сорок. Невысокий, лысый, добродушный, с чувством юмора. На фронте был начальником разведки дивизиона, что прибавило в моих глазах к нему уважения.
   Второй после него человек в редакции - капитан Григорий Виноходов, старше меня на три года. Преисполнен важности и при каждом удобном случае подчёркивает свою значимость, ссылаясь на название занимаемой им должности - "ответственный секретарь". По этому поводу редактор однажды заметил: "А разве есть безответственные секретари?" Впрочем, такому названию удивляться особенно нечего. В лексике советской эпохи словечко "ответственный" в разных его вариантах было в большом ходу. "Ответственный работник", "ответственный рейс", "ответственное задание"... Нелепость этого словесного довеска очевидна. Человек на любой должности за что-то отвечает. Но чиновничье словотворчество не поддаётся логике.
   Да, чуть не забыл назвать ещё одного редакционного сотрудника, вернее, сотрудницу. Корректор-машинистка Мария Степановна (фамилию запамятовал), пышнотелая крашенная блондинка лет сорока пяти. Большая почитательница Сталина. В суждениях категорична, особенно по части русского языка. Поправила в моей рукописи "огонь с ходу" на "огонь с хода". Моё возражение отсекла "железным" аргументом:
   - Я - русский человек и не вам меня учить русскому языку.
   Ответил ей:
   - Самуил Маршак - еврей, но русским языком владеет, смею утверждать, получше вас, Мария Степановна. И Юрий Левитан, главный наш диктор, тоже, между прочим, в знании языка может посоперничать даже с таким корифеем, как вы. Так что кому и у кого учиться, исходя из "пятого пункта", - большой вопрос.
   - Ну и что? - Мария Степановна швырнула в меня недобрый взгляд. - Писать детские стишки и говорить по бумажке, подумаешь, какие профессора! А глубин русского языка им всё равно не понять. Для этого надо родиться русским.
   Спорить с ней бессмысленно. Я лишь адресовал ей ироническую улыбку.
   Теперь, печатая на машинке мои материалы, она сладострастно выискивала погрешности. Улов небогатый: недописанное в спешке слово, не до конца зачёркнутая фраза...
   Каждый раз, когда приходится работать с неприятным человеком, мысленно успокаиваю себя: всё нормально, люди разные. Ну, не любит Мария Степановна евреев, а любит антисемита и душегуба Сталина. Но это мы как-нибудь переживём.
   После моего замечания о знании русского языка и "пятой графе" со мной стала держаться подчёркнуто официально, однако править мои материалы уже не рисковала. Это меня вполне устраивало.
   Вхожу в редакционный мир ещё неуверенно, как входят впервые в тёмную комнату. Больше чувствую себя артиллеристом, на время прикомандированным к редакции, нежели журналистом. Как-то необычно без ежедневных занятий с личным составом, построений, нарядов, тренажей, тактических учений. Рабочий день нормирован: в девять утра пришёл, в шесть вечера ушёл.
   Ночую в фотолаборатории, крохотной комнатушке. Марина пока в Соловьёвке. Но быт меня мало трогает. Весь поглощён вхождением в новую жизнь. Через день - в войска за материалом. Добираюсь до частей, разбросанных на десятки километров в посёлках Дачное, Первая падь, Третья падь, Листвиничное и прочих периферийных местах, на попутных машинах. Ехать чаще всего приходится в кузове среди бочек, ящиков и других грузов. Зимой это удовольствием не назовёшь, но выбирать не из чего.
   Одно из первых своих редакционных заданий получил от капитана Виноходова (редактора вызвали на какое-то совещание). Он был преисполнен важности.
   - Товарищ старший лейтенант, - сказал, нажимая на моё воинское звание, - вам надлежит отправиться в Дачное, в мотострелковый полк и написать очерк о делегате партийной конференции. Сейчас 9 часов 10 минут. Сегодня же, в 17 часов, очерк должен быть у меня на столе. Посмотрим, насколько вы пригодны для работы в редакции.
   Удивил не столько приказной тон и сомнение в моей профессиональной пригодности, сколько такой жёсткий срок. До Дачного километров тридцать. Пока выйду из города на большак, дождусь попутку и доберусь до места, уйдёт не менее часа, а может, и все два. А сколько времени потрачу, разыскивая этого делегата, а потом беседуя с ним! Хорошо, если застану его в казарме или где-нибудь поблизости. А если он на занятиях в поле? И почему будущий герой очерка при моём появлении должен бросать все дела и отвечать на мои вопросы? Как ни крути, а часа два-три, если не больше, придётся пробыть в полку. Да обратная дорога... Что же тогда останется на работу за письменным столом? Ведь требуется от меня не какая-нибудь информационная заметушка, а очерк о человеке. Очерк! Один из наиболее трудоёмких газетных жанров.
   Чувствовал себя Иванушкой-дурачком, которому суровый царь отдал явно невыполнимый приказ. Не исполнит - голова с плеч. Исполнит - возьмёт в жёны царевну. Но сказка, на то и сказка, чтобы в ней был счастливый конец. А как будет у меня?
   От всех этих мыслей голова шла кругом.
   Добирался до Дачного на трёх попутных грузовиках. Пока трясся в кузове, потирая щёки от мороза, продумывал вопросы, которые задам своему герою. Скорее всего это будет командир подразделения. И если так, то в центр внимания поставлю работу с личным составом. А может, в ходе беседы выплывет какой-нибудь интересный случай из его биографии, нечто такое, что можно раскрутить?
   Соскочил с грузовика и бегом к военному городку. На часах - 10.50. Терпимо. Штаб угадал в двухэтажном здании между казармами. Встречные офицеры с удивлением смотрели на бегущего старшего лейтенанта. Но мне не до приличий. Счёт времени - на минуты. И только за десяток метров до входа в штаб перешёл на шаг.
   У кого получить первичную информацию? Лучше всего у замполита. Толкаю указанную мне дверь - заперта. Открываю соседнюю. В большой комнате - трое офицеров. Представляюсь, говорю о цели визита. Один из них, пропагандист полка, назвал несколько делегатов конференции. Кого выбрать?
   - Возьмите старшего лейтенанта Бойко, командира взвода из седьмой мотострелковой роты. Взвод его - один из лучших в полку.
   Удача: застаю Бойко в казарме. Чтобы никто не мешал нашей беседе, сели на табуреты в углу казармы. Зовут его Коля. Узкоплечий, худенький как подросток, а голос густой, низкий - бывает же такое сочетание! Покоряет широкая, приветливая улыбка. Моложе меня на шесть лет, взводом командует четыре года. Говорю, что сам взводом недавно откомандовал и предлагаю перейти на "ты". Блокнот пока не достаю. Расспрашиваю о семье, училище, увлечениях и постепенно подвожу к взводным делам. Пока ничего примечательного. Огневая, строевая, наряды, обслуживание техники...
   - А есть в твоём взводе "трудные" солдаты? Ну, такие, с которыми надо особенно повозиться?
   - Трудные? Да вроде нет таких. В этом году неплохой набор. А в прошлом году был такой... Гасанов, ингуш по национальности. Назначили его дневальным - отказался мыть полы в казарме. У тумбочки, говорит, стоять буду, а полы мыть - не мужское дело. На Кавказе это для мужчин унижение. Словом, упёрся и ни в какую. Говорю ему: здесь не Кавказ, здесь другие порядки. В армии солдаты всё сами делают. Вот я - офицер, женатый человек, а дома мыть полы - моя обязанность. И ничего тут зазорного: у жены тоже дел хватает. Для наглядности взял ведро, тряпку, швабру и пошёл шуровать...
   Он стоит, смотрит. Минуту я пошуровал и передаю ему швабру. "Нечего смотреть, принимайся за дело!" Швабру он взял нехотя и стал возюкать туда-сюда. Не очень-то у него получается, но я пока не вмешиваюсь: пусть попривыкнет. И только когда за ним стали оставаться лужи, снова показал, как надо...
   Солдат из него получился неплохой, но уж очень характер вспыльчивый. Я и говорю во взводе: "Вы с Гасановым поаккуратнее: человек совсем другого темперамента".
   Однажды заметил: ходит он какой-то хмурый, на занятиях рассеян. Видать, мысли другим заняты. Спросил: что случилось? Он поначалу молчал, а потом всё-таки раскрылся. Оказывается, получил письмо от приятеля и тот пишет: твоя девушка собирается замуж. Запсиховал. А тут как раз взвод заступает в караул. Э, нет, думаю. Гасанова пока в караул не пущу. В таком состоянии лучше не брать ему в руки оружие. Мало ли что... Назначил его в тот день дневальным. А в воскресенье взял парня с собой в Южный. Заказал переговоры с Нальчиком, где жила его девушка. Ждали больше часа, но в конце концов к телефону подошла она. Тут всё и выяснилось. Оказывается, приятель перепутал: девушка действительно сказала, что скоро выходит замуж, имея в виду... Гасанова. А приятель подумал, что выходит за другого.
   После того телефонного разговора Гасанов повеселел, служба у него пошла лучше. На меня стал смотреть как на старшего брата. Что ни прикажу, бросается выполнять. Когда увольнялся, пригласил в гости. А недавно письмо прислал. Женился на той самой девушке. Теперь ждут в семье пополнение. Пишет: если будет сын, назовём Колей....
   Я совсем забыл про блокнот. Только слушал. Да и что записывать? Житейскую историю? Она и так осела в памяти.
   Взводный нравился мне всё больше. Я ешё не знал, какие детали, штрихи из услышанного попадут в очерк или как там назвать, что у меня получится, но уже почувствовал: хватит расспрашивать! Время! Очерк в дивизионке, как мне говорил редактор, - это 200-250 газетных строк, а сверх того - газета не будет смотреться.
   Коля предложил пообедать у него дома, но какой там обед! - до сдачи материала меньше четырёх часов, включая дорогу. Поблагодарил за приглашение и на рысях - к большаку.
   Постукиваю на морозе сапог об сапог. Хорошо хоть, что ветра нет. Солнце лениво выкатилось из-за откоса, к которому прилепилась дорога. В её неярком свете окрестные сопки кажутся призрачными, таинственными, словно застывшие волны волшебного моря. В такую погоду закатиться бы на лыжах в эту манящую даль, не смотреть на часы, стряхнуть с себя суету повседневных забот, наслаждаясь первозданным снежным безмолвием.
   Но прочь расслабляющие мысли! Всё это успеется. А сейчас работать! Прокручиваю в голове композицию очерка, примеряю, словно головные уборы, заголовки. Перебрав несколько, остановился на строчке из письма: "Если будет сын, назовём Колей".
   Снова повезло: подвернулся "газик" с офицером из штаба нашей дивизии. Подкинул прямо к редакции.
   У меня оставалось два с половиной часа. На школьные сочинения на экзамене дают больше.
   Виноходов встретил испытующим взглядом.
   - Привезли материал?
   - Привёз.
   - Ну-ну... - И многозначительно посмотрел на часы.
   На моём столе - будильник. Откуда он взялся? Уж не Виноходов ли его поставил, чтобы лишний раз напомнить о сроке сдачи очерка?
   Самое трудное для меня за письменным столом - первые строки. Они, как зубья пилы: скользят влево-вправо, пока не сделают достаточно ощутимую борозду, из которой уже не выскочат.
   Будильник тикает оглушительно громко, будто ехидно выговаривает: "Не успеешь, не успеешь..." Смотрю на него уже с ненавистью. Секундная стрелка пробежала несколько кругов, а мои творческие зубья всё ещё елозят, так и не нащупав своей борозды.
   Нахальное тиканье гипнотизирует. "Заткнись!" - мысленно приказал будильнику. Поставил его на шкаф циферблатом к стене. Теперь никаких минут не знаю и знать не хочу. Вспомню о них, когда закончу материал. Во всём мире для меня сейчас всё отступает на второй план, а на первый выходит симпатичный мне Коля Бойко. С чего начнём? Начнём с того, каким представлял своего героя и каким увидел его. А дальше одна строчка потянет другую. Ну, поехали!
   Перо заскользило по бумаге, и я, боясь спугнуть его, хватаюсь за очередную сверкнувшую мысль, как альпинист - за нащупанную им расщелину. Страх перед чистым листом прошёл. Его вытеснило состояние творческой приподнятости, когда вдруг открываешь в себе неведомые доселе возможности.
   Исписал один лист, второй, третий... Лёг на бумагу и Колин рассказ о Гасанове, а надо ещё осмыслить услышанное, придумать концовку и всё это уложить в 250 строк и не строки больше: иначе Виноходов при вёрстке безжалостно обрубит "хвост", каким бы упругим он ни был.
   Наконец всё, о чём хотел написать, написано. Ещё раз перечитал. Ага, здесь повтор, и здесь, а эта фраза длинная и неуклюжая, и эту можно ужать. Правку стараюсь вносить разборчиво, чтобы не вызвать нареканий Марии Степановны. Эх, ещё бы денёк, чтобы всё отлежалось, чтобы посмотреть на своё творение свежим, отстранённым читательским глазом! Но нет у меня этого дня, нет даже десяти минут. До самой последней что-то убирал, что-то дописывал.
   На часах ровно пять. И я не сказал, а выкрикнул, как на занятиях при выполнении нормативов:
   - Готово!
   Виноходов пробежал глазами рукопись, ещё раз небрежно перелистал её. При этом несколько раз хмыкнул и, перевернув последнюю страницу, выдавил неопределённое: "М-да-а..." Тяжело вздохнув, вынес приговор:
   - Слабовато. Пишите о делегате партийной конференции, а в материале обошли его партийное влияние на личный состав. Ваш Бойко показан просто как командир взвода, а не как коммунист.
   - Но ведь и так понятно, что он коммунист, раз выбран делегатом на партийную конференцию.
   - А где его работа с комсомольским активом взвода? Тут у вас явный пробел.
   - Я писал о человеке, офицере, и пусть читатель сам судит, каким должен быть коммунист.
   Меня уже начал раздражать его менторский тон. Чего он хочет? Похоже, явно разочарован тем, что я сдал материал в им же установленный сверхжёсткий срок. И почему ко мне такая недоброжелательность? На его место не претендую.
   ...Спустя несколько месяцев, когда Виноходов уезжал по замене в Прикарпатский военный округ, редактор прояснил ситуацию. Перед моим назначением в дивизионку у Виноходова был протеже на должность корреспондента - лейтенант из дивизионной ремонтной мастерской. Парень ничем себя в журналистике не проявил, зато выполнял кое-какие личные заказы Виноходова: то ключи для квартиры размножит, то совок для печки изготовит, то ещё какую-нибудь вещицу... Оклад корреспондента выше, чем техника в мастерской. Гриша метил на должность редактора, а на место секретаря (капитанская должность) надеялся пропихнуть своего протеже. А тут появляюсь я...
   Хотя Виноходов всячески подчёркивал своё начальственное положение по отношению ко мне, только редактор мог окончательно решить судьбу материала. Николай Васильевич был весьма удивлён, обнаружив на следующий день в редакционной папке уже отпечатанную на машинке мою рукопись.
   - Когда вы успели?
   Пришлось рассказать, как Виноходов ставил мне задачу.
   Майор возмутился:
   - Смотаться на попутных машинах в полк за тридцать километров и к вечеру того же дня сдать очерк, да что он вас за Конька-горбунка считает? Хотел бы я увидеть, как он сам справился бы с таким заданием! А за сверхоперативность хвалю, и очерк мне понравился. Нет, не зря взял вас в газету...
   Срыв
   Первая похвала на журналистском поприще, как она много для меня значила! Страх перед чистым листом бумаги останется на всю жизнь, но с ним будет соседствовать и другое чувство. Я бы назвал его настроением души. Если настроить её на высоту, о которой раньше и не помышлял, да приложить к этому упорство, тогда может что-то получиться.
   Очерк в каждом номере такой газеты, как наша, конечно, роскошь. На это просто силёнок не хватит. Проза дивизионки - информационные заметки.
   - Что нужно на первую полосу? - наставлял меня редактор. - Дивизия наша мотострелковая, значит, полоса должна полыхать огнём. Ну, разумеется, сюда же материалы по тактике, с полевых занятий. А на второй полосе - политическая подготовка, воинская дисциплина и всякая всячина. Скажем, рядовой Тютькин играет на балалайке, а рядовой Фютеньковский показывает фокусы. Вот и раскрутите, как они дошли до жизни такой... - В глазах Николая Васильевича резвятся смешинки. О серьёзных вещах часто говорит с оттенком иронии. - ...Да, есть, значит, повод рассказать о художественной самодеятельности. Знаете, как её иногда организуют? Комбат вызывает ротного. "Послезавтра - День Красной Армии. Вашей роте - подготовить три номера концерта. Действуйте!" Ротный строит роту. "Рядовой Иванов!". "Я!". "У вас внешность поэтическая. Будете читать стихи". "Товарищ капитан, да я их сроду не читал, разве что в школе заставляли...". "Разговорчики! Что нужно ответить командиру, когда он отдаёт приказание?". "Есть!". "Пойдём дальше... Ефрейтор Исламбеков!". "Я!". "Будете плясать лезгинку". "Есть!". "Что там у нас осталось? Ага, хор... Ну, он у нас, можно сказать, готов. Поёт же рота строевые песни! Но надо, чтобы на концерте было красивше. Значит, так... Первая шеренга - первые голоса, вторая шеренга - вторые голоса. Старшина! Заводите роту в Ленкомнату и приступайте!". И что вы думаете, - продолжал Николай Васильевич, - у такого ротного худо-бедно, но будут и петь и плясать. Нет таких крепостей, которые бы не могли взять большевики! (И опять в его глазах усмешка). Так что, товарищ корреспондент, не робейте. Вперёд и с песней!
   С майором Коротиным работать приятно, я бы даже сказал, весело. Захотелось после той похвалы привезти "из войск" что-нибудь ударное, такое, чтобы редактор снова остался доволен. В штабе прослышал: на стрельбах отличилась батарея реактивного дивизиона. Вот и дам об этом материал на всю первую полосу. А внизу - снимки лучших реактивщиков. Взял редакционный фотоаппарат и в путь.
   Почти полчаса трясся в кузове грузовика. Мороз, ветер... Не доезжая до Третьей пади, где стоял дивизион, машина свернула в сторону. Ещё минут двадцать дожидался следующей. Добрался до дивизиона, изрядно продрогнув.
   Работать пришлось опять же на морозе: у солдат полевые занятия. Во время перерыва расспрашиваю их командира, делаю торопливые записи в блокноте. Пальцы еле слушаются - получаются каракули. Ничего, - успокаиваю себя, - потом разберу. И в заключение - снимки. Лейтенант, с которым беседовал, извинившись, отошёл к буссоли. Чтобы не терять времени, прошу солдат, стоявших возле реактивной установки, назвать отличников их батареи.
   - Вот этот отличник и вон тот... И ещё вот этот... Петя, чего мнёшься? Не скромничай.
   Построил я человек шесть, названных мне, и каждого сфотографировал. Имена-фамилии занёс в блокнот. Потом снова беседа с лейтенантом: как готовились к стрельбам, как стреляли, как добились сокращения нормативов. Предмет разговора хорошо знаком. Задаю в основном уточняющие вопросы. Вроде всё уже выпытано, много фактов, деталей. Пора и в обратный путь.
   Довольный проделанной работой, двинул на большак - "голосовать" попутную машину.
   В редакции попросил солдата, выполнявшего обязанности фотографа, обработать плёнку, а сам засел за корреспонденцию.
   Через два дня материал появился в газете. Со снимками. Редактор снова похвалил, сказал, что написано живо, что чувствуется знание предмета и вообще я молодец.
   Но радость длилась недолго. На следующий день в редакцию не вошёл, а буквально ворвался майор, замполит дивизиона, где я побывал, записывая затем доблести одной из его батарей. В руках - свежий номер нашей газеты.
   - Где редактор? - закричал с порога.
   Николай Васильевич вышел из своего кабинета.
   - В чём дело? Почему крик?
   - Да потому, что здесь всё искажено, - ткнул замполит пальцем в снимки. - Вы полюбуйтесь: "Лучшие солдаты батареи". А на снимках - самые что ни на есть разгильдяи. Рядовой Корнюхин десять суток отсидел на гауптвахте. Под снимком он почему-то значится как Корнюхан. А под остальными снимками фамилии и вовсе перепутаны: вместо Терентьева - Глазычев, вместо Глазычева - Терентьев, вместо Чумарина - Саркисьян... В дивизионе все потешаются над этой вашей стряпнёй. Это же как диверсия!
   Редактор побледнел. Мои щёки, наоборот, запылали. Вопли замполита для меня как гром среди ясного неба.
   Николай Васильевич кое-как успокоил его.
   - Пожалуйста, ну не надо кричать... Я разберусь.
   Когда замполит наконец ушёл, редактор жестом указал на открытую дверь своего кабинета.
   Плотно её закрыв, выразительно посмотрел на меня.
   - Как это могло случиться?
   Я и сам не сразу врубился: как? Но прокрутив в памяти разговор с солдатами, понял: они же подшутили надо мной! Вместо отличников назвали нарушителей дисциплины. И как я мог так наивно довериться, не перепроверив услышанное у лейтенанта! А перепутанные фамилии - это тоже моя неопытность. Подвели небрежные записи в блокноте. Фотографировал в одной последовательности, а фамилии записывал в другой. К тому же в фамилии "Корнюхин" вместо буквы "и" - закорючка, которую принял за букву "а". Что ж теперь ссылаться на мороз! Написанное пером не вырубишь топором. Пословица как раз для такого разгильдяя, как я.
   Рассказал редактору всё, как есть. Повинился.
   Он не ругал, не упрекал. И только в конце моего покаянного монолога заметил:
   - Если дойдёт до начальника политотдела и, тем более, выше, могут быть осложнения...
   Какие "осложнения" - я уже представил: редактору - взыскание, а меня скорее всего попрут из редакции. Ничего себе, скажут, кадр, для которого почти полгода держали место! Такого позора дожидаться не буду. Уйду сам. Куда? Ну, конечно, в артиллерию. Место старшего офицера где-нибудь да найдётся.
   - Николай Васильевич... Я подам рапорт.
   - Какой рапорт? - Он недоуменно посмотрел на меня.
   - С просьбой отчислить из редакции.
   Редактор пристукнул по столу.
   - Никаких рапортов! Работайте.
   Хорошо что Виноходова в редакции тогда не было. А то бы в политотдел поступил донос.
   Коротин упросил замполита не поднимать шума, пообещав: пошлёт виновника, то есть меня, в ту же батарею, и ошибка будет исправлена.
   Пришлось мне снова надевать сапоги-скороходы...
   На этот раз лучших солдат батареи называл комбат, и делая снимок за снимком, я тщательно записывал в блокнот имена и фамилии.
   Появление в дивизионке новых фотографий окончательно погасило скандал. Я был прощён. Замполит смягчился.
   - Ладно, извинений в газете не надо.
   Но всё равно, это был для меня суровый урок. И на всю последующую журналистскую жизнь мысленно начертал для себя незыблемое правило: все факты, имена и фамилии проверять и перепроверять! И вести аккуратно блокнот. Память может подвести.
   Как пьяный капитан спас редактора
   Поскольку гроза миновала, Николай Васильевич уже рассказывал очередную байку.
   - Сейчас что... Сейчас нашему брату газетчику дышать куда легче, чем десяток лет назад. За ляп в газете тебя отругают или дадут выговорешник и уж в крайнем случае выгонят. Но в тюрьму не посадят и тем более, не расстреляют. А при Сталине всё это было. Редакторы иногда читали полосы с лупой. Если после тиражирования кто-то увидел закорючку и она померещилась ему свастикой, а то и шестиконечной звездой или, скажем, случалась опечатка, да такая, что весь смысл искажался, пришивали идеологическую диверсию, и тогда бедолагу-редактора вместе с корректором, а то и корреспондентом никто уже больше не видел.
   Да что далеко ходить... В этом же самом подвале, где печатается наша дивизионка, была типография армейской газеты. Случилось это в году 48-м. Тираж печатали глубокой ночью. В подвал зашёл погреться какой-то капитан, изрядно выпивший. Опоздал на последний автобус и хотел скоротать ночь. Взял свжий номер газеты, читает. И вдруг... что такое? - "... Верховный Гавнокомандующий товарищ Сталин..." Сначала подумал: это спьяну показалось. Прочитал ещё и ещё. Да нет, именно так и напечатано, да ещё крупным шрифтом.
   Потом рассказывал: мигом протрезвел. Кинулся к печатнику. "Останавливай свою машину!" Тот не сразу понял, что произошло, и ещё наорал на капитана, чтобы не лез не в своё дело. А капитан уже приметил красную кнопку и сам нажал на неё. Что значит офицер - тут же распорядился: "А ну вызывай редактора! Срочно! Да не говори сразу, что случилось, а то до типографии не добежит: инфаркт схватит".
   Прибежал перепуганный редактор, полковник. Ему показали то страшное место в полосе. Бедняга потерял дар речи, руки трясутся...
   Тираж сожгли, опечатку - пропущенную букву - вставили и отпечатали газету снова.
   Редактор подарил капитану золотые часы...
   Вот так-то, Михал Соломоныч, - заключил свой рассказ Николай Васильевич. - Мотайте на ус. И учтите: золотых часов у меня нет.
   "Зря тебя обругал. Сдали нервы..."
   Работа в дивизионке оказалась прекрасной журналистской школой. И не только потому, что научила оперативно поставлять материалы, быстро вникать в доселе малознакомые сферы: писать о танкистах, связистах, сапёрах, ремонтниках... Общение с множеством людей дало возможность глубже вникнуть в мир человеческих отношений - сложный, противоречивый, порой непредсказуемый.
   Пришёл впервые в батальон связи (стоял в Южном). Замполита в штабе не застал, разыскал его на территории. Представился. И вдруг незнакомый мне майор разразился бранью. Рядом с ним - капитан, и я не сразу понял, кому она адресована. А майора словно прорвало.
   - Гниды, писаки вонючие! Ходят тут, выискивают, пакостят... - И задержав на мне яростный взгляд, завершил свой ор: - Ну что стоишь? Тебе, тебе говорю! Вон отсюда!
   Кровь бросилась мне в голову. Никто ещё так не оскорблял меня. Замполит выгоняет из батальона корреспондента! Да он что, спятил? Рапорт начальнику политотдела, и майору не сдобровать. А может, и в самом деле у него с головой того?.. Ну какой здравомыслящий офицер будет так себя вести с корреспондентом? Нет, тут какая-то загадка. Ведь майора вижу в первый раз, как и он меня.
   Молча отошёл в сторону, и когда майор удалился, спросил у только что стоявшего с ним капитана:
   - Что с вашим замполитом?
   - Эх, старлей, попался ты ему под горячую руку. Понимаешь, какая тут у нас произошла неприятность... Комбат ушёл в отпуск, начштаба болеет, ну, замполит и остался за командира. Вызывают его в штаб дивизии: мол, приезжает в батальон высокое начальство, надо марафет навести в казармах и на территории. Где подкрасить, где мусор убрать, где ремонт произвести... Ты ведь не первый год в армии, знаешь наши условия. На всё ни времени, ни средств не хватает, вот и приходится химичить - людей с занятий снимать. Гости прибывают через сутки, так что у замполита практически не было выбора. Вот он и устроил вместо занятий парко-хозяйственный день. А тут, как на беду, - корреспондент из "Суворовского натиска". Видит: по расписанию занятия, а солдаты красят, белят, мусор убирают, с техникой возятся... Покрутился в батальоне пару часов, никому ничего не сказал и отбыл восвояси. А через неделю в газете - бах! - фельетон. Замполит там изображён в роли городничего, как у Гоголя в "Ревизоре". Собрал офицеров и говорит: "Я должен сообщить вам пренеприятнейшее известие: к нам едет..." Ну и дальше в том же духе. Словом, расписал нашего замполита как очковтирателя. А разве он виноват? Он приказ выполнял. Мужик хороший, пользуется в батальоне уважением. А на весь округ ославлен...Вот теперь и смотрит на вашего брата, как Ленин на буржуазию. Стоило тебе сказать, что ты из газеты, он и сорвался.
   Обида моя быстро улетучилась. В конце концов лично против меня майор ничего не имеет. А корреспондент из "Суворовского натиска" поступил подло. Нашёл стрелочника! Нет, не солоно хлебавши, да к тому же обруганный, таким из батальона не уйду! С замполитом надо непременно поговорить.
   ...Увидев меня возле учебного корпуса, майор снова разъярился.
   - Чего ты тут ходишь? Недостатки выискиваешь?
   - Ну зачем вы так? Пришёл вовсе не за этим. - Достал блокнот. - Читайте! Вот здесь для себя сделал пометку: "Батальон связи. Мастера".
   Он недоверчиво покосился на блокнот. Пометку мою всё же прочитал.
   - Мастерами интересуешься? Так бы с самого начала и сказал.
   Я улыбнулся.
   - Да как же я мог сказать, если вы мне и рта раскрыть не дали и такое на меня обрушили! Про тот фельетон, где про вас несправедливо написано, я знаю. Но и вы должны знать: не все корреспонденты такие, как тот из "Суворовского натиска".
   Майор протянул мне руку.
- Прости, брат. Зря тебя обругал. Сдали нервы...
   После моей корреспонденции о классных специалистах батальона связи у меня с замполитом установились самые добрые отношения.
   Школа дивизионки
   На первый взгляд, много ли она значит, эта газета тиражом в какую-то тысячу экземпляров? Дальше дивизии не идёт. Безгонорарная. И внешний вид не ахти. Но если писать дельно, интересно, с душой, газету будут читать и ждать каждый очередной номер. В это верил непоколебимо. Мне казалось, что после его выхода в свет что-то в дивизии должно измениться к лучшему. Во всяком случае в настроении людей. Прочтут о хорошем человеке и самим захочется стать лучше. И я корпел над композиционными ходами, заголовками, концовками и прочими журналистскими штуками.
   В редакцию стали приходить письма от солдат и сержантов с информацией о занятиях, своих товарищах, художественной самодеятельности... Этими письмами я очень дорожил и завёл для них отдельную папку. Значит, нашу газету в дивизии читают, она стала для личного состава авторитетной. Иначе бы не тратили время на писание писем в редакцию.
   Виноходов посмеивался.
   - Зря так усердствуете. Газета живёт всего один день. А на второй в неё заворачивают селёдку или вешают на гвоздик в одном месте. Наше дело какое? Дать личному составу чтиво. Чтобы оно было идеологически выдержано и отражало ход боевой и политической подготовки. А все эти ваши психологические тонкости, образы, метафоры - кому они нужны?
Меня коробило это его словечко "чтиво". Для солдат - "чтиво", для скота - "пойло" - разница невелика.
Каких-либо способностей к журналистике Виноходов не обнаружил. Подсчитать строки, набросать нехитрый макет полосы и разместить на ней текст в два-три шрифта - для этого не нужно иметь семь пядей во лбу. Служба в редакции стала для него поистине "тёплым местечком". В войска и, тем более, на полевые занятия не выезжает, материалов в газету не пишет. А выслуга лет и все сахалинские льготы идут.
   За два десятка лет работы в военных редакциях встречал там немало людей совершенно нетворческих, просто службистов и не более того. Как они попадали в редакцию? Кадровики зачастую не очень-то сведущие в специфике газетного дела, обычно черпали редакционные кадры из состава политработников. Политдонесения писать умеет? Будет писать и заметки.
   А что же редакторы? Казалось бы, им нужны не писари, а люди творческие. Но это смотря какому редактору, исходя из его взглядов на газету и вообще на журналистский труд. Среди редакторов тоже были свои виноходовы. Естественно, у них газета - не источник чтения для ума и души, а именно "чтиво".
Иногда в редакцию попадали офицеры из войск: командиры, технари, словам, военные профессионалы. Но несколько написанных ими до этого заметок в газету не давали гарантии, что из них получатся журналисты. Однако кадровики предъявляли к ним одно-единственное и непременное условие: членство в партии. Сочетание же журналистских способностей и основательной военной грамотности было редким.
Тот, кто работал корреспондентом в дивизионке, знает, какой это нелёгкий хлеб. Особенно там, где дивизия разбросана по разным гарнизонам. Трудность не только в том, что надо неустанно мотаться туда-сюда, добывая материал, причём, в любую погоду, на попутках или с оказией, а то и пешком. Здесь корреспондент - на быстроходном конвейере, главный принцип которого - "давай, давай!" Как пелось в песне о фронтовых репортёрах: "Жив ты или помер, главное, чтоб в номер материал успел ты передать". Иной раз добирался до места, изрядно продрогнув на ветру, в сырых сапогах, набухшей от дождя шинели. Но греться-сушиться недосуг. В эти же сутки надо вернуться в редакцию и писать, писать - быстро и много. А через день - снова в путь-дорогу...
Отдыхать дома от всей этой газетной кутерьмы тоже особенно некогда. Не дописан материал, не получается концовка, не продуман заголовок, а сдать всё в номер надо утром. Значит, опять корпеть над рукописью...
Да и дома как такового у меня не было несколько месяцев. Спал, как уже упомянул, в фотолаборатории, зарядку делал... на крыше, благо была плоской. И только весной 1961-го получил квартиру в Южном и перевёз туда из Соловьёвки Марину с трехлетним Серёжей. После комнатушки в досчатом домике отдельная квартира с двумя комнатами, пусть и маленькими, центральным отоплением, показалась раем.
   Иногда закрадывалось сомнение: а нужна ли мне такая жизнь - мотаться на попутных машинах по гарнизонам и, как говорила жена, сушить мозги? Не вернуться ли в артиллерию? Стрельбу и связанное с ней, ещё не забыл. Но выходил свежий номер газеты, где каждая строка выношена мной, и малодушные мысли уходили прочь. Это поприще, какие бы шипы на нём ни торчали, уже стало моим, кровным, и оставить его, словно что-то в себе надломить.
   Отпуск отгулял. Теперь можно воевать
   И только один раз без каких-либо проколов с моей стороны был близок к решению оставить работу в редакции и снова ступить на командирскую стезю.
   В конце августа 1962-го вернулся из трёхмесячного отпуска (за два года). Побывал у брата в Заполярье, был на военной турбазе в Красной Поляне - Кудепсте. Турпоход по кавказским горам, десять дней отдыха на море, новые знакомства, песни у костра - впечатлений масса. Ну и, конечно, Красный Строитель и Москва, родительский дом, общение с родными и друзьями - прилетел на Сахалин в прекрасном настроении, загоревший, посвежевший. И как раз в это время - карибский кризис.
   Что в войсках знали о его истоках? Что коварные империалисты хотят задушить Кубу - очаг социализма в Америке. Темпераментные кубинцы, преисполненные решимости умереть, но отстоять свою свободу, их лидер, пламенный оратор Фидель Кастро, молодой бородач с мужественным волевым лицом, вызывали горячую симпатию. "Куба - да! Янки - нет!", "Родина или смерть!" - эти лозунги будоражили и наши офицерские души. Не дадим в обиду маленькую, но свободолюбивую Кубу! - такой был в то время тон советских средств массовой информации. На эту тему политработники проводили беседы в подразделениях. Куба - наш друг, а защитить друга в минуту опасности - дело святое. Полагаю, так думали тысячи и тысячи солдат и офицеров. Так думал и я.
   Сама война между двумя гигантскими ядерными державами и их союзниками представлялась мне, молодому ещё офицеру, не как глобальное бедствие, а как серия сражений на земле, в воздухе и на море. Их исход зависит от военного искусства и героизма воинов.
   На следующий день после моего возвращения из отпуска комдив собрал офицеров управления дивизии и стал ставить боевую задачу.
   -... В связи с последними событиями есть большая вероятность того, что противник попытается высадить с острова Хоккайдо морской десант. Разведка уже располагает сведениями о скоплении там войск и увеличении количества десантных средств. Задача дивизии: занять оборону на южном побережье Сахалина (указал на карте)... Офицерам получить личное оружие и быть в готовности выехать в район сосредоточения... Соответствующие распоряжения уже отданы всем частям дивизии...
   Неужели война? - билось в мозгу. На учениях и командно-штабных играх не раз упоминался остров Хоккайдо, с которого супостат готовился нанести нам удар. Но тогда он обозначался безликим словом "противник". На этот раз кавычки сняты. Никаких условностей, всё взаправду. И эти, ставшие уже милыми сердцу лесистые сахалинские сопки и пади, река Лютога, городки и посёлки, уже обжитые материковым людом, могут стать ареной ожесточённых боёв.
   Слушая комдива, думал о своём месте на войне. Вспомнилась строка из курсантских стихов: "Наш час ещё не наступил, но он уже не за горами..." Ну что ж, раз война, будем воевать. Для того и учили меня два года в артиллерийском училище, да плюс пять лет полигонной страды, командирского опыта. С газетой придётся расстаться. Моё место теперь в артиллерии. Ещё в Абаре-Соловьёвке знал: в случае войны, когда будет вскрыт секретный пакет, принимаю батарею. Так что теперь с полным правом могу сказать: давайте мне её!
   Хорошо, что отпуск отгулял. Было бы обидно, если из-за этой заварухи он бы сорвался.
   Тревожили мысли о семье. Марина ждёт второго ребёнка, и с ней ещё Серёжа. Эвакуируют ли наши семьи на материк? Должны. Не бросят же их на произвол судьбы!
   Таблицы стрельбы 152-миллиметровой гаубицы-пушки я сохранил, как и артиллерийско-стрелковый блокнот с точными координатами наиболее приметных контурных точек на полигоне и близ морского побережья. "Тревожный" чемодан всегда наготове.
   Редактору пока ничего не скажу: рано. У него сейчас хлопот по горло. Подготовить редакцию к выезду, проверить готовность походной типографии, укомплектованность бумагой, краской и прочими материалами. Придётся побегать и Виноходову. А мне проще. В полевой сумке - блокнот с авторучкой и карандашом - всё моё рабочее имущество. Попрощаюсь с редактором, как только поступит на меня приказ. Скажу, чтобы имел в виду: кончится война, и если останусь жив, приду в дивизионку снова.
   Война не началась...
   Сейчас-то мы знаем, как это было, как советский посол в США Добрынин публично лгал, что никаких советских ракет на Кубе нет. И как советское руководство, пойманное с поличным американской аэрофотосъёмкой, вынуждено было признать: да, разместили. Две могущественные армии изготовились к нанесению испепеляющего удара. Слава Богу, у сумасбродного Хрущёва хватило разума договориться с американским президентом Кеннеди. По обе стороны океана с облегчением вздохнули: пронесло!
   А могло и не пронести. Страшно подумать о последствиях этого безумия. И во имя чего? Чтобы новый кубинский диктатор, большой митинговый говорун, продолжал уводить в нищету свой народ, одурманенный революционными лозунгами, а другой диктатор, сменивший кровавого Сталина, снова бахвалился, как мы показали американским империалистам "кузькину мать"?
   И поскольку мирового урагана не случилось, крошечная песчинка в этом мире - корреспондент дивизионки - продолжал свою службу. Впрочем, недолго. Осенью того же года я был переведен с повышением в корпусную газету "Защитник Отечества".
   Оттепель с холодными ветрами
   Редакция "Защитника Отечества", недавно созданная на месте сокращённой армейской газеты "Часовой Родины", располагалась в том же здании, что и дивизионка. Штат её раза в три больше, а моя должность корреспондента уже капитанская. Повыше и оклад. И география журналистской работы шире: не дивизия, а корпус, а это весь южный Сахалин.
   Редактор подполковник Александр Яковлевич Костюковский - человек творческий, демократичный, без всякой начальственной спеси. Праздники отмечали всей редакцией и между стопками пели песни, в том числе и озорные. Поездки в войска чаще всего тоже коллективные: в редакционный "газик" набивалось до пяти человек, и мы сваливались десантом в один из полков. Работы хватало всем.
   В редакции особенно близко сошёлся с Володей Третьяковым и Борей Козырем. Володя, достаточно опытный и способный журналист, давал мне "на пробу" свои стихи. Их пронизывал пафос новостроек, они дышали дальневосточной романтикой. В них чувствовалось влияние недавно вышедшей поэмы Александра Твардовского "За далью даль". Даже размер стиха был таким же. Мы с ним много говорили о поэзии, обнаружив единомыслие.
   Боря Козырь на семь лет моложе меня, бывший детдомовец, окончил пехотное училище. С детства увлекался фотографией и был взят в армейскую газету фотокором. Когда её расформировали, получил назначение в "Защитник Отечества", но уже в качестве просто корреспондента. Вернувшись из командировки, рассказывал об увиденном и спрашивал:
   - Что из этого можно сделать?
   Я уже считался газетчиком "с опытом". Мы вместе намечали "ходы" будущей Бориной корреспонденции. Но в чём он был профессионалом, - это в фотографии. Его снимки украшали газету. Особенно удавались портреты. Удачно строил композицию снимка, безошибочно находил нужный ракурс - был в этом деле художником.
   Подружился я и с Роальдом Добровенским, тем самым, который раскритиковал мою поэму о молодом офицере. Во время нашей второй встречи в "Суворовском натиске" Роальд сказал, что хотел бы поработать на Сахалине. Остров привлекал его своей самобытностью, с ним он связывает творческие планы. Но только вот где жить на первых порах, пока не получит квартиру? В гостинице - не по карману, снимать комнату - тоже.
   - Чего тут думать? - мигом решил я проблему. - Давай к нам.
   И Роальд поселился у нас. От него мы с Мариной впервые услышали новые песни и непривычную для нашего уха фамилию их автора - Окуджава. Слова, музыка, исполнение - всё его. Это тоже было непривычно. Правда, голоса Окуджавы ещё не слышали. В ту пору по радио транслировали совсем другие песни, по которым уже прошёлся разрешительный штамп: "идеологически выдержаны". А эти, словно вырвались на простор из тесных цензурных клетушек. В них не было ни казённого пафоса, ни умильной слащавости.
   Из конца в конец апреля
   Путь держу я.
   Стали звёзды и круглее и добрее.
   Мама, мама, это я дежурю,
   Я дежурный по апрелю...
   Или:
   Вы слышите? Грохочет барабан.
   Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней.
   Уходит взвод в туман, туман, туман,
   А прошлое ясней, ясней, ясней...
   А где же наше мужество, солдат,
   Когда мы возвращаемся назад?
   Его, наверно, женщины крадут
   И как птенца за пазуху кладут...
   Глубоко лиричные и вместе с тем лишённые вычурности, эти песни напрямую вели к несметным богатствам человеческих чувств. Это был своего рода вызов Системе, в которой мы жили. Не партия, не кумиры-вожди с их цитатами-заклинаниями, не классы и массы, а человек, личность - вот истинная и непреходящая ценность на земле. Эти песни без галстука, с распахнутым воротом. Мы их распевали на крохотной кухне и на улицах Южного.
   Это было время хрущёвской оттепели. Поголовная зажатость, страх "загреметь" на Колыму, казалось, ушли в безвозвратное прошлое. Массовое жилищное строительство, атомный ледокол "Ленин", первые полёты в космос - всё это впечатляло, давало надежду: жизнь теперь круто пойдёт в гору. На ХХ11 съезде партии было объявлено на весь мир: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Как в той, когда-то популярной песне:
   Наш паровоз, вперёд лети,
   В коммуне остановка.
   Мне и верилось и не верилось. Неужели и мы на этом сказочном паровозе через каких-нибудь двадцать лет въедем в коммунизм? Что-то уж очень быстро. Но сам же себя убеждал: время - категория относительная. Разве думали мы ещё пять лет назад, да что там пять, пару лет назад, что человек прорвётся в космос? А вот и первые ростки коммунизма: в самом крупном кинотеатре города упразднили билетных контролёров. Покупай в кассе билет и занимай своё место. Тебе верят. На видных местах - красиво оформленные листки - моральный кодекс строителя коммунизма. Нам, воспитанным в духе воинственного безбожия, тогда было неведомо, что это в сущности те же библейские заповеди. Но как бы там ни было, призывные абзацы впечатляли.
   К новым веяниям Добровенский отнёсся скептически.
   - Неужели ты не понимаешь, что вся эта шумиха с построением коммунизма - ещё одна пропагандистская кампания? Нынешним правителям надо сохранить свою власть, свои привилегии. Плевали они на народ и его голубую мечту. "После нас хоть потоп!"
   - А как же массовое жилищное строительство? - не соглашался я. - Разве это не забота о простых людях?
   - Ну строят дома... Сколько же можно жить в бараках и комуналках? Ведь позор перед всем миром. На "проклятом Западе" самые что ни на есть простые рабочие давным-давно живут в квартирах ещё получше, чем у многих наших начальников. А ты задумался, из каких средств строят у нас пятиэтажки? Да из тех же денег, что не доплачивают тебе, мне и всем прочим простым людям. (Слово "простым" Роальд произнёс с иронией). Народ должен поверить в красивую сказку.
   - Почему сказку? - упорствовал я. - Коммунизм - это научно обоснованная формация. Ещё Маркс и Энгельс...
   - Эх, дорогой мой доверчивый мечтатель! Видно, на ваших политзанятиях тебе основательно законопатили мозги. Маркс писал, Ленин указывал... Да ты посмотри на особняк напротив твоего дома. Первый секретарь обкома товарищ Леонов живёт там уже при коммунизме. Я видел, как туда волокут ящиками продуты и не сомневайся, в том числе разные заморские деликатесы. А какими благами он пользуется, - партийная тайна, тебе, рядовому коммунисту, знать о том не положено. Так вот, дорогой поручик, товарищу Леонову и другим боссам, партийным, государственным, военным или, скажем, профсоюзным, невыгодно строить для нас с тобой коммунизм. Они не хотят жить как рядовые советские граждане. Отними у них привилегии, и всю их партийность как ветром сдует. Или ты за годы твоей военной службы не уразумел такие очевидности?
   Увы, уже кое-что уразумел. Ешё служа в полку и бригаде, знал: дефицитные товары, поступающие в военторг, распределяются с чёрного хода. Всё лучшее - сначала командиру, начальнику штаба, замполиту, парторгу; остальному же гарнизонному люду - что останется. И на целине вполне оценил хватательные способности своих начальников. А уж сколько капитан Фасоля, самый жадный из них, талдычил солдатам про "сияющие вершины коммунизма"!
   Что касается первого секретаря Сахалинского обкома партии, то факт, как говорится, налицо: внушительный особняк с высоким глухим забором и машины, машины, въезжающие во двор, легковые и грузовые, будто это не дом для жилья, а продовольственный магазин или склад. Умеет лакомиться всякого рода номенклатурными привилегиями товарищ Леонов, один из партийных генералов, член ЦК, неизменный делегат партийных съездов, депутат Верховного Совета. И ведь в каждой области есть такой Леонов. Прав, конечно, Роальд: на кой ляд этим хозяевам жизни коммунизм через двадцать лет! Они его для себя уже построили.
   А, может, партия разберётся, что к чему? Ведь смогла же осудить культ личности Сталина... Но внутренний голос возражал: полно витать в облаках! Спустись на грешную землю. На смену одному диктатору пришёл другой.
   Конечно, ни в какое сравнение с маньяком-душегубом Сталиным Хрущёв не идёт. И то, что нашёл в себе мужество рассказать партийному съезду о сталинских злодеяниях, вернуть из каторжных лагерей миллионы безвинных, развернуть в стране массовое жилищное строительство - тут его заслуги бесспорны. Но выйдя из того же гнезда, что и Сталин, став вольным или подневольным соучастником его преступлений, Хрущев не мог, да и не хотел поломать систему подавления личности, продвинуть страну к демократии. Один культ сменился другим. Разве могут чиновники, приближённые к диктатору, без рабской угодливости! "Нашему дорогому Никите Сергеевичу" такое поклонение очень даже нравилось. Его публичное, на весь мир, бахвальство военной и особенно ракетно-ядерной мощью СССР, изобличало натуру, отнюдь не наделённую большим государственным умом и хотя бы минимальной интеллигентностью.
   И ещё одно немаловажное обстоятельство при оценке этого деятеля: он, пообещавший в скором будущем коммунистический рай, вовсе не горел желанием покончить с застарелым позором страны - государственным антисемитизмом.
   В отпуске в 1962-м я спрашивал у родителей: а как с этим в Москве?
   - Как сказать тебе, сынок... - не сразу ответила мама.- С работы, как в последние годы при Сталине, евреев не снимают. Кто работал, так и работает на своём месте. Но... - подняла она палец,- говорят, есть негласное указание: с работы не снимать, однако и не продвигать, а новых не брать. Как шутят теперь евреи: эпидемия прошла, но карантин ещё продолжается.
   Ничего себе строительство коммунизма, - размышлял я, - если на самом "верху" поддерживают "нужный" градус этой мерзости! Когда "надо", могут поднять его и повыше.
   В этом отношении примечательна была травля в печати Евгения Евтушенко. В сентябре 1991-го, через 20 лет после расстрела в Киеве десятков тысяч евреев "Литературная газета" на первой странице опубликовала его стихотворение "Бабий Яр". Там не только открыто говорилось о вопиющей несправедливости - отсутствии памятника на месте массового расстрела евреев в Бабьем Яру. Поэт возвысил голос против многовековой подлости - антисемитизма.
   ... Я ненавистен всем антисемитам как еврей
   И потому я настоящий русский.
   О том, что власть не хотела признавать, упорно замалчивала, о чём лгала ("антисемитизма у нас нет, есть только отдельные пережитки"), поэт сказал отважно и страстно. Этого партийные идеологи не могли ему простить. Евтушенко обвинили в том, что выпячивает страдания лишь одного народа, ибо в Бабьем Яру расстреливали не только евреев и вообще "такие стихи наруку сионистам". В "Советской России" появилась злобная отповедь поэту.
   Проводя беседы с личным составом, политработники всегда использовали газетный материал. Не пропустили и эту кампанию.
   С тревогой подумал: а вдруг начальство решит подключить к ней и нашу газету? И, в частности, мне как еврею, предложат: откликнитесь! Если так, тогда... Тогда срочно "заболею" или придумаю ещё что-нибудь, но участвовать в этом грязном деле не стану.
   Однако ни от меня, ни от кого-либо другого в редакции никаких жертв не потребовалось. Редактор молчал, не желая проявлять инициативу. А что же куратор "Защитника Отечества" заместитель начальника политотдела корпуса полковник Орентлихерман? По общему мнению всех, кто его знал, политработник умнющий, резко отличавшийся в этом отношении от своего бесцветного шефа. Говорили, что он хорошо воевал и какой-то фронтовой генерал помогал в продвижении храброго и толкового офицера.
   Многие начальники-евреи, опасаясь за своё положение, боялись брать на работу и, тем более, продвигать по службе своих соплеменников. Орент, как называли в редакции для краткости замначальника политотдела, не боялся. Курируя в корпусе газетные кадры, дал "добро" на перевод меня с повышением в "Защитник Отечества".
   Ситуация в связи с кампанией, развернувшейся в печати по поводу "Бабьего Яра", поставила его в нелёгкое положение. Как политработник довольно крупного калибра, должен был "реагировать". Но он тоже молчал. Знакомая библиотекарша в читальном зале Дома офицеров сказала: полковник попросил у неё подшивки газет с откликами на стихотворение Евтушенко. Читал внимательно, даже делал выписки (сама видела). Значит, вполне был "в курсе". И всё-таки от него на этот счёт никаких указаний.
   Итак, мне повезло: никто не понуждал писать то, что не принимала совесть. А вот Роальду Добровенскому в похожей ситуации пришлось испытать начальственный гнев. Правда, это не было связано с упомянутой кампанией. Было другое.
   К тому времени он уже работал в областной газете "Советский Сахалин" в отделе культуры и весьма успешно. В газете вышло несколько его ярких проблемных материалов. Казалось, всё у него идёт, как и должно идти у способного журналиста.
   Он подготовил очерковый материал о художнике Красаускасе. Газета воспроизвела несколько рисунков художника с лаконичными подписями. В этих рисунках - скупыми штрихами образы: силуэт девушки - "Юность", обнажённые мужчина и женщина, образующие ствол, - "Дерево жизни", профиль головы человека, взгляд которого устремлён к шару-планете - "К звёздам". Всё это сделано очень выразительно.
   Но именно эти рисунки вызвали гнев первого секретаря обкома Леонова. С чего бы? Ларчик открывался просто. Хрущёв посетил выставку художников в Москве, на Манежной площади. Работы, выполненные в духе абстрактной живописи, оказали на него такое же воздействие, как красная тряпка на быка. Наорал на художников. Работы абстракционистов были объявлены "гнилым плодом тлетворного Запада".
   В искусстве первый секретарь обкома, очевидно, смыслил не больше первого секретаря ЦК. Но вышколенный за годы партийной карьеры, нос по ветру держал чутко. Если Хрущёв устроил разнос художникам в Москве, то и он, фактический губернатор Сахалина, не мог допустить, чтобы здесь угнездилась крамола. Осуществляя партийное руководство культурой, приехал в редакцию. Собрали сотрудников. Подражая Хрущёву, тоже орал.
   -... Вы тут тиражируете абстрактную гниль. Вам что, сигнал с Запада дали? Уже до порнографии дошли: голые мужик и баба... А этот, - обрушился на рисунок "К звёздам", - что он нюхает? Помёт?
   Напрасно завотделом культуры пытался возразить высокопоставленному визитёру: это же иллюстрации к поэме Межелайтиса "Человек", удостоенной Ленинской премии.
   - Ну и что? - упорствовал Леонов. - Поэма хорошая, а иллюстрации к ней - дрянь. И нечего тут защищать все эти выкрутасы! Не забывайтесь: вы - сотрудник партийной газеты. За публикацию подобных штучек, - ткнул пальцем в страницу с рисунками, - можно и партийный билет положить.
   О "совещании" Роальд рассказывал в лицах.
   - И чем оно закончилось?
   - Леонов приказал срочно исправить "допущенный ляп". Мне поручено написать статью о "разлагающем влиянии" абстракционистского искусства.
   - И ты будешь писать?
   - Буду. - Роальд усмехнулся. - Заявление об уходе.
   Из "Советского Сахалина" он ушёл.
   * * *
   Хрущёвская оттепель шла на убыль. Слишком велики были нагромождения льдов от сталинской морозилки. Система, слегка подкрасив фасад, оставалась всё той же, самодержавной, бесконечно далёкой от подлинных коммунистических идеалов. "Простому человеку" в ней была уготована роль бездумного исполнителя "предначертаний партии", а точнее, партийной верхушки. Холодные ветры снова налетали зловещими шквалами, ломая тонкие стебельки надежд.
   Венгерскую революцию 1956 года, объявленную контрреволюцией, жестоко подавили советские войска. Шесть лет спустя, когда во всю гремели пропагандистские фанфары по поводу ускоренного вхождения в коммунизм - расстрел мирной демонстрации рабочих уже в собственной стране. Рабочие выражали недовольство резким повышением цен на мясо, ухудшением своего жизненного уровня.
   О событиях в 1962-м в Новочеркасске газеты не писали. Правду о них я узнал лишь в начале 90-х. В Москве был на демократическом митинге. На нём выступил участник тех событий генерал-лейтенант в отставке Герой Советского Союза Матвей Шапошников, в 62-м заместитель командующего войсками Северо-Кавказского военного округа. Он получил приказ двинуть на демонстрантов танки.
   - Не вижу цель, против которой нужно применить боевые машины, - ответил генерал.
   Это стоило ему дальнейшей карьеры. Вскоре его выкинули из армии, исключили из партии.
   Поступок этого мужественного и совестливого человека перекликается с песней Владимира Высоцкого "О том, который не стрелял". Разные сюжеты, но суть одна: работа обострённой совести.
   Нет, не были такими уж лучезарными эти годы, когда слегка ошалев от первых проблесков света после долгой сталинской ночи, мы распевали песни Окуджавы в предощущении скорых демократических перемен. Люди трудились, любили, строили планы на будущее, но страна как бы жила двумя жизнями. Одна - парадная, бурлила в соцобязательствах трудовых коллективов, распахивалась перед всем миром в средствах массовой информации, кинофильмах, бодрых песнях о новостройках, космонавтах, комсомольцах-добровольцах... Другая жизнь не афишировалась. Вбирала в себя кремлёвские интриги и казнокрадство, привилегии номенклатурной верхушки и убогое существование миллионов, неустанную охоту вездесущих "органов" за инакомыслием и гражданскую покорность, замешанную на страхе.
   Менялись диктаторы и вывески, но страна так и не стала цивилизованной. Нужны были новые поколения, свободные от рабского духа, впитавшие с молоком матери великую убеждённость в том, что нет на этой земле ничего ценнее человеческой жизни, что право каждого быть личностью, так же священно, как и сама жизнь.
   Но откуда же взяться этим поколениям, если десятилетиями в стране изничтожалась духовность, если с первых же дней большевистской диктатуры лучшая часть интеллигенции была расстреляна, ошельмована, вынуждена покинуть страну или выслана насильно! Что ж тут удивляться, если учителей низвели до положения жалких потребителей нищенских крох из госбюджета!
   Так, наверное, будет и дальше, пока не выстрадаем простую истину: только работа души родит те невидимые лучики, которые в конце концов разгонят завалы тьмы в нашей жизни. Без этой будничной кропотливой работы никакая оттепель не обернётся для нас вес
   "Вы нам сильно навредили"
   В начале 60-х годов газеты публиковали много материалов о жертвах сталинского произвола: партийных деятелях, наркомах, военачальниках и о многих других известных людях тех лет. Все публикации заканчивались стереотипной фразой: "пал жертвой необоснованных репрессий". И на этом всё. Никаких подробностей, комментариев, размышлений по поводу массовых убийств, словно по стране прошёл какой-то стихийный мор. И опять возникали вопросы. Почему не наказывают конкретных виновников этих злодейств - доносчиков, следователей-костоломов, неправедных прокуроров и судей? Почему не предают их суду? Многие из них живы, а некоторые продолжают занимать видные посты. Странно, что подручные Сталина - Молотов, Каганович, Маленков, Микоян, - словом, те, кто были в ту пору у власти, разгуливают на свободе, а Ворошилов, напрямую повинный в массовом истреблении военных кадров, назначен Председателем Президиума Верховного Совета СССР.
   Какая ж это справедливость? Если Международный трибунал в Нюрнберге осудил подручных Гитлера - Геринга, Риббентропа, Кальтенбрунера и других главарей Третьего рейха, - приговорив большинство из них к повешению, то почему в нашей стране такая снисходительность к организаторам и участникам массовых злодеяний?
   Именно этот вопрос я задал знакомому следователю. Работник военной прокуратуры, он часто бывал в редакции, у него мы нередко черпали сведения о воинских преступлениях в корпусе. Парень доброжелательный, без фанаберии, к тому же один из наших военкоров.
   Мы сидели в курилке во дворе редакции. Время обеденное. Он тяжело вздохнул.
   - Спроси что-нибудь полегче... Думаешь, одному тебе приходят в голову такие вопросы? Ребята из нашей прокуратуры уже пересмотрели сотни "дел" репрессированных. Как эти "дела" похожи друг на друга! Фантастические признания в шпионаже, диверсиях, вредительстве, подготовке покушений на товарища Сталина и других вождей... А убедительных доказательств никаких. Одни признания и оговоры. Мы-то, юристы, понимаем: дело сфабриковано. Папки с такими "делами" тощие: следователи совершенно не заботились о доказательной базе. Работали на конвейере. В "делах" - фамилии следователей, доносчиков, судей, то есть тех, кто отправлял безвинных людей на каторгу, а то и на смерть. Я поначалу все эти данные выписывал, а потом излагал своему начальству. Дескать, вот они, виновники! Но меня одёрнули: установил, что человек репрессирован безвинно, - всё, больше от тебя ничего не требуется. А дальше не лезь! Искать виновных - такой команды к нам не поступало.
   Ты понимаешь, - мой собеседник швырнул окурок в бочку, - не поступало команды! Газеты трещат о необходимости соблюдения социалистической законности, а на практике для этого нужна команда. Будто Конституция и Уголовный кодекс - пустые бумажки.
   Разговор с молодым следователем ещё больше усилил мои сомнения в искренности Хрущёва и в правдивости официальной пропаганды. Куда деваться от этих невесёлых мыслей? Они вносили дискомфорт в мою жизнь. А, может, гасить в себе трудные вопросы и не изводить себя сомнениями? Мне-то что? Не я же участвовал в репрессиях! Я - человек маленький. Как там у Окуджавы?
   Иду себе, играя автоматом,
   Как славно быть солдатом, солдатом!
   А в случае чего - не наше дело,
   Как говорится, Родина велела.
   Как славно быть ни в чём не виноватым,
   Простым солдатом, солдатом!
   Но как ни старался переключить эти мысли на что-нибудь более весёлое, они приходили снова и снова. А вскоре и на своём опыте убедился: "маленький человек" даже "ни в чём не виноватый", отнюдь не застрахован от наездов тех, кто у власти.
   С "органами" моя журналистская работа до сих пор не сводила. Помнился лишь вызов к особисту, когда был взводным, но об этом уже писал. "Органы", оставаясь в тени, фактически были властью, да ещё какой! Не только вызов в особый отдел, но даже звонок из этой "скромной" конторы мог поломать офицеру службу. "Мы располагаем сведениями..." Поди проверь их! А тень на человека уже брошена. И хотя в послесталинские годы всевластие "органов" несколько поубавилось, оно оставалось достаточно сильным.
   Любой особист мог при желании накопать компромат на кого угодно. У кого-то дядя, пусть себе и двоюродный или троюродный, живёт за границей - уже криминал. То же самое с происхождением. Дедушка до революции владел лавкой. Та-ак... В анкете указано, что из рабочих, а на самом деле происхождение буржуазное. Обманул партию. И опять же с национальностью... Записан русским, а мать еврейка, да и с отцом весьма подозрительно. Тоже материал для разбирательства. Можно раскрутить и неосторожно сказанное слово, анекдот, интерес к радиопередачам "Би-би-си", "Голоса Америки" и других "вражеских голосов". Тут уже полный простор для гебистской импровизации: "антисоветская пропаганда", "идеологическая неустойчивость", "националистические настроения" - вплоть до создания "тайной антисоветской организации". Как бы ни повернулось "дело", один результат уже известен: нервы такой наезд потреплет основательно.
   И вот меня внезапно вызывают в особый отдел корпуса. Естественно, прилива радости это не вызвало. Какой-либо вины за собой не чувствовал.. Родственников за границей у меня вроде бы нет, свою национальность не скрывал, антисоветских анекдотов не рассказывал, "вражеские голоса" в эфире не ловил хотя бы по причине маломощности домашнего радиоприёмника. Впрочем, вызов мог быть и по любому другому поводу. Какому? Чего ж теряться в догадках! - настраивал себя по дороге в особый отдел. Приду - узнаю.
   Сесть мне майор-особист не предложил. Смерил цепким, холодным взглядом. Дескать, посмотрим, что ты за птица... Я тоже смотрел на него изучающе. На погонах - танковые эмблемы (Знаем этот камуфляж). Узкое лицо со скошенным подбородком. Глубокие залысины по краям лба. В глазах - казённая хмурость, будто давно в них исчез запас живого, непосредственного. Переходить к делу не спешит, видимо, наслаждается моей тревогой.
   На столе - свежий номер "Советского Сахалина". Я уже успел купить его. Там - мой материал на полстраницы о мастере спорта по пулевой стрельбе Елене Ашастиной. В центре - её портрет. Задорная, подкупающая улыбка. Молодое лицо в обрамлении белокурых волнистых волос...
   Он приподнял над столом газету, повернул ко мне страницу с моим материалом.
   - Это вы писали?
   - Я. Там указана моя фамилия.
   - А почему вы, военный журналист, берётесь писать на тему, которая никакого отношения к вашей службе не имеет? Кто вам разрешил пропагандировать в печати эту женщину?
   Чего, чего, а такого оборота я не ожидал. Прокурорский тон, непонятный мне допрос.
   - Товарищ майор, я - внештатный корреспондент газеты "Советский Сахалин". Вот моё удостоверение... Писал в свободное от службы время и ни у кого на это разрешение не спрашивал. Разве это нужно? Военной или ещё какой тайны там нет.
   Особист вернул мне "корочки".
   - Значит, говорите, ни у кого разрешения не спрашивали на эту вашу статью?
   - Зарисовка, товарищ майор.
   - А мне плевать, как это называется. - Голос его стал злобным. - Вы нам сильно навредили.
   - Чем, товарищ майор?
   - Вы дурачка из себя не стройте. С вами ещё надо разобраться, с какой целью расписали эту Ашастину.
   - То есть как с какой целью? Она - мастер спорта, чемпионка области. Почему же я не должен о ней писать?
   Он не удостоил меня ответом.
   - Что вы знаете об Ашастиной? - В его голосе уже привычная интонация следователя.
   - То, что написано в зарисовке. Она - дочь красного партизана, окончила десять классов... Жила в Хабаровском крае, ходила с отцом на охоту. Научилась метко стрелять... Да что я вам буду пересказывать содержание своего материала! Вы же читали.
   - Почему она развелась с мужем?
   Я пожал плечами.
   Майор снова взял газету, подержал её несколько секунд и с досадой швырнул на стол.
   - Вы нам сильно навредили.
   Эта его фраза, сказанная уже дважды, сначала вызвала у меня недоумение. Чем я навредил? Случайно расстроил какую-то хитроумную контрразведывательную операцию? Но при чём тут мой материал? Ничего тайного я не раскрыл. Написал о спортивном пути и успехах в стрельбе молодой женщины. Только и всего.
   - Товарищ майор, мне непонятно ваше обвинение, Если я, как вы говорите, навредил этой публикацией, то объясните, каким образом?
   Он посмотрел на меня с превосходством человека, знающего какую-то государственную тайну, но не считающего нужным посвятить в неё такого простого смертного, как я.
   - Не вы меня допрашиваете, а я вас. Что ешё можете сказать об Ашастиной?
   - Товарищ майор... Газета перед вами. А какие-то подробности из жизни Ашастиной можете спросить у неё.
   - Вы нам сильно навредили, - повторил он в третий раз.
   Кому это "нам"? - чуть не вырвалось у меня. Какого чёрта вяжется ко мне? Что ему надо? Этот бессмысленный допрос стал меня раздражать. А если повернуться и уйти? Нет, это неразумно. Особист может напакостить. Надо проявить выдержку. Тем более, я уже начал кое о чём догадываться. Туман, который напустил майор, лишь усилил мои подозрения. Героиня моей зарисовки - не только мастер спорта, чемпионка области. Она ещё и красивая женщина. Разведённая. Уж не имеет ли особист тут свой интерес?
   - Товарищ майор, - изобразил я полное смирение. - Если написал что-то не так, извините. Никаких дурных помыслов у меня не было. Написать об Ашастиной посоветовали в спорткомитете корпуса.
   Упоминание о нём, кажется, произвело на него впечатление.
   - Ладно, идите, - сказал наконец. - И предупреждаю: наш разговор оглашению не подлежит. Вы меня поняли?
   - Так точно! - ответил я голосом бравого служаки.
   Не заходя в редакцию, направился... к Ашастиной.
   - Лена, у меня к вам есть один разговор...
   - Ну, если только один, - засмеялась она, - то я к вашим услугам. Чаю хотите?
   - Не откажусь.
   - А, может быть, что-нибудь покрепче?
   Лукаво повела глазами. В лёгком платьице, стройная, загорелая, она была очень привлекательна.
   От "покрепче" воздержался: в редакции знали, что я был в особом отделе. Мог вызвать редактор.
   Рассказал о разговоре с особистом. Когда делал небольшую паузу, Лена вставляла: "Интере-е-сно..."
   - А какой из себя этот майор?
   Как мог, описал его внешность.
   Она захохотала.
   - Генка!
   Вспомнил инициалы на дверной табличке. Всё совпадало.
   - Мы с ним познакомились в Доме офицеров, - пояснила Лена. - Пригласил меня на танец, а потом уже не отходил. Вызвался провожать. А тут дождь. Промокли оба... Подошли к моему дому. Ладно, думаю, пусть зайдёт, чаем угощу. Посидели с полчасика. Говорю ему: "Вам пора домой". Неохотно, но всё-таки ушёл. На следующий день припёрся уже приглашения. Тянет от него спиртным, видать, хлебнул для храбрости. Сдуру впустила его - как-никак уже знакомы. А он это расценил по-своему. Развалился в кресле, китель расстегнул и заливает мне, какая он важная шишка в "органах" и как его ценит начальство. И ещё расхвастался, что скоро заимеет машину, а на бензин тратиться не надо: в любой части заправят. И ещё говорит, что с женой разводится, я ему нравлюсь, и сегодня он отсюда никуда не уйдёт... И тут же полез обниматься. "В соседней комнате, - говорю, - дочь уроки делает". А он: "Она нам не помеха". И снова распускает руки. Ну я и влепила ему пощёчину. Он вскочил. "Ты ещё пожалеешь об этом!" Танюшка моя, она в шестом классе учится, всё слышала. Открыла дверь. "Мама, я хочу, чтобы он ушёл". Генка рявкнул на неё: "Ты в дела взрослых не лезь!" Ещё не жених мне и, тем более, не муж, а так, с боку-припёку, и уже голос на моего ребёнка повышает. Тут уж я не стерпела: "А ну, выкатывайся!" Он заматерился, не стесняясь Танюшки, хлопнул дверью.
   Противный он, - заключила Лена. - И подлый. Вчера по телефону угрожал. Дескать, та пощёчина мне дорого обойдётся. Я послала его, куда следует, и положила трубку. А тут в "Советском Сахалине" ваш материал обо мне. Вот он и бесится... Да только не боюсь я его. Когти этим особистам в последние годы укоротили...
   Я подумал: что верно, то верно: укоротили. Однако не так уж и коротко. К тому же когти быстро отрастают.
   Представил этого особиста в 37-м году. Он бы развернулся! Сложись тогда сходная ситуация - и журналисту и героине его зарисовки не миновать бы ГУЛАГа, а может, и расстрела.
   Времена меняются. Свирепые режимы смягчаются и наоборот. Но при всех этих колебаниях бесконтрольная власть, закрытая от общества толстой стеной секретности, будет неизменно наглеть и подличать, плодя таких генок в изрядных количествах.
   "Всё спортивное изъять!"
   Какие только самодуры не водились в Советской Армии! Будучи довольно закрытой организацией, где велика сила приказа и любой начальник подотчётен лишь вышестоящим, армия была питательной средой для всякого рода дуроломства. Масса анекдотов про тупарей в погонах - опять же из гущи армейской жизни. Я уже писал о первом своём полковом командире полковнике Самченко и начальнике школы сержантов капитане Петрове. Описание этой галереи самодуров можно продолжать бесконечно.
   В первый год моей командирской службы на Сахалине, войсками Дальневосточного округа командовал Валентин Антонович Пеньковский. У него были свои причуды. Однажды его вертолёт приземлился в соседнем полку. О том, что произошло дальше, мне рассказал служивший там лейтенант, выпускник нашего училища.
   Командующий приказал поднять по тревоге офицеров и вывести их в поле неподалёку от военного городка. Ничего не объясняя, прохаживался вдоль строя. Наконец остановился против тучного майора. Тот, как положено, представился.
   - Ты почему толстый?
   Майор, начальник химической службы полка, растеряно ответил:
   - Такая комплекция, товарищ командующий.
   - Ты мне х...ну не пори! Комплекция у него... Вот я, генерал-полковник, а фигура у меня нормальная. Почему?
   Офицеры молчали.
   - Почему? - повысил голос Пеньковский.
   - Спортом занимаетесь, - нашёлся командир полка.
   - Почти угадал, полковник. Только уже не спортом, а физической подготовкой. А ты, майор, сейчас свой жир растрясёшь. Это тебе не дым пускать. Видишь вон ту сопку?
   - Так точно, - проговорил упавшим голосом начхим.
   - До сопки и обратно бегом марш!
   Был июнь, стояла влажная духота. Майор, затянутый портупеей, засеменил в указанном направлении. Пока бежал, генерал выговаривал офицерам, что не потерпит толстых животов. Через неделю пришлёт своего представителя - принять зачёт по физической подготовке у каждого. Кто не сдаст, пусть пеняет на себя.
   От сопки майор уже плёлся на полусогнутых. Пот заливал лицо, гимнастёрку хоть выжимай. В тот же день с сердечным приступом его отправили в госпиталь.
   А в полку - аврал. Всю неделю по несколько часов - физическая подготовка: на гимнастических снарядах и полосе препятствий. И, конечно, кроссы. Всё это за счёт других занятий.
   На партийном собрании выступил полковой замполит. Окончил вечерний университет марксизма-ленинизма и теперь не преминул показать свою эрудицию.
   - Партия нас учит, что всегда надо находить такое звено, ухватившись за которое, можно вытащить всю цепь. На данный текущий момент такое звено для полка - физическая подготовка. В порядке самокритики надо признать: не досмотрели мы здесь, товарищи, и командующий совершенно справедливо указал нам на это. И если к данному вопросу подойдём по-партийному, то физическая подготовка перестанет быть у нас узким местом. Я, товарищи, не спортсмен, но беру на себя социалистическое обязательство: дать на кроссе положительную оценку. И каждый офицер и, тем более, коммунист, обязан подойти к предстоящему зачёту со всей партийной ответственностью. Умри, но дай результат!
   Кто-то из офицеров мрачно заметил:
   - Начхим едва не отдал концы, когда бегал к сопке. Вот вам и результат: лежит в госпитале.
   Замполит строго посмотрел на подавшего реплику.
   - Если вам не дорога честь полка...
   И ещё минут пять говорил на ту же тему.
   - ... Самое забавное, - закончил свой рассказ лейтенант, - что проверяющий из округа так и не прибыл. Суматоха закончилась, и всё пошло, как и раньше.
   Мой коллега в общем-то ничего необычного не рассказал. Подобные суматохи по самым разным поводам - явление в армейской жизни обычное. Сколько уже было за мою военную службу этих "звеньев", за которые нам приказывали ухватиться! Мы тянули, тянули эту ржавую, бесконечную цепь... Здравомыслящее "а зачем?" забивалось привычным: "начальству виднее". Но, как известно, в армии в начальство попадали далеко не всегда самые умные.
   Классическим самодуром был и командир мотострелкового полка в посёлке Дачном полковник Нахушев. Приехав туда за материалом для газеты, я узнал от солдат: в полку изъяли всё, имеющее отношение к физкультуре и спорту.
   Сначала не поверил. Как это так "изъяли"? Зачем?
   Мне пояснили: два дня назад два солдата ушли в самоволку в спортивных костюмах. В Южном напились, затеяли драку и были задержаны патрулём. Из комендатуры сообщили об этом комдиву, и тот сделал соответствующее внушение командиру полка. Тогда гневливый Нахушев и приказал: "Всё спортивное изъять!" Видимо, тоже кое-что слышал о марксистско-ленинском диалектическом методе и посчитал, что изъятие у личного состава спортивных принадлежностей и есть то звено, за которое можно вытянуть "всю цепь", то бишь укрепить воинскую дисциплину.
   Операцию провели стремительно. Солдат вывели на строевой плац, а тем временем офицеры разошлись по казармам и начали шмон в каптёрках и тумбочках. Летели в кучу спортивные костюмы и майки, футбольные мячи, эспандеры и гантели... Всё это увезли на склад. В одной роте удалось спасти двухпудовую гирю. Солдаты её спрятали ... в сортире. Показав мне её там, как вещественное доказательство антиспортивной кампании, попросили:
   - Только старшине не говорите, а то и двухпудовку заберут..
   Пошёл к замполиту и выразил ему своё недоумение означенной операцией.
   - А что я могу сделать? - вздохнул он удручённо. - Командир полка - человек своеобразный. Не могу же я отменить его приказ...
   Направился к "самому". Спросил: как понимать экзекуцию над спортивным инвентарём, спортивной одеждой?
   Нахушев взвился.
   - Кто вы такой, чтобы отчитываться перед вами? Я - командир полка! Я, а не вы!
   - Товарищ полковник, в этом не сомневаюсь. Но хочу узнать...
   - А я хочу, чтобы вы покинули мой кабинет. Идите, капитан!
   Я козырнул и вышел.
   Что делать с самодуром? Критиковать его корпусная газета не может: не тот у неё ранг. Наш потолок для критики - командир роты.
   И тогда написал корреспонденцию в центральный в Вооружённых Силах печатный орган - газету "Красная Звезда" под заголовком: "Изъять и баста!" Предварительно выяснил в штабе корпуса, как выглядит этот полк по физподготовке и спорту. Оказалось, весьма плачевно. Среди всех частей корпуса - на последнем месте.
   Корреспонденцию напечатали. Она имела резонанс: от командования полком Нахушева отстранили.
   У кадровиков свой расклад
   В сентябре 1963-го поступил приказ о переводе меня по замене в Белорусский военный округ. Почти восемь лет на Сахалине вместо положенных пяти - пора. Просился в Московский, поближе к родителям, но кадровики переиначили. Поле их деятельности вроде шахматной доски. Разве что больше клеток и фигур. Каждую фигуру, то бишь офицера, надо определить на ту или иную клеточку-должность. Какую? Вот здесь-то и весь секрет. Расстановка идёт по правилам, часть которых засекречена. Это обусловлено стратегией игры. Как и в шахматах: значимость фигур известна заранее. Некоторые из них тайно мечены. Какие-то расставят так, что для них на доске - оперативный простор. И тогда пешка может пройти в ферзи. А для некоторых уготованы клеточки, с которых не развернёшься. Один-два хода ещё можно сделать, а дальше - тупик.
   Московский округ для армейского журналиста - это прежде всего Москва, где целый ряд военных газет и журналов. Есть в округе и дивизионки. Их работники - будущие кадры для центральных изданий. Каждая клеточка у кадровиков строго расписана: кого брать, а кого - нет. "Пятый пункт" здесь играет куда более важную роль, чем в Дальневосточном.
   Я - фигура меченная со знаком "минус". Меня нельзя на оперативный простор, будь я даже семи пядей во лбу. Я не должен занимать место того, кого со временем будут двигать в центральные органы военной печати. Но пока знать об этом мне не дано. Считаю себя равным среди равных.
   Узнав, что вместо Московского направляюсь в Белорусский округ, наивно ругал кадровика: не уважил мою просьбу, не учёл, что пожилым родителям требуется моя помощь.
   Но приказ есть приказ. В конце концов Белорусский округ - это тоже неплохо. С Дальнего Востока туда многие стремятся. А я, между прочим, возвращаюсь в край, где родился.
   В редакции "Защитника Отечества" меня тепло проводили. Боря Козырь сделал снимки на память. Семья моя отбыла двумя месяцами раньше на Украину в Золотоношу, где жила мать Марины.
   * * *
   Давно ли приехал на Сахалин только что испеченный лейтенант с двумя чемоданами? А теперь я - глава семейства: жена, тёща, двое сыновей. В январе 1963-го родился Андрюшка, по факту своего рождения - коренной островитянин. Такова уж судьба офицерских детей: рождаются там, куда забрасывает их отцов военная служба.
   Сахалинские годы - это годы становления и надежд, в общем-то для меня счастливые. Прожиты плотно и много дали для возмужания характера. Именно здесь обозначился крутой поворот судьбы: я стал военным журналистом.
   ... В Минск поезд прибыл рано утром. Предписание гласило: я должен явиться в отдел кадров политуправления округа. Два часа провёл в привокзальном скверике, дожидаясь пока начнёт работать бюро пропусков. Много чего передумал за эти два часа. Подспудно сознавал: перевод сюда - не просто смена одного округа на другой. Начинается ещё один этап жизни. Приехал не куда-нибудь - в Белоруссию, где наши семейные корни с маминой стороны. Всё возвращается на круги своя...
   В Минске в 20-е годы жили мамины братья Рува и Наум. Здесь родился Гера. Отсюда в июне 41-го, уже из горящего города, уходили мамина сестра Сара и её муж Гдалик с двухлетней Светланой. До последнего часа ждали из пионерского лагеря сыновей Робу и Мишу. Надеялись: детей вывезут. Представляю, что творилось у них в душе, какое горе несли с собой. Вспомнились письма тёти Сары из Сибири к нам в Ульяновск - горестные, отчаянные, с негаснущим лучиком надежды. Куда она и Гдалик только не писали, чтобы узнать о судьбе детей! Тщетно. С годами лучик угас. В Белоруссии в расстрельных карьерах и рвах погибли дедушка Мендл с женой Фаней и другие наши родственники - все, кого захлестнуло фашистское нашествие.
   От минувшей войны мысли переносились к будущей работе. В какую газету меня определят? Я вправе расчитывать на должность корреспондента корпусной или армейской газеты. А есть ли в округе такие? И если есть, то где? И что там за коллектив?
   Не скрою: переступая порог отдела кадров политуправления, волновался. Сейчас решится моя дальнейшая судьба.
   Полковник-кадровик, прочитав предписание, огорошил:
   - Поедете в Печи, под Борисовом, на должность корреспондента дивизионной газеты.
   Как, опять в дивизионку? Но это же явное понижение по службе.
   Сказал об этом кадровику. Тот пояснил:
   - Нет в округе корпусных газет. Правда, в Минске, кроме окружной газеты "Во славу Родины", есть и армейская - "Воздушный часовой", но она подчинена не нашему округу, а округу ПВО. Газета воздушной армии "Крылья Родины" сокращается. Куда мне вас девать, кроме дивизионки? Но если хотите на капитанскую должность, - пожалуйста! Могу предложить должность начальника клуба.
   Менять военную журналистику на клубную работу, пусть даже с некоторым служебным повышением я не хотел. Что ж, придётся ехать в дивизионку, в какие-то Печи.
   Головная боль - квартирный вопрос
   Электрички в Борисов тогда не ходили. Пригородный поезд тащился часа два. На станции Смолевичи вышел из вагона. В Смолевичах прошли детство и юность мамы, здесь жили её родители, сестра и братья. Снял фуражку, постоял в задумчивости...
   Печи - предпоследняя остановка перед Борисовом. Поставил чемодан на землю, осмотрелся. Кругом сосны. Сошедший с поезда офицер провёл на КПП дивизии.
   Городок ухоженный. Вдоль прямой асфальтированной улицы - четырехэтажные кирпичные жилые дома, магазин, столовая, гостиница. Как водится в военных городках, щиты-плакаты на тему воинского воспитания.
   Редакция дивизионной газеты "Звезда Советов" - в небольшом двухэтажном доме. На первом этаже - типография и прочие редакционные помещения, на втором - штаб батальона связи.
   Редактор, майор Иван Апатьевич Бершаков, спокойный и, как мне показалось, сдержанно-суховатый, мелочными наставлениями не докучает. Секретарь, капитан Виталий Михайлович Холодков, напротив, преисполнен важности, чем весьма напоминает Виноходова. Со мной взял покровительственно-назидательный тон, очевидно, исходя из того, что в редакции я занимаю более низкую служебную ступеньку. Он окончил танковое училище, но не прослужив взводным и года в Группе войск в Германии, там же стал корреспондентом дивизионки. Дивизионок в Группе много, газетные кадры нужны. А так как Холодков писал заметки, его и взяли в корреспонденты. Другой вопрос - качество этих творений... Прочитал несколько его публикаций - унылые, штампованные фразы, ни интересных фактов, ни сколько-нибудь заслуживающих внимания мыслей. Однако у него уже были "корочки" члена Союза журналистов СССР, он заочно учился на факультете журналистики Львовского высшего Военно-политического училища. Что это была за учёба, - об этом Холодков как-то разоткровенничался. Офицеры-заочники, списываясь между собой, "сдували" контрольные у более продвинутых. Периодически слушателей вызывают на сессии во Львов. Там - лекции-семинары, так что волей-неволей приходится напрягаться. Но впереди маячит заветный диплом, а это ускоритель для военно-журналистской карьеры. Будущий его обладатель Холодков считает себя первым кандидатом в окружную газету, где должность корреспондента майорская.
   - Перейду в "Во славу Родины" и тогда и тебя туда перетащу, - пообещал как-то мне, хотя об этом я не просил.
   Его самоуверенность позабавила. Ладно, пусть считает себя первым кандидатом, тешит своё самолюбие. А мне перевод в окружную газету с должности старшего лейтенанта на майорскую не светит. Моя очередная служебная ступенька - секретарь в дивизионке. А пока от меня требуется добывать материал и писать много и оперативно, а уж качество написанного - дело моего профессионализма и, если угодно, совести. Конечно, хотелось бы работать в крупной газете, но коль таковой возможности пока нет, можно и здесь проявить свои способности, ежели они имеются. Так настраивал себя.
   На Сахалине в дивизионке, не говоря уже о корпусной газете, прошёл неплохую школу, А в Печах уже полегче. Не нужно добираться за десятки километров на попутках до полков-батальонов. Тут всё компактно: пара казарм - полк, полэтажа - рота.
   В первые дни казармы казались "на одно лицо", и я поначалу путался, где какой батальон или рота. Тактических учений почти нет, только кратковременные выезды на полигон и танкодром. Дивизия учебная. В ней - три танковых полка, один мотострелковый, батальоны сапёрный, связи, медико-санитарный, артиллерийский дивизион и несколько вспомогательных подразделений. Здесь в течение шести месяцев готовят младших командиров и солдат-специалистов. Есть и дивизион тактических ракет. Он не учебный. В случае войны должен прикрыть развёртывание дивизии.
   Вначале удивило: единственная в округе учебная дивизия, а в ней аж три танковых полка. Почему именно танковых, а, скажем, не мотострелковых? Мне пояснили: округ считается танковым. Три его танковых армии нацелены на запад. Мы - второй эшелон. Если начнётся война, войска округа и прежде всего танковые армии должны совершить по железной дороге стремительный марш на помощь первому эшелону - Группе войск в Германии.
   Мне не до стратегических планов. Кроме ежедневных забот - подпитка газеты материалами, - обуревают бытовые заботы. Из Золотоноши приехала Марина с детьми. На носу зима, а нам дали холодную комнатёнку в комуналке. Сказали: это временно, пока не освободится подходящая квартира. Но шла неделя за неделей, а с квартирой - глухо. На Сахалине с жильём решалось быстро, а тут, как убедился, надо самому хлопотать, надоедать начальству, словом, быть пробивным. По натуре я к этому не приспособлен. Ещё в училище не раз слышал: офицер - человек государственный. Его дело - честно служить Родине, а уж Родина-мать сама позаботится о своих служивых сыновьях. Но здесь этой заботы что-то не заметил.
   Слышал, что некоторые квартиры в военном городке пустуют. Иной офицер, переводимый по службе в Минск или в другой город, используя связи, стремился сохранить в Печах квартиру. Место, можно сказать, дачное: рядом сосновый лес, речка, летом - грибы-ягоды. И до Минска всего лишь 65 километров - по шоссе или железной дороге. Сохранить здесь квартиру такой ловкач старается изо всех сил. И его нисколько не смущает, что многие офицеры месяцами, а то и годами вынуждены снимать частное жильё.
   Мы с Мариной ходили по военному городку, чтобы хоть что-нибудь подыскать для нашей семьи. Пустующие квартиры попадались. Наличие таковых засекречивалось, но мы, используя "агентурные данные", некоторые из них всё-таки обнаружили. Однако в штабе всегда находилась причина для отказа: хозяин - в длительной командировке или вот-вот свободные метры будут заняты согласно очереди. Кто и как эту очередь контролирует, - опять же тайна. И в заключение - стереотипный ответ: "Ждите. Дойдёт очередь и до вас".
   Уже ударили первые морозы. Отопление в нашей комнатушке не работало. Андрюшка заболел. Высокая температура. И я не выдержал: пошёл к начальнику политотдела.
   Едва начал излагать ситуацию, полковник перебил:
   - Квартирами я не занимаюсь. Ими ведает начальник тыла.
   - Уже обращался к нему. Результат нулевой.
   Начпо посмотрел на часы.
   - Извините, но у меня сейчас нет времени. - Показал на раскрытый том сочинений Ленина - Готовлюсь к семинару.
   Лицо моё наливается жаром - верный признак, что тормоза слабеют. Опасное состояние. Хорошо, что успел об этом подумать и взять себя в руки. Но и привычная робость перед высоким начальством улетучилась.
   - Товарищ полковник, когда у меня были подчинённые, считал своим долгом, как того требует устав, заботиться о них. Обращаюсь к вам как к своему прямому начальнику. Понимаю, что семинар - это важно, но для меня не менее важно здоровье моих детей.
   В лице его что-то изменилось. Внимательно посмотрел на меня, словно увидел впервые.
   - Ишь как повернул... А в общем-то сказал правильно. Ты на меня не серчай. Знаешь, сколько ко мне по квартирному вопросу обращаются? А я что, строю эти квартиры? Но ты духом не падай. Что-нибудь придумаем. - Взглянул на листок в настольном календаре. - Давай вот что... Приходи ко мне завтра в часиков десять. Лады? - И протянул руку.
   Этот переход на простецкое "ты" и рукопожатие испарили мою злость. У меня чуть не сорвалось: "Лады!"
   - Есть! - ответил по-уставному. Приложил руку к ушанке и, резко крутанувшись, вышел из кабинета.
   На следующий день минута в минуту пришёл к начпо. Он дал мне листок.
   - Тут адрес. Твоей семье выделены две комнаты. Давай, брат, занимай их... А материалы твои в газете читаю. Писать можешь. Смотри, чтоб и дальше было не хуже.
   И снова я весело гаркнул "Есть!". Что там ни говорите, а начальник политотдела - мужик дельный и вовсе не такой сухарь, как показался вначале. Теперь и сам городок виделся уже в другом свете. Уютный, чистенький. А воздух! Сплошной сосновый бальзам. Живи и радуйся.
   Квартира вполне сносная. Третий этаж, балкон. Окна в двух комнатах выходят на лужайку. И рядом сосны... Для детей раздолье.
   Третью комнату в квартире занимал старший лейтенант из сапёрного батальона с женой и трёхлетним сыном. С ними быстро поладили - к общежитиям не привыкать.
   С квартирой повезло. Но меня не оставляла мысль: разве это порядок, если получение офицером жилья зависит от настроения того или иного начальника и настырности просителя. Не приди я к начальнику политотдела и кто знает, когда бы на меня свалилась эта благодать. Неужели нельзя так поставить дело, чтобы каждый офицер, куда бы ни приехал служить, квартиру получал без проволочек? Понятно, что для этого надо строить жилые дома в том количестве, которое требуется. А где взять для этого средства? А там же, откуда берутся на вооружение. За десяток лет военной службы уже не понаслышке знал, в каких гигантских размерах оснащается армия боевой техникой. В крошечном сахалинском посёлке Абара стояли три артиллерийских полка, полностью укомплектованных боевой техникой. А люди жили в хибарах. В Соловьёвке - та же картина. Ещё в мою бытность там устаревшие тракторы-тягачи заменили новыми, но офицерские семьи как жили в дощатых финских домиках без элементарных коммунальных удобств, так и продолжали в них жить. За пять лет ни в Абаре, ни в Соловьёвке для офицеров не построили ни одного жилого дома! В Печах, правда, в 1963-м один многоэтажный дом строился, но потребность в жилье не покрывал. Ведь здесь уже не полк и не бригада - дивизия! А это сотни офицеров и сверхсрочников, вынужденных годами довольствоваться убогим жильём. Почему происходит такое? На всех партийных съездах, в газетах, по радио и телевидению, на политзанятиях неустанно твердят: человек у нас на первом месте, он дороже любой машины. Если в течение десятка лет, да что десятка - чаще! - боевая техника полностью заменяется на более совершенную, то с жильём подобного обновления не происходит.
   Боевая техника обходится дорого - на одной из лекций нам приводили внушительные цифры. Но не лучше ли вместо 3-4 танков, которые через несколько лет заменят новыми, построить добротный многоквартирный дом? Он может простоять и полвека и даже больше. И ещё вспомнилось... В нашей бригаде расчёты орудий на марше размещались в повозках, где ни сидений, ни тента от непогоды.
   Нет, что-то не похоже, чтобы человек был у нас на первом месте.
   Журналистская склонность размышлять над увиденным, словно фотоплёнка во время проявки: пошевели пинцетом и проступают контуры, доселе скрытые от глаз. Размышления же рано или поздно приведут к причинно-следственным связям. Но я уже знал: открыто переступать границы цензорских стоп-сигналов не только бесперспективно, но и опасно. Другое дело - боевая учёба. Критикуй и размышляй в дозволенных рамках. Или пиши о хороших специалистах. Это не возбраняется.
   И я послал в окружную газету два пробных материала. Их довольно быстро опубликовали. А вскоре из "Во славу Родины" последовал звонок: редактор приглашает меня в Минск на беседу.
   "Вызвал вас в порядке изучения газетных кадров"
   Вот уж не ожидал! Если скромный корреспондент многотиражки вдруг вызвал интерес у редактора большой ежедневной газеты, значит, дело касается будущей работы. А иначе зачем тратить время? О работе в окружной газете я не помышлял. Это казалось мне слишком большой высотой для молодого журналиста.
   ... Постучав, вошёл в кабинет, доложив по всей форме. Дородный полковник-редактор вышел из-за стола, протянул руку.
   - Алексей Петрович Осика. Ценю вашу строевую выправку, но в редакции не принято щёлкать каблуками. Садитесь. Давайте поговорим. Вызвал вас в порядке изучения газетных кадров. Ваши материалы мне понравились. Вот и захотелось познакомиться с автором. Расскажите о себе. Когда родились, что окончили, давно ли в армии, как попали в газету...
   - Это что же, биографию рассказывать?
   - Да, биографию. Только не длинно. Основные вехи.
   Начал я бойко. Школа, институт... Институтом он заинтересовался. Переспросил его название и записал на листе бумаги.
   - Заочно окончили?
   - Нет, очно.
   - И сколько учились?
   - Пять лет.
   - Что там изучали?
   Я стал перечислять.
   - Работали потом по специальности?
   - Работал в Минусинском и Енисейском архивах, - сказал я упавшим голосом.
   - Так, так... Интересно.
   Своим институтом я не гордился. Армия и архив, что тут общего? "Архивные юноши" - совсем не те кадры, которые нужны военной газете. Если бы редактор попросил перечислить мои спортивные разряды, было бы что сказать. Вот бы попасть в отдел, ведающий спортом!
   Но он повернул беседу совсем в другом направлении: стал спрашивать, как я понимаю те или иные положения недавно принятой программы партии. Это уже экзамен.
   - Товарищ полковник... Я не готовился к беседе на эту тему.
   - Знаю, что не готовились. Потому и спрашиваю.
   Как мог, отвечал. И снова его ободряющее "так, так". А потом неожиданное:
   - А что такое пропагандистская статья?
   Лихорадочно ищу в памяти ответ, но не нахожу. Чувствую себя студентом, проваливающим экзамен. Честно признался:
   - Не знаю. - Но как утопающий, всё-таки хватаюсь за соломинку - А может, я бы смог написать такую статью?
   - Такая постановка вопроса мне нравится. В редакции есть люди, хорошо знающие, что такое пропагандистская статья. Но вот беда: написать не умеют. А мне нужен человек, который бы умел. - И поощрительная улыбка, будто я и есть тот человек.
   Я приободрился. Однако надо быть начеку: редактор может спросить о чём угодно.
   Он помолчал, как бы подводя итог моим ответам.
   - Та-а-к... А как вы пишите? Легко? - Его глаза опять забуравили меня.
   Было от чего задуматься. Легко ли я пишу? Как тут ответить? И вообще непонятно, какой ответ он ждёт. Скажу "легко" - может не поверить. Скажу наоборот - возможно, будет не в мою пользу. Разве нужны в редакции тугодумы? Ну, а в самом деле, как я пишу? Мне ли не знать, как порой мучительно бьюсь над, казалось бы, заурядной заметкой. Лезут какие-то пустые, штампованные фразы, словно ловлю мячик в сырую погоду: едва он коснулся ладоней и уже отскочил. Другие, куда проворнее, ловят его с первого раза, а я, недотёпа, лишь со второго или третьего. Больше беру упорством, чем ловкостью. Чего не дано, того не дано. Чего уж тут лукавить!
   - Пишу трудно.
   Ждал сожалеющего вздоха, даже реплики примерно такого смысла: "если пишите с таким трудом, то какого чёрта полезли в журналистику?"
   Но редактор никак не выразил отношение к моему признанию. Разве что задумчиво произнёс:
   - Понятно...
   Задавал новые вопросы: есть ли родственники за границей, что у меня за семья, какие взаимоотношения с сотрудниками в дивизионке, какой вывод в моей последней аттестации?... Наконец, произнёс:
   - Ну, пожалуй, на сегодня хватит. Не буду скрывать: я доволен нашей беседой. Но вам пока ничего не обещаю. Продолжайте с нами сотрудничать. Даю вам, как нашему, теперь уже нештатному корреспонденту, редакционное задание: Напишите информационную заметку о каком-то интересном факте из жизни вашей дивизии.. Далее... Репортаж. Тему определите сами. И самое важное: проблемная или, как говорят в редакции, постановочная статья. Возьмите какую-нибудь проблему в армейской жизни, о которой редко пишут или вообще к ней в газете до сих пор не обращались. Но не растекайтесь "мыслью по древу". Не более трехсот газетных строк. Двух недель на всё вам достаточно?
   - Да.
   Экзамен продолжается
   Во мне проснулся спортивный азарт. Надо выложиться. Репортаж с занятий - не проблема, заметка тоже. Напишу, как недавно в мотострелковом полку прошло состязание КВН. Тогда в армии это только начинало входить в моду. Сложнее с постановочной статьёй. Какую тему избрать? Редактор хочет что-то новое, не затасканное...
   Пока ехал в Печи, обдумывал. В поезде всегда хорошо думается. Постукивают колёса, ты отрешён от суеты, захватывает ритм движения, расковывая мысль. Ну, думай, думай, капитан! И уже вместо поезда представил батарею на марше. Где-то неподалёку неприятель. Слово-то какое придумано: неприятель - значит, жди от него неприятностей. А всегда ли на учениях их ждут? Ведь как сплошь и рядом в знакомой мне артиллерии? Выехали на полигон, постреляли, вернулись. Но на войне противник тоже стреляет. И вот ситуация... Только заняли огневую позицию, - огневой налёт. Вышли из строя старший офицер батареи, командир взвода. Смогут ли их заменить сержанты? С той подготовкой, с какой выходят из "учебки", вряд ли. Значит, батарея будет молчать. А если где-нибудь среди кустарника или в другом каком-нибудь коварном месте батарею на марше атакует пехота противника, - как тогда? Может быть, одному взводу развернуться в цепь и открыть огонь из личного оружия, а другому под его прикрытием развернуть орудия? А, может, в зависимости от обстановки действовать иначе? Скажем, увеличить скорость и, ведя из автоматов огонь на ходу, продолжать движение? А если на дороге мины? Смогут ли их обезвредить без сапёров наши батарейцы?
   В учебной дивизии бывал на занятиях у танкистов и артиллеристов, мотострелков и связистов. И всюду одно и то же: к неожиданным вариантам, вполне возможным в боевой обстановке, курсантов не готовят. "Учить войска тому, что необходимо на войне" так и осталось всего лишь расхожей фразой. За ней в сущности, мало что стоит.
   Чем больше раздумывал над всем этим, тем сильнее проникался уверенностью: нащупал именно ту тему, которую выдвинула сама жизнь. Термин "психологическая подготовка" был тогда не в ходу, но как раз её, эту подготовку, я имел в виду.
   Самое интересное для меня в журналистском творчестве - разработка темы. Это как эскиз будущего здания. Главное, набросать его, пусть и вчерне. А уж как соединить конструкции, где и какой взять материал - производное от главного.
   Вынашивал свою статью неотступно, жил ею все эти дни, пока не написал. С репортажем и заметкой было уже значительно проще. Всё это послал заказным письмом на имя редактора. Состояние было, как на финише лыжной гонки. Результат ещё неизвестен, но выложился основательно. Теперь каждый день с нетерпением ждал в редакции почтальона со свежими газетами.
   Мои материалы вышли в течение недели.
   В штабе меня остановил заместитель комдива.
   - Читал твою статью. А может, это не ты написал, а твой однофамилец?
   - Да нет, вроде бы я, товарищ полковник.
   - Что значит "вроде"? Ты или не ты? - строго спросил он.
   - Я...
   - Тогда принимай поздравление. Правильно мыслишь. - И пожал мне руку.
   Похвала военного профессионала была очень дорога. Значит, не зря старался. Это заставило несколько по-иному взглянуть на свою работу. До этого не очень-то задумывался над тем, что вышедшее из под моего пера читают серьёзные люди. Читают внимательно. И нечего суетиться - заметят в войсках или не заметят твоё творение. Если написал интересно, дельно, непременно заметят
   От зависти до подлости - короткая дорожка
   Заметили, разумеется, и в редакции дивизионки. Но Холодков лишь хмуро выдавил:
   - Ох, и разлёгся ты на полосе...
   И больше ни слова. Я не сразу понял: с чего бы это? Ну, напечатали меня в окружной газете, так что из того? И только потом дошло: он, считавший себя первым кандидатом на выдвижение в окружную газету, увидел во мне опасного соперника.
   Трений у нас до этого не возникало. Я исправно снабжал газету материалами, расспрашивал его о службе в Группе войск в Германии. Он охотно рассказывал, найдя во мне благодарного слушателя. Любил подчеркнуть и свои связи в штабе дивизии, благосклонное отношение к нему дивизионного начальства. Умел извлечь и выгоду из своего служебного положения. В редакцию нередко обращались офицеры из той или иной части - отпечатать бланки, снабдить бумагой. В замен он брал натурой: в медсанбате - бинты и вату, в ремонтном батальоне ему делали разные штуковины для домашнего хозяйства.
   Холодков ругал моего предшественника и прежнего редактора и подхваливал меня: дескать, какой я дельный корреспондент и как ему хорошо со мной работается. Не упускал возможности подчеркнуть и своё хорошее отношение к евреям.
   - А к татарам как ты относишься? - однажды спросил я его. - Или, скажем, к чукчам?
   - А при чём тут татары и чукчи? - недоуменно уставился на меня.
   - А при чём тут евреи?
   - Ну знаешь... Некоторые ведь не любят евреев.
   - Любить или не любить не запретишь.
   Он слегка обиделся: не оценил я его благородные взгляды.
   А искренними ли они были?
   Всегда с недоверием относился к тем, кто огульно расхваливает ту или иную национальность. Настораживала и громогласная любовь к евреям. Будто нет и не было среди них, как и среди русских и всех остальных народов, отъявленных мерзавцев.
   Мои предположения на этот счёт в отношении Холодкова вскоре подтвердились. Наборщик Коля Федюкович как-то сказал мне:
   - Товарищ капитан, а Холодков - антисемит.
   - Откуда ты взял?
   - А вот оттуда... Заходит он в типографию, а я вёрстку заканчиваю. "Сделай, - говорит, - оттиск этой полосы". А там красным карандашом подчёркнуто какое-то место. Спрашиваю: "Товарищ капитан, что-то не так?" "Да не в тебе дело. Это Михаил Соломонович в газете синагогу развёл". Я не сразу понял. "Какую синагогу?" Холодков показывает на заметку про ефрейтора Кацмана, который поразил все цели с первых выстрелов. Я знаю Холодкова. Он подсиживал прежнего редактора майора Алексеева, наговаривал на него в политотделе. Заметит какой-нибудь ляп, подчеркнёт и незаметно подсунет газету кому-нибудь в политотделе. Вот, мол, какой редактор несостоятельный.
   - А зачем ему такая самодеятельность?
   - Товарищ капитан... Или вы не замечаете? - Коля снисходительно посмотрел на меня. - Да он же спит и во сне видит себя редактором.
   - Ну, видит. Так ведь плох тот солдат, который не мечтает стать генералом.
   - Но Холодков же писать не умеет!
   Возразить тут нечего: что верно, то верно.
   Несмотря на разницу в возрасте и служебном положении, с Колей у меня сложились дружеские отношения. Он писал стихи, я был первым его читателем, вернее, слушателем. Стихи были на белорусском языке, который я, проживший тридцать лет в России, почти не знал. Коля делал для меня подстрочный перевод, а потом читал на белорусском. Богатство образов, метафор, говорило о его несомненных поэтических способностях. Я предложил Холодкову опубликовать подборку стихотворений Федюковича, но в ответ услышал:
   - Нам это не надо.
   Он убедил редактора: стихи о Белоруссии и на белорусском - "это национализм, и у нас из-за этого могут быть неприятности". Моё заступничество не увенчалось успехом. Посоветовал Коле послать стихи в окружную газету. Он сделал перевод с белорусского. Стихи напечатали. Коля сиял, а Холодков после этого стал придираться к нему.
   - Подумаешь, поэт непризнанный! Мнит о себе много, интеллигент зачуханный... Лучше бы сапоги почистил как следует. Я уже влепил ему наряд.
   Пройдёт ещё десяток лет, и Николай Федюкович станет известным белорусским поэтом, членом Союза писателей.
   Мстительность Холодкова я вскоре испытал и на себе.
   Пришёл в одну из танковых рот, о людях которой недавно писал, а командир её говорит:
   - Вчера был у нас капитан из вашей редакции, мордастый такой, роста повыше вашего...
   - Холодков?
   - Во-во, Холодков. Всё расспрашивал, нет ли в вашем репортаже с танкодрома технических ошибок и существуют ли в действительности такие солдаты, о которых там написано?
   - И что вы ему ответили?
   - Ответил, что всё правильно. Он что, шпионит за вами?
   Что я мог ответить ротному? Пожал плечами. Зато, вернувшись в редакцию, напрямую сказал Холодкову всё, что думаю о его визите в танковую роту.
   Он не покраснел. Краснеют люди стыдливые. Напустив на себя начальственную важность.
   - Михаил Соломонович, прошу мне не указывать, куда я должен ходить и куда не должен. Я - ответственный секретарь редакции, заместитель редактора и полное право имею контролировать ваши действия.
   Официального тона я не принял.
   - Слушай ты, контролёр... Если ещё раз попытаешься шпионить за мной, пишу рапорт на имя начальника политотдела дивизии. Ты искал на меня компромат. В роте, куда ты пришёл, не дураки. Ничего себе, скажут, нравы в редакции, если там шпионят друг за другом.
   И он струсил.
   - Ну ладно, ладно тебе... Что нам делить! Ну, может, и не надо было мне так говорить в той роте...
   Я не поверил в его миролюбие. Очередной финт. Получив отпор, он боялся, что его поступок может пойти ему во вред.
   Рапорт в политотдел я не написал, но отношения с Холодковым испортились. Для такого крошечного коллектива, как наша дивизионка, это, конечно, плохо. Но что я мог поделать? Мне уже изрядно надоели его нудные поучения, пошлые анекдоты и дурацкое присловье "ёшки-мошки", которое он то и дело вставлял в свою речь.
   К счастью, работать с ним оставались считанные дни, впрочем, как и в дивизионке тоже.
   Пишу историю боевого пути 6-й гвардейской дивизии
   Не попади я в Печи, вряд ли когда-нибудь узнал бы об этой знаменитой дивизии, давшей 69 Героев Советского Союза. Странно, что кадровик, направляя меня туда, ни словом не обмолвился об этом.
   45-я учебная танковая дивизия, в газету которой я попал, и была тем знаменитым соединением. Комдивы и начальники политотделов менялись там в течение примерно двух лет, а то и чаще. Самая многочисленная дивизия в округе считалась для них престижной, служила трамплином для карьерного взлёта. Среди её командиров были личности колоритные.
   Генерал-майор танковых войск Сергей Фёдорович Ахромеев жил в нашем доме, занимая с семьёй довольно скромную для его должности трёхкомнатную квартиру. Очень грамотный в военном деле, был и очень требовательным. Однажды проводил с офицерами управления дивизии занятие по тактике. Ему показалось, что один из офицеров слушает его невнимательно.
   - Вам военные знания не нужны?
   Майор вытянулся в струнку.
   - Нужны, товарищ генерал.
   - Тогда почему отвлекаетесь?
   - Виноват, товарищ генерал.
   - Завтра в 18.00 - ко мне в кабинет сдавать зачёт по тактике.
   Пришлось майору всю ночь готовиться. Офицеры знали: провал на зачёте - удар по военной карьере.
   Ахромеев был воплощением офицерской чести. Разносов не делал, мата от него не слышали, служебную машину использовал строго по назначению. Ни на базар в Борисов, ни ещё куда-нибудь по личным делам жене на ней ездить категорически запретил. Это было необычно. Людская молва не скупилась на легенды о его бескорыстии и рыцарстве. Они были недалеки от истины.
   ... Ранней весной моя жена шла по тропинке среди проталин к Дому офицеров, где работала библиотекарем. Навстречу - Ахромеев. На тропинке не разминуться. Пропуская женщину, шагнул в начищенных до блеска сапогах в лужу.
   Та же людская молва свидетельствовала: будучи уже командармом, Ахромеев "не испортился".
   Он по праву достиг высоких постов, стал начальником Генштаба, Маршалом Советского Союза. Взращённый на коммунистической идеологии, в бурные дни августа 1991-го, так и не смог разобраться в истинной подоплёке событий. Крушение Системы, которой поклонялся всю жизнь, воспринял и как личную катастрофу. Официальная версия его смерти - самоубийство. Но повешение... Как-то это не по-офицерски. Офицеры в таких случаях предпочитают пулю. Как было на самом деле, мы вряд ли когда-нибудь узнаем.
   Следующим комдивом был Махмуд Ахметович Гареев. Помню его ещё полковником. Была у него странная особенность - периодически поворачивать шею влево-вправо, будто ей тесен воротник кителя. Говорили, след фронтовой контузии. Но запомнился не только этим.
   В первой половине 60-х годов много писали о революции в военном деле. Новые веяния пришли и в дивизию. Гареев был большим поборником внедрения передовых методов в боевую учёбу. По его указанию дивизионные умельцы мастерили приборы, фиксирующие правильные ответы загоранием лампочек.
   В полках и батальонах он выступал с лекциями на темы воинского воспитания. Во время одной из них у него случился сердечный приступ. Срочно вызвали врача и уложили комдива в постель. Приняв таблетки, он заявил, что снова отправляется в полковой клуб для продолжения лекции.
   - Товарищ генерал, вам необходим покой, - пытался удержать его от этой затеи врач.
   - Незаконченная лекция для меня - источник стресса.
   - Но вам необходим постельный режим...
   - Хорошо, пошёл на компромисс комдив. - Буду читать лекцию в постели.
   Кровать с генералом внесли в клуб, поставили на сцене. Он взял микрофон и продолжал выступление.
   Гареев тоже высоко поднялся по служебной лестнице. Командовал войсками военного округа, руководил в Вооружённых Силах наукой, стал доктором военных наук, профессором, генералом армии.
   Новые веяния в войсках коснулись и военной истории. Приближалось 20-летие Победы. Из Главпура спустили директиву: срочно приступить к написанию истории боевого пути фронтовых соединений. Если бы эта конструктивная идея пришла в начальственные головы хотя бы на десяток лет раньше, сколько удалось бы сохранить ценнейших документов, сколько получить свидетельств участников событий! За 20 лет многие фронтовики ушли из жизни. Что же касается документов фронтовой поры, то далеко не все они попали в архивы. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.
   В августе 1964-го меня вызвал начальник политотдела, уже новый, полковник Борис Александрович Лицинский.
   - Мы поручаем тебе ответственное дело: написать историю боевого пути нашей дивизии.
   - А на основании чего, товарищ полковник?
   - Посылаем в Подольск, в Центральный архив Вооружённых Сил офицера штаба подполковника Хотько. Бери исторический формуляр дивизии и подшивку дивизионной газеты военных лет. На время работы из редакции тебя откомандируем. Ты же окончил какой-то архивный институт...
   Тут уж я обиделся за свою альма-матер.
   - Не какой-то, товарищ полковник, а Московский Историко-архивный.
   - Тем более. Значит, тебе и карты в руки. Давай, приступай. Времени у нас мало.
   И я приступил.
   Что я знал о боевом прошлом дивизии? Что она гвардейская, трижды орденоносная, освобождала город Ровно, коль названа Ровенской, дала стране, повторяю, 69 Героев Советского Союза. Но это титульные данные. Статистика. А тут вдруг передо мной открылся целый мир таких героических свершений, что захватило дух.
   Открытия начались с первых же страниц исторического формуляра. В этой неприметной с виду книжице фиксировались основные события в жизни дивизии: где и когда сформирована, её численный состав и вооружение, кто ею командовал, в каких боях участвовала... Записаны и некоторые подробности боёв.
   Созданная в довоенном 1940-м, она тогда называлась скромно: 120-я стрелковая дивизия. А уже в ноябре 1941-го стала 6-й гвардейской: отличилась в контрударе под Ельней в сентябре 41-го. По какому-то недоразумению в приказ о преобразовании отличившихся там дивизий в гвардейские не попала. Ошибку исправили через два месяца.
   Но Ельня - всего лишь эпизод в длинном списке её заслуг. Из формуляра узнал: воевать она начала в июле 1941-го под Спас-Деменском. После боёв на Смоленщине - оборона под Мценском, участие в контрнаступлении под Москвой, Орловско-Курской битве, форсирование Десны, Припяти, Днепра, освобождение Северной Украины. Кстати, дивизия освободила мало кому известный тогда городок Чернобыль. Это зафиксировано и в песне о 6-й гвардейской, слова которой написал поэт Яков Хелемский. После Украины - Польша, Германия и при этом снова форсирование рек - Одера, Нейсе... На Эльбе - встреча с американцами и в заключение - бросок на Прагу.
   В дивизии удалось найти адрес одного из её ветеранов - Ивана Михайловича Тулупова. Сразу же написал ему. От него пришло обстоятельное письмо о первых боях дивизии, о первом её командире Константине Ивановиче Петрове.
   Богатым источником оказалась и сохранившаяся в редакции подшивка дивизионки фронтовых лет. Особенно впечатляли опубликованные там материалы о командире разведроты Михаиле Гриневиче, мастере по захвату "языков". О нём и его разведчиках газета писала больше, чем о любом из 69 Героев Советского Союза. "Вчера ночью", "Новый подвиг разведчиков", "Вожак следопытов"...
   Встретить бы его! Ведь ни в одном из этих материалов не сказано, что он погиб. Но как ни расспрашивал ветеранов дивизии, о судьбе Гриневича никто не знал.
   Работа над историей боевого пути 6-й гвардейской так захватила, что всё, не связанное с ней, отошло на второй план. Она словно вознесла меня на небывалую доселе высоту, с которой бытовые неурядицы, интриги Холодкова, разговоры о карьере - всё это уже виделось мелким и суетным. На меня хлынул такой раскалённый материал, что я поначалу растерялся. Что отобрать из него, как расположить в рукописи? И какой она должна быть - сухой, документально-деловитой или же носить очерковый характер с рассказами о людях?
   Выбрал нечто среднее. Засиживался над рукописью допоздна.
   Приехал из Подольска Николай Фёдорович Хотько с выписками из оперативных материалов. Наш совместный труд вступил в завершающую стадию.
   В начале ноября 1964-го, посреди рабочего дня меня вызвали в политотдел.
   - Звонили из округа. Есть приказ о твоём назначении корреспондентом газеты "Во славу Родины".
   Не сразу поверил. Прошло почти полгода после беседы с полковником Осикой. Ведь ничего же тогда он мне не обещал, а так, полюбопытствовал "в порядке изучения газетных кадров". И вдруг приказ...
   Для меня это солидное повышение: с должности старшего лейтенанта - сразу на майорскую, да ещё в столицу республики! А самое главное - интересная, творческая работа. Теперь её география - уже не дивизия, не корпус и даже не армия, а весь округ, то есть вся Белоруссия.
   Начальник политотдела, поздравив с повышением, спросил:
   - Работа по истории боевого пути дивизии не закончена?
   - Недели на две ещё хватит.
   Он вздохнул.
   - Задерживать тебя не имею права. Придётся Хотько завершать ваш труд одному.
   Задерживаться в Печах - не в моих интересах. Раньше приступлю к работе в новой должности - раньше буду получать более высокий оклад, раньше запишут на квартирную очередь в Минске. Но бросить дело, к которому уже прикипел душой, не завершив его?
   - Товарищ полковник, пока не будет полностью закончена работа, которую вы мне поручили, из дивизии не уеду. Позвоните редактору "Во славу Родины", что в связи с этой работой задержусь на пару недель.
   - А что, дельная мысль. Думаю, твой будущий редактор поймёт. Сейчас же позвоню ему. А тебе спасибо.
   От сердца отлегло. Радость в связи с переводом в Минск теперь ничто не омрачало. Как там у зеков: "На волю с чистой совестью". Дивизионка, конечно, не зона и я не зек, но чувство сходное. И что такого особенного увидел во мне полковник Осика? Удача свалилась, как в сказке. Будто добрый волшебник расстелил передо мной ковёр-самолёт: лети в прекрасное царство-государство!
   Но посадка на этот ковёр-самолёт задержалась "по техническим причинам" не на две недели, а на целых три. Уже был сердитый звонок из политуправления, а я всё никак не мог поставить в рукописи последнюю точку. Работал по 12-14 часов в сутки, и всё казалось: что-то упустил или изложил не так, этот раздел надо расширить, а из этого убрать второстепенные детали...
   Наконец последняя точка поставлена. Прощался со своими героями как с близкими теперь мне людьми, ещё не зная, что к некоторым из них вернусь, а спустя двадцать лет встречусь со знаменитым добытчиком "языков" Михаилом Гриневичем, и он навсегда войдёт в мою жизнь. Но об этом - в книге второй.
   Тот самый Александр Дракохруст
   Как и четыре года назад, когда впервые попал в дивизионку, шагая теперь по длинному полутёмному коридору редакции "Во славу Родины", испытывал такую же робость: смогу ли? На Дальнем Востоке в "Суворовском натиске" была целая когорта журналистов, мастерски владеющих пером: Сергей Тельканов, Александр Дракохруст, Леонид Шапа, Юрий Яхнин, опять же Роальд Добровенский... Публицисты, поэты. Мне до них далеко. Наверное, и в "Во славу Родины" есть свои корифеи. И хотя не считал себя случайным человеком в газете, чувство неуверенности в своих способностях ещё долго будет преследовать меня.
   В редакции восемь отделов: боевой и физической подготовки, авиации, пропаганды, партийной жизни, комсомольской, культуры и быта, информации, писем. Меня определили в отдел пропаганды. Туда не просился. Как бывшему артиллеристу, мне ближе отдел боевой и физической подготовки. Но, видимо, после беседы со мной у редактора на этот счёт свои соображения. Возможно, не последнюю роль при этом сыграло моё историко-архивное образование. Отдел считается одним из ведущих. Равный ему по рангу разве что отдел боевой и физической подготовки.
   Начальник отдела пропаганды - майор Антон Евгеньевич Коваль 1926 года рождения. Внешне вполне симпатичный, в меру упитанный, но уж какой-то картинно-декоративный, преисполненный начальственной важности. Слова вольного не скажет - боится, как бы оно не умалило его служебное достоинство. Долго и нудно меня инструктировал: как я должен вести себя в войсках, будучи представителем газеты.
   Я послушно кивал. Да, конечно, употреблять спиртное - ни-ни! Путаться с женщинами - Боже упаси! А он всё продолжал наставлять, чего я не вправе допустить. Его наставлениям внимал с усердием примерного ученика. Кажется, мной остался доволен. Ценит Антон Евгеньевич послушание.
   У начальника отдельный кабинет. Книжный шкаф с сочинениями Ленина, большой письменный стол, диван. Диван - это хорошо. На нём я спал, пока меня не определили в военную гостиницу.
   У корреспондентов в смежной комнате столы поменьше. Видимо, руководящие умы считают, что габариты стола должны быть прямо пропорциональны занимаемой должности.
   Мои коллеги по отделу... Майор Николай Иванович Косаренко 1927 года рождения. О таких говорят: красавец-мужчина. Высокий, статный, волнистые русые волосы. Любитель подначек и анекдотов. Был адьютантом начальника политуправления округа генерала Грекова. Справедливости ради следует отметить: журналистскими способностями не обделён.
   Второй обитатель нашего кабинета - Слава Вольский, единственный в отделе штатский. Он года на три младше меня. Окончил университет. Держится скромно, обладает чувством юмора. С ним я быстро сошёлся. Съездили вместе в командировку.
   С третьим членом нашей корреспондентской команды познакомился ещё в коридоре. Майор гренадёрской стати в фуражке с красным, пехотным, околышем, здороваясь, представился:
   - Дракохруст Александр Абрамович. - Моя ладонь утонула в его лапище. - Фамилия у меня немного хулиганская: сначала драка, а потом хруст.
   Я застыл от приятной неожиданности. Не раз встречал столь выразительную фамилию в "Суворовском натиске", один раз под стихами. Они мне понравились, и я ещё тогда зачислил автора в "корифеи".
   - Вы тот самый Александр Дракохруст из "Суворовского натиска"?
   Майор захохотал.
   - Наверное, всё-таки это я. Других Дракохрустов не только в "Суворовском", но и на всём Дальнем Востоке, что-то не встречал.
   Его крупное лицо обрамляла роскошная шапка густых, вьющихся волос, слегка тронутых сединой. А глаза... Глаза мудреца, не суетливые, всё понимающие, вдруг выплескивали мальчишеское озорство. Когда был в хорошем настроении, не упускал возможность с порога обдать шуткой, весёлым словом.
   - Салют из всех бортовых! Мальчики, почему вы трезвы, как девочки?
   Взглядом показывал на дверь в кабинет начальника: пришёл? И, узрев, что кабинет ещё пуст, цедил:
   - Люблю начальство я, но стр-р-анною любовью!
   Сюжетом для шутки стало и недавнее адъютанство Косаренко.
   - Николай Иванович, предлагаю заголовок для ваших будущих мемуаров: "Шесть лет на заднем сидении".
   Солидность с него явно не капала.
   В редакции его полюбили. Он мастеровито делал всё, что требуется газете - от простой заметки до очерка и публицистической статьи. Вот уж у кого внутренняя интеллигентность! Мат и хамство, распространённые в военной среде, к нему не прилипли. Автор нескольких поэтических сборников, член Союза писателей. В газете - почти два десятилетия. Когда пришёл в "Во славу Родины", ему едва перевалило за сорок. Несмотря на большой газетный стаж, младшим по возрасту и журналистской "выслуге" не "тыкал".
   Сначала я называл его, как старшего годами, по имени-отчеству, но он вскоре предложил перейти на имена.
   Саша родился в 1923-м в семье убеждённых коммунистов. Мать Рахиль Александровна Карачунская вступила в большевитскую партию в 1920-м, отец Абрам Генрихович Дракохруст ещё раньше. За гражданскую войну награждён орденом Красного Знамени. Делегат ХУ11 съезда партии, который в 1934-м бурно рукоплескал "великому вождю", был назван "съездом победителей", а через три-четыре года почти весь расстрелян. Не избежал трагической участи и комиссар танковой бригады в Борисове Дракохруст. Рахиль Александровну как жену "врага народа" бросили в ГУЛАГ, где провела почти два десятка лет. Саша жил у родственников в Одессе и сполна познал, что значит быть сыном репрессированных родителей.
   К 22 июня 1941-го возраст юного Дракохруста как раз приспел для войны. Ушёл на неё 17-летним. И она уже не отпускала его до самого своего последнего часа. Был рядовым, комсоргом батальона, войну закончил в Берлине командиром сапёрного взвода. Вскоре стал военным журналистом. Из Германии - в Порт-Артур, потом на много лет - Хабаровск, а теперь вот Минск...
   Подробности его биографии я узнавал по мере того, как крепла наша дружба. Несмотря на разницу в возрасте, мы с первой же встречи потянулись друг к другу. И сблизили нас не только Дальний Восток, работа в одном отделе и в чём-то похожие судьбы: оба были взводными, только он фронтовым, а я послевоенным и, стало быть, пришли в газету из войск. Сблизили нас прежде всего общие взгляды на то время, в котором жили, общее понимание извечных понятий - "что такое хорошо и что такое плохо". Невмоготу такому дружить с почитателями Сталина или просто с приспособленцами, способными ради карьеры к лакейству, а на крутых поворотах и к предательству.
   При его журналистском стаже, способностях, не говоря уже о фронтовых заслугах, отмеченных боевыми орденами, медалью "За отвагу" и прочими регалиями, ему бы давно пора выйти в газетные начальники, но он, к моему удивлению, продолжал ходить в рядовых корреспондентах.
   Проработав в редакции несколько лет, я уже перестал удивляться подобным парадоксам. У начальства, вершившего наши судьбы, - нюх на "чужаков". Саша был явно другой породы: "шибко грамотный", ироничный, с хорошо развитым чувством достоинства. К тому же еврей. Перед сильными мира сего не заискивал, в начальники не рвался. У него своя градация ценностей.
   "Дружба, - повторил он как-то афоризм Михаила Светлова, - понятие круглосуточное." И сам являл пример товарищеской верности. Кому-то добывал дефицитное лекарство, кого-то опекал, поддерживая в трудную минуту, был щедр на доброе слово. Все годы, что мы работали в "Во славу Родины", ощущал его надёжное плечо.
   Что ж, каждый выбирает друзей "по интересам". Для меня это означает - по духу, по созвучию сердец.
   "Бригадный комиссар Конюхов с того света прибыл!"
   После моего перевода в Минск Марина с детьми продолжала жить в Печах. Квартирная очередь двигалась медленно, так что нужно было набраться терпения. Каждую неделю навещал семью, а иногда выпадали в Печи командировки. Поначалу ночевал в служебном кабинете, а затем поселился в военном общежитии. Приехавшие с Дальнего Востока Саша с женой и двумя детьми в отличие от меня были совершенно бесквартирными. Им не оставалось ничего другого, как "бросить якорь" в том же общежитии. У нас теперь появилось больше времени для общения. Сашина жена Дина Николаевна Манаева, красивая, обаятельная женщина, - тоже журналистка, так что вечерами нам было о чём поговорить. От Саши впервые услышал о бригадном комиссаре Конюхове, сослуживце его отца.
   Конюхова арестовали в 1938-м. После истязаний в тюрьме его судил военный трибунал под председательством военюриста Кедрова. С ним Конюхов был в приятельских отношениях ещё до этой всесоюзной мясорубки. Кедров хорошо знал: арестованный комиссар невиновен. Знал, но смертный приговор подписал.
   Как проходил "суд", Никифор Гурьевич описал в своих записках, вошедших в сборник "Тайны Кремлёвского двора" (Минск, 1993). В обвинении голословно утверждалось, что Конюхов - "участник военного заговора", "член тайной организации, примыкающей к белорусскому национал-фашизму", что он один из тех, кто "пытался реставрировать в стране капитализм", "добивался присоединения Белоруссии к Польше", "занимался вредительством в танковых войсках".
   Обвиняемый решительно отверг весь этот вздор, сказав, что признания у него выбили под пытками. Попросил вызвать свидетелей, которые могли бы подтвердить его невиновность. Но Кедров в этом отказал. "Свидетелей вызвать не можем, так они ничего не могут добавить по делу. Очных ставок не будет. Указанные вами осуждённые находятся далеко. Исходя из этого, приступаем к судебному разбирательству..."
   Но никакого судебного разбирательства не было. Был голый произвол. Несмотря на то, что ни одно из обвинений не подтвердилось сколько-нибудь вескими доказательствами, в "деле" фигурировали лишь вынужденные "признания" узника, да пара оговоров о "связях с врагами народа". Трибунал постановил: "...Подвергнуть высшей мере социальной защиты - расстрелять. Лишить воинского звания "бригадный комиссар", ходатайствовать о лишении ордена Красной Звезды и медали ХХ лет РККА" (РККА - Рабоче- Крестьянская Красная Армия - М.Н.). Приговор окончательный и обжалованию не подлежит".
   - Вам понятен приговор? - спросил у осуждённого Кедров.
   - Да, но скажите, где, когда, и против кого я совершил преступление? За что вы лишаете меня жизни?
   Кедров не ответил.
   Обычно приговор приводили в исполнение в те же сутки. Но дьявольская машина, уже насытившись кровью, стала давать перебои. Несколько месяцев смертник провёл в одиночной камере. Нетрудно представить душевное состояние человека, ожидающего расстрела не то, что каждый день, а каждый час, каждую минуту.
   Ему предложили написать просьбу о помиловании. Он написал, но ещё раз отверг фантастические обвинения.
   В марте 1940-го, через два года после ареста, ему объявили определение Военной коллегии Верховного Суда СССР: "Приговор трибунала БВО от 5 июля 1939 г. отменить. Физическое уничтожение Конюхова считать нецелесообразным. Высшую меру - расстрел - заменить десятью годами ИТЛ". (ИТЛ - Исправительно-трудовой лагерь).
   Десять лет он отбыл на Колыме, восемь лет в ссылке. После реабилитации приехал в Минск. Вошёл в приёмную военного трибунала в ватнике, с рюкзаком за плечами. Председателем этого грозного учреждения был тот же Кедров, только теперь уже генерал.
   - Кто вы? Как доложить? - спросила секретарша.
   - Доложите: бригадный комиссар Конюхов с того света прибыл!
   Кедров, увидев бывшего сослуживца, побледнел, но быстро взял себя в руки. Всё-таки на дворе стоял 1957-й год, уже шла кампания разоблачения культа личности Сталина. Он изобразил бурную радость и шагнул навстречу.
   - Здравствуй, дорогой, какими судьбами?
   Конюхов руки не подал. Смерил генерала презрительным взглядом, плюнул ему в лицо и пошёл прочь.
   Об этом эпизоде мне рассказывал и другой человек, только с той разницей в деталях, что встреча произошла у Дома офицеров. Но не отрицался сам факт: бывший смертник плюнул в лицо подписавшему ему смертный приговор.
   Не думаю, что Кедров был каким-то монстром. Сколько их, таких кедровых после ХХ съезда "по долгу службы" занимались реабилитацией невинно осуждённых! Инквизиторы срочно меняли обличье. Но приди к власти новый кровавый диктатор, они с такой же лёгкостью стали бы снова штамповать в массовом порядке смертные приговоры.
   Да что там аморальные судьи, разве не миллионы "простых людей" в те страшные сталинские годы на митингах в заводских цехах, учреждениях, студенческих аудиториях, на площадях выносили резолюции с требованием "поставить к стенке" троцкистско-зиновьевских, бухаринских и каких там ещё "выродков", "врачей-отравителей", а в брежневско-андроповские времена клеймили Сахарова и Солженицына, "единодушно" одобряли любую акцию внешней и внутренней политики, какой бы антинародной по своей сути она ни была.
   Как ни горько это признавать, но до подлинного массового покаяния ещё ох как далеко! Синдром толпы пока с нами.
   В редакции я долго спорил с литературным сотрудником Михаилом Васильевичем Плотниковым на тему сталинских злодеяний.
   - Какие злодеяния, о чём вы? - возражал он. - Ну, были, были, как в любом деле, кое-какие перегибы, так где их нет? Перегибы партия поправила.
   - А расстрел Тухачевского, Якира, Уборевича и многих тысяч других военачальников накануне войны - это тоже перегибы? Погибли невинные люди.
   Он зло перебил меня:
   - Да полно вам сказки рассказывать! Был военный заговор во главе с Тухачевским. Его, ещё когда в немецкий плен попал, завербовали...
   Я прекратил спор. Никакими аргументами такого не проймёшь. Потом узнал: при Сталине он служил "в органах".
   Заавторство
   Этого слова в орфографических словарях нет. Оно родилось в редакциях советской эпохи. Писать за "автора", то есть за того, кто будет им значиться, стало повседневной практикой. Начальник отдела ещё при первой нашей беседе втолковывал: главная моя обязанность - организовывать материалы из войск. Впрочем, это закреплялось и названием моей должности: не просто корреспондент, а "корреспондент - организатор". Была даже установлена норма: на один свой материал подготовить три "авторских".
   Дело знакомое. В дивизионке сплошь и рядом приходилось ставить под написанными мною материалами фамилии "авторов" - солдат, сержантов, офицеров.
   В редакции "Во славу Родины" долго "раскачиваться" не дали. Редактор поручил написать серию бесед Героев Советского Союза с молодыми солдатами на темы воинского воспитания. Он иногда, минуя начальника отдела, ставил задачи непосредственно журналистам, подчёркивая тем самым особую важность задания.
   Первая беседа - о коммунистических идеалах, сказал редактор, была поручена корреспонденту (назвал фамилию), но у того получилось чересчур выспренно. Много казённой патетики. Не впечатляет.
   - ... А что надо? - Алексей Петрович энергично сжал кулак. - Надо, чтобы мысли сочетались с чувством. Иными словами, чтобы за душу взяло. Подумайте, как это сделать. - Он встал, давая понять: на этом постановка задачи закончена. - Успеха вам! У вас должно получиться.
Срок мне дан четыре дня - до конца недели.
Я сел за свой стол, задумался. Легко сказать: "У вас должно получиться". А если и у меня не получится? Ответственность усугублял страх перед чистым листом бумаги.
   Тема по душе. Коммунистические идеалы... Разве не о них мечтали люди столетиями! Разве не они вдохновляли многих философов и поэтов! "Человек человеку - друг, товарищ и брат" - что может быть выше и чище! Но как сказать обо всём этом просто, не навязчиво, не казённо? Какие примеры привести? Сколько ни сидел за столом, ничего путного, кроме нескольких сухих тезисов, в голову не приходило. Рабочий день только начался, а я уже терзался своим бессилием. И вдруг меня осенило. Вошёл в кабинет начальника.
   - Антон Евгеньевич, отпустите в парк. Хочу обдумать будущую беседу с Героем. Авось на свежем воздухе придут и свежие мысли.
   Он удивлённо посмотрел на меня.
   - Ну хорошо, идите, раз вам так удобнее.
   Парк имени Горького рядом. Вышагивая по его дорожкам, что-то бормотал и, ухватив мысль, строил фразу, пробуя её на вкус. Пока сумбур: ни стройной композиции, ни сколько-нибудь зримых контуров хотя бы какой-то отдельной части будущего материала. Но это уже настройка, поиск нужной тональности, манеры, в которой пойдёт беседа. И я стал вписываться в роль ветерана, умудрённого фронтовым опытом. Как он должен беседовать с молодыми солдатами? Конечно же, без нажима, без казённой назидательности, непринуждённо и доверительно.
   Кто сказал, что вдохновение - нежданный дар: вдруг ни с того, ни с сего осенило-озарило? Не верю в это. Над вдохновением поработать надо. Пробудить его в себе. Подключить не только мозговые, но и душевные контакты. Тогда, может быть, и сверкнёт, высветив именно то, что надо. Я и не заметил тот момент, когда мысли, ещё недавно призрачные, ускользающие, хаотичные, начали наливаться живыми соками, проступать уже в чётких контурах, выстраиваться в определённом порядке, а фразы, сцепленные словами-пружинами, обретать упругость. Во всяком случае так мне тогда казалось. Присев на скамейку, вытащил блокнот и торопливо писал, боясь потерять только что найденное. Теперь можно было возвращаться в редакцию и продолжать работу за письменным столом.
   К вечеру материал вчерне был готов.
   На следующий день направился в Уручье - в 120-ю мотострелковую дивизию, где командовал полком Герой Советского Союза полковник Насардинов. От его имени и должна была появиться в газете беседа с молодыми солдатами.
   Доложил ему о цели визита.
   - Понимаю, - сказал полковник. - Дело нужное. Но где ж возьму время на это? Я же не писатель, а командир полка.
   - А вам и не надо писать - успокоил его. - Вы расскажите о своём фронтовом прошлом, вспомните наиболее примечательный эпизод из вашей жизни, а я постараюсь придать рассказанному вами соответствующую форму.
   - Ну если так, - приободрился он. - тогда другое дело.
   Когда блокнот можно было уже закрывать, я перешёл к теоретической части будущего выступления.
   - Прежде чем ехать к вам, сделал кое-какие наброски. Если ваши мысли созвучны моим, будем считать, что я всего лишь помог вам изложить их на бумаге. Должность у меня такая: корреспондент-организатор. Если с чем-то, что сейчас вам прочитаю, не согласны, тогда возражайте и поправляйте. Автор - вы, вам и последнее слово.
   - Ну какой я автор, - усмехнулся полковник. - Читайте, я слушаю.
   Читал я "с выражением", украдкой поглядывая на него. Ведь он первый, кто должен принять, а, может, и отвергнуть мою работу.
   Лицо Насардинова непроницаемо. Я уже закончил чтение, а он всё молчит. Достал портсигар, предложил мне папиросу.
   - Спасибо, товарищ полковник, я не курю.
   - Правильно делаете. А я вот никак не могу отделаться от скверной привычки. Это с фронта. Выдавал нам старшина, как часть довольствия, махру - поневоле закуришь - Затянулся, посмотрел куда-то поверх меня. - А мысли у вас правильные. Хорошие мысли. Я тоже так думаю. Только так красиво не смог бы их изложить.
   Я насторожился. Красивостей нам не надо. Неужели где-то пережал?
   - Товарищ полковник, если честно: то, что я вам прочитал, изложено доходчиво?
   - Нормально изложено. Чувствуется, писали от души. Чем ещё могу быть полезен?
   Я понял: пора закругляться. Завтра принесу уже готовый материал на подпись.
   Полдня работы и снова в полк. Насардинов читал уже отпечатанные пять листов медленно, пропахивая взглядом строку за строкой. Покончив с последним листом, улыбнулся.
   - Вот уж не знал, что я такой умный. Ну что... Раз для пользы дела... И поставил размашистую подпись.
   Выйдя из его кабинета, облегчённо вздохнул: гора с плеч! И было немного жалко, что материал обозначен уже не моей фамилией, и теперь никому не скажешь: это я написал!
   Ну и тщеславный же ты тип! - выругал себя. - Аплодисментов, видите ли, захотелось. Ещё неизвестно, понравится ли редактору то, что ты здесь наворочал.
   Положил листки на стол начальника отдела. Прочитав,мнение своё он так и не высказал. И только к концу рабочего дня мимоходом известил:
   - Понесу ваш материал редактору.
   И ни слова: подписал, не подписал? Ох, осторожен Антон Евгеньевич! Страхует себя. В случае, если моё творение редактору не понравится, всегда можно сказать: "Не дотянул Михаил Соломонович. Мы ожидали от него большего".
   "Беседу" опубликовали через два дня. Утром, проходя по редакционному коридору, ещё издали бросил взгляд на "красную доску", куда прикалывали лучшее в номере. Доска отдавала глянцевым блеском: ничего там не белело. Значит, не сочли... Ладно, переживём.
   Вернувшись к своему рабочему столу, вытащил из ящика стопку военкоровских писем и углубился в работу. Перед обеденным перерывом подошёл Коваль.
   - Ваш материал отмечен как лучший в номере. Поздравляю. Теперь принимайтесь за вторую беседу...
   "Бесед" с Героями сделал около десятка. О верности присяге, о войсковом товариществе и т.п. Это был мой старт в редакции окружной газеты. А всего за 15 лет работы там подготовил сотни "авторских" материалов размером от небольшой заметки до целой страницы. Писал за солдат, сержантов и офицеров - сплошь и рядом, обобщал передовой опыт, готовил отклики на какое-либо событие... Иногда редактор поручал "сверхответственное" задание - "сделать статью" командующему войсками округа, начальнику политуправления, секретарю обкома...
   Речь командующему войсками Белорусского военного округа генерал-полковнику Ивану Моисеевичу Третьяку я писал в весьма необычных условиях. Было это в 1976-м. Вызвал редактор (уже третий за мою бытность в окружной газете - полковник Виктор Фёдорович Трихманенко).
   - Сегодня вечером идём к командующему. Надо срочно подготовить ему речь минут на десять по случаю очередной годовщины освобождения Риги. Он там воевал...
   Третьяк принял нас в своём кабинете. Сказал, что ему позвонили из Рижского радио и попросили плёнку с его выступлением. Редактор представил меня.
   - Не сомневайтесь, товарищ командующий, он (кивок в мою сторону) всё сделает.
   Иван Моисеевич был в хорошем настроении.
   - А я не люблю писанину. Для меня не то что речь, письмо написать - труд тяжкий.
   - Так у нас же разделение труда, товарищ командующий, - незамедлительно поддержал его редактор. - Кому быть полководцем, а кому статьи и речи писать.
   Я был в готовности приступить к делу, но Третьяк продолжил разговор о профессиях.
   - Вот сын у меня, способный врач. А я поначалу хотел, чтобы он пошёл по военной линии...
   И увлекшись, стал рассказывать о своей семье. Слушать было занятно, но время шло, а дело так и не продвинулось. Не перебивать же командующего! В разгар его монолога зазвонил телефон. Третьяк взял трубку. Переговорив несколько минут, посмотрел на часы. И уже мне: - Приходи завтра к десяти.
   По пути в редакцию редактор наставлял:
   - К командующему завтра надо явиться не с пустыми руками. Я дам тебе "Военный вестник" со статьёй о боях за Ригу. Там и Третьяк упоминается. Вот эту статью возьми за основу...
   Итак, в моём распоряжении ночь. Позвонил домой: в связи со срочным заданием ночевать остаюсь в редакции. Прикинул: сколько же надо текста, чтобы выступать по радио десять минут? Если говорить "с чувством", пожалуй, страниц пять на машинке.
   Раскрыл журнал, стал изучать "фактуру". Это по сути историческая справка с названиями частей и соединений, населённых пунктов на подступах к Риге. Есть, правда, и несколько примеров героизма. Но для речи на десять минут их всё равно мало. Придётся к фактам добавить какие-то мысли, придать им живые интонации.
   К пяти утра закончил, лёг на диван и попытался хоть немного поспать. Но сон не приходил. Достал из "тревожного" чемодана бритву, зубную щётку, мыло, полотенце... В туалете привёл себя в порядок. В парке сделал зарядку и к девяти пришёл в штаб округа. Машинистки ещё не успели приступить к работе, чем я и воспользовался. Выправил опечатки и ровно в десять был в приёмной командующего.
   Адъютант доложил о моём прибытии, но Третьяк пока в свой кабинет не приглашал. Минут пять я томился в ожидании. Наконец массивная дверь приоткрылась.
   - Заходи.
   - Здравия желаю, товарищ командующий! - голосом бравого служаки доложился я. Протянул ему отпечатанные листки. - Здесь проект вашей речи.
   Он прочитал один листок, второй, взялся за третий, но не дочитав, бросил на стол.
   - Шо ты написал? - Лицо его стало свирепым.
   О крутости Ивана Моисеевича наслышан. В войну одно время он был в разведке. Войну закончил командиром полка, Героем Советского Союза.
   На высоких постах решительность характера переросла у него в самодурство и хамство. В выражениях себя не стеснял, в минуту гнева мог бросить в лицо полковнику или даже генералу: "Ещё одно замечание и пойдёшь сдавать мочу!" Это угроза скоропалительного увольнения из армии, при котором офицера или генерала направляли в госпиталь для медицинского обследования. Мог и без всякого предупреждения и сколько-нибудь серьёзного разбирательства снять с должности. Жаловаться на него практически бесполезно. Жалобы в ЦК или Министру обороны вязли в бюрократической рутине и в конце концов возвращались к тому же Третьяку. Немногие смельчаки, посмевшие жаловаться, поплатились за это карьерой.
   ... С обречённостью кролика перед удавом я ждал разноса, а, возможно, и "оргвывода".
   - Ну шо ты написал? - снова вопросил Третьяк. - У тебя здесь всё Рига, да Рига... А я ведь не только Ригу освобождал.
   - Товарищ командующий, - собрался я с духом, - у меня был только один источник: статья в "Военном вестнике".
   - Так что ты вчера мне об этом не сказал? Я бы тебе дал всё, что надо. - Открыл сейф. - На... - Протянул пожелтевшую газету и фотографию мальчика в гимнастёрке и сапогах. - Это наш сын полка. Семью его немцы расстреляли... А в газете, - показал "подвал", очерченный красным карандашом, - про наш полк. Ну, и про меня тут есть... Так что садись и пиши. Здесь пиши, в моём кабинете. - Последнюю фразу произнёс в повелительной интонации.
   За годы работы в военной журналистике не раз приходилось писать на учениях - в палатке, кабине автомобиля, а то и под открытым небом на снарядных ящиках. Но работать в кабинете командующего, да ещё в его присутствии - такое в моей практике впервые.
   Сел за длинный стол для совещаний, поближе к выходу. Дивизионная газета оказалась неплохим подспорьем. Но при чём тут фотография сына полка? Расспрашивать командующего об этом мальчике посчитал неудобным. Да и времени уже нет на расспросы: к концу рабочего дня новый вариант должен быть не только написан, но и отпечатан на машинке.
   Третьяк то и дело звонил по телефону, кого-то распекал. Мягкой кошачьей поступью проходил адъютант, а я, углубившись в работу, уже ничего не видел и не слышал, вернее, убедил себя в этом. Мне-то что? У них - свои дела, у меня - свои. И удивительная вещь: в таких-то условиях вдруг стало получаться! Будто я перевоплотился в Третьяка и, вспомнив былые лихие дела, не торопясь, рассказываю о них и тут же размышляю о пережитом.
   Около двух часов дня в кабинет снова вошёл адъютант.
   - Товарищ командующий, вам обед принести сюда или будете обедать дома?
   - Поеду домой.
   И только теперь я почувствовал, что голоден. Со вчерашнего дня ничего не ел. Пообедать Третьяк не предложил. Когда он уехал, направился в штабную столовую...
   Вернулся - хозяина кабинета ещё нет. На сытый желудок работа пошла веселее.
   Вскоре появился Третьяк. Проходя мимо, спросил:
   - Ну как? Много ещё осталось?
   - На полчаса работы, товарищ командующий.
   Управился даже раньше. Попросил адъютанта переговорить с машинистками, чтобы срочно отпечатали материал. Написал разборчиво, и каждая, взяв по листку, быстро отстучала текст.
   Не без волнения снова предстал перед суровыми очами Третьяка. Что скажет на этот раз?
   Он прочитал всё до конца. Лицо его было спокойным.
   - Теперь совсем другое дело. Молодец!
   Если я молодец, то хотел уйти, но командующий сказал:
   - Поедешь сейчас со мной на радио. Будем записываться.
   Мне непонятно: я-то зачем? Записывать ведь будут Третьяка, а не меня. Но задать ему этот вопрос счёл неуместным.
   У штаба ждала машина. И опять у меня недоумение: от штаба до радиоцентра какая-то сотня метров. Неужели нельзя пройти это крошечное расстояние пешком? Но порядки в высоких сферах, очевидно, подвластны совсем другой логике. Сели в машину и через какие-то секунды вылезли. Нас провели в операторскую. Оператор усадил Третьяка перед микрофоном.
   - Начнём, товарищ генерал?
   Иван Моисеевич откашлялся.
   - Включай свою шарманку.
   Взял первый лист с текстом и зычно начал:
   - Дорогие товарищи!..
   - Стоп, - остановил его через десяток секунд оператор. - Здесь у вас получилось не очень. Начнём сначала.
   Третьяк безропотно подчинился. Но оператор снова оборвал.
   - Стоп, опять нечётко. Внимание... - Рука его, застыв в воздухе, сделала резкую отмашку. - Начали!
   - Дорогие товарищи!..
   Глядя на потное, натужное лицо командующего, меня разбирал смех. Отвернулся, чтобы не дай Бог, не прыснуть.
   Оператор был беспощаден. Он знал своё дело.
   После четвёртой попытки взмокший Третьяк в сердцах шмякнул листок на стол. Жестом подозвал меня и, ткнув пальцем в злополучную фразу, рявкнул:
   - Замени это слово... Я его не выговариваю.
   Свыше часа мучил его оператор, пока не добился желаемого. Я подумал о нём: профессионал. Дорожит своей маркой.
   ... Подъехали к штабу. Третьяк пожал мне руку и сказал водителю, чтобы отвёз меня в редакцию. Ехать до неё минуты три, но в машине я чуть не уснул. Была такая усталость, даже более того, опустошённость, словно за минувшие сутки разгрузил несколько вагонов.
   Довелось мне писать и за другого командующего войсками округа генерал-полковника Михаила Митрофановича Зайцева, сменившего Третьяка. Правда, на этот раз обошлось без драматических коллизий. Статья на газетную страницу - о тактической подготовке войск.
   Ещё в военном училище тактика была одним из моих любимых предметов. Не потерял к ней интереса и в последующие годы. Бывая на многих тактических учениях и стрельбах, сначала в качестве артиллерийского командира, а затем военного корреспондента, старался осмыслить увиденное: чертил схемы, размышлял на извечную тему, как надо действовать, чтобы переиграть, перехитрить противника. Немало полезного в расширении тактического кругозора почерпнул, общаясь с офицерами Управления боевой подготовки и Оперативного управления штаба округа. По вопросам тактики писал не только в окружную газету, но и в журнал "Военный вестник". Словом, тактика продолжала оставаться для меня увлекательным творческим делом.
   Работая над статьёй для командующего, к нему не ходил, зато основательно консультировался с офицерами штаба.
   Готовый материал понёс к Зайцеву на подпись редактор. Вернулся довольный: статья одобрена. Командующий не сделал ни единой поправки, разве что дописал фамилии двух комбатов.
   Когда материал был опубликован, в редакции не упустили повод для подначки.
   - Миша, раз ты поставил всему округу задачи по тактической подготовке, просись теперь в командующие.
   - Не могу, ребята, академиев не кончал.
   * * *
   Не раз задумывался над "заавторством". Откуда оно? И приходил к одному и тому же выводу: да всё оттуда - из тоталитарной несвободы, тоталитарного мышления. В стране "развитого социализма" правители не могли без фальши, без потёмкинских деревень. Если в Верховном Совете для создания видимости народного представительства наряду с сильными мира сего заседали доярки, токари-слесари и прочие "простые люди", то почему бы и в печати не создать видимость гражданской активности людей "из народа"? В газете "Во славу Родины" была даже рубрика "Солдатская публицистика". Писали за солдат журналисты, собирая нужную "фактуру", сдабривая её своими размышлениями.
   Подавляющее большинство "авторов", чьи фамилии мы ставили под написанными нами материалами, отнюдь не просились на газетные страницы. Но давило пресловутое "надо". Надо, - получали мы установку, - чтобы в окружной газете выступали представители всех военных слоёв - от солдата до генерала. Не могут сами написать? Не беда. На то есть штатные газетные сотрудники.
   Недостаток школьного обучения - неумение грамотно изложить свои мысли - в общем-то поправим в редакции. Но как быть, если и с мыслями не густо? Тогда журналисту надо их щедро выдавать за "автора".
   "По науке", чем выше по должности начальник, тем большими мыслительными способностями должен обладать. И уж кому кому, а командующему войсками округа или, скажем, начальнику политуправления следовало бы использовать окружную газету и для того, чтобы сказать что-то своё, значительное, дельное, что с такой полнотой и проницательностью не скажет никто другой. Писал же в начале 20-х годов Тухачевский статьи в "Красноармейскую правду", как тогда называлась окружная газета. Но с годами такая практика была утрачена. Зачем генералу напрягать мозги, когда по приказанию редактора эту работу за него сделает журналист?
   Сменивший начальника политуправления Белорусского военного
   округа Грекова Дебалюк, как он сам сказал, выступая в нашей редакции, когда-то работал в "Пионерской правде". Уж ему-то, бывшему журналисту и главному политработнику в округе, потрудиться над статьёй в газету - продолжение его "политической работы", иными словами, прямой служебный долг.
   Вельможный Александр Васильевич не прочь был числиться в авторах, но предпочитал осуществлять это руками, точнее, мозгами подчинённых. Статью за его подписью в "Комсомольскую правду" с размышлениями о войсковых учениях "Березина" писали мы с Толей Савицким, начальником отдела комсомольской жизни. Гонорар нам Дебалюк не отдал.
   Кстати о гонораре. За мою бытность в редакции "Во славу Родины" помню только два случая, когда "авторы" отказались от него. Первым таким человеком был Герой Советского Союза Иван Павлович Боборыкин, на фронте механик-водитель танка. Написанный мной от его имени материал был опубликован ещё в первый год моей работы в окружной газете. Вскоре я получил почтовое извещение о денежном переводе. Фамилия отправителя внесла ясность: Боборыкин. Позвонил ему: автором считаетесь вы, вам и полагается гонорар.
   - Может быть, я и считаюсь автором, - ответил Иван Павлович, - но писали вы. Ваш труд - вам и гонорар. И не вздумайте выслать его обратно, иначе снова отправлю вам.
   Я спросил начальника отдела: как быть? Он ответил: коль такое дело, отправляйтесь на почту и получайте деньги. Что я и сделал.
   А вторым таким человеком был заместитель командующего войсками округа генерал-полковник Алексей Иванович Семиренко. Опять же по поручению редактора написал за него статью в "Военный вестник" о психологической подготовке. Через некоторое время он позвонил:
   - Зайди ко мне.
   Зашёл. Алексей Иванович достал из сейфа деньги.
   - Это гонорар за статью. Он твой за вычетом партийных взносов.
   Я стал отказываться, но Семиренко, как и Боборыкин, был непреклонен.
   С этим человеком жизнь меня сводила неоднократно, и я ещё расскажу о нём. Но поскольку в этой главе по хронологии забежал далеко вперёд, вернусь к первым годам моей работы в "Во славу Родины"
   "На вас поступил сигнал..."
   Поначалу редакционная жизнь складывалась для меня вполне благоприятно. Серия написанных мною "бесед" Героев Советского Союза, редактору понравилась. Меня стал похваливать на летучках. Ну, а мне не оставалось ничего другого, как доказывать своей работой, что в окружной газете человек не случайный.
   Часто выезжал на тактические учения, в различные гарнизоны. С особой охотой отправлялся в Печи - в "свою" дивизию, тем более, что в военном городке пока оставалась моя семья.
   Ещё будучи в дивизионке, познакомился с замполитом ракетного дивизиона майором Исааком Давидовичем Мельницким. Работал он не шаблонно, без казённой назидательности, свойственной многим политработникам. Бывший фронтовик, он умел настроить людей на ударную работу при пусках боевых ракет. Дивизион был на хорошем счету в округе, а майор Мельницкий считался одним из лучших замполитов дивизии. Однажды политотдельцы провели в дивизионе анонимное анкетирование. Поставили три вопроса: "Назовите самого авторитетного солдата; самого авторитетного сержанта; самого авторитетного офицера". Ответы на третий вопрос отличались редким единодушием: Мельницкий. А ведь офицеров в дивизионе десятка полтора. Многие в своих ответах не ограничились лишь указанием фамилии, а поясняли: почему именно Мельницкий.
   Читал эти приписки - искренние, бесхитростные, - никто не давил, не подсказывал. Запомнилась запись: "Этот человек с душой офицера-фронтовика. Я порвал ему много нервов, но он не озлобился на меня, продолжал со мной работать, делать из меня человека. И теперь я готов отдать за него жизнь". Нужны комментарии?
   Уже заполненная анкета вернулась в политотдел для изучения. Что касается офицеров, это была аттестация "снизу". Пожалуй, наиболее честная, нежели "сверху": над ней не довлели никакие расчёты и тайные служебные "ходы".
   Ну как не написать о таком офицере! И я написал о нём очерк "Искатель". Он был отмечен не только на "красной доске". На летучке редактор сказал, что Член Военного Совета - начальник политуправления округа генерал-полковник Греков начертал на газетной полосе резолюцию своему заму: "Товарищ Овчаренко, подумайте о перемещении офицера-искателя на более высокую должность".
   Греков начинал рабочий день с просмотра свежего номера окружной газеты. На газетных полях делал пометки, замечания, некоторые места подчёркивал и тем же утром звонил редактору, сообщая своё мнение. Но как ни странно на первый взгляд, столь многообещающая резолюция - повысить в должности майора Мельницкого - продолжения не имела. Очевидно, когда Греков писал её, упустил из вида: Мельницкий - еврей. А куда повышать еврея-политработника с майорской должности? Его потолок, установленный Главным Политическим Управлением, и есть майорская должность. Как редкое исключение, мог подняться и на подполковничью, скажем, стать замполитом полка. Но для этого требовалось очень сильное желание кадровиков не только в округе, но и в Москве. А у них свои кандидатуры, причём, со славянскими фамилиями. Мельницкий, как был замполитом дивизиона, так им и остался до увольнения в запас. Правда, его наградили орденом "Знак почёта". Это дозволялось.
   В ту пору я не знал о всех этих "тонкостях" и от души радовался, что мой очерк поможет достойному человеку в военной карьере. Впрочем, радовался недолго. Месяца через два после той публикации меня вызвал в свой кабинет начальник отдела.
   - У меня к вам серьёзный разговор... - начал с официальной значительностью. - Мы вам оказали большое доверие: взяли в редакцию окружной газеты, причём, в ведущий отдел. Не скрою, были и противники вашей кандидатуры, но редактор и я настояли. Надеюсь, вы понимаете: наше доверие вас ко многому обязывает...
   Я напрягся: к чему такое предисловие?
   ... - Между тем, на вас поступил сигнал: среди героев ваших очерков и авторов организованных вами материалов слишком много лиц еврейской национальности.
   Ах, вон оно что...
   - Случайно ли это получилось, - продолжал Коваль, - или вы специально подбираете таких людей, тут надо разбираться. Но должен вас как, молодого журналиста, серьёзно предупредить. У нас не еврейская газета.
   - Это я знаю, Антон Евгеньевич. А что касается лиц, о которых вы говорите, давайте всё-таки разберёмся. Только сначала уточним: что значит "слишком много"?
   - Ну как же... Вы писали о майоре Мельницком, капитане Шапиро, рядовом Каплане... Есть лица еврейской национальности и среди ваших авторов. Была бы одна, ну, две фамилии - это ещё куда бы ни шло. Но столько...
   Кровь бросилась мне в лицо. Выходит, все пышные слова об интернационализме, не сходившие со страниц нашей газеты, фальшь? Значит, есть процентная норма, которая была при царе? Это что, тоже относится к коммунистическим идеалам?
   - Антон Евгеньевич... - Старался подавить волнение, памятуя: одно неосторожное слово может дорого обойтись. - Начну с авторов. Капитан Курзинер из Бреста - военкор нашей газеты. Пишет не только в наш отдел, но и в отдел информации. Его хвалили на летучке, я ему заказал корреспонденцию о политзанятиях. Рядовой Шустерман прислал в редакцию заметку сам. Я её обработал, и она вышла. Так в чём тут криминал? Теперь о героях моих материалов. Майор Исаак Мельницкий - лучший замполит учебной дивизии, и вы знаете, как реагировал на очерк о нём Член Военного Совета...
   - С Мельницким ясно. Давайте дальше.
   - Капитан Михаил Шапиро - специалист первого класса, лучший внештатный пропагандист в той же дивизии. Написать о нём мне рекомендовали в политотделе. Рядовой Семён Каплан - взводный агитатор, наводчик танковой пушки. Поразил цель первым снарядом. Так почему же я не должен писать об этих людях? Только лишь потому, что они евреи? Считаю такую дискриминацию недопустимой. На последнем семинаре по марксистско-ленинской подготовке вы очень хорошо говорили об интернациональном характере нашей армии, цитировали Ленина. Или я неправильно вас понял?
   - Да нет, поняли правильно, - поспешил заверить Коваль. - Но видите ли... Есть же чувство меры...
   - Чувство меры действительно вещь похвальная. Но я не признаю процентную норму на ту или иную национальность, которая должна определять: писать или не писать о конкретном человеке. Среди героев моих материалов, кроме замеченных вами евреев, есть русские, украинцы, татары, узбеки, и, наверное, люди других национальностей. Их "пятая графа" меня не интересовала. Интересовало другое: как служит человек, чему у него можно поучиться. Писал и буду писать о людях достойных, не взирая на национальность. Это мои убеждения. Их готов отстаивать где угодно, начиная с ближайшего партийного собрания.
   - Вы меня не так поняли. - пошёл на попятную Коваль. - Разговор у нас хоть и серьёзный, но товарищеский. Я просто хотел вас предостеречь, чтобы не увлекались...
   - Спасибо, Антон Евгеньевич, за заботу. Но как писал, так и буду писать. Без бухгалтерских подсчётов, кто какой национальности.
   Вскоре я уехал в командировку в Печи и привёз оттуда материал о передовом пропагандисте полка майоре Арнольде Соломоновиче Каменецком. Ожидал, что потянут "на ковёр". Но материал дали на целую страницу. Да ешё с фотографией Каменецкого.
   Думаю, последнюю точку здесь поставил редактор. Не захотел признавать, что взял наперекор давлению кадровиков человека с "сионистским нутром". Иначе что же получилось бы? Не проявил бдительность. Это могло аукнуться не лучшим образом и для него. К тому же полковник Осика не был антисемитом. А в ту пору на посту редактора это значило не так уж мало.
   Борис Пискунов
   В марте 1965-го я выехал на крупное тактическое учение под Брестом. В поезде обратил внимание на полковника с Золотой Звездой Героя. Познакомились, разговорились. Евсей Григорьевич Вайнруб, танкист, уже в отставке. Едет в Варшаву, куда его пригласили городские власти как участника освобождения столицы Польши.
   Многие годы армейской службы не смогли выветрить в нём местечковый акцент. Евсей Григорьевич прошёл всю войну, был командиром 219-й танковой бригады. Его родной брат Матвей - тоже Герой Советского Союза и тоже танкист, генерал-лейтенант.
   Я и до этого знал: среди кавалеров Золотой Звезды есть и евреи, но чтобы ими были два брата... О таком ещё не слыхал, хотя перечитал о Великой Отечественной немало литературы. Странно, подумал тогда, столь яркий факт, и о нём - нигде, ничего.
   Поразмыслив, понял: не "та" национальность. Не по этой ли причине один из руководителей, можно сказать, душа обороны Брестской крепости полковой комиссар Ефим Моисеевич Фомин так и не был посмертно удостоен звания Героя? Казалось бы, уж здесь-то благоприятнейшая возможность использовать его комиссарство: руководящая роль партии и всё такое... Но "пятая графа" оказалась сильнее. Что ж удивительного, что и братьев-героев Вайнрубов идеологические начальники держали в тени. В День Победы, когда на одноимённой площади в Минске выставляли портреты Героев Советского Союза - среди них уроженцев Белоруссии борисовчан братьев Вайнрубов не было. (О Евсее Григорьевиче позднее я написал большой очерк, не раз бывал у него дома).
   Однако вернусь к учению. Ночь напролёт совершал марш с мотострелковым батальоном, побывал у сапёров, в артиллерийском полку. На вторые сутки заночевал в палатке разведвзвода. Утром ко мне подошёл дневальный.
   - Товарищ капитан, наш командир перед отбытием на НП сказал мне: "Когда корреспондент проснётся, передай ему: "Пискунов хотел бы вас видеть".
   - Как зовут вашего командира?
   - Борис Иванович.
   Он! Ну, конечно же, это он, Боря Пискунов, мой однокашник по Хабаровскому артиллерийскому. Были в одном взводе. Но старший лейтенант... Ведь почти десять лет, как окончили училище. Странно....
   Не став дожидаться завтрака, поспешил на КНП полка. (КНП - Командно-наблюдательный пункт) Но пока добрался туда, пункт уже переместился. Динамика учений стремительна. Короткое развёртывание, выполнение нескольких огневых задач и снова марш... И только к вечеру удалось попасть на КНП, где находился Пискунов.
   Он стоял у дальномера в белом масхалате и, называя вслух отсчёты по целям, записывал их в тетрадь. На пункте, кроме разведчиков, - несколько офицеров: шла напряжённая боевая работа. Обветренные, почерневшие лица, воспалённые после бессонной ночи глаза... Картина знакомая.
   Так и не решился окликнуть Бориса, чтобы не помешать ему. А он, поглощённый своим делом, не видел меня. И только во время рабочей паузы я подал голос:
   - Здравствуй, Боря.
   Мы обнялись. Столько хотелось сказать друг другу, но где ж тут на людях, в этой тесной траншейке среди команд, тарахтения подходившего бронетранспортёра! КНП снова начал сворачиваться. Записал Борин домашний адрес в Бресте.
   Договорились: завтра вечером приду к нему. Учение к тому времени должно закончиться, и мы пообщаемся уже не спеша. Как никак десять лет не виделись.
   Борина семья - жена, трое детей и тёща - жила в двухкомнатной квартире. Убогая мебель и кровати, кровати... Невольно подумалось: и как эти шестеро помещаются на такой крохотной площади? Ещё один факт к невесёлым размышлениям о бытовых условиях, в которых вынуждено жить доблестное советское офицерство.
   После ужина мы с Борисом ушли на кухню, прихватив бутылку недопитой водки. Оставшись одни, вспоминали ребят из нашего 39-го курсантского взвода, училищных командиров и преподавателей и говорили "за жизнь".
   Перед училищем Борис окончил в Ленинграде два курса Военно-технического института. Уже не помню, почему оставил его и
   двинул в ХАУ. Рассудительный, аккуратный, толковый, он во взводе был в числе лучших. Преподаватель тактики, не раз уже упомянутый мной подполковник Матвеев, на выпускном вечере сказал: "Вас, Пискунов, с вашей памятью, методичностью, хорошей графикой я вижу в большом штабе и с большими звёздами на погонах".
   Не сбылось. Все эти десять лет Боря оставался взводным и семь лет ходил в старших лейтенантах.
   - Почему? - спросил его.
   Я сам не преуспел в чинах, "перехаживал" по году в каждом звании, пока не получил капитана. Но чтобы столько лет задержаться на взводе, - по самым тягучим меркам уже чересчур, хотя, повторяю, случалось, что некоторые ходили в "старлеях" даже больше.
   - Ты не думай, что я где-то проштрафился. Наоборот: грамоты, два ценных подарка... И бесконечные обещания: вот-вот должны выдвинуть. Это "вот-вот", как видишь, затянулось на годы... Давай пропустим ещё по грамульке...
   Он на два года моложе меня, но виски уже почти седые, лоб в морщинах, в глазах какая-то стариковская усталость.
   -... Меня, как ты помнишь, - продолжал он, - после училища направили в Группу войск в Германии. Принял разведвзвод артполка. Служу год, второй... Похваливают, делают намёки: здесь, дескать, долго не задержишься, пойдёшь на повышение. А тут вакансия: должность старшего офицера батареи. И комбат, и командир дивизиона хотят меня взять, но командир полка упёрся. На носу большие учения с боевой стрельбой, мой взвод у него подручный, отпускать не хочет. Командиру дивизиона сказал откровенно: "Если отдать тебе Пискунова, кто будет делать засечки на полковом КНП? Поставить вместо него зелёного лейтенанта из училища? Когда он ещё освоит это дело... А мне хорошая оценка нужна сейчас". Тот разговор мне сам же командир дивизиона и передал. Дескать, не взыщи, не моя воля...
   Командир полка ждал повышения и не хотел никаких неожиданностей. Со мной ему было спокойнее. Словом, не отпустил. Правда, обещал: в дивизии, куда его переводили начальником штаба, возьмёт меня на капитанскую должность, а затем сделает начальником разведки полка. Ну, я уши и развесил. А он, как убыл, так обо мне и забыл.
   Пришёл очередной командир полка и опять старая песня: отпускать на повышение не хочет: забот-хлопот со мной на учениях нет. Ребята более поздних выпусков, чем наш, уже батареями командуют, а я всё ещё на взводе разведки. Так и пролетели пять лет, пока не пришла замена в Брест. А здесь я поначалу как новенький. Полк неполного состава, учения значительно реже, и моя работа не так ценится, как в Группе войск. Должности своей соответствую и ладно. Два года стоял в очереди на квартиру. Моей семье положена трёхкомнатная, а дали двухкомнатную. Я сначала заартачился, пошёл к командиру полка, а он говорит: "Три комнаты дать пока не можем. Проектируется для военного городка многоквартирный дом, вот там и дадим тебе трёхкомнатную. Так что потерпи.
   Предложили мне капитанскую должность на технической базе в Мышанке. Жена ни в какую. "Я, говорит, уже узнала: это дыра. Я здесь работаю, а где там найду работу? Нет, уж мой дорогой, добивайся капитанской должности в Бресте". А как я могу добиваться? Обивать начальственные пороги? Не приспособлен для этого...
   Он снова разлил водку по рюмкам. Рука его дрожала.
   Неужели прикладывается? - мелькнула мысль. - А что? От такой жизни немудрено и запить. Мне было неловко, что сижу перед ним в капитанском звании, такой благополучный: должность майорская, работа интересная, должны дать квартиру в Минске...
   Чем ему помочь? Пойти к командиру полка и сказать: что ж вы так относитесь к хорошему офицеру? С военными журналистами в войсках считаются.
   Поразмыслив, решил этого не делать. Есть ход посильнее: обратиться к самому главному в округе ракетно-артиллерийскому начальнику. Мне, журналисту, имеющему постоянный пропуск в штаб округа, это несложно.
   Но вернувшись из командировки, в штаб округа направился не сразу. Нужно было срочно сдать корреспонденцию "Агитатор пошёл в "бой", а за ней и другие материалы с учения. К визиту же в штаб, как считал я, нужно подготовиться. Не скажешь ведь генералу с порога: "Есть такой командир взвода старший лейтенант Пискунов. Его уже много лет зажимают и поэтому дайте ему батарею". Нет, здесь надо повести разговор куда тоньше. Повод какой-нибудь придумать.
   Придумал и позвонил начальнику ракетных войск и артиллерии округа генерал-лейтенанту Сидорову: корреспондент газеты "Во славу Родины" такой-то просит принять по вопросу, имеющему общий интерес.
   - Какой вопрос? - поинтересовался генерал.
   - Подготовка мастеров артиллерийского огня. Есть тут некоторые нюансы, о которых говорить по телефону не хотелось бы.
   - Ну, если нюансы, тогда заходи, поговорим.
   В генеральском кабинете в качестве корреспондента я впервые. Для меня, недавнего взводного, генерал-лейтенант артиллерии - величина солидная. Въевшаяся привычка чтить субоординацию так и подмывала вытянуться в струнку и односложно рубить уставные фразы "так точно!" и "никак нет!". Но в этом кабинете я не просто младший офицер, а журналист, и вести беседу надо мне. Вести тактично, не зарываясь, но и достаточно твёрдо: у меня дело!
   Сказал, что в своё время окончил артучилище, служил на Сахалине на таких-то должностях. Так вот... Став военным журналистом, хотелось бы периодически обращаться к вопросам подготовки мастеров огня. И здесь есть кое-какие мысли. Пришёл для того, чтобы сверить их с вашими, товарищ генерал, посоветоваться...
   Он слушал с интересом. Особенно, когда я стал говорить о психологической подготовке в артиллерии. О том, что зачастую выполнение огневых задач проходит в тепличных условиях, не учитываются реалии современного боя...
   - Рассуждаешь правильно. Согласен с тобой.
   - ... И ещё, товарищ генерал, хотел бы обратить ваше внимание на один нюанс. Он имеет прямое отношение к подготовке мастеров огня: настроение офицера.
   - Настроение? - Сидоров удивлённо вскинул голову. - Что имеешь в виду?
   - Имею в виду, с каким настроением человек выполняет свою работу. Если оно подавленное, вряд ли будет тянуться к профессиональному совершенству. Скорее потянется к бутылке.
   - И что предлагаешь: прибор такой изобрести, вроде аккумулятора, чтобы с утра заряжал хорошим настроением? А если с женой поссорился, а в этот день стрелять, то чем ему поможешь?
   - Товарищ генерал, я не о семейных ссорах. О том, как порой из-за местнических интересов способному, старательному офицеру стопорят карьеру, лишают перспективы, и он уже ни к какому совершенству не стремится. Просто тянет лямку. Вот вам пример...
   И рассказал о Пискунове.
   - Да, невесёлая история, - вздохнул генерал. - Ну что ж... Если, как ты говоришь, твой друг такой толковый и старательный, а его столько лет не двигают по службе, присмотримся к нему. Где он служит? Записываю...
   Вышел из генеральского кабинета довольный. Всё, что мог, вроде бы сделал. Разве что ещё дозвониться до Бориса и сообщить о беседе с Сидоровым? Но решил пока выждать. Чего трезвонить раньше времени! Будет приказ о повышении, Боря и так узнает.
   С ним встретился через несколько месяцев на окружном совещании отличников. Борис был в парадной форме, наглажен, с недавно полученной медалью за выслугу лет. А взгляд грустный, всё тот же, как и во время встречи у него дома.
   - Вот приехал сюда как самый старый в округе взводный, делиться опытом. За десять лет столько его накопилось, что не знаю, куда и девать...
   Невесело усмехнулся. Тогда я и рассказал о беседе с генералом.
   - За визит к Сидорову спасибо. Только всё это пустое. Ну и что, после этой беседы? Всё так же глухо, как в танке. По-моему, твой Сидоров давно забыл про меня.
   - Я позвоню ему, напомню.
   - Не надо, не трать попусту порох. Нужен ему какой-то Пискунов! Был бы я генеральским сынком или родственником ещё какой-нибудь шишки, носил бы уже майорские звёзды.
   Но я всё-таки позвонил. Сидоров:
   - На ловца и зверь бежит. А я хотел звонить тебе в редакцию. С другом твоим разобрался. Он в самом деле хороший офицер. Учитывая его стаж, сразу ставим Пискунова на батарею.
   - Где, товарищ генерал?
   - Да там же, в Бресте, в том же полку. Только пару неделек придётся подождать, пока определится с академией комбат, на место которого должен пойти Пискунов. Если тот парень в академию не пройдёт, есть запасной вариант. Но как бы там ни было, твой друг в следующем месяце станет командиром батареи.
   Это уже конструктивная новость. Но опять же подумалось: пока Сидоров сообщил лишь о намерении. А вдруг и на этот раз осечка? Вот будет для Бориса травма! Нет, надо пару недель выждать. А потом наберусь нахальства и снова позвоню Сидорову: состоится ли в ближайшие дни приказ на Пискунова? И если да, тогда сразу же сообщу Борису и первый его поздравлю.
   А пока поблагодарил генерала и пометил в записной книжке, когда должен позвонить в Брест.
   За два дня до этой даты туда собрался корреспондент нашего отдела Саша Варин, приехавший из Группы войск в Германии по замене на место Косаренко. Такую оказию упустить я не мог. Но для верности позвонил генералу: как там с Пискуновым?
   - Всё, как и было намечено, - услышал в ответ. - Пискунов включён в приказ.
   Теперь можно было попросить и Варина.
   - Саш, к тебе просьба: найди в Южном городке, в артполку, командира взвода разведки старшего лейтенанта Пискунова. Передай от меня привет и скажи: его ставят на батарею. На днях будет приказ.
   ... Варин вернулся через несколько дней.
   - Твоё поручение выполнить не смог.
   - Почему?
   - Он застрелился.
   Сказал это как-то буднично, будто о каком-то незначительном событии. Я знал, что он, как и Косаренко, склонен к розыгрышам.
   - Ты что, шутишь?
   - Какие там шутки! Приехал в артполк аккурат в разгар суматохи. Днём раньше это и случилось...
   До меня всё ещё не доходил страшный смысл услышанного. Самоубийство за несколько дней до приказа о повышении в должности... Что ж ты наделал, Боря! У тебя же семья, трое детей!
   - Пискунов оставил какую-нибудь записку?
   - Записку не оставил, но ребята из политотдела кое-что прояснили. Засиделся он в должности взводного сверх всякой меры. Переживал. Жена с тёщей его часто пилили. Ты, мол, неудачник. Другие ведь могут своего добиваться. Стукнул бы кулаком по столу, где надо, а ты всё терпишь. Из-за этого и семья страдает. И вот в конце концов так его допекли, что он тогда и принял решение. "Да, - сказал, - я неудачник и с этим пора кончать". И ушёл из дома...
   - Откуда эти подробности?
   - Соседи слышали. Да и жена рвала на себе волосы, кричала: "Это мы виноваты, мы его довели!" Ушёл он, значит, из дома, выпил. Пришёл на КПП. Дежурный по полку - на проверке караула, остался его помощник, сержант. Между прочим, одно время был во взводе Пискунова. Пискунов - к нему. "Мне завтра занятие проводить по устройству пистолета, надо подготовиться. Будь другом, сбегай в нашу казарму за наставлением - я его у замкомвзвода оставил. Принеси сюда, а я тем временем потренируюсь в разборке-сборке пистолета". Сержант заколебался. "Вы, товарищ старший лейтенант, выпивши... И покидать КПП без разрешения дежурного по полку не имею права". А Пискунов ему: "Выпил я чуть-чуть по случаю... дня рождения жены. Ну, сбегай за наставлением, прошу тебя..." И сержант не устоял, оставил ему пистолет, правда, патроны из магазина вынул и унёс с собой. Прибегает с наставлением, а Пискунов сидит за столом и кровь у виска... Он, оказывается, пришёл со своим патроном...
   Потрясённый этим рассказом, я долго не мог придти в себя. А в мозгу билось: я тоже виноват! Если бы сообщил Борису сразу, не выжидая этих двух недель, если бы сообщил!
   Сколько же на наших душах камней-камушков, которые носим неделями, месяцами, а то и всю жизнь! И нечего тешить себя оправданиями. Разве что есть одно-единственное утешение: пока наши души способны к покаянию, есть надежда: этот груз хоть когда-нибудь, хоть немного станет легче.
   Нарейко хочет жить красиво
   - Слушай, корреспондент... Большая к тебе просьба: напиши об одном негодяе из нашего полка. Сил моих больше нет с ним возиться. Все печёнки переел...
   Не часто услышишь подобное от полкового замполита. Майор Макеев из стоявшей в Гродно 30-й Иркутско-Пинской мотострелковой дивизии, насколько я его знал, - политработник дельный и волевой. И вдруг такое признание в полной своей беспомощности направить на путь истинный солдата-разгильдяя. Обычно замполиты стараются не выносить сор из избы. Каждая соринка - минус в их работе. Но если такое говорит Макеев, значит, допекло.
   Рядовой Александр Нарейко - полковая знаменитость. За полтора года службы - больше сорока суток на гауптвахте. Да и назвать службой его нахождение в армии можно лишь с большой натяжкой. Кроме гауптвахты, - санчасть, куда норовил попасть при малейшей возможности, да плюс самоволки - какой уж из него служака!
   В роте, куда я пришёл в воскресное утро по просьбе замполита, её командир предостерёг меня:
   - Нарейко - наглец и вряд ли захочет беседовать с корреспондентом. Может и по матушке послать, и демонстративно закурить, пустить дым в лицо. Знает, что за это в трибунал не упекут, а гауптвахта для него, что для алкоголика вытрезвитель.
   - Неужто такой уж чёрный бандит?
   - Бандит, не бандит, а что негодяй - это точно. И ведь хитрый, в самоволки бегает регулярно, но никогда не доводит их до суток, чтобы не попасть под суд за дезертирство. Законы знает. Сколько раз меня подмывало дать ему по морде! Только зачем мне из-за этой мрази идти под суд!
   - Я в армии тринадцать лет, - вступил в разговор старшина. - Много солдат прошло через мои руки, но с таким встретился впервые. Из породы гадёнышей: так и норовит сотворить какую-нибудь пакость. Радость от этого получает. Я Нарейко по головке, понятное дело, не гладил, имеет он зуб и на меня. Знает, что у меня гипертония, в госпитале по этому поводу лежал. Подходит как-то раз ко мне и так участливо говорит: "Гляжу я на вас, товарищ старшина, что-то неважно выглядите. Давление?" "Давление", - отвечаю. "Да-а, неприятная штука. У нас в деревне был сосед, тоже этой болезнью страдал. Аккурат вашей комплекции и примерно вашего возраста. Умер в прошлом году". От этих слов у меня давление ещё выше скакнуло... Случись что со мной, опять же к суду его не привлечёшь. Не ударил, не оскорбил. Наоборот, вроде как сочувствие высказал...
   После столь выразительных мазков портрет Нарейко стал приобретать для меня довольно чёткие контуры. Да, экземпляр редкий. Разговорить бы его!
   - Как устроить беседу с ним? - Ротный задумался. - А что, если вам подойти к нему в эмблемах военного юриста? Уверен: тут уж он будет тише воды, ниже травы. Купите в военторге пару эмблемок...
   Этот маскарад я отверг. Пугать такого уникума мне ни к чему. Надо, чтобы он как можно глубже раскрылся, стал на какое-то время самим собой.
   У меня возникла идея.
   - Товарищ старший лейтенант, отпустите Нарейко в увольнение.
   - Нарейко? В увольнение? С какой стати? За какие заслуги?
   - Да не за какие. А просто так. Со мной, разумеется. Вот там, в непринуждённой обстановке и поговорим.
   Недоверчиво посмотрел на меня.
   - А не сбежит Нарейко от вас? И что тогда? Зачем мне получать лишний втык от начальства?
   - Не сбежит. А если попробует, догоню. У меня разряд по бегу. К тому же ботинки, - вытянул я, улыбаясь, ногу, - дадут фору сапогам.
   - Но всё равно надо выписывать увольнительную, идти к дежурному по полку.
   - Да не нужна никакая увольнительная, - успокоил я ротного. - Я же сказал: со мной, на мою ответственность.
   - Ну, если так... Только, товарищ капитан... За этим фруктом нужен глаз, да глаз.
   Мне показали на солдата, сидевшего в глубине казармы на табурете. При моём появлении не встал, продолжал читать книгу.
   Сделать ему замечание? Воздержался..
   - Интересная книга?
   Окинул меня настороженным взглядом, но, видимо, по моему безмятежному лицу понял: никаких козней чинить ему не собираюсь.
   - Книжка - во! - Показал большой палец и тут же титульный лист.
   - Мопассан, - прочитал я вслух, - "Милый друг". О, мировая классика! Молодец, плодотворно проводишь свободное время.
   Придвинул соседнюю табуретку, сел рядом. На правах старшего по возрасту, не говоря уже о воинском звании, сразу же пустил в оборот демократичное "ты", обозначив тем самым неофициальный характер нашего общения.
   Он положил книгу на тумбочку.
   - Приятно встретить человека, понимающего толк в литературе. - Испытующе посмотрел на меня: как воспринял его комплимент?
   - Классику нельзя не любить, - сказал я скромно и продолжал разглядывать эту полковую знаменитость, словно уже во внешнем его облике должно быть впечатано всё то порочное, что уже о нём знаю.
   Однако ничего примечательного. Лицо как лицо и вроде никакого прохиндейства не излучает. Разве что эти худосочные, подбитые и снизу, и сверху, усики и "стильные" бачки - претензия на внешность "модного парня". Но кто из нас в молодые годы не экспериментировал! Не обижен статью и улыбка обворожительная - наверное, пользуется успехом у девушек.
   И этот, с виду симпатяга, лихорадит весь полк! Но сейчас о его проделках - ни слова. Сейчас - наведение мостов.
   - Понравился тебе главный герой книги?
   - Ещё не дочитал, но уже видно, что этот, как его...
   - Дюруа, - подсказал я.
   - Во-во, Дюруа этот... Толковый мужик, умеет устраиваться в жизни.
   Так с "Милого друга" и началось наше знакомство. Он назвал себя: Саша. Саша Нарейко. По штатной должности гранатомётчик.
   - Только эту трубу я бы видел в гробу. - И засмеялся, довольный собственной остротой. - Пускай дураки её тягают. А я раза два потягал, с меня хватит.
   - Так куда ты денешься? Ведь сам же сказал, что гранатомётчик.
   - Числюсь, - уточнил он. - На учениях так и не был.
   - Как же тебе удалось?
   - А санчасть на что?
   - Ловкий ты парень. На службе не надорвался.
   - Стараемся.
   Плутовато прищурился, словно готовился снисходительно принять всё, что услышит в ответ. Но я промолчал. Взгляд его задержался на моих погонах.
   - Товарищ капитан, а вы сами-то кто?
   Пришлось представиться. Сказал, как есть: корреспондент "Во славу Родины". В Гродно в командировке. А поскольку сегодня выходной, хотелось бы побродить по городу. Город красивый, на улице теплынь... Не составит ли мне компанию?
   - А пустят меня?
   - С корреспондентом пустят, - сказал я не без важности. - Только чтобы внешний вид был на уровне.
   Нарейко поспешил в каптёрку за "парадкой", потом надраил сапоги...
   Я придирчиво осмотрел его.
   - Хорош. Ну, пошли.
   КПП миновали без проблем. Дежурный по полку предупреждён. Куда пойти летним погожим днём? На Неман? Но ни плавок, ни полотенец у нас не было, а натягивать брюки на мокрые трусы не хотелось. Решили сходить в кино.
   В кинотеатре "Гродно" шёл какой-то арабский фильм, который Нарейко уже видел.
   - Давай-ка угостим себя мороженым, - предложил я, - да потолкуем за жизнь. Куда нам торопиться?
   Сели на скамейку и, посасывая эскимо, повели неспешную беседу. Говорил больше он, а я внимательно слушал. Видимо, льстило его самолюбию, что он, рядовой Нарейко, сидит на равных с капитаном и может говорить всё, что душе угодно, и собеседник не оборвёт его, не поставит по стойке "смирно". А я поначалу поощрительно кивал, иногда вставляя в его откровения: "И ты считаешь, что это хорошо?" или неопределённое "Ну, ты даёшь!" Нарейко был в ударе: наконец-то нашёл благодарного слушателя. Есть же такие натуры: его хлебом не корми, дай выговориться.
   ... - А с кем мне говорить в казарме? Со старшиной, у которого шесть классов образования? Или с этими чурками из Средней Азии?
   - Почему "чурками"?
   - А как их называть? Стоит перед тобой и лупает глазами. Ты ему одно, а он своё: "Моя твоя не понимает".
   - А если ты бы попал в Среднюю Азию и вокруг тебя никто бы не говорил по-русски, ты не лупал бы так же беспомощно глазами?
   - Това-а-рищ капитан... Да вы поглядите внимательней на них. Они же только вчера из феодализма вылезли. Управлять такими сам бог велел.
   - Ты что, в Бога веришь?
   Он ухмыльнулся:
   - Ещё чего! Это так, к слову... И вообще в этой жизни одним подчиняться, а другим - командовать.
   - А сам-то к какой группе себя причисляешь? Подчиняться ты не любишь, значит...
   - Угадали. Я - из другого теста. Не хочу быть в стаде, хочу пастухом, да с хорошим хлыстом. - И опять заулыбался удачно найденной рифме.
   - Саша, ты случайно стихами не балуешься?
   - Стихами? Не-е. Какой в них прок! Я книжки люблю, которые жизни учат. Такие, как "Милый друг". Жить надо уметь.
   - А что значит "уметь"?
   - Ну, это... как бы вам сказать... Во всяком случае быть не в стаде. Вот, к примеру, мой отец. Пришёл с войны в орденах. Мог бы и в город податься, в начальники выбиться. А он всё в деревне, да в деревне. Ну, сделался председателем колхоза. Какое ни какое, а всё-таки начальство. Так и здесь не смог своим положением воспользоваться.
   - Объясни, как? Колхозную собственность присваивать? Это называется воровством..
   - Эх, товарищ капитан... Вы, как ребёнок. Да в руках у председателя, помимо всего прочего, выдача справок. И если иному человеку такая бумажка позарез нужна, то он за неё и отблагодарить может. Ну, смекаете? А мой отец - чистоплюй. Как жили мы в бедности, так и продолжаем жить. И никакого просвета. Сеструха - доярка. В пять утра встаёт и - в коровник. Так и проходит её молодость в резиновых сапогах среди говна. Я десятилетку перед армией окончил, ну, а дальше что? На курсы механизаторов? Спасибо. Прозябать всю жизнь в колхозе - это не для меня. В нашей деревне и клуба-то приличного нет. Так, развалюха. Раз в неделю старый фильм завезут, да летом танцы на улице. А вы загляните в наш сельмаг. Банки на полках, да бутылки с какой-то креплённой гадостью, селёдка, чёрствый сыр, редко когда колбасу увидишь... С хлебом и то перебои. Ассортимент промтоваров по пальцам можно пересчитать. Что в городе давно уже не берут, в сельмаг привозят. Бани у нас нет, спортзала нет, парикмахерской нет, мастерской по ремонту электротехники нет... За каждой ерундой надо в райцентр, а то и в Минск ехать. И это жизнь? Да ни за что я после армии не вернусь в деревню! - Лицо его стало злым. С силой швырнул в урну обёртку из под эскимо. - Нет уж, поищите других дураков!
   - И каковы же твои планы после армии?
   - Пойду на стройку, деньжат поднакоплю, а потом буду поступать на юридический.
   - Почему именно на юридический? Следователем хочешь стать, судьёй, адвокатом?
   - Не-е, прокурором. Прокурора все боятся. Что в районе, что в области - это власть. Уж я бы тут развернулся! Всё бы у меня было: квартира, что надо, дача, машина...
   - Но чтобы поступить на юрфак, помимо хорошего аттестата, нужна и хорошая характеристика. А кто ж тебе даст такую? В армии, мягко говоря, ты усердия не проявил.
   - А на хрена мне характеристика из армии! Её мне на стройке дадут. Снова вступлю в комсомол - туда чуть ли не за уши тащат. Рабочий класс, передовой отряд общества... Годик прокантуюсь на стройке, потом - в Минск. Найду себе одинокую бабу с квартирой, поживу у неё, осмотрюсь...
   - Саш, а ты любил кого-нибудь?
   Он хмыкнул.
   - А зачем мне любить? Пусть меня любят. С бабами я умею... Да и по статистике мужики сейчас в дефиците.
   - Послушай, дефицитный ты наш... А тебе не кажется, что твои представления о красивой жизни уж очень убоги? Дача, машина, власть... Неужто нет других человеческих ценностей?
   - Это каких же? - Он опять насмешливо прищурился. - Красивые слова про ударные новостройки, целину, комсомольцев-добровольцев - это мы слыхали. Пускай на них дурачки лопоухие клюют. А деньги - это деньги и власть - это власть. Слабые должны подчиняться сильным. Естественный закон общества. Взять Гитлера... У нас его психопатом изображают, а у него, между прочим, можно многому поучиться. Из самых низов на какую высоту поднялся! Как заставил всех немцев подчиняться! Говорят, при нём они хорошо жили.
   - Значит, Гитлер - один из твоих духовных учителей?
   - А что? Жить умел - этого у него не отнимешь.
   Когда речь зашла о Гитлере, поначалу показалось, что Нарейко меня разыгрывает. Но по его убеждённым интонациям, вдохновенному блеску глаз понял: нет, не разыгрывает, говорит вполне искренне.
   Сдерживаться мне было всё труднее, но мысленно твердил себе: спокойно! Коль сам спровоцировал эти откровения, имей выдержку выслушать до конца. Ты здесь не прокурор, ты - журналист. Твоё дело слушать, запоминать и время от времени, как дрова в печку, подбрасывать новые вопросы.
   - Саша, представь ситуацию... Ты родился на четверть века раньше. Война. В твою деревню приходят фашисты. Куда бы пошёл: в партизаны или полицаи?
   Он молча достал пачку "Примы".
   - Не возражаете, если закурю?
   - Кури, коль без этой отравы не можешь.
   - Пока не могу. Зачем отказывать себе в удовольствии? Так спрашиваете, куда бы я пошёл? Хотите правду?
   - Хочу.
   - Пошёл бы в полицаи.
   - Почему?
   - Немцы порядок любят и кто им верно служит, ценить умеют. Спал бы в тепле с какой-нибудь девахой или солдаткой, в жратве и выпивке не нуждался бы. Полицай в деревне - власть. А что в партизанах? Жить в лесу, мокнуть под дождём, мёрзнуть в морозы и подставлять свою голову под пули. На хрена мне это надо!
   - Но ведь тебе не просто так дали бы винтовку, позволили жрать от пуза и спать у тёплого бока молодухи. От тебя бы кое-что и потребовали. Например, участвовать в расстрелах партизан и всех, кого прикажут. И что тогда?
   Нарейко сделал глубокую затяжку и, выпустив дым, закашлялся.
   - Дрянь табак. На гражданке "Приму" курить не буду, начну покупать что-нибудь получше.
   Я выжидательно смотрел на его профиль. Пауза затянулась. Чувствуя мой вопросительный взгляд, он медленно повернул голову в мою сторону. Пилотка со звёздочкой съехала к затылку, обнажив ранние залысины. Полицаи тоже носили пилотки. А что было на них вместо звёздочек? Полицаев я не видел, а припомнить по фильмам, что было у них на пилотках, не мог. Вцепится же в мозг подобная ерунда! Как будто сейчас имеет какое-то значение, что они там носили.
   - Ну что молчишь? - оборвал я паузу.
   - А что тут говорить? Приказали бы - стрелял. Лучше уж самому стрелять, чем быть расстрелянным.
   Представил его в шеренге полицаев у расстрельного карьера. Такие нарейки в 41-м расстреляли среди сотен евреев моего дедушку с женой и моих малолетних двоюродных братьев Робу и Мишу. Расстреливали деловито, без особой ненависти - выполняли уже привычную для них работу. Потом плотно закусывали, выпивали, делили одежду убитых, а после "рабочего дня" шли к своим бабам...
   Почувствовал, что нахожусь на грани. В такие секунды разум, словно размытая плотина: может не удержать бешенный поток. И глаза мои, наверное, тоже стали бешенными. Кулаки сжались. Голова его испуганно дёрнулась.
   - Товарищ капитан, да вы что? Я же пошутил!
   Но я уже овладел собой. Повернул голову в другую сторону. Несколько глотательных движений, как в самолёте при попадании в воздушную яму. Желание продолжать с ним беседу пропало. Хватит, нахлебался!
   В полк шли молча. И только подходя к казарме, я сказал:
   - Ты тут много всякой всячины наговорил. Но ведь знаешь: я - журналист. Не боишься, что твои откровения попадут в газету?
   Он замедлил шаг.
   - А чего мне бояться? Что я такого вам выложил? Был бы шпион или бандит... Так ведь простой солдат. У вас своё понимание красивой жизни, у меня своё. Так что хотите писать - пишите, мне-то что?
   Свой очерк я назвал "Нарейко хочет жить красиво". Там были и раздумья над услышанным. И окрасил их не столько гневом, сколько презрением. Убогий человечишко, убогие помыслы...
   На летучке один из журналистов, старше меня и по возрасту, и по газетному стажу, принял очерк в штыки.
   - Какой ни есть этот Нарейко, но он всё-таки солдат Советской Армии. А как он тут изображён? Как враг, как потенциальный предатель. По-моему, Михаил чересчур сгустил краски. Так нельзя. 37-й год давно прошёл.
   Я уже хотел высказать свои аргументы, но редактор (тогда это был Осика) подвёл черту.
   - Упомянутый вами 37-й год здесь совершенно ни при чём. Могут ли попасть в армию люди вроде Нарейко? Конечно, могут. Человек в форме советского солдата хвалит Гитлера. Так что, прикажете спокойно взирать на это? Совершенно правильно поступил журналист, что резко осудил и поступки, и взгляды этого Нарейко, дал бой чуждой нам идеологии...
   И ещё пару минут говорил в том же духе. Я скромно потупил взор, но в душе упивался успехом. Оказывается, какой я прозорливый и принципиальный! Всё разложил по полочкам и чётко обозначил. Это победное чувство ещё больше окрепло, когда узнал: в день выхода газеты с моим очерком построили батальон и сам комбат прочитал вслух выдержки оттуда. Нарейко стоял в строю. Впервые предстал перед сослуживцами не лихим отчаюгой-самовольщиком, а жалким и подлым в своей душевной ущербности.
   Мне передали его слова после построения: "Я этого капитана убью!"
   Значит, проняло.
   * * *
   Сейчас, когда пишутся эти строки, о том своём очерке думаю несколько иначе. Моё презрение к людям типа Нарейко не претерпело каких-либо изменений. Но при более вдумчивом взгляде вижу и некоторую поверхностность в размышлениях. Нарейко говорил о серости, беспросветности жизни в деревне тех лет, и это было сущей правдой. Но в то время я, убеждённый коммунист, считал: может, тут он и прав, но зачем это нести в газету? Советский солдат хвалил Гитлера, признался, что родись он в 20-х, мог во время войны пойти в полицаи... Это меня особенно возмутило. А если бы вместо Гитлера хвалил Сталина, как мой коллега из "Во славу Родины (глава "Бригадный комиссар Конюхов с того света прибыл!")? И не только хвалил, а, перенесясь в то время, выразил бы готовность идти не в полицаи, а в энкаведисты, которые при Сталине истязали безвинных и приводили в исполнение смертные приговоры? Тогда что ж... Тогда он - "простой советский человек", а не потенциальный предатель. Сотни тысяч и сейчас боготворят Сталина, а многие из них выходят на улицы с его портретами. И никому из блюстителей правопорядка не придёт в голову привлечь их за это к ответственности.
   Так откуда же, из каких питомников вылезла тьма добровольных расстрельщиков, будь то полицаи или их соотечественники - работники "органов"? Откуда и сейчас в массовом порядке берутся бандиты, рекетиры, наркодельцы и прочие паразиты? Объяснить, как объяснил тогда наш редактор, что они - "носители чуждой нам идеологии"? Да плевали они на любую идеологию!
   Кем он стал, Александр Нарейко, спустя годы? Прокурором, бизнесменом, килером? Об этом вряд ли когда-нибудь узнаю.
   Но о том своём очерке со всеми его слабостями не жалею. Может, не только Нарейко, но и другие, пусть даже немногие, задумались: а в чём всё-таки красота человеческой жизни? Такой уникальной и скоротечной. Задуматься, хотя бы только задуматься - в этом уже есть нечто рациональное.
   Любка - атаманша
   Июльским днём 1966-го в комнату нашего отдела вошла женщина лет сорока пяти в солдатской гимнастёрке с погонами старшины. Молодецки вскинула руку к пилотке:
   - Товарищ капитан! Фронтовая разведчица гвардии старшина Калмыкова! (Фамилия изменена).
   С удивлением уставился на неё. Гимнастёрка под напором мощной груди, как парус на ветру. Коренастая, грубые черты загорелого лица, пыльные кирзовые сапоги - словно только что из окопа. Не часто в редакции возникает столь экзотическое видение. Двадцатилетие Победы уже отшумело.
   Усадил её. Спросил, с какой целью пришла в редакцию, почему обратилась именно ко мне.
   - Мне сказали, вы пишите о фронтовиках...
   На гимнастёрке - орден Красной Звезды, несколько медальных планок.
   ... - Я к вам прямо с поезда. В Бресте служит сын. Хочу навестить его. На денька три задержусь в Минске. Меня пригласили два интерната... Извините, в коридоре мой чемодан.
   Внёс его в комнату, спросил, как её имя-отчество.
   - Любовь Владимировна. На фронте называли Любой. А разведчики
   величали Любкой-атаманшей. За мою отчаянность. У меня на счету двадцать восемь "языков". - И, не давая опомниться: - Эх, молодой человек... Видели бы меня в 44-м году, в 45-м! - Кокетливо стрельнула глазами. - Фигурка точёная. За мной многие увивались. Сшили мне хромовые сапожки, кубанку. На ремне - пистолет, пара лимонок, финка в ножнах. Разведчикам такие вольности позволялись...
   Это ж надо, какая журналистская удача на меня свалилась! Женщина - добытчица "языков"! Все дела - в сторону! Но она с дороги. Нельзя же так с ходу выспрашивать человека. Тем более, время обеденное.
   - Любовь Владимировна, пойдёмте-ка в нашу столовую. Это рядом, на первом этаже. Пообедаем, а заодно и продолжим беседу.
   Она охотно согласилась. Пока я суетился с подносами и тарелками, выложила несколько фотографий.
   - Узнаёте?
   Всмотрелся в групповой снимок. Калмыкова - в группе военных. Рядом с ней - маршал. Да кто же это? Конев?
   Она подтвердила: он самый, Иван Степанович.
   - Где это?
   - В Центральном музее Советской Армии. Иван Степанович увидел меня, говорит: "Садись, разведчица, рядом. Сочту за честь с тобой сфотографироваться". А это, - придвинула другую фотографию, - видите со звёздочкой Героя? Людка Павлюченко, снайперша. А это я с Маресьевым... Да вы посмотрите на обратной стороне.
   Посмотрел. "Славной разведчице Л.Калмыковой от А.Маресьева".
   Да-а... Рядом с ней такие знаменитости! Впрочем, чему ж удивляться! Герои тянутся к героям.
   В моей голове уже проступали первые контуры будущего очерка примерно на полосу. Даже можно с продолжением. Редактор на площадь не должен поскупиться. Такая героиня! Заголовок нужен звонкий, через всю полосу. Ну, скажем, такой: "Её называли Любкой-атаманшей". И помельче - подзаголовок: "На счету фронтовой разведчицы Любови Калмыковой 28 "языков". А в центр полосы - её крупное фото, где она в гимнастёрке с орденами-медалями. Но почему на ней "живьём" лишь орден Красной Звезды? А где же остальные ордена? Поскромничала?
   Спросил об этом. Она небрежно махнула рукой.
   - Да вы представляете, какая это тяжесть - таскать на себе столько металла, да ещё в дороге! Обычно ношу только эту звёздочку, первый мой орден. А с Золотой Звездой мне не повезло.
   - Как? - не понял я.
   - А вот так. Представляли ещё в 44-м, но штаб армии попал под бомбёжку. Представление на меня, сгорело.
   - Но ведь можно его отыскать, - загорелся я. - А вдруг в Центральном архиве Минобороны в фондах полка или дивизии, где вы служили, сохранилась его копия? Наверняка там есть наградные листы на вас. Хорошо бы разыскать вашего командира полка, начальника штаба, если они, конечно, живы. А в архив послать запрос...
   - Не надо, - остановила она поток моих конструктивных мыслей. Бумажки, доказательства... На кой хрен они мне теперь! Славы и без того хватает. Хотя... - Лицо её стало злым. - Пока справедливости добьёшься, сто потов с тебя сойдёт. Вот, к примеру, текущий момент. Еду к сыну. Он служит в Бресте. Я, между прочим, не последней была на войне. А еду за счёт своего отпуска.
   - Где вы работаете, Любовь Владимировна?
   - В одной из московских гостиниц администратором. Но это не важно. Еду на свои кровные. А что их у меня куры не клюют? Так я к чему говорю? Могли бы меня включить в состав какой-нибудь делегации. Вон сколько их в Брестскую крепость приезжает! А я тащусь по жаре с чемоданом сама по себе. В военной форме - для пользы дела. Буду выступать перед детьми. И в части, где служит сын, тоже придётся выступить. Так разве это частная поездка?
   - Выходит, что не совсем частная, Любовь Владимировна. Я поговорю в политуправлении, чтобы на машине доставили вас в Брест.
   - Поговори, дружок. - Она незаметно перешла на "ты". - Спасибо за хлеб-соль. Эх, забыли мы!..
   - Что забыли?
   - Про наркомовскую норму. - Озорно подмигнула.
   - Ещё выпьем, Любовь Владимировна. А сейчас вам с дороги надо отдохнуть. Попробую устроить вас в нашу гостиницу.
   После моего предисловия - какая героиня пожаловала сюда - вопрос был быстро решён. Договорились, что в семь вечера приду к ней, и мы начнём работать.
   ... В точно назначенное время постучал в её номер. Она вышла в светлой блузке, туго облегающей её дородную фигуру, в тапочках на босу ногу. Вполне вид домашней женщины. И только гимнастёрка на спинке стула и сапоги под ним напоминали, что передо мной - бывшая фронтовичка. На столе - газетные вырезки.
   - Тут про меня написано. Замучили журналисты...
   Взял одну из вырезок. "Недавно в школе-интернате побывала фронтовая разведчица Любовь Владимировна Калмыкова. Она рассказала ребятам о минувших боях, ответила на вопросы..." Ещё вырезка: "Её "языки"... Тут уже кое-какие подробности. И в заключение: "А всего она добыла 18 "языков".
   - Любовь Владимировна, вы же сказали, что на вашем счету 28 "языков", а в этом материале говорится, что 18.
   - Журналист напутал.
   Что ж, бывает.
   Не обошла её вниманием и "Комсомольская правда": "На съезде комсомола в числе почётныхз гостей - отважная фронтовая разведчица Любовь Калмыкова..."
   Среди вырезок - мандаты, пригласительные билеты, поздравления с праздниками - из райкома партии, Советского Комитета ветеранов войны, нескольких школ...
   Разглядывая вырезки, отметил про себя: всё больше дробь. Ни одного очерка или сколько-нибудь впечатляющей зарисовки. Да, писали кое-что о разведчице Калмыковой и до меня. Ну так что из того! До Сергея Смирнова о Брестской крепости тоже писали, но так и не поняли по-настоящему, какой это раскалённый материал. А Смирнов понял, оценил и сумел написать так, что его книга прогремела на всю страну. Вот и я, можно сказать, стану первооткрывателем подвигов этой героини. Шутка ли: женщина захватила 28 "языков"! И кто знает, может, после моего очерка ей присвоят звание Героя Советского Союза. Да, это было бы здорово. Прикинул: в журнале "Советский воин" напечатают охотно. Меня там уже знают как автора. А, может, этот очерк выльется в книгу? Как говорится, игра стоит свеч.
   Стал расспрашивать, когда и где родилась, кто родители, как прошли её школьные годы, как очутилась в армии, в какой дивизии, в каком полку служила...
   Блокнот быстро заполнялся. Родилась в 1922-м в Москве. Отец - командир эскадрона. Награждён именными часами. Умер в 30-м: сказались раны, полученные на гражданской войне. Мать умерла во время родов. Люба воспитывалась в детском доме.
   - ... Я активная была. Хорошо стреляла, ходила в хоровой кружок. Была у нас песня... Сейчас её уже не поют, а зря. - И запела низким сипловатым голосом.
   Мы - кузнецы, и дух наш молод,
   Куём мы к счастию ключи.
   Вздымайся выше, наш тяжкий молот,
   В стальную грудь сильней
   Стучи, стучи, стучи!
   В такт песне трижды пристукнула по столу.
   Попытался представить её юной, но хриплый голос и отвисшие щёки с красными прожилками тут же стирали образ.
   Искал в её детстве и юности какие-то детали, штрихи - зародыши будущего фронтового геройства. Для очерка это может пригодиться. Расспросы мои продолжались до позднего вечера, а мы ещё не добрались до 41-го года. Моему вдохновенному любопытству сделала укорот сама же Любовь Владимировна.
   - Ты, капитан, как следователь. Всё тебе выложи до мелочей. И как у тебя рука не устаёт писать? Давай-ка, труженик ты мой, заканчивай свою писанину. А сейчас выпьем за нашу встречу.
   Поставила на стол бутылку водки, нарезала хлеб, колбасу. Я стал было отказываться, но она властно оборвала:
   - Выпить со мной не хочешь? А когда мне первый орден Рокоссовский вручал, сам опустил его в стакан с водкой, а потом мы с ним по чарке пропустили... На фронте всё проще было. Давай, капитан, не ломайся.
   Набулькала мне полный стакан. Себя тоже не обделила.
   - Ну, за встречу!
   Пила уверенно, не морщась, чем явно не мог похвастаться я. Сделав пару глотков, поставил стакан на стол.
   - Ты, как красная девица... Или журналисты не пьют?
   - Пьют, Любовь Владимировна, как и все прочие. Но мне ещё работать надо.
   - Работать? - Она ухмыльнулась. - И с кем же ты работать нацелился так поздно? А со мной не хочешь? - Её грудь надвигалась на меня как танк.
   - Так мы же с вами уже поработали. Завтра нашу беседу продолжим.
   - Завтра, завтра, - передразнила она. - И что ты такой пугливый?
   Слегка расстегнула блузку... Но я уже принял решение, вспомнив при этом один из законов тактики: отход не должен походить на бегство. Не спеша сложил вдвое блокнот и вместе с авторучкой отправил в карман, вытер носовым платком повлажневшее лицо.
   - Спокойной ночи, Любовь Владимировна, и до следующего вечера. Завтра в семь снова буду у вас.
   Проводила меня не очень любезным взглядом.
   Её порыв в конце нашей беседы несколько обескуражил, поубавив восторг перед столь героической личностью. Но, поразмыслив, успокоил себя. Собственно, что произошло? Женщина без мужа, живая душа. Ну, взыграла кровь, экая драма! Будущий очерк от этого не пострадает.
   На следующее утро направился в политуправление к кадровику полковнику Михаилу Ивановичу Власову, тому самому, что распределил меня в Печи. С ним уже сложились добрые отношения. Он - бывший фронтовик. За спасение Знамени части в 1941-м награждён орденом Красного Знамени, и я написал об этом. С ним можно посоветоваться и о поездке Калмыковой в Брест. В политуправлении Власов - тёртый калач. Может подсказать, к кому обратиться насчёт машины.
   Мой рассказ о лихой разведчице воспринял скептически.
   - Говоришь, 28 "языков" притащила? Сомневаюсь. Чтобы баба в одиночку захватывала во вражеском тылу пленных и волокла их через передний край, - о таком никогда не слыхал. Что, в разведке для этого мужиков не было? Что-то привирает твоя Калмыкова.
   - Михаил Иванович, но она же показала газетные вырезки. Её называют там прославленной разведчицей, героиней. На съезде комсомола была среди почётных гостей. Об этом "Комсомольская правда" писала... И потом я видел фотографии, где Калмыкова - с маршалом Коневым, с Маресьевым. Ее в школы приглашают, в воинские части. Не могут же все подряд ошибаться!
   - Могут, Михаил, могут. В какой дивизии, в каком полку она служила?
   Я раскрыл блокнот.
   - Вот номера...
   - Записываю. И давай вот что... Я позвоню в Подольск - в Центральный архив Минобороны. И пока не получу по телефону справку, с машиной повременим. Лады?
   - Понял, Михаил Иванович.
   - Она хоть рассказывала тебе, как добывала "языков"?
   - Пока ещё нет. Договорились на завтра.
   - Так ты её хорошенько расспроси. С подробностями. Интересно, что она тебе напридумает....
   Теперь уже меня грызли сомнения. Неужели фронтовые подвиги Калмыковой - плод её фантазии? Но ведь газеты, фотографии... Впрочем, что ж теперь гадать! Сегодня-завтра всё должно проясниться.
   В семь вечера, как и условились, постучал в её комнату. Встретила приветливо. Всё в той же блузке, узкой в обтяжку юбке. Губы подкрашены, запах модных тогда духов "Белая сирень". От вчерашней гвардии старшины разве что низкий с хрипотцой голос и уверенный, оценивающий взгляд.
   Я раскрыл блокнот.
   - Начнём, Любовь Владимировна...
   На сей раз решил на довоенных её годах не задерживаться, а выяснить главное: как попала на фронт, стала разведчицей, ну, и, разумеется, как захватывала и доставляла "языков".
   - В первый же день войны подала заявление в военкомат, - начала свой рассказ. - До этого работала на военном заводе сборщицей. У меня бронь была. Но когда Родина в опасности... Говорю себе: Ну, Любка, пришёл твой час. Или грудь в крестах, или голова в кустах! А тут ещё песня из репродуктора: "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой..." Слова её за душу брали. Эх, какой тогда был патриотизм! Не то, что сейчас...
   - Куда вас направили из военкомата? - прервал я её патетические излияния.
   - В снайперскую школу. Я ведь хорошо стреляла. Из мелкашки - девяносто очков из ста.
   - Где находилась снайперская школа?
   - Под Москвой. Тьфу, склероз - забыла название посёлка. Вспомню - скажу. Месяца полтора учёбы - и на фронт.
   - На какой?
   - Под Смоленск. Там уже бои шли.
   - Значит, Западный, - уточнил я.
   - Во-во, Западный. Настреляла я там пару десятков фрицев. Дали мне медаль "За отвагу".
   - А в разведку как попали?
   - На участке нашего полка разведчики никак не могли достать "языка". Ну, я и вызвалась. Пока в засаде часами лежала, немецкий передний край досконально высмотрела. Приметила там блиндаж. Ночью подползла к нему, затаилась. Слышу, дверь скрипнула, вышел солдат по нужде. И когда он в кустах расположился, я его рукояткой пистолета по голове тюкнула. Не очень сильно, но чтобы сразу обезвредить. Потом в рот ему - кляп и потащила.
   - Но он ведь тяжёлый.
   - А я сильная. Гимнастикой в ремеслухе занималась. Приволокла его в штаб полка...
   - Так вы за "языком" в одиночку ходили?
   - А зачем мне компания? Только лишний шум от этого.
   По её рассказу, с "языками" у неё получалось, как в кино. "Подползла", "затаилась", "тюкнула", "потащила". Один из героических сюжетов снабдила красочными деталями.
   -... Подползла я, значит, ночью к ихнему штабу, затаилась в кустах. У входа часовой туда-сюда ходит. Метрах в тридцати - большое такое дерево с дуплом. А тут дождь пошёл. Чего, думаю, мокнуть. Залезла в дупло. Наблюдаю. Слышу по-немецки кто-то лопочет. Подходит к штабу офицер с девкой. Часовой им честь отдал. Вошли они, а вскоре в окошке на первом этаже свет загорелся. Из моего укрытия всё прекрасно видно, что они там делали.
   - Что, Любовь Владимировна?
   Она снисходительно посмотрела на меня, усмехнулась.
   - Что, что? Раздевать её начал. Она на диван легла... Хоть бы свет выключили, заразы. А я ведь тоже молодая. Представляешь, каково мне всё это наблюдать. Ну, думаю, сейчас я вам устрою... Недолго вам осталось диван этот мять. Выждала, когда офицер уснул. Девка ушла, свет в окне потух. Вылезла из дупла, подкралась к окну...
   - А часовой?
   - Ой, забыла сказать: Часового я - финкой, он и не пикнул. Алмазом вырезала стекло, залезла в комнату. Офицерик храпит. Удар у меня отработанный: чтобы только оглушить. Выглянула в коридор, а там - ихнее знамя в нише. Прихватила его. Офицерика протащила через окно, а дальше - дело привычное.
   - А как же через передний край?
   - Меня уже ждали в условленном месте. Сапёры проход через колючку сделали. Под проволокой я по-тихому протащила "языка"... За тот поиск меня к званию Героя представили...
   От комментариев я воздержался.
   - Любовь Владимировна, вы сказали, что первый ваш орден Красной Звезды вам вручал Рокоссовский...
   - Рокоссовский.
   - А где и когда это было?
   - Где? Под Ленинградом осенью 41-го.
   - Но Рокоссовский же тогда под Москвой воевал.
   - Значит, приехал. Генералы и маршалы нам, солдатам, не докладывали, когда и куда они едут.
   Столь "исчерпывающий" ответ меня окончательно доконал. Вести дальнейшие расспросы о героических подвигах "прославленной разведчицы" Калмыковой расхотелось. Взглянув на часы, сказал, что мне пора, а завтра буду в то же время. Надеялся, что на заключительную встречу приду уже с данными из архива.
   Полковник Власов утром позвонил:
   - Жду тебя.
   Минут через пятнадцать был у него.
   - Слушай сюда, писатель. Записывай теперь уже проверенные данные. = Придвинул к себе листок с несколькими строчками. - Твоя Калмыкова Любовь Владимировна свой полк назвала правильно. Только числилась там не разведчицей, а командиром хозяйственного отделения. Звание - гвардии старшина. В действующей армии с ноября 44-го. Награждена орденом Красной Звезды, медалями "За боевые заслуги", "За взятие Варшавы", "За победу над Германией". Других боевых наград не имеет.
   - Михаил Иванович, а когда она была награждена орденом Красной Звезды?
   - Сейчас посмотрю... В июле 45-го. То есть после войны.
   - И никаких данных о её подвигах как разведчицы в архиве не обнаружено?
   - Никаких, дорогой. Так что можешь ей сказать пару ласковых. Ну, а тебе что она наговорила?
   Услышав про дупло, гуляку-офицера, раззяву-часового, "ихнее знамя" и прочие подробности ночной доблести "Любки-атаманши", Власов захохотал.
   - Ну и баба! Ловко же она провела вашего брата-журналиста, если о ней успели столько понаписать!
   Признаться, мне было не до смеха. В число простофиль чуть было не попал и я. А ведь считал себя уже опытным журналистом.
   По дороге в редакцию размышлял: как ей удалось запудрить мозги стольким людям? Ведь врала Калмыкова примитивно, концы с концами явно не сходились.
   А вот удалось. Подтверждений её лихих вылазок за "языками" не требовали. Верили на слово. Клюнул на это один доверчивый журналист, другой и пошло. А с газетными публикациями уже легче толкнуться в Комитет ветеранов войны, в райком партии и в любую редакцию, сфотографироваться со знаменитостью и даже получить от неё на фотографии впечатляющую надпись. К тому же Калмыкова была "пробивной", под её натиском открывались нужные ей двери.
   Призрак славы как наркотик. Стоило испробовать раз, другой и выдуманный образ уже требовал новых допингов. 18 мифических её "языков" превратились в 28. К ордену Красной Звезды и трём солдатским медалям захотелось ещё орденов, а затем (чего тут мелочиться!) Золотую Звезду, пусть и "несправедливо" не полученную. И вот уже в рассказах лихой сооискательницы восторженных аплодисментов скромный начштаба полка, вручивший ей после войны единственный орден, превращается в знаменитого полководца Рокоссовского...
   История в общем-то не новая. Сколько их было на Руси всякого рода самозванцев и лжеучастников - от Лжедмитрия до какого-нибудь алкаша, в войну подростка, но теперь ради дармовой выпивки уверяющего, что брал рейхстаг и сам маршал Жуков снял со своей груди орден и вручил ему. Да что там алкаш, если государство много, много раз бесстыдно лгало своим гражданам.
   Тщеславие, как и другие человеческие пороки, вне времени и географических границ. Оно, как Змей Горыныч: сруби ему голову, тут же вырастает другая. Победить его так же трудно, как усмирить в себе пагубные страсти. Но хотя бы не дать Горынычу разгуляться - это уже реально.
   Заключительную встречу с Калмыковой решил не откладывать. Теперь был во всеоружии: в кармане - листок с данными из архива.
   Её застал в гостинице. Сказал, не присаживаясь:
   - Любовь Владимировна, ваши рассказы о ваших доблестях как разведчицы, к сожалению, оказались из области фантастики...
   Сейчас она напоминала кошку, почуявшую опасность. Во взгляде - испуг и одновременно злобный огонёк. Коготки наготове.
   - Значит, мне не верите? - перешла на официальное "вы".
   - Не верю.
   Достала папку и вытряхнула на стол своё бумажное хозяйство.
   - И газетам, что столько писали обо мне, не верите, и маршалу Коневу не верите, и Маресьеву не верите?
   Она уже не говорила, а выкрикивала.
   - Успокойтесь, Любовь Владимировна. И Конев, и Маресьев здесь ни при чём. Вы их ввели в заблуждение, как и авторов хвалебных публикаций о вас. А теперь обратимся к данным из Центрального архива Министерства обороны...
   Зачитал ей листок.
   Калмыкова сникла на глазах.
   ... - Как вы поняли, очерка о вас не будет. Однако вместо него могу написать фельетон. Если узнаю, что и дальше будете выдавать себя за героиню-разведчицу.
   И уже не было нахрапистой Любки-атаманши. Передо мной стояла немолодая, погрузневшая женщина с потухшим взглядом. От её недавней фамильярности и следа не осталось.
   - Товарищ капитан... Прошу вас: фельетон не пишите. Сын у меня в Бресте служит. Понимаете, сын... Он же вашу газету читает.
   Я молча кивнул. Сын - это серьёзно.
   Больше мы никогда не встречались. Сколько потом ни просматривал публикаций к Дню Победы, фамилию её в известном контексте не встретил. Это что же, испугалась разоблачения? Или всё-таки стыд одолел? Дай-то Бог. И пусть сын, а теперь, наверное, и внуки-правнуки никогда не узнают о её соисканиях незаслуженной славы.
   Поэтому изменил здесь её фамилию.
   Считались пропавшими без вести
   Сотрудничество с "Красной Звездой", начатое ещё на Сахалине, продолжил в Белоруссии. Мои начальники поначалу относились к этому ревниво. ("Почему даёшь интересные материалы туда, а не нам?"). Отвечал: в родимую газету поставляю продукции более чем достаточно. А в "Красной Звезде" стараюсь поднимать проблемы, характерные для всех Вооружённых Сил.
   В конце концов на меня махнули рукой.
   Приезжая в Москву, заходил в "Красную Звезду". Там мне заказывали темы. А некоторые сам предлагал. В войсках бывал много, армейскую жизнь знал не понаслышке. Осмысливая увиденное, выстраданное, словно слышал голоса проклюнувшихся тем: "Меня выбери!" "Меня!" И я придирчиво выбирал. Всё-таки не куда-нибудь пишу - в "Красную Звезду", центральный орган Вооружённых Сил. Требования к поступающим туда материалам куда выше, чем в окружной газете.
   Приехав в очередную командировку в "свою" дивизию, побывал в мотострелковом полку. Это единственный полк, сохранившийся в ней не только с фронтовых лет, а с самого её рождения в 1940 году. Полк-ветеран, полк-старожил. Это он принял на себя главный удар врага, когда в июле 1941-го дивизия прямо из эшелона вступила в бой.
   О том первом её бое я писал в истории боевого пути 6-й гвардейской. Единственный сохранившийся источник, оказавшийся в моих руках, - исторический формуляр соединения.
   ... Потери были большие. Бойцы одного из батальонов дрогнули. И тогда там появились командир полка майор Мезин и комиссар полка капитан Гурзов. Мезин приказал развернуть полковое Знамя и сам взял в руки древко. Командир и комиссар повели бойцов в контратаку. Гитлеровцы не выдержали натиска, побежали. Положение было восстановлено. Но Мезин и Гурзов погибли.
   Этот эпизод произвёл на меня сильное впечатление. Какие люди, какой героизм! Но как у человека военного, возникли вопросы. А нужно ли было командиру полка возглавить контратаку со Знаменем в руках? И зачем под Знамя встал и комиссар? Два военачальника под Знаменем - отличная мишень. Не удивительно, что оба в первом же бою погибли.
   Но романтическая сторона подвига взяла верх над трезвыми тактическими соображениями. Легко рассуждать задним числом. А в той конкретной обстановке, может быть, именно этот отчаянный порыв и спас положение.
   А знают ли в полку об этих людях? И знают ли об однополчанах - десяти Героях Советского Союза?
   Боевые традиции - далеко не новая тема, но оттенков, у неё множество. Один из сюжетных ходов подсказала мне аллея Героев - увеличенные фотографии под стеклом с кратким описанием подвигов. Но что это? В одной из рамок вместо портрета - дыра. Сколько же времени она тут зияет? У секретаря полкового комитета комсомола выяснил: свыше года, с тех пор, как создали эту аллею.
   - А куда обращались, чтобы раздобыть фото? - поинтересовался я. -
   На родину Героя, в архив, в школу, где он учился, к его родным?
   Старший лейтенант ответил: такой информацией не располагает. Ничего вразумительного не мог сказать и замполит полка.
   Не называю Героя, потому что до сих пор мне неловко перед ним, уже покойным, и его детьми и внуками.
   Разговаривая с солдатами, сержантами, офицерами, убедился: о боевом прошлом полка и дивизии мало что знают. Написанная восемь лет назад мною в соавторстве с подполковником Хотько рукопись о боевом пути 6-й гвардейской лежит в дивизионном музее, запертая в сейфе. О фронтовых делах полка и дивизии политработники рассказывают лишь когда прибывает молодое пополнение. Сводят молодых солдат в дивизионный музей, пригласят в полк живущих поблизости ветеранов - вот и вся пропаганда боевых традиций.
   Размышляя обо всём этом, и написал в "Красную Звезду". А начал с первых полковых начальников - майора Мезина и капитана Гурзова, их подвига в июле 41-го.
   Вскоре после публикации получил письмо из Москвы от сына комиссара Виктора Гурзова, офицера. Начиналось оно с благодарности за статью. И далее он писал:
   "... Когда отец уходил на фронт, мне было шесть лет. Теперь моему сыну уже больше. Около тридцати лет отец считался без вести пропавшим. А из статьи явствует, что он совершил героический подвиг. Не сомневаюсь: это мой отец. Ведь упоминается вместе с майором Мезиным, которого мама хорошо знает. Они служили в одном полку и были дружны..."
   Статья вызвала неоднозначную реакцию. Как сообщил мне посткор "Красной Звезды" по нашему округу, её отметили на "красной доске". А вот замполит полка, получивший нагоняй за "серьёзные упущения в пропаганде боевых традиций", был, понятное дело, недоволен. Недовольны были и командир дивизии, и начальник политотдела, которым пришлось "реагировать" на статью и отправить в Москву соответствующую бумагу.
   Мой начальник отдела майор Коваль упрекнул на летучке: не слишком ли я увлекаюсь писанием "на сторону"?
   В ответ я зачитал уже приведенную выше выдержку из письмв Виктора Гурзова, добавив от себя:
   - Если статья помогла установить, что человек, считавшийся около тридцати лет без вести пропавшим, погиб героем, то только ради этого стоило писать в "Красную Звезду".
   Возразить Коваль уже не мог.
   В своём письме Виктор Гурзов просил: "Напишите всё, что знаете о моём отце".
   А что я знал? Только эпизод, изложенный в историческом формуляре дивизии, и воспоминания майора в отставке Тулупова. Ну и, разумеется, о дальнейшей судьбе полка, первым комиссаром которого был капитан Гурзов. Это и сообщил.
   Недели через две пришло письмо уже от матери Виктора, вдовы комиссара Софии Петровны. Она поддерживала связь со вдовой майора Мезина Екатериной Александровной, тоже живущей в Москве. Обе женщины рассказали мне в письмах о своих мужьях, прислали их довоенные фотографии.
   Снова приехал в тот полк. После статьи в "Красной Звезде" дыры в рамке на аллее Героев уже не было (разыскали всё-таки фотографию!) Замполит полка стал перечислять "мероприятия по ликвидации отмеченных в статье недостатков". Я снабдил его сведениями о Мезине и Гурзове. Подполковник заверил: им будет посвящён стенд в комнате боевой славы. Я предложил пригласить в полк обеих вдов.
   - Обязательно пригласим, - заверил замполит.
   Приехала только Гурзова. Мезина болела.
   Вдова первого комиссара полка выступила перед личным составом. Я тоже приехал и сопровождал Софию Петровну. Она мне рассказала, каким честным, основательным человеком был её муж.
   -... Стреляют бойцы, и он берёт в руки винтовку, бегут кросс, и он вместе с ними. К нему шли как на исповедь и солдаты, и командиры. Его называли совестью полка...
   - А как получилось, - спросил я, - что он и майор Мезин оказались в списке без вести пропавших? В историческом формуляре 6-й гвардейской дивизии совсем другие сведения.
   - О судьбе своих мужей мы с Катей Мезиной долго ничего не знали. Жили тогда в Ливнах Орловской области, откуда полк в составе дивизии ушёл на фронт. Письма с фронта от других командиров в Ливны приходили, но узнать что-то определённое о своих мужьях не смогли. Военная цензура... Сделали в часть один запрос, другой... Наконец я и Катя получили официальные извещения: наши мужья пропали без вести. В первые месяцы войны такая была неразбериха! Те, кто писали нам отписки, не догадались заглянуть в исторический формуляр, как я понимаю, писавшийся по горячим следам событий. Бои были тяжёлые, трупы неделями лежали не захороненными, на жаре разлагались. Это я уже потом узнала. Кто их опознавал? Кого-то включили в списки погибших, кого-то - в без вести пропавших. На тех, кто попал во второй список, ложилось подозрение: не сдались ли в плен? Каково было нам, вдовам, доказывать обратное? Сколько было унижений, сколько слёз! После войны назначили, наконец, пенсию за мужа, но такую мизерную! Я спросила: "Почему так мало?" А работник военкомата в ответ: "Скажите спасибо и за это. Может, ваш муж к немцам перебежал". Я ушла в слезах...
   К Екатерине Александровне Мезиной приехал домой. Расцеловала меня.
   - Теперь ты для меня как сын...
   Называла только по имени. В её скромной квартире на стене - две фотопортрета - бравые командиры со шпалами в петлицах. Майор и полковник.
   Екатерина Александровна сказала с гордостью:
   - Мои орлы.
   Майора Мезина узнал по присланной мне фотографии, а полковник, пояснила она, - её второй, послевоенный муж, уже покойный. Судьба его тоже трагична. Летом 41-го попал в плен, и полной мерой хлебнул страдания в гитлеровском концлагере, а после войны - в сталинском.
   - Ты спрашиваешь о Мезине... Это был очень совестливый человек. Он уже командовал полком, когда я ждала ребёнка. Однажды говорю ему: "Принеси из солдатской столовой пяток солёных огурчиков. Страсть как хочется. А он: "Ты что, Катя! Как я могу? Это же для красноармейцев. Лучше я на базаре куплю".
   Пишу эти строки, а на ум приходят горькие мысли о ворье - гражданском и военном, так густо расплодившимся на просторах бывшего СССР. Хапуги-офицеры, хапуги-генералы... На этом, увы, теперь привычном фоне Мезин и Гурзов с их дистиллированной совестью кажутся инопланетянами.
   Узнав о них побольше, меня уже не удивило, почему они в решительный момент боя приняли решение, равное самопожертвованию. Это соответствовало их пониманию долга не только воинского. Человеческого.
   Прошу прощения, читатель, за то, что называю этих героев лишь по фамилиям. В 1997-м злоумышленники сожгли нашу дачу, и вместе с ней погибла часть моего архива с журналистскими блокнотами и письмами обеих вдов. Имён-отчеств майора Мезина и капитана Гурзова уже не припомню. Но зато они остались в моей памяти как два рыцаря, два идеалиста - светлый лучик в том жестоком времени.
   "Великий и страшный"... Нет, не стыкуется!
   Константин Симонов - мой любимейший поэт в военном отрочестве и юности. Вряд ли кто из поэтов-писателей тех лет мог сравниться с ним по популярности, разве что Александр Твардовский после "Василия Тёркина". Стихи Симонова звучали по радио, их переписывали в тетради, читали со сцены. "Сына артиллериста" я знал наизусть. Этот стихотворный рассказ тоже сыграл свою роль в моём решении стать артиллерийским командиром.
   Баловень судьбы - таким мне казался Симонов. Безмерно талантливый, красивый, удачливый. Прошёл всю войну военным корреспондентом, побывал во многих передрягах, но даже не ранен. Для меня он был и остаётся эталоном фронтового журналиста, где в едином сплаве не только талант, но и отвага, верность товариществу, способность неутомимо работать в любых условиях. Пьесы Симонова, что в столичных театрах, что в провинциальных, как и фильмы по его сценариям, собирали полные залы, а его военная проза 60-х годов считалась новым словом в осмыслении Великой Отечественной. Лауреат Сталинских премий, член ЦК КПСС, живой классик советской литературы, он постоянно был на виду.
   Не удивительно, что его приезд в Минск в сентябре 1966-го стал событием. Я. как и многие мои коллеги, отложив все дела, направился в Дом офицеров А там уже полно народу. Выпросил в фойе стул и сел в проходе.
   Симонов появился на сцене вместе с писателем Евгением Воробьёвым, но всё внимание было приковано к нему. Он же и вёл вечер. Представив Воробьёва, назвал его своим другом, не пожалев при этом добрых слов. Седой, но по-прежнему красивый, держался раскованно, по-домашнему, словно здесь он не гость, а радушный хозяин.
   - Товарищи, - обратился к нескольким запоздавшим, робко топтавшимся у входной двери. - Хочу вас видеть поближе. Проходите к сцене.
   ... Когда Воробьёв закончил своё выступление, Симонов первым стал аплодировать. Едва аплодисменты смолкли, взял микрофон.
   - Я же говорил: Женя умница. Вы его книги почитайте. Уверен: понравятся.
   Нет, "звёздной болезни" у него не заметил. И это ещё больше расположило к нему. Но вот и сам он вышел к краю сцены.
   - Я вам почитаю несколько стихотворений военных лет...
   В ответ - аплодисменты. Первым читал "Жди меня". Сколько уже раз слышал эти хрестоматийные стихи и по радио, и со сцены, а сейчас они выплеснулись как исповедь, как заклинание. И совсем не резало слух его картавое "р". Представил молодого Костю Симонова с гусарскими усиками во фронтовом блиндаже, пишущего эти строки при свете коптилки любимой женщине.
   В тот вечер ладоням было жарко. В этом зале, где часто звучали нудные доклады и парадные речи, давно уже не царила такая непринуждённая обстановка.
   Симонов бегло просматривал записки.
   - Меня просят прочитать стихи последних лет. Я и так сегодня читал много. Не обижайтесь, но голос уже сел. - Пробежал глазами одну записку, другую... - Здесь меня хвалят. Спасибо за добрые слова, однако озвучивать их не буду. А тут, - развернул очередную бумажку, - товарищ интересуется моей семейной жизнью. Ну что могу сказать? Женат. Есть сын, две дочери. Подробности разрешите оставить при себе. Что ещё?.. Какие взаимоотношения сейчас между Шолоховым и Эренбургом? Это вы спросите у них. Женя, - повернулся к Воробьёву, - давай-ка тоже поработай. Ты у нас прозаик, а эти записки с вопросами о тех или иных писателях...
   Взял из стопки ещё один листок.
   - ... Тут меня спрашивают, что я думаю о Сталине. Дайте собраться с мыслями...
   Записку послал я. Понимал: ответить на этот вопрос, да ещё с ходу, непросто. Но всё же... Хотелось услышать, что скажет человек, обласканный сталинским режимом и вместе с тем не утративший, как мне тогда казалось, способность трезво взглянуть на то время.
   Несколько секунд он молчал
   - ... Что я думаю?.. Думаю, это был великий и страшный человек.
   Ответ меня удивил. "Страшный" - это понятно. Но "великий"? Уж Симонов располагал фактами, дающими возможность осмыслить, что это было существо злобное, мстительное, насквозь лицемерное. По трупам соратников по партии вскарабкался на вершину власти и на протяжении всех тридцати лет его тиранического правления огромной страной - маниакальная тяга к убийствам, как массовым, так и выборочным. По его прямому указанию расстреляны тысячи и тысячи. Не гнушался и тайными убийствами. Какой маньяк - серийный убийца - сравнится с ним по количеству жертв! А сколько миллионов погибло в результате его политических амбиций и авантюр, вопиющих просчётов, как накануне Второй мировой войны, так и во время её, сколько было брошено на муки в каторжные лагеря! Так в чём величие изувера, погубившего миллионы людей?
   "Великий и страшный"... Нет, не стыкуются эти два понятия применительно к Сталину. Но почему, почему Симонов поставил их рядом?
   Не раз возвращался к его ответу, так смутившему меня в тот вечер, и в конце концов понял: а какой иной ответ можно было ждать от Симонова той поры? Да, талантливый поэт, прозаик, драматург, публицист, но не прозрел до такой степени, чтобы явления "Сталин" и "сталинщина" назвать своими именами. В многолетнем творчестве так и не поднялся до показа и осмысления подлинной правды войны. И здесь он явно уступает Виктору Некрасову, Василю Быкову, Григорию Бакланову, Вячеславу Кондратьеву, Виктору Астафьеву, не говоря уже о Василии Гроссмане, обнажившем в романе "Жизнь и судьба" лицемерие и бесчеловечность коммунистической тоталитарной системы, её схожесть по сути с фашистской.
   Не поднялся. Не прозрел... А, может, и не хотел прозревать? Так ему удобнее, комфортнее. После известного потепления, названного "хрущёвской оттепелью", в политической жизни страны снова потянуло холодом. В мае 1965-го в 20-летие Победы новый генсек Брежнев с трибуны торжественного заседания под гром аплодисментов подчеркнул: победили мы в Великой Отечественной под руководством товарища Сталина. Это уже была установка. И Симонов, занимавший видное место в партийной иерархии, не посмел ослушаться. Если сохранить миф о том, что Сталин, несмотря на все жестокости, остаётся великим человеком, потому как под его руководством построена могучая держава, тогда... Тогда не надо мучительно переоценивать и пафос некоторых своих стихов с прославлением "великого вождя" и пьес, которые рьяно следовали партийным идеологическим установкам, и некоторые стыдные свои поступки, о которых Симонов в последующие годы предпочитал помалкивать.
   Слово из песни не выкинешь. Будучи заместителем главы Союза писателей СССР Александра Фадеева, и он во всю распекал "безродных космополитов", на кого нацеливал цековский перст. И не только на собраниях. Вместе с другим писательским начальником Анатолием Софроновым в верноподданическом письме на имя Сталина и Маленкова уведомил об "исключении из рядов Союза писателей критиков-антипатриотов Юзовского И.И., Гурвича А.С., Борщаговского А.М., Альтмана И.И., Малюгина Л.А. ..." Знал, хорошо знал, чем это чревато для означенных лиц, однако усердствовал.
   И всё же... Система подавления личности с её жестокостью и лицемерием, насаждением тотального страха так и не смогла убить в нём то, что составляло его естество: доброту, открытость надёжность в дружбе, словом, тягу к извечным человеческим ценностям.
   После ареста кинорежиссера Алексея Каплера он пишет письма в его защиту, помогает семье расстрелянного еврейского поэта Льва Квитко, выступает в поддержку пьесы уже опального Василия Гроссмана "Если верить пифагорейцам"...
   Он многим помог, много успел сделать доброго за свою сравнительно недлинную (всего 64 года) жизнь. Мужественно встретил заключение врачей об исходе своей тяжелой болезни и завещал развеять его прах на Буйническом поле под Могилёвом, где в июле 41-го будучи военным корреспондентом, принял боевое крещение. Это тоже был поступок - знак верности фронтовому товариществу.
   Такой вот человек. Как ему хотелось жить в ладу со своей совестью! Однако до конца не смог. Не смог выдраться из Системы, которая его обласкала и подняла на партийно-литературный олимп.
   Говорили, что в последние годы жизни он многое переосмыслил. Не знаю. Может, и так. Но публичного покаяния ни в творчестве, ни в выступлении с трибун, увы, не было. Не успел или не захотел? Покаяние - всегда крутое восхождение души. Восхождение с болью, с той отвагой, за которую не дают ни золотых звёзд, ни орденов, ни лауреатских званий.
   Я - не судья ему. Просто высказал некоторые мысли, навеянные тем вечером в Доме офицеров. А если их привести к общему знаменателю, что могу сказать? У каждого свой выбор. И только одна жизнь.
   "Лучше уж от водки умереть, чем от скуки!"
   Петра Васильевича Акулова застал в "Во славу Родины" в должности заместителя редактора. В первый же день моего прихода в редакцию после беседы с редактором меня пригласил Акулов. Небольшого роста, щупленький, изрядно облысевший, он излучал удивительное добродушие. Вот уж в ком не было начальственной спеси. Если у редактора я испытывал скованность новичка, то в кабинете Акулова всё было иначе. Петр Васильевич расспрашивал о Дальнем Востоке, где прослужил несколько лет. У нас нашлись общие знакомые. Беседа шла как бы на равных, словно передо мной сидел старый знакомый, а не замредактора, тоже довольно высокий для меня начальник.
   Вскоре я узнал: до Осики он был редактором "Во славу Родины". По рассказам старожилов, начальником был демократичным. Ни на кого не давил, не заводил "сынков-пасынков", чем, увы, грешил Алексей Петрович, не подчёркивал своё начальственное положение. Редакционной машиной пользовались все сотрудники. При Акулове в редакции царил дух журналистского товарищества. Вместе отмечали праздники, собираясь тёплой компанией в ресторане. Находились поводы для застолий и в самой редакции.
   При всём своём демократизме Акулов был сильным редактором, и газета при нём была вполне "на уровне". Свои отношения с сотрудниками строил на доверии. Журналисты это ценили, но кое-кто стал злоупотреблять. И произошло ЧП: один и тот же материал был продублирован на двух полосах. Как это могло случиться, - для меня до сих пор загадка. Но несомненна вина и дежурного по номеру. Уж он-то, читая оттиски каждой полосы, обязан был заметить этот ляп. Почему не заметил? Был пьян? Опять же подробности до меня не дошли.
   Ляпы в газете, как и опечатки, явление не столь уж редкое. В данном случае ляп оказался, хотя и скандальным, но вовсе не "политическим". Сюда бы ещё для юмора рубрику "Что бы это значило?" Но в политуправлении (ПУ) к юмору не были расположены. Случившееся раздули до гигантских размеров. В редакции несколько дней работала комиссия ПУ, дотошно выпытывая, где и когда пили, кто именно, сколько выпито? Среди обвинительного материала как важная подробность - чьё-то показание: иногда во время редакционных застолий водку наливали... в самовар. Так ли было на самом деле или это плод чьей-то фантазии, не знаю. Подобные истории всегда обрастают легендами. Если самовар, как ёмкость для водки, действительно "имел место", то это для комиссии, нацеленной на поиски компромата, стало сущей находкой. Две, три или сколько там пошло в ход бутылок, не так впечатляло, как водка в самоваре. Дескать, до чего дошли в редакции при таком либеральном редакторе: пьют водку как чай! И вот вам ЧП.
   Акулова сняли. Из Закавказского военного округа приехал новый редактор - Осика. К чести Алексея Петровича, он предложил Акулову остаться его заместителем. Петр Васильевич амбициями не страдал и согласился. Трений между ними не замечалось. Акулов исправно тянул свой воз и не позволял себе иронических усмешек по поводу каких-то не очень удачных первых шагов нового редактора. По выслуге лет ушёл в запас в конце 1966-го.
   Сменил его человек совсем других воззрений и нравственных качеств. О нём ещё расскажу. Что же касается Акулова, то он оставил добрый след и в моей памяти и, полагаю, в памяти многих других людей, с кем сводила его судьба. Спустя много лет я не единожды встречался с ним, и каждый раз восхищался его энергией, оптимизмом. Ему уже перевалило за 80, когда он стал одним из составителей сборника очерков, статей и воспоминаний о сталинщине - "Тайны Кремлёвского двора". Хорошо помнивший сталинские репрессии, прослуживший много лет в Системе, которая методично убивала в человеке человечность, он так и не пропитался её духом.
   В начале 90-х рассказывал мне о заседании Военно-научного общества при Минском Доме офицеров.
   - Сидят отставники - генералы и полковники - и похваляются, какие они твёрдые ленинцы-сталинцы. Что им факты, логика! Все - в старых догмах Краткого курса ВКП(б). И это называется научным обществом! Раза два посидел там и больше не захотелось...
   Думаю, сняли Акулова с должности редактора не столько из-за ляпа в том злополучном номере, сколько по более глубинной причине. В политуправлении унюхали в нём чужака. Не те флюиды излучает.
   После того, как он оставил редакторский штурвал, моральная атмосфера в "Во славу Родины" стала уже другой. Вместо журналистского товарищества, воспетого ещё Константином Симоновым, проросло подхалимство, подсиживание, доносительство.
   ... На войсковом учении "Двина" к журналистам "Во славу Родины" присоединился собкор газеты "Советский патриот" Слава Аслёзов. Мне пришёлся по душе этот добродушный, богатырской стати увалень, общительный и настырный в журналистском поиске. Я как человек военный взял над ним шефство. Располагая "диспозицией" предстоящих "сражений" - где и когда произойдёт то-то и то-то - передал этот листок Славе для ориентировки. Как выяснилось позднее, кто-то "стукнул": дескать, я сообщил "секретные сведения" гражданскому журналисту, разгласив тем самым военную тайну.
   Пришлось объясняться с Осикой. Сказал ему: листок, переданный Аслёзову, никакой военной тайны не содержит, грифа "секретно" на нём нет, а помочь коллеге из другой газеты - традиция ещё фронтовых лет. К тому же Аслёзов представляет газету, которая воспитывает будущих воинов. Почему же ему не помочь?
   Моим доводам редактор внял. На этом "дело" и угасло.
   Были в редакции и другие доносы. И каждый раз с тоской думал: всё закономерно. Какая Система, такие и нравы. А в памяти всплывали строчки Маяковского:
   Лучше уж от водки умереть,
   Чем от скуки!
   Думается, под понятием "скука" поэт имел в виду нечто большее, чем времяпровождение.
   За анекдот - 10 лет Гулага
   В каждой редакции, наверное, рассказывают о каких-то особых случаях из её истории. Со временем, обрастая подробностями, а то и легендами, они становятся редакционными преданиями.
   Эта печальная история с теми или иными вариациями стала мне известна ещё в 60-е годы, но наиболее достоверно рассказал о ней очевидец тех событий, в то время подполковник и корреспондент "Во славу Родины" Михаил Израилевич Шибалис. Судьба не свела нас в одной газете по причине разности возрастов. Но о Шибалисе был наслышан как об очень способном, энергичном журналисте и глубоко порядочном человеке. Близко познакомились только в начале 90-х, а вскоре и подружились. Тогда и узнал подробности той истории.
   Произошла она в 1952-м. Служил в "Во славу Родины" фотокорреспондент старший лейтенант Семён Чирешкин. Работал в газете фотокором ещё до войны, в этом качестве прошёл всю Великую Отечественную. В редакции его ценили как мастера своего дела. Общительный, жизнерадостный, любил он шутку, весёлый розыгрыш.
   И вот однажды... Дальше пусть расскажет Михаил Шибалис.
   - В отделе боевой подготовки, в котором я был корреспондентом, раздаётся телефонный звонок: меня вызывают в контрразведку. Прихожу. Майор-особист с ходу: "Что ты знаешь об антисоветской деятельности Чирешкина?"
   Спятил он, что ли? В недоумении пожимаю плечами. Тогда майор достаёт исписанный лист бумаги и зачитывает: "Чирешкин рассказал антисоветский анекдот в присутствии Шибалиса..." Особист допытывается: какой это был анекдот?
   Убей меня - не помню. А он всё: вспомни, вспомни! И всё время на "ты", хотя он - майор, а я - подполковник. Наконец, соглашается, что приду на следующий день, вспомнив тот анекдот.
   Вспомнить не смог, но спросил у ...(назвал фамилию) - ты с ним тоже работал в "Во славу Родины" - какой нам рассказал Чирешкин анекдот. И он тихонечко: "Построили высотный жилой дом, но забыли оборудовать туалеты, и начальство, живущее на верхних этажах, оправляется на подчинённых, живущих на этажах нижних". Не оригинально, да и не смешно, а, главное, какая тут антисоветчина!
   Снова надо идти к особисту. Услышав "припомнившийся" анекдот, майор остался недоволен. Возможно, ждал, что расскажу какой-нибудь ещё, поострее, а этот... Ничего больше от меня не узнав, он предупредил, чтобы о нашем разговоре никому не говорил.
   Что поделаешь, не говорю. А вскоре Чирешкина арестовали...
   Слушал Михаила Израилевича и возвращался памятью к нашему общему сослуживцу, фамилию которого он просил в связи с тем случаем публично не называть. Поэтому обозначу этого человека только одной буквой "П".
   Состоял ли он тайным осведомителем (а таковые были в каждой окружной газете, как и в других редакциях) или сработала обычная подлость, существенного значения уже не имеет. Имеет значение другое: результат этого "стука". Напомню: с конца 40-х шёл погром еврейской культуры. В 1948-м убит Соломон Михоэлс, в 1952-м расстрелян Еврейский антифашистский Комитет. Как же особистам при всём этом упустить пусть даже самый "дохлый" повод, для выявления "скрытых врагов народа"! Евреев, разумеется. Чирешкин для этого - удобная мишень. Еврей. Анекдот, а точнее, обычный трёп, притянув за уши, использовали как повод "очистить" редакцию и от других "жидов". К особистам подключились парткомиссия и трибунал. В итоге Чирешкин "получил" 10 лет. "За притупление политической бдительности" с партвзысканиями уволили из армии Михаила Шибалиса, начальника отдела боевой подготовки Бориса Фрумгарца, а заодно и корреспондента Фёдора Костикова, дружившего с Чирешкиным, единственного русского среди пострадавших, - чтобы расправа внешне не выглядела антисемитской акцией. П., такой же слушатель злополучного анекдота, как и Шибалис, вышел сухим из воды.
   Чирешкин, отсидев два года, после смерти Сталина был освобождён, но в редакцию его не вернули, как и остальных, уволенных по этому "делу". А вот П., как ни в чем ни бывало, продолжал служить, стал подполковником, начальником отдела. Выйдя по выслуге лет в запас, остался в редакции.
   Уже тогда, в начале моей службы в "Во славу Родины" до меня доходили отголоски той истории. Дошла и такая деталь: Чирешкин, встречая кого-нибудь из бывших сослуживцев, передавал "пламенный привет" П.
   ... В тот поздний январский вечер, проходя через парк имени Горького, увидел лежавшего на снегу человека. Подошёл вплотную - П. Обморок? Сердечный приступ? Наклонился - несёт перегаром. Не оставлять же беспомощного выпивоху замерзать! Мужчина грузный. С большим трудом поднял его и потащил к дороге. Как на зло, ни одного такси. Наконец удалось остановить частную легковушку. Объяснил водителю: человеку плохо, надо его срочно доставить домой. Водитель, принюхавшись заартачился.
   - С пьяным возиться не буду.
   И всё-таки удалось его уломать. Не последнюю роль в этом сыграл мой бумажник. Кое-как заволокли бедолагу в машину. А куда везти? Он почти не ворочал языком. Я стал бить его ладонями по щекам.
   - Где живёте? Домашний адрес!
   Водитель матерился, грозил выбросить пьяного из машины.
   - Не нужны мне ваши деньги! Связался с вами на свою голову...
   Но тут уж я встал, как скала.
   - Вы этого не сделаете. Совесть не позволит.
   Решил: если П. не сможет назвать свой адрес, отвезём его в нашу гостиницу. Но адрес он всё-таки пробормотал.
   Передал его в руки жены. Общественный транспорт уже не работал, а ловить ночью такси - проблема. Отправился в гостиницу пешком.
   На следующий день П. подошёл ко мне.
   - Вчера я малость перебрал...
   - Ну, положим, не такую уж малость.
   - Да, конечно, - согласился он. - Но я думаю, парень ты не болтливый. - И многозначительно посмотрел мне в глаза.
   Ответил ему:
   - Доносы не по моей части.
   При слове "доносы" в его глазах появилась настороженность. Это слово, произнесённое в усмешке, определило его дальнейшее отношение ко мне. Очевидно, понял: я знаю о его роли в истории с Чирешкиным.
   На летучках с какой-то злобной одержимостью обрушивался на подготовленные мною материалы. Что и говорить, отблагодарил.
   Но меня это мало трогало. По сравнению с теми, кто пострадал от его доноса в 1952-м, столь мелочные уколы никак не отразились на моём положении в редакции.
   П. уже нет в живых, и надо мной висит не единожды слышанное: о мёртвых - или хорошо или ничего.
   Согласиться с такой установкой не могу. Каждый человек в конечном итоге оставляет о себе ту память, которую заслуживает. И тут уж ничего не поделаешь: каковы поступки, такова и память.
   Нужен ли журналисту поплавок?
   Поплавком в армии называли нагрудный ромбик с гербом и звёздочкой - свидетельство об окончании военного вуза. Какие знания и в каком объёме получены там и как они практически влияют на выполнение служебных обязанностей, для дальнейшей карьеры уже не столь важно. Важно наличие поплавка. Он теперь как бы держит офицера на плаву, обеспечивая служебный рост. Разумеется, кому какой. Но при любом раскладе для карьеры несомненный плюс.
   Когда я пришёл в "Во славу Родины", обладателями поплавков были редактор полковник Осика, мой непосредственный начальник майор Коваль и начальник отдела культуры и быта подполковник Алексанов. Редактор, кроме передовых, в газету больше ничего не писал. Правда, в журналистике разбирался и мог подсказать корреспонденту интересную творческую идею. Впрочем, писать ему было не обязательно. Его дело управлять.
   Администратором был неплохим, хотя и не лишённым некоторых "слабостей". Был податлив к лести. На его краснощёком холёном лице застыла величавость. Он и двигался плавно, словно боялся её расплескать. Работой себя не перегружал, перекладывая наиболее тяжкий груз на заместителя и ответственного секретаря. Далеко не всегда прочитывал каждый номер, подготовленный к печати, полагаясь на непосредственных исполнителей. Но при этом держал руку "на пульсе", и рука эта была достаточно крепкой. В типографии его называли "папой", "хозяином". В своём хозяйстве Алексей Петрович был человеком властным, даже, можно сказать, барином. Редакционную "Волгу" превратил в личную, очевидно, полагая, что на то он и редактор.
   "Сидевший на культуре" подполковник Иван Сергеевич Алексанов был личностью бесцветной, творческой искрой не отмеченой. На летучках ни одной сколько-нибудь интересной мысли я от него не слышал. Типичный службист. Академический поплавок никак не увеличил его журналистские возможности. Как говорится, чего нет, того нет.
   Третий обладатель поплавка, уже не единожды упомянутый мной Антон Евгеньевич Коваль, во многом подражал редактору. Та же начальственная величавость на лице, менторские нотки и... не "писучесть". В журналистике человек случайный, но став начальником, проникся чувством превосходства над рядовыми корреспондентами. А в таковых, кроме Саши Дракохруста, ходили и весьма способные журналисты - подполковник Анатолий Иванович Белошеев и майор Павел Спиридонович Огуй. Оба - бывшие фронтовики, хорошо знающие армейскую жизнь, работали в отделе боевой подготовки.
   Анатолий Иванович показался мне человеком несколько желчным, ревниво относящимся к чужим творческим удачам, особенно тех, кто был моложе его по газетному стажу. Но, повторяю, журналистской одарённости у него не отнять. Очерки Белошеева украшали газету.
   Павлу Спиридоновичу больше удавались критические материалы. Он окрашивал их юмором, находил колоритные детали, придумывал "звонкие" заголовки. До сих пор помню некоторые из них: "Чуть-чуть до Большой Медведицы", "Не трогай мой снег!", "Как отбились от рук золотые руки"...
   Однажды я простодушно спросил у своего начальника:
   - Антон Евгеньевич, почему такие одарённые люди - Дракохруст, Белошеев, Огуй - столько лет рядовые корреспонденты?
   - В своё время не хотели учиться, - ответил он назидательно. - Думаете, это каждому по плечу?
   Поплавок отнюдь не сделал Коваля военным журналистом. Сравнивать его в журналистике с Дракохрустом или, скажем, с Белошеевым, всё равно что кочку - с горой. Но у кадровиков другие параметры. Есть поплавок - будешь начальником, нет - ходить тебе в рядовых корреспондентах. Исключения бывали, но это всего лишь исключения. Начальником отдела ещё могут назначить, но никак не редактором и даже не его замом.
   Как всякий офицер, я тоже не был чужд карьерных соображений. Не скажу, что меня съедало честолюбие и следующая служебная ступенька - начальник отдела - была вожделенной мечтой. Должность корреспондента окружной газеты вполне устраивала, даже более того, в первый год работы в "Во славу Родины" ощущал себя счастливцем. Диапазон для творчества немалый. Множество гарнизонов, все рода войск - пиши в меру своих способностей. Родишь что-то дельное, это рано или поздно будет замечено, если не начальством, то уж во всяком случае читателями. Но и начальство замечало, время от времени выдавая "пряники": тут и "красная доска", и грамоты по праздникам, а то и какая-нибудь вещица, именуемая ценным подарком. Да и само положение корреспондента окружной газеты было довольно престижным: в войсках с нашим братом считались.
   Хотя и говорят, что от добра добра не ищут, однако военная карьера заставляет хотя бы изредка поднимать голову: а что там дальше?
   Понимал: ромбик со звёздочкой мне отнюдь не лишний. В какой-то степени уравновесит мою вечно неблагополучную "пятую графу". Учебное заведение, где мог его получить "без отрыва от производства", - во Львове. Факультет журналистики Высшего Военно-политического училища. Коль факультет имеет прямое отношение к моей профессии, считал я, значит, там основательно к ней готовят. Так почему же мне, в журналистике необразованному, не поучиться там?
   Идя к редактору за разрешением на учёбу, думал: вряд ли даст "добро" или в лучшем случае начнёт отговаривать. Что ему от моей учёбы? Надо отпускать на сессии, стало быть, строк для газеты начну выдавать меньше, ибо голова уже будет занята другим. Но он неожиданно сказал:
   - Стремление хорошее. Люблю, когда учатся.
   И я поехал во Львов.
   Начальник факультете журналистики прочитал моё заявление, полистал и другие мои документы.
   - А зачем вам поступать на наш факультет?
   - То есть как зачем? Работаю в военной газете, а журналистского образования у меня нет.
   - Ну и что? Если из дивизионки вас взяли в окружную газету, и вы уже два года в ней, значит, журналист из вас получился. А учёного учить, только портить.
   - Да, но насколько знаю, на этом факультете заочно как раз и учатся офицеры, работающие в газете. Так почему же им учиться можно, а мне нельзя?
   Полковник нахмурился.
   - У вас уже есть высшее образование. Есть и военное. А теперь хотите получить ещё одно. Не слишком ли много за счёт государства?
   - Товарищ полковник, я и служу государству и полагаю: чем образованнее офицер по своей специальности, тем больше отдачи от него можно получить. Хочу ведь поступить не на ветеринарный факультет, а на журналистский. Журналистского образования - ни гражданского, ни военного, у меня нет. Неужели мой диплом историка-архивиста такая уж помеха? Разве в правилах приёма оговорено, что лица с высшим образованием в ваше училище не принимаются? Если такая письменная оговорка есть, пожалуйста, покажите мне её.
   Он досадливо поморщился.
   - Ну как мне вам объяснить?.. - Голос его вдруг смягчился. - Хотите поговорим неофициально? - Раскрыл портсигар. - Прошу...
   - Спасибо, товарищ полковник, я не курю.
   Он затянулся, помолчал.
   - Так вот, капитан, прямого запрета, о котором вы говорите, в правилах приёма нет. Но вы же умный человек... Правила правилами, однако к ним есть и устные указания. И смею вас уверить: в данном конкретном случае перед вами возникнут большие трудности. Да, большие... Так стоит ли вам этот огород городить? - Доверительно понизил голос. - Поверьте мне, работающему здесь уже не первый год: овчинка выделки не стоит. Зачем вам корпеть над контрольными, сдавать кучу экзаменов и зачётов, уже имея высшее образование? Вам, сложившемуся журналисту, наш факультет мало что даст. И даже получи вы наш диплом, он вряд ли продвинет вас по службе. Вы меня поняли?
   Кажется, я начал его понимать, почему именно я - персона в этом училище нежелательная. Но странное дело, досады, обиды, возмущения в те минуты на меня не нахлынуло. Даже почувствовал какое-то облегчение. Вариант, о котором немало думал, полностью отработан.
   Надо отдать должное полковнику: был откровенен со мной, насколько позволяло его служебное положение. Одной иллюзией меньше. А что, разве это не плюс?
   Расписка
   Поездка во Львов имела ешё один сюжет.
   Прямого поезда Львов - Минск не было. В Барановичах - пересадка. По пути в Барановичи познакомился с соседкой по купе, стройной, миловидной женщиной. На вид лет 25, зовут Таня. Едет из Севастополя в Барановичи. А во Львов заехала к подруге...
   Её пояснения меня не очень-то интересовали. Ну, едет и едет. Мало ли кто куда. Но вскоре повела себя как-то странно. Встала со своего места, постояла, снова села и через пару минут снова вышла. И при этом один вздох, другой... Похоже, чем-то удручена.
   - Таня, что-нибудь случилось?
   Внимательно посмотрела на меня, очевидно, раздумывая: а стоит ли говорить о сокровенном случайному попутчику?
   - А вы кто?
   - Как видите, военный.
   - Вижу. Я о профессии спрашиваю.
   - Я - журналист. Точнее, военный журналист.
   В купе нас пока двое.
   - Так что же случилось? - повторил я вопрос.
   - А случилось то, что я дура.
   - Что-то не похоже, - попытался смягчить её жёсткость по отношению к себе. - Дураки не говорят, что они дураки. А если без дураков?
   - Хорошо, вам я расскажу...
   Рассказывала с подробностями. Как познакомилась на танцах в Барановическом Доме офицеров с лейтенантом Мишей Баскаковым, как настойчив и нежен он был в первые дни их романа...
   По мере своего рассказа периодически замолкала, цепко всматриваясь в моё лицо: интересно ли мне? Я поощрительно говорил:
   - Дальше, дальше!
   - А что дальше? Через неделю товарищ, что жил в его комнате, куда-то переехал, и я перебралась к Мишке. Решили пока не расписываться: пожить вместе, присмотреться друг к другу... Поначалу всё шло хорошо. Комнатёнка, правда, хиленькая: облупленная штукатурка, скрипучие полы. Из мебели - кровать, стол, тумбочка, пара табуретов... Одежда в основном висела на гвоздях вместе с его шинелью и полевой сумкой. Но с милым, как говорится, рай и в шалаше. Только недолго этот рай продолжался.
   Я окончила педучилище. Барановичи хоть город и большой, но сразу устроиться на работу по специальности не смогла, а идти лишь бы куда не хотелось. Зато хотелось приодеться. На Мишкину зарплату не очень-то разгонишься. И тем не менее купили мне новые туфли, кое-что из одежды... Постепенно стала входить во вкус. Присмотрела в ювелирном золотой кулончик. Не устояла. Мишка насупился, сказал, что с кулоном можно было подождать. Я обозвала его жмотом. С этого и пошло... Начались ссоры. Через пару месяцев, когда Мишка был на службе, собрала свои вещички и умотала к тётке в Севастополь. А ему оставила записку: "Прощай, ухожу навсегда".
   Севастополь - город закрытый, прописки для меня нет, с работой из-за этого глухо. Куда податься? Назад к маме в Барановичи? В конце концов нашла бы своё место. Но уже в Севастополе поняла: Мишку люблю, и эта записка, что ему оставила, - глупость несусветная. И вот сейчас еду обратно к нему... Вы меня, наверное, презираете?
   - С чего вы взяли? - Её откровенность меня окончательно покорила. Все мы время от времени ломаем дровишки, только одни больше, другие меньше. - Надеюсь, у вас с Михаилом всё наладится.
   - Наладится? Вы думаете? - Посмотрела на меня с надеждой, но через несколько секунд опять вздохнула. - А я вот не уверена. Если бы вы были на месте Миши, простили бы меня?
   - Простил бы, - сказал я великодушно.
   - Вам легко говорить...
   И опять подошла к окну, постояла несколько минут. Вернулась - в глазах уже не было прежней печали. Взгляд решительный. Резким движением поправила волосы.
   - Мне пришла в голову одна идея... Вы мне можете помочь.
   - Я?
   - Именно вы. У журналиста должна быть развита фантазия.
   - Таня, о чём вы? Какая у меня фантазия?
   Прожгла меня изучающим взглядом.
   - Хотите мне помочь? Только отвечайте прямо: да или нет?
   - Хочу. Но не возьму в толк: каким образом? Мирить вас? Вряд ли это у меня получится.
   - Не надо нас мирить. Можете помочь иначе. Понимаете, не хочу возвращаться к Мишке, как побитая собачонка. У меня ведь тоже гордость. Словом, так... Возвращаюсь я вроде не по своей воле...
   И Таня изложила свой план. В Севастополь, закрытый город, она "проникла" незаконно. Милиция это быстро обнаружила. Ею занялись "органы". Объяснениям, что сбежала от мужа, не поверили. В паспорте нет штампа о браке. С какой целью оказалась в городе, где находится военно-морская база? Возникли подозрения. Вот Севастопольский КГБ и выделил офицера, чтобы в Барановичах проверить, действительно ли подозрительная гражданка говорит правду? А для этого нужна внезапная очная ставка с мужем, если он, конечно, не выдуман. Если вранья нет, то на этом миссия гебиста и закончится.
   Таня предупредила: пойдёт Михаил на мировую, - она для вида поломает фасон и... останется. Не будет примирения - уйдёт к матери, где жила до замужества.
   - Ну как мой план? - сказала тоном полководца, который только что нашёл гениальное решение перед генеральным сражением, и собравшиеся на совет генералы должны немедленно и единодушно выразить своё восхищение.
   Я молчал, ошеломлённый услышанным. Вот уж у кого фантазия работала на полных оборотах!
   Поначалу её план показался сумасбродным. КГБ... Подозрения в шпионаже... Очная ставка... И уж совсем не представлял себя в роли гебиста, сопровождающего вздорную бабёнку. Но если поразмыслить... В Барановичах надо ждать около четырёх часов поезда на Минск. Это время как раз и можно использовать для благого дела. Почему бы не помочь человеку? Во всяком случае хотя бы попытаться.
   Ответил ей, что план, хотя и рискован, но можно попробовать.
   Поезд прибыл в Барановичи в двенадцатом часу ночи. Танин брошенный супруг жил в отдалённом районе Третьяки, куда мы и направились пешком. Нёс её чемодан. Чем ближе подходили туда, тем сильнее она волновалась.
   - А вдруг он женился? Вы-то меня доставите, а толку?
   - Не будем гадать, - обозначил я рассудительность. - Не думаю, что Михаил женился так же скоропалительно.
   А вот и дом их - типовая блочная пятиэтажка.
   - Подъезд с той стороны, - пояснила Таня. - Туда же выходят окна на втором этаже из нашей комнаты и кухни. Квартира коммунальная, там живёт ещё одна семья. Если Мишкино окно прикрыто газетой, значит, пока он один. А если уже висит занавеска, - женился. Сейчас увидим. Сейчас...
   Её волнение передалось и мне.
   Ни газеты, ни занавески не увидели. Окна темны.
   - Спят, - вздохнула Таня.
   - Давайте так... - предложил я. - Вы пока оставайтесь на площадке первого этажа, а я поднимусь к Михаилу.
   Звонка не было, пришлось стучать.
   Томительно тянулись секунды. Наконец, за дверью шаги.
   - Кто там? - окликнул женский голос.
   - Это из Комитета государственной безопасности. Срочно нужен лейтенант Михаил Баскаков, - старался я придать голосу побольше официальности. - А вы кто?
   - Соседка.
   Снова тишина, потом негромкий говор. Щелчок выключателя. Дверь приоткрылась, и на пороге возник молодой человек в синей заношенной майке, галифе и тапочках на босу ногу. Он недоуменно смотрел на меня.
   - Вы лейтенант Баскаков? - добавил я в голос твёрдости.
   - Так точно. А в чём дело?
   - Капитан госбезопасности Колывагин, - представился я, назвав фамилию однокласника. - Не будем объясняться на пороге, - и решительно шагнул в прихожую.
   Комната точно соответствовала описанию Тани: обшарпанные стены, шинель и полевая сумка на гвозде... Разве что вместо солдатской койки - более солидная кровать, очевидно, оставшаяся после их короткого супружества.
   Мои капитанские погоны и властный голос, кажется, произвели впечатление. Он держался скованно, во взгляде растерянность.
   - Дело вот в чём: ваша жена, как она себя назвала, гражданка Матвеева Татьяна Николаевна, была задержана в Севастополе, где проживала незаконно, без прописки. Севастополь - город закрытый, ибо там - военно-морская база. Мы вынуждены были отправить её из города к месту прежнего проживания, а заодно и кое-что проверить. Поэтому я здесь. Для начала - ваши документы.
   Он безропотно подчинился.
   Напускал туман я вдохновенно. Даже не подозревал в себе такие способности.
   - А где же... - запнулся лейтенант, - Татьяна Николаевна?
   - Да здесь она. - Я вышел на лестничную площадку, окликнул её.
   И вот они встретились. Это была поистине немая сцена. Оба молча смотрели друг на друга.
   - Ну, здравствуй, - первой опомнилась Таня.
   - Здравствуй, - обалдело пробормотал Михаил.
   "Да обнимитесь же! - хотелось мне взбодрить их. - Стоите, как неродные!" Но я был "при исполнении".
   - Это действительно ваша жена?
   - Моя...
   - А почему в удостоверении личности нет соотвествующего штампа?
   - Не успели расписаться.
   - Не успели... Что-то подозритльно.
   - Товарищ капитан, говорю как есть: это моя жена.
   Ведь не сказал "бывшая", - отметил я про себя. - Значит, не всё потеряно. Наверное, отметила это и Таня.
   - Как же это вы, Михаил Васильевич, допустили такое, что ваша жена вынуждена была бежать от вас? Нехорошо получилось.
   - Пусть она сама расскажет, - обиженно насупился он.
   Таня молчала, опустив голову, как провинившаяся школьница.
   - Как вижу, вы оба хороши, - начал я уравновешивать весы. - Но думаю, свои отношения выясните без меня. Михаил Васильевич, может, нас чайком угостите? Как-никак оба мы с дороги.
   - Есть! - ответил он весело.
   Мы с Таней переглянулись. План пока срабатывал безупречно. Я со значением показал рукой на окно: занавески не было! Она понимающе улыбнулась. Раскрыла сумку, выложила пачку печенья, сыр, ещё какую-то снедь...
   - Миш, принеси нож, ложечки. И оденься наконец. У нас же человек в гостях!
   Она уже командует! И ведь не сказала "у тебя в гостях", а подчеркнула: "у нас". А вскоре и сама ушла на кухню. Будто и не сбежала от мужа месяц назад.
   Михаил принёс горячий чайник, два гранёных стакана, металлическую кружку, ложки, вилки. Таня проворно расставила тарелки с колбасой, сыром и прочей провизией. По-хозяйски оглядела стол.
   - А где же сахар, где заварка? Горе ты моё...
   Михаил снова метнулся на кухню.
   За чаем расспрашивал его о службе. Служил он в артполку командиром взвода управления. Я сказал, что тоже "родом" из артиллерии, да вот служба потом пошла по другой стезе. По какой именно, разумеется, не уточнил.
   Взглянул на часы: пора на вокзал. Вроде бы дело сделано, хотя... И решил сыграть роль до конца.
   - Михаил Васильевич... Вашу супругу доставил, всё, что надо, выяснил. Остаётся маленькая формальность: напишите расписку, что Татьяна Николаевна доставлена по означенному адресу. Вы же понимаете: мне надо отчитаться перед начальством.
   Положил перед ним чистый лист бумаги, авторучку.
   Он вопросительно посмотрел на меня.
   - А что писать?
   - Пишите: "Я, лейтенант Баскаков Михаил Васильевич, подтверждаю, что оперуполномоченный капитан госбезопасности Колывагин М.С., доставил мою жену, Матвееву Татьяну Николаевну, из Севастополя, где она проживала без прописки, в город Барановичи - по месту нашего совместного проживания. Адрес..." Диктовал я медленно, снова войдя в роль педантичного службиста. - Написали? Дайте я посмотрю... Так, правильно. Теперь - ваша подпись и дата.
   Положил расписку в карман.
   - Ну, мне пора.
   Михаил стал натягивать сапоги.
   - Мы вас проводим.
   - Да, да, - поддержала Таня и тоже стала одеваться.
   - Не надо. Дорогу я знаю.
   - И всё же мы вас проводим. Время позднее, мало ли что...
   ... Минут через десять я их вернул.
   - Всё, ребята, отправляйтесь спать. Улица уже освещена. Спасибо за провожание. Вам - совет да любовь.
   Дальше шёл один. Шёл и глупо улыбался. Хорошо, что улица была пустынной и никто не видел моей ухмыляющейся физиономии. Могли бы посчитать, что с головой того...
   Уже в Минске нащупал в кармане расписку. Да нет, не приснилось. Было! Значит, поездка во Львов и обратно с пересадкой в Барановичах - не такая уж неудачная. Помочь двум любящим людям снова обрести друг друга - хотя бы ради этого стоило пуститься в дорогу.
   А их фамилии по понятной причине изменил.
   В Военно-политической академии - шок
   1967-й - год для для меня памятный. В марте присвоили "майора", а в середине апреля вызвал редактор.
   - Я не забыл вашего стремления к журналистской учёбе. Есть возможность поучиться три месяца в Москве. Хочу послать вас на курсы повышения квалификации при Военно-политической академии. Вы согласны?
   Согласен ли я? Да о такой удаче можно только мечтать. Три месяца в Москве, а, значит, на Красном Строителе, в милом моему сердцу посёлке. Жить у родителей, встречаться с друзьями... И всё это в самую благодатную пору: цветение садов, летнее раздолье... Ну, и, конечно, учёба. И не где-нибудь - в академии! Давно уже у меня не было такого приподнятого настроения.
   ... Утром на перроне Белорусского вокзала меня встречали родители. Для них каждый мой приезд, как и приезд Геры или Гали, - праздник. Потому и дал телеграмму.
   Папа сразу заметил изменения на моих погонах.
   - Уже майор!
   К тому времени наша семья по-прежнему имела прямое отношение к Вооружённым Силам. Гера продолжал служить на Северном флоте. Флагманский механик соединения кораблей, капитан второго ранга. Галин муж Геня - преподаватель военной кафедры, подполковник. Жили тогда в Уфе. Сестра - капитан медицинской службы. В случае войны и ей придётся надеть военную форму. Поздравляя её с присвоением очередного воинского звания, пожелал "на этой славной трассе состоять всю жизнь в запасе".
   Домой к родителям попал только после полудня. А с перрона - сразу в академию: представиться, оформиться, разузнать что и как.
   Кроме журналистов, приехали и политработники со всех округов, флотов и флотилий - от капитана до подполковника. Каждому раздали расписание предстоящих занятий с указанием аудиторией и времени. Забегая вперёд, отмечу: за все эти три месяца ни одно из запланированных занятий не сорвалось, не поменялась аудитория. Я подивился: вот это чёткость!
   По каким же учебным предметам мы должны "углублять" свои знания? Передаю их так, как они значились: "основы научного коммунизма, вопросы марксистско-ленинской философии, отдельные актуальные вопросы деятельности КПСС в свете решений ХХ111 съезда партии, основы военной педагогики и психологии, военная журналистика, отдельные вопросы теории и практики военного дела".
   Один из прибывших на курсы, с которым успел познакомиться поближе, не преминул отметить:
   - Половина учебных предметов - ля-ля. Как в плохом магазине: с нагрузкой.
   Мне и самому это бросилось в глаза. Другого и ждать нечего: прибыли на учёбу не просто в академию, а в военно-политическую, где идеологии отводилось ведущее место.
   Первая лекция - по военной журналистике. Мне она показалась скучной. Ничего нового. "Владимир Ильич указывал..." "Леонид Ильич Брежнев в своём докладе отметил..." "Поскольку вы - бойцы идеологического фронта, ваша святая обязанность..."
   И здесь эта жвачка. Под монотонный голос лектора, полковника Карамышева, стал засыпать. И вдруг услышал... свою фамилию. Открыл глаза, прислушался. Нет, это относилось не ко мне. Однако случай, о котором рассказывал полковник, заслуживает внимания.
   ... В конце 30-х годов в газете "Лёгкая индустрия" работал корректором мой однофамилец (а может, родственник?). И вот вычитывает он газету с материалами ХУ111 съезда партии...
   - ... А знаете, что это значило тогда для корректоров? - поднял палец лектор. - Любую пропущенную опечатку могли истолковать как попытку идеологической диверсии. И если это случалось, то летели головы. Так вот, вычитывает корректор Нордштейн выступление одного крупного партийного работника и обнаруживает там политическую ошибку. И ошибка эта из-за лишней частицы "не". Прочитал раз, прочитал другой - несуразица. Да ещё какая! Сводит на нет всё, что оратор говорил перед этим. О замеченном корректор немедленно доложил редактору. Тот позвонить об ошибке редакционной комиссии съезда убоялся. "Ты отдаёшь себе отчёт, - напустился он на корректора, - кого поправляешь?" Но "маленький человек", корректор, не струсил. Позвонил из автомата в редакционную комиссию. Его внимательно выслушали и согласились: да, ошибка. Сейчас исправим... Позвонили редактору "Лёгкой индустрии": "Кто такой Нордштейн?" "Это наш корректор". "Передайте ему благодарность".
   И знаете, у кого этот корректор нашёл ошибку? - Лектор сделал интригующую паузу. - У самого Сталина.
   Бывают же парадоксы: в занудливой лекции вдруг такой роскошный сюжет! Какая теперь дремота! Я уже был под впечатлением услышанного. Значит, и в те недобрые годы находились люди, у которых страх не задавил чувство долга. Это ещё больше укрепило в убеждённости: бояться можешь сколько угодно, но изволь поступать, как подсказывает совесть.
   Таких "изюминок", как рассказ о поступке корректора, в этих стенах мы больше не вкушали. Отсюда и реакция слушателей: кто-то дремал, некоторые играли в морской бой... Идеологическая лапша всем изрядно надоела.
   Лекции по журналистике читали, как мы убедились, люди отнюдь не творческие, хотя и с учёными степенями. Как попадали они в число учёных мужей, я вполне представлял. В газете "Красная Звезда" то и дело мелькали извещения: в Военно-политической академии тогда-то состоится защита диссертации на соискание степени кандидата исторических наук... Темы? Ну, хотя бы такая: "Большевики Тамбовской области в борьбе за коллективизацию". А так как областей в стране много, то соответственно и росло количество подобных диссертаций. Рассказывали, что в этой же академии "остепенялись" и на такие темы: "Товарищ Сталин - гениальный творец и продолжатель ленинской национальной политики" или "Лаврентий Павлович Берия - верный ученик и соратник великого Сталина". Последнюю тему можно было варьировать, вставляя вместо Берии имена других сталинских сатрапов.
   Определённые надежды возлагал на занятия по журналистике. Подчёркиваю: не на лекции, а на занятия. Хотелось послушать видных публицистов и репортёров из центральных газет и журналов, поговорить на творческие темы, поучаствовать, скажем, в разборе конкретного материала по таким критериям: актуальность темы, композиция, глубина мысли, убедительность, язык и т.д. Но ничего подобного не было. Были нудные лекции о партийности советской публицистики, о её задачах "в свете решений ХХ111 съезда КПСС". Много говорилось о Ленине как "непревзойдённом публицисте" и для подтверждения этого назывались его работы.
   После лекций брал ленинский том, где были эти статьи, и погружался в их изучение уже не просто как читатель, а как беспристрастный и требовательный журналист. Ленина в то время я почитал, не сомневаясь в его прозорливости и гениальности. Но чем больше читал его работы, тем сильнее охватывало недоумение. Есть мысли, есть темперамент. Но язык! Громоздкие, тяжеловесные фразы, однообразная лексика, слишком много риторики. И ругань, ругань... Зачастую вместо убедительных аргументов - оскорбления. Никак не мог взять в толк: почему это называется публицистикой самой высокой пробы? В моём представлении истинная публицистика - совсем другое: сочетание глубокой мысли с гражданским темпераментом, умение найти такие примеры, такие слова, которые убеждают, одновременно обогащая и ум и душу. Вот Анатолий Аграновский в "Известиях" действительно публицист. Мог бы назвать и другие имена. А Ленин... Ну, гениальный вождь, пламенный борец за счастье всех трудящихся... Но почему публицист, да ещё непревзойдённый? В чём непревзойдённость? В ругани?
   Крамольными сомнениями ни с кем не делился. Опасно. Знал: "стукачи" есть и на наших курсах. К тому же в обоснованности своих сомнений до конца не был уверен. А вдруг дело вовсе не в Ленине, а во мне: не дорос до понимания ленинской гениальности в журналистике.
   В чём не было сомнений - это в том, что лекции на идеологические темы - мура и тягомотина. На очередной лекции по "научному коммунизму" ко мне пришла здравая мысль: а почему должен всё это выслушивать? Почему бы не "сачкануть"? Со старостой группы у меня приятельские отношения. Попрошу его - крестик против моей фамилии поставит. Среди полусотни слушателей моё отсутствие вряд ли будет заметным.
   Староста не подвёл. Сколько свободного времени на меня вдруг свалилось, какие открылись возможности! Эти часы с гораздо большей пользой просиживал в библиотеке, а то и отправлялся на свободную журналистскую "охоту". В Центральном музее Вооружённых Сил обратил внимание на Грамоту о присвоении звания Героя Советского Союза капитану Борису Львовичу Хигрину, командиру артиллерийского дивизиона. В июле 1941-го его дивизион преградил дорогу фашистским танкам на реке Друть. Но слишком неравны были силы. Наступил момент, когда лишь одно орудие продолжало вести огонь. К прицелу встал сам капитан. Подбил четыре вражеских танка и свалился замертво.
   Я загорелся желанием написать о Хигрине. В музее узнал телефон вдовы. Позвонил, договорились о встрече. Приехал к ней домой, и Ольга Николаевна рассказала о муже: каким был человеком, как проходили его детство, юность, а потом и военная служба... Показала фотографии Бориса Львовича, его записную книжку, оставленную дома, когда его вызвали в полк по тревоге.
   Очерк написал за несколько дней и отослал в свою редакцию. Там его быстро напечатали. Алексей Петрович Осика, как я уже упоминал, не был приверженцем "пятой графы", да и формально придраться было не к чему. Хигрин... Поди догадайся, что это еврейская фамилия, а имя-отчество - Борис Львович - могло быть и у славянина.
   В ту академическую пору написал размышления об офицерском коллективе. Материала для этого у меня было более чем достаточно: пять лет командирской службы не прошли бесследно.
   Организаторы наших курсов предусмотрели для журналистов десятидневную стажировку в центральных газетах и журналах. Мне выпала "Красная Звезда", где уже публиковался. Из секретариата направили в один из отделов (сейчас уже не помню какой). Начальник отдела капитан второго ранга Борис Безлепкин сказал мне:
   - А зачем вам стажироваться? Вы - профессиональный журналист, мы вас знаем. Для нас что-нибудь есть?
   - Есть.
   Положил на стол рукопись. Безлепкин тут же стал её читать. Я с отсутствующим видом смотрел в окно. Наконец, он дочитал последнюю страницу и деловито заключил:
   - Пойдёт. Только заголовок не совсем устраивает. - Протянул лист бумаги. - Напишите пяток заголовков.
   Через четверть часа вернул ему лист с пятью заголовками. Один из них он подчеркнул.
   - Вот этот.
   На том "стажировка" и закончилась. А ровно через неделю под рубрикой "Мысли вслух" вышел мой материал "Хорошо ли с тобой другим?"
   Приятно работать с профессионалами. Дело делается без лишних эмоций и разговоров. Рукопись - вот визитная карточка журналиста. Там всё твоё: и умение, и глупость, ежели она имеет место.
   В "Красной Звезде" немало профессионалов - есть из кого выбрать кадры. А в Военно-политической академии истинные профессионалы - военные специалисты по различным видам и родам войск. Они во многом напоминают военспецов гражданской войны: интеллигентская сдержанность и глубоко скрытое презрение к горлопанам-комиссарам, то бишь политработникам, поднаторевших в политической трескотне.
   Я не пропустил ни одной лекции по военному делу. Нам рассказывали о тактическом и оперативном искусстве, новых средствах связи, возможностях поступающей на вооружение боевой техники, в учебных классах знакомили с её образцами. Читали нам лекцию и о противовоздушной обороне. Один из слушателей спросил:
   - Что это за "сплошной голубой пояс", о котором однажды обмолвился Хрущёв? Верно ли, что теперь, как он сказал, мы можем в космосе попасть в муху?
   Подполковник-ракетчик улыбнулся.
   - Никита Сергеевич много чего наговорил. Если под "сплошным голубым поясом" имел в виду сплошную в масштабе страны противоракетную оборону, то с полной ответственностью заявляю: таковая на сегодняшний день не существует. Есть отдельные районы, прикрытые баллистическими ракетами от нападения из космоса. Другое дело - противовоздушная оборона страны. Вот это понятие вполне реальное. Можно ли на сегодняшний день в космосе попасть в муху? Ну, во-первых, мух там пока не обнаружено, а во-вторых, такой сверхточности, насколько мне известно, мы ещё не достигли. Так что, дорогие мои журналисты и политработники, давайте всё-таки с мухами будем поосторожнее. А то неровен час, брякнете, как Никита Сергеевич подобную несуразицу и здравомыслящие люди подумают: сказано это не иначе, как "под мухой"...
   Тут самое время сделать ремарку: "Оживление в зале".
   А мне тогда подумалось: любят наши вожди бахвалиться перед всем миром. Доверчивому "простому" люду лапшу на уши ещё повесить можно. Но специалистов не обманешь.
   Записи мы вели в секретных тетрадях, где каждый лист пронумерован. Сначала у меня возникла мысль: не переслать ли эту тетрадь в установленном порядке в наш округ, чтобы и в дальнейшем пользоваться своими записями, расширяя военный кругозор? От меня в данном случае требовалось всего лишь написать рапорт. Но, поразмыслив, отказался от этой затеи. Особисты тотчас возьмут "под колпак". С чего это вдруг военный журналист заинтересовался секретами? После этого каждый мой шаг будет под контролем. Такая перспектива меня никак не устраивала.
   В государстве, где всеобщая подозрительность стала неотъемлемой частью чиновничьего мышления, интересы дела, практическая польза всегда отступали на задний план.
   В программу учёбы на наших курсах входило коллективное посещение музеев и других примечательных мест столицы.
   В Доме научного атеизма прослушали лекцию. Как просвещал нас заместитель этого заведения Романов, всё упирается в борьбу двух идеологий - социалистической и буржуазной.
   - ... Церковники утверждают, что в СССР нет свободы совести. Но свобода совести, - сказал он назидательно, - не означает свободы религии...
   Коллега из газеты Северного флота "На страже Заполярья" поднял руку.
   - Разрешите вопрос.
   Вне стен академии мы чувствовали себя раскованнее. Да и лектор был без погон.
   - Да, пожалуйста, - сказал он благосклонно.
   - Игорь Николаевич, как тогда понимать свободу совести, если, как вы сказали, она не означает свободы религии? Ведь верить или не верить в Бога - это и есть одно из проявлений свободы совести.
   Лектор был явно смущён.
   - Видите ли... Вы не так меня поняли. У нас, вы знаете, религия не запрещена. В Москве и церкви функционируют, и мечеть, и синагога. Но, товарищи, мы против разнузданной религиозной пропаганды. А пропаганда эта за последнее время усилилась. Ну вот вам пример... В Москве живёт некий Анатолий Эммануилович Левитин-Краснов. Еврей, но принял христианство. Так вот, этот Левитин-Краснов - богослов-подстрекатель. Пишет трактаты, а их передают по радиостанции "Би-би-си". Последняя его работа называется "Мир и свобода". Обратите внимание на подзаголовки: "Что такое социализм", "Христианство и социализм"... С помощью таких фраз он и влезает в души. И знаете, этой аудитории я могу сказать: на его проповеди в церкви приходит много народу. Так разве мы должны спокойно взирать на то, как такие богословы разлагают людей?
   - А что, они в своих проповедях призывают к свержению советской власти? - спросил другой слушатель.
   - Ну, положим, не к свержению... - Лектор стал протирать очки. Чувствовалось, что отвечать ему на вопросы становится всё труднее. - Нужно отдать церковникам должное: действуют тонко. Критикуют наши порядки через призму религии...
   - Во даёт! - шепнул мне сосед. - Чего тогда стоит болтовня о критике и самокритике, если наши порядки нельзя критиковать?
   Нет, лектор не убедил. Пожалуй, только подстегнул "крамольные" мысли о фальши официальной пропаганды.
   Сводили нас и в музей Ленина. Бывал в нём в студенческие годы, однако экскурсовода слушал внимательно и кое-что записывал. Гипнотическое влияние этой неординарной личности, впитанное с детства, было ещё велико.
   Научный сотрудник музея сообщил любопытную деталь.
   - Знаете, сколько человек в разное время утверждали, что на субботнике несли с Лениным бревно?
   - Сколько?
   - Свыше двухсот.
   Вот уж поистине, тщеславие не имеет границ.
   Курьёзный эпизод произошёл в Третьяковской галерее, когда мы рассматривали картину Иванова "Явление Христа народу". Майор-политработник спросил:
   - Почему на этой картине все похожи на евреев?
   Экскурсовод удивлённо посмотрел на офицера.
   - То есть как почему? Люди, изображённые здесь, и есть евреи.
   - А Христос?
   - И Христос тоже.
   - М-да - промямлил майор. - Так, выходит, евреи и заварили эту кашу?
   - Какую? - не понял экскурсовод.
   - Ну, эту... религию христианскую.
   - Заварили, голубчик, заварили. - Сотрудник галереи промакнул платочком глаза. Смеялся от души.
   Представляю смятение в голове правоверного майора.
   Что ж, искусство не только восхищает. Оно и просвещает.
   А когда направились в Оружейную палату, забавный эпизод произошёл уже со мной. Даже не эпизод, а так... интересное наблюдение.
   При входе в Кремль офицер-гебешник, держа в руке список нашей группы, просматривал удостоверения личности. Цепочка наша двигалась без задержки. Дошла очередь до меня. Протянул свои "корочки". Взгляд его на моей фамилии споткнулся. Прочитал, сверил фотокарточку с оригиналом, снова прочитал, словно не веря себе, и вперил в меня удивлённый взгляд. Я сначала не понял: чего это он проявил ко мне столь повышенное внимание? И тут дошло: в списке значились слушатели Военно-политической академии с привычными славянскими фамилиями. И вдруг среди них затесалась "подозрительная". Но если фамилия ещё туда-сюда, то запись в удостоверении личности "еврей" никаких сомнений уже не оставляла. Не привык сотрудник "органов" к таким чудесам. Во мне углядел белую ворону, оказавшуюся в чужой стае.
   После этого я задумался: а есть ли вообще евреи в Военно-политической академии? Но как узнать? Не придёшь ведь в отдел кадров с таким вопросом. Внимательно вчитывался в фамилии на досках информации. Там вывешивали списки слушателей по тому или иному поводу. Еврейских фамилий не было. Ни одной. Ни среди слушателей, ни среди преподавателей. Исключение составила мраморная доска в актовом зале с фамилиями выпускников - золотых медалистов. Вот там несколько еврейских фамилий. И то за период конца 40-х - начала 50-х. Это фронтовое поколение. Но по мере того, как нарастала борьба с "безродными космополитами", дверь в академию для евреев стала закрываться. Потому-то в последующие годы еврейские фамилии здесь напрочь исчезли.
   Такие вроде бы маленькие открытия. Грустные, но в общем-то полезные. Впрочем, бесполезных открытий нет..
   Пик нашей учёбы совпал с событиями конца июня - начала июля 1967-го на Ближнем Востоке. Советские газеты писали о них с обычной тенденциозностью. Израиль, дескать, агрессор, арабские страны - жертвы его агрессии. То и дело появлялись каррикатуры на Израиль. На некоторых "сионистский агрессор" изображался в виде звероподобного существа с крючковатым носом, злобным выражением лица, с топором в руке и по колено в крови. А поодаль - трупы убитых им женщин и детей. Эта композиция варьировалась: вместо топора в волосатой руке была иногда бомба, а то и ракета - в зависимости от фантазии художника.
   Мало-мальски вдумчивый читатель не мог не заметить: во всей этой оголтелой пропаганде концы с концами явно не сходились. Маленький Израиль с населением менее пяти миллионов никак не мог угрожать 100-миллионному арабскому миру. А тут ещё президент Египта Насер распорядился закрыть жизненно важный для Израиля Акабский пролив. К тому же концентрация арабских войск с массой танков и артиллерии на границах с Израилем уже не оставляла сомнений - кто и на кого собирается нападать.
   В академии не скрывали злорадного торжества, прогнозируя последующие события. В очередной лекции по "отдельным актуальным вопросам деятельности КПСС в свете решений ХХ111 съезда партии" полковник из Главпура без обиняков изрёк:
   - Израилю - крышка! В ближайшие дни мы станем свидетелями того, как этот нарыв на Ближнем Востоке, наконец-то, будет вскрыт. Скальпель уже в руках хирурга.
   Некоторых "хирургов" из числа советских военных советников в арабских странах я знал. Среди них были и довольно посредственные специалисты. Как они попали в советники? Видимо, важную, если не решающую роль здесь сыграли анкетные данные, а не знания и навыки. А поскольку "командировка" в ту или иную арабскую страну была материально выгодной, зачастую в ход шёл и подкуп кадровиков. Бывало и так... В части хотели избавиться от нерадивого офицера и, написав ему хвалебную аттестацию, звонили в "кадры": есть кандидат в советники.
   Но как бы там ни было, силища на границах с Израилем собралась внушительная. Было тревожно за него: выстоит ли? И что станет с его населением в случае победы арабов? Представить было нетрудно: резня. И крушение многовековой мечты моего народа иметь своё государство. Да, именно моего народа. Я, офицер Советской Армии, ощущал себя его частицей, и будь хоть малейшая возможность, отправился бы в Израиль, чтобы защищать его. Но такой возможности не было. Оставалось только следить за событиями и переживать.
   На курсах то и дело обсуждали ситуацию вокруг Израиля. На перерыве до меня донеслось:
   - ... Эту козявку прихлопнуть несложно. Бросить туда парочку наших воздушно-десантных дивизий и делу конец.
   - Зачем наших? Там и арабов хватает и техники туда доставили - хватит на полсотни дивизий.
   - Эх, братцы, послали бы туда на стажировку! Я ведь по боевой профессии танкист. Дал бы духу жидам!
   Увидев меня, политработники замолчали. Сделал вид, что ничего не слышал. Пусть говорят...
   Выстоит ли Израиль? Никогда ещё, если не считать Великой Отечественной, не устремлялся с таким нетерпением к газетному киоску, как теперь. Да, конечно, официоз, но хотелось вычитать что-то и между строк. Тон советской прессы был воинственный, явно враждебный к Израилю. Разумеется, пресса не была самостоятельной. Уж я-то знал, как это делается. Средства массовой информации - всего лишь передаточное звено. Главный рычаг - в руках партийной верхушки. Оттуда и подстрекают "арабских друзей": ну что вы там медлите? Вдарьте по Израилю как следует, и он рухнет!
   Возвращаясь в родительский дом, шёл по нашей улице. Навстречу - отец Илюши Черняка. Я поздоровался и хотел было двинуться дальше, но он меня остановил.
   - Поздравляю с большой победой Израиля.
   - С какой победой?
   - Ты разве ничего не знаешь? - И хотя возле нас никого не было, привычно понизил голос. - Только что передавал "Голос Америки"... Израильтяне атаковали арабские войска, уничтожили почти всю их авиацию, много танков. Арабы в панике...
   Такую радость я испытал разве что 9 мая 1945-го, когда мы с Илюшкой вместо школы рванули в Москву на Красную площадь.
   Весть о победе Израиля вызвала в академии шок.
   - Нич-чего не понимаю! - в сердцах произнёс один из наших преподавателей.
   Почему арабские армии, во много раз превосходящие израильтян по количеству людей и боевой техники, потерпели сокрушительное поражение? На этот вопрос никто в академии не мог дать вразумительный ответ. "Евреи - трусы", "Евреи - плохие вояки"... Рухнул ещё один миф. Хорошо помню, как ко мне подошёл майор из нашей группы и, стиснув мою ладонь, негромко сказал:
   - Михаил, а евреи-то, оказывается, умеют воевать!
   Что мне оставалось ответить?
   - Как видишь, умеют. - И, не удержавшись, добавил: - Даже не оканчивая в Москве Военно-политическую академию.
   "Раз, два, три, четыре!
   Миру - мир, работу Ире!"
   1967-й памятен и тем, что моей семье, наконец-то, дали квартиру в Минске в недавно построенной блочной пятиэтажке. Две смежные комнаты, небольшая кухня, ещё меньшая прихожая, балкон - после двух с половиной лет проживания в общежитии это посчитал вполне подходящим жильём. Правда, добираться на городском транспорте с нашей улицы Одоевского на западной окраине Минска до центра города, где находилась редакция, около часа. Выручил велосипед, моя давняя привязанность. Велосипедных дорожек в Минске нет, пришлось ездить на своём безотказном коньке чуть ли не впритык к потоку машин. Это небезопасно, но зато приятный ветерок в лицо, острота ощущений. Не надо тратить время на ожидание автобусов-троллейбусов, маяться в душных, переполненных салонах. К тому же хорошая физическая нагрузка. Четыре километра туда, четыре обратно, чем не попутная тренировка! Военному журналисту быть в спортивной форме - жизненная необходимость. Проверено на собственном опыте.
   А Саша Дракохруст получил квартиру в противоположном районе - на улице Калиновского. Теперь мой велосипед мчал и к нему. У Саши с Диной собирались люди творческие: авторы книг - острословы и вольнодумцы. Каждый талантлив и у каждого за плечами далеко не стандартная биография.
   Наум Кислик воевал на фронте рядовым, был тяжело ранен. А в поэзии он - генерал.
   Валентин Тарас, мой ровесник, тоже воевал, но в партизанском отряде, куда ушёл мальчишкой. Его фотография экспонировалась в Белорусском государственном музее истории Великой Отечественной войны. Работал в журнале "Неман". За вольнодумство из редакции выперли. Убрали и фото из музея. Но он так и не внял внушениям цековских поучальщиков, от которых зависели журналистские должности. Его неизменная должность - мастер литературного слова - оставалась при нём. Одарён многогранно: поэт, прозаик, публицист. Пишет на русском и белорусском.
   Самый старший из Сашиных гостей - Григорий Берёзкин, блестящий литературный критик. В Союз писателей принят ещё до войны. В конце 30-х обрушился первый массированный удар по еврейской литературе. Арестовали и Берёзкина.
   Перед оккупацией Минска перепуганные энкаведешники стали очищать минскую тюрьму от заключённых. Колонну зеков погнали в сторону Червеня. В безлюдном месте возле леса её остановили. Уголовникам приказали выйти налево, политическим - направо. Никто ни из тех, ни из других ещё не знал: это разделение даёт одним жизнь и свободу, а другим - смерть. Уголовников отпустили, а политических расстреляли. Нетрудно представить ужас этой бойни....
   При первых выстрелах Берёзкин упал на землю. Каратели торопились и не стали проверять качество своей палаческой работы. Когда ушли, двое из смертников поднялись: польский коммунист и Берёзкин. Первый пошёл на запад, второй на восток.
   Берёзкину повезло: в одном из военкоматов, куда он пришёл, естественно, без документов, ему поверили и направили на фронт рядовым. Он отличился в боях, произведен в офицеры. Довоевал до конца войны, в Минск вернулся старшим лейтенантом с орденами и медалями. Посчитал: теперь-то его невиновность полностью доказана.
   Иначе думали гебисты. Вскоре за ним пришли.
   - Ну что, гражданин Березкин, будем досиживать.
   Снова застенки, издевательства, голод и холод. И в который раз ему на помощь приходили природное жизнелюбие и... Её Величество Литература. Уголовники сильно зауважали начитанного зека. Он им пересказывал сюжеты произведений мировой литературы. Но как? Любовные коллизии передавал таким сочным сленгом, что внимали ему, раскрыв рты.
   После ХХ съезда был освобождён, реабилитирован и снова стал заниматься любимым делом - литературой. Но острота и независимость суждений, как водяной знак на свету: идеологические надзиратели за писателями давно уже причислили его к разряду "неблагонадёжных". Берёзкина, одного из самых талантливых в Белоруссии литературных критиков, старались держать в тени, а порой просто травили, не раз "перекрывая кислород".
   Ещё один из Сашиных друзей - Федя Ефимов, поэт. Окончил Суворовское училище, затем пехотное, стал пропагандистом полка. Казалось бы, перед ним, "военной косточкой", с безупречной с точки зрения кадровиков биографией, открываются неплохие перспективы для дальнейшей карьеры. Но пытливый Федин ум пошёл дальше, чем дозволялось. Пропагандировать то, к чему не лежала душа, не захотел. Из армии уволился, переключившись на поэзию. Тут уж над ним никто не властен.
   От него я услышал одну из "крамольных" тогда песен Александра Галича:
   Мы полегли в сорок первом под Нарвой,
   Под Нарвой, под Нарвой.
   Мы полегли в сорок первом под Нарвой.
   Были - и нет.
   Так и лежим, как шагали попарно,
   Так и лежим, как шагали попарно,
   И общий привет!..
   О чём эта песня? О войне? Не только. Скорее, о цинизме, но уже в послевоенное время. Номенклатурное начальство, отдыхая от чиновных трудов, затеяло охоту. И плевать ему на "спящих ребят", кости которых всё ещё белеют на этих полях и перелесках, где с лаем мчатся борзые и трубят егеря.
   Федя пел, аккомпанируя себе на гитаре, с такой страстью, что казалось, это он - один из солдат, теперь уже далёкого 41-го. Саша тихо сказал мне:
   - Железный парень...
   Сказал вовсе не под влиянием минуты. Федя, будучи завотделом публицистики в журнале "Неман", вместе с Валентином Тарасом написал в секретариат Союза писателей заявление, протестуя против процветающего в редакции антисемитизма.
   Обоих вызвали "на ковёр" в секретариат. Им раздражённо выговаривали: никакого антисемитизма в редакции не было и нет, оба попали под влияние сионистской пропаганды, а это для работников столь важного идеологического органа, коим является журнал "Неман", чревато...
   Главный редактор наедине сказал Феде: "На кой хрен тебе, русскому человеку, эти жиды?" Федя тихо, но внятно произнёс: "Не понял". Главный поспешил замять разговор.
   Однажды Федю спросили, что он думает об одном местном антисемите. Федя ответил: "Не знаю, я не зоолог".
   Кое-кто из сотрудников редакции стал посматривать на Федю подозрительно: нет ли у него примеси еврейской крови?
   В апреле 1968-го Ефимов выступит на республиканском партактиве с речью, которую партийные боссы назовут антисоветской. А дальше - исключение из партии, увольнение из журнала. Его, как и Тараса, возьмёт "под колпак" КГБ. Спустя четверть века, вспоминая о тех временах, Валентин Тарас расскажет в газете "Авив"...
   "Некая редакционная дама, шибко огорчённая победой израильтян в Шестидневной войне, сказала Берёзкину: "Григорий Соломонович, они ведь не сами воюют! За них немцы воюют! Да, да, Григорий Соломонович, они наняли немцев, тех, которые воевали в России. Каждому наёмнику платят тысячу долларов в день! Ну, а немцы, что говорить, воевать умеют, мы это испытали на собственной шкуре."
   "Вы точно знаете, что за них воюют немцы? - с иронией спросил Берёзкин. - Интересно, откуда у вас такие сведения?"
   "Этого я вам сказать не могу, - не замечая иронии, сказала она со значением. - Не имею права, вы же понимаете... Но это совершенно точно! Знаете, я - не антисемитка, но на фронте я не видела ни одного еврея..."
   "А я видел, - возразил Берёзкин. - Одного каждый день. В зеркальце, когда брился".
   "Ну какой же вы еврей! - отпустила "комплимент" дама. - Вы ничем не похожи на еврея".
   "Какой есть, такой есть, - насмешливо развёл руками Берёзкин. - Но вот ведь какой парадокс в Израиле: там набралась целая армия непохожих. То есть, похожих на меня".
   "Не антисемитке" ничего другого не оставалось, как ретироваться".
   Людей, собиравшихся у Саши с Диной, невольно сравнивал с сослуживцами по "Во славу Родины". Совсем другой мир. И дело вовсе не в том, что тут в основном штатские, а там военные. Не в погонах суть. И даже не в степени творческой одарённости, хотя она, безусловно, наложила свой отпечаток и там, и там. А суть прежде всего в тех ценностях, что исповедуют и те, и другие. Разные ценности - разные жизненные ориентиры.
   Через Сашу познакомился с ещё одним ярким человеком - Ириной Климашевской. Незадолго до этого он сказал о ней:
   - Публицист экстра-класса.
   Почему-то представлял её этакой газетной гранд-дамой с проницательным взглядом, низким голосом, непременно курящую, бойкую на язык. А увидел обаятельную женщину с очень молодым голосом, тембр которого и передать невозможно - настолько он уникален. Среди гостей Саши и Дины держалась как бы в тени, даже, как мне показалось, застенчиво. Тосты не произносила и не старалась завладеть вниманием. Но в её немногословии нет-нет да проскакивала искра иронии. Образность мысли, казалось, жила в ней изначально. В Ирине ничего не было показного, натужного. Что умница - это чувствовалось, но весь её облик - простота и естественность и ещё, я бы сказал, скромное достоинство.
   К моменту нашего знакомства была собкором центральной газеты "Советская культура" по Белоруссии, членом Союза писателей. Ей прочили блестящую карьеру. Дочь рабочего-железнодорожника (пролетарское происхождение), белоруска (национальный кадр), окончила в Москве Литературный институт, член партии. Её публицистические статьи и очерки выдвинули её в число лучших публицистов республики. Успешно выступала как прозаик и литературный критик. Умна, хороша собой, широко начитана. Как говорится, всё при ней. В кабинетах ЦК стали всё чаще упоминать её имя ("Вот кого надо готовить в министры культуры").
   Может, к тому бы оно и шло, будь у неё хоть немного цинизма и податливости к тем формам, которые ей предлагались. Но она разочаровала цековских столоначальников. Во-первых, среди её друзей - немало евреев, что весьма подозрительно. Во-вторых, как член партии, не проявляет активности в борьбе с "чуждой идеологией". Заведуя в "Советской Белоруссии" отделом культуры, не подготовила ни одной разгромной статьи против Василя Быкова.
   Антибыковскую статью состряпали втайне от неё. А чтобы сладить это дело тихо и наверняка, ей придумали командировку ... в Ташкент.
   Заведовать отделом в газете, где проделывают такие штуки, ей стало уже невмоготу. И когда предложили должность собкора "Советской культуры" по Белоруссии, охотно согласилась. Однако поработать там пришлось недолго...
   В 67-м я ещё не знал, какие грозовые тучи сгустились над её головой. Да и откуда было знать: встречались мы редко, друзьями ещё не были, а всю эту историю окутывала тайна. И только спустя несколько лет мне стали известны некоторые подробности. А произошло вот что...
   Несколько журналистов и писателей, в том числе Ирина, собирались на квартире у журналиста В. Вне стен редакций чувствовали себя раскованно и вели разговоры, явно отличные от тематики партийных собраний. Люди творческие, мыслящие, посмеивались над идиотизмом официозной пропаганды и прочими прелестями "развитого социализма". В тёплой компании за бокалом вина цензорские предохранители, казалось, навечно вживлённые в их умные головы, перегорели. Рассказывали анекдоты, смеялись, говорили о всякой всячине, короче, обычный трёп, какой можно услышать и у физиков, и у лириков, когда они собираются в количестве больше трёх.
   Не исключено, что хозяева квартиры уже сотрудничали с гебистами, выполняя роль подсадных уток. А, возможно, в эту компанию был внедрён и ещё кто-то. "Органам" нужна была очередная "подпольная антисоветская организация", чтобы показать высокому начальству: бдят постоянно. В столице республики раскрыта группа антисоветчиков! И ведь кто в неё входит: творческая интеллигенция, люди, которые по своему служебному положению должны быть бойцами идеологического фронта. У некоторых - партийные билеты. Ничего себе "бойцы"! Сегодня антисоветские разговоры, а завтра могут перейти к прямым подрывным действиям.
   "Дело" закрутилось. Ирину вызвали в КГБ...
   Спустя несколько лет, когда мы стали друзьями, она мне рассказала об этом допросе. Гебистов было двое. Сначала увещевали. "Понимаем, что вы там оказались случайно. Как член партии должны нам обстоятельно рассказать обо всём, что слышали на этих сборищах. Вы поняли? Всё! Кто и как поносил советскую власть, кто рассказывал антисоветские анекдоты, кто при этом присутствовал. Мы уже многое знаем и сейчас проверяем вашу искренность. Итак, кто и как упражнялся в очернении советской власти?" "Как, не можете вспомнить? Странно, очень странно для писателя..."
   Ей предложили "сотрудничество", обещая: в этом случае неприятности для неё закончатся. Она ответила, что не обладает способностями для такой работы.
   "Даём вам последний шанс. Вот вам бумага. Вспоминайте и пишите. Мы не будем вам мешать".
   То, что она написала, вызвало у них гнев: в её "показаниях" - ни единого худого слова о ком-либо из участников тех посиделок. Вместо обличений - добрые слова.
   "Вы что, издеваетесь над нами?! Подумайте, хорошенько подумайте о последствиях своего упрямства".
   На минской Лубянке дело своё знали, однако так ничего от неё и не добились.
   Затем допрос в ЦК у секретаря по идеологии Савелия Павлова (отчество не помню). "Только подробная информация облегчит вашу участь". И опять чистый лист бумаги. "Вспоминайте и пишите".
   Она написала то же, что и в КГБ. И так же, как и там, гневливая реакция. Павлов и иже с ним не могли ей простить надежды, которые на неё когда-то возлагали, её порядочность ("чистоплюйка!"), её дружбу с евреями ("снюхалась с сионистами!"). О "вскрытом нарыве" уже доложили в Москву, а тут такая несознательность! "Ну что ж, пеняйте на себя!" - зловеще бросил ей в заключение Павлов.
   А дома умирала от рака мама.
   Отец скончался до войны совсем молодым, и все заботы по воспитанию дочери легли на плечи Нины Даниловны. Если бы только по воспитанию! В оккупированном, полуразрушенном, голодном Минске с облавами, бомбёжками (свои тоже бомбили), свирепыми приказами оккупационных властей, где почти каждый абзац заканчивался словом "расстрел", надо было прежде всего выжить. И если бы не самоотверженность мамы, бравшейся за самую чёрную работу, её отчаянная, на грани смертельного риска предприимчивость, готовность сделать всё, но уберечь дочушку от голодной смерти, угона в Германию, от всех бед, на которые не скупилось это страшное время, вряд ли Ира бы выжила.
   Как была счастлива Нина Даниловна, когда Ира принесла гонорар за первый свой рассказ, а потом и за первую свою книгу прозы! С какой гордостью говорила знакомым и соседям, что Иришка хоть и простого сословия, а вот стала не кем-нибудь, а писателем.
   ... Мама умирала долго и мучительно, далеко ещё не старой - в 58 лет. Война всё-таки догнала её. А Ире надо было скрывать, какая беда обрушилась на неё, делать бодрое лицо, поддерживать маму морально, ухаживать за ней, как за малым дитём. Откуда только брались силы всё это выдержать!
   В "Советской культуре" пытались спасти своего собкора. Но тщетно. Газета хотя и центральная, но противостоять натиску столь мощных сил, как КГБ и ЦК компартии республики, не могли. Первый секретарь ЦК Машеров, неусыпный страж партийной идеологии, распорядился: "виновных разобрать в партийном порядке".
   Климашевскую "разбирали" в парторганизации "Советской Белоруссии", где она состояла на партучёте. Одни тайно сочувствовали ей, но открыто встать на её защиту не решались. Другие злорадствовали, обличая со всей непримиримостью партийной демагогии. Мстили за талант, за творческий взлёт, за женскую пригожесть. Мстили, не опасаясь отпора.
   Синдром стаи.
   Большинством голосов вынесли строгий выговор с занесением... В райкоме партии не согласились: из партии исключить! Для журналиста той поры это означало профессиональную смерть. Будь ты хоть трижды талантлив, к средствам массовой информации тебя уже не допустят.
   Она подала апелляцию. В конце концов оставили "строгач". Но в её положении это мало что изменило. Из "Советской культуры" уволили, в другие газеты и журналы не брали. Редакторы, хорошо зная, что перед ними Мастер, не осмеливались ослушаться указаний "сверху". Более того, боялись печатать материалы опального журналиста.
   Узнав о её злоключениях, я и "выдал" не такую уж шутливую строчку: "Раз, два, три, четыре! Миру - мир, работу - Ире!"
   Надо было как-то жить, зарабатывать на кусок хлеба. Написанные ею статьи и очерки стали появляться под фамилиями друзей.
   Её друзья... Кроме Саши Дракохруста и Дины Манаевой, назову, как минимум, ещё три супружеские пары: редактор издательства Академии наук Нина Нисневич и инженер завода "Горизонт" Рем Гольдберг, театральный критик Лиля Брандобовская и художник, он же искусствовед и публицист Владимир Бойко, журналистка Реня Бакунович и уже упомянутый поэт и прозаик Валентин Тарас... Я тут не всех назвал, кто тогда поддержал её, но она-то помнит каждого, а чувства благодарности ей не занимать.
   После долгих бесплодных хождений по редакциям Иру взяли в журнал "Архитектура и строительство в Белоруссии". Там она переводила на литературный язык тяжеловесные специализированные статьи с формулами и техническими выкладками.
   Скрипкой забивали гвозди.
   Но она вовсе не входила в образ великомученицы. Год за годом работала с такой же добросовестностью, как и прежде в газетах, словно вся её творческая жизнь была лишь ступенькой для работы в этом ведомственном журнале.
   Да, была скромна, исполнительна, но там, где дело касалось её убеждений, голову не склоняла.
   В опубликованных много лет спустя её "Заметках до востребования" есть такая миниатюра.
   "Прочла у Андрея Синявского, что наши "национал-патриоты" ненавидят "ожидовивших" сильнее, чем самих евреев. И вспомнилось своё...
   Шло заседание коллегии министерства, в ведомственном журнале которого я тогда работала. Обсуждали какой-то особый "ответственный" номер. По ходу обсуждения один из столпов министерства, член коллегии, просматривая оглавление номера, заметил, что в общем-то неплохо, но... "Мы вот тут просмотрели в смысле баланса фамилий..." Пришлось и мне встрять со своим мнением - относительно того же "баланса". После чего - поднялась и вышла вон: подышать, мол, свежим воздухом... Мастер баланса так изумился этой моей наглости, что только и нашёлся - спросить у моего шефа: "Разве она - тоже?". "Сама-то она нет, - ответил шеф, - но..." Этого "но" хватило на то, чтобы больше на заседания коллегии меня не приглашали".
   Всего лишь эпизод. Но как ярко высветил личность!
   После нескольких лет опалы её снова стали печатать. В 70-е - 80-е годы вышли повести Ирины Климашевской "На долгую память", "Пора любви", сборники очерков и публицистических статей "Ключики и ключ", "Пятое время года", "Письма о счастье". Здесь глубина мысли, темперамент, богатый язык, ирония, которая посильнее иной пламенной риторики. Её книги и газетно-журнальные публикации - откровения человека неравнодушного и мудрого, умеющего, казалось бы, в обыденном увидеть нечто примечательное, достойное размышлений. Это перо не спутаешь ни с каким другим.
   Не всякий талант, не всякое умельство одухотворены нравственной цельностью, гражданской отвагой. У моих друзей такого раздвоения нет. Они - мои надёжные аккумуляторы, заряжающие верой: есть, есть в этом мире вечные ценности, данные нам Богом. Отнять их у нас никто не в силах.
   Когда плачет комбат
   Войсковые учения - благодатное место для сбора материалов в газету, Движутся колонны войск, работает связь, наводятся переправы, гремят выстрелы... Одного только горючего расходуются тонны. А разход боеприпасов, износ техники, поломки! И самое горестное: бывают и людские жертвы. Опрокинулась автомашина, ночью танк наехал на спящего солдата... Да мало ли что случается на крупных учениях!
   О ЧП писать нельзя. Цензура! Исключение разве что случаи, где проявлены мужество, самоотверженность, то есть то, что может стать примером выполнения воинского долга. Но ведь почти в каждом из них - опять же чья-то халатность.
   ... Танкисты не прощупали брод и чуть не утопили свой танк. Пришлось ночью менять двигатель. Работали без сна и отдыха, дело сладили в рекордный срок. Случай поучительный. Однако цензор начеку: "О том, что чуть не утопили танк, не вздумайте даже упоминать. Это же ЧП! А вот о замене двигателя - пожалуйста!"
   Но как связать причину и следствие? А никак. Вместо этого можно прибегнуть к какой-нибудь неопределённой буферной фразе. Ну, например: "Случилось так, что в ходе учения пришлось срочно заменить двигатель". Почему это надо было делать именно в ходе учения - непроницаемая цензорская тайна. Как говорится, умный не поймёт, дурак не догадается.
   Цензура для журналистов, как неотступный конвой. Шаг влево, шаг вправо - чревато... Впрочем, этот недозволенный шаг цензор сделать всё равно не даст. Вычеркнет всё выходящее за рамки соответствующих параграфов. На офицеров - должностных лиц, упоминаемых в газете, - строгий лимит: в течение года можно "засветить" столько-то командиров рот, батарей, батальонов, дивизионов, полков, замполитов, зампотехов, начальников клубов и т.д. По мысли генштабистов, составлявших цензорский перечень, такое ограничение должно помешать противнику определить, сколько же в округе рот, батарей, батальонов-дивизионов и полков.
   И в отделах ведут подсчёт, сколько с начала года "раскрыто" тех или иных должностных лиц. Израсходовали лимит раньше времени - выходите из положения, применяя дежурный приём: "В роте (батальоне, части), где служит офицер Иванов (Петров, Сидоров)..." и далее изложение факта. Приём этот иногда приводил к курьёзам. Один мой коллега, желая обозначить полк, в котором происходило описываемое им событие, написал: "В части, где служит офицер такой-то, запущена спортивно-массовая работа". Означенный офицер, начпрод полка, разумеется, никакого отношения к спортивно-массовой работе не имел. Он прислал в редакцию возмущённое письмо, вопрошая: почему его ославили на весь округ?
   Запретила цензура упоминать и некоторые воинские специальности, в частности, наводчика-оператора боевой машины пехоты. Я спросил цензора, полковника из штаба округа: где ж тут логика? БМП уже участвовали в парадах на Красной площади. На снимках в газетах чётко видны пушки и ракеты этих машин. А коль так, значит, кто-то их наводит в цель. Так почему же надо скрывать, что в экипаже есть наводчик-оператор? Идиотизм этого запрета цензор объяснить не смог. Перечень Генштаба для него - закон и обсуждению не подлежит.
   Цензорских нелепостей много. Например, нельзя называть полки 120-й гвардейской трижды орденоносной стрелковой дивизии. Располагалась она на окраине Минска в Уручье за характерными невысокими бетонными заборами по обе стороны автострады Минск - Москва. В этой дивизии бывал многократно, но не припомню ни одного случая, когда бы на КПП у меня потребовали показать удостоверение личности. Более того, стоило спросить, где находится 56-й полк или, скажем, 34-й, охотно покажут. А уж в самом полку узнать, какое там вооружение или фамилии-имена офицеров особого труда не составляло. А мы-то корреспонденты, словно скряги, тряслись над каждой лимитной должностью.
   На учениях нет КПП. Человек в военной форме, особенно в погонах от майора и выше, практически вхож в любое подразделение. А что касается эфира, то это для разведки противника тоже золотое дно: только успевай записывать. Если радисты ещё старались соблюдать радиодисциплину, то многие начальники этим себя не очень-то утруждали. Чем выше начальник, тем развязнее в эфире, особенно, когда гневался. Не столь уж редко можно было услышать какую-нибудь энергичную фразу вроде такой: "Тебе не ротой (батальоном) командовать, а быкам хвосты крутить!" А уж лексики с упоминанием известной матери - целые потоки.
   Это не только в Белорусском военном округе. Офицеры рассказывали, что так и в других округах. Когда служил на Сахалине, сам слышал по рации голос с японским акцентом: "Подполковник Кучма, зачем зовёшь мать и японского городового? Стрелять надо лучше!"
   Остров Хоккайдо - рядом, в каких-нибудь сорока километрах. Там уже знали наши частоты: электронная разведка супостата не дремала.
   Для чего проводятся крупные учения? Вроде бы странный вопрос. Учения от слов "учить", "учиться". Однако, побывав на многих войсковых учениях, понял: не только для этого. Не менее важная цель - показать нашим вероятным противникам, а в общем-то и всему миру, как мы сильны, как мастерски владеем оружием и боевой техникой. И тут уж, как в песне: "Гремя огнём, сверкая блеском стали..."
   Грома и блеска было хоть отбавляй. Особенно там, где присутствовало высокое партийное, военное и прочее руководство, а также иностранные военные атташе.
   Таким было в сентябре 1967-го войсковое учение "Днепр". В нём участвовали войска двух военных округов - Белорусского и Прикарпатского. Для "освещения" хода учений газета "Во славу Родины" разделилась на две части. Одна продолжала выходить, как и прежде, в Минске, а другая, "фронтовая", - на учении. Мы с Сашей Дракохрустом попали во "фронтовую". Редактором её стал полковник Осика, ответственным секретарём - майор Кругман. Алексей Петрович опыта редактирования газеты в полевых условиях не имел. Сложность состояла не столько в редактировании, сколько в организации всей остальной работы, особенно на первых порах. Дороги забиты войсками, боевой техникой. Где должна двигаться редакционная колонна, где выгоднее расположить редакцию для первого полевого выпуска, как собирать в этой сплошной динамике материал?
   Редактор решил выделить "передовой отряд" из трёх корреспондентов. Меня назначил старшим. Место встречи с "основными силами", то бишь с редакцией, мы с ним наметили на окраине Гомеля в посёлке Чонки в определённый день и час. Задача ясна, "газик"
   в нашем распоряжении. Вперёд!
   Материала собрали много, в назначенное время прибыли в условленное место. Но редакцию там не обнаружили. Подождали час, второй, - тщетно. Наши блокноты изнемогали от записей, но что толку! В этом войсковом Вавилоне, среди армад машин несколько редакционных автомобилей, что иголка в стоге сена. Если не найдём друг друга, газета лишится сразу трёх боевых "штыков"! А это почти треть всей "фронтовой" редакции.
   Было над чем задуматься. Почему редакция во главе с полковником Осикой не прибыла в назначенное место? Пробок на дорогах вроде бы не замечалось. Случилась поломка? Но не все же машины разом поломались! Если произошло что-то непредвиденное, то почему редактор не прислал в Чонки хотя бы одну машину - сообщить: так, мол, и так? Как ни ломал я голову, ответа на эти вопросы не находил.
   Самое худшее для военного человека - бездействие. Надо принимать решение. Но какое? Советуюсь с коллегами: ждать или ехать? Мнения разделились. Снова и снова смотрю на карту. Район учений настолько обширен, что вариантов нахождения редакции великое множество. Если ехать, то куда? Плана учений не знаю - в оперативную обстановку редактор нас не ввёл. Предполагаю, что и сам он представлял её смутно. И тем не менее принимаю решение: ехать!
   Едем по одной из магистральных дорог навстречу потоку машин.
   Периодически останавливаемся и спрашиваем: не видел ли кто-нибудь редакционные машины - три зелёных фургона? И один капитан-танкист не очень уверенно сказал: часа полтора назад похожая колонна свернула к лесу.
   - К какому лесу? - Протянул танкисту карту.
   Лесов в белорусском Приднепровье много. Капитан после некоторого раздумья ткнул в одно из зелёных пятен на карте.
   - По-моему, свернули сюда... Или туда. - И сдвинул палец ещё сантиметра на три.
   - Так туда или сюда?
   Увы, не знает. Но то, что сообщил, уже даёт надежду. Едем к первому лесу. Дороги к нему нет, следов от протекторов машин не видно. Значит, не здесь. А к лесу на другой стороне автострады просёлочная дорога есть. И автомобильные следы видны. Проехав полкилометра, оказались на лесной поляне. Глазам своим не поверил: редакционные машины! "Газики" пусты, в фургонах тишина. Постучал в один из них. В дверях показался майор Кругман.
   - Приехали! Наконец-то!
   - А где редактор?
   - Все спят. Сам понимаешь: две бессонных ночи... Материал для газеты привезли?
   - Привезли.
   - Через пару часов на машинку!
   Слава Богу, всё окончилось хорошо. Но почему редакция не прибыла в Чонки? На мой вопрос Михаил Иосифович ответить не смог. Да и не по адресу он. Проснётся редактор - спрошу у него. А пока сел за раскладной столик, вынул из полевой сумки блокнот, несколько листов чистой бумаги и стал готовить материалы.
   Редактор, разумеется, обрадовался, что мы нашли редакцию. Однако так и не объяснил, почему же встреча в Чонках не состоялась. Сослался лишь на то, что "изменилась ситуация".
   Столь туманная фраза моё недоумение не рассеяла. Похоже на то, что Алексей Петрович, одолеваемый сном, просто забыл о трёх своих корреспондентах, им же и посланных для оперативного сбора материалов. Но не выговаривать же мне ему за это! А про себя подумал: быть кабинетным руководителем и руководить редакцией в полевых условиях - далеко не одно и то же.
   Зато наш ответственный секретарь (пока что на время учений) Михаил Иосифович Кругман, по штатной должности корреспондент-организатор отдела авиации и ПВО, оказался на высоте. Когда редакция прибыла на "место" - возле переправы через Днепр, - он развернулся во всю, выпуская номер за номером, причём, с отменным редакторским вкусом, творческой выдумкой. И уже видя контуры очередного номера, тормошил корреспондентов:
   - Дайте-ка на первую полосу что-нибудь огневое-тактическое. Строк на сто пятьдесят. Вот под эту "шапку". А на вторую... На вторую поставим зарисовку о человеке на учениях. Что, она ещё в чернильнице? Надо срочно смотаться за ней на переправу. Завтра к десяти утра ко мне на стол!
   По натуре он мягкий, покладистый. Но в должности секретаря достаточно требовательный. И вместе с тем без начальственного гонора. Работать с ним приятно. Именно майор Кругман стал душой полевых выпусков окружной газеты.
   А что же редактор? На учениях "Днепр" в основном представительствовал и, появляясь среди генералов, да ещё со свежими оттисками очередного номера, обозначал своё руководство газетой в полевых условиях. Как говорится, каждому своё.
   Между тем сценарий учений стремительно раскручивался. "Восточные" и "западные" наносили друг другу удары и контрудары, войска постоянно куда-то двигались, переправлялись через Днепр и более мелкие реки, с рёвом проносились самолёты, стрекотали вертолёты, словом, шума было с избытком. Я снова оторвался от редакции, уехав в 30-ю гвардейскую Иркутско-Пинскую мотострелковую дивизию. Начальником политотдела там подполковник Геннадий Александрович Громов, мой сослуживец по Печам, с которым подружился в Минске, когда оба мы жили в общежитии. Это красивый, располагающий к себе и вместе с тем дельный и решительный офицер.
   Назначенный начальником политотдела дивизии, не заважничал, не утратил дружеского отношения ко мне. Когда я приезжал по редакционным делам в Гродно, где стояла Иркутско-Пинская, Геннадий сразу же определял мою "резиденцию":
   - Никаких гостиниц! Останавливаешься у меня.
   Он и его жена Зоя принимали скромного корреспондента со всей широтой русского гостеприимства.
   От него я получал массу столь необходимой для меня (а значит, и для газеты) информации.
   Радушно встречал он и Сашу Дракохруста. Если нужна была машина куда-то подскочить, - никаких проблем. Вот уж поистине, дружба помогала службе.
   Успешно преуспевая в карьере, Геннадий не набрался начальственной спеси, хотя и был достаточно властен, там, где дело касалось дисциплины, исполнения служебных обязанностей. Как-то рассказал мне...Один из командиров полков, полковник, позволил себе бестактность по отношению к недавно назначенному начальнику политотдела, подполковнику.
   Одёрнул его. Несколько слов, сказанных негромко, но твёрдо, тут же вразумили полковника: кто есть начальник и как положено себя с ним вести.
   "Он уважать себя заставил..." Да, именно так! Но уважение это подпитывала не сама должность, а высота личности.
   Геннадий - человек широко мыслящий. Помню, как ещё в общежитии он говорил о косности в обучении войск, которая наблюдается сплошь и рядом. Критикуя, предлагал: что и как надо делать, выдвигал смелые идеи. Здесь мы с ним оказались единомышленниками, и это ещё больше сблизило нас.
   К началу учения "Днепр" Геннадий лежал в госпитале (не помню, по какому поводу), но узнав о нём, поспешил в свою дивизию.
   ... Мы мотались с ним на "газике" по полкам и подразделениям. Меня поразило, как он, политработник, уверенно ориентируется
   на местности среди многочисленных развилок. Спросить дорогу не у кого. Только карта могла помочь. Но ведь и картой надо уметь пользоваться.
   Отметил про себя: из Громова мог бы получиться прекрасный командир. Быстро вникает в оперативно-тактическую обстановку, хорошо разбирается в возможностях боевой техники. Напорист. И при этом умеет выслушать других.
   Но он пошёл по другой стезе, где его офицерские и просто человеческие качества проявились весьма ярко.
   Общение с Громовым и меня заряжало энергией. Снова мой блокнот распухал от записей. При малейшей возможности клал на колени полевую сумку и в палатке, а то и в кабине автомобиля, стоял ли он или двигался, превращал собранную "фактуру" в заметки и репортажи. Наверное, по напряжению был в эти дни близок к фронтовым газетчикам с той только разницей, что их жизни всегда были в опасности. Добыть под огнём "горячий" факт и "взять материал" в мирное время, пусть даже и на учениях, далеко не одно и то же. Однако в недостатке старания упрекнуть себя не могу.
   Мои коллеги по полевой редакции тоже выкладывались. Саша Дракохруст, вернувшись из очередной поездки в войска, загорелся сюжетом, который решил воплотить в стихи. Медленно вышагивал возле палатки, что-то бормотал, а потом садился за складной столик и писал, писал... На следующее утро в стопку "полевых" заметок на стол Михаила Кругмана легли несколько Сашиных листков - "Баллада о двух лейтенантах". Она посвящалась лейтенанту Игорю Миляеву, наводившему на Днепре свою первую переправу. Поэт, в прошлом фронтовой сапёр, словно встретился со своей военной юностью. Мне и сейчас помнятся те стихи.
   Унеси меня, память, за высокие горы,
   За высокие горы, за степные озёра,
   За бурливые реки, за пески-перекаты -
   В ту страну, из которой не вернутся солдаты.
   Там размыты дороги, не провешены броды
   И цветут там цветы сорок первого года...
   Баллада стала "гвоздём" номера. Не знаю, почему Саша так и не включил её ни в одну из своих поэтических книг. Возможно, посчитал "проходной".
   После учений "Днепр" политуправление округа выпустило помпезную книжку, составленную в основном из газетных публикаций. Составитель - наш редактор. Богато иллюстрированная снимками наших фотокоров Евгения Ивановича Кольченко и Петра Игнатьевича Дюбина, она была сплошным гимном "несокрушимой и легендарной". Алексей Петрович поместил там и снимок, где он раздаёт солдатам свежий номер полевого выпуска "Во славу Родины". Редактор очень гордился участием в учениии вверенной ему газеты и всячески подчёркивал её вклад в успех этого громкого действа, разумеется, под его непосредственным руководством.
   Что верно, то верно: на "Днепре" царил большой подъём. Ведь учения такого размаха давно уже не проводились на территории Белорусии и Украины. Местные жители радушно встречали войска, одаривая служивых свежим молоком и яблоками. Здесь было немало достойного добрых журналистских слов. Но если посмотреть на учение трезвым, строгим взглядом военного человека, то сквозь розовую дымку пропагандистской патетики явственно проступали огрехи в истинной готовности к современным боевым действиям. "Удары" и "контрудары" отдавали парадной показушностью. Как выяснилось позднее, командованию "западных" и "восточных", как и нижестоящим начальникам, не нужно было ломать голову над тем, что предпримет "противник" и какое решение при этом надо принять. Всё расписано заранее, как в хорошо срежессированном спектакле. Будто противник без кавычек - полный простофиля. Да разве бы он допустил такое скопление войск у переправы через Днепр или движение многочисленных колонн посреди бела дня по дорогам!
   Обнаружилась и наша редакционная неприспособленность, неготовность работать в динамичных условиях современного боя. Ныне путь корреспондента фронтовой газеты от редакции до "передка" и обратно по сравнению с Великой Отечественной может значительно увеличиться. Да и сплошной линии фронта может и не быть. Но техническое оснащение редакции, методы работы в полевых условиях сколько-нибудь серьёзных изменений не претерпели. Революция в военном деле, о которой мы, журналисты, так много писали, будто нас и не коснулась. Как, скажем, передать добытый материал в редакцию, если ты находишься от неё за десятки, а то и сотни километров? С какой-нибудь оказией? Но этот способ ненадёжен. Оказия может своевременно и не подвернуться, а время не терпит. Нужны мобильные средства связи...
   И я засел за разработку своеобразного полевого устава редакции на случай боевых действий. Итак, мобильные средства связи. Какие? В то время наиболее реальные - радиостанции. Одна должна находиться в редакции, несколько других - на машинах, предназначенных для поездки в войска. Далее, совершение марша редакционной колонной. Марш - учили нас в Хабаровском артиллерийском - очень ответственный этап в действиях войск и требует всестороннего обеспечения. Разведка, охранение, готовность отразить нападение диверсионных групп противника, атаку с воздуха - всё это кровно касается и редакции.
   А как двигалась редакционная колонна? Да просто ехала безо всяких затей. В случае нападения противника совершенно беззащитна. Что могли сделать пистолеты журналистов против автоматов и пулемётов, не говоря уже о более серьёзном оружии? Значит, личный состав редакции, размышлял я, необходимо, как минимум, вооружить автоматами. А поскольку фронтовая редакция - очень важное подразделение, прямой резон придать ей мотострелковый взвод - для охранения на марше и несения караульной службы на месте. Солдаты этого взвода могли бы выполнять и некоторые хозяйственные работы: заготавливать топливо для печек, обеспечивать водой, зимой расчищать снег и т.п.
   Фронтовая редакция вкупе с типографией и взводом обеспечения - это уже несколько десятков человек. Их надо кормить. Значит, нужна полевая кухня. А где людям спать в походных условиях, особенно зимой? Палатки больше подходят туристам, нежели воинам на войне. Следовательно, машины должны быть приспособлены для ночлега. Надо же где-то журналистам и писать по возвращению из войск. Вынести раскладные столики на свежий воздух, как мы делали на "Днепре", можно лишь в тёплую, безветренную погоду. А в дождь и мороз, да в темень нужна надёжная крыша. А как с освещением? Надо продумать и это, как и многое другое. Если, конечно, идти от военного и житейского опыта и обладать воображением: что же может встретиться на войне? Ждать, пока клюнет жареный петух - заранее обрекать дело на тяжёлые просчеты.
   Вспомнилось, как на Сахалине даже летом опытные офицеры брали на учения валенки с галошами. Попробуйте-ка всю ночь простоять в сапогах на наблюдательном пункте в тесной сырой траншейке! После этого безо всякой подсказки сами будете думать о более тёплой и практичной обуви. В моей взводной каптёрке наготове стояли два мешка: один с углем, другой - с сухими чурками. Походная печка, как и раскладной столик, стали непременными предметами для выездов в поле. Никто не заставлял обзаводиться ими. Жизнь заставила.
   Над разработкой всего этого я трудился с увлечением. Продумал штат редакции для военного времени, вооружение, экипировку, техническое оснащение, тактику действий... Попросил машинисток отпечатать рукопись в трёх экземплярах, наверху поставил гриф "секретно" и подал редактору. Он похвалил за инициативу, за труд и заверил: всё это внимательно изучит и представит в политуправление.
   Что было с моей разработкой дальше, не знаю. В каком сейфе она осела и надолго ли? Скорее всего, полежав там какое-то время, нашла тихое пристанище в архиве. Во всяком случае меня по этому вопросу никто никуда не вызывал.
   Вообще-то подобными разработками должны заниматься не отдельные чудаки вроде меня, а штатные работники Главпура. Но в этом ведомстве были дела поважнее: прославлять очередного генсека, "мудрость КПСС", "советский образ жизни", разжигать ненависть к супостатам-империалистам и мировому сионизму и неустанно бдить в отношении "пятой графы", в чём убеждался неоднократно. А крупные учения - ещё один повод приукрасить фасад здания, которое давно уже начало давать осадку.
   На войсковом учении "Двина" в феврале 1970-го я пришёл в один из батальонов 39-го полка 120-й мотострелковой дивизии. Весь день на ногах, изрядно устал и промёрз и теперь поздним вечером накануне "генерального сражения" хотелось в тёплой палатке побеседовать с командиром батальона Володей Быковым, моим давним знакомым. Но в палатке его не застал.
   - Офицеры на совещании, - пояснил дневальный.
   - Давно началось?
   - Часа два назад.
   Значит, вот-вот должно закончиться, - подумал я, - сколько же можно совещаться! И действительно, минут через десять полог палатки распахнулся и возник майор Быков.
   - Привет, старина! - шагнул я навстречу. - Ну как куёшь завтрашнюю победу?
   Обычно громогласный, уверенный в себе, он вяло пожал мою руку и ничего не ответил. В глазах его... слёзы. Сначала подумал: от ледяного ветра, что бандитствовал уже вторые сутки. Но Быков судорожно глотнул воздух и вдруг заплакал. Громко, как ребёнок, которого обидели.
   - Что с тобой, Володя? Что случилось?
   Уже понял: у комбата нервный срыв. Быков считался в полку умелым, волевым офицером. Что же его так допекло, если потерял контроль над собой?
   Через несколько минут, справившись со спазмами, он рассказывал...
   -... Завтра, ты ведь знаешь, самый ответственный день. Высокое начальство будет с вышки наблюдать за ходом учений. Мой батальон наступает на направлении главного удара... Всё уже продумано: на каком рубеже БМП выстраиваются в боевую линию, на каком - спешивание, откуда с ходу начинают вести огонь танки, откуда - мы. Словом, всё, всё уже размечено даже для каждой машины. Но метров шестьсот батальон будет наступать в пешем строю. С утра было приказано: пять раз прогнать его на нашем участке, чтобы вытоптать снег. А после обеда началось... Одна репетиция атаки, вторая, третья... Командир полка орёт, комдив орёт. Дескать, медленно наступаем. А снегу опять намело. В этой снежной каше попробуй пробеги шестьсот метров с полной выкладкой! В третьей роте два солдата выдохлись. Подъехал на бэтээре замкомдива: "Заменить другими!"
   Дали нам час передохнуть и снова - в атаку... Пять раз за день мы её повторили. Туда бегом, оттуда шагом. А тут ещё прибыл командующий. В выражениях, как ты знаешь, Третьяк себя не стесняет. Как мы ни старались, для него всё равно плохо. А сегодня вечером на совещании поднял меня. "Хреновый, - говорит, - ты комбат. У тебя не батальон, а скопище слабаков. Если завтра твои мотострелки пробегут от рубежа спешивания до первой траншеи больше трёх минут, сниму с должности!"
   А разве я виноват, что люди уже на пределе?
   Он замолчал и пошарил рукой в сумке, что стояла под койкой.
   - Ага, вот она, родимая...
   Бутылка водки была сейчас весьма кстати.
   Дневальному: - Боец, возьми у старшины пару банок тушёнки, хлеб, солёных огурчиков, стаканы. Только быстро! Нам ещё к завтрашнему дню надо выспаться.
   После первого стакана успокоился. Его задубевшее от мороза и ветра лицо стало мягче, добродушнее, словно с него сползла жёсткая маска.
   - Ты уж извини, что я не сдержался. Нервы...
   - Да ладно тебе! С кем не бывает...
   Вытягивать из него "фактуру" уже расхотелось. Как бы успешно завтра ни наступал его батальон, я-то уже знаю, что за этим стоит. И как написать обо всём этом в газету? Впрочем, пиши, не пиши, всё равно цензор не пропустит.
   Атака для Быкова прошла благополучно. Без видимых осечек завершился и весь спектакль, столь тщательно подготовленный на этом полигоне. Артиллерия била по пристрелянным целям, танкисты тоже заранее знали свои цели и прицелы, авиаторы уже не раз пролетали над районом будущего бомбометания. Всё было заблаговременно расписано, выверено, отрепетировано.
   Учить войска тому, что необходимо на войне... Этой расхожнй формулой не очень-то руководствовались начальственные мозги. Больше в них осело другое: как угодить вышестоящим, создать благоприятное впечатление, пусть и неправедными методами.
   Много пропагандистского звона было и вокруг учения "Березина" в 1978-м. И там то же натаскивание, та же показуха.
   Были учения, о которых предписывалось умалчивать в печати, ибо считались секретными. Но и они высвечивали серьёзные прорехи в боеготовности войск, способности наших генералов умело управлять и... беречь государственные средства.
   В 1972-м 120-ю мотострелковую дивизию погрузили в железнодорожные эшелоны и двинули в район Киевского водохранилища. Цель учения: проверить, как мотострелковые батальоны на боевых машинах пехоты будут форсировать водную преграду протяженностью в несколько километров. Цель благая, но... опять же получилось, как в известном напоминании: "гладко было на бумаге, да забыли про овраги". В данном случае забыли про погоду. А потом вдруг выяснилось, что она не всегда бывает солнечно-безмятежной. Подул резкий ветер, и Киевское водохранилище заштормило. Пустили для пробы одну машину - чуть не затонула. Прибывший на учения Министр обороны А.А.Гречко массовое форсирование отменил. Технику снова погрузили в эшелоны, и дивизия покатила обратно.
   Подумалось: такие материальные затраты и во имя чего? Чему научились? Ну, потренировались в закреплении техники на платформах. Но для этого вовсе не нужно ехать в соседнюю республику. Других каких-либо полезных навыков не приобрели. Просто прокатили за счёт государства туда-сюда такую махину как дивизия.
   Не думаю, что среди разработчиков этого эксперимента не нашлось людей, способных предусмотреть возможные осложнения. Но боязнь возразить какому-нибудь начальнику-дуролому порой оказывалась сильнее здравого смысла. Она, к сожалению, была весьма обоснованной. Амбициозный, да ещё злопамятный начальник мог напакостить и по пустяшному поводу.
   Мне рассказывал заместитель начальника ракетных войск и артиллерии округа генерал-майор артиллерии Александр Иванович Николюк.
   - Когда я заправлял этим хозяйством в армии, накануне больших учений приехал к нам Гречко и устроил совещание офицеров штаба. Ну, совещание - это для проформы. Какое уж там совещание, если говорит один только Министр обороны и задаёт вопросы, а всем остальным дозволяется лишь отвечать на них и выслушивать упрёки и указания! Так вот, обращается он ко мне: "Сколько, полковник, в вашей армии артиллерийских стволов?" Называю цифру. Спрашивает: "И это всё?" "Всё, товарищ Маршал Советского Союза". Цифру я назвал правильную. А он уже завёлся. "Вы что, танковые пушки не считаете артиллерией? Или они стреляют по другим законам баллистики?" "По тем же самым, товарищ Маршал Советского Союза. Но вы спросили, сколько в армии артиллерийских стволов - я вам ответил".
   Гречко рассвирепел. "Не умничайте, полковник! Или вы не знаете, что танки тоже могут принять участие в огневой подготовке?"
   Стою перед ним по стойке "смирно". А что скажешь? Слишком мы в разных весовых категориях.
   Тот разнос дорого мне обошёлся. Хотя должность моя была генеральской, звание долго не присваивали...
   Генерала Николюка в ракетных и артиллерийских частях уважали за высокий профессионализм. Общение с ним раздвигало и мой военный кругозор. А когда в округе готовилась очередная артиллерийско-стрелковая конференция, мы с ним работали в тесном контакте.
   Общался я и с другими умными генералами. Но и они при существующей системе угодничества, страха перед вышестоящими вынуждены были как-то лавировать, приспосабливаться. Отсюда и усердие не столько ради дела, сколько ради начальства, а, точнее, его амбиций. Это, пожалуй, тоже одна из причин того, что крупные учения во многом напоминали потёмкинские деревни. А что там за красивым фасадом, знали не зрители, а исполнители.
   Господи, как же мы соскучились по правдивому слову!
   Однажды в редакционную комнату, где я корпел над срочным материалом, вошёл солдат. В комнате, кроме меня, никого - все ушли на обед, а я задержался: никак не выходила концовка.
   - Товарищ майор, разрешите обратиться?
   Парень статный, широкоплечий, в ладно пригнанной гимнастёрке. По виду за двадцать. Уверенный взгляд, молодцеватый взмах руки к пилотке. Не иначе старослужащий, если не "дембель".
   - Обращайтесь, - сказал я не очень приветливо. Появление нежданного посетителя нарушило ход моей творческой мысли.
   - Мне нужны ботинки.
   - Что?!
   - Ботинки, говорю. Хорошие ботинки.
   Оторопело смотрел на него и не мог взять в толк: чего он морочит голову дурацким вопросом?
   - Здесь не магазин. Здесь редакция.
   - Знаю, что редакция, товарищ майор, потому и пришёл сюда.
   В глазах - скрытая усмешка. Разыгрывает меня? Ну, наглец! Хотел было развернуть его кругом, но любопытство пересилило.
   - Какое отношение имеет редакция к вашим будущим ботинкам?
   - Самое прямое. У вас, я знаю, платят гонорар.
   - Платят.
   - Так что я должен написать, чтобы мне хорошо заплатили? Я беден, а ходить в хорошей обуви хочется.
   - Догадываюсь, - посочувствовал я. - Перейдём однако к делу. Сколько стоят ботинки, которые вы хотите?
   - Рублей 40-50.
   - Тогда валяйте очерк. За него, если не считать рассказа, начисляют больше всего: от тридцати рублей до пятидесяти. Всё зависит от качества.
   - Говорите, до пятидесяти? - Он что-то прикинул в уме. - Ну что ж, меня это устраивает.
   Будущий обладатель хороших ботинок мне уже нравился. Не врёт, не напускает тумана. Кратко и деловито сказал, чего хочет. Всем бы нам в своих отношениях такой незамутнённой ясности.
   - А написать о ком?
   - О ком хотите. Главное, чтобы было интересно.
   Поблагодарив за консультацию, он, так же лихо козырнув, удалился.
   Недели через две пришёл с очерком. Я прочитал и понял: автор очень способен, если не сказать больше. - талантлив. Такого смело можно брать в газету или по крайней мере сделать нештатным корреспондентом. Но он сказал, что уже уволен из армии и едет в Иркутск к любимой девушке. Оставил свой адрес, куда вскоре и был выслан гонорар, начисленный по самой высокой шкале.
   Память не сохранила его фамилию. Но не раз вспоминал того парня, когда становилось тошно от официального вранья, нудной пропагандистской жвачки. Сколько же было этой развесистой клюквы в газетах, в том числе и в нашей! Ну, вот хотя бы один из таких образчиков ("Во славу Родины" 2 марта 1973):
   "Празднование 50-летия образования Союза ССР, документы торжественного заседания, посвящённого юбилею, доклад тов. Л.И. Брежнева "О 50-летии Союза Советских Социалистических республик", решения декабрьского Пленума ЦК КПСС вызвали в войсках прилив энергии и энтузиазма, ещё сильнее разожгли социалистическое соревнование..."
   Если верить подобным утверждениям, то наших солдат хлебом не корми, а дай только возможность изучать "решения" какого-нибудь высокопоставленного заседания или очередного доклада генсека, после чего в приливе энтузиазма и небывалого патриотического подъёма они бросаются "на штурм новых рубежей в социалистическом соревновании". Найдись хотя бы один такой наивно-восторженный изучатель, то его место не в казарме, а в психиатрической лечебнице. Но таких идиотов я что-то не встречал.
   К государственному вранью мы привыкли, как с детства горбуны привыкают к своему горбу. Живи они все вместе, не встречаясь с нормальными людьми, перестали бы ощущать своё уродство.
   О том, что государство цинично и нагло врёт, убеждался не раз. Уже писал здесь о цензуре, одной из форм узаконенной лжи. Под покровом "военной тайны" скрывались агрессивные намерения государства, портившие представление о нём, как о пламенном борце за мир. Например, журналистам строжайше запретили не то что писать, даже упоминать о наличии в Советской Армии боевых отравляющих веществ. Нет их у нас! Совсем нет. Это у коварных империалистов они имеются, потому как они - поджигатели войны и готовы ради своих захватнических целей отравить миллионы ни в чём неповинных людей. А мы благородные, мы стоим на страже мира, и нам столь ужасное и стыдное оружие ни к чему.
   Ещё будучи артиллерийским офицером, точно знал: есть у нас снаряды и с отравляющими веществами.
   Наш командир дивизиона подполковник Семёнов рассказывал...
   - Я тогда учился в академии. Однажды нам объявили: предстоят секретные стрельбы. Всем взять индивидуальные средства химической защиты. Привезли нас на полигон. Показали центр участка, по которому предстоит стрельба химическими снарядами. Чтобы проверить их действие, к колу привязали приблудную сучку. И вот загрохотало. Весь участок в несколько гектаров в дыму. Когда он рассеялся, надели химические чулки, плащ-накидки, противогазы. Подъезжаем к колу с привязанной сучкой и глазам не верим: она в полном здравии, а на ней... кобель. Вот хохоту было! Химическая начинка в снарядах, как выяснилось, исчерпала свой срок. Поэтому и решили эти снаряды израсходовать и заменить новыми.
   От офицеров, служивших в разных округах, я слышал немало любопытного, о чём газеты умалчивали. О Тоцких учениях (Уральский военный округ) с применением ядерного оружия, где многие солдаты и офицеры получили изрядную дозу радиации. О казнокрадстве крупных военачальников, их распутстве и барстве. О прямом участии советских военных советников в вооружённых конфликтах не только на Ближнем Востоке, но и в Африке, Азии.
   - Ну что мы лезем в каждую дырку! - как-то в сердцах сказал мне наедине майор-связист, недавно вернувшийся из Вьетнама по болезни: подхватил там какую-то тропическую заразу. - В наших газетах пишут: "американские агрессоры", "американские поджигатели войны", "опутали весь мир своими военными базами"... А мы сами-то кто? Во время своей загранкомандировки такое повидал, что теперь вся эта трескотня меня уже не колышет..
   Майор, спохватившись, приложил руку к губам. Мог бы и не прикладывать: стукачество не мой жанр. Да и что такого особенного он сообщил? И до него я немало знал о масштабах государственной лжи. Полагаю, что о ней знали и многие, другие.
   Знать-то знали. Но далеко не все из нас окончательно поняли, что вся политическая система нашего государства изначально антинародна. "Если бы свершилось чудо и встал из гроба Ленин, он бы поганой метлой вымел всю эту зажравшуюся партийную верхушку..." Так говорили в узком кругу и некоторые офицеры. Не составлял исключения и я.
   Пробейся тогда ко мне правда о том, что с Ленина и его "большевитской гвардии" и началось это нравственное растление, бесконечная война со своим народом, - в партии бы не остался ни единого дня. Да, пожалуй, и в армии.
   Если бы... Но, как известно, История сослагательного наклонения не знает. Каждый проживает свою жизнь без репетиций и черновиков. Другое дело - осмыслить прожитое. Вот это меня теперь и занимает. Иначе, мой читатель, не было бы книги, которая перед тобой.
   Их имена стояли рядом. А теперь не стоят
   О тех, кто бросил перчатку всему укладу советского общества, мы, рядовые граждане, знали немного. Расправу с ними власть не афишировала. Разве что просачивались слухи: такого-то или таких-то замели гебисты, а самых непокорных бросили за колючую проволоку или в психушку. Но были двое - академик Сахаров и писатель Солженицын, - которых подвергли гражданской казни громогласно. Их травили в средствах массовой информации, клеймили на съездах, конференциях, собраниях, называли "отщепенцами", "прислужниками империализма". Это напоминало избиение связанных. Защищаться публично с советских трибун они не могли, потому что к трибунам в прямом и переносном смысле слова их не подпускали.
   Разные это люди по своему мировоззрению, нравственной высоте, очень разные. Но в 70-е годы эти два имени стояли рядом.
   И чего им не хватало? - недоумевали многие. - Один - известный академик, другой - известный писатель. Почему они пошли против социализма? В обывательскую логику, привыкшую оперировать категориями материальных ценностей и тщеславия, трудно вписывается правдивый ответ на это "почему". А те, кто ведал механизмами государственной дезинформации, прекрасно зная психологию обывателя, не скупились на порождение слухов.
   Знакомый замполит полка уверял: Солженицын - не такая уж безвинная жертва сталинских репрессий.
   - У него отец до революции был крупным хлеботорговцем. Понятное дело, все его богатства советская власть отобрала. Вот сынок и затаил на неё злобу. А на фронте Солженицын хотел перебежать к немцам. Тут его наши контрразведчики и прихватили...
   - Откуда вы это знаете? - усомнился я. - Если бы офицера арестовали при попытке перебежать к противнику, его бы наверняка расстреляли.
   - Что же я по-вашему, сочиняю? - обиделся замполит. - В академии один очень солидный товарищ рассказывал об этом в своей лекции.
   Чего стоят подобные лекции "солидных товарищей", - я убедился, побывав в Слуцке в танковом полку. Зашёл в полковой клуб. А там выступает лектор политуправления полковник Горбунов. Была такая должность в системе идеологических стволов, нацеленных на мозги служивых.
   Быть на лекции не входило в мои планы, но первые же услышанные фразы заставили прислушаться. Лектор говорил о Сахарове. Я сел на свободное место, достал блокнот. Всё-таки любопытно, что же он ещё скажет. Но ничего нового: всё тот же набор стереотипных обвинений в антипатриотизме, пособничестве американским империалистам и сионистам.
   Кто-то в зале поднял руку.
   - Товарищ полковник, разрешите вопрос...
   - Вопросы после лекции, - воспротивился начальник клуба. - И прошу подавать их в письменном виде.
   - Почему же только в письменном? - демократично возразил лектор. - Можно задавать и устно. Что у вас за вопрос?
   Поднялся офицер (знаков различия сзади я не видел).
   - Вы здесь говорили об антисоветской деятельнолсти академика Сахарова. Но ведь Сахаров, насколько я знаю, создавал водородную бомбу.
   - Ну, положим, не один он создавал, - уточнил Горбунов. - Тысячи людей над ней работали.
   - Тысячи-то тысячи, но Сахарову дали лауреата, две или три Золотых Звезды...
   - Ну и что? - уже с раздражением перебил лектор. - Что вы этим хотите сказать?
   - Да не сказать, спросить хочу... Почему же такой заслуженный человек свихнулся?
   - Очень хороший вопрос, - тут же сменил тон Горбунов. - Я ещё не закончил лекцию, но коль вы спросили, отвечу. Видите ли... Буржуазная идеология может проникать в сознание не только простых людей, но и таких именитых, как Сахаров. Да, товарищи, может. И с этим нельзя не считаться. Тут ведь важны и обстоятельства, при которых происходит сползание к антисоветизму. Жена у Сахарова - еврейка, и это многое объясняет...
   Он ещё что-то говорил о "ползучей сионистской контрреволюции", но я уже демонстративно шёл к выходу.
   С Горбуновым однажды ночевал в одном гостиничном номере. Узнал ли он меня с трибуны? Если и узнал - плевать! Почему я должен слушать эту чушь?
   История - строгий и непреклонный разводящий. Рано или поздно, поставит каждого видного деятеля, каким бы он ни казался в своё время, именно на то место, которое заслуживает. Если Сахаров был до последнего своего часа эталоном гражданской совести, то Солженицын даже в ранге классика обозначился натурой суетной и в нравстенном отношении мелковатой. Его псевдонаучная книга "Двести лет вместе" отдаёт антисемитизмом. И здесь, спустя несколько десятков лет после своего диссиденства он вполне сомкнулся со своими идейными гонителями. Подобное произошло отнюдь не случайно. Значит, была червоточина уже тогда.
   Перечитывая "Архипелаг ГУЛАГ" не мог не обратить внимание: для фотоиллюстраций своей книги автор выбрал из многих высокопоставленных карательных чиновников Я.Д. Раппопорта, М.Д. Бермана, Л.И. Когана, Г.Г. Ягоду. Намёк куда как прозрачный. Вот, дескать, из какого рода-племени эти губители. Будто и не было в истории ГУЛАГа Дзержинского, Менжинского, Петерса, Ежова, Берии, Абакумова, Наседкина и прочих зловещих фигур разных национальностей. Такое же подленькое лукавство, такая же предвзятость и в книге "Двести лет вместе".
   Да, время беспощадно смыло ретушь со знакомых портретов, оставив то, что было в истинной своей сущности и тем самым ответив на извечный вопрос: кто есть кто. Два имени в 70-е годы стояли рядом. А теперь не стоят. Слишком резко разошлись дороги.
   Кто кому должен?
   Недели за две до 50-летия Октябрьской революции меня вызвал полковник Осика.
   - Вам оперативное задание: найти ровесника Октября, участника войны, такого человека, чтобы можно было к празднику дать о нём очерк. Очень надеюсь на вас...
   Подгонка многих мероприятий к очередному празднику - давняя советская традиция. А тут круглая дата. Праздничный номер, ударный материал... Замысел редактора понятен. Но где найти в столь сжатый срок героя будущего очерка? Просмотрел свои блокноты - записи "бесед" с Героями Советского Союза. Ни у кого из них год рождения не подходит. А если поискать в армии ПВО? Она хотя и не подчиняется нашему округу, но штаб её в Минске.
   Двинул туда. В отделе кадров сообщили: есть у них ровесник Октября. И не просто ровесник, а Герой Советского Союза - замкомандарма генерал-майор авиации Николай Александрович Козлов.
   Вот удача! Но кадровик тут же и огорчил: генерал сейчас в Москве - там у него семья.
   Доложил редактору. Тут же предложил послать меня в Москву: адрес и телефон Козлова - у меня. Алексей Петрович дал "добро".
   ... Мы сидим с Николаем Александровичем в его московской квартире. Он рассказывает, а я усердно записываю.
   Первый вражеский самолёт Козлов сбил в первый день войны над Барановичами. В сентябре 1941-го уже считался опытным лётчиком. Воевал на Брянском фронте.
   -... В день тогда приходилось делать по 10-15 боевых вылетов. От перенапряжения из носа нередко шла кровь. Прилетишь с задания, вздремнёшь немного в кабине, а механик уже докладывает: "Товарищ командир, всё готово". Оботрёшься влажным полотенцем и снова в воздух...
   Никогда не забуду 26 сентября. Утром со своим ведомым младшим лейтенантом Сибириным разведал фашистский аэродром. Вернулись к своим - доложили. Две эскадрильи сразу же ушли на штурмовку. У меня появилась маленькая отдушина. Стал бриться. Только побрил одну щёку - команда к взлёту. Машина Сибирина ещё не была готова к вылету, и я поднялся один. Вскоре обнаружил девять "юнкерсов" в сопровождении "мессеров". Моя излюбленная атака - спереди на встречных курсах. Во-первых, меньше вероятность поражения бортовым огнём противника. Во-вторых, передняя полусфера "юнкерсов" не имела броневой защиты. И, наконец, моральный фактор. Тут уж у кого крепче нервы, воля к победе, сильнее ненависть.
   За свои нервы был спокоен. Что касается ненависти к врагу, то её было с избытком. Как вспомню убитую молодую женщину на Слуцком шоссе, погибших товарищей, кровь кипит. С первой же атаки зажёг "юнкерс". Вторая атака - и второй врезался в землю. На меня навалились два "мессера". Ухожу из под удара и пристраиваюсь в хвост немцу. Тот - в глубокое пикирование. Я - за ним. Когда "мессер" стал выходить из пике, нажал на гашетку. Пулемёты молчат: кончились боеприпасы. А тут один из "юнкерсов" идёт к железнодорожной станции Брянск. Ну, думаю, фашист, не дам тебе бомбить наших людей! Решил таранить. Подошёл к "юнкерсу" снизу сзади. Уравнял скорость. Винтом самолёта нанёс удар по хвосту и... потерял сознание. Очнулся - мой самолёт горит и несётся к земле. Не помню, как выбрался из кабины. Упругий толчок - раскрылся парашют. Осмотрелся. На меня пикируют два "мессера". Левая нога в крови. Подтянул стропы, чтобы увеличить скорость. Приземлился на одну ногу и опять потерял сознание...
   Почти полгода - в госпитале. И снова бои. Под Сталинградом совершил второй таран. В момент атаки на высоте 20-30 метров заело ленту со снарядами. Тогда буквально подлез под немецкий самолёт и ударом винта обрубил ему хвост. Его спасло то, что наносил удар снизу вверх, и самолёт некоторое время шёл с набором высоты. Удалось выпустить шасси и посадить израненную машину на вспаханное поле.
   Снова госпиталь. Не долечившись, на костылях отправился в родной полк...
   Войну закончил под Берлином. На его счету 23 сбитых вражеских самолёта, 520 боевых вылетов, десятки штурмовок, разведок, воздушных боёв. Потом освоение реактивной техники, учёба в академии, снова аэродромы...
   Николай Александрович показывает фотографии, документы фронтовых лет, газетные вырезки. Вот он снят ещё учлётом в новенькой тужурке, при галстуке. Вот у своего боевого самолёта. Отчётливо видны многочисленные звёзды на фюзеляже - число одержанных побед. А это уже послевоенный снимок: молодой подполковник. Белозубая улыбка, на кителе - Золотая Звезда, ордена и медали...
   Он и через двадцать лет был красив и строен, в нём совершенно не чувствовалось генеральской солидности. О некоторых драматических моментах своей биографии рассказывал с лёгкой усмешкой, как о чём-то обычном.
   Я едва успевал записывать. Не часто бывает такое журналистское везение: без особых усилий с моей стороны судьба подарила встречу с замечательным человеком.
   Он накрыл стол.
   - Извините, что на скорую руку. Жена в отъезде.
   Первый его тост был лётчицкий:
   - Чтоб всегда хватало высоты и посадка была мягкой.
   Несмотря на разницу в возрасте и воинских званиях чувствовал себя с ним удивительно легко, будто заглянул "на огонёк" к давнему другу. И как-то отошло на второй план, что тут я в командировке и должен писать очерк об этом человеке. Всё-таки как бедны слова, предназначенные для бумаги, даже тщательно подобранные, по сравнению с чувствами! Чувства - язык души, её музыка. Фальшивых нот у неё не бывает. А слова... Их, конечно, можно подобрать, но смогут ли они передать с достаточной точностью то, что хочется сказать? Давно заметил: чем ярче человек, тем труднее писать о нём. Во всяком случае мне. Вот приеду в Минск, положу на стол чистый лист бумаги и начнутся творческие муки...
   В поезде Москва - Минск делал первые наброски, что-то бормотал в тамбуре, когда там никого не было. Подстёгивал срок.
   Как и раньше в таких случаях, сработало неизменное: глаза боятся, а руки делают. Очерк сдал вовремя. Его напечатали с "разворотом" за четыре дня до праздника. Отметили на "красной доске". Но главный ценитель - Козлов. Ему и только ему виднее, не сфальшивил ли автор, насколько правдиво изобразил своего героя.
   Позвонил мне через несколько дней, уже из Минска.
   - Читал ваш материал. Малость перехвалили меня, но общем получилось нормально. Спасибо. - И после короткой паузы: - Не могли бы завтра зайти ко мне домой в восемь вечера?.. Ага, сможете. Записывайте адрес...
   В Минске генерал жил в однокомнатной квартире. В ней ничего лишнего. Аккуратно заправленная солдатская койка. Над ней - большой портрет молодой женщины. Её фотографию видел в Москве. Жена Марина... С того, на всю жизнь памятного дня 22 июня 1941-го, когда наскоро простившись с ней и трёхлетней дочуркой, побежал на аэродром, о своей семье не знал более трёх лет: она осталась в оккупации. Небольшое фото Марины наклеил в истребителе на приборную доску. С ним провоевал всю войну. Шёл на первый таран - на мгновенье задержал на нём взгляд: "Прощай, родная!"
   (Эту деталь в очерке ответственный секретарь убрал. "У тебя и без того много лирики, а газета не резиновая").
   Запомнилось Козлову августовское хмурое утро 1944-го. Пришёл почтальон и прямо с порога:
   - Товарищ командир, вам письмо!
   Взял конверт, и рука его задрожала. Узнал почерк Марины... Командующий армией дал самолёт, трое суток отпуска. Кабину загрузили подарками, и Козлов взял курс на Орловщину, где проживала семья. Отыскал нужную деревню, сделал над ней несколько кругов и посадил машину. К самолёту бежали люди. Среди них ещё издали увидел Марину с Галочкой, их счастливые лица...
   От бомбы, сброшенной с немецкого самолёта, Марина лишилась руки. Дважды её таскали в гестапо за связь с партизанами. И только чудом удалось избежать смерти.
   Как она ждала его, как исступлённо верила, что Николай вернётся с войны, что снова радость войдёт в их дом!
   В одной из статей Ильи Эренбурга есть такие строки: "Когда будут написаны настоящие книги об этой жестокой войне, писатели покажут в них жён и подруг, которые нежно, сурово, с силой, достойной не романов, а древних трагедий, ждали любимых..."
   Это и про их любовь. Николая и Марины.
   ... Козлов показал стопку листов, отпечатанных на машинке.
   - Вот какое дело... Задумал издать свои воспоминания о войне. Описал, что память сохранила и кое-какие документы процитировал. Только писатель из меня никудышный. Так вот, не смогли бы вы всё, что я тут накропал, привести в божеский вид? Факты есть. А как лучше их подать, вам и карты в руки... За работу заплачу.
   Предложение для меня очень уж неожиданное.
   - Николай Александрович, я ведь тоже не писатель.
   - Не прибедняйтесь. Ваши возможности теперь знаю.
   - Сколько страниц в рукописи?
   - Пару глав не закончил, но в общей сложности свыше двухсот.
   Прочитал несколько листов. Задумался. Здесь надо не править, а переделывать заново. Продумать композицию, заголовки. И опять же язык... Словом, написать книгу. Разумеется, не отступая от фактов, которые уже изложены. Но время! Работа корреспондента военной газеты с её срочными заданиями, частыми командировками напрочь исключала дневные часы. Оставались только вечера. Однако и они частенько использовались для доработки того, что не успел сделать днём. Многие свои материалы писал дома. Там нет редакционной суеты, обилия телефонных звонков, совещаний, летучек. А дома разве что "летучки" с женой, но это уже проще.
   Козлов выжидающе смотрел на меня. Ему действительно нужна помощь. Это был тот случай, когда я мог подставить своё плечо. Но выдержит ли оно такую нагрузку?
   В годы войны я продолжал учёбу в школе, летом выезжал в пионерские лагеря, купался в Волге, нежился на прибрежном песке, вбирая безмятежные запахи лета. Да, было голодно, но моё отрочество не знало тех ужасов, что выпали на долю моих сверстников, оказавшихся в фашистской оккупации, в блокадном Ленинграде, не говоря уже о гетто. Фронтовой лётчик Козлов прикрывал мою тыловую мальчишескую жизнь: вёл воздушные бои, штурмовки, шёл на тараны... Если бы не он и такие, как он, фронт докатился бы и до Ульяновска, и тогда, скорее всего, лежать бы мне в каком-нибудь расстрельном рву. Если бы не он...
   - Николай Александрович, я согласен.
   - Вот и ладненько! - Он вложил рукопись в пакет и протянул мне. - Сколько буду обязан за ваш труд?
   - Нисколько.
   - То есть как это "нисколько"?
   - А вот так. Считайте это товарищеской помощью. А кто кому должен, - это ведь как посмотреть. В войну я был мальчишкой, а вы воевали за меня. Так что, выходит, это я вам должен, а не вы мне.
   Он ничего не сказал. Порывисто сжал мою руку, задержав в своей.
   Теперь каждый вечер после ужина я включал настольную лампу и принимался за работу. Нет, был не литобработчиком, как называли тех, кто брался доводить "до кондиции" чужие рукописи. Как актёр, получивший роль, входил в образ, ощущая себя лётчиком Козловым. Словно наяву видел трассы пулемётных очередей, облачка зенитных разрывов возле своего истребителя, слышал в наушниках торопливый голос товарища: "У тебя на хвосте "мессер, уходи в облака!.." Это я мучился на госпитальной койке, отходя от наркоза, это моё израненное тело кричало от боли, это мне выпало счастье лететь на боевом самолёте в трехдневный отпуск на Орловщину - к жене и дочери...
   Его жизнь как бы становилась моей. Сестра рассказывала: в раннем детстве, играя в войну, я в упоении кричал "ура!", имитировал стук пулемётных очередей, подавал команды, услышанные в кино, вычитанные из детских книжек. Нечто подобное происходило со мной и сейчас. Только переживал молча.
   Но одними эмоциями без осмысления пережитого Козловым, конечно же, не обойтись. И я старался в меру своего понимания событий и обстоятельств, выпавших на долю моего героя.
   Сначала работа продвигалась туго. Нащупывал стиль, манеру изложения событий и фактов. Потом, преодолев инерцию и вечный свой страх перед чистым листом бумаги, почувствовал: вроде бы начинает получаться. Жизнь лётчика Козлова настолько захватила моё воображение, что уже не мыслил ни одного вечера без встречи с ним на страницах рукописи. А днём - обычные редакционные дела-заботы, в которых время от времени подстёгивало жёсткое слово "срочно". Срочно смотаться туда-то и через пару дней сдать материал о том-то. Срочно подготовить "авторскую" статью. И т.д. и т.п. На страницах нашей газеты часто мелькало выражение: "изыскивать внутренние резервы". Я тоже "изыскивал": в дороге разрабатывал тему, придумывал заголовок, а, возвращаясь в редакцию, при малейшей возможности начинал писать. Иногда и на вокзале в ожидании поезда, примостившись на скамье. Полевая сумка служила столом и в поезде, и в автобусе. Трясёт, конечно, но свои каракули потом как-нибудь разберу. Было бы что разбирать. А вечера - для книги.
   Закончил её месяца через три. Пишущей машинки у меня тогда не было - рукопись переписал набело. Позвонил Козлову. Он прислал машину. Передавая рукопись водителю, испытал двоякое чувство: и облегчение и грусть. Словно прощался с живым существом, которое уже вросло в мою жизнь, стало родным. Наверное, такое чувство испытывают судостроители, спуская на воду только что построенный корабль. Плыви, дорогой, к новым берегам, новым людям. Счастливого плаванья!
   Работа моя Козлову понравилась. Он снова прислал машину, на этот раз за мной. Вечером в его однокомнатной мы пили коньяк и говорили о ценностях, которые исповедывали оба.
   Книга вышла в одном из местных издательств. За давностью лет не помню, в каком именно, не помню и названия книги. Моя фамилия на титульном листе не значилась. Я сам настоял на этом, хотя Козлов и предлагал указать: "Литературная запись такого-то". Раз товарищеская помощь, пусть таковой и остаётся. Козлов знает об этом, а читателям знать не обязательно.
   Об одном жалею: книгу так и не увидел. Козлов надолго уехал в Москву, а когда летом 1968-го я снова появился в столице, дома его не застал. Позвонил ещё через несколько дней. Трубку взяла жена и смущённо сказала: тираж быстро разошёлся. Один экземпляр был оставлен мне, какое-то время лежал у них дома, а потом его пришлось отдать фронтовому другу Николая Александровича.
   Не скрою: было обидно. Но в конце концов обиду поборол. Ну, не достался мне "мой" экземпляр. Переживём. Главное, что книга вышла. Для того и старался.
   "Опускайся до уровня муравья..."
   На летучке редактор объявил: через три дня в редакции - обсуждение недавно вышедшего сборника стихов Александра Дракохруста "И нет конца тревогам" (Издательство "Беларусь", Минск, 1969). Он уже назначил двух докладчиков - начальника отдела пропаганды подполковника Коваля (Недавно был повышен в звании) и начальника отдела культуры и быта подполковника Алексанова.
   Обсуждение стихов на служебном совещании - что-то новое. С чего бы это?
   Маленькая книжица в бумажной обложке вобрала такую концентрацию чувств и мыслей, что я невольно подивился: неужели это можно было родить среди нашей вечной газетной кутерьмы? Да когда Саша успел? Почти половина стихотворений - на военную тему. Как и в прозе Василя Быкова, война показывалась отнюдь не с парадной стороны. Её героика в другом: в борении с трусостью, подлостью, в преодолении низменного, что в том или ином количестве гнездится в людях. Это был гимн долгу. И не только воинскому. Прежде всего человеческому. И всё это языком настоящей поэзии. Читал и перечитывал новые Сашины стихи, и состояние было такое, словно не он их написал, а моя душа их выстрадала, и я теперь к ним кровно причастен. Разве не мне адресованы, скажем, вот эти строки?
   Жизнь даром не даётся.
   Будь готов
   За всё, за всё
   в ней заплатить собою -
   За взгляд любимой,
   За разведку боем
   И за десяток мужественных слов.
   Что задумал редактор? Но как бы там ни было, "десяток мужественных слов" или сколько там надо, найдётся.
   А может, мои опасения напрасны? Может, редактор хочет устроить своего рода чествование автора, используя столь благоприятный повод - выход поэтического сборника? Не в каждой же редакции есть такие поэты!
   И вот наступил этот день. Как обычно, журналисты собрались в редакторском кабинете. Но никаких признаков предстоящего торжества. Лицо редактора сурово.
   - Товарищи, - начал Осика, - мы собрались для того, чтобы обсудить недавно вышедший сборник стихов нашего сотрудника Александра Абрамовича Дракохруста. Совмещение журналистской работы с писанием стихов - явление в целом отрадное. Но мы с вами работаем не в художественном журнале, а в военной газете. И коль речь о стихах, я напомню: советская литература в своей основе прежде всего партийна. Вот что писал об этом в своей статье "Партийная организация и партийная литература" Владимир Ильич Ленин... (Цитата). Так что, товарищи, нам не всё равно, какие стихи пишет корреспондент нашей газеты. (Слово "какие" произнёс с нажимом). Ну что, начнём обсуждение? У нас два докладчика. Кому первому дадим слово? Вам, Антон Евгеньевич? Прошу.
   Коваль встал, откашлялся, взял из папки мелкоисписанные листки.
   - Я, товарищи, внимательно прочитал сборник стихов Александра Абрамовича. Вроде и маленький он по объёму, но столько в нём черноты, столько негативного о войне, о нашей советской действительности, что я... я даже слов не нахожу. Скажу откровенно: не ожидал такое от работника отдела пропаганды...
   Лицо Коваля преисполнено важности. Такие лица у прокуроров, когда они начинают обвинительную речь.
   -... Да,товарищи, не ожидал. Александр Абрамович - не просто корреспондент. Он - боец идеологического фронта, коммунист. Кто кто, а он по своей должности, партийной принадлежности, должен в своих стихах быть проводником марксистско-ленинских идей. К сожалению, в этом сборнике всё наоборот. Не хочу быть голословным - кое-что зачитаю. Ну вот, хотя бы это...
   Читал нарочито монотонным, вялым голосом, не соблюдая смысловых пауз, расставленных автором.
   Шли танки.
   По склону сползал убитый,
   В горсти
   сухую сжимая грязь.
   А муравей
   с клочком кожемита
   Взбирался на бруствер,
   не торопясь.
   И, видно, в его
   муравьином мире,
   Как прежде,
   был безмятежный мир.
   Шли танки -
   один...
   два...
   четыре...
   И в холод
   бросило нас на миг.
   А он
   всё карабкался по накату -
   Спокойный,
   деловитый такой...
   И я
   перед тем, как швырнуть гранату,
   Его в траншею
   смахнул рукой.
   Последние две строчки прочитал с разрядкой, возвысив голос, нацеливая слушателей: обратите внимание - вот он, криминал! Торжествующе оглядел собравшихся.
   -... Надеюсь, вы поняли, зачем автору понадобился муравей... (Продолжительная пауза, указательный палец устремлён вниз). Опускайся до уровня муравья - вот эта мораль. Вот так принижается советский человек. И вы думаете, эта мысль у автора случайна? Нет. Она красной нитью проходит у него через весь сборник....
   Слушал Коваля и диву давался: что он несёт? Ну, туп в журналистике, это я и раньше знал. И в поэзии, как сибирский валенок - тоже не новость. Но чтобы нести такую ахинею... Вот уж поистине, заставь дурака Богу молиться...
   Но Коваль не дурак. Знает, хорошо знает, что от него сейчас требуется. Не углубление в тонкости поэзии, в которой, естественно, ничего не смыслит. Идеологический погром - вот на что нацелил его редактор.
   -... Я, товарищи, когда читал эту книжку, никак не мог отделаться от мысли, что писал её не сотрудник отдела пропаганды, а какой-то злопыхатель. И если бы не фамилия Александра Абрамовича на обложке, ни за что бы не поверил, что он и есть автор. Я ещё процитирую...
   Крестил комбат
   с отчаянным надсадом
   И в мать, и в бога
   наш залёгший взвод...
   На фронте советские командиры поднимали бойцов в атаку кличем "за Родину, за Сталина!" Да, товарищи, и "за Сталина!" - так было. А здесь - и бог, и матершина. Но это ещё цветочки. А дальше... Кто же поднимает батальон в атаку? Цитирую:
   А мы её, признаться,
   звали шлюхой...
   Она и есть главная героиня стихотворения. По Дракохрусту не коммунисты увлекали за собой бойцов, а проститутки. Ну знаете ли... Чтобы так опошлить великий подвиг наших воинов на минувшей войне, надо очень сильно захотеть.
   А теперь послушайте, как в этом сборнике изображается советская женщина.
   А баба всё ждала солдата,
   И десять лет,
   и двадцать лет.
   Ушёл он
   На войну когда-то
   И не вернулся:
   Был и нет.
   Так вот, она всё ждала, ждала мужа, а потом ждать перестала. И что же в итоге?
   А позже -
   По ночам -
   хотела,
   Чтоб повстречался
   кто-нибудь...
   Вот вам и верная подруга. Да она только и мечтает о половом сношении. (Да, именно так и сказал - М.Н.) Считаю, что стихотворение - пасквиль на советскую женщину.
   Своё выступление Коваль закончил намёком: из всего сказанного надо сделать и оргвыводы.
   Доклад начальника отдела культуры и быта подполковника Алексанова мало чем отличался от разглагольствований Коваля. Всё те же передержки, нелепые обвинения, всё та же демагогия. Разве что он "специализировался" на стихотворениях, навеяных "культурной революцией" в Китае. Думаю, Саша неспроста обратился к этой теме. То, что происходило в Китае, очень уж напоминало большевистский экстремизм, подавление личности и в нашей стране.
   ...Всё к чёрту - пляши и круши:
   Не будет спасенья души!
   Эй, кто там стоит у дверей?
   - Бей! Бей!
   ... Я вижу дымящийся ад.
   И снова мальчишки кричат,
   И, кажется, сходят с ума...
   По городу бродит чума.
   Алексанов, как и Коваль, цитировал торопливо, монотонно, напоминая дьячка, который бормочет молитву, не вдумываясь в её смысл. Да и зачем ему смысл? Независимо от него ярлык уже готов.
   - ... Такие стихи наруку нашим идеологическим противникам в Китае.
   Почему наруку? Какая логическая связь этих стихов с таким обвинительным выводом? А никакая. Прилепил обвинение и ладно.
   Иван Сергеевич тоже пишет стихи. К поэзии они никакого отношения не имеют. Барабанные, пресные, как дождевая вода, нашпигованные догматической риторикой - типичное графоманство. Однако, пользуясьь своим положением начальника отдела культуры и быта, изредка публикует их в газете.
   Как-то я ему простодушно сказал:
   - Стихи-то плохие... Зачем же вы, Иван Сергеевич, их печатаете?
   Он обиделся.
   - Вам, может быть, они и кажутся плохими, но редактор думает по-другому. В политуправлении их похвалили.
   В политуправлении! Тоже мне мерило художественного вкуса. Возможно, где-то в глубине души Алексанов и сознаёт, что поэзия, как разборчивая женщина, напрочь его отвергла. Но остановиться в своих домогательствах уже не может и сейчас вымещает собственную творческую несостоятельность на стихах, действительно отмеченных талантом.
   Слушая его, Саша насмешливо раздвигает уголки рта. Редактор сердито поглядывает на него, время от времени озирая и подчинённых: как воспринимают обличительный доклад Алексанова?
   Лица журналистов пока бесстрастны. Пока. Большинство выжидает. Сашины стихи некоторые уже прочитали, говорили ему добрые слова. Однако, зная сослуживцев, я не был уверен: хватит ли им духа высказать своё мнение здесь, в редакторском кабинете, наперекор и редактору, и докладчикам? И кто знает, может, кое-кто из показных доброхотов, коль дана команда "фас!", тоже начнёт громить сборник. Сейчас посмотрим, вернее, услышим. Говоря языком тактики, время "Ч" на подходе (Время "Ч" - кульминация боя, когда атакующие достигли первой траншеи противника).
   Готовлюсь к выступлению. Мне выжидать нельзя. И не только потому, что Саша мой друг. Предать его, значит, предать и себя. Мы - единоверцы. Но поддержать Сашу - бросить вызов редактору. Тут уж без "золотой середины": или - или.
   Редактору я многим обязан. Взял меня в окружную газету несмотря на сопротивление кадровиков. Михаил Иосифович Кругман рассказал мне... Он был в кабинете редактора, когда раздался звонок. Осика снял трубку. По его коротким репликам нетрудно было понять: разговор о "кадрах". Редактору кого-то предлагали, а он упирался. Голос его становился всё более резким. В конце разговора раздельно произнёс, пристукивая по столу: "Мне нужен... ( и назвал мою фамилию).
   Я догадывался, почему кадровик не хотел, чтобы меня взяли в окружную газету. Пять месяцев пустовало вакантное место. Пять месяцев редактор боролся за меня. И в конце концов сломал сопротивление кадровиков. А сколько раз поддерживал меня на летучках! Едва прошёл год моей работы в "Во славу Родины", я получил ценный подарок - настольные часы на гранитном основании с выгравированной моей фамилией и надписью: "За отличную журналистскую работу и службу в 1965 году". А ниже - автограф редактора. Подарком я очень дорожил. Кстати, те часы исправно ходят и по сей день.
   От редактора во многом зависело моё положение как офицера и журналиста. Если захочет, может от меня избавиться ("Я тебя породил, я тебя и убью"). Повод? Выдумать его несложно. Скажем, выписать все еврейские фамилии в моих материалах. ("Подпал под влияние сионистов"). Или подловить на другом. Например, придраться к какому-нибудь критическому материалу: так ли всё было на самом деле? Найдутся "очевидцы", особенно "потерпевшие", которые что-то не подтвердят. Тогда можно раскрутить и "персональное дело". Да мало ли способов убрать из редакции "неудобного" человека! Было бы желание.
   То, что редактор решил расправиться с Дракохрустом, сомнений у меня уже не вызывало. Для Осики он слишком умный и независимый. Да ещё ироничный. Какое обвинение к нему прилепить? Два зубодробительных доклада нацеливали на ярлык: двурушник. В газете, как и все, проводит линию партии, а в стихах - наоборот. Вот только бы подкрепить доклады выступлениями журналистов...
   ... Алексанов наконец смолк. Носовым платком вытер вспотевший лоб. Он так старался!
   - Товарищи, кто желает высказаться? - Редактор поворачивает голову то влево, то вправо. Под этим его прожигающим взглядом неуютно и мне. На какой-то миг колыхнулась мыслишка: а что, если промолчать? Или хотя бы выждать. Почему я должен выступать первым? Пускай другие выступают, а я потом, потом... Глядишь, а там кто-то предложит подвести черту, и выступать мне уже не придётся. Дескать, хотел, да не дали...
   Мыслишка подлая, и я брезгливо её отшвыриваю. Страха уже нет. Вот оно, моё время "Ч".
   - Я желаю.
   Все головы повернулись ко мне. Заготовленная первая фраза куда-то пропала. Плевать! Найдём другую.
   - ... Суждения обоих докладчиков далеки от здравого смысла. В этой связи вернусь к тем стихам, которые здесь цитировались. Вот вы, Антон Евгеньевич, - повернулся я к своему начальнику, - утверждали, что мораль стихотворения "Шли танки" - "Опускайся до уровня муравья". Откуда такой вывод? А я понимаю это стихотворение совсем иначе. Солдат перед тем, как швырнуть гранату, смахивает муравья на дно траншеи. Пусть хоть эта мурашка выживет среди грохота и огня. Муравей - удачно найденный образ в осмыслении страшного, неестественного явления по имени война.А сохранить на войне человечность, хотя и нелегко, но возможно, что мы и видим в этом маленьком, но таком ёмком стихотворении.
   Пойдём дальше... Антон Евгеньевич цитировал и стихи о том, как девушка поднимает бойцов в атаку. Как эти стихи истолковал, мы слышали. Но докладчик взял только несколько строк, вырвав их из контекста. Поэтому вынужден прочитать заключительную часть стихотворения.
   И только шаг.
   И только вскрик короткий.
   И в нас, парнях,
   переборола страх
   Девчонка эта
   в выцветшей пилотке,
   В зелёных -
   из брезента
   сапогах.
   А мы её, признаться,
   звали шлюхой.
   Но все бы там погибли,
   у высот...
   Рыдал комбат.
   Гудели взрывы глухо.
   А из пробитой сумки
   капал йод.
   Я замолчал. Что-то подкатило к горлу, да и в глазах почувствовал влажность. Господи, да что это со мной? Хотел, чтобы стихи получше дошли до собравшихся, а разволновался сам.
   -... Кто и как поднимал бойцов в атаку, лучше знает автор этих стихов, а не вы, Антон Евгеньевич. Вы на фронте не были, а он прошёл войну и солдатскую медаль "За отвагу", не говоря уже о боевых орденах, получил не за выслугу лет. Откуда вы взяли, что девушка в этом стихотворении - проститутка? Вы не допускаете, что и на фронте могла быть любовь? Или там были бесполые существа? Очевидно, комбат любил эту девушку, если рыдал после её гибели.
   Это стихотворение - поэтическая новелла. О чём она? О солдатском долге, о взлёте человеческой души. А как это сделано? Сделано мастерски, с мужественной сдержанностью. Ни одной фальшивой ноты, ничего лишнего, всё -- в "десятку". А концовка! Читаешь, и словно наяву видишь эти падающие из пробитой сумки капли йода. Вот так бы ёмко писать в наших корреспондентских рукописях! А то вон сколько ещё словестного мусора в газете!..
   Прежней скованности, что не найду нужных слов, уже не было. Как на лыжне: открылось второе дыхание. Коваль что-то записывал в блокнот и время от времени покачивал головой, демонстрируя снисходительную невозмутимость. Дескать, мели, Емеля... Лицо редактора, наоборот, хладнокровия не выражало. Красные пятна на лице: гневается. Оборвал меня:
   - Вы уже слишком долго говорите.
   Я взглянул на часы.
   - Всего пятнадцать минут, Алексей Петрович. Антон Евгеньевич говорил сорок минут. Значит, время у меня ещё есть.
   Лишить меня слова редактор не решился. Я никого не оскорбил. Обсуждение стихов так обсуждение! Ведь именно так названо данное мероприятие. И я продолжал:
   - ... Вернёмся к третьему стихотворению, на которое обрушился Антон Евгеньевич: "А баба всё ждала солдата..." Да, ждала годы и годы, но не дождалась: на войне его убили. И что худого в том, что увядающая женщина хочет, чтобы ей встретился хоть кто-нибудь? Или она не имеет права на личную жизнь? Как я понимаю, главная мысль этого стихотворения такая: за нашу Победу в Великой Отечесвенной заплачено не только миллионами солдатских жизней, но и миллионнами таких вот изломанных женских судеб. Не могу понять ваше мышление, Антон Евгеньевич, если вы эти берущие за душу стихи назвали пасквилем на советскую женщину.
   Прошёлся я и по докладу Алексанова. Иван Сергеевич растерянно смотрел на редактора: да остановите же его, то есть меня! Но что мог сделать теперь редактор? По реакции присутствующих уже чувствовалось: наметился перелом. Запланированная "проработка" срывалась.
   В заключение сказал: книги с такими стихами должны быть в библиотеках наших частей и гарнизонов, а самому автору пожелал поэтического долголетия. (После этого у Александра Дракохруста вышли новые поэтические сборники и произведения прозы. Писательский труд продолжает и по сей день, когда ему перевалило за 80).
   Едва закончил своё выступление, как руку поднял литературный сотрудник отдела культуры и быта Аркадий Капилов. Он старше меня на четыре года. На войну не успел: окончил танко-самоходное училище 8 мая 1945-го. Служил затем в армии ещё несколько лет. Вернулся в Минск, окончил отделение журналисики в Белорусском университете. Пять лет - в "Сталинской молодёжи" (так тогда называлась газета "Знамя юности") сначала литсотрудником, потом стиль-редактором. В 1955-м должность его сократили, и начались хождения в поисках работы. Журналисты были нужны во многих редакциях, но перед ним, евреем, то и дело загорался красный свет. В редакторских кабинетах, словно сговорившись, разводили руками: "Какая досада! Пришли бы на день раньше. Мы только что взяли сотрудника". Эта фальшивая фраза уже сидела у него в печёнках. Слыша её начало в очередной редакции, он с горькой усмешкой упреждал: "Понятно. Вы вчера уже взяли".
Без особой надежды пришёл и в редакцию "Во славу Родины". На его счастье, редактором тогда был порядочный и отнюдь не боязливый в отношении "пятой графы" Андрей Игнатьевич Чуносов. Аркадия зачислили литсотрудником отдела культуры и быта с месячным испытательным сроком. В редакции быстро убедились: пришёл профессионал.
   Этот рыхловатый, полнеющий человек, обременённый семейными заботами (трое детей) виделся мне чересчур осторожным. Каких-либо конфликтов избегал, острых выступлений на летучках от него не слышал. Казалось, в нём навсегда поселился страх потерять работу. И вот теперь в столь непростой ситуации попросил слово.
   Я насторожился. Лучшего момента угодить редактору и своему начальнику и не придумаешь. Неужели будет громить стихи Дракохруста? Но после первых же слов мне стало стыдно, что даже на какое-то мгновенье усомнился в нём.
   - ... Здесь Михаил Соломонович читал стихи Александра Абрамовича. Стихи, безусловно, очень хорошие. Но я удивлён: как он мог пройти мимо такого великолепного стихотворения "Трофейная кинохроника"? Я смотрел трофейные кинокадры в музее Брестской крепости и скажу вам: до чего же точно Александр Абрамович передал ощущение увиденного! Не буду пересказывать эти стихи. Их надо читать вслух.
   И он прочитал всё стихотворение, снабдив его восторженным комментарием.
   Его выступление - как ввод в прорыв мощных свежих сил.
   - А что, хорошие стихи, - сказал, не поднимаясь с места, майор Павел Огуй. - Здорово написано!
   - Стихи что надо, - поддержал его подполковник Анатолий Белошеев. - Я с удовольствием прочитал сборник Александра Абрамовича.
   Это был полный провал спланированной редактором идеологической расправы. Ему ничего другого не оставалось, как сделать вид, что ничего такого особенного не произошло. Ну, обсудили стихи редакционного сотрудника... Почему же не обсудить? Будто и не было двух очернительских докладов. Сам-то он разгромных фраз не произносил, никаких ярлыков не навешивал. Это Коваль с Алексановым погорячились...
   И всё-таки Осике трудно было скрыть раздражение. Красные пятна на лице, недобрый взгляд в мою сторону, правда, очень мимолётный. Но я успел его перехватить. В этом взгляде - укор за мою "чёрную неблагодарность" и скрытая угроза: "не плюй в колодец".
   А я и не плевал. Расплачиваться за то доброе, что сделал он для меня, мог только одним: старательной журналистской работой.
   Полагаю, о состоявшемся обсуждении редактор донёс в политуправление со своими комментариями. И там, видимо, поняли: момент безнадёжно упущен и спустили дело на тормозах. А может, решили дождаться более подходящего момента?
   Ну, а со мной "разборка" была. Через несколько дней в срочном порядке состоялось обсуждение моего "журналистского творчества". Впрочем, "повестка дня" обозначалась лишь на бумаге. Докладчик - всё тот же Коваль. Конкретного разбора тех или иных материалов не делал.Основное место в докладе - сколько я получил гонорара за последние месяцы. Поскольку писал я много, то он у меня получился побольше, чем у других корреспондентов. Это ставилось в вину ("Съедает общий гонорарный фонд"). И ещё говорил, что я зазнался, что меня перехвалили. Вспомнил, что три года назад появилась моя статья в "Красной Звезде" - вместо того, чтобы отдать её в родную газету. Он, начальник, дал мне задание, послав в командировку, а я, коварный, сделал такой финт... При этом Коваль умолчал: задание-то я выполнил, а статья в "Красной Звезде" - сверх того.
   Говоря обо мне нелестное, больше напирая на общие характеристики: "зазнался", "не проявляет должного старания", "строптив" и т.п.
   Саши в тот день не было, Капилов заболел... Оправдываться мне не хотелось. Не давать же оценку самому себе! Понимал: это мелкая месть за моё выступление. Других критиков-обличителей не наблюдалось. А профессионального разбора так и не услышал. Собрашиеся, видимо, тоже понимали, откуда дует ветер и предпочли "не вмешиваться". Ну что ж, это меня вполне устраивало. Осика же полагая, что "порка" в исполнении Коваля состоялась, в заключительном слове сказал: я должен учесть критику, ибо со стороны виднее.
   Виднее, конечно. Но через два дня я пришёл к редактору с рапортом: просил перевести меня в отдел боевой подготовки. О Ковале - ни слова. Да и в общем-то не в нём было дело, хотя работать с таким начальником не хотелось. Но за пять лет пребывания в отделе пропаганды многое понял, столкнувшись с фальшью, демагогией, а то и прямой дезинформацией. Ну, ладно, если бы тематика отдела ограничивалась лишь взводными агитаторами и политзанятиями, о которых мне поручалось писать. Отдел пропагандировал и "наш советский образ жизни", публикуя на эту тему слащавые, лживые материалы, показывал "лицо врага", то есть "американских империалистов и их пособников - врагов мира и социализма сионистов". Хотя в наполнении этих рубрик я не участвовал, работать в таком отделе стало противно. Разумеется, об этом редактору не сказал, обосновав свою просьбу тем, что как бывший артиллерийский офицер, принесу больше пользы в отделе боевой подготовки.
   Осика подумал и согласился. Коваль, узнав об этом решении, сказал, что я ещё пожалею. В ответ я лишь улыбнулся. Чего тут жалеть?
   Расстались вежливо-холодно.
   Двадцать минут на огневой позиции
   В отделе боевой подготовки мне дышалось куда легче, чем в отделе пропаганды. Начальник отдела подполковник Николай Михайлович Пидорин, бывший фронтовик, не в пример Ковалю, - человек незлобивый и демократичный. Меня не "зажимал", предоставив полную свободу выбирать интересные темы и бывать в тех гарнизонах, которые виделись мне для этих тем наиболее перспективными. С ним можно было и поспорить, чем я иногда злоупотреблял, пренебрегая субординацией. (Каюсь!) Но заносчивостью и амбициями он не страдал, и наши споры заканчивались мирно.
   Поскольку других артиллеристов в редакции не было, за мной закрепилась, как одна из главных тем, артиллерия. К ней добавились и ракеты. Обращался и к тактике, и к психологической подготовке, и к физической, и к вопросам воинского воспитания. Но артиллерия, как первая любовь, привлекала больше всего.
   Много писал о мастерах артиллерийского и ракетного огня, обобщал передовой опыт, делал репортажи с полигонов, артиллерийско-стрелковых состязаний и конференций. В Штабе ракетных войск и артиллерии округа меня стали считать своим человеком и однажды включили в состав окружной комиссии на ракетных состязаниях. Поблагодарив за оказанную честь, от участия в работе комиссии отказался: я -журналист, и в этом качестве, согласно моему служебному положению, мне и надлежит работать.
   Полигон - не санаторий. Выехав на очередное учение, частенько приходилось всю ночь трястись в кабине тягача, а, прибыв на место, тут же приступать к сбору материала. Весь день на ногах и только поздним вечером - ночлег в какой-нибудь палатке с солдатами ли, офицерами - для меня без разницы. А утром - снова на "охоту"... При малейшей возможности начинал писать. Закончив, переписывал всё набело и если неподалёку был военный телеграф или вертолёт, через них передавал своё творение в редакцию. Как правило, мне шли навстречу.
   Вьюжным февральским утром вместе с Пидориным и корреспондентом отдела комсомольской жизни Васей Парфёновым выехал на штабном "уазике" на учение.
   ... За изгибом дороги, уходящей за кромку леса, - шум моторов. Навстречу нам выползла колонна тягачей со 152-х миллиметровыми гаубицами-пушками. Такие были на вооружении в нашей бригаде на Сахалине. Не дойдя до нас, батарея свернула на лесную опушку. Значит, сейчас будет занимать огневую позицию. Тронул за плечо Пидорина.
   - Николай Михайлович, наклёвывается материал для газеты.
   - Сколько тебе надо времени?
   - Хорошо бы часик.
   - Много. Впереди у нас ещё уйма работы. Двадцать минут!
   Вылезая из машины, одарил начальника сердитым взглядом. Ну что я успею за двадцать минут? Но и Пидорина надо понять. Ему и Парфёнову тоже предстоит сбор материала. А к вечеру этих же суток "уазик" должен вернуться в автопарк.
   Ладно... Двадцать минут, так двадцать.
   Огневую позицию батарея заняла относительно быстро. У меня даже колыхнулось что-то вроде зависти. Конечно, здесь, на ровной поляне, большого труда это не составило. А попробовали бы эти ребята проделать то же самое на горбатых склонах сахалинских сопок, где зимой снег по пояс, а летом болотная хлябь и колдобоины, прикрытые буйными зарослями.
   "Брюзжим, товарищ майор, - мысленно одёрнул себя. - Однако проследим, как дело пойдёт дальше". При моём появлении ко мне подбежал лейтенант, один из трёх офицеров, которых увидел на позиции. Он оказался командиром батареи. Надо же... Лейтенант и уже комбат. В мою командирскую пору такого не было.
   Я тоже представился. С лица лейтенанта сошла напряжённость. Журналист - не начальство. Вспомнилось, как будучи взводным, настороженно воспринимал появление у меня на занятиях проверяющих. Другое дело - журналисты. Покажут на буссоль - а это что за штука? Подойдут к прибору управления огнём - расскажите, как на нём работают. А нацелятся фотографировать, - просят так расставить расчёты у орудий, чтобы всё было "по науке".
   Чего уж там, сколько сам расспрашивал о всякой профессиональной всячине и сапёров, и танкистов, и связистов и прочий военный люд! Но здесь много расспрашивать не надо. Надо лишь хорошенько понаблюдать, как работают люди.
   Комбат сказал, что командиры взводов у него из запаса, и он выехал с ними в поле, чтобы посмотреть, как подготовлены огневики.
   - Откуда батарея?
   - Из Бреста. Армейский полк.
   Полк подобного рода - уже "королевская" артиллерия. Странно, что до сих пор на его вооружении орудия ещё довоенного выпуска. Хотя и дальнобойные, но громоздкие и неповоротливые. Чтобы их обслужить, к ним надо приноровиться.
   Мои огневики приноровились: даже в сокращённом составе (четверо- пятеро вместо семи) норматив "к бою" выполняли меньше пяти минут - оценка "отлично". А эти неуверенно толкутся у орудий и никто их не торопит, будто стрелка секундомера застыла на морозе. Вышло время удовлетворительной оценки, а гаубицы-пушки к бою не готовы. Не слышно властных команд, не чувствуется командирской требовательности. Вместо старшего офицера батареи у буссоли - комбат, а тот томится бездельем. Переминается с ноги на ногу и командир 2-го огневого взвода.
   С недоумением смотрю на комбата. Чего же ты, милок, подменяешь подчинённых офицеров, вместо того, чтобы их учить? Наконец-то, старший офицер батареи стал строить параллельный веер.
   - ...Четвёртому 58-26 наводить в буссоль!
   Навёл, но ствол орудия совсем не параллелен остальным. Комбат на это не среагировал.
   Я подошёл к буссоли.
   - Проверим ваш отсчёт...
   Так и есть: ошибка на одно большое деление угломера. На боевой стрельбе снаряд бы улетел "на деревню дедушке".
   Старший офицер батареи доложил на наблюдательный пункт о готовности, но фактически батарея к стрельбе не готова. У первого орудия солдаты долбят борозды для сошников, наводчик возится с треногой коллиматора (Прибор для наводки орудия). Вроде бы все заняты делом, а по существу, - совсем не тем, чем следует заниматься в первую очередь. Единственный кадровый офицер в батарее - комбат - даже не пытается поправить подчинённых. Всё пущено на самотёк.
   Спросил у него: кем был до того, как принял батарею, какой у него командирский стаж? Лейтенант ответил: училище окончил полтора года назад. Год с небольшим был командиром взвода управления, два месяца - старшим офицером батареи, а комбатом назначен три месяца назад.
   Теперь понятно: необходимого опыта работы на огневой позиции у него нет. Передо мной - очередная жертва омоложения офицерского корпуса. Отныне при выдвижении главным критерием стал не профессиональный уровень, а возраст.
   Эх, комбат, дорогой ты мой выдвиженец! Красивый ты парень. Румяные щёки, щёгольские усики... Не обижен и статью. Однако не позавидывал бы твоим солдатам, если не дай Бог грянет война. За эти три месяца накомандовал ты хреново, если у тебя так подготовлены люди. И вот он, итог... Ни в один из нормативов огневики не уложились. Прибор управления огнём забыли в застрявшей на марше машине, и вычислитель теперь не знал, куда себя деть. Самооборона позиции не организована, снаряды не выложены.
   Артиллерийская косточка, мирно дремавшая во мне, при виде всего этого взбунтовалась и потребовала немедленного вмешательства.
   - Лейтенант, позовите-ка сюда командиров взводов.
   Те подошли.
   - Слушайте сюда, ребята... Наблюдал за вашей работой. Она мне не понравилась. - Загибая пальцы, назвал огрехи.
   - Так у нас же не боевая стрельба, а чистая тактика, - пытался оправдаться комбат. - А раз стрельбы не будет, то зачем же...
   - Чистая тактика бывает лишь в штабных кабинетах и учебных классах, - оборвал я его. - А в поле извольте учиться тому, что потребует бой. Есть в артиллерии железное правило: выполнять весь комплекс работ в такой последовательности, чтобы как можно быстрее открыть огонь. Огонь - вот смысл артиллерийской службы! Привели орудие к бою - через считанные секунды оно должно быть в готовности выпустить первый снаряд.
   И стал перечислять, что надо делать на огневой позиции в первую очередь, во вторую, в третью... И почему именно так, а не иначе.
   Конечно, не дело журналиста учить в поле офицеров. Но тут не было профессионалов. Были молодые люди, вступившие на артиллерийскую стезю, но делающие на ней пока ещё весьма робкие шаги.
   Был ли я в артиллерии профессионалом? Судить не мне. Но у меня имелся не только диплом артиллерийского командира, но и почти пятилетний практический опыт в суровых сахалинских условиях. И были хорошие учителя. Не говорю уже о преподавателях училища, бывших фронтовиках. В первые месяцы службы многому научился у Кости Титкова, моего полкового товарища и опекуна. Профессионалами, за редким исключением, были и мои командиры. А здесь кому учить артиллерийскому уму-разуму лейтенантов-двухгодичников, только-только надевших военную форму? Комбату? Но в практических навыках он сам от них недалеко ушёл.
   Слушали меня внимательно, но вместе с тем в глазах офицеров уловил удивление. Ведь я представился корреспондентом "Во славу Родины". Чтобы снять лишние вопросы, сказал о своём военном "происхождении".
   Ликбез оборвали гудки "уазика". Время моё вышло, и я побежал к машине.
   - Ну как, собрал что-нибудь для газеты? - спросил Пидорин.
   - Собрал, Николай Михайлович. Будет аналитическая статья.
   - Так уж аналитическая? - усомнился мой начальник. - За двадцать-то минут работы на огневой?
   - Почему только за двадцать? Добавьте сюда и пять лет службы в артиллерии. Для размышлений достаточно. А за двадцать минут, что вы мне отпустили, увидел кое-что любопытное.
   Статью "О чистой тактике и олимпийском спокойствии" отметили на "красной доске". Фамилию комбата не назвал, ограничившись именем-отчеством. Не ругать его надо, а учить.
   Увиденное на огневой позиции заставило задуматься над очередной кампанией, глубоко затронувшей армию. Омоложение... Красиво звучит, красиво смотрится.. Но ведь армия создана не для парадов. Смысл её существования в готовности и умении воевать. Однако развёрнутое в войсках "омоложение" как раз перечёркивало эту истину. Сколько уже знал примеров этих кадровых нелепостей! Вчерашний зелёный ротный, обозначив несколькими месяцами очередную ступеньку - начальника штаба батальона, - становился комбатом. И преисполнившись начальственной важности, уже покрикивал на опытных офицеров, оказавшихся у него в подчинении, возраст которых застопорил их дальнейшее служебное продвижение. Чему он мог их научить, если должностные ступеньки не осваивал, а проскакивал?
   Да, у молодых больше физических сил, энергии, честолюбия. На подхвате и хрестоматийные примеры: Тухачевский в двадцать пять лет командовал армией, в двадцать семь - фронтом. Якир, Уборевич, Черняховский (список можно продолжить) на своих высоких должностях тоже были молоды.
   Что верно, то верно: молоды. Но и талантливы! И стали полководцами именно потому, что умели воевать, обладали ценными для военного человека качествами.
   Суворов тоже был талантлив.Однако наиболее громкие свои победы одержал в весьма зрелом возрасте: в сражениях при Фокшанах и Рымнике - 60-летним, при штурме Измаила - в 61 год, знаменитую "Науку побеждать" написал в возрасте 66 лет. А в 69 лет возглавил альпийский поход. Могу привести и другие подобные примеры.
   Разумеется, нелепо ратовать за армию пожилых людей со всеми комплексами возрастного консерватизма. Нельзя закрывать дорогу молодым только лишь потому, что они молоды. Но сама по себе молодость и отсюда "перспективность" вовсе не означает пригодность соответствовать должности на вышестоящей ступеньке. Точно так же, как и длительный стаж ещё далеко не показатель компетентности, умения. Адмирал Макаров по этому поводу заметил: "Мой сундук проплавал со мной двадцать лет, но так сундуком и остался".
   У Ворошилова, Будённого и им подобных армейский стаж был изрядным, но в Великую Отечественную оказались несостоятельнми военачальниками. Амбици и власть не могут заменить полководческий талант.
   Кто знает, может быть, и командир батареи, которого я пытался чему-то научить на огневой позиции, проскочив галопом несколько служебных ступенек, станет генералом. Но станет ли от этого сильнее армия? Сомневаюсь.
   Через двадцать лет после того полевого выезда республиканская молодёжная газета "Знамя юности" опубликовала мою статью "Армии требуются личности" - размышления о военной карьере. Там говорилось и о конкурсах на замещение той или иной должности, об аттестациях и "сверху" и "снизу", словом, о критериях, по которым следует отбирать офицерские кадры. Тогда, в пору горбачёвской "перестройки", ещё не угасли надежды на демократизацию общества, а, значит, и армии. Но прошли годы, а в ней - и российской, и белорусской - те же болезни: показуха, "дедовщина", протекционизм, коррупция, презрение к личности...
   Что ж, всё закономерно: что в государстве, то и в армии.
   Генералы-политработники
   - Всем в клуб!
   Распоряжение поступило в разгар рабочего дня - значит, к нам пожаловал кто-то из начальства. Через несколько минут уже знали: пожаловал сам Владимир Александрович Греков, генерал-полковник, Член Военного Совета - начальник политуправления округа. Для редакции - событие.
   Греков - фигура неординарная. Во время боёв в Сталинграде был комиссаром бригады. Это комиссарство въелось в него намертво. В редакции его зачислили в разряд "умных". Но ум у Грекова властный и тщеславный. Людей умнее себя не терпит, как и чужих мнений чем-то отличных от собственного.
   Вторым заместителем у него генерал-майор авиации Антипов. Когда-то был лётчиком, но вот занесло на политработу... В редакции с видимым удовольствием пересказывают его "перлы".
   "В то время, как наши враги делают один вираж за другим, вы элеронами хлопаете". "Я тут кое-какие распоряжения отдаю. Правда, Владимир Александрович их отменяет, но дело крутится".
   Мужик он в общем-то безвредный, но светильником разума его не назовёшь. Похоже, Греков держит Антипова в своих заместителях для контраста. На его фоне он - Эверест.
   Греков и по внешности приметен. Смуглый, темноволосый - уж не от южных ли корней фамилия? Густые, сросшиеся на переносице брови, делали лицо нахмуренным. Его редко трогала улыбка.
   Перед нами он предстал вместе с начальником отдела кадров политуправления полковником Власовым. Я достал блокнот - записывать руководящие мысли. Всё-таки главный политработник округа.
   Говорил он об уроках событий в Чехословакии 1968-го. С особой неприязнью - о чешской интеллигенции, которая, по его мнению, и заварила кашу.
   -... Поэты, писатели, философы и прочие трепачи, как и в Венгрии в 56-м году, основательно замутили воду. Начали вроде бы с безобидных дискуссий, а в конце-концов сумели разложить верхушку партии во главе с ренегатом Дубчеком. Армию тоже. И если бы не наша братская интернациональная помощь здоровым силам Чехословакии, то там взяла бы верх контрреволюция... - Отхлебнул из стакана несколько глотков воды, суровым взглядом прошёлся по рядам журналистов: все ли прониклись тем, что он нам втолковывал? - Какой вывод следует из этих событий? А вывод, товарищи, такой: там, где у нас в идеологическом плане слабина, ею немедленно воспользуются враги мира и социализма, И если мы хотим, чтобы идейно-политическое единство нашего народа было нерушимым, надо непримиримо относиться к любым идейным шатаниям. Вы, наверное, слышали, что есть в Белоруссии такой писатель Василь Быков. Пишет о войне. Но как? Всё у него в чёрном цвете. Не любит политработников, не любит особистов... Вот с таких очернительских позиций и написана им недавно вышедшая повесть "Мёртвым не больно". А ваша газета молчит. Почему? Или вы считаете, что подобные идейные завихрения вас не касаются? И вообще, я смотрю, за последние месяцы газета ослабила свою идейную боевитость. Мало материалов, где даётся отпор попыткам расшатать, размыть социалистические устои. Некоторые ваши работники настолько уже пропитались духом либерализма, что относятся к этим попыткам вяло, беззубо, не по-партийному. А кое-кому просто некогда: увлеклись публикациями в гражданской печати, забыв, что государство платит им деньги как офицерам. Если на родную газету сил уже остаётся маловато, то Михал Иваныч, (поворот головы к полковнику Власову) разберитесь: может, кому-то тяжело работать в окружной газете? Так мы его освободим от этих тяжких трудов...
   Это Греков и в мой адрес. Несколько моих материалов опубликовано в "Знамени юности". И хотя претензий ко мне ни по количеству сданной в секретариат "продукции", ни по её качеству нет, сам факт, что пишу "на сторону" уже вроде криминала. Если до обсуждения Сашиных стихов Коваль смотрел на это сквозь пальцы, то буквально на второй день после моего выступления попытался перекрыть "кислород": тайком послал в "Знамёнку" нового сотрудника (вместо Славы Вольского) - разузнать, сколько я там получил гонорара. Тот, хотя и проявил усердие, но справку ему не выдали (О его визите мне сообщили коллеги из "Знамёнки"). Возможно, Коваль "стукнул" в политуправление: дескать, майор Нордштейн вместо того, чтобы все силы отдавать окружной газете, подрабатывает "на стороне". То-то Греков рассвирепел. Хотя мою фамилию и не назвал, но угроза остаётся. Это тоже его стиль: держать подчинённых в постоянном страхе.
   Заключительную часть своей речи снабдил дежурными глаголами: "усилить", "поднять", "изжить", "не допускать", "пропагандировать". Краем глаза вижу едва заметную усмешку Саши. Многоопытный газетный волк, сколько уже слышал подобных указаний!
   Сочтя свою миссию выполненной, Греков снисходительно предложил:
   - Может быть, кто-то хочет высказаться?
   После продолжительной паузы голос подал редактор:
   - Разрешите...
   Начал традиционно.
   - Прежде всего от имени коллектива "Во славу Родины" позвольте, товарищ генерал, выразить вам искреннюю признательность за то, что несмотря на большую занятость, вы нашли время посетить нашу редакцию и высказать немало интересных мыслей, которые мы непременно учтём и постараемся претворить в жизнь в нашей практической работе...
   Греков слушал благосклонно, и, видимо, это подвигло редактора к конструктивным мыслям.
   - ... Но, товарищ генерал... Не всё тут зависит от редакции. Порой слишком много газетной площади мы вынуждены отводить отчётам и резолюциям, спущенным политуправлением. Мне то и дело звонят: осветите это совещание, это заседание... Газету стремятся превратить в методичку. И диктует нам это политуправление...
   Голос редактора стал набирать привычную для него уверенность. Как ему хотелось предстать перед всеми нами человеком мыслящим и смелым, не боящимся резать правду-матку в глаза высокому начальнику! Умница-Греков должен оценить такое искреннее и творческое выступление.
   Но Алексей Петрович увлёкся и не учёл болезненной властности своего шефа. Монополия на свежие мысли и острые выступления может быть только у него, Грекова.
   - Осика, вы зарываетесь! Прекратите!
   Оратор поперхнулся, растерянно посмотрел на Члена Военного Совета.
   - ... Товарищ генерал, я хотел сказать... Работники политуправления нам много помогают, но им всё-таки надо считаться со спецификой и возможностями нашей газеты...
   - Я вам сказал: прекратите!
   Это уже не реплика. Это кнут.
   Редактор замолчал. Глаза Грекова метали молнии.
   - Будет тут ещё Осика поучать политуправление, что печатать, а что не печатать. И зарубите у себя на носу: не вы даёте указания политуправлению, а, наоборот, оно даёт указания вам. И будьте любезны выполнять то, что вам указывают! Здесь армия, а не дискуссионный клуб.
   Тягучая тишина. Такого унижения редактор, очевидно, давно не испытывал. И хотя к хамству в армии не привыкать, мне было гадко, стыдно. И, думаю, не только мне.
   Греков что-то тихо спросил у полковника Власова. Тот так же тихо ответил и поворотом головы указал в сторону Саши.
   - Майор Дракохруст, я прочитал сборник ваших стихов.
   Саша встал.
   - Садитесь, - махнул ладонью Греков. - Стихи интересные, но скажу напрямую: далеко не всё мне там понравилось. Слишком много черноты, пессимизма.
   Саша слегка развёл руками: дескать, написал, как умел.
   - Товарищ генерал, война - штука невесёлая.
   - Знаю, что невесёлая. Я тоже был на фронте. Однако важно, с каких идейных позиций написаны стихи, какой идейный заряд несут. У вас там в одном стихотворении ППЖ поднимает солдат в атаку (ППЖ - походно-полевая жена). Чего только на войне не бывало! Но случай не типичный. Зачем же тащить его в литературу?
   И снова нависла тишина. Я напрягся. А что если Греков начнёт спрашивать мнение присутствующих? Своё я уже высказал накануне в редакторском кабинете. На этот раз промолчать, значит, струсить, предать Сашу, да и самого себя. Но сказать то, что думаю? После наглядного урока, который генерал только что преподал и редактору, и всем нам, нетрудно предвидеть его реакцию. Если уж так по-хамски осадил редактора, то уж со мной, тем более, миндальничать не станет. Убрать меня из газеты для него ничего не стоит.
   И всё же, если Греков сейчас затеет хотя бы краткое обсуждение Сашиного сборника, выступать придётся. Это для меня - как под
   пулемётный огонь. Но другого выхода нет.
   Обречённо смотрю в пол. В голове - поэтическая строчка Высоцкого, не раз говоренная Сашей: "Залечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать".
   Но тут уже не заляжешь. А память выхватывает к данной ситуации эпизод из любимого мною в юности кинофильма "Малахов курган". На пятерых моряков прут фашистские танки. Боеприпасы кончились, осталось немного гранат. И тогда каждый привязывает гранаты к
   поясу, чтобы... наверняка. Бросается под гусеницы один, второй, третий... И вот уже наготове четвёртый - балагур, любитель поволочиться за хорошенькими женщинами. Последняя затяжка и последние слова: "Жить хотел, сволочь!"
   Моей-то жизни ничто не угрожает. Ну, вышибут из редакции... Но так не хочется этого!
   Медленно поднимаю голову. Греков смотрит на часы.
   - Устраивать обсуждение стихов сейчас не будем. Своё мнение я высказал. Всё, товарищи. - И направился к выходу.
   Я облегчённо вздохнул: фу, пронесло! А мои переживания, о чём думал ещё минуту назад, - кому до этого дело! О том не сказал и Саше.
   Мерило человека - поступок. Он и только он может определить кто ты есть на самом деле. А степень готовности к нему - всегда за кадром. Наедине с собой можно бояться, колебаться, выбирать. И хорошо, что так. Много ли стоил бы поступок, совершённый роботом!
   Может, и не стоило писать о пережитом в те минуты? Поступка-то не было! Но, поразмыслив, решил: ладно, пусть то, что тогда перечувствовал, остаётся. Без него картина была бы неполной.
   Вскоре Греков получил новое назначение, став заместителем начальника войск гражданской обороны страны по политчасти. До сих пор не знаю, было ли это для него повышением или наоборот. Рассказывали, что ещё будучи полковником в Главпуре, умный и властный Греков показался некоторым, уютно пригревшимся там генералам, фигурой нежелательной. Брать его туда уже в звании генерал-полковника начальник Главпура Епишев, очевидно, посчитал небезопасным для себя. Так же как и Греков предпочитал держать в своих заместителях недалёкого и даже дурашливого Антипова, Епишев выстроил вокруг себя частокол посредственностей. Прорваться сквозь него Греков при всём своём уме и честолюбии уже не мог.
   Епишева я лицезрел на окружной партийной конференции. Для "освещения" её в Дом офицеров, где она проходила, было направлено около десятка корреспондентов "Во славу Родины". Мы находились за сценой, распределив между собой выступающих. Но прежде пришлось выслушать длинный и скучный доклад, с которым выступил начальник Главпура.
   ... За кафедрой стоял невзрачный, пожилой человек в погонах генерала армии и монотонно читал листок за листком. Доклад ему, по установившейся практике, конечно же, написали главпуровские клерки. До чего же он был сух и примитивен! Ни единого сколько-нибудь яркого примера, ни единой свежей мысли. Набор набивших оскомину идеологических штампов и заклинаний.
   На следующий день Епишев со свитой приехал в учебную дивизию. Там построили "психологическую" полосу, и специально подготовленный взвод демонстрировал своё искусство. Были тут и прыжки со второго этажа макета полуразрушенного здания, и пробегание через горящий коридор, и другие эффекты. Гвоздь программы - поистине цирковой номер. Солдат, выскочив из укрытия, бросается к ползущему танку и перекатом оказывается между гусениц. Танк наезжает на смельчака, а тот, распластавшись под днищем, пропускает над собой громадину и швыряет ей на корму учебную гранату. К такому трюку спортивного парня, как и механика-водителя, готовили около месяца.
   Полезность этого действа в военном отношении, пожалуй, только в одном: показать возможности солдата. Но с точки зрения тактики надуманость ситуации и способа борьбы с танком очевидны. Танк выгодно пропустить над собой, находясь в окопе, но не на ровной площадке. В бою механик-водитель, заметив лежащего солдата с гранатой, прибавит обороты и, подойдя вплотную, слегка крутанувшись, раздавит. Но организаторы спектакля меньше всего думали о тактике. Эффекты - вот что требовалось. Кстати, массового обучения на этой полосе не было: построена для гостей.
   Епишеву эта показуха очень понравилась. После представления он подошёл к солдатам. У механика-водителя спросил:
   - Как машина, сынок, хорошая?
   - Хорошая, - бойко ответил ефрейтор.
   У другого солдата спросил о питании в солдатской столовой. Доволен ли?
   - Так точно, товарищ генерал!
   Командир показного взвода потом проговорился моему коллеге, прибывшему туда для "освещения" события: взвод сборный - собрали там спортсменов. Готовили и к тому, как отвечать высокому начальству, если оно спросит что-либо о боевой технике или питании. Предвидеть эти вопросы несложно.
   Весть о прибытии в Печи Епишева быстро разнеслась по военному городку. В Доме офицеров собралось много народу. Ждали, что высокопоставленный гость расскажет о событиях в Чехословакии и Польше, будораживших в то время офицерские умы, ответит на вопросы, в том числе и по части быта. В учебной дивизии, как и во всех остальных, не хватало жилья. Были и другие острые проблемы.
   Но в Дом офицеров Епишев не пошёл. С "психологической" полосы его повезли в банкетный зал, где уже были накрыты столы. После обильного застолья с горячительными напитками кавалькада легковушек покатила в Минск...
   Через день в "Во славу Родины" появился отчёт-репортаж о пребывании генерала армии А.А.Епишева в Н-ской воинской части. Газета сообщала, что он побывал на тактическом учении и "тепло побеседовал с солдатами, глубоко вникая в вопросы боевой учёбы и быта".
   В главе "Заавторство" уже упоминал генерал-полковника Александра Васильевича Дебалюка, сменившего в нашем округе Грекова. В отличие от своего предшественника, в дела творческие он почти не вникал. Это был вельможа, в чём я не единожды убеждался.
   Раз в неделю офицеры ходили в бассейн при Доме офицеров. Однажды пришли туда в "своё" время, а дверь заперта. Работник бассейна пояснил: сейчас в бассейне - генерал Дебалюк. Один на всех шести дорожках. При нём только адъютант наготове с полотенцем.
   К вожделенным голубым дорожкам мы попали примерно через час, промаявшись в ожидании, пока генерал-полковник соизволит вдоволь поплавать.
   В этой связи не могу не обратиться к одному из воспоминаний о маршале К.К.Рокоссовском. Отдыхал он в военном санатории, в котором был плавательный бассейн. Подойдя к водным дорожкам, увидел: безлюдны. Вызвал начальника санатория.
   - Разве бассейн всем остальным, кто здесь отдыхает и лечится, противопоказан?
   - Да нет, товарищ Маршал Советского Союза. Но я приказал: пока вы будете плавать, никого в бассейн не пускать.
   Рокоссовский рассердился.
   - Немедленно отмените это нелепое распоряжение! Я в санатории такой же отдыхающий, как и все остальные. Общение с офицерами в бассейне мне нисколько не повредит, а, наоборот, веселее будет.
   Вскоре бассейн наполнился весёлым гомоном. Маршал плавал вместе с другими, разговаривал, смеялся - вёл себя непринуждённо, как обычный военный, получивший возможность расслабиться.
   Впрочем, чему ж тут удивляться? Это же Рокоссовский. Личность! От многих фронтовиков слышал о его человеческих качествах. Вот уж поистине красивый человек. И внешностью, и поступками. Сравнивать его с Дебалюком или, скажем, с Епишевым? Да какое уж тут сравнение!
   Снова и снова думалось: кто же в Советской Армии ходит в комиссарах при больших звёздах? Почему именно такие люди вознесены на столь высокие посты? Несколько лет работы в окружной газете основательно поубавили мою былую наивность. На эти вопросы мог теперь ответить и сам. Почему они у власти? Да потому... Как говорится, какой поп, такой и приход. Системе, в которой мы жили, как раз и нужны были такие начальники. Других она, как правило, отбрасывала.
   Две гранаты
   В моей журналистской практике два памятных случая связаны с боевыми гранатами. Об одном написал. О другом писать не мог.
   Было это в 1969-м. Утром меня вызвал полковник Осика и сообщил... Только что ему позвонили из Бреста. В Южном городке во время военно-спортивной игры "Зарница" мальчик нашёл боевую гранату и выдернул из неё предохранительную чеку. К нему бросился сержант Татаренко. Но, видимо, поняв, что отшвырнуть гранату в безопасное место уже не успеет, выхватил её из руки ребёнка, прижал к животу и, закрыв собой, распластался на земле. Спасая детей, погиб.
   - Что будем делать? - спросил редактор.
   Мог бы и не спрашивать. Раз вызвал, значит, решение уже принял. Что ж тут раздумывать! Такой подвиг!
   - Алексей Петрович, разрешите вылететь в Брест ближайшим самолётом.
   - Да, конечно. Оформляйте командировку.
   До Бреста час лёта на "кукурузнике". В воздухе размышлял над случившимся. Мальчик нашёл боевую гранату... Где нашёл? Не валялась же она на земле с войны. А если её кто-то обронил, в воинской части должны были забить тревогу и немедленно организовать поиски. Это ведь не какой-нибудь чехол от фляги, а смертельно опасный предмет. Неужели "Зарница" проходила на стрельбище? Тогда одна преступная халатность наложилась на другую.
   И снова мысли возвращались к погибшему сержанту. Вот кто сделал всё, что мог. Героический парень. Надо подробнее разузнать о нём. Подвиги случайными не бывают.
   ... В штабе дивизии меня огорошили: кроме сержанта Татаренко, погибла девочка, двое детей ранены. ЧП, да ешё какое!
   Первым делом - в роту, где служил сержант. Там ему дали прекрасную характеристику. Отличник учёбы. Секретарь комсомольской организации, участник художественной самодеятельности. В подшефной школе руководил стрелковым кружком. Помогал в организации и проведении "Зарницы"...
   Всё это хорошо. Но опять вопросы. Если он с прижатой к животу гранатой бросился на землю, почему пострадали ещё трое детей? Нет, тут что-то не то. Надо непременно встретиться с детьми, очевидцами случившегося.
   В школе траур. Директриса, узнав о цели моего визита, разрешила пятерым школьникам, тем, кто стоял тогда неподалёку от сержанта, подойти со мной на то злополучное место.
   Предположение моё подтвердилось: "Зарницу" проводили на стрельбище, где помимо стрельбы, метают боевые гранаты. А вот и блиндаж, на крыше которого и случилась беда. По свидетельству ребят, дополнявших друг друга, составил картину трагедии.
   ... Татаренко, увидев у мальчика гранату, тревоги не проявил.
   - Где ты её нашёл?
   - Вон там... На земле валялась.
   - Дай-ка сюда гранату. - Осмотрев её, заключил: - Учебная. Сейчас расскажу о её устройстве. Ну-ка подойдите все ко мне.
   Возле Татаренко сгрудилось около десятка ребят. Почему он решил, что граната учебная? Скорее всего и мысли не допускал, что боевая граната может валяться на стрельбище как булыжник. И уже, держа её в руках, стал объяснять... Сомневаюсь, что знал устройство гранаты достаточно хорошо. Но как ему хотелось предстать перед школьниками умелым и бывалым воином!
   - Что это за кольцо? - спросил кто-то из ребят, имея в виду предохранительную чеку.
   - А это такая штуковина... Ну как бы это понятнее объяснить? В общем перед тем, как метнуть гранату, надо дернуть за это кольцо. Сейчас покажу...
   Я спросил у ребят, точно ли видели, что чеку выдернул сержант? Они уверенно ответили: он.
   ... В гранате что-то щёлкнуло. Очевидно, именно тогда Татаренко, наконец-то понял: граната боевая и сейчас - взрыв. О чём он успел подумать в эти последние мгновенья? Нет, не упал навзничь с прижатой к животу гранатой. Некуда было падать: дети окружили его плотной кучкой. Сознательно или инстинктивно прижал к животу гранату и согнулся с ней? Это уже никогда не узнать.
   Взрыв. Кровь. Крики ужаса.
   Я снова пришёл в роту, где служил Татаренко.
   - Метал ли он когда-нибудь боевые гранаты?
   - Нет, - сказал ротный, - не метал. Так уж получилось...
   Из роты - в штаб полка: у меня был теперь вопрос к замполиту: на каком основании утверждалось, что сержант, спасая детей, закрыл своим телом гранату?
   Замполит нахмурился.
   - А разве это не так?
   - Не так.
   И я рассказал услышанное от детей. Других свидетелей не было.
   - Странно, что мне об этом не доложили.
   Усомнился в столь наивном неведении. Школа рядом с военным городком. Вряд ли в полку уже не провели расследование. Иначе не было бы звонка нашему редактору. Нетрудно постигнуть и логику этого звонка: полковое начальство пыталось превратить тяжёлое ЧП в героический подвиг. Зацепка есть. Сержант прижал гранату к животу. И если чуть приукрасить ("бросился с гранатой на землю"), поступок приобретает чёткую направленность: ценой своей жизни спас детей. О погибшей девочке и двух раненых решили умолчать.
   По телефону доложил редактору о своём расследовании.
   - Так говорите, гранату он всё-таки прижал к животу? - допытывал меня редактор.
   - Прижал, но на землю с ней не бросался.
   - И ведь парень серьёзный, - размышлял вслух Осика, - Отличник, комсорг... - И после паузы: - Только что звонил замполит полка, где служил Татаренко. В полку считают, что сержант совершил подвиг: как мог, закрыл детей от осколков.
   - Алексей Петрович, но он же и один из виновников ЧП: вместо того, чтобы немедленно бросить гранату в безопасное место, собрал вокруг себя детей и выдернул чеку. Его действия были вопиюще неграмотны.
   - Понимаю, - вздохнул редактор. - И уже решительно: - Всё, убедили. Возвращайтесь в редакцию.
   Это был единственный случай, когда вернувшись из командировки, я не написал ни строки.
   В любой трагедии есть только один плюс: урок, который можно из неё извлечь. Пусть горький, но всё-таки урок. Рука тянулась к перу. Хотелось без утайки рассказать, как всё это было и высказать по поводу этого соответствующие мысли, но цензура уже опустила свой шлагбаум. Записи в блокноте так и остались невостребованными.
   * * *
   Второе гранатное ЧП произошло спустя два года в Печах - в мотострелковом полку. Прибыв туда в очередную командировку, обратил внимание на хмурые лица офицеров. Спросил начальника штаба полка: не случилось ли чего?
   - Случилось, - выдавил он. - Метали боевые гранаты. Ранен солдат...
   Каждое ЧП, если, дело не дошло до трибунала, - это расследование, вызов "на ковёр" и приказ с объявлением взысканий, причём, нередко "лесенкой", когда наказываются не только непосредственные виновники или виновник, но и должностные лица, "не обеспечившие" то-то и то-то, "не принявшие своевременные меры". Нередко под горячую руку достаётся и тем, кто к происшествию имел весьма отдалённое отношение.
   Меня заинтересовала сторона техническая. При каких обстоятельствах произошло ЧП и можно ли было его предотвратить?
   На мои вопросы в штабе полка отвечали неохотно. Корреспондент - человек "из округа". Кто знает, что у него на уме? О самом ЧП, если и не напишет, то, отталкиваясь от него, может накопать такое...
   Начальнику штаба сказал без обиняков: "копать" втихомолку, а потом бахнуть разгромный материал или доложить "наверх" о том, что унюхал, - не мой стиль. Но хочу знать правду.
   Подполковник смягчился.
   - Сходите в роту, где всё и случилось. Там вам более подробно расскажут.
   Ротный встретил меня тоже настороженно. Пришлось и здесь "наводить мосты", побуждая к откровенности.
   - Ну что тут рассказывать? ЧП есть ЧП. Старший лейтенант достал пачку "Беломора". - Разрешите, я закурю.
   - Курите, если здоровья не жалко.
   -А-а... - махнул он рукой. - Такая жизнь, что о своём драгоценном здоровье думать некогда. С меня уже командир полка такую стружку снял, что за полдня я пачку беломорин выкурил. А в чём я виноват? Послушайте, как было...
   Метали в моей роте боевые гранаты впервые. Накануне я роту проинструктировал. Командиры взводов практически показали, как это делается. Всё вроде было предусмотрено. И шло поначалу нормально. А когда очередь дошла до рядового Данилова... - Ротный тяжело вздохнул. - Такой недотёпистый солдат. Ещё гранату не взял, а уже мандражит. Ну что с ним делать? Я же не буду выполнять упражнение за него! Взял он гранату, подошёл с ней к огневому рубежу. Казалось бы, чего проще: выдерни чеку и бросай подальше. Сколько раз уже и говорено и показано, как это делать! Данилов чеку рванул с такой силой, что гранату выронил. Капсюль-замедлитель горит четыре секунды. Представляете картину? Граната у него под ногами, а он стоит над ней и трясётся. Шок у парня. Но на его счастье, метрах в трёх стоял лейтенант Кутузов. Он недавно прибыл к нам из училища. Подскочил к Данилову, ударил ногой по гранате. Она отлетела на несколько метров. Кутузов крикнул "Ложись!", повалил Данилова и сам кинулся на землю. И тут - взрыв. Кутузов-то прижался к земле по всем правилам пехотной науки, а Данилов упал боком. Пара осколков и влетела ему в руку. Много крови потерял. Сейчас в госпитале. Вот и вся история. Теперь мне душу трясут: недостаточно проинструктировал солдата, не учёл его индивидуальных особенностей. А как прикажете его инструктировать? У меня в учебной роте свыше ста человек. Если каждого в отдельности тренировать, где я столько времени возьму? Но кого это интересует? Виноват, не виноват, а ЧП в моей роте. Такая невезуха: подошёл срок получать капитана, а тут этот случай... Командир полка сказал мне: о звании на полгода забудь...
   Горький монолог ротного воспринял с сочувствием. Печально, конечно, что ранен солдат. Но почему в штабе полка зациклились только на ЧП? Почему не увидели, не оценили самоотверженности лейтенанта Кутузова? Ведь если бы не он, Данилов наверняка бы погиб.
   Но говорить об этом пока не время. Сейчас надо выяснить до последней детали, как всё произошло.
   Кутузова в роте не застал, а терять не хотелось ни минуты. И как тогда в Бресте, поспешил к месту происшествия. Вместе со мной и ротным туда направились и два сержанта-очевидца.
   - Здесь это было... Тут стоял Данилов, а у этой кирпичной стенки - Кутузов. - Ротный ткнул каблуком сапога в маленькую воронку.
   Через несколько минут картина для меня полностью прояснилась.
   Ситуацию Кутузов оценил мгновенно. Но какое принять решение? Самому укрыться за кирпичной стенкой? Но тогда Данилов погибнет наверняка. Решил спасать, рискуя собой. Но как? Подскочить к гранате, схватить её и отбросить? Это, - преодолев три метра, нагнуться к ней, потом разогнуться для броска. Понял: не успеет.
   В таком отчаянном цейтноте немудрено принять неверное решение.
   Он принял единственно правильное.
   Как легко промахнуться, когда футболил по гранате!
   Он не промахнулся.
   Такое мог совершить не только человек благородный и отважный, но и умелый, с отличной реакцией. Это был подвиг безо всяких натяжек.
   Почему же в полку его сразу не увидели?
   Вот уж парадокс двух гранатных случаев, о которых здесь рассказал. Если в Бресте ЧП пытались превратить в подвиг, то в Печах - наоборот: подвиг растворить в ЧП.
   Вернувшись в штаб, высказал командиру полка всё, что думал по этому поводу. Он удивлённо посмотрел на меня, словно я сообщил нечто для него неожиданное.
   - Что значит ЧП нас затюкало. С меня снимает стружку комдив, с него - командующий войсками округа, ну а я - с командира роты. Такая вот карусель... У нас ведь как? Раз что-то случилось, значит, должны быть виновные. Про Кутузова мне доложили. Но как-то сразу не пришло в голову, что парень совершил геройский поступок...
   Я попросил личное дело лейтенанта. Мне принесли тощую папку. Всмотрелся в фотографию. Гладкий овал юношеского лица. Взгляд несколько задумчив. Надо же, фамилия полководческая, а похож на Есенина. Единственная выпускная аттестация не содержала каких- либо личностных особенностей. "Дисциплинирован". "В строевом отношении подтянут". "Уставы Советской Армии знает и практически выполняет". "Тактическая подготовка отличная, огневая хорошая". "Пользуется у товарищей авторитетом"... Среди стереотипных фраз моё внимание привлекла самая лаконичная: "Честен". Прозорлив оказался командир курсантского взвода, подметив у выпускника это качество.
   Честен... Тут, пожалуй, стержень этой личности.
   У кадровика попросил на несколько дней фотографию. Он вынул её из личного дела. А с Валерием Кутузовым в тот день я так и не встретился: его послали в краткосрочную командировку.
   Через два дня в окружной газете вышел мой материал с фотографией героя.
   Кутузова наградили Почётной грамотой ЦК комсомола. Полковой художник посвятил ему картину: лейтенант спасает солдата. А вскоре я встретился с Валерием и написал о нём большой очерк.
   Как хорошего методиста, его назначили преподавателем на военную кафедру Белорусского университета. Там стал подполковником. О дальнейшей его судьбе не знаю. Но как бы она ни сложилась, один из главных своих поступков он уже совершил. Недаром кто-то из мудрых сказал: "Тот, кто спас одну жизнь, спас целый мир".
   У меня на коммутаторе появился блат
   Материал для нашей прожорливой газеты добывался не только в командировках. Незаменимое средство получения оперативной информации - телефон. Иногда срочно требовалось что-то уточнить, договориться о встрече, да мало ли поводов воспользоваться этим испытанным средством связи! Военная телефонная связь для редакции - это прежде всего коммутаторы. Сначала в штабе округа, а затем в гарнизонах. Хорошо, если сразу услышишь: "Соединяю". Но часто в трубке слышалось: "Занято". Ждать можно было и десять минут, и двадцать и неизвестно сколько. Иногда требовалась всего-то минута, другая разговора, а ждать приходилось во много раз дольше. Не единожды при этом вспоминались строки Константина Симонова:
   В кармане есть три факта,
   Что потрясут весь свет.
   Но у Бодо* контакта
   Всю ночь с Москвою нет.
   Чтоб в этот путь неблизкий
   Направить этот факт,
   Всю ночь с телеграфисткой
   Налаживал контакт.
   *Буквопечатающий телеграфный аппарат.
   На такие подвиги я не горазд. Хотя по-маниловски мечталось: хорошо бы завести блат на коммутаторе какого-нибудь крупного гарнизона, куда выезжал в командировки наиболее часто.
   Таким гарнизоном была артиллерийская дивизия в Осиповичах. Чаще ездишь - чаще и звонишь. Ах, милые девушки-телефонистки, как к вам подступиться женатому майору средних лет, вовсе не настроенному заводить романы? Дарить цветы или конфеты? Опять же это будет выглядеть как ухаживание или заискивание, что не к лицу военному корреспонденту. И вдруг нежданно-негаданно судьба улыбнулась мне не загадочной улыбкой Джоконды, а вполне житейской просьбой телефонистки на коммутаторе.
   Это была кареглазая шатенка с пышными локонами, ниспадающими на солдатские погоны. Военная форма отнюдь не портила её фигуру. Небрежно распахнутый ворот гимнастёрки, открывающий золотистую цепочку на нежной шее, обтягивающая юбка, изящные хромовые сапожки, повидимому, сшитые по заказу, явно стимулировали мужское воображение. Она подошла ко мне у штаба.
   - Товарищ майор, мне сказали, что вы из газеты и много пишите о нашей дивизии.
   - Много - не много, но случается.
   - Тогда у меня к вам разговор... - И в нарушение субординации легонько потянула меня за руку. - Пойдёмте, поговорим. У меня до смены больше часа.
   Мы шли по дорожкам штабного скверика, и Анжела (так её звали) изливала свою печаль. Основания для неё, как я понял через несколько минут, были. Около месяца назад вышла замуж за солдата из этой же дивизии.
   - Вон его казарма... А я живу в Северном городке. Это за вокзалом, примерно полкилометра отсюда. Мы с подругой комнату снимаем... Свадьбы у нас с Сашей практически не было. Всё получилось как-то уж очень неожиданно. Конечно, рановато всё это... Саше служить ещё полтора года, а я лишь три месяца как заключила контракт. Но сердцу не прикажешь...
   Она замолчала и вдруг, остановившись, снова коснулась меня рукой. Жест машинальный или по-женски интимно-кокетливый.
   - Товарищ майор... Мы же люди взрослые, и я буду с вами откровенна. Пожениться-то мы поженились, а живём врозь. Один раз Сашу отпустили в увольнение. И то до десяти вечера. Раза два он бегал в самоволку. Его засекли, у него были неприятности. Мы с подругой работаем в разные смены, и я просила Сашиного командира батареи отпускать ко мне мужа на ночь... Ну хотя бы раза два-три в неделю... (Потупила взор). Чаще он мне и не нужен. А старший лейтенант Христенко упёрся. Не положено, говорит. Солдат срочной службы должен спать в казарме. Ну что мне на колени перед ним упасть? Вот я и хочу посоветоваться с вами: как быть? Может, в газету написать?
   Я задумался. В газету? Факт, конечно, заслуживает внимания. Так сказать, моральный фактор. С каким настроением служит солдат. И какую заботу о подчинённом проявляет командир. Но в данном случае очень уж тема деликатная. Появись такой материал в газете и ещё неизвестно, как его воспримут в казарме. Начнутся смешки, подтрунивание... Нет, тут, пожалуй, надо иначе.
   - Анжела, газета от нас не уйдёт. Я сам поговорю с комбатом.
   Не откладывая, направился в казарму. Комбат, не по возрасту дородный, начинающий лысеть, представившись, выжидательно смотрел на незнакомого майора. В батарейной канцелярии ещё два сержанта. Я тоже представился.
   - ... Хотел бы поговорить с командиром батареи наедине.
   Сержанты вышли.
   Изложив суть дела, спросил:
   - Почему не отпускаете рядового Грушу на ночь к жене?
   - Не положено, товарищ майор.
   - Не положено? А где это написано в уставе? Покажите.
   Он тупо смотрел мимо меня. Наконец, нашёлся:
   - А если сыграют боевую тревогу? Где я буду искать его ночью?
   - Искать не надо. Адрес известен. Пошлёте посыльного.
   - У каждого солдата свои обязанности...
   - Часть офицеров из вашего полка тоже живёт в Северном городке. Посылают же к ним посыльных при объявлении тревоги.
   - Но то офицеры, а он солдат.
   - Ну и что? Пошлёте и за Грушей. Сколько у вас женатых в батарее?
   - Он один.
   - Вот видите. Один-единственный солдат на всю батарею. Так что её боеготовность не пошатнётся, если рядовой Груша будет спать не в казарме, а с молодой женой.
   Христенко ещё больше набычился.
   - Не положено, товарищ майор.
   Я начал терять терпение.
   - Что "не положено"? Офицеру по-человечески вникнуть в данную ситуацию? Скажите, рядовой Груша в караул ходит?
   - Так точно.
   - А вы уверены в том, что загнав человека в угол, не толкнёте его тем самым на отчаянный поступок? Озлобленный солдат, когда в его руках оружие, может сотворить что угодно. Такие случаи бывали, в том числе и в карауле.
   Христенко растерянно заморгал.
   - Мне это в голову не приходило...
   - Ну теперь-то пришло? Хотя будем надеяться: до ЧП не дойдёт. -
   Наверное, мой взгляд не излучал миролюбия. Однако надо было как-то завершить разговор. - Извините, не спросил ваше имя отчество.
   - Олег Михайлович.
   - Олег Михайлович, вы женаты?
   Впервые его губы тронула улыбка.
   - Пока держусь.
   - А лет вам сколько?
   - Двадцать четыре.
   - Думаю, недолго продержитесь. А когда женитесь, поставьте себя в положение, в котором оказался рядовой Груша. Ну, это я так, между прочим. А сейчас хочу услышать от вас чёткий ответ: надо мне беседовать по этому поводу с начальником политотдела, а может, и с комдивом? Способны ли решить этот вопрос самостоятельно?
   Он несколько мгновений молчал. Наконец рубанул:
   - Так точно!
   - Не совсем понял. Поясните.
   - Рядового Грушу по его просьбе буду на ночь отпускать к жене.
   Я протянул ему руку.
   - Вот и чудесно. Надеюсь, рядовой Груша это оценит.
   Вечером зашёл в аппаратную. Увидев меня, Анжела порывисто встала. Лицо напряжённое: с какой вестью к ней?
   - Докладываю: всё в порядке.
   Она подошла ко мне почти вплотную.
   - Товарищ майор, вы - прелесть. Можно вас расцеловать?
   Такого оборота я не предвидел. Не дожидаясь моего согласия, влепила в губы поцелуй.
   Наверное, у меня был очень дурацкий вид, и я уже хотел ретироваться, но Анжела завопила на всю аппаратную:
   - Девки, слушайте сюда! Если товарищ майор... (назвала мою фамилию) из "Во славу Родины" будет звонить нам на "Западный" - зелёную улицу ему!
   Подруги, видимо, были "в курсе".
   С тех пор, звоня в Осиповичи, называл себя и слышал в ответ неизменное: "Соединяю".
   Как мой однополчанин ходил в израильских шпионах
   Войсковое учение "Украина" летом 1972-го дали возможность навестить сахалинского однополчанина Мишу Вайнштейна (Первая часть фамилии изменена). Уезжая по замене в Киевский военный округ, он дал киевский адрес своей матери. Пока 120-я мотострелковая дивизия сгружала с железнодорожных платформ технику и готовилась к предстоящим действиям, я махнул в Киев...
   Когда служил на Сахалине, в нашем дивизионе было три "штейна": кроме меня, - Гольдштейн и Вайнштейн. И все Миши. По этому поводу в бригаде ходила шутка: "Где Миша Вайнштейн?" "Ушёл к Гольдштейну". "А где Гольдштейн?" "Спроси у Нордштейна".
   Гольдштейн, как и я, - командир взвода. Вайнштейн - комсорг дивизиона. С ним подружился. Помимо всего прочего, нас связывала и общая работа: я входил в состав комсомольского бюро дивизиона. Вскоре к Мише приехала из Киева красавица-жена
   Марина, и мы сдружились семьями.
   Миша Вайнштейн носил погоны ещё с отроческих лет: окончил Киевскую артиллерийскую спецшколу, затем артиллерийское училище. Был командиром взвода. Через пару лет его сделали комсоргом. Не последнюю роль в этом перемещении "по горизонтали" сыграл Мишин общительный характер.
   На политработе больше тяготел к людям, нежели к бумагам. Это и породило его затяжной конфликт с замполитом дивизиона майором Чернухой (упомянут в в главе "Билет на тридцать с лишним лет"). Чернуха в артиллерийских премудростях был не силён и ревниво относился к Мишиному военному умельству. Старший лейтенант Вайнштейн мог на стрельбище всадить пулю за пулей в "десятку", а потом терпеливо лежать с солдатом на огневом рубеже и учить его правильным изготовке и прикладке. Замполит считал это "выпендриванием" и нудно отчитывал комсорга за неправильно оформленный протокол собрания, отсутствие списка комсомольских активистов и прочие бумажные упущения.
   "Дело комсорга, - наставлял он, - провести на стрельбище беседу, нацелить личный состав, вдохновить на успешное выполнение огневой задачи. А проваляться четверть часа на огневом рубеже с одним солдатом, с другим... Это к делу не подошьёшь. Но неправильно оформленный протокол проверяющий из политотдела сразу же возьмёт на заметку".
   - Замучил Чернуха своими придирками и нотациями, - жаловался мне Миша. - Ну её к чёрту, эту комсомольскую работу! Напишу рапорт, чтобы вернули на строевую.
   И написал. Его определили в соседнюю часть старшим офицером батареи, где он вполне нашёл себя.
   В 1960-м после массового сокращения армии офицерам разрешили заочно учиться в вузах. Миша поступил на истфак пединститута в Южно-Сахалинске. Учился усердно, словно предчувствуя: носить погоны ему осталось недолго. Выслужив положенные пять лет на Сахалине, получил назначение на Украину в Днепродзержинск и через несколько месяцев стал командиром батареи.
   Почти десять лет, как мы не виделись, - срок для военных людей изрядный. После первых объятий и восклицаний я спросил:
   - Чем теперь командуешь? Дивизионом? Полком?
   - Собой. Капитан запаса.
   - Почему ушёл из армии?
   Миша скривил губы:
   - Меня ушли - И, предупреждая дальнейшие вопросы, выставил передо мной ладонь. - Погоди расспрашивать. Не всё сразу. Пообедаем, выпьем, тогда... Ты надолго в Киев?
   - Сутки, пожалуй, есть. - Изложил ситуацию.
   - Прекрасно! Давай-ка мойся с дороги, отдохни, а потом уж мы наговоримся.
   По Козьме Пруткову есть три приятности для служивых: вкушать хорошую пищу, беседовать с другом, вернувшимся из похода, и чесать, где чешется. Чесали мы, понятное дело, языки. После обеда Марина с дочкой ушла по хозяйственным делам, а мы с Мишей пропустили ещё по одной.
   - Ну, а теперь слушай, как сделали надолго вон доблестному капитану. Началась эта история с моей дипломной работы на истфаке...
   Его дипломная была по истории Гражданского воздушного флота на Сахалине. Уже служа в Киевском военном округе, Миша написал письмо в Сахалинское Управление ГВФ: попросил выслать для завершения дипломной некоторые сведения на данную тему. В Управлении часть этих сведений посчитали секретными. И "стукнули" в КГБ.
   Теперь каждый его шаг был под пристальным наблюдением. Общительность послужила ему во вред. Когда в их часть прибывал офицер из другого гарнизона, он его расспрашивал: кто там у вас был командиром полка? Не тот ли Иванов (Петров, Сидоров), что служил на Сахалине? А на вооружении у вас восьмидесятипятки? Уже новые? А чем они отличаются от старых?..
   В артиллерийской технике Миша разбирался и любил поддержать профессиональный разговор. К военной профессии относился серьёзно и не лишён был офицерского честолюбия. Сейчас батареей командует, а в будущем, кто знает, может, придётся командовать полком или работать в крупном штабе.
   Но поскольку находился "под колпаком", все эти его вопросы тщательно систематизировались. Кроме особиста, в его полку, как и в любой другой части, были "стукачи". Досье на него росло. А тут ещё одна "улика". В Киев приехал посол Израиля. Побывал в знаменитой Лавре, в Софийском соборе, любовался видом на Днепр... Его окружила небольшая толпа, кто-то заговорил с ним на идиш. И надо же так совпасть: Миша с женой и дочкой приехал в Киев навестить мать, и они оказались в той толпе. Марина вступила в разговор с послом на английском...
   Это тоже зафиксировали гебисты. В батарее, которой командовал Миша, несколько раз побывал особист, причём, в его отсутствии. Словом, "разработка" шла полным ходом.
   "Объект" между тем долго не мог взять в толк, почему на нескольких письмах, пришедших на его имя, следы клея, а краешек одного из конвертов надорван? Кому же так интересна его частная переписка? Не сразу догадался, почему командир полка, в хорошем настроении простецкий мужик, вдруг стал с ним холодно официален. Лишь когда история та завершилась, выстроил логическую цепочку всех предшествующих эпизодов, не оставляющих уже никаких сомнений, кто и почему зажёг огнепроводный шнур, ведущий к его карьере. Но внешне этот зловещий огонёк пока ещё был невидим.
   Его отправили в командировку. Знать бы ему, с какой дотошной тщательностью собирается на него досье, ту бы женщину обошёл за версту. Но Миша был молод и в любовных похождениях безогляден. Его лёгкий роман с местной дамой ничем не грозил ни ей, ни его семейным устоям. Чужой город, временная связь - кому до них дело!
   Так-то оно так. И вездесущим "органам" тут не разгуляться. Не по их части. Но ведь они три года (!) держали его "под колпаком". Три года бесплодной слежки. Да, любопытные разговоры, да, контакт через жену с израильским послом. Но где шпионаж? Где связь с израильской или какой там ещё иностранной разведкой? Выходит, вся эта "разработка" оказалась мыльным пузырём. Будь это в 37-м году, никакой проблемы бы не возникло. Подследственный сознался бы в чём угодно. Но к 60-м годам хрущёвская "оттепель" изрядно подточила столь милые гебистам ледяные завалы сталинской морозилки. Дожили! Теперь от них требуют соблюдать какие-то приличия.
   Можно себе представить их досаду. Ах ты, жидовская морда! Сколько сил и времени ушло на эту слежку и всё коту под хвост! Ну ладно... Не вытянул на израильского шпиона, так мы тебе аморалку пришьём.
   "Дело" передали в политуправление округа. Оба ведомства давно уже сотрудничали, обмениваясь информацией. Политчиновники заданность, сквозившую в препроводиловке, поняли правильно. А уж в доверительном разговоре можно было не стесняться в выражениях.
   Гебистские жернова заменили политуправленческими. Команда в полк: "заслушать персональное дело члена КПСС Вайнштейна".
   - На собрании, - рассказывал Миша, - всё полковое начальство. Прибыл инструктор политуправления. Во, какое ко мне внимание! Посыпались вопросы: как было дело? С кем? Когда? При каких обстоятельствах? "Рассказывайте без утайки. Партия ждёт от вас правду и только правду".
   Голая правда, - усмехнулся Миша, - как голая баба, - не для всеобщего обозрения. Я поначалу пытался отвертеться. Да, говорю, был у знакомой. Ну и что? Но судьи мои - народ дошлый, в разборе подобных дел поднаторели. "То, что вы были у той женщины, - говорит замполит, - сомнений никаких. Отвечайте на вопрос прямо, не юлите: была у вас с той женщиной интимная связь? Да или нет?" Я молчу. А он уже выкладывает козырь: "Напрасно запираетесь. Нам всё известно: и день и час и ещё кое-что..." Ему вторит инструктор политуправления: "Я надеялся, что вы сами обо всём расскажете, но у вас не хватило мужества. Придётся зачитать оч-чень любопытный документ..." И начинает читать "объяснительную записку" гражданки такой-то. Слушаю и ушам не верю. Факт, по которому идёт персоналка, описан точно, хотя и без особых подробностей. Тут уж никуда не попрёшь: на лопатки они меня положили. В голове быстренько проворачиваю: почему она на это пошла? Ведь мы расстались по-хорошему. Кто ж её мог заставить? Только "органы". Вспомнил про визиты особиста, о которых мне сказал один из моих взводных, про письма, побывавшие в чужих руках, про ответ на мой запрос из Сахалинского управления ГВФ: "Выслать запрошенные Вами сведения в силу установленных правил не представляется возможным"... Словом, выстроилась цепочка, о которой ты уже знаешь. Теперь-то у меня никаких сомнений: когда пошёл к той женщине, за мной было наружное наблюдение. Ведь я у них давно уже ходил в израильских шпионах. А "расколоть" мою знакомую особого труда для гебистов не составило. Вызвали в КГБ или пришли к ней домой, стали шантажировать, запугали - и вот вам "объяснительная записка".
   Что мне оставалось делать? Отпираться бессмысленно. Да, говорю, было. Ну, думаю, дадут выговорешник с занесением. Как-нибудь перетерплю. Ну, переспал с этой женщиной. На подобные вещи в общем-то смотрели сквозь пальцы. Лишь бы скандала не было. Один старлей в сильном подпитии гонялся за своей благоверной с ножом. Дали ему по партийной линии строгача. А мне - на полную катушку. Ни единого светлого пятнышка у меня не заметили, хотя в моей служебной карточке, как у нормального офицера, были благодарности. За отличную стрельбу получил ценный подарок. Командир дивизиона говорил, что в комбатах я долго не задержусь, буду у него начальником штаба. Короче, считался перспективным офицером. А тут - сплошной чёрный бандит. Боже, как меня поносили! Оказывается, я скрытен, у меня душа с двойным дном и со мной нельзя идти в разведку. Выступили замполит полка, парторг дивизиона и начальник связи дивизиона, холуй у замполита. Взводные и комбаты молчали. Наверное, боялись. Догадывались: раз такой резонанс на мой "залёт", значит, что-то за этим стоит. Чувствовалось: собрание готовили основательно. Постановили: из партии исключить.
   Оставалась ещё надежда на дивизионную парткомиссию. Но там взяли меня в такой оборот, что всякая надежда испарилась. Одна обличительная речь сменяла другую. "Как вы могли, женатый человек, спутаться с какой-то шлюхой! Где ваша моральная чистота как коммуниста? Да вы вообще случайный человек и в партии, и в армии".
   Представляешь, сидят за столом инквизиторы в погонах, а я как пойманный с поличным еретик. Только на тех судилищах от раскаяния кое-что зависело, а тут всё уже решено заранее. Смотрю на их лица - у большинства испитые, красные, как кирпич. Будто никто из моих обличителей никогда после женитьбы не ходил к бабам, не брал на грудь сверх меры и был во всех отношениях чист, как поцелуй ребёнка. Но я-то доподлинно знаю: на даче у председателя парткомиссии работало отделение солдат, у зама по тылу в любовницах - официантка столовой, а командир полка устроил роскошную рыбалку за сотню с лишним километров. Одного только горючего сколько сожгли! Но списали за счёт боевой подготовки.
   Парткомиссия оставила решение партийного собрания в силе. Я уже знал: если исключат из партии, - выгонят из армии. А у меня всего лишь 12 лет выслуги. Написал письмо Министру обороны: просил оставить в кадрах. Гречко в моей просьбе отказал.
   Пришлось с семьёй поселиться в Киеве у мамы. Квартирка, сам видишь, маленькая, а что делать? На работу с моей фамилией долго не брали, хотя у меня диплом историка-педагога. Наконец удалось устроиться в экскурсионное бюро. Вожу в автобусе туристов по городу. Сегодня свободен, так что буду твоим гидом.
   * * *
   Спустя двадцать лет Миша с семьёй уедет в Штаты. Насовсем. А где-то в кэгэбешном архиве, наверное, и до сих пор пылится его досье - документальный комментарий к словам некогда популярной песни:
   Я другой такой страны не знаю,
   Где так вольно дышит человек.
   "Это было не здесь..."
   Миша привёл меня к Бабьему Яру. Уже немало был наслышан о злодействе, учинённом здесь в 1941-м. За два сентябрьских дня в глубоком обрывистом овраге было расстреляно свыше 40 тысяч евреев. За всю многовековую историю еврейства на Украине с кровавым разгулом головорезов Богдана Хмельницкого, погромами в 1905 году и в гражданскую войну такой интенсивности массового душегубства эта земля ещё не знала. Трагедия вершилась на глазах огромного города, и он безропотно отдал своих земляков в руки расстрельщиков. Тех, кто спасал или пытался спасти, оказалась всего лишь горстка. Во много раз было больше тех, кто выдавал.
   - Вот мы и подошли... - показал Миша на открывшийся перед нами парк.
   - Это и есть тот самый Бабий Яр?
   - Да, мы вступили на его территорию. Сейчас увидишь памятник.
   - Как, уже поставили? Наконец-то! Выходит, не зря Евтушенко ударил в набат. "Над Бабьим Яром памятника нет..."
   - Погоди радоваться, - мрачно оборвал меня Миша. - Сначала посмотри, какой памятник соорудили.
   В глубине парка на просторной плошадке - скульптурная группа. В центре - женщина в типичной украинской сорочке, даже вышивка на рукаве тщательно отлита, склонилась над младенцем. Матрос в разорванной тельняшке прикрывает собой старую женщину. Смело смотрит в лицо смерти мужчина средних лет, видимо, коммунист-подпольщик. Падает в смертельную яму юноша. Гордые взгляды, стиснутые кулаки у пленных солдат и партизан перед расстрелом. Весь их облик - сопротивление.
   Автор композиции знал, что от него хотят "наверху". Пояснительная надпись гласила, что здесь во время фашистской оккупации были расстреляны военнопленные и мирные советские граждане.
   А где же упоминание о евреях? Памятник как бы утверждал: никаких массовых расстрелов евреев не было. Трафаретная надпись скрывала правду об одной из самых чудовищных трагедий ХХ века.
   - Обрати внимание на дорожки к памятнику. Посчитай, сколько их.
   - Пять. Ну и что?
   - А было вначале шесть. Но в ЦК усмотрели в этом сионистскую символику: лучи шестиконечной звезды. Срочно вызвали из отпуска автора композиции архитектора Игнащенко, пригнали бригаду строителей. "Лишнюю" дорожку засыпали.
   - Миша, это же совсем другой памятник! Не такой имел в виду Евтушенко.
   - Конечно, не такой. Но тот, который должен стоять, вряд ли мы с тобой когда-нибудь увидим... А сюда привозим экскурсии. Не часто. Как правило, по просьбе иностранных туристов.
   - И что же им рассказывают?
   - Что Бабий Яр был местом массовых расстрелов военнопленных, подпольщиков, местных жителей.
   - А евреев?
   - Так они и есть мирные жители. Национальность не указывается. Такова официальная установка.
   - И ты тоже вешаешь на уши эту лапшу?
   Он отвернулся от памятника, медленно сделал несколько шагов, опустил голову.
   - Тебе легко рассуждать. Тебе не надо каждый день думать о хлебе насущном. А мне семью надо кормить. Знаешь, сколько месяцев я работу искал? Ну, предположим, наберусь смелости и скажу, как было на самом деле. А что дальше? С этой работы вылечу как пробка. Более того, обвинят в сионистской пропаганде. Вот и доказывай потом, что ты - не верблюд..
   Я промолчал. Быть на Мишином месте судьба не уготовила, а задним числом ставить себя в его ситуацию - дело неблагодарное.
   К нам подошла пожилая женщина с типичным еврейским лицом.
   - Как вам нравится памятник?
   - Памятник как памятник, - пожал я плечами. - Только судя по всему, поставлен не погибшим евреям. Да и само место... Или расстреливали не в овраге?
   - Вы правильно сомневаетесь. Это было не здесь. Пойдёмте, я покажу то место...
   Уже не помню, сколько мы шли - пять минут, десять? Внезапно перед нами открылся глубокий овраг, густо заросший кустарником.
   - Здесь это было...
   Посмотрел вниз и стало жутко не от крутизны. От воображения. Представил, как меня, одиннадцатилетнего, под мат полицаев и лай овчарок поставили над этой кручей. Кругом - крики ужаса, плач, мольбы, проклятия. В наши затылки и спины нацелены пулемёты. Сейчас загремят очереди, сейчас... И никогда уже не будет неба, солнца, этих кустов, всего, что в последние мгновенья жадно вбирают глаза. В чём я провинился, почему меня надо лишить жизни?
   По дороге к Мишиному дому старался переключить мысли на что-нибудь другое. Но в мозг снова и снова врывались предсмертные крики обречённых, треск пулемётных очередей...
   Проехали роскошную многоэтажную громадину - здание ЦК. Невольно подумалось: здесь респектабельные дяди заказывали, а потом утверждали проект лжепамятника, главное назначение которого - увести память по ложному следу. Но правда наделена способностью прорываться. И не обязательно, как солдат в бою. Сегодня она прозвучала тихим голосом старой еврейской женщины.
   * * *
   В сентябре 1991-го вместе с бывшими узниками Минского гетто я снова приеду в Киев - на 50-летие расстрела в Бабьем Яру. Советская империя с её политикой государственного антисемитизма агонизировала. Город, словно искупая свою вину за все эти годы гонений и предательств по отношению к своим еврейским землякам, несколько дней пышно отмечал скорбную дату. Фотовыставки, демонстрация фильмов, научная конференция на "еврейскую тему", экскурсии по "еврейским местам"... Транспаранты через всю улицу о вечной и нерушимой дружбе украинского и еврейского народов... Всё это, как струя свежего воздуха, ворвавшаяся в затхлый подвал.
   В переполненном актовом зале Текстильного института Евгений Евтушенко читал своё знаменитое стихотворение "Бабий Яр". Давно уже я не слышал такого грома аплодисментов.
   На Крещатике - фотовыставка: "Евреи - Герои Советского Союза и полные кавалеры ордена Славы". Доносятся обрывки разговоров:
   - Дывысь, Петро, как богато промеж них героив...
   - Надо же... А балакали, что они воювали в Ташкенте.
   - Нормальная нация...
   Сколько же надо было накачать в людские головы тьмы, чтобы только теперь свершились для них эти открытия! Впрочем, открытия в те дни были и для меня. Женщина-экскурсовод, возившая нас по "еврейским местам" Киева, рассказала о священнике Алексее Глаголеве. Во время оккупации он прятал евреев в церкви. Оказывается, это сын известного в начале века православного богослова Александра Глаголева. На процессе Бейлиса Глаголев-старший решительно опроверг утверждения мракобесов о том, что евреи совершают ритуальные убийства. Его аргументированное, мужественное выступление сыграло важную роль в вынесении оправдательного приговора.
   Отец и сын. Две личности. Два подвига. Вот о ком нужно рассказывать детям в школе.
   На том же Крещатике - большой портрет Алексея Глаголева. Кто-то приколол к нему гвоздику. В пёстром калейдоскопе тех дней эта мимолётная картинка глубоко тронула.
   И снова я - над расстрельным обрывом. Будто протянутые руки мучеников Бабьего Яра, вечным укором и надеждой смотрят в небо подсвечники гигантской Меноры - именно того памятника, которого полвека ждала эта земля.
   Невозмутимо проплывают облака, как и в те сентябрьские дни 41-го. Так же, как и тогда, устилают землю палые листья, отдавая ей свой последний прянный аромат. Мир устойчив. Всё, как всегда.
   Где-то тихо доживают свой век расстрельщики из зондеркоманды и полицаи-душегубы. Мучают ли их кошмары? А по Красной площади уже протопали с юдофобскими лозунгами шеренги молодчиков, объявивших себя русскими патриотами из общества "Память".
   Тьмы ещё хватает. А Бабий Яр, как и Минское гетто, Освенцим и Треблинка, тысячи и тысячи больших и малых загонов для людей с целью их убийства - пока ещё не последняя точка в кровавой истории человечества.
   Стою над обрывом... Когда же на нашей планете, такой маленькой и уютной, какой видится из космоса, поубавится злобы, властолюбия, стремления одних топтать других? Когда же, Господи, когда?
   Нет такой даты. Но есть непреложная истина, выстраданная в тысячелетиях. Семена зла - в нас самих, в наших отступлениях от библейских заповедей. Гитлеры, сталины, пол поты, хусейны и прочие кровавые властолюбцы достигают своих палаческих вершин из-за нашего попустительства, нашей безответственности, малодушия, а то и трусости. Ни революции, ни новоявленные спасители Отечества с их радикальными лозунгами не сделают нас добрее, чище и благороднее. Только мы сами. Только труд души, упорный и непрестанный.
   Взрастим ли в себе такую потребность? Думаю, что в ней, этой потребности, заложенной Богом, и есть начало всех начал.
   Соблазны
   В первые годы моей службы в окружной газете о служебном повышении не помышлял. Должностью корреспондента был вполне доволен, считая её соответствующей моим способностям и темпераменту. Хотя и висела над всеми пишущими цензура, к ней уже притерпелись как к неизбежной помехе. Однако никто не мешал делать интересные материалы.
   Впервые о повышении заговорил со мной в начале сентября 1969-го полковник Осика. Вызвал в свой кабинет и сообщил: в связи с активизацией на наших южных границах маоистов, создаётся Средне-Азиатский военный округ с окружной газетой в Алма-Ате. Согласен ли я поехать туда на должность начальника отдела, скорее всего пропаганды? Впрочем, окончательно отдел определят на месте.
   Мне в газетные начальники? В газете привык видеть себя рядовым журналистским "штыком" и никем другим. Да и отдел пропаганды не вдохновлял. Но предложение заманчивое: должность подполковника, более высокий оклад... А, может, поставят на отдел боевой подготовки или информации?
   Мне 39 лет. Смогу ли затем вернуться в Минск, который уже полюбил, где появились друзья? На мой вопрос редактор ответил утвердительно.
   Ах, Алексей Петрович, зачем всколыхнули уже задремавшее честолюбие? Работал бы себе спокойно, не дёргаясь, не задумываясь над количеством звёзд на погонах. Одной больше, одной меньше... Много ли надо военному корреспонденту? Ясную голову, резвые ноги, авторучку и блокнот. Ну, само собой, убеждения и характер. А начальственный стол и хоть маленькая, но власть над кем-то - надо ли это мне? Но мой двойник-искуситель нашептывал: а почему бы и нет? Чем ты хуже других? Пять лет в рядовых корреспондентах, а если считать дивизионки и корпусную газету, то около девяти... Пора, брат, пора. Алма-Ата, говорят, город красивый, Много яблок. Рядом горы - можно заняться альпинизмом. Далековато от Москвы и Минска? К расстояниям не привыкать. Четыре или сколько там часов полёта, и самолёт доставит к твоим близким. Ну чего мнёшься?
   О предложении редактора рассказал жене. Она не очень-то колебалась.
   - Не в ссылку же тебя отправляют. На повышение. Тут - столица республики, там - столица республики... Квартиру, надеюсь, нам дадут. Соглашайся.
   На следующий день я дал согласие.
   - Вот и хорошо, - сказал Осика. - Сегодня же позвоню в Москву.
   В новые края меня уже манило не только честолюбие. Дохнул в лицо ветер странствий. В Сибири жил, на Дальнем Востоке жил, знаком и с Крайним Севером, и с черноморским побережьем. Почему бы не поколесить и по Средней Азии? Дороги в моём восприятии всегда обладали какой-то притягательной силой, побуждая смотреть на мир с любопытством и оптимизмом. Это с детства. Что там за поворотом, за горизонтом, в другом городе, в другом краю? Как там в песне?
   Солдат, легко собравшись в путь,
   Без лишних слов прощается...
   Но до прощания не дошло. Меня снова вызвал редактор.
   - Вот какое дело... - начал он несколько смущённо. - Вашу кандидатуру Москва не утвердила.
   - Почему, Алексей Петрович? Чем я не показался московским кадровикам? Плохо работаю, пьянствую, недостаточно образован?
   - Да нет, - поднял он наконец на меня глаза. - Здесь у вас всё в порядке.
   - Тогда что же помешало?
   - Я не знаю. Возможно, в политуправлении Сухопутных войск насторожил ваш ершистый характер.
   И снова отвёл взгляд.
   Спасибо, конечно, редактору, что предложил мою кандидатуру. Но сейчас он говорит что-то не то. При чём тут "ершистый характер"? Да и в чём эта ершистость? С сотрудниками редакции отношения нормальные. А если иногда выступаю на летучках и собраниях с собственными мыслями, разве это для журналиста так уж плохо? И откуда в Москве знают о моём характере? Не такая я важная персона, чтобы там столь дотошно интересовались мной.
   Темнит Алексей Петрович... Я уже догадался, почему в Москве мою кандидатуру "зарубили". Не в характере дело. В фамилии. Вернее, в моей национальности. Сказать мне об этом напрямую редактор не решился. Придумал другую причину, а заодно и намекнул: в дальнейшем я должен быть более покладистым.
   Итак, мне ещё раз дали понять: знай своё место! Ишь, в начальники ему захотелось! И хотя на повышение не напрашивался, жгла обида. Тем более, что вместо меня в Алма-Ату на начальственную должность послали Сашу Рогова, корреспондента отдела пропаганды, недавно прибывшего из Группы советских войск в Германии. Журналистом он был слабеньким. Как-то Коваль в сердцах сказал мне:
   - Замучился я править его материалы. Прошу вас: сделайте доброе дело, возьмите над ним шефство.
   Словно школьный учитель, я подчёркивал неудачные фразы моего подопечного, поясняя, в чём их погрешности. Помогал и в разработке темы, отборе фактов, композиции...
   Представляю, с каким облегчением воспринял Коваль отъезд Рогова. В армии не такая уж редкая практика, когда слабого работника удавалось без шума куда-нибудь спровадить, хоть на повышение.
   Мы частенько сетуем на превратности судьбы. Не повезло, не получилось, не состоялось... Мама к подобным случаям подходила философски:
   - То, что ушло, то ушло. Чего же попусту жалеть! Как слагается, так и хорошо.
   Поначалу не понимал: чего ж тут хорошего, если постигла неудача? Чему радоваться? Но с годами уловил в маминых словах глубинный смысл. То, что мы сочли неудачей, может стать ступенью к удаче, куда более значительной. Не получи я после окончания института назначение в Сибирь, вряд ли стал бы офицером. А не став офицером, не послужив на командных должностях, не стал бы военным журналистом. Сетовал вначале, что попал не в Московский военный округ, а в Белорусский. И опять выиграл. Ещё неизвестно, как бы сложилась моя журналистская судьба в Московском округе, скорее всего, в одной из дивизионок. А здесь через год взяли в окружную газету. Но дело не только в карьере. Где бы я нашёл таких друзей, как в Беларуси? Вместе с моими близкими, со старыми московскими друзьями и теми, кого обрёл на Красном Строителе, они - моя надёжная опора, моё сокровенное Отечество. Что я без них?
   А посему, граждане кадровики, спасибо за то, что тогда, в 69-м, не пустили меня в начальники в Алма-Ату.
   Были и другие соблазны. Уже упомянутый в главе "Когда плачет комбат" начальник политотдела 30-й Иркутско-Пинской мотострелковой дивизии Геннадий Громов однажды сказал:
   - У меня освобождается должность замполита артполка. Там пока такая медуза... Предлагаю эту должность тебе. Ты - артиллерист, тебя я знаю. Опыт работы с людьми имеешь. Уверен: справишься.
   Замполит полка - можно сказать, второй человек после командира. По значимости с ним может сравниться разве что начальник штаба. В его подчинении десятки офицеров, не говоря уже о солдатах и сержантах. Опять же должность подполковника. А будучи корреспондентом окружной газеты, вторая звезда мне не светила. Дивизия - в Гродно. Город по многим параметрам, конечно, уступает Минску, но тоже большой и красивый. Стоит на Немане.
   Да, заманчиво. Но зачем, во имя чего? Ради второй звезды? Самоутверждения?
   - Почему молчишь? - напирал Громов. - Не сомневайся: приказ будет. Греков пока ко мне благоволит.
   Что правда, то правда. Я знал, что Член Военного Совета округа весьма расположен к этому дельному, энергичному и что там говорить, обаятельному политработнику. Громов - его выдвиженец. Вполне вероятно, что по указанию Грекова кадровики закрыли бы глаза на то, что я еврей. Замполит полка, один на весь округ - это ещё можно. Как исключение.
   Я попытался отшутиться:
   -Замполит, замполит, слишком много говорит.
   - А если серьёзно?
   - Дорогой мой Геннадий... Сейчас мы с тобой друзья. Приезжаю в твою дивизию с большой охотой. Кстати, Саша Дракохруст тоже. Дивизия знаменитая, есть о чём писать. Ты относишься ко мне и Саше по-братски...
   - Ну так что? При чем тут должность замполита?
   - А при том, что в этом случае характер наших отношений будет уже несколько иным: ты станешь моим непосредственным начальником, я, соответственно, - твоим подчинённым. Провинюсь - будешь снимать с меня стружку.
   - Конечно, буду. Куда ты денешься! Вызову "на ковёр" и влеплю пару суток ареста.
   В глазах Громова - озорные искорки.
   - Вот-вот. Но имей в виду: я этого не боюсь.
   - Это почему же?
   - Постарался бы не дать повода для такого удовольствия.
   Лицо его снова стало серьёзным.
   - Так в чём же тогда дело? Ты скажи прямо: пойдёшь ко мне замполитом полка?
   - Нет, Геннадий, не пойду. Дело не в том, что боюсь каких-то трудностей. Хватает их и в моей нынешней работе. Но я её люблю и не хочу ради подполковничьей должности менять профессию.
   Больше он к этой теме не возвращался.
   Года через четыре после того разговора, когда я давно уже был "непробиваемым" майором, получил письмо из Читы. Заместитель редактора газеты Забайкальского военного округа "На боевом посту" предлагал на выбор должность начальника одного из отделов: боевой подготовки или пропаганды.
   Откуда он знал обо мне? В своём письме сообщил: к ним в округ приехал наш бывший цензор и рассказал, что есть такой журналист... Да и без цензора имел обо мне определённое представление: военные редакции обменивались газетами. Естественно, читал он и "Красную Звезду", где время от времени появлялись мои материалы.
   Письмо было дружеским. И снова я отказался. Ветер странствий в Забайкалье уже не манил. А ехать за тысячи километров, оставляя то, что стало уже дорогим, ради очередной звезды на погонах посчитал ненужным. Не тот случай.
   Вечная наша дилемма: что найдём и что потеряем при том или ином выборе - далеко не всегда сложение положительных и отрицательных величин. В жизни куда сложнее, чем в алгебре. Есть величины, которые калькуляторам не подходят. Они сами по себе. А их значимость каждый определяет самостоятельно: по своей и только по своей шкале ценностей.
   "Не могу же я свою голову на плаху!"
   Наверное, ни в одной гражданской газете состав сотрудников не менялся так быстро, как в окружной. Одни уезжали по замене за рубеж - в Группы войск или в Москву на повышение, как правило, в "Красную Звезду" или какой-нибудь военный журнал. Другие, выслужив положенный срок, уходили в запас.
   В 1971-м, снял погоны Саша Дракохруст. Уже не было в редакции Осики: по замене отбыл в Польшу - в Северную Группу войск. Оттуда на его место прибыл полковник Маяков. Ушедшего ещё раньше в запас Акулова сменил полковник Акшевский.
   Новые люди - новые отношения. Не сказать, что с приходом нового начальства всё круто изменилось. Те же летучки, собрания, командировки, тот же газетный конвейер. Изменения внешне невидимые, но их чувствуешь, как чувствует сердечник смену атмосферного давления. Дышаться в редакции мне стало труднее.
   О Петре Васильевиче Акулове уже писал. Такие люди в любой редакции - дар Божий. Немало строк в моём повествовании - и об Алексее Петровиче Осике. Не боясь повториться, напомню: сколько упорства он проявил, чтобы "пробить" меня из дивизионки в "Во славу Родины"! Да, был вспыльчив, податлив к лести, имел в редакции "сынков-пасынков", но не был антисемитом.
   Прибывший на его место Василий Васильевич Маяков вопреки своей фамилии оказался довольно скучным газетным чиновником. Природа явно обделила его яркими красками. Это отразилось и на внешности. Одутловатое лицо, дряблые щёки с красноватыми прожилками. Из под набрякших под глазами мешков, словно из амбразур, - мутный, угрюмый взгляд. Слышал, что дома "зашибает". Не знаю, не принюхивался. А вот табачищем от него несло. Редакторский кабинет был настолько прокурен, что входя туда, першило в горле.
   Если Осика был говорун, то этот - косноязычен. Перед тем, как послать корреспондента в командировку, Осика иной раз увлечённо разрабатывал тему. Маяков ограничивался общими указаниями: "сделай репортаж о военных медиках в поле", "привези критический материал из 120-й", "напиши о передовом опыте какого-нибудь специалиста"... Это не очень-то огорчало. Главное, чтобы не мешал. Но своей нерешительностью и вздорностью помехи иной раз создавал. Просишься у него в Осиповичи - посылает в Пуховичи. Предлагаешь новую тему - с порога отвергает: "Зачем нам это?" Думаю, его не столько заботило появление в газете каких-то интересных материалов, сколько собственное спокойствие.
   Не вызывал у меня симпатий и его заместитель полковник Михаил Иванович Акшевский. Вообще-то, как я слышал, его настоящее имя Мечислав, но он, очевидно, стеснялся каких-то своих польских корней. Это был крупный мужчина с густой шевелюрой волнистых русых волос, мясистым лицом, на котором застыло брезгливое выражение.. Себя считал большим патриотом, что проявлялось прежде всего в редакторской правке. К словам "коммунистическая партия" непременно добавлял: "мудрая" или "славная". Если в каком-то материале упоминался Ленин, тут же вписывал: "великий" ("гениальный", "бессмертный"). Для Советской Армии у него тоже наготове эпитеты: "могучая", "несокрушимая", "героическая", "легендарная" и опять же "славная".
   Пламенному военному патриоту полагалось, помимо всего прочего, люто ненавидеть американских империалистов.
   ... Дежуря по номеру, я принёс ему как дежурному редактору ленту с телетайпа. Выделил важное, на мой взгляд, сообщение: американские космонавты впервые в мире облетели вокруг Луны.
   Этот абзац он яростно перечеркнул, сказав при этом:
   - Чтоб они сгорели! Вот мой ответ!
   Несколько лет назад сообщалось о трагедии в США: перед запуском ракеты произошёл пожар. Погибли трое американских космонавтов. Я представил этот ужас, отчаяние запертых в ракете людей, лишённых возможности спастись и сгоревших заживо.
   От слов Акшевского стало не по себе. Они совсем не стыковались с моим понятием патриотизма, как и выспренные его эпитеты, которыми он подчёркивал эту свою пламенность патриота.
   Однажды перед каким-то праздником, говоря на собрании о хороших показателях нашей типографии, Акшевский изрёк:
   - Мы, журналисты, работаем рука об руку с нашим героическим рабочим классом.
   А вскоре после этого, снова будучи дежурным по номеру, я спустился в линотипный цех. Линотипистки пожаловались: вытяжное устройство неисправно, в цехе скапливаются испарения свинца. Об этом поставил в известность Акшевского - он тогда оставался за редактора. Михаил Иванович стал ссылаться на сложности со статьями расходов на ремонт и закончил свой оправдательный монолог излюбленной фразой: "Не могу же я свою голову на плаху!" Брать на себя хотя бы малейшую ответственность наш патриот не любил.
   А тут приспело и партийное собрание. Попросив слово, я напомнил о необходимости ремонта в линотипном цехе, сказав при этом:
   - Ваши, Михаил Иванович, слова о героическом рабочем классе, конечно, впечатляют, но хорошо бы ещё проявлять и заботу о рабочих нашей типографии.
   Этого выступления он не простил, как не простил и другого с ним столкновения.
   ...В полосе стоял мой репортаж с тактического учения. Я написал об артиллеристах, к которым на огневую позицию прибыл начальник штаба артиллерии дивизии подполковник Ойфе. Увидев, как хорошо они оборудовали орудийные окопы и укрытия, как уверенно, слаженно работали у орудий, он объявил огневикам благодарность. Репортаж заканчивался фразой: "Старый солдат, прошедший тяжкими дорогами войны сотни километров, знал цену солдатским мозолям и солдатскому поту".
   Вечером, перед выходом номера, прочитал свой материал: не вкралась ли в текст при наборе какая-нибудь ошибка? Фамилии подполковника Ойфе, как и всей, связанной с ним заключительной фразы, не было.
   Раздосадованный, поспешил к дежурному по номеру. Кто это вычеркнул? Дежурный показал свою полосу. Не он. Тогда кто же? Над ним при выпуске - дежурный редактор и цензор. Дежурным редактором был Акшевский. Вошёл в его кабинет.
   - Михаил Иванович, почему вычеркнута фамилия участника Великой Отечественной войны подполковника Ойфе?
   Вопрос застал его врасплох. Одно дело по-тихому вычеркнуть еврейскую фамилию, поставив перед фактом, и совсем другое - дать на это вразумительный ответ.
   Он снял очки, стал их протирать.
   - Ну, это... Вы же понимаете... Начальник штаба артиллерии дивизии для газеты - фигура лимитная. Вот цензор его фамилию и вычеркнул.
   Пришёл к цензору. Тот удивлённо вскинул брови.
   - Я не вычёркивал: не было необходимости. Лимит на эту должность у нас ещё есть. Посмотрите полосу с моей правкой.
   Посмотрел. Цензор здесь ни при чём. Снова - к Акшевскому.
   - Михаил Иванович, я только что от цензора. Он фамилию подполковника Ойфе не вычёркивал. Вычеркнули вы.
   Видимо, он не ожидал от меня такой прыти. Но пойти на открытый конфликт не решился.
   - Ну хорошо, - произнёс с раздражением. - Оставьте эту фамилию, если вам так уж хочется. (На последнем слове сделал ударение).
   Мне бы как-то смягчить этот неприятный разговор, но чувство самосохранения уже покинуло меня. Ну что он может сделать? Придираться по мелочам - это да. Выгнать из редакции? Власти маловато.
   И я рубанул:
   - Да, Михаил Иванович, мне так хочется. И прошу вас впредь подобные штуки с моими материалами не проделывать.
   Сколько злобы увидел в его глазах! Теперь-то я доподлинно знал: нажил себе врага.
   Мстительность Акшевского почувствовал довольно быстро. На "красной доске" мои материалы стали появляться реже. Но это меня уже мало трогало. Переболел. Главное, не подставляться, не перепутать что-нибудь в своём материале, не дать повода для разбирательства.
   Подставился на другом. Точнее сказать, притупил бдительность, чем немедленно воспользовался Акшевский.
   Возвращаясь из отпуска в Минск, разговорился с соседом по купе, старшим лейтенантом. Он рассказал, как научил прыгать через гимнастического коня солдата своей роты.. Сам по себе факт вполне обычный. Ну, научил, так на то и командир, чтобы учить. Но услышанное показалось интересным с точки зрения педагогики и психологии. И я по журналистской привычке пометил в блокноте: "Прыжок через коня. Старший лейтенант Грачёв". Всё остальное - в голове. Авось, подумал, "фактура" пригодится. Но, как это часто бывает, набежали более срочные дела, и та лаконичная пометка в блокнете свыше года оставалась не востребованной. Вспомнил о ней, лишь проводя "экспертизу" старых блокнотов: какие из них выбросить, как отслуживших своё, а какие пока оставить. Наткнулся на ту торопливую запись. И сразу вспомнились детали. Зная свою скверную привычку что-то оставлять "на потом", тут же усадил себя за стол и сделал небольшую зарисовку, назвав её "Прыжок". Вскоре она появилась в газете. В тот день дежурил по номеру уже немолодой по моим тогдашним меркам майор Иван Ефимович Калинкин. (Фамилия изменена). По простоте душевной рассказал ему об истории появления этой зарисовки. А на следующий день меня вызвал Акшевский.
   - Когда происходило событие, которое вы так красочно тут расписали? - ткнул пальцем в заголовок.
   - Какое событие?
   - Ну этот ваш "Прыжок".
   - Это не событие, а пример вдумчивой работы командира.
   - Не прикидывайтесь дурачком. Вы прекрасно понимаете, о чём речь. Какой давности факт, о котором рассказано в вашем материале?
   Значит, ему уже "стукнул" Калинкин. С какой целью? Но как бы там ни было, мою неосторожную доверчивость Акшевский пытается сейчас раскрутить.
   Рассказал ему то же, что и Калинкину.
   - Как? Факт годичной давности вы тащите в газету? - В голосе замредактора - плохо скрытое торжество.
   - Повторяю: это пример из области военной психологии и давность здесь ни при чём.
   - А где служит старший лейтенант Грачёв?
   Адрес моего соседа по купе я не записал. Зачем мне его адрес? Был интересен сам факт.
   Так и ответил Акшевскому. Но что ему мои аргументы? Ему нужна зацепка. И он её получил.
   Акшевский доложил о "ЧП" редактору, разумеется, со своими комментариями. Маяков собрал журналистов редакции. Главный обвинитель - замредактора - не скрывал своего триумфа.
   -... Сегодня я позвонил в отдел кадров округа. Так вот: старший лейтенант Грачёв в нашем округе не числится.
   Я пояснил, что, возможно, за год с лишним старший лейтенант Грачёв стал капитаном, возможно, убыл в другой округ, а, может, в нашем округе никогда и не служил. Ведь познакомились мы в поезде. Мало ли откуда и куда ехал офицер! Мне достаточно было фамилии. Писал-то не о его послужном списке. О педагогическом приёме, который показался мне интересным.
   Но никакая логика на этом судилище уже не действовала. Вина моя признавалась изначально.
   - Ну что ты крутишь! Признайся честно: виноват, нечистый попутал. Тогда и разговор здесь будет другой. Что мы, съесть тебя собрались?
   Маяков, словно кошачьей лапкой гладит. Я уже знаю эту его повадку: сначала вкрадчивые нотки, отеческий тон, а затем удар под дых. Стоит только дрогнуть...
   - Признаваться мне не в чем.
   Увы, в редакции нашлись и такие, кто по команде "фас!" готов был обличать и требовать крови. Думаю, не последнюю роль здесь сыграла и зависть. И хотя в военно-журналистской карьере я не преуспел, но мои материалы появлялись в "Красной Звезде", военных журналах, да и в родимой газете даже при явном недоброжелательстве Акшевского пробивались на "красную доску".. Теперь открылась возможность потоптать слишком "шустрого". Не высовывайся на общем фоне! А фон, надо сказать, был довольно серым. И чем он серее в коллективе, предназначенном быть творческим, тем агрессивнее те, кто его составляют.
   Пришло ли в голову хоть кому-нибудь из моих обличителей, что в любом разбирательстве должна быть презумция невиновности и тот ли это случай, чтобы вкладывать в него столько страсти? Я понял: доказывать что-то этим людям - пустая трата нервов. Всё, что можно было сказать, сказал и теперь демонстративно смотрел в окно.
   Это ещё больше подлило масла в огонь.
   - Вы полюбуйтесь на него, как он нагло себя ведёт, как будто мы тут выноваты, а не он. - Акшевский почти кричит. - Василь Васильевич, я думаю, у вас достаточно власти, чтобы надлежащим образом отреагировать на его проступок и наглое поведение. А пока предлагаю проверить все его публикации... ну, хотя бы за последние полгода. Может быть и там - сплошная фальсификация.
   Маяков согласно кивнул.
   - Кому поручим? Давай, Иван Ефимович, займись этим делом.
   На следующий день ко мне подошёл Калинкин с длинным списком подготовленных мной материалов. Выяснял: где я брал те или иные факты. Потом часами висел на телефоне: названивал в гарнизоны.
   Посочувствовал ему: работёнка та ещё. Но думаю, делал её с вожделением охотника, рассчитывающего получить богатую добычу.
   С добычей не вышло: все фамилии и факты полностью соответствовали. Раздуть историю с "Прыжком" до такой степени, чтобы меня выгнали из редакции, Акшевский уже был не в силах. Потом уже я узнал: в политуправлении сказали: в данном случае достаточно ограничиться разговором.
   Примерно в то же время произошло событие, которое не шло ни в какое сравнение с поднятой волной вокруг моего материала. В редакцию пришло письмо из Бобруйского гарнизона. Его автор, лейтенант, сообщал о многочисленных злоупотреблениях, творимых командованием части, где он служил. По письму в эту часть выехал майор Калинкин. Вместо того, чтобы во всём тщательно разобраться, сразу же взял сторону начальства. Вскоре появилась статья "Клеветник". Потрясённый столь циничной ложью, лейтенант... покончил жизнь самоубийством. В предсмертном письме написал: после той публикации потерял всякую веру в справедливость, и у него теперь нет никаких способов доказать свою правоту, разве что собственной смертью.
   Комиссия из Москвы установила: лейтенант в значительной степени оказался прав.
   Над Калинкиным сгустились тучи. Возможно, он и "стукнул" тогда Акшевскому, чтобы отвлечь внимание от этой скандальной истории, грозившей ему большими неприятностями.
   Ответственность за публикацию статьи-убийцы нёс, разумеется, и редактор. Поэтому никакого разбирательства по ней в редакции не было. Калинкина тихо уволили из армии по выслуге лет, а в политуправлении Сухопутных войск дело замяли.
   Подошёл срок увольнения в запас и Акшевского. Но перед тем, как навсегда покинуть редакцию, учинил ещё одну пакость. Впрочём, у её истоков был и Маяков.
   1 сентября 1972-го - полвека, как поженились наши родители. До золотой свадьбы доживают немногие. Накануне юбилея твёрдо решил: в этот день буду с мамой и папой. Из нас, детей, я был к Москве ближе всех. Гера к тому времени служил в Балтийске флагманским механиком бригады кораблей, Галя работала врачом в Уфе. Но при чём тут расстояния, если такая дата! Писать о том, что для нас значат родители, нет необходимости. Был уверен: на их золотую свадьбу на каких-то пару дней - субботу и воскресенье - редактор отпустит. Такое событие!
   За неделю пришёл к Маякову и коротко изложил просьбу.
   То, что услышал, повергло в шок.
   - Отпустить не могу. Не положено. - Его тусклый взгляд равнодушно скользнул по мне и снова уткнулся в бумаги.
   - Почему не положено, Василий Васильевич? Ведь не рядовая дата. Золотая свадьба!
   - Ну и что? Да по мне хоть бриллиантовая. Покажи мне законодательный документ, по которому я обязан тебя, военного человека, отпускать за семьсот с лишним километров в Москву. Вот если бы мать умерла, - поднял он ладони, - выписал бы тебе отпускной билет по семейным обстоятельствам. А золотая свадьба... Мало ли у кого какие семейные праздники!
   Смотрел на него в упор. Откуда берутся такие? Служебное положение, офицерский долг обязывают его быть отцом-командиром. Но что у Маякова от этого высокого понятия!
   Только бы сейчас не сорваться, не нагрубить! Но и смолчать уже не мог.
   - Спасибо за вашу чуткость, за вашу заботу. Век не забуду. Что же касается моей мамы, должен вас огорчить: надеюсь, она проживёт ещё много лет. А на золотую свадьбу родителей всё равно поеду, независимо от вашей милости или немилости. У меня всё. Разрешите идти?
   Он тупо уставился на меня. Выждав ещё несколько секунд, я круто развернулся и вышел из кабинета.
   Через пару дней Маяков ушёл в отпуск, передав бразды правления Акшевскому. После некоторых раздумий решил обратиться и к нему. Как никак он теперь в редакции главный. Раз уж я пошёл в открытую, надо поставить в известность и его. Чтобы потом не упрекнули, что уехал тайком. Все-таки крошечная надежда была: а вдруг разрешит?
   Но сенсации не случилось.
   - Мне уже говорил о вашей просьбе редактор. Он против.
   - А вы?
   - А что я? Вас не отпустил в Москву редактор, а вы требуете, чтобы я наплевал на его указание... Не могу же я свою голову на плаху!
   - Ничего я у вас не требую. Просто ставлю в известность: 1 сентября буду на золотой свадьбе родителей.
   Сказал негромко, но достаточно твёрдо. И Акшевский взорвался.
   - Что вы мне тут ультиматум ставите! Вам русским языком сказано: поездка в Москву вам не разрешена. Уедете самовольно - пеняйте на себя!
   Билет был взят, и теперь согласие или несогласие Акшевского для моего решения уже ничего не значило.
  
   * * *
   И снова я на Красном Строителе, в родительском доме. Не часто собирается вся наша семья. Несмотря на сложности корабельной службы, Геру отпустили на пару дней. Из Уфы приехала Галя с мужем. Собрались наши родные. Столы вынесли в сад, благо день был тёплый и солнечный.
   Говорят, человек не ощущает счастья, пока оно длится. По-настоящему начинает понимать, что оно было, уже потом. Но я в тот день, 1 сентября 1972-го, купался в счастье. Оно до краёв наполнило мою душу. Уверен: такое же же чувство испытывали Гера и Галя. Звенели бокалы, звучали тосты и много добрых слов говорилось о наших родителях. Как и полагается юбилярам, они сидели в торце стола, поседевшие, но ещё далеко не старые, сохранившие за минувшие полвека самое главное: безмерную любовь друг к другу.
   На следующий день мы сфотографировались на память. Тогда же пришла телеграмма от Марины: в редакции знают о моём отъезде. Но это меня мало тронуло. Знают, ну и ладно. Теперь уже тем более не страшно. То, ради чего уехал вопреки запрету, состоялось и отнять один из счастливейших дней в моей жизни уже никто не в силах.
   В понедельник утром вернулся в Минск. Первым, кого увидел в редакционном коридоре, был... Акшевский.
   - Как провели выходные? - спросил он с вкрадчивой улыбкой.
   - В высшей степени хорошо. Вы же знаете: был на золотой свадьбе родителей.
   Улыбка слетела с его лица. Сейчас оно выражало жажду мести.
   - Будем с вами разбираться.
   - Разбирайтесь, - сказал я сухо.
   Через полчаса он собрал в своём кабинете офицеров.
   - Товарищи, у нас чрезвычайное происшествие, - начал свою обвинительную речь. - Майор Нордштейн самовольно покинул гарнизон и уехал в Москву, как он объяснил, на семейное торжество.
   - Не просто на семейное торжество, а на золотую свадьбу родителей, - уточнил я с места.
   - Это не имеет значения, - продолжал Акшевский, - Накануне он обратился со своей просьбой к Василь Васильичу и ко мне. Но отпустить его в Москву, за пределы нашего округа, мы не сочли возможным. Об этом Нордштейну было чётко сказано. Но он наплевал на воинскую дисциплину, необходимость которой, как корреспондент военной газеты, обязан пропагандировать. Наплевал на присягу, в верности которой торжественно клялся, наплевал на всех нас, опозорив редакцию. Это, товарищи, уже не проступок, это воинское преступление. На фронте за подобные вещи расстреливали...
   Я ещё раньше приметил эту его особенность: взвинчивать себя, когда на кого-то обрушивался. Голос его громыхал, словно набравший скорость поезд.
   -... Да, расстреливали. Офицер исчезает из воинской части на двое суток. А ведь редакция - та же часть. А если бы в субботу или воскресенье нас подняли по тревоге и проверили нашу боеготовность? Как прикажете докладывать в политуправление о пропавшем корреспонденте? Что тогда, - класть из-за вас свою голову на плаху? - Видимо, спохватившись, что уже перешел на крик, убавил голос и даже вздохнул, показывая, как тяжело ему принимать суровое решение. - Нордштейн, разумеется, будет наказан. Но я, как исполняющий обязанности редактора газеты, считаю, что наш коллектив тоже должен дать оценку этому... нет, не проступку - преступлению. Кто хочет высказаться?
   - Михал Иваныч, - сказал один из офицеров, - надо заслушать Нордштейна.
   - Да, да, - спохватился Акшевский. - И ко мне: - Слушаем вас.
   Я встал.
   - Хорошо, я скажу. Да, я обращался и к редактору, и к вам, Михаил Иванович, с просьбой отпустить меня на два выходных дня в Москву на золотую свадьбу родителей. И редактор, и вы в этом отказали. Почему? Сейчас не война. Какой ущерб нанёс я Вооружённым Силам, проведя эти два дня на семейном празднике? Я выполнил свой сыновний долг, и каяться мне не в чем. У меня всё.
   На лице Акшевского - оскорблённая добродетель.
   - Вы слышали? Виновным он себя не считает. Так, может, к медали его представить, а, товарищи?
   Офицеры хмуро молчали. На сей раз, если не считать Акшевского, нашёлся только один обличитель - майор Алексей Бугреев.
   Меня это не удивило. Однажды нас вдвоём Маяков послал в Слуцкий гарнизон - делать страницу об уставном порядке. Собрали материал, распределили, кому что писать.
   Посмотрел на его творение: писать не умеет. Элементарная малограмотность. Пришлось делать всё самому. Страницу отметили, нас похвалили на летучке. Леше это понравилось. "Давай, - говорит, - ещё куда-нибудь поедем вместе". Но я такого желания не испытывал. И не только потому, что соавтор он никчемный. Раздражало его подобострастие перед любым начальством: бесконечные извинения, заискивающий тон. Типичный Молчалин. Впрочем, больше брать ему было нечем. Сейчас он торопился не упустить свой шанс выслужиться перед Акшевским.
   -... Никак не пойму, Миша, что ты за человек. На днях прочитал в "Красной Звезде" под рубрикой "Командир и современный бой" большую твою статью. Ничего не скажешь: толково написано. Но в то же время ты всех нас позоришь...
   - Лёша, - подал я реплику, - по-моему, редакцию позоришь ты: ползаешь перед начальством на брюхе.
   Он растеряно заморгал и, сказав ещё несколько укоризненных фраз, сел. Других желающих выступить не нашлось.
   Увертюра явно не соответствовала опере. Но всё равно мне объявлен строгий выговор.
   Со всего этого действа снял навар Бугреев. Его усердие было оценено. Не без протекции Акшевского Лёшу произвели в начальники отдела писем. Впрочем, в начальниках проходил недолго. Всплыла наружу какая-то скандальная история с алиментами, и Бугреева, как ещё раньше Калинкина, быстренько и без шума спровадили на пенсию.
   Лет девять спустя мы встретились, и он признался: по заданию Акшевского ходил в военный трибунал узнавать: нельзя ли меня в связи с отъездом без разрешения на два дня в Москву засудить? Замредактора знал, кому поручить столь грязное задание. В трибунале засмеялись и попросили передать полковнику Акшевскому: употребить свою бурную энергию на более конструктивные цели.
   "Кто из вас Василь Быков?"
   Сентябрь 1970-го. Очередная командировка в Гродно. Перед отъездом Саша Дракохруст сказал:
   - А не зайти ли вам в "Гродненскую правду"? Передадите от меня привет Быкову. Думаю, вам будет интересно с ним познакомиться.
   Ещё бы! В одном лице - талантище и отвага. Как непохожи были его повести и рассказы на всё, прочитанное мной до этого в прозе о Великой Отечественной! Исключение разве что составила повесть Виктора Некрасова "В окопах Сталинграда". У Быкова - герои без грима, такие, какими он видел на войне. И война у него - не лубочная картинка с непременным показом руководящей роли партии и выспренным героизмом. Начисто отвергший каноны соцреализма, предписанные любому советскому писателю, силой своего таланта, своего мировоззрения, он сметал идеологические побрякушки, утверждая незыблемое: правде не нужны украшения. Писатель ставил своих героев в крутые обстоятельства, побуждая делать нравственный выбор. По Быкову война ничего не списывает. Или человек остаётся человеком, возвышая свою душу, или же в нём возобладает низменное, шкурное.
   Для партийных идеологов он был бунтарём. От Саши узнал: его выступление в Минске на съезде писателей против фальши в освещении минувшей войны вызвало аплодисменты и одновременно негодование цековских чиновников. Независимость в суждениях, дерзкая отвага, одухотворенные недюжинным талантом художника, было вызовом Системе, и она, естественно, реагировала. Тот же генерал Греков в своей антибыковской проповеди не ограничился стенами редакции "Во славу Родины". На окружном совещании пропагандистов вещал:
   - ... Быков принижает наших солдат и офицеров в годы войны, копается во всём негативном, что было там. Странно, что Твардовский публикует его в "Новом мире". Таким, как Быков, надо давать отпор и в нашей устной, и в печатной пропаганде.
   Это была установка. И шла с идеологического этажа повыше, на котором находился Греков.
   За её претворение рьяно взялся Акшевский. Литературными способностями не блистал, зато пустил в ход обличительный пафос штампованной риторики. Читал ли Быков этот пасквиль в окружной газете? Думаю, к нападкам на своё творчество уже привык. Даже если тот номер и попался ему на глаза, ещё один лай, на этот раз из военной подворотни, вряд ли испортил ему настроение.
   Травля его началась несколько лет назад. Быков в ту пору жил в Гродно, работал литературным консультантом в городской газете. Его усердно пасли гебисты, клеймили на собраниях и совещаниях "актива". Но голову перед властью он так и не склонил. Понятно, что встреча с таким человеком была для меня событием.
   ... Пришёл в "Гродненскую правду". В комнате - несколько мужчин. Набрашись храбрости спросил:
   - Кто из вас Василь Быков?
   Появление незнакомца в звании майора, да ещё с таким беспардонным вопросом вызвало у присутствующих явный интерес. Все повернулись ко мне. Один из мужчин лет под пятьдесят, по юношески подтянутый, в рубашке с короткими рукавами ответил:
   - Я Быков. Что вам надо?
   Взгляд исподлобья, в голосе настороженность.
   За кого меня принял? За какого-нибудь замполита, пришедшего в редакцию выразить возмущение личного состава зловредными писаниями гражданина Быкова? Чего уж там, военная форма на мне никакого, хотя бы крошечного расположения к моей персоне со стороны известного писателя не сулила.
   Столь суровая реакция несколько обескуражила. Пришлось снова собраться с духом.
   - Да мне от вас ничего не надо. Я по другому поводу. Попросил передать вам привет Александр Абрамович Дракохруст.
   Его лицо тут же смягчилось.
   - А, Саша... Как он?
   Разговаривать при посторонних я не хотел.
   - У вас пару минуток найдётся?
   - Найдётся и побольше.
   - Тогда пойдёмте на свежий воздух, а то тут у вас душно.
   Сели на скамейку над железнодорожной насыпью. Только тогда представился: работаю с Дракохрустом в окружной газете. И не только его сослуживец, но и друг. Стал говорить о нём. Помянул и его шутку: "Люблю начальство я, но стр-р-анною любовью".
   Быков оживился.
   - Что, бунтует Саша?
   - Да нет, не бунтует. Исправно исполняет свои корреспондентские обязанности. Один из лучших журналистов в редакции. Однако начальство к нему пламенной любви не испытывает. Видимо, чувствует в нём чужую породу.
   Рассказал о затеянном редактором обсуждении поэтического сборника "И нет конца тревогам".
   - Сборник я читал. Хорошие стихи. Честные. Глубоко пашет. Передайте ему это моё мнение.
   - Передам с удовольствием.
   Украдкой взглянул на часы. О Саше уже поговорили, привет от него передал. Пора и откланяться. Но уходить не хотелось. И после некоторой паузы сказал:
   - Прочитал ругательную статью в "Литературке" про ваш "Круглянский мост". Нет, чтобы писать книги, которые возлюбил бы наш начальник политуправления, так вы, наоборот, пишите то, что возмущает начальственные умы. Ай-я-яй!
   Посмотрел на Быкова, как он воспринял мою неуклюжую иронию. Он улыбнулся..
   - Мои соболезнования вашим начальникам. А вы "Круглянский мост" читали?
   - Читал.
   - Ну и как?
   Вместо ответа я поднял большой палец.
   От "Круглянского моста" разговор перешёл к войне, от войны - к современности. Говорили о сложившейся системе подавления личности, о том, как партийная верхушка печётся о "благе народа", о "прелестях" советского образа жизни... Коснулись и опальных Сахарова и Солженицына. Быков рассказал, как недавно Солженицына избили на железнодорожной платформе возле Переделкино какие-то молодые люди в одинаковых плащах.
   -... Били молча, ничего не объясняя. Понятно, чьих рук дело...
   Мне стало тревожно и за Быкова.
   - Василь Владимирович... Знаю, что вы не робкого десятка. И всё-таки будьте осторожны.
   - Как ни старайся, всё равно не убережёшься. Чему быть, того не миновать.
   Обнаружив во мне единомышленника, он говорил открытым текстом, от которого я уже отвык в стенах "Во славу Родины". Эта открытость, бесстрашие в суждениях, полное доверие к собеседнику, окончательно меня покорили. Совестливые герои его рассказов и повестей и сам писатель как личность слились для меня в единое целое. Давно уже не испытывал такой душевной раскованности.
   Сколько мы просидели на той скамейке - час, полтора? Время словно растворилось в общении с человеком, ставшим для меня символом живой совести.
   Смеркалось. В редакцию Быков не вернулся, направился домой, а я - в гостиницу. Поначалу нам было по пути.
   - Вон идёт Алёша Карпюк, в Гродно мой писательский начальник. Должен меня воспитывать.
   - И получается это у него?
   - Да он сам на амбразуры лезет...
   На улице Советской расстались, обменявшись крепким рукопожатием.
   - Дай вам Бог здоровья, - сказал он на прощание.
   - И вам тоже.
   С тех пор я ещё не раз бывал в Гродно. Так подмывало снова зайти к Быкову! Но постеснялся. Слышал, что ходоков к нему и без меня хватает. Время писателя, да ещё такого, как он, надо беречь.
   Как-то по случаю Дня Победы послал ему открытку. После добрых пожеланий добавил: "Не поддавайтесь горбатюкам!" Горбатюк - персонаж в повести "Мёртвым не больно", олицетворяющий бездушных чиновников-демагогов. Подписался: "Один из Ваших читателей".
   С человеком, запавшим тебе в сердце, судьба может сводить нечасто. Но осознание того, что Василь Быков за все последующие годы остался таким, каким я его воспринял в ту нашу встречу, не поддался нравственной коррозии, наполняет уверенностью: мир не так уж плох, если рождает таких людей.
   "Об этом писать не буду"
   Критических материалов я писал много. Чего, чего, а разгильдяйства в войсках, всякого рода послаблений и упрощенчеств в боевой учёбе хватало. Но прежде чем писать, решал для себя: а надо ли? После каждой такой публикации из части, где обнаружился "прокол", приходила официальная бумага: факты подтвердились, приняты такие-то меры и в заключение - как наказаны виновные или виновный. Наказание иной раз могло обернуться и крушением карьеры. Словом, весьма к месту был тут известный медицинский постулат: "Не навреди". Иной корреспондент, толком не разобравшись в событии или явлении, хватался за какой-то незначительный факт и "раскручивал" его. Человеку же, попавшему под критические стрелы, приходилось несладко.
   Случалось, что корреспондента подводила некомпетентность в знании предмета, о котором писал. Уже упомянутый выше Бугреев "выдал" корреспонденцию под хлёстким заголовком "По тревоге не спеша". В данном случае солдатам и не требовалось спешить. Новобранцам показывали, что каждый из них должен делать по тревоге. То-то было смеху в роте, когда читали Лёшино писание!
   Установил для себя железное правило: коль уж решил взяться за критический материал, повод для него должен быть основательный. В основу брал то, что видел сам, в чём убедился. Не дай Бог ославить на весь округ безвинного! Мысленно ставил себя на место того, кого критиковал. А сам-то в тех условиях смог бы не допустить грубых ошибок? А посему в критической корреспонденции писал, какие были реальные возможности для правильных действий и как они использованы, в чём причина обнаруженного непотребства: в недостаточном ли опыте, нехватке профессиональных знаний и навыков или же в обычном разгильдяйстве. И наконец практические рекомендации: а как следовало действовать в данном случае и что нужно сделать, чтобы избежать отмеченных недостатков.
   Но если тебя нацеливают на задания, к которым не лежит душа, как тогда?
   Пример в этом отношении подал Саша Дракохруст, когда мы с ним ещё работали в отделе пропаганды. Однажды наш начальник, не раз уже упомянутый Коваль, предложил Саше сделать материал, где надо было "закрыть глаза" на некоторые "неудобные" факты. Саша ответил: "Для меня это не представляется возможным". Вежливо так ответил, без нажима, даже с некоторой ленцой в голосе. И начальник отступил, не посмев настаивать на своём. Добрых чувств к строптивому корреспонденту после этого он, конечно, не испытывал, но вынужден был терпеть. Журналистов столь высокого профессионального уровня в военных редакциях было немного.
   А через несколько лет, уже работая в отделе боевой подготовки, в схожей ситуации оказался я.
   Только что начался очередной учебный год. Его начало обозначалось в нашей газете броскими "шапками", репортажами с мест боевой учёбы, а иногда и критическими корреспонденциями: не соблюдается расписание, неэкономно расходуется учебное время, допускается халтура и прочее и прочее. Картина хорошо знакомая. И когда Пидорин сказал, что от редактора поступило задание - срочно выехать в такую-то часть и "вздрючить" виновных за срыв расписания занятий, - воспринял это как должное. Для роты-батареи расписание - закон. Эту мысль мы в своих материалах о боевой учёбе подчёркивали неустанно. Но последующее пояснение начальника отдела заставило призадуматься.
   - Понимаешь, какая штука... Это не моя инициатива. Из политуправления позвонили редактору: в этом полку вместо занятий по расписанию рота работает на строительстве. Ну, а редактор - задание нам: дать критическую статью.
   - А кого критиковать? - поинтересовался я.
   - Он сказал - командира роты.
   - И что же строят солдаты? Дачу своему командиру?
   - Да нет, казарму.
   - А разве в политуправлении не понимают, что строительство казармы - не самодеятельность ротного? Он же выполняет приказ старшего начальника. Редактор такие вещи должен знать. За что же долбать ротного?
   - Так-то оно так... - Николай Михайлович Пидорин вздохнул. - Ерунда, конечно, получается. Но ты же понимаешь: звонок из политуправления. Факт налицо: занятия сорваны. Редактор жмёт на меня: дескать, наше дело не философствовать, а реагировать.
   - Вот и давайте реагировать. Скажем редактору, что в таком случае надо критиковать не ротного, а командующего войсками округа. Это ведь по его приказам в округе развернулись стройки за счёт боевой учёбы. А критиковать командующего, как вы знаете, нам цензура не дозволяет. Так что уж извините: на нет и суда нет...
   Третьяка в округе называли Иваном-строителем. При нём интенсивно строились казармы, склады, парки боевых машин, котельные, заборы и прочее и прочее. С потребностью всего этого не поспоришь. Только вот как, какой ценой это достигалось? Знакомый командир полка рассказывал мне...
   - Приехал в полк команующий. "Вот здесь построишь автопарк. Выделяю на строитльство... (назвал весьма скромную сумму). Через три месяца автопарк должен быть готов. Не справишься - сниму с должности".
   Набравшись смелости, говорю: "Товарищ командующий, на эту сумму я парк не построю. К тому же и срок вы назначили слишком жёсткий".
   Третьяк свирепо посмотрел на меня. "Много рассуждаешь, полковник. Солдаты у тебя есть? Вот тебе бесплатная рабочая сила. Транспорт для перевозок у тебя тоже свой. Песок привезёшь из карьера. А прочие стройматериалы... Ну что, мне тебя учить? Подкинешь на цементный завод пару десятков солдатиков - вот тебе и цемент. Таким же макаром добудешь доски и всё, что требуется. Часть денег разрешаю взять за счёт боевой подготовки. Сколько? Сообщим дополнительно. Так что соображать надо!..."
   В частях округа и "соображали", отрывая солдат от боевой учёбы и раздавая их на разные предприятия - на месяц, на два, на полгода... А накануне контрольных проверок начиналась штурмовщина. Не гнушались в частях и очковтирательством. На стрельбищах иной раз доходило до подмены мишений: вместо чистых тайком выставлялись прострелянные.
   В то утро я и высказал своему начальнику всё, что думал о подобной практике.
   - ... К кому же тогда, дорогой Николай Михайлович, претензии? Если не к командующему, то по логике - к Совету Министров? Но и он у нас не самый главный. Наш рулевой - партия. Значит, надо обращаться в ЦК...
   - Ну хватит разглагольствовать! - оборвал мой монолог Пидорин. - Больно говорливый. - Подошёл к двери и плотно её прикрыл. - Думаешь, без тебя этого не знаю? ЦК он хочет просветить...Ну давай просвети. Только после этого, как пробка вылетишь из редакции, если не загремишь куда подальше. Кто мы с тобой, чтобы поучать начальство? Давай лучше подумаем, что делать будем.
   - А ничего не будем делать. Вам, как моему начальнику, насчёт вздрючки ротного официально заявляю: об этом писать не буду. Так и доложите редактору. Только поясните: почему. А начнёт прижимать, я ему сам скажу.
   Всегда ценил эту черту Николая Михайловича: не давить на подчинённого своим служебным положением. Он ведь мне не приказывал. Советовался. И я с ним был откровенен. Знал: о моих вольнодумных высказываниях "куда следует" не донесёт. Разговор растворился в его кабинете.
   Не знаю, как он потом убеждал Маякова. Но по поводу той, так и не родившейся критической корреспонденции, всплесков больше не было.
   Справедливости ради отмечу: случай не такой уж взрывоопасный. На какие-то журналистские вольности редакционное начальство иногда смотрело сквозь пальцы. Но только не на те, что так или иначе были связаны с идеологией. Тут последствия могли быть скверные.
   Служил редактором дивизионки в 120-й гвардейской Рогачёвской трижды орденоносной мотострелковой дивизии капитан Сергей Панизник.
   Помнил его ещё курсантом Львовского высшего военно-политического училища, прибывшего в нашу редакцию на стажировку. Уже тогда в нём обнаружился поэтический дар. Писал стихи на белорусском, который в ту пору среди людей военных, служивших в нашем округе, был не в ходу.
   Встречался с Панизником и в бытность его редактором дивизионки. На своём "Москвиче" подкидывал меня то в одну часть, то в другую. Общительный, добросердечный, знающий своё дело, он как редактор был на хорошем счету. Его лирика публиковалась в белорусских изданиях, а Саша Дракохруст делал с неё поэтические переводы. Не потому, конечно, что когда-то Панизник проходил у нас в редакции стажировку.
   Казалось бы, всё у Сергея складывалось удачно. И вдруг... "За белорусский буржуазный национализм" его исключают из партии и выгоняют из армии. Что же произошло? А ничего. Он просто любил свою Беларусь и не только писал стихи на белорусском, но и переписывался с белорусскими литераторами, жившими в Канаде. Вот это и было "крамолой". Советский офицер связался с иностранцами и в своих письмах "допускает высказывания, несовместимые с партийной идеологией"! "Забугорная" переписка у КГБ под особым контролем.
   Спустя годы после этой истории Сергей мне рассказывал: в его письмах не было ничего такого, что говорило бы об "антисоветских настроениях". Были размышления о судьбах белорусской культуры, белорусского языка, который вытеснялся русским.
   Бдительные гебисты мгновенно ухватили возможность раскрутить "дело". Буржуазный национализм! И носитель его - редактор военной газеты, которому по долгу службы надлежит неустанно пропагандировать идеологические установки партии. Так что, товарищи в политуправлении, обратите внимание!
   Обратили. "Оргвыводы" последовали незамедлительно. Чтоб другим было неповадно! Система культивировала постоянный страх. Не смейте сомневаться в руководящих установках, а не то...
   Но страх страхом, а совесть совестью. Один раз струсил, другой и, глядишь, потерял себя как личность. Коготок увяз - всей птичке пропасть. Это ведь я не вообще... Это и к себе примерял.
   О природе страха немало размышлял в своих статьях по психологической подготовке. Человек может испытывать страх по разным причинам. Ну, скажем, из-за неясности обстановки. Но может и потому, что внутренне не готов к той или иной ситуации. Не получил от себя же самого установку: как быть, если прижмут конкретные обстоятельства7
   Одно из таких обстоятельств уже спрогнозировал. А вдруг мне, как офицеру-еврею, предложат написать что-нибудь антисионистское? Выступить с обличением "израильских агрессоров" или сказать своё слово публициста по поводу тех, кто уезжает в Израиль, "предавая свою Родину".
   В начале своей офицерской службы не очень-то разбирался в сионизме. Да и откуда было черпать сведения о нём, если сколько-нибудь объективные источники были напрочь отрезаны от "простых советских людей"! Зато косяками выходила литература о "чёрных делах сионистов". Разбомбили арабскую больницу, снесли бульдозером несколько арабских домов, убили арабского подростка... Поди проверь, как было на самом деле. А тебе без конца внушают: сионисты стремяться разобщить трудящихся, угнетают трудовой народ в Израиле, они против мира и социализма... Ух, какие злыдни эти сионисты! Так уж намелькалось это слово в определённом контексте, что одно его упоминание вызывало недобрые чувства. Убеждённый интернационалист, я поначалу искренне негодовал: убивают беззащитных арабов - это же преступление! И зачем надо выманивать евреев в Израиль? Вот я, например, люблю свою страну и как военный человек готов защищать её с оружием в руках. На кой хрен мне ехать в Израиль? Что у меня общего с евреями-капиталистами в Израиле и США?
   Но постепенно идеологические шоры, казалось бы, намертво прилипшие к глазам, начали сползать. Чем больше советская пропаганда изощрялась в обличении Израиля и сионизма, тем чаще меня стали одолевать сомнения. Почему евреи непременно должны раствориться в диаспоре, а не сохранить себя как народ? И что плохого в том, что создали своё государство? Ведь воспевают же на все лады средства массовой информации в СССР "русский характер", "русское поле", "русскую славу"... А какие умильные очерки публикуются о тех, кто намытарившись на чужбине, вернулся в Россию! Так почему же надо осуждать тех евреев, которые решили уехать в Израиль - на свою историческую родину7
   Саша Дракохруст рассказывал мне, как в начале 70-х травили в Союзе писателей поэта Хаима Мальтинского. На фронте он командовал стрелковой ротой, потерял ногу. Уезжать в Израиль поначалу и не помышлял. Вопреки его желанию уехали дети. И только после этого подал заявление на выезд и он. Каких только ярлыков на него не навесили! "Отщепенец", "предатель", "подручный сионистов"... При отъезде у него, как и у других бывших фронтовиков-евреев, отобрали боевые ордена и медали.
   Человеку думающему, уже привыкшему сопоставлять факты, размышлять над ними, нетрудно было понять: всё это кликушество о "мировом сионизме - ударном отряде империализма" - плохо замаскированный антисемитизм.
   Разумеется, власть подключила сюда и кино. Однажды нас, сотрудников редакции, повели на просмотр "важного документального фильма". Маяков многозначительно подчеркнул:
   - Всем быть обязательно!
   Сначала мне подумалось: нам хотят показать какой-то секретный фильм о подрывных действиях американских спецслужб. Пришли на базу штаба тыла нашего округа. В полутёмной комнате - киноустановка. Засветился экран и пошли кадры о... "происках сионистов".
   Крупно: географическая карта, в центре - узкая тёмная полоска - Израиль. От неё чернота наползает на соседние арабские страны. Голос за кадром поясняет: израильская военщина стремится развязать войну и захватить новые территории арабских стран.
   А здесь уже два полушария опутанны паутиной. На фоне нью-йоркских небоскрёбов - паук с шестиконечной звездой: сионистский капитал выкачивает национальные богатства из разных стран. Дальше уже про Израиль. Невзрачные приземистые дома. Заунывные звуки молитвы. Люди в чёрных шляпах и сюртуках истово молятся. Их торсы раскачиваются как маятники. И сразу же кадры: израильская полиция разгоняет демонстрантов. Вот, дескать, какая там свобода совести.
   Крупным планом лицо какого-то израильского деятеля, застывшее в стоп-кадре в самодовольной ухмылке, и замурзанные арабские дети, которые, как уверяет диктор, умирают в Израиле от голода.
   А кто эта плачущая женщина с типичной еврейской внешностью? Диктор поясняет: приехала из Минска в Израиль, поддавшись сионистским зазывалам, но пожив там несколько месяцев, горько раскаялась. "Я люблю свою советскую родину, - размазывает она слёзы, - и готова была ползти на коленях обратно..."
   Где такую откопали? Не сама же пришла на киностудию, предложив свои услуги! Чувствуется: данное действо не обошлось без вездесущего КГБ. Уж очень картинно кается эта заблудшая овечка, она же пламенная советская патриотка.
   Большинство присутствующих смотрит на эту сцену молча. Но кое-кто злорадствует, выдавая себя смешками. Сидящий впереди меня корреспондент отдела партийной жизни Павел Ерошенко аж гогочет от удовольствия. Для него этот фильм - именины сердца.
   В журналистике он абсолютно бездарен. Однако активен на собраниях. Придёт время, станет в редакции парторгом. В одном из своих выступлений глаголил, что газета недостаточно остро обличает сионизм, что надо бы "наступательнее", "боевитее". Сетовал на то, что она не пишет о "скрытых сионистах" ( "А ведь они, товарищи, есть и в нашей стране"). Может, хотел добавить: "и в нашей редакции", но не решился, лишь выразительно посмотрел на меня. Ответил ему встречным взглядом, впечатав в него усмешку.
   Осенью 1973-го мне позвонил замполит окружного госпиталя, полковник: не могу ли я к нему подойти? Есть важное дело.
   Пришёл. Он усадил меня на диван, сел рядом, подчёркивая доверительность беседы. Начал издалека.
   - Михаил Соломонович, мы вас знаем как боевого журналиста, который без устали... (пара дифирамбов). Похоже, у него тут была целая заготовка, но я его перебил:
   - Товарищ полковник, спасибо вам, конечно, на добром слове, но давайте говорить о деле.
   - Да, да, разумеется. Так вот, я всё-таки завершу свою мысль. Зная ваше перо, хотелось, чтобы за тему, о которой сейчас скажу, взялись бы именно вы. И не только как боевой журналист, но и как еврей. Наш, советский еврей. Настоящий патриот...
   Я насторожился, однако решил выслушать до конца.
   -... С вашим редактором Василь Васильичем уже говорил. Он мой выбор одобрил. А теперь о теме... Служил в нашем госпитале подполковник (назвал фамилию). По выслуге лет ушёл в запас. Мы считали его нормальным советским человеком. Но он, как оказалось, скрывал своё сионистское нутро. В этом году уехал в Израиль. Представляете, какой шок был в госпитале! Годами прикидываться советским патриотом и так подло изменить своей Родине! Честно вам скажу: не разглядели мы его душонку с двойным дном. (Тяжко вздохнул). Не разглядели... Вот вам и тема. Напишите про этого отщепенца. Под вашим пером, я уверен, материал получится острым, злободневным.
   - Но товарищ полковник, вы же сказали, что он уехал. Как же писать о человеке, даже не выслушав его? Это не в моих правилах.
   - Так мы дадим вам его личное дело.
   - И что же там я почерпну? Прохождение службы, состав семьи? Нет, так не могу. Мне надо видеть человека, пообщаться с ним.
   - Да зачем вам его видеть! - напирал полковник. - Неужели не ясно, что это отщепенец, предатель Родины?! - В голосе замполита уже явное раздражение.
   Я встал.
   - Товарищ полковник, не принуждайте меня делать то, что против журналистской этики. (Нашёл таки убойный довод!)
   - Жаль. Очень жаль. - Он тоже встал. - Вы меня разочаровали. Я так и скажу Василь Васильичу.
   - Дело ваше.
   На том разговор и закончился.
   Редактор по этому поводу меня не вызывал. Видимо, понял: я вовсе не тот кадр, которому можно давать подобные задания.
   Мне оставалось только сделать вид, что ничего не произошло.
   "Это делается просто. Берётся полоска бумаги..."
   В том же 1973-м (точную дату не помню) меня вызвал начальник отдела пропаганды и агитации политуправления полковник Николай Васильевич Шапалин.
   - Михаил, хотим послать тебя, как историка по образованию, на две недели в Москву в Центральный архив Советской Армии. Создаётся музей истории Белорусского военного округа. Твоя задача: отобрать и привезти копии фотодокументов о гражданской войне. Надеюсь на твои знания и вкус...
   Командировку воспринял, как нежданную для меня удачу. И не только потому, что представилась возможность пожить две недели с родителями, повидать родных и друзей. Прельщала и сама работа в центральном архиве - работа исследовательская, вкус к которой будучи в армии, не потерял.
   Прибыв в архив, горячо взялся за дело. Подобрал среди прочих документов и приказ Реввоенсовета республики о награждении орденом Красного Знамени одного из красноармейцев Западного фронта. Приказ был подписан председателем РВС Троцким и его заместителем Склянским.
   О том, что Троцкий ещё со сталинских времён предан анафеме, я, конечно, хорошо знал. Но документ есть документ. В институте нас учили: в документе ничего нельзя произвольно исправлять, в том числе и подписи. Это фальсификация. А если есть необходимость что-то сократить, об этом надо непременно сделать сноску. Однако в отделе, где я работал, мне сказали: делать фотокопии документов, подписанных Троцким, строжайше запрещено. То есть фотографировать сам документ можно, но... без подписи Троцкого.
   - Это делается просто, - просвещала меня начальница отдела. - Берётся полоска бумаги и накладывется на фамилию Троцкого. Вот и всё.
   Действительно, проще некуда. Словно и не было в гражданскую войну такого человека - Льва Давидовича Троцкого, председателя РВС, одного из главных создателей Красной Армии и её фактического руководителя или, как тогда называли, вождя. После манипуляции с подписью получается, что все вопросы в Реввоенсовете решал не его председатель, а заместитель.
   К столь беспардонной узаконенной фальсификации в архиве уже привыкли. А куда им деваться, архивным клеркам! Попробуй ослушаться! Не только выгонят с работы. Могут возникнуть неприятности и покруче.
   У меня как-то сразу пропал интерес к захватившей меня поначалу работе. Более того, было такое чувство, когда противен сам себе. Чем я лучше научных сотрудников архива, покорно участвующих в фальсификации? Да, полоску на крамольную фамилию не накладывал. Но ведь и не протестовал, хотя мой протест абсолютно ничего бы не изменил. Привезу для музея в числе прочих фотокопий и эту, препарированную, и бойко доложу: "задание выполнено!"
   Сейчас-то точно знаю: документ в таком виде везти в Минск не следовало. Однако привёз. Не пришло в голову выбросить или "забыть" в архиве. Теперь и этот грех на мне.
   Остаётся только покаяться и больше никогда не участвовать ни в чём подобном. Ни прямо, ни косвенно.
   Тогда ещё не знал, что хрестоматийная фотография - Ленин на трибуне выступает перед красноармейцами, отправляющимися на польский фронт, тоже фальсифицирована. У трибуны стоял Троцкий, и фото обрезали.
   Сколько же подобных "обрезаний", подтасовок, мифов скопилось в советских и постсоветских учебниках, исторической литературе! Неправедная власть, словно Кощей Бессмертный, прячет правду за семью печатями, хорошо сознавая: в правде - её смерть. Парадная музыка мифов должна притупить слух до такой степени, чтобы никто и никогда не мог уловить фальшивые ноты. На плацу не сомневаются и не рассуждают. На плацу маршируют. Р-раз, два, левой! Выше ногу! В государстве-казарме делается всё, чтобы вверх тянулась нога, а не душа. "Вы слышите, грохочут сапоги..."
   В этом грохоте голоса правдолюбцев почти не слышны. Почти... Но они были и есть, эти вечные катализаторы совести. Мужественные поборники правды, разумеется, понимают: выступить против отлаженной машины государственной лжи - это почти как пойти на танк с булыжником. Одиночку такая махина сомнёт. А если против неё встанут тысячи, десятки, сотни тысяч? Тогда чудищу не сдобровать.
   Но чтобы встали с колен тысячи, нужно, выдавив из себя страх, сначала подняться единицам
   На родине космонавта Климука
   В декабре 1973-го в космос впервые полетел уроженец Белоруссии Петр Климук. В космонавты случайные люди не попадают. Я пришёл к Маякову.
   - Василий Васильевич, пошлите меня на Брестщину - на родину Климука.
   В тусклых глазах редактора - никакого интереса.
   - Сейчас для нас это не тема. Климук не первый в космосе и не второй и даже не третий. Не такое уж это событие для нашей газеты.
   - Но ведь он наш земляк...
   - Ну и что?
   Его это "ну и что?", как вата, в которой вязнет всякая логика. И тогда я пустил в ход тяжёлую артиллерию.
   - Василий Васильевич... Если мы дадим в газете материал о Климуке, нас в политуправлении поругают?
   Он задумался.
   - Нет, не поругают.
   - А если не дадим, могут за это сделать втык?
   Бесцветный взгляд Маякова скакнул от стола к окну и снова замер на мне.
   - Пожалуй, ты прав: втык могут сделать... Ладно, поедешь. Сколько тебе надо дней?
   - Хорошо бы недельку.
   - Много. Три дня.
   Я договорился с корреспондентом "Знамени юности" Володей Левиным: делаем совместный материал и публикуем в обеих газетах. Оба редактора дали "добро".
   Со "Знамёнкой" сотрудничаю не первый год. Володя ведет там тему военно-патриотического воспитания, и все мои материалы проходят через него. У нас приятельские отношения. Небольшого росточка, толстенький, с некогда буйной, но уже изрядно поредевшей шевелюрой, он излучал оптимизм, добродушие, был по-журналистски лёгок на подъём.
   И вот мы в селе Комаровке, где родился и вырос будущий космонавт. Познакомились с его мамой Марфой Павловной, сестрой Тоней и её мужем Сашей, братом Мишей. Приняли нас хорошо, охотно рассказывали о детстве и юности Пети, как его по-семейному называли.
   Пока он летал в космосе, один бойкий журналист начал публиковать в газете "Чырвоная змена" документальную повесть о нём. Естественно, за столь короткий срок не смог собрать достаточно материала, но его дефицит восполнил фантазией, сдобрив своё скоростное повествование изрядной порцией патоки. Петиного отца, скромного, тихого крестьянина, сделал заместителем председателя колхоза, в войну лихим партизаном, затем героическим солдатом Советской Армии, погибшим в Польше, конечно же, смертью храбрых. Марфа Павловна изображалась искусной воспитательницей, владеющей богатым арсеналом педагогических приёмов, а Петя выведен образцово-показательным пионером и комсомольцем.
   То, что рассказали нам Климуки, оказалось куда проще и прозаичнее. Петин отец Илья Климук, будучи польским солдатом, в сентябре 1939-го попал в немецкий плен, бежал и, вернувшись в родную Комаровку, жил со своей семьёй. В 1942-м родился Петя. Когда на Брестщину пришли советские войска, Климук-старший подался в лес: в армии служить не хотел. Но долго в лесу не продержался. Наступила осень, пошли дожди. А когда вернулся в деревню, сразу же призвали в армию. Месяца через два погиб.
   Марфа Павловна изысканностью педагогических приёмов в воспитании детей не отличалась, а Петя не был образцово-показательным мальчиком. Но эта семья не нуждалась в ретуши. К чести Марфы Павловны, умела находить "золотую середину" между строгостью и лаской и сумела привить детям честность, порядочность, серьёзное отношение к своим обязанностям. Деньги от ребят не прятала, они хранились в сундуке, который никогда не запирался. Придёт кто-то из детей с покупками, сдачу положит в "мамин сундук". Не было такого, чтобы дети взяли без ведома матери даже самую малость... В этой атмосфере добра, уважительности к старшим, семейной надёжности и рос будущий космонавт.
   ... Нас пригласили к столу. Между стопками водки Марфа Павловна и Тоня отвечали на наши вопросы. Ничего необычного в этом семейном бытоописании не было. Обыкновенная жизнь обыкновенных людей, и не надо тут ничего придумывать, чтобы изобразить её "покрасивше". Она сама по себе достаточно интересна и богата, пусть не внешними событиями, а духовным содержанием, множеством оттенков, составляющих то, что образует "мир семьи". Именно здесь и прорастают зёрна будущих характеров и поступков.
   Очерк "Земные звёзды Петра Климука" мы с Володей Левиным сделали за пару дней. Когда писал свои "куски", невольно думал и о нашей семье. Как много тут общего! Та же взаимная любовь, почитание родителей, готовность придти друг другу на помощь в трудную минуту.
   О человеческих качествах космонавта Климука судить не могу: с ним не встречался. Но знаю: он из хорошей семьи. А это очень добротная стартовая площадка, чтобы стать хорошим человеком.
   И снова "пятая графа"
   Всегда по-доброму завидовал людям, живущим рядом с родителями, братьями и сёстрами.Меня такой радостью судьба обделила. Эта географическая оторванность постоянно точила душу. Родители с годами моложе не становятся. Когда им за семьдесят, а дети живут за сотни километров, острее многие бытовые проблемы. Красный Строитель, хотя и прекрасный, утопающий в садах посёлок, но родителям в их возрасте уже труднее обслуживать себя. Туалет во дворе, воду надо носить в вёдрах метров за двести от колонки, доставать дрова, пилить их и колоть. А уход за домом, садом... Да что тут перечислять! Трудно им одним.
   Мысль - перебраться поближе к родителям - появилась у меня ещё с конца 60-х годов. Гера продолжал служить на боевых кораблях на Балтике. Галя с мужем жила в Уфе. Думалось, мне проще пробиться в Москву. В Москве много военных изданий. Взяли же туда несколько человек из нашей редакции и при этом без каких-либо усилий с их стороны. Никаких особых журналистских доблестей от них и не требовалось. Приказ, и офицер отбывал в столицу.
   Свои надежды попасть в Москву поначалу связывал с газетой "Красная Звезда". Там меня знали по ряду публикаций. Во время отпусков заходил в редакцию, и мне давали задания. Получал их и от посткора по Белорусскому военному округу Саши Пименова. Интеллигентный, доброжелательный - с ним приятно общаться и, в частности, разрабатывать очередную тему.
   В войсках бывал часто. Многие темы предлагал сам. Особенно привлекала психологическая подготовка и физическая. Неоднократно убеждался: в "несокрушимой и легендарной" и то, и другое в загоне. Солдат учили действовать по одним и тем же схемам, будто в бою ничего другого не будет и противник не создаст никаких помех
   Привычка к шаблону как глубокая наезженная колея: крути не крути руль - никакого манёвра колёсами. Лозунг "учить войска тому, что необходимо на войне", так и остался всего лишь лозунгом. Учили по-старинке, не очень-то задумываясь над превратностями современного боя.
   Однажды пришёл в разведбатальон столичной 120-й дивизии. Его офицеры сдавали зачёт по физической подготовке. Мало кто из них мог подтянуться на перекладине десяток раз. А некоторые подтянулись всего лишь три-четыре раза. Я не выдержал: снял китель и подтянулся одиннадцать раз. Не лучший мой результат, но для военного человека вполне приличный. Спросил комбата: почему у его подчинённых такая слабина? Ведь это же не какая-нибудь тыловая база, а разведбатальон!
   Комбат тяжко вздохнул.
   - Вы думаете физподготовка у нас в числе основных предметов? Как бы не так. В прошлом месяце было всего лишь два занятия. Хозработы, подготовка к параду, а вчера весь день наводили марафет: ждали Главкома Сухопутных войск... Так что до физподготовки в том объёме, который полагается, просто руки не доходят.
   Если такое положение с этим делом в элитном подразделении столичной дивизии, то что говорить о других подразделениях, ещё больше задавленных хозработами, караульной службой и прочей "текучкой"! Объездив весь округ, всюду сталкивался с одной и той же грустной действительностью: рукопашному бою не учат, плаванью не учат, большинство спортивных городков построены ещё "при царе Горохе". Нет там современных тренажёров. Да и сами занятия, как правило, проводятся примитивно, с массой методических огрехов. Солдаты больше простаивают, чем тренируются. Словом, было о чём писать в проблемных статьях для "Красной Звезды". Критикой не ограничивался. Размышляя над проблемой, вносил предложения, чтобы изменить ситуацию к лучшему.
   Писал и на другие темы, которые, на мой взгляд, были интересны читателям всеармейской газеты.
   Печатали меня охотно, некоторые материалы появлялись под престижными рубриками "Мысли вслух", "Заметки военного публициста". Военная мысль - не монополия полководцев, генштабистов и учёных. Двигать её могут и самые обыкновенные люди. Если, конечно, пораскинуть мозгами: а как сделать лучше?
   Саша Пименов время от времени сообщал: такая-то статья отмечена на "красной доске". Он уже без обиняков говорил: будет предлагать меня в штат редакции. Предварительный подбор кадров на местах, как правило, из окружных газет - тоже обязанность посткоров.
   Помнились слова одного из начальников отделов "Красной Звезды", заказавшего мне очередную статью:
   - Если д'Артаньян пробился в мушкетёры шпагой, то к нам можно пробиться только пером.
   Пером - это меня устраивало. Разумеется, помнил и о "пятой графе", заранее зная, что тут возникнут трудности. Но ведь взяли же в окружную газету, несмотря на сопротивление кадровиков! А в то время как журналист, я ничего такого особенного из себя не представлял. Так, какие-то проблески, которые заметил Алексей Петрович Осика. Сейчас - другая ситуация. Есть опыт и немалый, и, говорят, журналистское имя. И я терпеливо дожидался своего часа.
   Но время шло, а Саша ничего конкретного о моём переводе в "Красную Звезду" не сообщал. Вскоре он уехал служить в Северную Группу войск (Польша). Но обо мне не забыл. До отъезда позвонил начальнику корреспондентской сети "Красной Звезды" полковнику И.И.Сидорову. И хотя с нашим округом уже расстался, посчитал своим долгом сообщить мне о своём телефонном разговоре с Сидоровым. Стенограмму этого разговора привёл в письме ко мне.
   "- ...Хорошо, давай... Так есть у тебя в Белоруссии такая кандидатура?
   -Есть.
   - Кто?
   - Майор Нордштейн.
   -Нордштейн... Знаем его. По-моему, он неплохо выступал у нас.
   - Да. Я от него организовал пять или шесть материалов, и все они, за исключением одного, были отмечены.
   - Ну и как, много приходилось над ними работать?
   - Откровенно говоря, Иван Иванович, только абзацы обозначал.
   - Ну, хорошо, писать он умеет. А что ещё можешь сказать о нём?Что он вообще за человек?
   - Скромный. Хорошо знает военное дело. В коллективе уважают его. Правда, недавно был у него один промах, но это, я считаю, случайность. К тому же вызвана она той атмосферой, что сложилась тут. (Имелся в виду мой самовольный отъезд на золотую свадьбу родителей - М.Н.)
   - Так. А что-то у него ещё было недавно. Какой-то в общем непорядочный журналистский приём.
   - Нет, я ничего такого не слышал.
   - Ну как же! Что-то он там или героя придумал, или приписал герою то, чего у него не было.
   - А-а, теперь понял, о чём речь. Это было года три назад, ещё до моего приезда в Минск. (Речь о моей зарисовке "Прыжок", о которой подробно в главе "Не могу же я свою голову на плаху!" - М.Н.)
   - Так ты считаешь, он сможет посткором работать?
   - Вполне. Он по любому отделу может писать. Но знаете что, он хотел бы лучше в Москву... У него там живут родители, причём, очень пожилые.
   - Ну хорошо. Сколько ему лет?
   - Сорок два.
   - Сколько?
   - В этом году сорок два исполнится.
   - Ну-у...
   - Так в телеграмме сказано: не старше. Он и не старше.
   - Да сейчас такие веяния...
   - Между прочим, здоровье у него отличное. Спортом занимается. У него чуть ли не дюжина разрядов...(Здесь Саша хватил лишку. Разрядные результаты у меня только по пяти видам спорта. -М.Н.)
   - Да-а...Ну ладно. А ещё у вас никого там нет подходящего?
   - Нет. Я понимаю так, что если вы спрашиваете моё мнение, то я волей-неволей несу моральную ответственность за того, кого рекомендую.
   - Правильно.
   - Так вот, больше никого нет, за кого бы я мог поручиться.
   "Потом он стал спрашивать, - писал Саша далее в письме, - о газете ПВО (там нет ли?)... Такие вот дела, Миша. К сожалению, весть я тебе сообщаю неутешительную, ибо понял: это отказ. Он даже не сказал в заключение, что "подумаем", "посмотрим" и пр., как это часто говорят. А мне искренне жаль: хорошее пополнение было бы в "Звезде". Это, между прочим, я и ему сказал. Но впечатление на него не произвёл и этим".
   Славный ты рыцарь, Саша Пименов! Сражался за меня, что
   называется до последнего. Но слишком неравны были силы. Нетрудно понять, почему отказ, почему всё, что он сказал обо мне как о журналисте и человеке, не имело для его начальника никакого значения.
   И всё-таки очень уж не хотелось расставаться с надеждой. Начальник корсети - в газете не самый главный. Может, он просто не любит евреев? Но над ним есть и генералы - главный редактор и зам. Попробую попасть на приём к кому-нибудь из них. Проще к заму.
   Замом главного - генерал-майор Михаил Лощиц. Слышал, что не солдафон, толк в журналистике понимает, умеет выслушать. И в первый же приезд в Москву позвонил ему.
   В приёме Лощиц не отказал, более того, в его голосе уловил доброжелательность. Генерал протянул руку и, усадив, вместо официального "слушаю вас" произнёс:
   - Чем могу служить?
   В душе моей сладко ёкнуло. Можешь, голубчик, можешь! Если, конечно, сильно захочешь. Как захотел когда-то полковник Осика.
   Изложил ему, чего прошу.. Обосновал мотивы. Родители - само собой, однако упор сделал на профессиональную сторону. В окружной газете почти восемь лет, срок для военного журналиста немалый. Что касается шпаги, простите, пера, то со стороны виднее: в "Красной Звезде" печатаюсь регулярно..
   - Да, я знаком с вашими публикациями, - подтвердил он. - Со шпагой у вас всё в порядке. Давайте построим нашу беседу так: я буду задавать вопросы, а вы не очень длинно отвечайте. Хорошо?
   Начал он фундаментально: с родителей, школы, комсомола. Как я учился, какие предметы были любимыми? Что изучал в Историко-архивном институте? Как оказался в армии? И снова вопросы: как долго прослужил на командирских должностях? Как стал журналистом? Какие сложились у меня отношения в коллективе окружной газеты? Спрашивают о таких подробностях, когда хотят знать о человеке как можно больше.
   Отвечал сдержанно и только по существу. Раза три звонил телефон, и каждый раз генерал говорил: "Я пока занят. Если у вас не очень срочно, позвоните через час". Такая уважительность к собеседнику приятно удивила. Не очень-то уютно чувствуешь себя в начальственном кабинете, когда его хозяин снимает трубку и долго с кем-то говорит. Теряется нить беседы, и у тебя ощущение, что ты в этом кабинете лишний. Нет, в чём, в чём, а в такте генералу Лощицу не откажешь. И называл он меня не с высоты генеральской субоординации - по воинскому званию, - а запросто: по имени-отчеству.
   - Михаил Соломонович, я вас не утомил своими вопросами?
   - Не утомили, товарищ генерал. Как журналист я и сам люблю их задавать.
   - Тогда ещё вопрос: у вас взыскания были?
   На несколько секунд задумался. Взыскания... В училище сутки сидел на "губе", уже не помню, за что. Запомнилось, что это был курорт. В июльскую жару мы с "подельником" блаженствовали в палатке. Играли в морской бой, вдоволь выспались. Ребята из нашего взвода, дежурившие на кухне, приносили нам двойные порции "второго" и полные фляги компота. Правда, выводной приводил нас на три - четыре часа к кухне - пилить и колоть дрова. Но это для молодых, здоровых парней - всего лишь разминка.
   Что ещё? Капитан Петров из-за двух сбитых подковок на солдатских сапогах объявил выговор... "за плохую подготовку к строевому смотру". И наконец строгий выговор, объявленный Акшевским - за поездку в Москву на золотую свадьбу родителей. (Как он сформулировал это взыскание уже позабылось).
   Ну, "строгач" от Акшевского - тут легко проверить: было недавно. А те два взыскания в молодые годы, кто их будет проверять? Да и проверяй, не проверяй, с переходом в категорию старших офицеров карточки взысканий и поощрений уничтожаются и заводятся новые.
   Всё-таки подкупил генерал своим обхождением, живым интересом ко мне, как к личности. И я ничего не утаил.: смотрите, вот сижу перед вами, какой есть.
   Он выслушал, ничего не сказав, хотя мне показалось, в глазах его промелькнуло удивление.
   - А как у вас со спиртным?
   - Нормально, товарищ генерал. Как записано в одной аттестации: "Над своим моральным уровнем работает. Перестал пить денатурат".
   - Я вижу, чувством юмора вы не обижены, - оценил он шутку. Встал и, прощаясь, снова протянул руку. - Скажу откровенно: вы произвели на меня впечатление человека искреннего. О нашей беседе доложу главному редактору генералу Макееву.
   Это уже конкретно. Если замглавного потратил на меня около часа, значит, встреча носила не формальный характер. Значит...
   Ничего это ещё не значит, - снова настраивал себя на скептический лад. Опыт разочарований, связанный с "пятой графой", не позволял быть безоглядно доверчивым. Однако надежда снова распустила крылышки.
   Шёл месяц за месяцем, а с назначением в "Красную Звезду" по-прежнему глухо. Будто и не было столь обнадёживающей беседы. И тогда, преодолев стеснительность, написал Лощицу короткое письмо, в котором спросил напрямую: будет ли наша беседа иметь конструктивное продолжение?
   И вот наконец ответ:
   "Уважаемый Михаил Соломонович! Извините за задержку с ответом на Ваше письмо. Был сильно занят служебными делами, подготовкой к проведению юбилея "Красной Звезды".
   В отношении Вашей просьбы должен сказать следующее. В соответствии с указанием вышестоящих руководящих кадровых органов, в аппарат редакции на должности со штатной категорией "майор, подполковник" мы выдвигаем офицеров в возрасте не более 40 лет. А вам уже 43 года. Предложить Вам полковничью должность у нас нет никакой возможности. Сами понимаете, что при таком положении дел удовлетворить Вашу просьбу не можем.
   С уваженим замглавного редактора генерал-майор М.Лощиц".
   Письмо датировано 24 января 1974-го, аккурат в день моего рождения. Вот уж поистине подарочек.
   Генерал малость ошибся. В этот день мне стукнуло 44 года. Но я-то доподлинно знал: причина отказа вовсе не в возрасте. В "Красную Звезду" брали и в 45 лет и даже старше. В частности, незадолго до моей беседы с Лощицем взяли туда офицера из нашей редакции Василия Изгаршева - он на три года старше меня. Возраст мой Лощиц знал, когда ещё беседовал со мной, но ни о каких возрастных барьерах и словом не обмолвился. Значит, дело тут не в возрасте, а в "пятой графе". Возможно, он не имел ничего против того, чтобы я работал в "Красной Звезде". Возможно, и главный редактор тоже. Но над ними - Главпур. А там дана чёткая установка: евреев в "Красную Звезду" не брать. Пришлось Лощицу выдумывать повод для отказа.
   Удивительное всё же существо человек. Казалось бы, с "пятой графой" куда как ясно. Так нет же, надежда, как тонкий стебелёк на асфальте: хотя и топчут его, а он снова упрямо поднимается. Стремление пробиться в Москву к родителям было так сильно, что я продолжал изыскивать новые возможности. Ладно, с "Красной Звездой" пролёт. Центральный орган Министерства обороны... Вход туда таким, как я, запрещён. А как насчёт других печатных органов? Может, в отношении их бдят не так свирепо?
   Моё внимание привлёк журнал "Советское военное обозрение". В открытую продажу не поступает. Значит, его сотрудники не на виду. Возможно, там для евреев какие-то послабления. Как в некоторых вузах. Скажем, в Физтех или Институт международных отношений не берут, а в какой-нибудь Торфяной - пожалуйста. Мне ведь не вывеска нужна, а журналистская работа в Москве.
   Дождавшись ближайшего отпуска, разыскал редакцию этого журнала. Открыл первую попавшуюся дверь. За столом - подполковник. Поздоровался и с порога:
   - Хотел бы работать у вас.
   Наверное, в ту минуту я напоминал солдата, который пришёл в редакцию "Во славу Родины" и обратился ко мне насчёт покупки ботинок.
   Подполковник удивлённо уставился на меня.
   - Кто вы? Где служите?
   - В газете Белорусского военного округа в отделе боевой подготовки.
   - Та-ак, интересно... Да вы садитесь, товарищ майор. С нашим журналом знакомы?
   - Не очень, - признался я. - Но слышал, что он занимается вопросами боевой подготовки.
   - Правильно слышали. Между прочим, попали именно в этот отдел. Я - его начальник. И нам нужен корреспондент. Кстати, должность подполковничья...
   Да по мне хоть капитанская, а тут ещё и повышение.
   Подполковник взял уже инициативу в свои руки.
   - Есть ли у вас военное образование?
   - Хабаровское артиллерийское училище.
   - Инте-ре-сно. И после училища...
   - Служил на командирских должностях. - Перечислил, на каких именно.
   - Слушайте, вас же сам Бог ко мне послал!
   По мере того, как я отвечал на его вопросы, он нетерпеливо приговаривал:
   - Так, так... - Прихлопнул по столу. - Стоп! Я тут себе кое-что помечу. - Взял листок бумаги. - Ваша фамилия?
   Я назвал.
   - Это ваши статьи частенько появляются в "Красной Звезде"?
   - Наверное, мои, - улыбнулся я.
   Он смотрел на меня так, словно только что открыл во мне родственника. И вдруг решительно, как ребёнка, взял за руку.
   - Идёмте!
   - Куда? - не понял я.
   - К нашему заму. Он сейчас за редактора.
   Пришли. Представил меня.
   - Вот тот человек, которого мы так долго искали. Всё при нём: и военное образование, и высшее гражданское. Выступает в "Красной Звезде" с проблемными статьями.
   Полковник окинул меня изучающим взглядом.
   - Присаживайтесь. Статьи ваши читал...
   И завязался разговор. В его вопросах не чувствовалось жёсткости. Я тоже задавал вопросы, в основном о журнале. Спросил, служил ли кто из его сотрудников на Дальнем Востоке или в Белоруссии? Извечная тяга к землячеству. Оказывается, полковник служил на Дальнем Востоке в ту пору, когда я был на Сахалине взводным. Знает многих журналистов из "Суворовского натиска", в том числе и Александра Дракохруста. Я не преминул сказать, что до недавнего времени мы работали в одном отделе в "Во славу Родины".
   - Обязательно передайте ему привет.
   Обнадёжил: в скором будущем надеется увидеть меня в штате редакции журнала.
   - А пока напишите что-нибудь для нас. Ну, скажем, по психологической подготовке.
   Вернувшись в Минск, сделал материал о психологической полосе. Так стали называть цепочку сооружений, снабжённых металлическими желобками, в которые наливалась горючая смесь. Перед стартом смесь поджигали. Это было шагом вперёд по сравнению с обычной полосой препятствий. Для того, чтобы преодолеть сотню метров сквозь огонь и дым, одолевая одно препятствие за другим, нужна не только сноровка, но и смелость.
   Через эту полосу прошёл, вернее, пробежал сам и мог оценить её достоинства как бы изнутри. В статье высказал некоторые мысли по поводу новшества. Солдат должен не просто бежать к финишу, а принимать какие-то решения, учиться тактически мыслить в решительные минуты. Метнуть в цель гранату, поразить "противника" штыком или прикладом, вынести из огня макет, обозначающий раненого товарища - да мало ли что можно придумать для совершенствования подобной полосы-тренажёра!
   Из "Советского военного обозрения" мне прислали авторский экземпляр. Мою фамилию заменили псевдонимом: "М.Камнев". Тщеславие меня не грызло. Камнев так Камнев. Но к чему этот маскарад?
   Причина прояснилась во время очередного приезда в Москву.
   - Понимаете, какая тут заковыка... - пустился в объяснения начальник отдела. - Часть тиража выходит на английском, французском и арабском языках. Да, его направляют и в арабские страны. А там фамилия, подобная вашей, вызывает определённые эмоции. Ну вы же понимаете... Мы поставили псевдоним без вашего согласия, полагая, что вы нас поймёте правильно и не обидитесь.
   Понял я правильно, сделав для себя ещё одно маленькое открытие. Спросил: как обстоит дело с моим переводом в журнал? Начальник отдела ответил: есть сложности - в Главпуре сидят очень уж твердолобые товарищи.
   Развивать тему о "сложностях" и "твердолобых товарищах" я не стал. И так понятно.
   Через несколько месяцев мой роман с "Советским военным обозрением" тихо угас.
   Что ещё предпринять, чтобы пробиться в Москву? Попробовал перевестись в газету Московского военного округа "Красный воин" на ту же должность: корреспондентом. Газеты аналогичные, вся разница в географии. Если евреев в окружные газеты допускают, рассуждал я, то почему бы не разрешить мне перевод туда? Правда, это Москва, получение московской квартиры... Но я - человек служивый. Захотят перевести - дадут квартиру, как и всем прочим. Кадры в "Красный воин" берут в основном из дивизионок, то есть с периферии, и в конце концов всем дают квартиры. Это знал доподлинно, ибо в "Красном воине" работал мой друг Саша Новиков.
   С ним познакомился в Печах, в учебной дивизии: там Саша проходил срочную службу в сапёрном батальоне. Придя однажды в батальон, я обратил внимание на огромную стенную газету. Поразила меня не только размером, но и содержанием, отмечена хорошим вкусом. Её редактором и оказался рядовой Новиков. Разговорились. До призыва в армию он работал в городской газете.
   Уговорил командира батальона отпустить солдата со мной в Минск. Представил Сашу редактору, тогда полковнику Осике. Он был обласкан Алексеем Петровичем, получил ряд заданий, а я сделал о нём небольшую зарисовку. С тех пор подружились, несмотря на разницу в возрасте и служебном положении. По рекомендации Осики, наш внештатный военкор поступил на факультет журналистики Львовского высшего военно-политического училища, и все четыре года его учёбы мы переписывались. Саша считался там одним из лучших курсантов и при выпуске получил назначение в "Красный воин".
   В Москве мы снова встретились. Он пытался мне помочь.
   - Я уже говорил о вас нашему редактору полковнику Азову. Настроен он к вам хорошо, знает вас по публикациям в "Красной Звезде". Вам надо с ним побеседовать.
   Побеседовали.
   - Я-то согласен взять вас, - сказал Азов. - Но окончательное решение о вашем переводе за политуправлением Сухопутных войск. Формальности само собой. Однако учитывая, что округ столичный, нужен дополнительный импульс. Пусть Член Военного Совета вашего округа позвонит нашему. Если они договорятся, вопрос, я думаю, будет решён.
   Что ж, логика тут есть. Вернувшись в Минск, записался на приём к Члену Военного Совета - начальнику политуправления округа генерал-полковнику Дебалюку. Откровенно говоря, идти к этому вельможному чиновнику не хотелось, но выбора у меня не было. В конце концов он мой прямой начальник, главный политработник в округе, так сказать, комиссар, представитель партии. А я - рядовой корреспондент и рядовой коммунист. Уделить мне сколько-то минут своего начальственного времени ему вполне по силам.
   И вот звонок в редакцию: генерал Дебалюк согласен меня принять.
   Как и в беседе с Лощицем, коротко изложил мотивы своей просьбы. Сослался на разговор с редактором "Красного воина".
   Лицо Дебалюка излучало отеческую участливость.
   - Зачем вас куда-то переводить? Мы вас ценим, вас весь округ знает... Зачем нам избавляться от такого журналиста?
   Его развёрнутые ко мне ладони выражали недоумение: меня так ценят, а, я неблагодарный, хочу отсюда навострить лыжи.
   Товарищ Дебалюк не был лишён артистических способностей. Брать на себя даже малейшую ответственность ему явно не хотелось. Это я уловил с первых же минут нашей беседы.
   - Товарищ генерал, спасибо за добрые слова. Мне действительно работается здесь хорошо. Но я уже сказал вам, что желание перевестись в газету Московского военного округа связано с трудным положением пожилых родителей. Если вы позвоните вашему московскому коллеге, решение вопроса может значительно ускориться.
   Он на несколько секунд задумался. Рука его легла на телефонную трубку и... поползла назад.
   Это движение было красноречивее всех его слов.
   - Звонить в Москву считаю нецелесообразным, - наконец-то выдал своё резюме. - Вот если из политуправления Сухопутныхз войск последует на вас запрос, чинить препятствия не будем.
   В глазах его уже досада: ну что я надоедаю подобными мелочами!
   Мне ничего не оставалось, как спросив его разрешение, выйти.
   Последняя надежда пробиться в Москву - журнал "Военный вестник". Это сугубо военно-техническое издание, в котором обобщался передовой опыт, пульсировала творческая мысль. Язык публикаций сухой, деловитый. Выкладки, расчёты, схемы, чертежи... Там охотно печатали мои материалы по артиллерии: очерки о мастерах огня, статьи о тактической, психологической подготовке артиллеристов. С редактором отдела "Ракеты и артиллерия" полковником Владимиром Михайловичем Ивановым у меня сложились творческие отношения. Кадровый артиллерист, участник войны, он знал толк в вопросах, которые освещал на страницах журнала вверенный ему отдел. Владимир Михайлович заказывал мне очередной материал и после публикации сообщал, как он воспринят в редакции, а также в Штабе Ракетных войск и артиллерии.
   На каком-то высоком совещании один из генералов, сославшись на мой очерк о начальнике артиллерии 120-й мотострелковой дивизии подполковнике Василии Зайцеве, сказал: "Таким должен быть человек на этой должности". Уже одна эта фраза военного профессионала подводила некий итог и моей работе.
   Да, я старался. Старался в своих материалах отходить от общепринятого в журнале сухого, канцелярского языка. Человек - не компьютер. Его потребность в получении информации неотделима от чувственной сферы. Только в этой гармонии можно получить наиболее целостную картину события или явления. Как написать о сугубо технических вещах живо, занимательно, без скучного описательства и одновременно не растворить профессиональное в эмоциях - вот ведь задачка. Насколько удавалось сочетать и то, и другое, судить, разумеется, читателям. Для меня в этом отношении и по сей день остаются образцами очерки Анатолия Аграновского, Юрия Черниченко, Марка Галлая.
   "У вас счастливое сочетание артиллериста и журналиста, - писал мне в одном из своих писем полковник Иванов. Это не было моей заслугой. Так уж сложилась жизнь. Оба дела, которыми занимался в разные годы и которые любил, сфокусировались в одном. Подобное в творческих судьбах не редкость. Наверное, тот же любимый мною Марк Галлай не стал бы интересным автором, не будь блистательным лётчиком-испытателем.
   К блистательным артиллеристам причислить себя не могу. Тут больше подходит другое определение: обыкновенный. Но в военной журналистике, как и в спортивном многоборье, важен комплекс способностей и умений. Знаток какой-то отрасли военного дела, слабо владеющий пером, и, наоборот, мастер пера, но слабо знающий дело, о котором собирается писать, вряд ли создаст что-то интересное, дельное, обогащающее и ум, и душу.
   Плодотворное сотрудничество с "Военным вестником" стало для меня тем лучиком надежды, который в бесплодных попытках преодолеть все препоны из-за "пятой графы", долго не гас. "Военный вестник" по своей военно-технической направленности не столь идеологизирован, как прочие военные издания. Ну, будет в нём работать некий офицер с непривычной для здешних ушей фамилией. Ничего, привыкнут. Нет правил без исключений.
   Так мне тогда думалось. Приехавший в Минск сотрудник журнала сказал мне:
   - В редакции сейчас две вакансии: в отделе тактики и в ракетно-артиллерийском. Тебя у нас знают. Потянешь и там, и там.
   "Знают"... Но почему тогда не берут? Может, действительно нужен какой-то сильный импульс на генеральском уровне?
   Вскоре для этого представился благоприятный случай. В штабе округа меня окликнул замкомандующего войсками округа генерал-полковник Алексей Иванович Семиренко. Случайная встреча. Банальный вопрос "Как дела?" Столь большому начальнику проще бодро ответить: "Нормально" или что-то в этом духе. Но я сказал: есть одна проблема...
   - Зайдём ко мне.
   Кабинет его не такой роскошный, как у командующего, но тем лучше располагает к откровенному разговору.
   - Садись. Что там у тебя за проблема?
   Изложил её.
   - Так, понятно. Сейчас позвоню редактору. Это же наш кадр, бывший командир учебной дивизии генерал-майор Скородумов.
   С Москвой замкомандующего тут же соединили.
   - Алё! Иван? Семиренко говорит. Ну как ты жив-здоров? - После общих приветствий перешёл к делу. - Слушай, Иван... У тебя, насколько мне известно, не хватает двух работников: в отделе тактики и в ракетно-артиллерийском... Ага, информация правильная. Тогда слушай дальше. Одного работника могу предложить. Служит у нас в окружной газете в отделе боевой подготовки. Окончил артиллерийское училище и пять лет служил в артиллерии. В тактике тоже неплохо разбирается. Не раз выступал в "Красной Звезде". Словом, человек вполне подходящий. Ты же меня знаешь: лишь бы кого рекомендовать не стану... Твоё "спасибо" пока принимаю как аванс. Окончательно приму, когда возьмёшь парня в свой штат. Не забудь в придачу бутылку коньяка: обмоем это дело... Когда сможешь взять?.. Прекрасно. Да, забыл сказать: он же у тебя печатался. Записывай фамилию... Записал?
   Далее длинная пауза. Семиренко только слушал и лицо его мрачнело.
   - Та-ак... И что, от тебя это никак не зависит? Та-ак... Ну ладно, будь здоров. - И положил трубку.
   - Вопрос отпал. - И никаких комментариев.
   Я не стал уточнять, почему отпал. И без того понятно. Ветряная мельница, на которую с копьём наперевес устремился Дон-Кихот в погонах генерал-полковника, лениво взмахнув крылом, отшвырнула его. Жернова этой мельницы ещё долго будут перемалывать надежды таких наивных, как я. Какими бы ни были счастливые профессиональные сочетания, для чиновников, ведающих кадрами, это пустой звук. Есть указание: в центральные печатные органы Министерства обороны евреев не брать. И будь ты хоть Львом Толстым, не возьмут.
   Я - не Лев Толстой, я - простой смертный. Там, где мои сослуживцы без особого труда поднимались на очередную служебную ступеньку, мне приходилось постоянно доказывать своей работой, что этой ступеньки достоин. Однако, как бы ни старался, для меня уже была намечена тайная черта, за которую, хоть тресни, не пустят.
   После неудачи, теперь уже с "Военным вестником", можно было подвести печальный итог. Всё, хватит биться головой в эту стену! Лучше поберечь голову для других полезных дел.
   И всё-таки судьба оказалась благосклонной к нашей семье. В 1972-м уволился в запас Гера и, преодолев неимоверные трудности с пропиской, поселился в Москве. А через несколько лет Гале с мужем удастся обменять уфимскую квартиру на московскую. Теперь у родителей появилась надёжная опора. Посёлок Красный Строитель, где прошли мои детство и юность, снесут, и на его месте построят какое-то предприятие. Время от времени буду приезжать туда как на кладбище. Родители получат квартиру в Чертанове, и мне уже не нужно будет добиваться служебного перевода в Москву.
   Хотя серия моих попыток пробиться туда не увенчалась успехом, в памяти остались люди, которые пытались помочь. За свою военную и гражданскую жизнь встретил не так уж много начальников, не спешивших выполнять указания относительно евреев: ограничивать, не продвигать, не пускать. Они сопротивлялись этой мерзости тихо, без натужности и до известных пределов. Была и перед ними стена, преодолеть которую уже не могли, да и не решались. И все же... И всё же старались сохранить в себе порядочность. А это дорогого стоит.
   * * *
   Мои передряги в связи с "пятой графой" не были каким-то досадным исключением. За 15 лет службы в Белорусском военном округе передо мной прошла целая галлерея людей, испытавших на себе все "прелести" национальной политики партийного руководства.
   Офицеров редакции направляли по замене за рубеж в Группы войск. Служба там считалась престижной и прежде всего из-за материальных благ. Хорошие квартиры, двойной оклад. Местные деньги - на текущие расходы, советские - на сберкнижку. Ну, и само собой - заграница, возможность хоть на несколько лет вырваться из-за "железного занавеса". Правда, и там не очень-то разгуляешься, если каждый твой шаг под неусыпным надзором. Однако желающих служить "на переднем крае лагеря социализма" всегда было с избытком. За 5-6 лет в редакции "Во славу Родины" практически не оставалось ни одного офицера, который бы не послужил за границей. Кроме офицеров-евреев. Таких в мою бытность было четверо: ответственный секретарь Семён Матлин и три корреспондента: Александр Дракохруст, Михаил Кругман и я. Нам никак не светило назначение на полковничью должность - замредактора и тем более, редактора. Ни при каких способностях, ни при какой погоде. Стать начальником отдела или ответственным секретарём (штатная категория подполковник) - это ещё дозволялось. И то, как исключение, при благоприятных обстоятельствах. Это наш потолок.
   На командирских должностях еврей мог стать и полковником, но никак не генералом. И опять же, если по своим способностям и служебным результатам был гораздо выше среднего выдвиженческого уровня.
   Многих офицеров-евреев, служивших в нашем округе, я знал, с некоторыми дружил. Расскажу о двух из них. Их военные судьбы, хотя и самобытны в своей профессиональной и личностной непохожести и вместе с тем весьма типичны для той эпохи.
   Боганов
   Однажды на пороге редакционного кабинета, где я работал, возник широкоплечий майор в очках. Представился:
   - Боганов Аркадий Иосифович, старший тренер спортивного клуба по борьбе. Читал вашу статью по физической подготовке. Она созвучна и моим мыслям...
   - Проходите, садитесь. Поговорим.
   Говорить с ним было интересно. Мыслил нестандартно. С первой же нашей встречи я понял: человек передо мной неординарный. Семитские черты лица, курчавые рыжеватые волосы никак не гармонировали с фамилией, похожей на русскую. Уловив в моём взгляде вопрос, усмехнулся:
   - Не сомневайтесь. Таки да.
   - А фамилия?
   - Досталась от предков.
   Мы перешли на "ты" и вскоре стали друзьями.
   Ещё в детстве в московском дворе Аркадий услышал в свой адрес презрительное "жид". Чтобы доказать обидчикам, что он не робкого десятка, старался им ни в чём не уступать. На спор спрыгнул с крыши сарая в снег, промчался на салазках с крутой ледяной горы, с которой не решался скатиться никто из мальчишек. Обижать его перестали: мог постоять за себя. Стараясь опровергнуть устоявшееся мнение, что еврейские дети - сплошь отличники и тихони, удирал с занятий и вместо них гонял в футбол, хулиганил.
   К его бесшабашному отрочеству незаметно подкатил на ночном "воронке" 37-й год. Сначала арестовали дядю Яшу. Его, говорившего в основном на идиш, обвинили в антисоветской агитации и вскоре расстреляли.
   В одну из ночей "воронок" подъехал к их дому. С замиранием сердца жильцы прислушивались: к кому же на этот раз?
   Резкий стук в дверь Богановых. Обыск. Отчаяние матери. Подавленный взгляд отца.
   - Собирайтесь, - сказал ему молодой чекист.
   Был вежлив и даже как бы сочувствовал, обнадёжив плачущую мать.
   - Там (показал на потолок) разберутся, и ваш муж, надеюсь, вернётся.
   Он действительно вернулся ... через десять лет.
   Грянула война. Спустя месяц - первые бомбёжки Москвы. 16-летний Аркадий сбрасывал с крыш зажигалки, рвался на фронт, но по возрасту его не взяли. Зато в числе других юношей-недоростков до призывного возраста его мобилизовали на рытьё противотанковых рвов. Два месяца адского труда. Волдыри на ладонях. Полуголодная пайка... И снова Москва, теперь уже в баррикадах, противотанковых ежах, с ежесуточными воздушными тревогами.
   До его матери уже дошли зловещие слухи о том, что оккупанты расстреливают всех евреев. И она приняла решение уезжать.
   В Сталинобаде Аркадий поступил в эвакуированную из Одессы артиллерийскую спецшколу. Созданные перед войной эти школы были предтечей Суворовских училищ. Брали туда физически крепких подростков, мечтавших о военном поприще, одевали в военную форму. Кроме общешкольных предметов, "спецы" постигали азы военного дела. Ещё не курсанты, но уже и не штатские.
   Потом артучилище в Талгаре (северный Казахстан). В январе 1945-го выпуск. Назначение получил в Болгарию. Евреев в ближнее зарубежье тогда ещё допускали. Немало их, бывших фронтовиков, увешанных орденами и медалями, служило в зарубежных гарнизонах.
   Он был атлетически сложен, спортивен и уже этим внушил к себе уважение сослуживцев.
   - Служил в нашем полку лейтенант Митник, еврей, - рассказывал Аркадий. - Парень тихий, физической силой не отличался. Сидим с ним в офицерской столовой за одним столом. Тут подходит командир взвода разведки старший лейтенант Цулюпа, здоровущий такой детина, весь в медалях, и к Митнику: "Ну ты, жид, сгинь! Дай русскому человеку сесть!" Я ударил его по челюсти, после чего он стремительно переместился на пол. Воспитательный момент пошёл впрок. Цулюпа не только прекратил свои издёвки по отношению к Митнику, но и как-то признался: после того случая зауважал меня. Кстати, то же услышал и от его дружков.
   Служба мотала Боганова по гарнизонам страны. В Махачкале успешно выступил в соревнованиях по боксу. Среди болельщиков был командир полка. Он послал молодого офицера в Ленинград на курсы усовершенствования офицерского состава по физической подготовке - вместо штатного начфиза.
   На первенстве Ленинграда по классической борьбе Боганов занял первое место. Его направили в школу тренеров. Оттуда в 1948-м поступил в Военный институт физкультуры.
   Так он нашёл своё призвание: помогать людям становиться сильными и духом, и телом. Учился успешно. На кафедре борьбы вёл занятия со слушателями, не уступая в методике штатным преподавателям. Имел высокие разряды по многим видам спорта, но борьба окончательно стала его "коньком". Начальник кафедры представил Боганова, единственного среди слушателей института, в адьюнктуру. Но учёно-партийный совет (название-то какое!) не утвердил. Секретарша совета шепнула ему: потому что еврей.
   Его направили тренером по борьбе в спортивный клуб Белорусского военного округа. А через несколько месяцев стало раскручиваться "дело врачей". Начальник спортклуба вызвал Боганова и, потупя взор, сказал:
   - Тебя, Аркаша, переводят в Осиповичи. Это не моя воля...
   Аналогичная участь постигла и тренера по боксу еврея Новика. Его тоже убрали из Минска в отдалённый гарнизон. После смерти "лучшего друга физкультурников" обоих вернули в окружной спортклуб.
   Здесь он проработал около двадцати лет. Вот уж в ком сочетание мужской стати и высокого интеллекта! Мы с ним много беседовали о состоянии и перспективах физической подготовки и спорта в армии. Иногда приносил мне несколько исписанных листков.
   - Я тут одну галиматью написал. Посмотри...
   Почерк у него малоразборчивый. Но мысли! Читать его "галиматью" было интересно. Он активно выступая в окружной газете. Совместно с моим коллегой Аркадием Капиловым написал книгу очерков "Дорога на олимп" - о знаменитых спортсменах Белоруссии. Добавление к фамилии - "мастер спорта", "заслуженный тренер БССР", конечно же, придавало вес его публикациям. Но дело не только в титулах. Новатор, искатель по натуре, Боганов был яркой фигурой среди известных спортсменов и тренеров округа. Участвовал в написании Наставления по физической подготовке (раздел "Боевое самбо"), стал автором нескольких плакатов по самбо. Фундаментальные знания в области избранной профессии, богатый спортивный опыт и плюс способность трансформировать всё передовое в конкретные рекомендации помогли ему добиться высоких результатов.
   У него зоркий тренерский глаз. В конце 50-х на спортивных сборах по борьбе обратил внимание на нескладного с виду солдата. Длинные руки, худощав, шея отнюдь не борцовская. Фигурой больше походил на лёгкоатлета. Боганову говорили: "Чего ты с ним возишься? Ведь видишь: парень не родился борцом. Ему бы лучше стать метателем". Но Боганов увидел в новичке то, что не заметили другие: врождённую координацию движений, отличную реакцию и внутреннюю взрывную силу, умение её выплеснуть именно в то мгновенье, когда противник меньше всего ожидает атаку. Молодого спортсмена не пугали внушительные мускулы соперников. Даже проигрывая, уходил с ковра с жаждой реванша. Образно говоря, это был спортивный алмаз, попавший в руки искусного гранильщика.
   Парня звали Александр Медведь. Пройдут годы, и он станет трёхкратным олимпийским чемпионом.
   В тренерской работе Боганов всегда учитывал личностные качества спортсмена. Что годилось для одного, не подходило другому. Он творчески строил тренировки, дозировал нагрузки, подводя к пику спортивной формы именно перед главным состязанием года.
   Первым в Белоруссии стал практиковать ежедневные трёхразовые тренировки. Утром - зарядка с имитацией приёмов борьбы, днём - баскетбол, футбол, вечером - схватки на ковре, отработка техники. И всё это в разных сочетаниях. В субботу - парная баня, в воскресенье - отдых. Коллеги-тренеры смотрели на новшество скептически. "Доиграется Боганов, загонит ребят..."
   Но он был в своём новшестве непреклонен. Что это, авантюра, стремление дать результат любой ценой? Аркадий много думал над этим, анализировал ход тренировок и пришёл к выводу: такие нагрузки вполне оправданы. В человеческом организме заложены огромные резервы, которые зачастую так и остаются невостребованными. Но использовать их надо по-умному, нагрузки чутко дозировать и плюс к этому зарядить своих подопечных верой: "Я могу сделать то, что вчера казалось невозможным". Техника техникой, тактика тактикой, но без уверенности в своих немалых возможностях, без дерзкой отваги борцу нечего думать о победе.
   Тренерские усилия Боганова, его новаторство, дали свои плоды. Он не только подготовил десятки мастеров спорта. На первенстве Вооруженных Сил команда, которую пестовал, стала занимать призовые места, а несколько его борцов пробилось в чемпионы СССР, Европы и Мира, не говоря уже об Александре Медведе, мировой знаменитости.
   Его повысили в должности: стал командиром спортивного батальона, подполковником. Что такое спортбат? Как известно, в армию попадают и спортсмены высокого класса. Если такого парня определить в обычную строевую часть, сделав из него, скажем, танкиста или сапёра, то за два года солдатской службы он как спортсмен многое утратит. Большой спорт требует особого режима, интенсивных тренировок. Вот и собрали таких ребят в особое подразделение. Вся их служба - тренировки, соревнования в разных городах страны и за рубежом, изредка несение внутреннего наряда.
   Но батальон есть батальон, пусть и спортивный. "Держать дисциплину" здесь непросто. Молодых, здоровущих парней может потянуть и на "подвиги". Признаться, когда шёл туда впервые, думал, что увижу этакую спортивную вольницу. Но обнаружил уставной порядок, которым, увы, далеко не везде радовали строевые подразделения.
   Боганов был крепким командиром.
   Батальон напрямую подчинялся политуправлению округа. Сначала я видел здесь какую-то нелепость. При чём здесь политуправление? Но, поразмыслив, пришёл к выводу: определённая логика есть. Она вполне вписывалась в парадную галерею потёмкинских деревень, в изобилии возведённых в "стране развитого социализма". Спорт, весьма идеологизированный, должен был доказывать преимущества "советского образа жизни". "Достойно защитить спортивную честь страны!" (Вооружённых Сил, округа, дивизии, полка и т.д.) - подобные призывы-заклинания стали своеобразной идеологической накачкой. Выступил спортсмен неудачно на каких-то, конечно же, ответственных соревнованиях, и уже о нём говорят: опозорил честь округа. Эту честь и "защищал" спортбатальон. Чем выше спортивные успехи его "бойцов", то есть профессиональных спортсменов, тем больше оснований для командования утверждать: спортивная жизнь в округе "бьёт ключом". Когда же срочная служба того или иного маститого спортсмена подходила к концу, он, в зависимости от своей "нужности", мог перейти в прапорщики и числиться в обычных батальонах-полках. Именно числиться. Такие служаки занимали штатные должности, но в подразделениях их видели редко. Разве что приезжали получать "денежное довольствие".
   Официально считалось, что в СССР нет профессионального спорта. В газетных отчётах спортсменов "Локомотива" называли железнодорожниками, "Черноморца" - моряками и т.д. - по ведомственной принадлежности. Но всё это была такая же фикция, как для особиста артиллерийские эмблемы.
   Спортбатальон в армии - тоже своего рода камуфляж. Профессиональных спортсменов одели в военную форму, маскируя под солдат. Но какие же они солдаты! Кроме дневальства, построений ничего по-настоящему военного не испытывали. Ни стрельб, ни учений, ни подъёмов по тревоге. Как были штатскими людьми, так таковыми и оставались.
   Это я и высказал спортивному комбату.
   - Ну хорошо, - согласился он. - Показуха тут, конечно, есть. Но как тогда быть в армии с большим спортом? Не призывать в армию спортсменов высокого класса?
   - Нет, почему же? - ответил я. - Призывать надо. Но использовать этих ребят на срочной службе гораздо рациональнее. В спортивном батальоне учить их некоторым боевым специальностям. Ведь не двадцать четыре часа в сутки тренируются. Три-четыре часа ежедневно вполне можно уделить боевой подготовке. Готовить из них снайперов, минёров, радистов, переводчиков, инструкторов по рукопашному бою... Да мало ли специальностей, которые бы они могли освоить безо всякого ущерба для спортивного мастерства!
   - Ты, пожалуй прав, - раздумчиво сказал Аркадий. - Но вместо всего этого наш замполит пичкает нудными политзанятиями и беседами.
   - Вот и предложи своему начальству поменять акценты. Для укрепления боеготовности родимой армии.
   - Ты что, серьёзно? Предложи я такое, меня тут же обвинят в недооценке партийно-политической работы. Политзанятия - это же священная корова. И потом кому нужна вся эта целесообразность? Дебалюку? Третьяку? Да начхать им на все эти высокие материи. Они живут сегодняшним днём. Что им надо от батальона? Рекорды и спортивные победы. Слава в таком случае падёт и на них. А напрягать мозги - что там будет, когда клюнет жареный петух, - они не привыкли. И вообще я чувствую, что командовать батальоном мне осталось недолго.
   - Это почему же?
   - Поставил меня на батальон Греков. Ты же знаешь, мужик умный. Очевидно, я ему приглянулся, когда встал вопрос, кого назначить на эту должность. Претендентов с полдесятка. Я в то время был начальником штаба этого батальона. Конечно, он уже кое-что обо мне слышал, да и сам, думаю, навёл справки. Словом, я оказался в числе претендентов. Не знаю, сработали бы объективные показатели моей деятельности, но помог случай...
   Греков увлекался большим теннисом. Спаринг-партнёром был у него солдат нашего батальона, мастер спорта Лановой. И вот однажды этот солдат не прибыл на корт. Порученец Грекова позвонил в батальон: в чём дело? Ему ответил командир спортроты капитан Жебраков: "Лановой нарушил дисциплину и получил от меня два наряда вне очереди. Потому и остался в казарме".
   Греков покинул корт раздосадованный. Я понимаю его: хотя и большой начальник, однако в приказном порядке заполучить партнёра не может. Формально-то Жебраков прав: наказал солдата за провинность и при этом власть свою не превысил. Но Греков расценил упёртость ротного как неуважение к себе. Ведь мог Жебраков, вполне мог отпустить солдата на корт. Ну сказал бы при этом примерно так: "Теннис теннисом, а два наряда всё равно отработаешь". И свой командирский авторитет не уронил бы, и Члена Военного Совета уважил. Но я повторяю: упёртым он был служакой.
   Ну ладно, тот случай вроде и позабылся. И вот вызывает меня Греков на беседу - на предмет знакомства со мной, одним из кандидатов на должность командира спортбата. Вопросы разные задаёт, прощупывает, как я подкован политически. Как могу, отвечаю. А потом вдруг говорит: "Вы - начальник штаба батальона. Дайте характеристику командирам рот". Каждого из них я знал хорошо. Дошёл до командира 2-й роты Жебракова. "С отличием, - говорю, - окончил военное училище. Подтянутый, грамотный, волевой офицер. Требовательный к себе и к подчинённым..."
   По мере того, как я давал ему характеристику, Греков всё ниже опускал голову. Почему? Откуда мне знать? Может, думал о чём-то своём... Перечислил я служебные достоинства Жебракова и сделал небольшую паузу, припоминая: что ещё можно сказать? Подумал и сказал: "... Но есть у него, товарищ генерал, один маленький недостаток". "Какой?" - поднял голову Греков. "Он по-человечески дурак".
   И Греков расхохотался, да так, что потом платком глаза вытирал. И сразу же начальнику физподготовки и спорта округа полковнику Булкину: "Подготовьте приказ о назначении Боганова командиром спортивного батальона".
   Вот так улыбнулась мне фортуна. Пока Греков был в округе, в обиду не давал, хотя и писали на меня анонимки. А теперь вместо него Дебалюк, а замом Серёженькин. Вот этот генерал Серёженькин и хочет меня сковырнуть.
   - За что?
   - О-о, у него тут свои интересы... Как-то позвонил мне: "Товарищ Боганов, надо зачислить в батальон одного солдата. Запишите фамилию... Очень перспективный спортсмен..." Служил тот солдат где-то под Брестом. Сам понимаешь: рекомендация генерала для меня как приказ. Ведь он тоже мой прямой начальник. Ну, ладно, беру этого солдата в батальон. И тут выясняется: он всего лишь второразрядник. А ведь батальон комплектовался из мастеров спорта, кандидатов в мастера и, как исключение, перворазрядников. Почему же Серёженькин пропихнул его в спортбат? "Перспективным" тот парень оказался в другом: отец его работал на скотобойне под Минском и ублажал Серёженькина мясом. Вот и перевели сыночка из строевой части к нам, где ни учений, ни караульной службы, хозработ, а только тренировки, парилка и все прочие прелести спортивной жизни. О такой срочной службе многие мечтают, да не у каждого звание "мастер спорта" или "кандидат в мастера". Этот сынок пытался ублажить и меня. "Я вам, - говорит, - буду привозить по дешёвке хорошее мясо".
   От его услуг я отказался. Не хватало мне ещё новых анонимок по этому поводу!
   Мясом он снабжает замполита Марченко, а тот, не обижая себя, доставляет мясо Серёженькину. Тайно, конечно. Но я-то знаю эти тайны.
   Серёженькин хочет поставить командиром батальона Марченко. Но для этого надо убрать меня. Тем более, что я не той национальности. А батальон подчинён политуправлению. Уловил ситуацию?
   Да уж как не уловить! Аркадий не сгущал краски. Если говорить о Советской Армии 70-х годов, то нигде так пышно не процветал антисемитизм, как в политсферах. Уж там-то были "научно подкованы" и весьма поднаторели в теории и практике борьбы с "мировым сионизмом". Ретивых разоблачителей "сионистских происков" бесило, что у офицера-еврея фамилия на русский лад (ишь, замаскировался!), что он не подходил под созданный юдофобами стереотип еврея - этакого жуликоватого и суетливого проныру-приспособленца. Бесило, что он талантлив, атлетически сложён, не заискивает перед начальством.
   На него продолжали писать доносы. Использован был и тот факт, что в штабе округа физподготовку и спорт курировал подполковник Юрий Слуцкий, тоже еврей. В руководстве спортом округа свили гнездо сионисты! И на того, и на другого усиленно искали компромат. Искали малейшую зацепку. Дети обоих офицеров поженились. Ага, значит, служебные отношения подменяются родственными. Боганов носит очки. А не проверить ли его зрение на предмет пригодности к военной службе? Он как командир отдельного батальона выписывал проездные документы для спортсменов. А всё ли здесь чисто? И вообще, не может же быть, чтобы в таком специфическом подразделении не было нарушений воинской дисциплины!
   После очередного доноса в батальон приехал полковник из политуправления. Проверял документацию. Дотошно расспрашивал подчинённых комбата. Но как ни старался, ничего существенного найти не смог. И тем не менее искатели компромата не теряли надежду: копать, копать надо!
   Решающий удар он получил совсем не там, где ожидал. Его вызвали на военный совет округа. Накануне прошёл смотр-конкурс в Вооружённых Силах на лучший спортивный батальон. Батальон, которым командовал Боганов, был назван в числе лучших, что было отмечено грамотой. Казалось бы, уж теперь-то его положение как командира спортбата упрочилось.
   Заседание военного совета шло в рутинном русле казённой риторики. Дежурные фразы, пустые речи, ни одной сколько-нибудь свежей, дельной мысли. Слушая эту трескотню, Аркадий не выдержал, поднял руку.
   - Разрешите мне...
   Ему дали слово. Начал, как и было принято на подобных заседаниях-совещаниях, с краткого отчёта о состоянии дел на вверенном ему участке работы. Сказал и про смотр-конкурс. Но этим не ограничился. Вносил конкретные предложения. В частности, предложил создать курсы инструкторов физподготовки и спорта, значительно улучшить питание личного состава спортбатальона. Обосновал это выкладками.
   Командующий сначала слушал благосклонно. Но когда речь зашла об улучшении питания, нахмурился. Очевидно, расценил выступление Боганова как скрытую критику в адрес руководства.
   - Может быть, вам ещё личного повара предоставить? - бросил он раздражённо.
   - Мне, товарищ командующий, - ответил Боганов, - повар не нужен. Питаюсь дома. А вот для личного состава спортбатальона хороший повар был бы кстати. Если мы хотим добиться результатов не только всесоюзного, но и мирового уровня...
   - Ну хватит разводить демагогию! - оборвал его Третьяк. - Будет тут ещё подполковник учить нас! Повара, видите ли, ему не хватает...
   После того заседания Боганова вызвал начальник Управления боевой и физической подготовки войск округа генерал-майор Рыбьяков.
   - Кто тебя тянул за язык? Запомни, Боганов: слово - серебро, а молчание - золото. Ты понял? Молчание - золото! А теперь что ж... Командующий сильно на тебя осерчал. Против него я не попру. Пиши рапорт об увольнении.
   На следующий день Аркадий рассказал мне о случившемся.
   - Рапорт я подал. Зачем ждать, пока мне какую-нибудь статью пришьют и выгонят без пенсии? Надоело! Выслуга у меня есть. И пошли все они в задницу!
   Как я понимал его! Уходить в расцвете сил (46 лет) из армейского спорта, в который вложил столько труда и таланта, уходить из-за вздорных наветов завистников-антисемитов, недоброго прищура генерала Серёженькина и самодурства командующего Третьяка Аркадию было тяжко. Но постоянно ожидать ударов - какая это жизнь!
   К Аркадию Боганову в своих записках ещё вернусь. Не такой он человек, чтобы, получив удар, даже очень болезненный, сложить крылышки
   Гальперин
   Февральским утром 1972-го меня вызвал Маяков.
   - У нас давненько не было критических материалов о боевой учёбе. Поезжай-ка в 120-ю и к вечеру привези что-нибудь ударное...
   ... Пока ехал в автобусе в Уручье, размышлял, как сподручнее выполнить задание. В моём распоряжении около четырёх часов дообеденного времени. Где лучше всего взять критический материал? Опыт подсказал: в инженерном городке. На этом учебном поле, насыщенном всевозможными сооржениями, до обеда и проходили занятия.
   Так оно было и в то утро. На заснеженном поле стояли два десятка солдат, и офицер им что-то объяснял. Подошёл к ним. Лейтенант представился: командир огневого взвода миномётной батареи такой-то. Тема занятия - обкатка танками.
   Я отошёл в сторону, чтобы не смущать лейтенанта. Танков в городке не было. Был макет. Он должен двигаться по рельсам, но что-то там не сработало. Макет стоял, и лейтенант показывал жестами, что нужно делать, когда наползает танк. Потом подвёл солдат к столбику с табличкой - условия выполнения упражнения - и стал их зачитывать.
   Табличек девять, и каждую он не миновал. Солдаты постукивали от холода сапогами, а лейтенант всё читал с методичностью жующей коровы...
   Теперь-то я уже знал: вот она, тема для задания редактора - вместо интенсивной тренировки - сплошное стояние, нудная читка в поле.
   Почему загодя не побеспокоиться, чтобы макет работал? Не в силах сам устранить неисправность? Доложи комбату: так, мол, и так, занятие под угрозой срыва. А тот бы поднял на ноги соответствующих должностных лиц. Должен же кто-то отвечать за исправность оборудования в этом городке! И уж если запустить макет не удалось бы, следовало взять другую тему занятия. А так бездарно топтаться на снегу!.. Оставалось только спросить у лейтенанта, какой у него офицерский стаж.
   Оказалось, в армии всего лишь две недели. Призван из запаса после окончания университета.
   Если подходить формально, то служебная ответственность не знает различий между теми, кто окончил военное училище и призван из запаса. А по совести? По совести долбать неопытного новичка рука не поднимается. Уж если кого-то критиковать, то прежде всего командира батареи: выпустил этого сосунка в поле с солдатами, не подготовив, не растолковав, как провести занятие, и вот результат.
   И я направился в батарею. Комбат оказался на месте.
   - Товарищ майор, командир миномётной батареи старший лейтенант Гальперин!
   В глазах худенького невысокого офицера - тревога. Ведь в казарму я пришёл вместе с солдатами незадачливого лейтенанта.
   Рассказал комбату о том, что увидел на занятии.
   -... Да и можно ли это назвать занятием? Пришли в учебный городок налегке: без автоматов и противогазов. Простояли два часа на холоде. И это у вас называется "обкатка танками"?
   Старший лейтенант опустил голову.
   - Виноват, товарищ майор...
   - Но это же не ответ. Как вы могли допустить такое?
   Воспитывать командиров - не моя обязанность. Факт, как говорится, налицо. Вину свою командир батареи признал, так что вся "фактура", причём, убойная, уже собрана. Можно возвращаться в редакцию и докладывать: задание выполнено.
   Молчит комбат. Вид подавленный. Я сейчас для него как танк, наехавший на его карьеру.
   - Какое училище окончили?
   - Одесское артиллерийское.
   - Как учились?
   - Окончил с отличием.
   - Вам нравится ваша профессия?
   - Да.
   - Тогда почему столь безответственно отнеслись к исполнению своих обязанностей? Ведь знали, что лейтенант (назвал фамилию) в армии без года неделя.
   - Товарищ майор, я только сегодня утром вернулся из командировки, Думал, приеду на день раньше и сам проведу это занятие. Но не получилось. Но я не хочу оправдываться. Мой командир взвода, значит, и моя вина.
   Мог бы о командировке сказать сразу. Это в корне меняет дело. Что такое армейские командировки, в том числе и краткосрочные, я хорошо знал. Их не планируют заранее. Внезапно вызывают в штаб: есть срочное задание. А что и как будет в твоём подразделении, узнаешь, когда вернёшься. Лёгко всё раскладывать по полочкам задним числом. А в вечной армейской суматохе, когда сам был командиром, всегда ли всё скрупулёзно рассчитывал?
   Было над чем задуматься.
   - Товарищ старший лейтенант, сколько вам нужно времени, чтобы провести занятие по обкатке танками как надо?
   Наверное, в моём голосе были интонации генерала Харука, когда тринадцать лет назад после того, как я по разгильдяйству получил на контрольной двойку, спрашивал меня по телефону: сколько мне надо времени, чтобы ликвидировать свою, как он выразился, "артиллерийско-стрелковую немощь"? Помнишь, мой читатель, в главе "Теория вероятностей и третья звёздочка" я рассказал об этой истории?
   В глазах Гальперина вспыхнул огонёк.
   - Сутки, товарищ майор.
   - Не переоцениваете ли свои возможности?
   - Сутки, - повторил он упрямо.
   - Если я вас правильно понял, то завтра примерно в это время вы будете в готовности провести занятие?
   - Так точно. Завтра в десять ноль-ноль.
   - Тогда до завтра.
   А сегодня у меня с заданием Маякова прокол. Не вдаваясь в подробности, доложил: подходящих фактов для критической корреспонденции не нашёл. Рассказывать ему всё, как есть, не хотелось. Не те отношения.
   - Как это не нашёл? - полоснул меня свирепым взглядом из щелочек-амбразур. - В такой махине, как дивизия не найти недостатков?! Это с твоим-то опытом? Может, ты в Уручье не был?
   - Василий Васильевич, в Уручье я был и нашёл объект для ударного материала. Занятие будет завтра утром.
   - Ладно, пока поверю тебе. Но учти: если и завтра вернёшься с пустыми руками, рассмотрим твоё поведение в партийном порядке...
   Поворчав, отпустил меня.
   В том, что завтра материал привезу, не сомневался. Но какой? Вряд ли комбат успеет за сутки как следует подготовить занятие. Попытается что-то обозначить на скорую руку? Но для опытного глаза показуха не пройдёт. И опять же методика... Обкатка танками - тема непростая. Если с методикой слабина, никакое натаскивание не поможет.
   Как ни настраивал себя на критический лад, мне уже был симпатичен волевой напор этого старлея. Ишь ты, не два, не три дня попросил на подготовку. Сутки! Однако посмотрим.
   Следующим утром ровно в десять солдаты стояли в строю. Уже не взвод. Батарея! В касках, с автоматами, сумками для магазинов, противогазами - полное полевое снаряжение. Увидев меня, комбат подал команду "смирно". Печатая шаг, лихо вскинул ладонь к ушанке.
   - Товарищ майор! Миномётная батарея для занятия по тактике построена. Командир батареи старший лейтенант Гальперин.
   Представляю, как сейчас волнуется. На карту поставлена его командирская репутация. И хотя я ему не начальник, а всего лишь корреспондент, но сейчас для него проверяющий. Как посмотрю, как потом напишу... Ну, старайся, парень. Покажи, на что способен. За мной не пропадёт.
   От казармы до учебного городка километра полтора солдаты бежали. Попутная тренировка - неплохое начало. И в самом городке - ни минуты простоя. Гальперин распределил людей по учебным "точкам". На одной с помощью макетов и плакатов - изучение тактико-технических данных танков, состоящих на вооружении в армиях НАТО, показ их уязвимых мест. На второй "точке" - изучение устройства и принципов действия мин, способов их применения. Третья "точка" - практика. Руководителем здесь сам комбат. Двигался макет танка (ага, неисправность устранена!), и миномётчики вели огонь холостыми по "приборам наблюдения", отрабатывали способы ослепления "экипажа" с помощью дымовых шашек и плащ-накидок. А когда "танк" достигал траншеи, пропускали его над собой и метали на корму учебные гранаты.
   ... К траншее по вводной комбата (противник простреливает открытый участок) ползли по-пластунски. В этот день была оттепель. На пути ползущих - талые лужицы. Но комбат непреклонен: вперёд! Проползли двадцать метров, тридцать... А он будто и не замечает, как тяжело солдатам. Зато видит любую шероховатость в их действиях.
   - Товарищ Данашвили, ствол автомата волочить по земле не надо. Вы из него стрелять будете. Товарищ Гуринович, не поднимайте зад. В бою противник может всадить в него очередь. Плотнее, плотнее прижимайтесь к земле! Вот сейчас хорошо.
   Наконец доползли до траншеи. Встали. Отдышались.
   - Товарищи солдаты!.. - Комбат говорил негромко, без командных интонаций, с какой-то непривычной для данного момента доверительностью. - Я знаю, как тяжело ползти по этой мокроте в полном боевом снаряжении. Возможно, кое у кого из вас мелькнула мыслишка: издевается командир, солдатский пот ни во что не ставит. Если кто и подумал так, - ошибся. Я вас всех люблю и жалею. А ползти приказал, потому что жизни ваши хочу сберечь, если придётся воевать с противником без кавычек. Больше пота в учении - меньше крови в бою. Вы проползли лишь сорок метров, а в Великую Отечественную нашим бойцам приходилось преодолевть по-пластунски значительно большие расстояния. Так что нам с вами ещё надо этому учиться и учиться. А теперь проверим вашу заправку...
   Миномётчики вылезли из траншеи, построились.
   - Смотрите, как хорошо подогнано снаряжение у товарища Радченко. Даже после переползания держится крепко. А у вас, - подошёл к рядовому Данашвили, - всё сбилось: сумка для магазинов и противогаз - на животе. Скажите откровенно: мешало вам это ползти?
   - Мешало...
   - Значит, на собственном опыте убедились. А теперь всем в траншею!
   И снова треск автоматных очередей, снова в "танк" летят гранаты...
   За полчаса до конца занятия комбат подозвал к себе лейтенанта, того самого, кто вчера читал лекцию в поле.
   - Постойте здесь и посмотрите... Думаю, почерпнёте для себя кое-что полезное.
   Деликатно сказал, без нажима. Привыкший к солдафонскому хамству, самодовольной назидательности, я не мог не отметить этот командирский такт.
   Сначала лейтенант только смотрел, потом Гальперин передал ему флажок, а с ним и "бразды правления".
   - Действуйте. Сейчас вы на этой "точке" руководитель.
   Лучшей учёбы для молодого офицера и не придумать.
   "Да ты, парень, педагог!" - подумал я о комбате. Меня захлестнуло восхищение красивой работой. Такое же чувство испытал, узнав, как спас солдата лейтенант Кутузов.
   Красивая работа... Её можно выполнить, когда любишь своё дело.
   ... Докладывая Маякову об увиденном, попросил не пожалеть газетной площади. И Маяков не пожалел: отвёл полстраницы, даже не вспомнил, что посылал меня за критическим материалом.
   Тогда я ещё не знал, что как раз в те самые дни начальство Александра Гальперина решало: разрешить ли ему поступать в артиллерийскую академию? На предыдущие три рапорта следовали под разными предлогами отказы. Представляю, какая бы реакция была на четвёртый рапорт, появись в окружной газете мой критический материал о неудачном занятии, проведенном его подчинённым, где главной мишенью для критики был бы сам комбат.
   Теперь совсем другое дело. Комбат оказался не просто волевым, умеющим держать слово, но и в своём деле талантливым офицером. Мне захотелось, чтобы о занятии, которое он так мастерски провёл, в тот же день узнали и его начальники. И я позвонил начальнику артиллерии мотострелкового полка, командиру полка, а затем и командиру дивизии. Материал на полстраницы в "Во славу Родины" само собой.
   А что же академия? После четвёртого рапорта наконец-то получено "добро". Формальные поводы для отказа уже исчерпаны. Командир отличной батареи, мастер артиллерийского огня, хорошие служебные аттестации да плюс восторженная, не побоюсь этого слова, статья о нём в окружной газете! Словом, кандидат достойный. Но... еврей. Полковое и дивизионное начальство, конечно, на этот счёт "в курсе". "Не пущать", "придерживать", "тормозить" - не в полку и дивизии это придумано. И, возможно, пропуская настырного офицера-еврея через очередной шлагбаум, махнули рукой: ладно, пусть попробует. Только в академии всё равно "зарубят".
   На конкурсных экзаменах суммарный балл Гальперина превзошёл проходной. Беседовавший с ним генерал "советовал" поступить на один из инженерных факультетов.
   Гальперин упорствовал: он - командир и хочет идти только по командирской стезе. Настырность старшего лейтенанта с неблагополучной "пятой графой" взбесила академических начальников. Какой привередливый! Другой на его месте был бы рад-радёшенек, что дозволили здесь учиться. Неважно, на каком факуьтете, но ведь в академии! А этот воротит нос...
   Ему объявили: "не прошёл по конкурсу".
   Почему "не прошёл", какие основания для столь категоричного решения? А вот не прошёл и всё! Приёмная комиссия учитывает не только баллы. Значит, чем-то не понравился. А чем именно - объявлять о том не обязательно. Может, "по линии КГБ" у этого старлея "не всё в порядке".
   Гальперин не сдался. Поехал в Москву, пробился в высокие кабинеты и был зачисленн слушателем командно-штабного факультета.
   Обычно после окончания военной академии выпускника в звании капитана или майора сразу же назначают на подполковничью должность, скажем, заместителем командира полка или ей равную. Гальперина (в академии он стал капитаном) назначили всего лишь на майорскую должность - начальником штаба дивизиона. В этом качестве прослужил несколько лет, постепенно убеждаясь: несмотря на все его офицерские доблести и академическое образование, реальных шансов для дальнейшей успешной командирской карьеры у него нет. И когда представилась возможность, перешёл на военную кафедру Белорусского университета. Там я видел стенд "Лучшие методисты" с его фотографией. Он стал кандидатом педагогических наук, доцентом. Любовь к истории привела на исторический факультет. Закончил его заочно. Офицеры военной кафедры избрали Гальперина председателем офицерского собрания. Тут бессильны анкеты. Тут нужен авторитет.
   Уже в пору "перестройки" он был представлен на полковничью должность: начальником цикла военной кафедры. Но генерал в штабе округа, ведающий военными кафедрами вузов, заупрямился: еврея в полковники? Не выйдет! Естественно, напрямую об этом Гальперину не сказали, но других причин неутверждения просто не было.
   Когда я узнал об этом, поехал в Москву к главному ракетно- артиллерийскому начальнику Сухопутных войск генерал-полковнику артиллерии Михалкину, до недавнего времени возглавлявшему ракетно-артиллерийские войска в нашем округе.
   Мы знали друг друга. Этим и воспользовался. Ксенофобией он не страдал, в чём я уже имел случай убедиться.
   Генерал-полковника в Штабе ракетных войск и артиллерии не застал: он уехал в командировку. Написал ему письмо и оставил в Штабе, попросив передать лично Михалкину. Получилось оно страницы на две. Помимо всего прочего, высказал там своё отношение к подбору кадров по "пятой графе" и прямым текстом: случай с Гальпериным - проявление антисемитизма.
   Вскоре из Москвы на моё имя пришёл ответ. Начальник отдела кадров Штаба РВиА сообщил: вопрос о назначении подполковника Гальперина на должность начальника цикла военной кафедры Белорусского государственного университета будет решён положительно.
   Приказ по войскам округа не заставил себя долго ждать. А через несколько месяцев на погонах Александра Гальперина появились полковничьи звёзды.
   Зная Михалкина, представил, как развивались события после получения им моего письма. Звонок в Минск вузовскому генералу и несколько крепких выражений, на которые генерал-полковник был горазд. Не исключаю, что позвонил он и командующему войсками округа.
   Шёл 1988-й год, "перестроечные" веяния дошли и до армии. В гигантском здании, именуемом Советским Союзом, дышаться стало уже полегче.
  
   * * *
   Написал здесь только о двух военных судьбах. Но мог бы рассказать и о других, по которым прошёлся всё тот же каток - государственный антисемитизм.
   Государственный... Он снова и снова заставлял задуматься, в каком государстве мы живём. Шла трудная, мучительная работа ума и души, переоценка ценностей. Выдирать из себя догмы, вбитые десятилетиями, приходилось с болью. С горечью убеждался: верхушка государства, армии со своими явными и тайными привилегиями - отнюдь не воплощение извечной мечты человечества о равенстве, братстве, справедливости.
   Да, существует государственный антисемитизм. Но рано или поздно придут к власти новые руководители и поведут с ним решительную борьбу. И не только с ним. Со всей этой фальшью под вывеской "советский образ жизни". Сколько же можно делать вид, что у нас "развитой социализм", что живём в самой свободной, самой демократической стране!
   Так думалось в глухие "застойные", а потом и "перестроечные" годы. Нет, не всё так мрачно, как иногда казалось. Всегда было и есть Отечество, которое нам, людям военным, надо охранять. И потом есть же твоя совесть, твой долг воинский и просто человеческий, есть люди, которых любишь. А иначе как жить, чем дышать?
   Это и держало на плаву.
   Всего лишь один снаряд...
   Моё служебное положение изменилось поздней осенью 1974-го с приходом на должность редактора "Во славу Родины" Виктора Фёдоровича Трихманенко. Он - бывший лётчик-истребитель, фронтовик. О своей боевой работе сказал с предельной откровенностью: "Я никого не сбил и меня не сбили". Уже не припомню, что он рассказывал, как стал журналистом, но газетчик из него получился крепкий.
   Познакомились уже в Минске в бытность его посткором "Красной Звезды" по Белорусскому военному округу. Как и с Сашей Пименовым, нас связывали общие творческие интересы: посткор заказывал очередной материал, а я его делал. А когда он попадал на "красную доску", Виктор Фёдорович показывал мне соответствующую телеграмму из Москвы. Однажды, вручив мне её, сказал:
   - Это очки и мне. Писал ведь ты под моим чутким руководством. - Ёрничая, вскинул подбородок. - Так что давай, брат, старайся. На фронте ведь как было? Отличились солдаты - им по медальке, а генералу орден. В генералы я, правда, не выйду, а вот в редакторы "Во славу Родины" - такой шанс имеется...
   И под секретными "двумя нулями" поделился: пишет книгу - мемуары Третьяка.
   -... Иван Моисеевич обещал: будет ставить вопрос перед Главпуром о моём назначении. Но об этом, - приложил палец к губам, - пока ни-ко-му.
   - Виктор Фёдорович, - изобразил я лёгкую обиду, - в одной из моих аттестаций написано: "Хранить военную тайну умеет".
   - На редакторскую должность, сам понимаешь, - продолжал Трихманенко, - претендентов более чем достаточно. Надеюсь, Иван Моисеевич мою кандидатуру пробьёт. Скажу тебе без утайки: надоело уже бегать с блокнотом, мотаться по гарнизонам. Ведь я как-никак полковник.
   Полковника он получил в Группе войск в Германии, откуда и прибыл в наш округ. К тому времени уже был автором нескольких повестей о лётчиках, членом Союза писателей.
   Я подумал: вот уж поистине, - каждому своё. Мне "мотаться по гарнизонам" не надоело. Напротив, езжу в войска и, в частности, на полигоны, стрельбища, танкодромы, учения охотно. А как иначе, если профессию свою люблю и не мыслю себя вне постоянного общения с теми, о ком собираюсь писать!
   Разговор происходил в кабинете Трихманенко. Он достал из сейфа початую бутылку водки, кусок колбасы.
   - Давай примем для сугрева...
   Только теперь заметил: уже "принял" и до меня. Выдавали глаза и несколько покрасневшие щёки.
   - Не-е, Виктор Фёдорович, - мотнул я головой. - Мне сегодня ещё работать и работать.
   - Ну, тогда за тебя, Михаил! - Опрокинув стакан, откусил кусок колбасы. - Я ведь выпил за тебя не просто так... Слушай сюда, - понизил голос, хотя в комнате никого, кроме нас, не было. - Стану редактором - сразу же выдвину тебя на начальника отдела. Хватит и тебе ходить в корреспондентах! Я - человек творческий и творческих людей всегда поддерживаю. Правда... - он слегка замялся... - предвижу некоторые трудности с твоей фамилией. Уж очень она режет слух кадровикам.
   - Виктор Фёдорович, тут я ничем им помочь не могу.
   Он засмеялся. - Да уж пожалуй. Я им в их бдительности тоже не помощник и лапки перед ними складывать не стану. Если Иван Моисеевич даст команду, кадровики возьмут под козырёк.
   Не прошло и двух месяцев, как всё получилось именно так. После увольнения полковника Маякова и одного из начальников отделов по выслуге лет редактором "Во славу Родины" стал Трихманенко, а я - начальником отдела информации. Мне присвоили звание "подполковник".
   В моём подчинении двое молодых людей - начинающий журналист старший лейтенант Вася Хорешко и гражданский корреспондент Толя Лемешонок, годами постарше. Оба способные, старательные ребята. Зову их по именам. Толя ведёт спорт, Вася - прочую информацию, а сам я - и то, и другое. Вдобавок, как и прежде, пишу статьи по артиллерии, физической подготовке, психологической...Если прибегнуть к спортивной терминологии, то пишущий начальник отдела, что-то вроде играющего тренера: исполнитель и наставник в одном лице. По моему глубокому убеждению, в таком крошечном коллективе назидания, накачка, нагнетание ответственности неуместны. За двадцать лет офицерской службы насмотрелся на всё это и слава Богу, не возлюбил. Ну, назначили начальником... Так чего тут пыжиться! Мы прежде всего - коллеги, соратники, и уж если говорить о начальнике, то он скорее - координатор. Отношения наши товарищеские и прежде всего творческие.
   В сущности характер моей работы мало в чём изменился. Всё так же много ездил по округу, много писал.
   В тот раз, в мае 1975-го поехал в Могилёв - в сапёрный батальон. Меня давно уже привлекала тема разминирования. В белорусской земле осталось немало мин, снарядов, ручных гранат, авиационных бомб. В мирное время на учениях противник всегда условный. Но только не для сапёров, выезжающих на обезвреживание этого ржавого и по-прежнему смертельно опасного наследия войны.Чаще всего оно напоминало о себе весной. Сходил снег, начинались полевые работы, и то из одного места, то из другого приходили заявки: пришлите сапёров.
   В сапёрном батальоне мне показали эти листки с резолюциями комбата или начальника штаба: "Лейтенанту Дёмину. Выехать с группой и обезвредить". "Дёмину. Исполнить". И просто: "Лейтенанту Дёмину".
   - А кто такой Дёмин?
   - Командир сапёрного взвода, - пояснил начштаба. - У него больше всего выездов по заявкам. Кстати, завтра утром снова выезжает на разминирование. Позвонили из одного сельсовета.
   - И что обнаружили?
   - Да в том-то и дело - сами там толком не разобрались. Подозревают, что склад...
   Такую возможность упустить я не мог. Утром в назначенное время пришёл в автопарк, где стоял готовый к выезду ЗИЛ.
   - Возьмёте на разминирование?
   Дёмин хмуро посмотрел на меня.
   - Никакого разминирования не будет.
   - А мне сказали в штабе, что вроде бы обнаружен склад...
   - В том-то и дело, что вроде. Сегодня утром снова позвонили из сельсовета: ошибочка вышла. Ржавые консервные банки приняли за мины.
   - Куда же вы тогда едете?
   - Туда же. Там неподалёку на поле валяется артиллерийский снаряд. Короче, ничего особенного. Так что, товарищ подполковник, может, вам и не стоит с нами ехать.
   - Далеко это отсюда?
   - Да километров восемьдесят.
   Я задумался. Всего лишь один снаряд... И ради него потратить полдня. За семь вёрст киселя хлебать. Но ведь уже настроился на поездку.
   - Поеду с вами.
   В кузове ЗИЛа - песок: подушка для перевозки опасных находок. Кабина водителя закрыта сзади бревенчатой стенкой.
   Сижу в кабине рядом с водителем, у дверцы - лейтенант. В ногах его - чемоданчик.
   - Что в этом чемоданчике?
   - Сапёрное хозяйство: толовые шашки, капсюли-детонаторы, огнепроводный шнур...
   В пути самое время для разговора. Расспрашиваю Дёмина о службе. Окончил Тюменское военно-инженерное училище. Взводным третий год.
   - Много ли приходится выезжать по заявкам?
   - Много.
   - С какими находками имели дело?
   - С разными. Мины, гранаты, снаряды разных калибров... Недавно, например, пришлось повозиться со снарядом от немецкой шестиствольной установки.
   - А какие у него параметры? Ну, хотя бы приблизительно.
   - Зачем приблизительно? Я их ещё с училища помню: длина - полтора метра, вес - около 80 килограммов, из них 36 - взрывчатка.
   - И как вы с этой зверюгой познакомились?
   - Как обычно. Пришла заявка. Я с тремя солдатами приехал. Видим: на поле - крупный снаряд. Осмотрел взрыватель. Так и есть: повреждён, видна трещина...
   Что такое взрыватель, мне, бывшему артиллеристу, объяснять не надо. В этих штуковинах - очень чуткое к механическому воздействию взрывчатое вещество. При повреждении мембраны, тонюсенькой пластинки, достаточно незначительного толчка и - взрыв.
   - И как в таких случаях поступают сапёры?
   - По разному... - Дёмин стал протирать запотевшее лобовое стекло, и с каждым круговым движением его руки словно проступало пережитое им в тот день. - Вообще-то взрывоопасные предметы с повреждёнными взрывателями положено подрывать на месте. Но рядом посёлок, цех по ремонту машин... Представляете, если ахнет такой дурачок. Град осколков, повылетают стёкла. Решили увезти его подальше. Я обкопал снаряд лопатой, потом очистил от земли руками... Осторожненько погрузили на машину, вывезли в безопасное место и взорвали.
   "Погрузили", "вывезли", "взорвали"... Представил их напряжённые лица, побелевшие пальцы, намертво обхватившие отнюдь не бесстрастный металл, как поднимали этот адский груз, как несли его к машине, с какой нежностью укладывали на песок...
   Нет, теперь я уже не жалел, что поехал с Дёминым. За полтора часа дороги узнал о его работе столько, что вполне хватило бы на очерк. А снаряд, который Дёмину предстояло увезти с пашни и взорвать, особого интереса у меня не вызвал. В бытность мою взводным на Сахалине сам с солдатами подбирал на полигоне неразорвавшиеся снаряды. Был и там риск, тем более, что лежали они в густой траве, зачастую даже в зарослях. Но это не склад с боеприпасами, где каждое мгновение жди "сюрпризы".
   Протресясь по ухабистой просёлочной дороге с десяток километров, остановились у сельсовета. Дёмин поднялся на крыльцо... Вышел с небритым мужиком. Тот, позёвывая, повёл нас мимо огородов по стёжке. Не прошли и полсотни метров, провожатый остановился.
   - Да вот он... Вчера тракторист тут работал и сковырнул его лемехом.
   У края пашни лежал серый цилиндр, облепленный землёй. Колхозник ушёл. Дёмин опустился на корточки и стал рассматривать снаряд. Я последовал его примеру. На корпусе - желобки от нарезов. Значит, прошёл через орудийный ствол. Калибр 122 миллиметра, гаубичный - это и без Дёмина определил. Сколько таких снарядов пропустил через свои руки!
   Я уже встал, а Дёмин всё ещё на корточках. Что он там узрел? Ага, вот оно что... Находка "с приветом". Взрыватель настолько окислился, что позеленел, потеряв свой обычный вид.
   Дёмин повернул голову ко мне.
   - Товарищ подполковник, вы бы отошли к машине... Я здесь по долгу службы, ну а вы-то зачем?
   Резковато сказал. Я его понимаю: практической пользы от меня - ноль. Неровен час - гробанёмся оба.
   Где-то внутри колыхнулся страх. Ещё не поздно внять доброму совету специалиста. Я ведь не на сцене. Аплодисментов тут не будет. Тут я всего лишь наблюдатель. Но это входит в мою работу. Разве ехал сюда не для того, чтобы всё увидеть своими глазами, причём, "крупным планом"?
   Как можно спокойнее ответил:
   - Володя, у вас своя работа, у меня - своя. Делайте своё дело и не обращайте на меня внимание.
   - Ну смотрите... Я вас предупредил.
   Предупредил, голубчик, предупредил. Но если ахнет это сокровище, отвечать ни тебе, ни мне уже не придётся.
   Лейтенант в дороге явно поскромничал: "ничего особенного". Да, тут не склад боеприпасов, не запалы россыпью, которые он обезвреживал в самом Могилёве. Всего лишь один снаряд. Но как трудно сейчас ему принять решение!
   - А, может, не стоит рисковать? Может, насыпать возле снаряда защитный земляной вал и подорвать на месте?
   - Нет, не пойдёт, - отверг моё предложение Дёмин. - Часть осколков перелетит через стену, стёкла в домах повылетают.
   Махнул рукой водителю:
   - Петрашко, давай!
   Рядовой Женя Петрашко понимал командира с полуслова. Подогнал машину, остановив её метрах в пяти от нас.
   Дёмин плавно выгреб из под середины корпуса землю. Просунул под снаряд ладонь, обхватил его двумя руками и медленно стал подниматься... Нёс снаряд, словно младенца, и так же бережно уложил на песок в кузове. Мы сели в кабину. Петрашко вёл машину на второй передаче. Минут десять петляли по просёлочным дорогам, пока лейтенант не выбрал глухой лесной овраг. Петрашко с машиной остался на дороге, а Дёмин снова взял на руки свою зловещую ношу. Всё так же осторожно опустил её на землю.
   Я смотрел на его руки, стараясь не упустить ни одной подробности. Вот он обрезает огнепроводный шнур, готовит зажигательную трубку. Вот вставляет её в отверстие толовой шашки... Движения уверенные, точные. Работа в общем-то несложная. Когда-то в училище и нас этому учили. Взрывали мы тогда какой-то пень...
   Здесь не пень, здесь снаряд. Он ещё жив, его взрыватель может сработать в любую секунду.
   Лейтенант чиркнул спичкой. Юркий светлячок с тихим шипением побежал по шнуру.
   - Быстро уходим! Вы - влево, я - вправо.
   Секунды чувствовал спиной. Сейчас грохнет, сейчас...
   Взрыв показался не таким громким, как ожидал. Всё-таки лесной овраг. И только теперь почувствовал влагу на лице и какую-то тупую тяжесть во всём теле, словно не Дёмин, а я нёс этот снаряд, возился с ним, готовя его в последний путь.
   По дороге в Могилёв, спросил Владимира: сколько взрывоопасных предметов обезвредил за два года офицерской службы?
   - В первый год считал. Когда перевалило за тысячу, бросил. А сколько всего... - Задумался. - Пожалуй, будет больше двух тысяч.
   За стёклами автомобиля проплывали прогретые щедрым майским солнцем поля и перелески, мачты высоковольтных линий, деревушки и посёлки, скорбные пирамидки со звёздочками... Земля, которую спасали не только солдаты из сороковых огненных лет, но и парни, никогда не видевшие войны.
   Не видевшие... Они воюют с ней и поныне.
   - Володя... - мучила меня одна мысль. - Работа у сапёров, занятых разминированием, не менее опасная, чем у космонавтов или, скажем, лётчиков-испытателей. А какой у вас оклад?
   - Обычный. Как у командира мотострелкового взвода.
   - А выслуга? Год за полтора или год за два?
   - О чём вы говорите!
   С большим трудом я сдержался, чтобы не выругаться. Сапёр, рискующий жизнью, получает меньше, чем какой-нибудь паркетный клерк в погонах. Когда же государство научится быть благодарным к тем, кто так самоотверженно служит ему?
   Прислал мне старый солдат тетрадь...
   Однажды зашёл в редакцию многотиражки 12О-й дивизии. Её редактор майор Павел Быков показал письмо из Сибири от старшины в отставке Егора Евтихеевича Гацко. Автор коротко написал о себе. Бывший сапёр-разведчик. С дивизией (поначалу 308-я стрелковая) в сентябре 1942-го принял первый бой под Сталинградом. Провоевал в её составе до конца войны. На своей родине (станция Марьяновка Омской области) создал музей родного соединения.
   В большой конверт вложил рисунок на стекле: солдат держит за повод коня. Под рисунком написал: "Рядовой Башкиров прошёл боевой путь от Волги до Эльбы. Ему и серой лошадке сколько было благодарностей от воинов Гуртьевской дивизии! (Л.Н.Гуртьев - первый командир 308-й стрелковой дивизии, позднее 120-й гвардейской, Герой Советского Союза. Погиб в бою в августе 1943-го - М.Н.) По окончанию войны командование наградило его орденом Красной звезды.
   Изготовил Егор Гацко".
   В то время я как раз работал над статьёй о необходимости настойчиво собирать свидетельства участников войны и прокомментировал этот рисунок с незатейливой подписью к нему.
   "... Каким же надо щедрым сердцем обладать, какой верной любовью любить свою часть, чтобы спустя многие годы по фотографиям, а то и по памяти воскрешать образы боевых друзей и о каждом вспомнить что-то очень хорошее, без чего, по мысли Егора Евтихеевича, облик человека будет неполным, а, стало быть, менее подробной история соединения!"
   Газету со своей статьёй "Это надо живым!" послал Гацко. Он ответил большим, очень тёплым письмом. Сообщил, что несколько лет назад летом приезжал в Белоруссию с ребятами из школы, где создал музей 308-й - 120-й гвардейской дивизии, и водил их по местам её боёв. Задумал написать книгу о том, что пережил на войне. Только вот гложет сомнение: осилит ли? Здоровье уже никудышное...
   В ответном письме я поддержал его замысел и предложил литературную помощь. А вскоре он прислал толстую тетрадь - свои воспоминания. К тетради приложил записку: "Вы уж простите, что так неграмотно написал. Сроду не бывал в школе. Самоучка. Однако не могу уйти из жизни, не рассказав о Сталинградской битве..."
   Почерк у него ломкий, видимо, рука уже нетвёрдо держит перо.
   Для начала я засел за расшифровку написанного. И опять, как и десяток лет назад, когда работал над мемуарами генерала Козлова, с утра - в редакцию или куда-нибудь за материалом, а вечером - всё та же настольная лампа, и в голове - жизнь уже другого человека на войне, жизнь, ставшая мне близкой. Как много сохранила его память, какие драматические детали! Мне оставалось лишь привести написанное им к нормам грамматики и синтаксиса. Но при этом старался сохранить стиль и манеру изложения автора.
   Первая же главка - я назвал её "Жажда" - захватила меня настолько, что уже не мог оторваться от этой тетради. Начал Егор Евтихеевич с рассказа о том, как в первых числах сентября в Котлубанской степи под Сталинградом бойцы его батальона добывали воду. Дни стояли жаркие, а степь оказалась безводной. Наконец нашли в овраге на нейтральной полосе колодец. Из него брали воду наши и немцы. Подходы к нему простреливались. Не раз уже бывало: едва боец зачерпнёт воду, как тут же падает, сражённый пулей или осколком.
   Но жажда была сильнее страха. Дважды "поход" к колодцу пришлось совершить и Гацко. В первый раз ему удалось под огнём добраться до источника и наполнить две фляги.
   "Я полз к нашей траншее, вжимаясь а землю, - писал старый солдат, - и мечтал об одном: только бы не убило раньше, чем доползу до своих, только бы донести воду! И вот я уже в траншее. Бойцы окружили меня, радуясь, кто-то даже руками трогает, будто не веря, что я живой и здоровый. Протягиваю свои котелки и с ужасом чувствую: до чего же они лёгкие! Крышки туго завинчены. Неужели оба котелка пробиты пулями? Увы, так оно и случилось. Кто-то с досадой выругался. Кто-то, желая ободрить меня, сказал: "Ладно, перетерпим... Хорошо, что живой пришёл".
   А я стоял с пустыми котелками, и было на душе так муторно, что хотелось лечь на землю и заплакать. И вроде бы не было тут моей вины, а всё равно чувствовал себя как бы виноватым. Не сумел, не уберёг...
   Дня через два снова отправился за водой. На этот раз взял термос на 20 литров. Уж если рисковать жизнью, то есть за что. Конечно, ползти обратно с такой громоздкой посудиной нелегко, но в какое это шло сравнение с тем богатством, на которое дерзнул!
   Мне отчаянно везло. И на этот раз пули миновали меня. Сказался, конечно, и кое-какой опыт, и огонь немцев был тогда послабее. Когда приполз с водой, наш отделённый сказал: " Ну, Егор, ты, видно, заговорённый. В рубашке родился. Раз уж через такое прошёл, не возьмёт теперь тебя ни пуля, ни бомба, ни мина. До Берлина дойдёшь".
   Такое не выдумать. Такое мог написать лишь тот, кто сам всё это пережил.
   Егор Евтихеевич присылал дополнения, припоминал новые подробности...Так хотелось встретиться с этим удивительным человеком! И я уже стал подумывать: а не махнуть ли во время отпуска к нему на станцию Марьяновка? Но до отпуска, который у военных чётко спланирован, ещё месяцев семь. Между тем письма от Гацко стали приходить тревожные. Сказалась тяжёлая фронтовая контузия. В одном из последних писем он написал: "Плохой я стал, совсем плохой. Увижу ли книгу, над которой Вы так упорно работаете?"
   Я поехал в госпиталь инвалидов Великой Отечественной войны, что в Боровлянах под Минском, выяснить: примут ли сибиряка, участника освобождения Белоруссии Гацко ? Поговорил с главврачом. Тот ободрил: "Пусть приезжает".
   Сразу же сообщил об этом Егору Евтихеевичу. Но он написал мне: такая дальняя дорога ему противопоказана. Будет лечиться на месте.
   Работа над книгой подходила к концу, когда пришла скорбная весть: Егор Евтихеевич скончался.
   У меня хранилась подаренная им фотография. Тогда ему было 32 года. Только вернулся с войны. Добродушное лицо. Из под фуражки, лихо сдвинутой к виску, выбивается чуб. Погоны старшины. На гимнастёрке - орден Красной Звезды. Один из тех, кто вынес на своих плечах войну.
   Держал в руках тетрадь, исписанную им, и словно ощущал его дыхание. В ней, этой тетради, и листках-дополнениях - не просто пережитое на войне. Это живой огонёк нашей истории, и теперь от меня зависит: погаснет он или нет.
   Через несколько месяцев отнёс отпечатанную рукопись в издательство "Беларусь". Но никакого интереса к ней там не проявили. Дескать, издательский план и без того перегружен, к тому же автор имеет лишь косвенное отношение к Белоруссии.
   - Но он же участник её освобождения! - выдвинул я резон.
   Завотделом перелистал несколько страниц.
   - Воевал он в Белоруссии всего несколько месяцев. Ну и что? Об операции "Багратион" уже вышла уйма литературы, в том числе и мемуарной. Что он такого особенного сообщает, этот ваш Гацко, что мы должны его издавать?
   Такая постановка вопроса повергла меня в недоумение.
   - Эта рукопись, - возразил я, - о том, что пережил человек, провоевавший от Сталинграда до Эльбы. Солдатские мемуары не менее ценны для Истории, чем маршальские или генеральские.
   - Вы меня не учите, я не хуже вас разбираюсь, что для Истории ценно, а что не очень.
   - И всё-таки рукопись прочитайте, - настаивал я.
   - Дойдёт очередь, - прочитаем.
   С издательствами до этого никаких дел не имел. А теперь убедился: как ни трудно написать книгу, но, оказывается, ещё труднее её издать. Особенно, если имеешь дело с такими надменными, а попросту говоря, хамоватыми издательскими начальниками.
   Рецензия пришла почти через полгода. Разгромная. Ни единого светлого пятнышка в рукописи рецензент не обнаружил. Только сплошные недостатки. Главный из них: "об этом уже писали". Далее - сомнения в достоверности. ("Не может один человек столько помнить. Он что, на фронте вёл дневник?") Несколько строчек - об опечатке: вместо "1942 год" вкралось: "1842-й". Каюсь, просмотрел. Но ведь по смыслу видно, что опечатка. Речь-то шла о боях под Сталинградом. Но рецензент не упустил возможности потешиться на этот счёт, назвав автора повествования "феноменальным долгожителем".
   В рецензии - ничего дельного, что помогло бы улучшить качество рукописи, если, конечно, в этом была необходимость. Многие замечания просто вздорные. Уже не оставалось сомнений: была дана команда: рукопись "зарубить".
   Вести с издательством тяжбу? Доказывать очевидное? Понимал, что шансов на успех у меня почти нет: слишком неравны силы. А гробить на это время и трепать нервы - себе дороже.
   С готовой рукописью надо было что-то делать. Сколько же можно лежать ей в моём столе! А пролежала она свыше десяти лет.
   Выручил Валерий Холод из "Вечернего Минска".
   - Солдатские мемуары - это интересно. Давай свою рукопись нам. Напечатать всю целиком не обещаю - для газеты многовато. Но, думаю, значительную её часть опубликуем.
   Слово своё Валера сдержал. Воспоминания Е.Е.Гацко под заголовком "Рядовые войны" "Вечерний Минск" в августе 1990-го печатал номер за номером. Многое из того, что не вошло сюда, увидело свет в "Знамени юности".
   Это был пусть скромный, но всё-таки памятник рядовому труженику Великой Отечественной и его однополчанам.
   Доказывал годы, пока не умер
   Нередко в редакцию обращались как в последнюю инстанцию, надеясь, что газета подскажет, поддержит, поможет. Эта вера была зачастую наивной: возможности окружной газеты, сдавленной цензурой, весьма ограничены. Но надежда далеко не всегда бывает рациональной.
   ...Его я встретил в столовой (во дворе редакции "Во славу Родины"). Было ему лет за шестьдесят. Тщедушный, с измождённым лицом, в поношенном пиджаке, он долго рассматривал меню, видимо, прикидывал свои денежные возможности. Публика в столовой уже примелькалась, а этого человека видел впервые. Похоже, приезжий. Взяв подносы, мы оказались в очереди рядом.
   - Издалека? - спросил его.
   - Из Красноярского края. Может, слышали: есть такой город Абакан.? В Абаканском районе и живу.
   - Бывал в ваших краях. Был и в Абакане. А к нам по какому случаю?
   - Искать справедливость.
   Это меня заинтересовало.
   - Кто вас обидел?
   - В двух словах не скажешь. История эта началась ещё на войне...
   Пока очередь ползла к кассе, а потом за столиком он рассказывал...
   Зовут его Анатолий Павлович Савин. На войне - командир миномётного взвода в 120-й гвардейской дивизии. При штурме Рогачёва 23 февраля 1944-го был ранен и контужен. Хотели отправить в госпиталь, но он настоял, чтобы оставили в дивизии. В медсанбате слегка оклемался и снова - в свою батарею. Довоевал до Победы. Награждён орденами, медалями. А после войны начались головные боли - последствия контузии. Дали инвалидность второй группы, но инвалидом Отечественной войны не признали.
   Пообедав, мы продолжили беседу. Савин раскрыл папку.
   - Здесь все мои документы по этому делу.
   Бывший инструктор политотдела 120-й дивизии майор Ингор в отставке свидетельствовал:
   "В боях за город Рогачёв командир миномётного взвода лейтенант Савин А.П. проявил мужество и отвагу. Я видел, как раненый и контуженный, он упал на днепровский лёд..." То же самое подтвердил и бывший командир батальона, в котором воевал Савин.
   Свидетельские показания заверены соответствующими подписями и печатями, снабжены адресами их авторов. Тут же справка из поликлиники с диагнозом заболевания головного мозга, "вызванного, повидимому, травмой головы.". В папке - письма Савина в различные инстанции и ответы оттуда.
   - Куда бы не обращался - в районный военкомат, в краевой, в районную поликлинику - отовсюду одно и то же: нужно архивное подтверждение, что во время войны я лежал в госпитале.
   - Но, возможно, в Центральном архиве Министерства обороны в фонде 120-й гвардейской дивизии можно найти подтверждение, что вы с ранением и контузией были в медсанбате?
   - Мне официально сказали: справки о пребывании в медсанбате во внимание не принимаются. Только о пребывании в госпитале. Считают, что если лежал лишь в медсанбате, значит, ранение или контузия не тяжёлые. А где я возьму подтверждающую справку, если от госпиталя отказался? Молодой был, горячий. Не хотел оставаться в тылу, надолго оставлять своих ребят. Теперь, выходит, за мой патриотизм меня же и наказывают...
   - А в Минск зачем?
   - Наскрёб денег на дорогу и приехал в родную дивизию. Может, помогут? Был в политотделе. Встретили хорошо, сказали, что ночлег обеспечат, а вот о том, чем могут помочь, пока ничего конкретного. Посоветовали обратиться в газету "Во славу Родины". Вот я и приехал. Но в редакции обед... Может, статью там напишут, чтобы проняло этих бюрократов. Как вы думаете?
   - Я как раз работаю в "Во славу Родины". Пойдёмте в редакцию. Мне надо переписать некоторые ваши документы.
   Копировальной техники в редакции тогда не было. Пришлось переписывать от руки свидетельские показания, медицинскую справку, ответы из разных канцелярий. Всё это должно было послужить исходным материалом для статьи.
   Савин снова отправился в 120-ю. На следующий день пришёл ко мне в кабинет хмурый.
   - Был у начальника политотдела. Говорит, понимаю, сочувствую, но реально помочь не смогу. И округ вряд ли поможет. Такие вопросы решаются в Москве...
   - Анатолий Павлович, начальник политотдела сказал вам правду. Я сегодня звонил в Медицинское управление округа. Там ответили: признать инвалидом войны могут лишь при наличии архивной справки о лечении в госпитале в военные годы. Статью я напишу и попробую похлопотать как журналист. А вдруг получится?
   Это "а вдруг?" меня захватило. Нет правил без исключения. Мне казалось, что если в статье всё толково и убедительно изложить, да написать так, чтобы затронуло чиновничьи души, может, и в самом деле удастся добиться справедливости. Сколько уже слышал: один звонок какого-то влиятельного лица и почти безнадёжное дело сладилось.
   Заголовок родился ещё загодя: "Нет, не просто инвалид!" Статью написал, что называется, на одном дыхании. А где опубликовать? В родимой газете? Но реально это ничего не даст. Надо, чтобы статья увидела свет в центральном, достаточно солидном, а, стало быть, влиятельном издании. Первое, что пришло на ум - "Красная Звезда". Ну, конечно, туда! Центральная военная газета, меня там знают...
   Снова перечитал своё творение. Вроде бы нормально. Факты, документы, эмоции... Упор сделал на логику, здравый смысл. Человек в бою был ранен и контужен. Доказано? Доказано. Свидетельские показания двух авторитетных однополчан куда как убедительны. Есть медицинское заключение: болезнь головного мозга - следствие "полученой ранее травмы". Где её Савин получил? Упал с печки на пол? Да нет же, вот оно, подтверждение политработника и комбата: травма получена в бою. Неужели не понятно, что тяжёлая контузия может сказаться и через годы? Итак, два непреложных факта: ранение с контузией и диагноз. Почему же не соединить их как причину и следствие? И в заключение - свои раздумья о внимании к участникам войны, ставшими инвалидами, о бюрократизме, бездушии.
   Статью отправил и через неделю, другую стал с нетерпением просматривать каждый номер "Красной Звезды". Моей статьи не было.
   Примерно месяца через два пришёл ответ: статья была направлена на консультацию в Главное медицинское управление Вооружённых Сил. Там разъяснили: "Признать Савина А.П. инвалидом Великой Отечественной войны не представляется возможным, так как у него нет архивного подтверждения о том, что, получив ранение и контузию, находился на излечении в госпитале". "Исходя из вышесказанного, - говорилось в ответе из редакции, - опубликовать Вашу статью не можем".
   Неужели всё, тупик? Нет, мы ещё поборемся.
   Написал письма на имя Министра обороны Д.Ф.Устинова и главного редактора "Литературной газеты" А.Б.Чаковского, затем в "Правду". Из "Правды" и Канцелярии Министра пришли отписки, а Чаковский ответом не удостоил. Впрочем, возможно, моё письмо до него не дошло: осело где-то в завалах редакционной почты.
   В какую дверь теперь стучаться? В Советский Комитет ветеранов войны? А что? Там, как мне представлялось, должны внимательно разобраться и помочь. Слышал, что председатель Комитета генерал армии, дважды Герой Советского Союза Батов - мужик душевный, в обращении простой. Но как к нему пробиться? Знал и о том, что всякого рода жалоб и просьб со всех концов страны в Комитет поступает изрядно. Явиться туда просто с "делом Савина" - в приёмной могут куда-нибудь отфутболить или в лучшем случае записать на очередь. А когда она подойдёт? И к тому же Комитет - в Москве, а я - в Минске. Нет, для встречи с Батовым нужен какой-то другой, более надёжный повод.
   Близилась 35-я годовщина освобождения Белоруссии. Боевой путь 65-й армии Батова пролёг через нашу республику. Вот он и повод: взять у него интервью. Я ведь член Союза журналистов СССР. Журналиста из Белоруссии он должен принять, тем более, по случаю такой годовщины. Я уже был в запасе и теперь мог ездить в Москву, не спрашивая ни у кого на то разрешения.
   Батов меня принял. Невысокого роста, сухощавый, с лицом, перепаханным морщинами, он напрочь был лишён генеральской монументальности. Услышав, что я из Белоруссии, просветлел.
   - Хороший народ у вас. Добрый, спокойный.
   - Грех жаловаться, Павел Иванович.
   - Мне сказали, что ты интервью у меня хочешь взять. Но сегодня я очень занят. Давай договоримся на другой день. - И назвал дату.- Тебя это устраивает?
   - Вполне.
   - Тогда до встречи.
   Это породило надежду. Но надо поехать к Батову от какой-нибудь республиканской газеты.
   В "Советской Белоруссии" замредактора Михайлов решил вопрос в течение минуты.
   - Батов вас примет?
   - Дата с ним согласована.
   - Тогда без проблем. Выписывайте командировку в Москву.
   И вот я снова в особняке на улице Гоголя. В кабинет Батова меня вызвали в точно назначенное время. Как и в первую нашу встречу, он был приветлив.
   - Ну, давай твои вопросы...
   Минут через десять вошла секретарша.
   - Павел Иванович, прибыла делегация из Франции с переводчиком.
   Он взглянул на часы.
   - Что-то раньше времени она прибыла. Но раз французы уже здесь, скажи переводчику, чтобы немного подождали.
   Ситуация складывалась явно не в мою пользу. Батов, перехватив мой тоскующий взгляд, ободрил:
   - Не переживай, управимся. Мою книгу "В походах и боях" читал?
   - Читал.
   - Бери её снова. Там все ответы на твои вопросы.
   Я понял, что интервью на этом закончено.
   - Павел Иванович... Понимаю, что у вас мало времени, но есть ещё один вопрос... Очень прошу вас выслушать.
   - Давай, но только покороче.
   Я достал из портфеля папку - "дело Савина" - и, стараясь говорить как можно лаконичнее, стал излагать проблему.
   Он выслушал.
   - Так, понятно... Но пойми: мы - организация общественная, изменить существующий порядок в определении, кого считать инвалидом войны не можем.
   - Я понимаю, Павел Иванович, но высокий авторитет возглавляемого вами Комитета и ваш лично могли бы помочь...
   - Какой ты настырный!
   Так и не понял: то ли сказал это с осуждением, то ли наоборот. Но терять мне уже нечего, тем более, что последующей встречи с Батовым не предвидилось.
   - Павел Иванович, вы же прошли всю войну и хорошо знаете: таких ситуаций, как с Савиным, было немало. Человек на войне не жалел для Родины ни здоровья, ни жизни, а с ним теперь поступили... (хотел сказать "подло", но сдержался) поступили не по-людски. Помогите.
   Батов устало потёр висок.
   - Дорогой мой, думаешь я не хотел бы помочь? Но что я могу? Мы посылаем в различные инстанции десятки писем по жалобам ветеранов. А положительно решается какая-то малая их часть. Бюрократию не так-то легко пробить. А по данному вопросу надо обращаться в военкомат по месту жительства.
   - Савин уже обращался. Результат нулевой.
   - А я тебе говорю, начинать надо с военкомата.
   - Так ведь без толку, Павел Иванович...
   - Ну что, спорить со мной будешь?
   - Да нет, спорить с вами не буду.
   - Я сейчас скажу своему помощнику, чтобы растолковал тебе, как надо действовать. - И тут же снял трубку. Закончив разговор, сказал: - Извини, брат, время наше с тобой вышло. Сейчас ветераны французского Сопротивления придут. Поклон от меня Белоруссии. А газету пришли.
   Мне оставалось лишь откланяться.
   Помощник набросал на листке перечень учреждений, куда следовало обратиться. Взглянув на этот список, я понял: ничего нового. В каждую из этих инстанций Савин уже писал, получая отписки. Добрейший Павел Иванович с его всесоюзным ветеранским ведомством ходатайствовать за ветерана из Сибири не пожелал. Спасибо ему, конечно, за советы, только они, что мёртвому припарки.
   Материал мой в "Советской Белоруссии" вышел, газету Батову, как и обещал, выслал. Однако большой радости от публикации и встречи со знаменитым командармом не испытал. Главная цель этой встречи не достигнута: "дело Савина" с мёртвой точки не сдвинулось. Горько было сообщать об очередной неудаче Савину, и я всё медлил с этим. Но Анатолий Павлович, видимо, и сам понял: пенсии инвалида войны ему не добиться. В одном из своих последних писем в июле 1980-го писал:
   "Здравствуйте, уважаемый мой Михаил Соломонович!
   Давненько не получал от Вас весточки. Какие Ваши дела и планы? Я вот только сегодня собрался с силами, которых у меня почти не осталось, и сел за писанину, но уже не по каким инстанциям с хлопотами, а только своим родным и хорошим знакомым со своей весточкой не весьма радостной. Болезнь моя прогрессирует, валит в больничную постель. Чувствую себя всё хуже и хуже, осадило меня до неузнаваемости. Весь исхудал, аппетит потерял, сна нет и только непрерывные боли, от которых не могу ничем отвлечься. Врачи рекомендуют рижский бальзам, но где его взять? Только в Риге или в каком-либо правительственном распределителе, что нам недоступно.
   Установили мне дома телефон, что также сначала не обошлось без отписок. Дали первую группу инвалидности, даже не присутствовал на ВТЭКе (Всесоюзная трудовая экспертная комиссия - М.Н.) и прибавили за уход 15 рублей. Вот что я и завоевал. На этом закончились мои хлопоты. Так и не дошла моя истина до руководящих страной душ. Нет у них душ, есть только ненасытные желудки и диктат.
   Ну вот, все мои и новости, как будто бы поговорил с Вами и отвлёкся от болей. Надо ложиться в кровать и ждать наркотического укола для обезболивания на несколько часов.
   До свидания. С уважением. Ваш Савин".
   Я кинулся искать рижский бальзам. В свободной продаже его нет. Добыть удалось через влиятельных знакомых. Сразу же выслал. Ещё раньше перевёл ему по почте 100 рублей - просил принять как знак товарищеской солидарности. Жили Савины бедно. Понимал: мой скромный перевод погоды не сделает, но уж очень хотел поддержать Анатолия Павловича морально.
   Вскоре пришло письмо от его жены. Воспроизведу его так, как оно написано. Расставил только знаки препинания и немного сократил.
   "Здравствуйте, Михаил Соломонович!
   Очень рады, что получили Ваше письмо. Большое Вам спасибо за хлопоты, но я Вас прошу: не надо больше Вам трудиться. Анатолию не дождаться этой пенсии. Он очень больной, у него раковое заболевание, и врачи сказали: доживёт только до мая. Очень он стал худой. Вот какая моя беда. Но от Вас он ждёт, ждёт писем.
   У нас ещё одно горе: дочь заболела раковым заболеванием три года тому назад. Её облучили. У неё трое детей. С мужем разошлась: он пьёт. Дочь пока чувствыет себя ничего, ей дали 2-ю группу. Кончила техникум, работала технологом по хлебопечению. Сейчас на пенсии.
   Я ещё работаю. Получаю и пенсию 75 рублей. Если бы мы были с Анатолием вдвоём, нам бы хватало. Хозяйство своё не держим. Все инвалиды. Вот представьте, как жить, а их, маленьких, не бросишь.
   Ваши 100 рублей Анатолий положил на книжку сберегательную и хотел ехать в Минск. А сейчас говорит: это на похороны...
   Михаил Соломонович, Вы ему не пишите, что я Вам написала письмо. Я ему ничего не говорю, просто хочу, чтобы Вы не трудились зря. Ему уже не дожить. Зачем будет пропадать Ваш труд, у Вас и без того делов много. Большое спасибо за Ваше внимание.
   Супруга Савина А.П. Мария Владимировна".
   Письмо от М.В.Савиной пришло уже после того, как его обогнала телеграмма: Анатолий Павлович умер.
   Читал бесхитростные строки его жены, теперь уже вдовы, и горло сдавливоло от горечи и бессилия, что так и не смог помочь одному из героев Великой Отечественной получить то, что ему положено по долгу и по совести: пенсию инвалида войны. Он и его жена доживали свой век в нищете.
   Так государство в лице своих правителей отблагодарило человека, отдавшего ему и здоровье, и жизнь.
   Впереди на лихом коне или немного сзади?
   С января 1975-го и в последующие годы, когда был начальником отдела, под моё "крыло" стали поступать стажёры - курсанты выпускного курса факультета журналистики Львовского высшего военно-политического училища. У каждого - задание: за два месяца стажировки подготовить и опубликовать 2-3 корреспонденции, репортаж, очерк и столько-то информационных заметок. И, разумеется, "повариться в редакционном котле", набраться журналистского ума-разума.
   У начальника отдела в редакции дел невпроворот, особенно, если он человек пишущий. Но работа с молодыми коллегами, полагал я, - дело чрезвычайно важное. Время и немалое, надо найти! И я находил его, беря часть текущей работы домой.
   В первую же нашу встречу сказал им:
   - Давайте поначалу определим наши взаимоотношения. На эти два месяца - я ваш непосредственный начальник, однако командовать вами и, тем более, регламентировать каждый ваш шаг не буду. Проявляйте максимум инициативы, бывайте в войсках, сколько вам надо, и выполняйте ваши задания. Учить вас писать? Не в моих силах. Тут уж как в восточной пословице: из кувшина может вытечь лишь то, что в нем есть. Журналистика, как и литература - категория творческая, и никакая теория, никакие знания не сделают вас мастерами. Тогда чем могу быть полезен? Могу поделиться некоторым практическим опытом - в меру своего понимания помочь, как говорят на сцене, "поставить голос". Но это в том случае, если он всё-таки есть. Могу, вернее, попытаюсь развить ваш творческий вкус, чтобы отличали подлинные творческие находки от литературщины, пошлости, серятины... Но опять-таки в меру своего разумения. А на каких журналистов-публицистов равняться, пожалуйста, могу подсказать: Илья Эренбург, Анатолий Аграновский, Василий Песков... Назову среди своих друзей Ирину Климашевскую. Её работы у меня есть - могу дать.
   Ваши рукописи будете сдавать мне. Если что-то поправлю, со мной можно спорить. Доказывайте, убеждайте! Уверяю: каждый ваш аргумент будет принят во внимание. Но поскольку материал для сдачи в секретариат подписываю я, последнее слово за мной. На этом демократия заканчивается. Впрочем, если с моей правкой категорически не согласны, можете рукопись забрать назад. Не обижусь. Можете обжаловать мою правку в секретариате или даже у редактора.
   Что ещё, ребята? Считаю незыблемой заповедью журналиста - работать в ладу со своей совестью. Что понимаю под этим? Не переступать нравственную черту, за которой - равнодушие к судьбам тех, о которых пишешь, а иногда подлость и бесчестье...
   Рассказал о корреспонденте (не называя фамилии), из-за которого застрелился оклеветанный им лейтенант. Говорил о соблазнах лёгкой добычи материала, о верхоглядстве. Припоминал собственные промахи...
   Такой вот монолог. По мере этой своей импровизации всматривался в лица слушателей. Интересно ли им? Не слишком ли увлёкся, говоря в общем-то о прописных истинах?
   Да нет, скуки на их лицах не обнаружил. Напротив... Спросил:
   - А у вас в училище в лекциях по журналистике или там на семинарах обращают внимание на подобные вещи?
   Был удивлён, когда услышал:
   - Не припомним, чтобы на это акцентировали внимание.
   - А на что же тогда его акцентировали? Ну, скажем, перед отъездом на стажировку?
   - Ну... на то, чтобы план-задание полностью выполнить, чтобы пьянок-самоволок не было. Вы же знаете, чего начальство больше всего боится: ЧП, всяких неприятных звонков и писем. А все эти материи, о которых вы говорили... Один наш преподаватель как-то сказал: всё это лирика. Военный человек должен выполнять уставы и приказы, а всё остальное приложится.
   - А сами как думаете?
   - Михаил Соломонович, рассказывайте! На лекциях в училище мы этого не услышим.
   Проговорили часа полтора. Не считаю это просто разговором. Передача опыта началась. И, пожалуй, с самого главного: каким быть военному журналисту, к чему стремиться.
   Во время другой беседы зачитал им весьма примечательное суждение Константина Симонова:
   "Работа военных корреспондентов была не самой опасной работой на войне. Не самой опасной и не самой тяжёлой. Тот, кто этого не понимал, не был ни настоящим военным корреспондентом, ни настоящим человеком. А те, кто это понимали, сами, без требований со стороны начальства, стремились сделать свою работу и опасной, и тяжёлой, старались сделать всё, что могли, не пользуясь ни выгодами своей относительно свободной на фронте профессии, ни отсутствием постоянного глаза начальства".
   Развивая эту мысль, говорил о месте и поведении журналиста на учениях и вообще в ситуациях, которые называют внештатными. Примеров было предостаточно. Поделился и своим опытом.
   На одном из учений мотострелковый батальон должен был прорывать оборону "противника". Сначала на боевых машинах пехоты, а после спешивания - в боевой цепи с реальной стрельбой и метанием боевых гранат. Решил участвовать в этой атаке - взять материал не с чьих-то слов, а самый что ни на есть горячий, прямо из "боя". Подошёл к головной БМП 1-й роты, чтобы занять там место.
   - Товарищ подполковник, - остановил меня комбат, - вам лучше наступать со 2-й или 3-й ротой.
   - Почему?
   - 1-я будет прыгать с трамплина...
   Это для меня новость. Оказыватся, на эти учения прибыли в качестве наблюдателей представители НАТО. Для них и решили устроить показное учение: показать возможности нашей техники, для чего и был построен трамплин.
   - Спасибо, что печётесь о моей безопасности, - сказал я майору. - Но ведь в машине, кроме экипажа, мотострелковое отделение?
   - Так точно.
   - Тогда в чем же дело? Где солдаты, там будет и корреспондент.
   - Дело ваше. А моё - вас поставить в известность. А уж коль решили наступать с 1-й ротой, занимайте место наводчика-оператора. Оно свободно.
   И я полез в люк... В тесном незнакомом отсеке чувствовал себя неуютно. В заднюю стенку вмонтирована какая-то четырёхугольная штуковина. Как бы головой об неё не шмякнуться. Шлемофона у меня нет. Снял фуражку и обмотал голову плащ-накидкой.
   Взревел двигатель, и машина тронулась. Скорость нарастает. Трамплина не видел. Почувствовал лишь со стороны днища сильный удар.
   Потом мне рассказывали... С вышки, где стояли с биноклями и представители НАТО, и наши генералы, зрелище было впечатляющим. Боевые машины мчались в клубах пыли и, оторвавшись от трамплина, летели по воздуху 10-15 метров, некоторые накренясь.
   Риск, конечно. Но слава Богу, обошлось.
   Машина резко сбавила ход. Спешились. Я тоже соскочил на землю. Рота рассыпалась в цепь. Бегу метрах в двадцати сзади.
   Перед посадкой в БМП солдатам раздали ручные гранаты. Поначалу и мне хотелось взять одну. Но потом подумал: а надо ли?
   Рассказывая стажёрам об этом эпизоде, спросил:
   - Как вы думаете, почему гранату не взял?
   - Надо бы взять, раз уж по полной программе... Сами же говорили: военный журналист на учениях должен, как Чапай на лихом коне...
   - Так-то оно так. Но в данной ситуации у меня была совсем другая задача: увидеть как можно больше и потом выдать репортаж с деталями, которые не ухватишь никаким другим способом, кроме самого надёжного: "видел сам". А теперь рассудите... Взял бы гранату и что? Вместо того, чтобы всё замечать, как управляют атакой офицеры, как действуют в цепи солдаты и сержанты, думал бы об этой гранате. Её надо во время метнуть, не споткнуться, когда выдерну чеку, и не уронить себе под ноги. Словом, граната отвлекла бы меня от главного. Будете со мной спорить по данному поводу?
   - Да нет, согласны.
   - Тогда ещё один эпизод. Но там я допустил дурость.
   Курсанты переглянулись.
   - Интересно...
   - Потому и рассказываю, чтобы учились и на чужих ошибках...
   Эпизод тот произошёл на том же учении, только на следующий день. Я прибыл на "психологическую полосу", где назавтра должно было состояться показное занятие для тех же натовцев. С множеством световых, шумовых и прочих эффектов.
   Мне повезло: туда для генеральной репетиции прибыли участники шоу, специально вышколенные парни, все, как на подбор, спортсмены. Репетиция у них через полчаса. Этим зазором и воспользовался. Одно дело смотреть со стороны и совсем другое - не спеша пройтись по препятствиям с будущим участником представления. Такого гида и выделил мне командир.
   Мы поднялись на второй этаж "полуразрушенного" строения. Вдоль стен - металлические желобки. В них зальют зажигательную смесь. Завтра здесь будут огонь и дым.
   Завтрашний боец вёл меня по балкам здания, попутно поясняя:
   - ... Сюда я заскакиваю, веду огонь из автомата. На этой площадке вступаю в рукопашную... В конце её мой "противник" должен изобразить убитого. Затем бросаю гранату в "пулемётное гнездо", пробегаю двадцать метров через огонь и спрыгиваю со второго этажа.
   Я посмотрел вниз. Высоковато. Не меньше трёх метров.
   - А сможешь прыгнуть сейчас?
   Хотелось узреть вблизи, как он это делает.
   Солдат поправил противогаз, снял из-за спины автомат, переложил в правую руку.
   - Ну, смотрите...
   Прыгнул. Прыжок пружинистый, чувствуется тренировка.
   А как же попасть на землю мне? Возвращаться по балкам к тому месту, где мы взобрались на второй этаж? Как-то неудобно перед солдатом, тем более, что уже заметил в его лёгкой усмешке снисходительность. Дескать, ладно, папаша, как-нибудь тебя спустим.
   Эта его усмешка меня задела. Конечно, когда тебе под пятьдесят, ноги уже не такие пружинистые, как у этого спортивного, тренированного парня. Но ведь и я не лыком шит. В 46 лет на Спартакиаде минских журналистов без разделения на возрастные категории выиграл лыжную гонку, подтянулся на перекладине 15 раз, хорошо стрелял и в итоге среди мужчин занял 1-е место. Самый старший из всех участников. А сейчас... Сейчас надо в буквальном смысле слова не ударить в грязь лицом. Страшно? Ничего, страх гасить приходилось не раз. И высота не такая уж солидная, убеждал я себя. К тому же у меня нет автомата, разве что вместо противогаза - полевая сумка.
   Ступил на балку и, не оставляя себе ни секунды для колебаний, прыгнул.
   Приземлился жёстко, ладони больно стукнулись о землю, однако ноги выдержали.
   - ... Теперь подведём итог, где действия журналиста были правильные, а где нет. О том, что прыгал на БМП с трамплина, не жалею. Конечно, люк наводчика-оператора - не самое удобное место для обозрения "боя". Но тут уже больше сторона моральная. Если солдаты в какой-то степени рискуют, то почему корреспондент при этом должен выбирать для себя более безопасное местечко? Или моя жизнь ценнее, чем их? Вы согласны с такой постановкой вопроса?
   Возражений не последовало.
   - ... А вот прыжок со второго этажа, если вдуматься, - явный перебор.
   - Почему? Вы же на себе прочувствовали высоту. Журналист должен всё испытать...
   - Дорогие мои ребята, не горячитесь. Ваш покорный слуга поступил неразумно.
   - Так что же плохого, что вы прыгнули?
   - Сейчас объясню. Солдат натренирован. Он намного моложе. А я к такому прыжку не готовился. В мои годы связки не такие упругие, как у молодого парня. А теперь представьте, что, прыгнув, повредил бы их. Какая бы тогда была от меня польза на учении? Репортёра, как и волка, ноги кормят. Сейчас на трезвую, то есть здравомыслящую голову, не вижу ничего зазорного в том, чтобы, не спеша, пройти по балкам назад и так же осторожно, по выступам, спуститься вниз. А у меня, видите ли, взыграла мальчишеская гордость. Захотелось покрасоваться перед солдатом: я, мол, тоже крутой! Хорошо, что тот прыжок окончился благополучно. А ведь могло быть и по-другому.
   Задумались стажёры.
   - Убедили.
   - Так что, ребята, не геройствуйте там, где не надо. Это нашему брату ни к чему. Доблесть наша - в строчках. Как их лучше добыть, отсюда и выбор вашего места. А риск - только для дела.
   В тени "дубовой рощи"
   Мои стажёры... За четыре года, пока ходил в начальниках, через мои руки прошло их около десятка. По своим способностям разные они были. Володя Шаблинский, Вася Зданюк, Сеня Соломонов, Серёжа Хамов быстро стали набирать "очки". С другими было сложнее. Обнаружились пробелы в знании... русскго языка, в умении грамотно изложить мысль. Не случайно употребил глагол "обнаружились". Эти пробелы раньше просто не замечались. Писал себе человек и писал. Публиковался в училищной многотиражке и даже в окружной газете. А тут приехал на стажировку уже почти выпускником факультета журналистики, и ему возвращают написанную им информашку в тридцать строк по причине профессиональной беспомощности. Это всё равно, что сказать выпускнику лётного училища после его неудачной попытки поднять в воздух самолёт: "А ты, братец, не ту профессию выбрал. Тебе бы чего-нибудь попроще".
   Именно такая ситуация возникла с Андреем Капелюшем. Принёс мне на подпись заметку - не "тянет" даже по самым снисходительным меркам. Никаких выводов вслух делать я не стал. Бывает, что человек и небесталанный, а вот с языком проблемы. Недостаток серьёзный, но не безнадёжный. Ладно, попробуем поработать.
   Говорю ему: вот здесь у тебя со стиллистикой нелады, и здесь, и ещё вот где... И с композицией не всё в порядке. Словом, подумай и завтра принеси заметку в новом варианте.
   Принёс. Увы, сдвиг к лучшему мизерный. Опять подчеркнул места, где у него слабина.
   - Поработай ещё.
   Третий "заход". Но огрехи всё ещё есть. Парень приуныл. Ему надо сдавать материалы и по другим жанрам, а он топчется с элементарной заметкой. Мне проще простого самому её выправить и сдать в секретариат. Но пока этого не делаю. Пусть сам! Однако говорю: меня не устраивает многословие, неоправданные повторы. Разбираю фразу за фразой.
   - ... Заметка должна быть, как фигура гимнаста: мускулистой и упругой - никакой рыхлости! Давай, Андрюша, постарайся!
   И он постарался. К вечеру принёс заметку, в которой я не мог уже поправить ни единой фразы, ни единого слова: всё на своём месте, плотно пригнано. Похвалил за упорство, Отметил, что усвоив этот урок, успешнее будет работать и в других жанрах. Ведь о чём бы ни писал, в основе - работа над словом. А сам подумал: но почему подобной учёбой надо заниматься в редакции? Редакция - не учебное заведение. Почему такую же работу не провели с парнем в училище, где готовят его в военные журналисты?
   Ответ на этот вопрос немного позже. А пока, забегая вперёд, скажу: стажировка Андрея прошла вполне благополучно.
   Через полгода получил от него письмо. С группой выпускников училища прибыл он в политуправление Средне-Азиатского военного округа. Там им сказали: есть несколько вакансий в дивизионки, а в окружную газету - только одна. Решили провести конкурс, предложив написать корреспонденцию и пару заметок.
   Победил Капелюш. В своём письме благодарил за "науку", за "школу", которую прошёл на стажировке.
   Чего там скрывать: мне было приятно. Выражаясь высоким штилем, блажен учитель, увидевший успехи ученика.
   Писали мне письма и другие мои стажёры, теперь уже лейтенанты. Присылали свои опубликованные работы, и я по старой памяти устраивал их разбор, делая на полях пометки. Они воспринимали мою правку с благодарностью, сожалели, что их двухмесячная стажировка была так скоротечна. Но тут же добавляли: эти два месяца в профессиональном становлении дали им гораздо больше, чем несколько лет учёбы в ЛВПУ - "кузнице военных журналистов".
   Вот уж не думал, что в эту "кузницу" судьба занесёт меня снова. Вызвали читать лекцию третьекурсникам - "Журналист на учениях".
   Ну что ж, примеров из практики и маститых репортёров, и собственной, хватало. Были и соответствующие мысли.
   Среди фронтовых журналистов, которых я высоко чтил, - Сергей Борзенко. Его небольшую книжку "Десант на Эльтиген" перечитал несколько раз.
   ...Майор Борзенко, корреспондент армейской газеты, десантировался с морской пехотой в Крым возле посёлка Эльтиген. Бежал в первой цепи, стреляя из автомата, ворвался в первую траншею, а потом вместе с другими выбивал гитлеровцев из второй. Однако помнил: он - корреспондент, и в редакции по ту сторону Керченского залива с нетерпением ждут его материал о высадке десанта.
   Заскочив в первый же попавшийся блиндаж, из которого ещё тянуло дымом от брошенной гранаты, смахнул со стола недопитую бутылку и банки от консервов, достал из полевой сумки лист бумаги и принялся торопливо писать. А вскоре на баркас, отходящий на Тамань с ранеными, была доставлена его информация в пятьдесят строк; "Наши войска высадились в Крыму". На следующий день она вышла в армейской газете. Об этом было доложено в Москву.
   А бой у посёлка развернулся жестокий: враг перешёл в контратаку, и майору-журналисту снова пришлось взяться за автомат, заменить выбывшего из строя командира...
   Ратный подвиг корреспондента был отмечен званием Героя Советского Союза.
   - ... Вот вам пример не только отваги, - сказал я в лекции, - но и грамотных тактических действий военного журналиста. Борзенко ни на минуту не забывал о главном своём деле, ради которого вызвался в десант: дать оперативный материал о высадке в Крыму. И он его вовремя выдал.
   А теперь, - продолжал я, - обратимся к реалиям современной боевой учёбы. Где надлежит быть военному журналисту на учениях? Конечно, скажете вы, в гуще событий, там, где кипит "бой". Разумеется. Но, согласитесь, посылка слишком общая. А если конкретнее? Тогда извольте выслушать ситуацию...
   И рассказал эпизод из собственной практики. На одном из больших учений увидел меня начальник отдела пропаганды, он же замначальника политуправления округа полковник В.А.Захаров. Стал расспрашивать, давно ли я прибыл на КП танковой дивизии, в каких частях-подразделениях успел побывать, каковы мои впечатления и что собираюсь делать дальше.
   Коротко доложил. Тактическую обстановку я знал. Через пятнадцать минут - атака танкового батальона во взаимодействии с мотострелковым. Полковник показал рукой:
   - Видите танки возле рощицы?
   - Вижу.
   - Садитесь в головной танк и к исходу дня напишите горячий репортаж об этой атаке.
   "Горячий" репортаж об атаке для газеты, безусловно плюс. Ёщё до встречи с Захаровым нацелил себя на это. Однако посчитал: садиться в танк мне не с руки. Что увижу из танка? Куцый кусочек местности. А мне, коль намерен писать о действиях двух батальонов, надо видеть всё поле "боя". Как машины из ротных и взводных колонн перестраиваются в боевую линию, как спешивается пехота, как поддерживается взаимодействие и ещё многое "как". Значит, место мне надо выбрать другое.
   И я сел на броню БМП командира мотострелкового батальона. Достал из полевой сумки бинокль, которым обзавёлся ещё с командирских лет. Под рукой и блокнот. На пляшущей под тобой броне не очень-то распишешься, но кое-какие пометки сделать вполне возможно. Приноровился.
   Не пожалел, что выбрал такой динамичный НП: всё отлично видел. Это дало возможность в деталях рассказать об атаке.
   Приводил ещё примеры, с размышлениями о работе военного журналиста в поле. Остановился на экипировке. Тоже не мелочь.
   - Скажите, - обратился к аудитории, - что бы взяли с собой на зимнее учение?
   - Бутылку водки, - послышался чей-то озорной голос.
   - Не возражаю. Эта жидкость может пригодиться не только для себя. Иногда её полезно распить с нужными людьми.
   - С какими, товарищ подполковник?
   - С тем или иным командиром или старшиной, которые обеспечат вам ночлег, накормят и напоят. С начальником узла связи...
   - Значит, взятка получается? Не хо-ро-шо... - Мои слушатели были настроены на весёлую волну.
   - Нехорошо, когда уже готовый материал подолгу томится в вашей сумке. Нехорошо ночью бродить в поисках ночлега. Нехорошо быть голодным, когда есть возможность после трудов праведных и поесть, и поспать. Или вы с этим не согласны?
   - Согласны! - прокатился дружный ответ.
   - Тогда продолжим. Так что ещё бы вы взяли с собой?
   И общими усилиями мы составили список.
   Размышлял вслух и о нравственных аспектах поведения журналиста на учениях. Журналист всегда на виду. И опять примеры...
   После лекции меня засыпали вопросами. Потом обступили и пошёл разговор уже "в кулуарах".
   - Нам такие лекции никогда не читали.
   - А что же вам читали по журналистике?
   - Что такое корреспонденция, репортаж, статья...
   - "Ленин как публицист"...
   - "Журналист - проводник идей партии"...
   Столь повышенный интерес к лекции, которую только что прочитал будущим военным журналистам, меня удивил. О чём таком особенном я рассказал? Ну, поделился некоторым опытом, высказал кое-какие мысли. При этом никаких открытий и сенсаций. По сути это был урок тактики применительно к военным корреспондентам. Как же без тактики воевать? Подобную лекцию, рассуждал я, могли бы прочитать и преподаватели кафедры журналистики. Ведь "по идее" они должны приходить в училище из военных газет с изрядным профессиональным опытом. А иначе как? Вот, к примеру, в Хабаровском артиллерийском... Кто были наши преподаватели? Практики-профессионалы с фронтовым опытом. Я им и по сей день благодарен.
   Но на кафедре журналистики ЛВПУ, как вскоре убедился, преподаватели в своём большинстве были иного толка: некоторые, хотя и с учёными степенями, однако к подлинной журналистике имели весьма отдалённое отношение. Потому и не замечали такие "мелочи" в работах курсантов, как неумение грамотно изложить мысль, приверженность к штампам. Что уж тут говорить об образности, метафоричности, глубине публицистических размышлений!
   Эти наставники сами не умели писать. В училище их держат поплавки - академические ромбики и учёные степени.
   В своём повествовании уже касался диссертационных изысков преподавателей Военно-политической академии. Их коллегам на факультете журналистики ЛВПУ Главпур тоже "спустил" соответствующие темы. "Партийность советской печати как основополагающий фактор её развития". "Роль ленинской публицистики в становлении советской печати". "Некоторые аспекты в методологии и выработке марксистско-ленинского мировоззрения журналистских военных кадров"... И так далее и тому подобное. Для написаний диссертаций такого рода не требовались светлые головы. Достаточно было крепких задниц. Если из этих "остепенённых" кто-то и успел поработать в газете, то, вкусив её чёрный хлеб и не обнаружив в себе "искру Божью", подался в преподаватели. Чему же могли научить неудавшиеся журналисты будущих военных корреспондентов?
   В училище от курсантов услышал: "дубовая роща". Так между собой они называли кафедру журналистики. Факультет же, на котором учились, нарекли "инкубатором".
   Справедливости ради скажу: на означенную кафедру изредка попадали и люди творческие, неплохо проявившие себя в газете. К таким причислил бы Виктора Ивановича Хамова, с кем близко познакомился в конце 70-х. Но исключение, как известно, только подчёркивает правило.
   Училище напрямую подчинялось Главпуру, а уж там в подборе кадров свой подход. Анкетный. В такой сфере как идеология (а к ней, безусловно, относилась и тогдашняя военная журналистика) Системе не нужны были личности с их вечным стремлением докапываться до сути вещей. А если они всё же и попадали на ту или иную должность, связанную с идеологией, Система их рано или поздно отторгала или же держала в чёрном теле.
   Закон негативного отбора.
   "А ещё говорил: работать будем весело..."
   Весной 1976-го меня назначили начальником отдела боевой и физической подготовки. Это было хотя и небольшим, но всё-таки повышением. 0тдел считался ведущим и по значительности тематики и по числу работавших там офицеров. Кроме меня, "боевиков", как нас называли в редакции, ещё трое. Как и я, все подполковники. До моего ухода в отдел информации работал с ними на равных в том же отделе. А теперь я их начальник. Мои коллеги на 4-5 лет старше. Участники войны. Правда, лишь один из них, Владлен Полтавец, изрядно хлебнул её. Ивана Чугуева и Александра Бирюка она захватила уже на излёте. Но все трое, как участники войны, находясь на майорских должностях, повышены в воинском звании. В газету пришли из войск. Полтавец - бывший зенитчик, Бирюк - автомобилист, Чугуев - танкист.
   Говорят, власть портит человека. Это ведь смотря кого. Властолюбием никогда не страдал, даже будучи командиром. А в газете меньше всего надо командовать. Если вернуться к чапаевской тактике, то по моему разумению, место начальника отдела - впереди на лихом коне. Посылая подчинённых в войска, и сам не отсиживайся в кабинете, бывай на учениях, полигонах, танкодромах, не напускай на себя начальственную важность, а жми, как и прежде, за интересным материалом. Правя рукописи коллег, докажи, что и твои, по крайней мере, не хуже. Только тогда твоё руководящее слово будет кое-что значить.
   И ещё говорят, власть открывает возможности. Это верно: открывает. Даже такая крошечная, как моя. Что я могу? Правильно распределить обязанности - само собой. Не подставлять людей под удары начальства, если можно решить вопрос в отделе, - тоже элементарно. Разумеется, требовать добросовестного исполнения своих обязанностей, как надлежит любому начальнику. Что ещё? Создавать хорошее настроение - это считал и считаю чрезвычайно важным. Ещё Суворов говорил: "Весёлость в войске - одно из условий его крепости".
   - Работать будем весело! - провозгласил я в "тронной" речи.
   В подтверждении своих слов установил для каждого по собственному выбору один творческий день в неделю.
   - ... В этот день можете не появляться в редакции. Можете ехать на дачу, на рыбалку - куда угодно. Я вам дал возможность для творчества, а там - дело ваше. Да и в остальные дни сидеть в кабинете вовсе не обязательно. Надо куда-то ехать - ради Бога! Но за свой участок работы спрашивать буду без всяких скидок. Ваша работа - на страницах газеты и в письмах читателям. Возражения есть?
   Возражений не было.
   Из троих моих "штыков" журналистскими способностями обладает лишь Саня Бирюк. Добросовестно делает всё, что ему поручено, изредка поставляя очерки. Моё редакторское перо не обходит и его творения. Порой он спорит: "Почему ты это вычеркнул?" "И это?" Терпеливо объясняю. Убеждаю. В конце концов Саня соглашается.
   Материалы Чугуева и Полтавца приходится перепахивать основательно. Оба воспринимают это как должное. Сдали свои рукописи начальнику, он их после правки отнёс в секретариат - и делу конец. Что там дальше - не их забота. Однажды попав в военную газету, быстро смекнули: особых творческих способностей здесь не требуется, а дорасти до майора-подполковника и даже полковника вполне возможно.
   Полтавец пишет мало - ему это тяжело. Больше налегает на читательскую почту, аккуратно отвечая на письма. Тут он у нас передовик. Ну что ж, тоже важный участок работы, и я время от времени его похваливаю.
   Ваня Чугуев пишет без помарок, не утруждая себя муками творчества. Ладно, если бы всё упиралось только в многословие, газетные штампы. Ваня - халтурщик. В его рукописях то и дело встречаются грубые ошибки военного характера. Заглянуть лишний раз в наставление, специальную литературу (она есть в отделе), позвонить наконец в то или иное управление штаба округа или сходить туда и проконсультироваться, ему лень. Норовит справиться с порученными ему заданиями "малой кровью, могучим ударом".
   Могучего удара не получается. По качеству его материалы вызывают нарекания. А по количеству... "Авторских" материалов, которые в окружной газете должны преобладать, старается сдать поменьше. Зато своих - явный избыток. За свои платят гонорар. Ваня знает, как их "пробить". Накануне праздника или очередного Пленума ЦК едет в войска и привозит какой-нибудь репортаж. Не важно, что он написан "левой ногой" (начальник поправит). Важно другое. Писание Вани открывается словами: "В эти дни личный состав такого-то подразделения приготовил достойные подарки..." (Дню Советской Армии, Первому мая, партийному съезду - нужное вставить). И если рядовой Пупкин, как нарекли на летучках собирательный образ "героя мирных будней", метко стрелял, преуспел в вождении или отличился ещё в чём-нибудь, Ваня непременно увяжет это с "небывалым патриотическим подъёмом, которым охвачены все воины нашего славного Краснознамённого Белорусского военного округа". Здесь у него есть несколько заготовок, переписанных из передовиц. Доливать патриотическую воду даже к незначительному факту - тут он поднаторел. Знает: в секретариате материал поставят в один из ближайших номеров из-за "актуальности".
   С моим приходом в отдел гонорарные заработки Чугуева заметно поубавились, что вызвало его недовольство. Все трескучие красоты я безжалостно убирал и после правки "репортаж" превращался в небольшую информационную заметку.
   В конце концов переделывать его опусы мне надоело. Вернул очередной на доработку, пояснив, почему. Кое-что он исправил, но и после этого материал не годился. Снова его вернул.
   Обжёг меня злобным взглядом.
   - Власть свою хочешь показать? А ещё говорил: работать будем весело.
   - Говорил. И сейчас так же скажу. Да, работать надо весело. Но ведь работать, а не халтурить!
   Меня вызвали в партком штаба округа.
   - На вас поступила жалоба от подполковника Чугуева, - начал замсекретаря, полковник. - Причём, жалоба не к нам напрямую, а в ЦК КПСС. Оттуда её переслали в наш партком, поручив разобраться.
   - И в чём же я обвиняюсь?
   - Чугуев утверждает, что у вас диктаторские замашки, что возглавив отдел, вы стали его травить.
   - Товарищ полковник, с какой стати мне травить Чугуева?
   - Он был у меня вчера и рассказал... В 72-м году, выполняя приказание тогдашнего замредактора полковника Акшевского, пришёл к вам на квартиру узнать: уехали ли вы без разрешения в Москву на какое-то семейное торжество. Вы действительно уехали, за что получили взыскание. Ведь так?
   - Так.
   - Вот видите... И ещё обвинение. Это, пожалуй, посерьёзнее. Из его материалов выхолащиваете всё, написанное им о высоком патриотическом подъёме воинов нашего округа, всячески принижаете роль партийных организаций и отдельных коммунистов в социалистическом соревновании.
   Я стоял, огорошенный столь неожиданными для меня "доводами". Ну, Ваня... Ведь как продумал атаку! Прикрылся бронёй: пустил в ход идеологию.
   Ладно. Вызов принимаю.
   - Товарищ полковник, я не совсем понял: вы пригласили меня в партком на допрос или на беседу?
   - На беседу. Садитесь, - спохватился он.
   Пункт за пунктом я отмёл предъявленные мне обвинения. Разумеется, аргументами. Высказался и по поводу визита Чугуева ко мне на квартиру в сентябре 72-го, и о судилище, затеянном Акшевским в связи с моей поездкой в Москву на золотую свадьбу родителей.
   - ... А мстить Чугуеву, используя своё служебное положение... До этого никогда не опущусь. Требую с него, как и со всех остальных подчинённых мне офицеров. Только они работают добросовестно, а Иван Константинович халтурит. И последнее, товарищ полковник. О том, что якобы я выхолащиваю из его материалов все патриотические абзацы. Не знаю, как вы, а я считаю патриотизм глубоким чувством, и поэтому писать о нём надо сдержанно, а не взахлёб. В политической трескотне вижу только вред. Чугуев как раз и занимается трескотнёй.
   Идя к вам, - продолжал я, - не знал о содержании предстоящей беседы. Но в следующий раз, если вам угодно, могу принести его рукописи, которые вынужден править. Тогда вы сами можете сделать вывод: прав я или нет.
   Кажется, мне удалось убедить полковника. Во всяком случае, прощаясь со мной, он уже не был столь официален, как вначале, да и в пожатии руки я почувствовал уже некоторое расположение.
   Никто меня больше по поводу жалобы Чугуева не вызывал, а я ему ничего не сказал о беседе в парткоме.
   Возможно, одним доносом Чугуев бы не ограничился, но попался на плагиате. Переписал из газеты... мой репортаж и отнёс его уже за своей фамилией на республиканское радио. Расчитывал, что звуковые волны следов не оставят.
   Он был изобличён ещё до выхода в эфир. Я тогда сотрудничал с радиожурналистами из отдела "Белорусская молодёжная" - делал материалы о службе воинов нашего округа. Меня снабжали портативной аппаратурой для записи. Приношу однажды в отдел свой материал, а мне говорят: "А у нас уже есть репортаж на ту же тему". И протягивают рукопись.
   Такой знакомый почерк... Ваня Чугуев не утрудил себя хоть какой-нибудь переделкой чужого материала. Переписал всё - от первой строки до последней. Жадность к деньгам - (дармовой гонорар!) и привычка к халтуре взяли своё.
   За плагиат из редакции с позором изгоняют. Однако Чугуева не выгнали. Отделался выговором. Редактор мне сказал:
   - Потерпи. Служить ему осталось несколько месяцев.
   Промучился с ним до самого его увольнения. Но и после он напомнил о себе, правда, весьма необычным образом.
   Меня и нашего бывшего начальника отдела Николая Михайловича Пидорина вызвали в суд. Чугуев затеял бракоразводный процесс с разделом имущества. Судья в беседе с нами сказала:
   - Мне немало приходилось разбирать подобных дел. Вроде бы ко всему привыкла. Но этот ваш Чугуев настаивает на дележе даже ёлочных игрушек. И ведь у кого хочет оттягать имущество: не только у бывшей жены, но и у своих почти взрослых детей! Такое крохоборство не часто встретишь. И это недавний офицер! Вот и вызвала вас, его бывших сослуживцев, узнать, что это за человек.
   Сказали, как есть.
   Выйдя на улицу, Николай Михайлович сплюнул.
   - Такое ощущение, будто дерьма глотнул.
   Мне тоже было противно. Впрочем, чему ж тут удивляться! В армии, где кадры подбираются в основном по анкетам, степени угодливости, где моральные качества на втором, если не на третьем месте, понятие офицерской чести давно уже стало анахронизмом.
   Но не для всех. Далеко не для всех.
   Генерал Бурдейный
   Отправляясь на очередное редакционное задание не предполагал, что оно подвигнет стать летописцем ещё одного соединения - на этот раз 2-го гвардейского Тацинского Краснознамённого ордена Суворова танкового корпуса. А началось всё довольно буднично. 2 июля 1977-го накануне Дня освобождения Белоруссии от немецко-фашистских оккупантов меня вызвал редактор Трихманенко.
   - Позвонили из политуправления: завтра в военном Доме отдыха "Ждановичи" - встреча ветеранов-тацинцев. Нужен корреспондент...
   "Осветить мероприятие" - дело привычное. Приехал. Послушал выступления и сразу понял: соединение действительно знаменитое. Прославилось ещё в Сталинградской битве. Тогда это был недавно сформированный 24-й танковый корпус, которым командовал генерал Василий Михайлович Баданов.
   17 декабря 1942-го корпус прорвался в тыл врага и, громя вражеские гарнизоны, устремился к станице Тацинской Ростовской области, в районе которой находились склады с боеприпасами, продовольствием, снаряжением и крупный аэродромный узел. Отсюда немецкое командование организовало воздушный мост по снабжению окружённой группировки Паулюса. 250 километров корпус прошёл по снежной целине в отрыве от главных сил.
   Поздним вечером 23 декабря танкисты Баданова находились в 20 километрах от Тацинской. Велик был соблазн сделать последний рывок и ударить этой же ночью. Тем более, что гитлеровское командование бросило наперерез дерзкому корпусу танковую дивизию.
   Баданов выслушал доклады начальника разведки, командиров бригад. Люди были измучены непрерывными боями. Из 159 танков, начавших рейд, в строю оставалось около ста...
   Командир решил атаковать на рассвете. Перед решающим боем люди должны отдохнуть.
   В предрассветных сумерках танкисты ворвались на аэродромы, где находилось около 300 самолётов. И начался разгром... Самолёты расстреливали в упор из пушек и пулемётов, крушили хвосты бронёй и гусеницами. Горели склады, в панике разбегалась обслуга. Один из танковых батальонов ворвался на железнодорожную станцию и уничтожил на открытых платформах около 50 "юнкерсов".
   Для гитлеровцев это была катастрофа.
   Лишившись снабжения, 6-я армия Паулюса вскоре капитулировала.
   Корпусу удалось прорваться к своим. В этом помог и встречный контрудар войск Юго-Западного фронта.
   После блистательного рейда корпус стал 2-м гвардейским с присвоением ему почётного наименования "Тацинский", а его командир генерал Баданов, первый в Советской Армии, получил орден Суворова.
   Через полтора года корпус, пройдя через пекло Прохоровского сражения, боёв под Ельней и Оршей, 3 июля 1944-го первым ворвётся в Минск.
   На встрече ветеранов-тацинцев я и увидел впервые Алексея Семёновича Бурдейного, генерал-полковника, Героя Советского Союза, почётного гражданина Минска. В Тацинском рейде он был начальником штаба корпуса, и в этом громком успехе немалая его заслуга. В начале 1943-го Баданов принял армию, а корпус возглавил Бурдейный, оставаясь его командиром до конца войны.
   ... Когда он появился за столом президиума, все, кто был в зале, в едином порыве поднялись. Так бурно могли аплодировать не просто командиру, а любимому командиру.
   Было ему уже за 70, но никаких старческих, как и вельможных комплексов в нём я не обнаружил. Да, седой, грузноватый, и время, конечно, оставило на лице свои отметины. Но взгляд внимательный, движения энергичные - во всём его облике чувствовалась внутренняя упругость.
   На банкете к нему подходили с рюмками.
   - Товарищ генерал, хочу выпить с вами...
   Он никому не отказывал, хотя рюмку только пригубливал. Лицо размягчённое, но при этом всё примечал и если где-то возникала опасность превращения торжества в пьяную разноголосицу, тут же натягивал поводья.
   ... К нему нетвёрдой походкой подошёл человек в гимнастёрке со старшинскими погонами. На груди - ордена Красной Звезды, Отечественной войны, медаль "За отвагу"...
   - Т-товарищ генерал! Вы такой з-замечательный командир, такой человек! Разрешите вас от всей души расцеловать! - Покачнулся, пролив водку из рюмки.
   - Не разрешаю. - Бурдейный перехватил рюмку и поставил на стол. - Меня целовать ни к чему, целуй лучше свою жену. А за добрые слова спасибо. Всё! Шагай, гвардеец, к своему столу и не спотыкайся. Танковая гвардия везде должна держать марку.
   Ещё до банкета я успел поговорить со многими тацинцами. Передо мной были в сущности ещё нестарые люди - большинству из них лишь немного перевалило за пятьдесят. Ещё крепка память, и я услышал столько интересных подробностей, что едва успевал записывать.
   ... После разгрома немецких аэродромов под Тацинской корпус оказался в тяжёлом положении. Кончилось горючее. Где его взять? Выход нашёл зампотех корпуса подполковник Эпштейн. (К сожалению, у меня не сохранился блокнот, где записал его имя- отчество). Предложил слить авиационный бензин из повреждённых самолётов. Его смешали с остатками солярки и технического масла, и на этой адской смеси танки снова пошли в бой.
   - Чадили страшно, - рассказывал один из участников рейда. - Скорость резко упала. А что делать? Надо же было как-то двигаться...
   Занося в блокнот торопливые записи, я уже знал: теперь мой журналистский долг рассказать об этих людях, о делах поистине героического корпуса не только в репортёрском отчёте, ради которого сюда приехал, но и в последующих публикациях. И я брал адреса, телефоны, договаривался о будущих встречах...
   Взял короткое интервью и у Бурдейного.
   - В фильме "Освобождение" есть эпизод: два танковых генерала - Бурдейный и Панов - встречаются на мосту и бурно выражают радость по поводу того, что "немцу под Минском - колечко". Насколько этот эпизод соответствует действительности?
   - С генералом Пановым в июле 44-го в районе Минска ни на мосту, ни под мостом я не встречался.
   Мне грешным делом подумалось: ну, сейчас достанется авторам фильма! Но услышал совсем другое.
   - ...Да, с Пановым тогда не встречался. Но ведь фильм художественный, а, значит, имеет право на какой-то домысел, несущественный для Истории. Полагаю, что эта сцена символизирует подлинный факт: окружение под Минском крупной группировки противника.
   Продолжая разговор о фильме, я высказал своё мнение: кадры освобождения Минска впечатляют, но упущена важная деталь: первым соединением, ворвавшимся в Минск, был всё-таки 2-й гвардейский Тацинский корпус.
   Бурдейный выслушал меня довольно спокойно.
   - Мы действительно были первыми. Ну так что? Почему фильм должен непременно это подчёркивать? В освобождении Минска приняли участие и другие соединения. Взять танковый корпус Панова. (Подошёл к карте). Смотрите... Вот здесь наступали мы, отсюда двигался Панов. Против него немцы бросили танковыю дивизию. И если бы не героизм танкистов Панова, их умелые действия, нашему корпусу пришлось бы туго...
   Сколько уже слышал о генеральском и маршальском тщеславии! Уж очень притягателен пирог славы, и слишком много любителей отхватить кусок побольше. Бурдейный, один из немногих с большими звёздами, устоял.
   Вскоре я получил письмо из Ленинграда от ветерана корпуса Оскара Владимировича Сондака.
   "Вашу статью, - писал он, - о встрече наших тацинцев получил. С искренней благодарностью! Прочёл товарищам-однополчанам и теперь послал в армию сыну. Статья растрогала сердца видавших виды воинов. Спасибо вам большое!.."
   Такие письма получать приятно. Значит, не зря старался. И ещё сильнее чувствовал себя в долгу перед тацинцами. А тут и случай благоприятный представился: меня пригласили на очередную их встречу - уже в Москве.
   И снова торжественная часть с традиционным докладом, речи, воспоминания, а затем банкет. Бурдейный посадил меня в центре зала, рядом с собой.
   Уважение к людям пишущим у него с войны. В корпусе бывал Илья Эренбург и был зачислен в списочный состав 4-й танковой бригады как почётный танкист.
   Видя некоторое моё смущение, Бурдейный тут же его снял.
   - Корреспонденту, как и командиру, нужен хороший обзор. Так что считайте это моим КП. Правда, на фронте такой закусью меня не баловали.
   На той второй встрече познакомился с участником Тацинского рейда, бывшим комсоргом 4-й гвардейской танковой бригады Александром Менделевичем Баренбоймом. О нём уже был наслышан. Он из тех фронтовых комсоргов, для которых личный пример - главное в их работе.
   В одном из боёв Александр потерял глаз. После госпиталя вернулся в свою бригаду. В часы затишья брал скрипку, которую умудрялся сберегать во всех походных передрягах, и устраивал небольшой концерт. Читал и свои стихи. Его выступления перед бойцами пользовались большим успехом. Под Оршей снова тяжелое ранение. После него комиссован из армии.
   Попросил его рассказать о Бурдейном.
   - Это был военачальник решительный и мудрый, человек воли и долга. Требовал с нас по самому большому счёту, но его суровость никогда не заслоняла человечности и сочеталась с нежностью просто отцовской.
   В канун знаменитого танкового сражения под Прохоровкой я написал стихи. По форме это было открытое письмо к однополчанам. Прочитал его нескольким товарищам, и, очевидно, кто-то из них рассказал о нём командиру корпуса. Он вызвал меня и велел прочитать ему эти стихи. Долго молчал и, глядя мне в глаза, сказал: "Завтра это должны услышать все".
   По приказу Бурдейного был выстроен личный состав расположенных возле штаба корпуса частей. Перед строем остановился ЗИС-5 с откинутыми бортами. Генерал поднялся на кузов, поставил меня рядом и сказал: "Читай так, как писал: чтобы кровь к горлу!"
   Никто не был предупреждён о цели построения, и когда прозвучали первые строки, это, вероятно, поначалу вызвало недоумение. Но вот уже лица солдат посуровели, тишина установилась для такой массы людей необычайная. Вот когда я по-настоящему понял, что значит слово, если в нём нет фальши, если идёт от души. Конечно, давать оценку тем своим стихам я не могу, говорю лишь, как их воспринимали.
   - Александр Менделевич, а сейчас могли бы прочитать те стихи?
   - Попробую. Только уж извините, без пафоса.
   Но с первой же строфы голос его стал набирать силу. Видно, снова встали перед ним лики войны.
   Над Беларусью горе,
   Словно туман всплывает.
   Слышишь, над Украиной
   Тяжкий истошный стон?
   Это казнят беззащитных,
   И неповинных карают.
   Это уводят в рабство
   Наших невест и жён...
   Стоя на той автомобильной платформе перед сотнями бойцов, я видел, чувствовал, что слова мои попадают в цель, что они уже воспринимаются не просто как стихи, а как боль, горе, гнев, жажда боя и справедливой кары врагам. А закончил я так:
   За недожитые годы,
   Павшего в битве брата,
   За стариков, которым
   Гитлер не дал дожить,
   Мы не пустым проклятьем -
   Пулей, штыком, гранатой,
   Бомбой, ножом, тараном
   Будем фашистам мстить.
   Последняя строфа прозвучала, как клятва перед боем. Мне казалось, что уже не я произношу эти слова, а стоящие в строю. И знаете, что дальше было? Когда я закончил, все выстроились в длинную шеренгу, один за другим подходили к столу и ставили свои подписи под письмом-клятвой.
   У разведчика Трофима Селиверстова под рукой сломался карандаш. Не раздумывая, полоснул трофейной финкой по левой руке и расписался кровью...
   Да, так было. И всё, что тогда произошло на лесной поляне перед боем - с подачи Бурдейного. Он никогда не был политработником, но путь к солдатским сердцам в решающий момент найти умел...
   То, что рассказал бывший комсорг, перекликалось с рассказами и других ветеранов-тацинцев. Все они были единодушны: корпусу повезло, что им командовали такие блестящие командиры: сначала Баданов, потом Бурдейный.
   Уже будучи "на гражданке", я предложил Белорусскому телевидению сделать телеочерк, посвящённый очередной годовщине освобождения Минска, причём, записать на плёнку рассказ Бурдейного. Предложение было принято, и я со съёмочной группой отправился в Москву. Позвонили Бурдейному, договорились: в девять утра приедем. Минут за десять подошёл к его дому, возле которого условился встретиться с телевизионщиками, чтобы к генералу прийти всем вместе. Но они запаздывали. Пришли только через полчаса. Перед Бурдейным стали оправдываться: не рассчитали время на дорогу. Он перебил:
   - Не надо оправданий: мне это неинтересно. Я - человек военный и привык к точности. Мы же условились начать нашу работу ровно в девять, а не в девять тридцать.
   Мне было стыдно. Не объяснять же ему, что моей вины здесь нет!
   Генерал, видимо, посчитав, что сказанного им вполне достаточно, пригласил в свой кабинет.
   - Располагайте вашу аппаратуру, как вам удобнее. Я - к вашим услугам. Прошу только учесть: позировать не люблю.
   Его рабочий кабинет строг и деловит. Шкафы с книгами. На стене - портрет молодого генерала в парадном мундире с Золотой Звездой Героя. Таким Алексей Семёнович участвовал в Параде Победы. На письменном столе - офицерская линейка, острозаточенные карандаши, папки с документами, том Истории Великой Отечесвенной войны, книга Г.К.Жукова "Воспоминания и размышления"... Всё здесь приспособлено к труду, вдумчивому и неспешному.
   Алексей Семёнович пояснил: работает над военно-историческим очерком о боевом пути корпуса. Дни и недели расписаны плотно. Многочисленные выписки, сделанные им в Центральном архиве Министерства обороны, воспоминания ветеранов-тацинцев, переписка с ними, труды советских и зарубежных историков, схемы боевых операций - всё это надо тщательно изучить, сверить, многое пропустить через собственную память.
   - ...Издано уже столько мемуаров о войне, что у меня теперь книжных шкафов не хватает. Но и вранья в них изрядно. Перевирают факты, свои ошибки перекладывают на других... Не хочу попасть в эту компанию.
   Кого он конкретно имел в виду? Воспоминания Жукова? Других крупных военачальников? Меня подмывало спросить об этом, но посчитал, что допущу бестактность. Захочет ли быть откровенным со мной? Да и приехали мы не за тем. Время в связи с нашим опозданием и без того поджимало.
   Задавал генералу вопросы в рамках будущей телепередачи. Он отвечал на них конкретно и достаточно живо.
   - ... О форсировании Березины скажу особо. В километрах тридцати юго-восточнее Борисова немцы построили мост длиной более 600 метров - через реку и болотистую пойму. Он позволял им маневрировать. Подходы к нему были минированы, простреливались артиллерийским и пулемётным огнём. Сапёры извлекли мины, и наши танки атаковали немцев на восточном берегу Березины, заставив их бежать на западный берег. Но захватить мост с ходу не удалось: враг поджёг западную его часть.
   Принимаю решение: мотострелки под прикрытием огня танков и самоходок на подручных средствах форсируют реку севернее моста, а сапёры тем временем его разминируют и ликвидируют пожар.
   Это было сделано. Едва потушили пожар, стали восстанавливать мост. Героизм тут был массовый. Запомнился один солдат. Бежит по горящим сваям. Лицо в крови, гимнастёрка в крови... Увидел меня, остановился. Думаю, сейчас спросит, где медпункт. А он кричит: "Товарищ генерал, доты взяли!" И такая радость, такой восторг на его окровавленном лице! Знаете, тут трогательная и сильная драма. Человек ранен и, видать по всему, серьёзно. Но он живёт боем, радостью победы. Такое настроение, такой боевой настрой были тогда у тацинцев...
   Съёмочная группа, закончив работу, стала откланиваться. Я попросил у Бурдейного разрешения задержаться ещё минут на 30-40. Он согласился, предложив кофе.
   - Спасибо, товарищ генерал. Но давайте лучше используем это время более рационально. У меня есть ещё вопросы.
   - Слушаю вас.
   Расспросил его более подробно об освобождении Минска. В частности спросил:
   - Вы не раз бывали у танка на пьедестале возле Минского Дома офицеров. Как вы помните, там надпись: "Доблестным воинам 4-й гвардейской Минской и так далее танковой бригады 2-го гвардейского Тацинского Краснознамённого ордена Суворова второй степени танкового корпуса, вступившим первыми в Минск 3 июля 1944 года".
   - Да, эту надпись я хорошо помню.
   - Так вот, считаете ли её справедливой? Если судить по ней, неясно, имеют ли остальные части вашего корпуса какое-либо отношение к данному событию.
   Он задумчиво постукивал пальцами по столу.
   - Когда сочиняли надпись на этой доске, со мной не советовались. Конечно же, допущена не только бестактность. Тут и прямое искажение истины. Я очень уважаю Олега Александровича Лосика, бывшего командира 4-й гвардейской бригады, а ныне маршала бронетанковых войск. Это действительно был храбрый и умный комбриг. Но и другие комбриги - полковники Нестеров и Булыгин - были не хуже. В Минск все три танковые бригады ворвались практически одновременно.
   - Однако за освобождение Минска Звезду Героя получил именно Лосик...
   - Олег Александрович, - усмехнулся Бурдейный, - был командиром дальновидным. Ещё ночью выслал на улицы Минска разведку - танк лейтенанта Фроликова, - приказав доложить по радио, что он в Минске ведёт бой. А когда 4-я танковая наряду с другими бригадами ворвалась в город, такая же радиограмма поступила и от Лосика. Её приняли в штабе 3-го Белорусского фронта, немедленно сообщив о ней в Москву. Нестеров и Булыгин таких радиограмм не дали, они просто вели бой, считая, что оповещать об этом уже нет необходимости.
   О радиограмме Лосика доложили Сталину. Получилось, что 4-я гвардейская танковая бригада ворвалась в Минск первой. Сталин распорядился присвоить полковнику Лосику звание Героя Советского Союза, что и было тут же исполнено.
   - А вы когда получили это звание?
   - В апреле 45-го за бои в Восточной Пруссии.
   Ветераны-тацинцы доверительно говорили мне, как нелегко было Бурдейному пережить обиду. Ведь он давно уже заслужил Золотую Звезду: и за Тацинский рейд, и за Прохоровку, и за освобождение Минска. Но обиду свою никогда не высказывал, к Лосику отношение не изменил. Да и в чём был виноват комбриг 4-й танковой? Тем, что дал радиограмму? Но это была сущая правда: он действительно на рассвете 3-го июля вёл бой в Минске.
   А мне подумалось: какие критерии преобладали зачастую в высоких штабах и в Ставке, когда решали, кого отметить особо? Как известно, Сталин людей не жалел. Любой ценой ворваться в город, форсировать реку, воодрузить Знамя и победно доложить об этом "наверх" - вот что прежде всего ценил генералиссимус в военачальниках. А какой кровью это достигнуто, - для него дело десятое. Победителей не судят!
   Этот подход вождя в оценке военных доблестей передавался сверху вниз. Не раз слышал от фронтовиков: иной командир нагнетал наступательный порыв весьма просто. Орал нижестоящему командиру по телефону: "Какого х... топчешься на месте! Людей жалеешь? Бабы ещё нарожают! Приказываю: вперёд!"
   Что ему до "похоронок", чьих-то безутешных слёз! "Война всё спишет..."
   Бурдейный людей берёг. В конце июня 1944-го его корпус, искусно форсировав Березину, находился в 70 километрах от Минска. Казалось бы, ещё рывок, и вот он, Минск... Но это - ожесточённые бои и большие потери. Зато какая заманчивая цель! Обойти по времени соседей и первыми ворваться в столицу Белоруссии - вожделенная мечта командиров соединений, нацеленных на город! Бурдейный такой задачи подчинённым не ставил. Война - не спорт. Не о пьедесталах думал. О претворении в жизнь суворовской заповеди: "воюют не числом, а умением". А умение - побеждать, сберегая насколько это возможно на войне, солдатские жизни.
   Через местных крестьян комкор связался с партизанами. В штабе 1-й Минской партизанской бригады встретился с её командиром. Попросил дать проводников в каждое подразделение и разминировать лесные дороги, по которым корпус будет двигаться на Минск.
   Партизаны дело своё сделали. К утру 2 июля корпус уже был южнее Смолевич, что стало для противника полной неожиданностью. Немецкое командование не успело сосредоточить на пути танкистов Бурдейного сколько-нибудь значительные силы. Немногочисленные заслоны южнее Смолевич и Жукова Луга были сбиты, и корпус по кодовому сигналу устремился к Минску...
   Да, это командир. Умный, расчётливый, волевой. Но прежде - Человек.
   Прощаясь, сфотографировал генерала с десятилетней внучкой. А через неделю в марте 1984-го газета "Вечерний Минск" опубликовала на двух страницах мой очерк "На броне - белая стрела".
   В Военно-энциклопедическом словаре, изданном годом раньше, Бурдейного нет. Не дважды Герой, не маршал бронетанковых войск. Но разве высота личности измеряется количеством звёзд на груди и величиной на погонах?
   Генерал Семиренко
   На встречи с генералами мне везло. Среди крупных военачальников, с которыми сводила судьба, колоритная фигура - уже упомянутый в этой книге генерал-полковник танковых войск Алексей Иванович Семиренко.
   Впервые встретился с ним в начале 70-х , когда он был командиром танкового полка учебной дивизии. Поднимаясь с полковым замполитом на второй этаж штаба, козырнул группе офицеров, разговаривавших на лестнице.
   - Товарищ майор! - властно окликнул незнакомый подполковник. - Вы что, не считаете нужным, прибыв в полк, представиться его командиру?
   Приезжая в ту или иную часть и торопясь разыскать нужных людей, я зачастую пренебрегал формальностями. А здесь, в учебной дивизии, где прослужил свыше года и о фронтовых и нынешних её делах столько уже написал, считался как бы своим человеком. Но замечание справедливое. Извинился.
   - ... Не знал, что вы - командир полка. Видимо, назначены недавно.
   - Алексей Иванович, тут скорее, упрёк мне, - вступился за меня замполит. - Не предупредил корреспондента.
   - Ладно, - примирительно махнул рукой подполковник, разобрались. А вас, - снова обратился ко мне, - прошу в мой кабинет.
   Там он высказал обиду. Недавно в полку побывал подполковник из редакции (назвал фамилию), и в газете появилась критическая корреспонденция.
   - ... Пришёл на занятие по физподготовке. Проводил его молодой офицер. Тут я не спорю: с методикой у него не всё в ажуре. Но зачем же из-за одного этого факта делать выводы о запущенности в полку спортивно-массовой работы? Он что, проверял её? Ни мне, ни замполиту ничего не сказал. Побыл в спортгородке полчаса и привет! - ахнул свою кляузную статейку. Ну как так можно! Скажите своему редактору, что командир полка возмущён.
   - Этого делать не буду.
   - Почему?
   - Мы с ним работаем в одной редакции. Он старше меня не только по возрасту, но по должности. Говорить про него редактору, что поступил нехорошо, - это что-то вроде доноса. А почему бы вам самим не позвонить?
   - Пожалуй, вы правы, - согласился Семиренко. - Ладно, позвоню. Ну, а вы с какой целью к нам? - Настороженно оглядел меня. - Тоже копать недостатки?
   - Почему так думаете? Знаю, что в полку немало хорошего. В частности, хочу написать о мастерах танкового огня.
   - Есть такие, - повеселел Семиренко. - Слушай, корреспондент, - перешёл он на "ты". Тебе помощь какая нужна? Машину могу дать - съездить на полигон.
   - Спасибо, не откажусь.
   В этом полку бывал не раз и до и после знакомства с Семиренко. Немало слышал и о нём самом. Порой он был резок, грубоват, как и многие начальники волевого, напористого склада. Но при этом открытость, прямодушие, полная неспособность к интригантству, мелкой мстительности. Своих офицеров в обиду не давал. Словом, мужик основательный.
   Зимой 1973-го я приехал на армейские учения, проходившие под Полоцком на Дретуньском полигоне. Увидев Семиренко (он был уже командармом, генерал-лейтенантом), представился.
   - Ну, здравствуй, корреспондент, - тиснул мою руку. - С чем приехал?
   - Понюхать полигонного пороха, товарищ генерал. Посмотреть что к чему, а потом что-нибудь и написать.
   - Ты критику не пиши. Вашему брату что? Приехал и уехал, а командиру после каждой кляузы отдуваться. Пиши о хорошем. Вот о лейтенанте Кутузове ты тогда написал - в дивизии вслух читали. И скажу откровенно, я после той статьи тебя зауважал.
   Приятно, конечно, когда тебя хвалят. Однако при подготовке первого же материала с учений пришлось поступить вразрез с пожеланиями командарма.
   Ночь провёл на огневой позиции гаубичной батареи. Работали огневики вяло и вопиюще неграмотно. Пока копали окопы, гаубицы простояли, так и не приведенные к бою. Даже чехлы со стволов не сняли. Старший офицер батареи освещал шкалы буссоли... спичками. У меня, естественно, возникли большие сомнения в правильности ориентирования орудий. С первыми лучами солнца подошёл к буссали, заново соориентировал гаубицы в основном направлении. Так и есть: грубая ошибка. При открытии огня снаряды разорвались бы далеко от цели.
   - Да как же ей не быть этой ошибке, - выговаривал я старшему офицеру батареи, - если треногу буссоли вы не закрепили! Пузырёк уровня у вас плавал. И какая может быть точность, если всё ваше освещение - спички?
   - У нас сели батарейки...
   - У расчётливого командира всегда есть запасные.
   Не мог старший офицер вразумительно ответить и на вопрос, почему всю ночь орудия так и не были приведены к бою.
   Наплевательское отношение к своим обязанностям меня возмутило. Не дай Бог доверить такому батарею на войне. Запросто погубит людей. А что же его начальники? Ни один из них этой ночью не побывал на позиции, не посмотрел опытным командирским глазом, что тут и как. Всё пущено на самотёк...
   Материал для критической корреспонденции - в блокноте. После ночного бдения отчаянно хотелось спать. На учениях я сам себе хозяин. Найти в палатке или штабном автобусе местечко и "кемарнуть" несколько часиков - не проблема. Но расслабляться рано. Сам себе назначил срок: в эти же сутки материал должен быть в редакции.
   За годы работы в газете выработалась привычка: если увидел что-то непотребное, о котором решил написать, ставил в известность соответствующего начальника. Дескать, видел сам, мнение сложилось такое-то. Убедите, что это не так.
   На сей раз своё неудовольствие увиденным высказал начальнику артиллерии дивизии. Мои доводы он не опроверг, но стал уговаривать: о том, что я обнаружил на огневой позиции, в газету не писать.
   - Я этого разгильдяя, старшего офицера батареи, накажу своей властью.
   Позиция полковника понятна: сор из избы чреват для него служебными неприятностями. Но для меня куда важнее сама изба. Чем больше сора выметено, тем она чище.
   - Товарищ полковник, обещать то, о чём вы просите, не могу. Если сквозь пальцы смотреть на халтуру вместо боевой работы, то чему мы научим личный состав? В случае войны за лень и разгильдяйство офицеров солдаты будут расплачиваться своей кровью. Или Великая Отечественная нас ничему не научила?
   Против этого аргумента полковник возразить не мог.
   В одной из палаток с более или менее сносным освещением я засел за корреспонденцию. Столом и сидением послужили пустые снарядные ящики. Три часа плотной работы, и материал вчерне готов. Пробежал его читательским глазом, внёс кое-какие исправления и переписал набело. Потом - к вертолётной стоянке. Вручая пилоту свёрток с адресом и телефонами редакции, сказал:
   - Выручай, друг! Очень важно и очень срочно. В Минске сразу же позвони в редакцию. Пришлют курьера.
   Лётчик заверил:
   - Не сомневайся, майор. Сделаю.
   Вот теперь можно и вздремнуть.
   Корреспонденция моя вышла под заголовком "Нет, не всё спишет ночь!" Читал ли её генерал Семиренко? Думаю, читал. Мне не раз говорили его подчинённые: Алексей Иванович проявляет острый интерес к любой публикации о своём "хозяйстве". Рассердился на меня? Не знаю. Но скорее всего здравый смысл взял верх над амбициями.
   Уже на излёте моей военной службы, увидев меня в штабе округа, неожиданно спросил:
   - У тебя какая квартира?
   Я не сразу врубился в его вопрос.
   - То есть как какая? Нормальная, товарищ генерал.
   - Знаю, что не в шалаше живёшь. Комнат сколько?
   - Две.
   - А состав семьи?
   - Жена, двое детей... Тёща иногда наезжает.
   - Понятно... Слушай, я тебе дам трёхкомнатную.
   Я оторопел. С чего бы это? Получив в 1967-м квартиру в стандартной пятиэтажке, считал, что отныне с жильём вполне нормально. Две комнаты и шестиметровая кухня - не ахти какие хоромы. Но сколько ещё офицеров и того не имели, годами дожидаясь квартиры в Минске! А моя семья ждала всего лишь два года. Так что вроде не обижены.
   Конечно, в двухкомнатной уже тесновато. Дети выросли. Правда, Сережа уже был курсантом Военного института в Ленинграде, но 15-летнему Андрею нужен свой угол. А когда приезжала с Украины на несколько месяцев мать жены, Мария Фёдоровна, одному из нас приходилось спать на кухне. Никогда у меня не было письменного стола. Обычный быт обычного советского офицера.
   На три комнаты никогда не расчитывал. И вдруг такое предложение!
   Семиренко слов на ветер не бросал. Об этом не раз слышал, когда он ещё командовал полком. А тут уже передо мной - замкомандующего войсками округа, генерал-полковник, начальник Минского гарнизона. У меня было такое ощущение, словно нежданно-негаданно встретился добрый волшебник. Только за какие такие заслуги готов меня так щедро одарить? Читал мои материалы в газетах и журналах? Ну и что? Это моя профессия. Может, хочет меня поблагодарить за то, что помог ему со статьёй, опубликованной в "Военном вестнике"? Но это не было моей инициативой: поручил наш редактор. Да и за кого только не приходилось писать, начиная от солдата, и кончая командующим! Опять же служебная обязанность.
   Сколько ни размышлял над причиной столь неожиданного для меня предложения, убедительного ответа так и не нашёл.
   Не давая мне опомниться, Семиренко продолжал:
   - ... Квартиру ты получишь. Но давай сделаем так... Напиши рапорт на имя командующего, а я этот рапорт поддержу. Ну, а начальник КЭЧ получит все необходимые указания. (КЭЧ - Квартирно -эксплутационная часть). Лады?
   - Хорошо, товарищ генерал, - скорее обалдело, чем радостно, откликнулся я.
   Мощная поддержка Семиренко, конечно же, оказала влияние на резолюцию командующего войсками округа генерал-полковника Михаила Митрофановича Зайцева - подыскать мне в течение шести месяцев трёхкомнатную квартиру. Алексей Иванович под этой резолюцией начертал свою: сократить срок до трёх месяцев. Исполнитель - начальник КЭЧ - подчинялся ему как начальнику гарнизона. И дело закрутилось.
   Но ещё быстрее крутилось другое аппаратное дело: моё увольнение из армии по выслуге лет. Приказ об этом пришёл в январе 1979-го, когда обещанную квартиру ещё не получил. Направился в КЭЧ с необходимыми документами. Начальник развёл руками.
   - Так вы же теперь не наш, вы уже в запасе. В вашем положении по жилищному вопросу надо обращаться в военкомат.
   - Довод "железный". Опоздал. Какого-то месяца не хватило. Обидно. "Эх, товарищ генерал, - мысленно помянул Семиренко, - широкая у вас душа, искренне хотели помочь и с переводом в "Военный вестник", и с квартирой... Да не вышло. Лучше бы и не втягиваться мне в эту квартирную историю".
   Выходя из кабинета начальника КЭЧ, старался погасить досаду. Ничего, переживём. Не трагедия.
   "Для очистки совести" позвонил Семиренко. Такая, мол, ситуация. В ответ короткое:
   - Зайди.
   - Так у меня уже и пропуска в штаб округа нет.
   - Я закажу.
   Минут через десять был в его кабинете.
   Он тут же взялся за телефонную трубку. Разговор с начальником КЭЧ проходил весьма энергично.
   - Я тебе что приказывал? Подыскать квартиру подполковнику Нордштейну в течение трёх месяцев. Трёх, а не трёх с половиной! Почему тянул?
   С другого конца провода, видимо, следовали оправдания.
   - Ты мне хреновину не пори! - гремел Семиренко. - У нас есть две свободных новых квартиры: в Заводском районе и Московском. Сейчас к тебе придёт подполковник Нордштейн. Бери машину и езжай с ним. Пусть выбирает, какая больше понравится. Через два часа доложишь о результате. Ты меня понял? Всё! - И положил трубку.
   Такого оборота я не ожидал.
   Уже в машине начальник КЭЧ оправдывался:
   - Я что, я - человек маленький. Мне прикажут - буду исполнять. Но учтите, товарищ подполковник, у нас полковники и даже генералы, уйдя в запас, годами не могут улучшить свои жилищные условия. Видно, к вам генерал Семиренко очень уж расположен.
   Что ему ответить? Промолчал.
   В тот же день получил ключи от новой трёхкомнатной квартиры.
   Но я опять несколько забежал вперёд. Прежде чем завершится моя военная служба, будет ещё немало событий и встреч, надежд и разочарований, наблюдений и размышлений. О некоторых из них - в следующих главах.
   "Здесь присутствует корреспондент..."
   Состав отдела боевой и физической подготовки постепенно обновлялся. Вместо уволенных в запас Полтавца и Чугуева, а затем и Бирюка пришли молодые журналисты Саша Гулиш и Володя Руденко. Ещё раньше прибыл из Забайкальского военного округа майор Геннадий Кокарев, а вскоре из отдела комсомольской жизни под моё начало перевели Ваню Есютина. Образовалась молодая команда. Журналистского опыта у этих ребят было, естественно, немного, но его нехватка перекрывалась стремлением "найти себя" в нелёгком труде военного корреспондента. И я, как мог, помогал им "поставить голос", нацеливая на материалы, в которых бы билась живая мысль.
   Много писал и сам. В "постановочных" статьях опирался на опыт, как собственный, так и других людей, критиковал, размышлял, предлагал... Например, обкатку танками проводить не только в специализированных городках, но и в поле - в реальной танковой атаке. "Огненные полосы" преодолевать в ходе марша. Зимой для обучения водителей езде в гололёд оборудовать на автодроме ледяную площадку...
   Писал и о том, что физическая подготовка в войсках больше носит физкультурный характер, нежели прикладной. Скажем, окно для метания гранаты на полосе препятствий не требует от солдата никакой тактической мысли. Оно единственное, и солдат уже заранее знает, что гранату должен метнуть только туда. Но в бою, особенно в населённых пунктах, придётся самому оценивать обстановку и принимать решения. Так почему бы, предлагал я, не соорудить полосу, где в макете здания не одно, а несколько окон? Когда солдат подбежит к такому фасаду, руководитель занятия нажмёт соответствующую кнопку, и в одном из окон загорится лампочка: "противник" оттуда ведёт огонь. Это может быть на первом этаже, а, может, и на втором, а, возможно, и перед домом в траншее. Вот и придётся солдату в считанные мгновенья решать, куда бросить гранату. Именно так и будет в бою.
   Не Бог весть какие открытия. Но почему, спрашивал я себя, в войсках обучают по-старинке, почему дремлет командирское воображение: а что скажет бой без кавычек? И, поразмыслив, сам же себе отвечал: да потому что в результате кадровой политики военных верхов обнаружился явный дефицит творчески мыслящих офицеров. "Шибко умного", вносящего беспокойство в привычную рутинную жизнь, начальство может и осадить. "Не лезь, куда тебя не просят!"
   Привычка к шаблону в боевой учёбе пустила глубокие корни. И кому же, как не нам, военным журналистам, внушал я своим ребятам, взрывать эту рутину! Свежий глаз журналиста порой может споткнуться о какую-нибудь нелепость, которую давно уже перестали замечать. И тогда перо своё к бою!
   Отдел боевой и физической подготовки в окружной газете стал для меня чем-то вроде исследовательской лаборатории. Что и говорить, работал с увлечением. Бывая на артиллерийско-стрелковых тренировках, вооружался биноклем и прослеживал стрельбу за стрельбой, делал в блокноте пометки.
   ... Так было и в тот раз. Но привычный ход тренировки прервала команда:
   - Товарищи офицеры!
   Все, кто был на винтовочном полигоне, вскочили, приняв стойку "смирно". В блиндаж, он же учебный класс, перед которым открывалось учебное поле, вошла группа генералов и полковников. Впереди - человек с маршальскими звёздами и артиллерийскими эмблемами на погонах. Я догадался: это командующий ракетными войсками и артиллерией Сухопутных войск Переделкин.
   Продолжайте тренировку, - махнул рукой маршал. - А мы тут понаблюдаем.
   Высоких гостей усадили на скамью перед распахнутым окном. Маршалу и генералам дали бинокли.
   Я сидел сзади, следил за "разрывами" и командами стреляющего. Едва закончился разбор стрельбы, как вдруг встал начальник ракетных войск и артиллерии нашего округа генерал-полковник Михалкин.
   - Товарищ маршал! Здесь присутствует корреспондент газеты "Во славу Родины" подполковник... - и назвал мою фамилию.
   От неожиданности я растерялся. "Здесь присутствует..." Экое событие: на винтовочный полигон прибыл корреспондент. Но если бы генерал Михалкин ограничился констатацией этого заурядного факта! Он стал меня хвалить. Что, дескать, своими материалами в окружной газете я способствую повышению боевой готовности ракетных войск и артиллерии округа, а по некоторым из них проводились служебные совещания и давались телеграммы в войска: изучить и принять к руководству...
   Маршал повернулся.
   - Покажись, подполковник!
   Пришлось встать. Признаюсь: чувствовал себя перед такой солидной публикой неловко, и в те секунды вид у меня, наверное, был растерянный.
   За годы военной службы меня не раз хвалили и ругали. Но не задумывался, что к моим скромным писаниям - такое пристальное внимание профессионалов. Надо же: служебные совещания, телеграммы в войска...
   Ну что ж, спасибо вам на добром слове, генерал-полковник артиллерии Михалкин. Только моя заслуга здесь невелика. За пять годиков в артиллерии (с училищем - семь) стал кое-что соображать в этой отрасли военных знаний, а журналистская работа приучила к размышлениям над тем, что видел на полигонах и учениях.
   Тот эпизод, слегка погрев моё журналистское самолюбие, вскоре растворился в суматохе дел. Но вот уж поистине, ничто не проходит бесследно. Ещё больше утвердился в мысли: не "красная доска" - мерило журналистских доблестей. Кого-то недооценили, кого-то перехвалили... Тщеславное надувание щёк, обиды, зависть - какая-всё-таки это суета! А что не суета? Честно делать своё дело, не оглядываясь на пряник или кнут, без которых не обходится и редакционная жизнь. Быть в ладу с собственной совестью. Во всяком случае стремиться к тому.
   Уверовав в это, уже легче перенёс неприятности, выпрыгнувшие, как чёрт из табакерки на финише моей военной службы. Но об этом немного позже.
   Ах, дни короткие, моё вы сердце тронули...
   Сентябрь 1978-го. Последний мой офицерский отпуск. Решил выкроить из него пару недель и ... махнуть на Сахалин. 15 лет, как покинул эти края - срок для одной жизни изрядный. Нет, никаких срочных дел для такой дальней поездки не было. Просто захотелось повидать знакомые места, окунуться в прожитые годы.
   Зачем? Это не объяснить. Душа человеческая иррациональна. Порой жаждет такого, что не укладывается ни в какие логические рамки. Как в песне:
   А я еду, а я еду за туманом,
   За туманом и за запахом тайги...
   Мне, старшему офицеру, положен бесплатный проезд в купейном (мягком) вагоне. Но билет на поезд Москва - Владивосток взял в плацкартный. Захотелось пообщаться с разными людьми, поговорить "за жизнь", пополнить запас житейских наблюдений, столь необходимый журналисту.
   Восемь суток в пути не показались утомительными. Наоборот, в неспешных беседах с попутчиками отдыхал от суматошной редакционной колготни, хотя ни на миг не переставал чувствовать себя журналистом. Записывал в блокнот сверкнувшие мысли, наиболее колоритные диалоги, а то и увиденое из окна, воплощённое в образы и метафоры.
   Во Владивостоке - на самолёт, и вот снова на Сахалине, где начал офицерскую службу. В редакции "Защитника Отечества", разумеется, новые люди, но встретили меня там тепло. Фамилия моя знакома не только по старым подшивкам, но и по публикациям в "Красной Звезде", к тому же здесь служит капитан Эдик Рысаев, сослуживец по "Во славу Родины". После взаимных расспросов редактор взялся за телефон и через пару минут сообщил:
   - Вам забронирован люкс на двоих в гостинице "Комсомольская". Там сейчас живёт полковник из Хабаровска, но, думаю, вы с ним поладите.
   Полковник-авиатор по имени Толя прилетел сюда по инспекционным делам, и мы с ним общались вечерами. Выпито и говорено было изрядно.
   А днём бродил по городу, вспоминал... И тут как раз два выходных дня.
   - Хотите съездить на Анивский залив? - предложил Эдик. - Могу подкинуть на своём "Москвиче".
   Хочу ли я? Ещё как хочу! Сколько раз по этому побережью проходил с батарейной колонной! На этих берегах мы вели огонь боевыми снарядами из 152-х миллиметровых гаубиц-пушек по "кораблям противника" - плавучим щитам. Здесь при каждом удобном случае я купался, не взирая на холодную океанскую воду, которую никогда не прогревало скупое сахалинское солнце.
   Один из древних философов сказал: нельзя дважды вступить в одну и ту же реку. Что верно, то верно: нельзя. Но вернуться в молодость хотя бы мысленно - это тоже потребность души. Если, конечно, душа не закостенела в бесконечных делах-заботах.
   Предложение Эдика принял с благодарностью. По пути к заливу заехали в Соловьёвку, где я прослужил три года. Внешне тут мало что изменилось. Всё те же казармы, пулемётные вышки на винтполигоне, неказистые домишки - жилища офицерских семей.
   Подошёл к крыльцу досчатого домика, нашего с Мариной первого совместного обиталища, молча постоял... Сюда бы водить на экскурсию иностранных туристов - показывать, как жило доблестное офицерство "несокрушимой и легендарной". Даже не верилось: неужели мы годами жили в такой убогости?
   Жили... Но все бытовые трудности компенсировала молодость с немалым зарядом романтики, которую носили в себе.
   И снова километры по знакомой дороге. А вот и море, точнее, Тихий океан. Вышли из машины, осмотрелись. Невдалеке несколько мужчин пытались вытянуть из воды сеть, но что-то у них застоприлось. Направился к ним. Интересно, что там за добыча, если сеть так натужно тянут.
   - Эй, подполковник! - окликнул меня один из рыбаков в морской фуражке. - Помоги!
   Что ж тут раздумывать! Скинул китель. Кто-то протянул мне рыбацкий брезентовый костюм... Переоделся. Свернул жгутом свой участок сети, ухватился поудобнее.
   - А ну, мужики, дружно! Р-раз! Ещё разок!.. Пошла, пошла, родимая!
   Видимо, этот в фуражке, тут у них главный. Он сложил ладони колечком и зычно рыбаку в лодке:
   - Заводи свой конец! Круче, круче давай!..
   Общими усилиями вытащили сеть. А в ней - десятки рыбин. Горбуша! Вспомнилось, как во время нереста мои солдаты лопатой выбрасывали её на берег узкой речной протоки, а потом на той же лопате жарили.
   А сейчас рыбаки приготовили уху. Нас с Рысаевым пригласили к "столу". Разговорились. Я уже познакомился с человеком, окликнувшим меня. Владимир Беликов, морской лётчик, майор. Служит в Корсакове. Единственная женщина в этой компании - его жена Нина Гайдукова. Пока мы возились с сетью, она стреляла уток. В конце трапезы Володя, как сразу же я стал его называть, неожиданно сказал:
   - Михаил, ты мне понравился. Давай-ка ко мне в гости денька на два . У меня тут машина.
   Только сейчас заметил видневшийся за хилым прибрежным кустарником капот легковушки.
   Я согласился. Майор покорил меня своей бесшабашной открытостью. Ведь видит меня в первый раз и сразу же приглашает в гости.
   Попрощался с Рысаевым, и мы покатили в Корсаков... А там Володя раскрылся ещё больше. Поставил передо мной полную тарелку ... красной икры, рядом положил столовую ложку.
   - Ешь!
   Чтобы вот так запросто большой ложкой есть этот деликатес - такого в моей жизни ещё не бывало. А он, видя моё смущение, напирал:
   - Да ты ешь, ешь! Икры у нас навалом. У вас в Минске небось её днём с огнём не найдёшь.
   - В высоких сферах она, конечно, водится, - усмехнулся я. - А простым смертным этот продукт действительно недоступен.
   - Но пока ты не в Минске, а на Сахалине, такое социальное неравенство мы частично поправим. Держи! Это наш с Ниной подарок. - И протянул трёхлитровую банку, полностью наполненную икрой. - Сам готовил.
   Проговорили с ним до полуночи. Он рассказывал о своей службе, расспрашивал меня.
   - Так ты, значит, журналист... А вот о лётчиках когда-нибудь писал?
Услышав про Козлова, его тараны и про книгу, которую я написал генералу, задумчиво произнёс:
   - Человек, ежели он с совестью, рано или поздно себя проявит. У нас, летунов, проще разглядеть, кто есть кто. Но и дерьмо иногда попадается, хоть и в погонах лётных...
   Перед тем как отвезти меня в Южный, привёз в свою часть. Завёл на склад. Во дворе на верёвках сушились большущие рыбины.
   - Краснофлотец! - подозвал матроса. - Сними-ка для подполковника пяток горбушей... Нет, не эти, а вон те, что побольше.
   Сам упаковал их в целофановый мешок.
   - Вот такой должен быть привет с Сахалина! Не с пустыми же руками тебе ехать домой!
   Прощаясь в Южном, по-братски обнялись.
   Сахалинский мой "отпуск" подошёл к концу, и я стал готовиться в обратную дорогу.
   - Как думаешь ехать отсюда? - спросил Толя.
   - От Корсакова теплоходом до Владивостока, а там до Хабаровска поездом и на самолёте в Москву.
   - Отставить теплоход вместе с поездом! Зачем тебе с твоими рыбинами трое суток добираться до Хабаровска? Полетишь со мной на военном вертолёте.
   - А меня возьмут?
   - Я же сказал: полетишь со мной. Для авиаполка, куда нас привезут на машине, я - начальник.
   Так и было.
   Уже в вертолёте (поздним вечером) он поинтересовался:
   - Где будешь ночевать в Хабаровске?
   - В гостинице.
   - Ты уверен, что место для тебя там найдётся? А то давай ко мне.
   - Нет, Толя, ты же не предупредил свою жену...
   И я убедил его: ночной переполох ни к чему: военная гостиница меня примет.
   Место там действительно нашлось. Из гостиницы позвонил хабаровскому другу Саши Дракохруста Юрию Яхнину. Они работали вместе в "Суворовском натиске" не один год. Перед отъездом на Сахалин Саша дал телефон Яхнина и просил непременно хотя бы по телефону передать от него привет, что я и сделал.
   Но приёмом привета Яхнин не ограничился..
   - Где вы находитесь?
   - Военная гостиница на улице Пушкинской...
   - Минут через двадцать буду.
   Встретились в гостиничном вестибюле.
   - Пошли ко мне домой!
   Сказано это было тоном, не терпящем возражений. Я пытался убедить его, что в столь поздний час мне неудобно перед его домашними, но Яхнин был непреклонен.
   - Какое может быть "неудобно", если вы - Сашин друг! Нам есть о чём поговорить. Ну, пошли! - И подхватил мой чемодан.
   Яхнин из фронтового поколения. Но самое тяжкое испытание подстерегло после войны. В Ленинграде, где учился его сын, во время молодёжной вечеринки вспыхнула ссора, и группа подвыпивших негодяев выбросила юношу из окна многоэтажного дома...
   Это горе Юра носил в себе до конца жизни. Но не впал в многолетнюю депрессию, когда опускаются руки и человек живёт лишь по инерции, считая, что лучшее в его жизни уже в прошлом. В Ленинграде оставался ещё один сын, талантливый художник. Время от времени ездил к нему, к внукам, оставаясь пожизненным хабаровчанином. И работал истово, что, наверное, и было спасением от депрессии. После многолетней работы в "Суворовском натиске" трудился в Хабаровском краевом издательстве. И всюду его любили и ценили.
   Это был человек по-настоящему творческий и к тому же глубоко совестливый.
   ...В его семье меня приняли сердечно. С Юрой мы быстро перешли на "ты", а уж темы для наших бесед оказались неисчерпаемыми. Я обрёл нового друга.
   Только встретиться вновь уже не довелось: слишком велико расстояние между Минском и Хабаровском, а на скромную пенсию не очень-то разъездишься.
   Когда пишутся эти строки, Юры уже нет в живых. Но он навсегда остался в моём сердце.
   А с Володей Беликовым и его женой Ниной встретился через несколько лет в Пятигорске, где они поселились после Сахалина. Два дня гостил у них, и снова душа моя получила основательную зарядку.
  
   * * *
   Уже заметил: Всевышний почему-то ко мне благоволит. Нет, не вознёс на высокие ступени карьерной лестницы, не дал какие-то престижные материальные блага. Одарил неизмеримо большим: встречами с прекрасными людьми, дружбой, цены у которой, как известно, нет. Разве этот дар Божий не основание заключить: жизнь удалась! А все житейские неурядицы, без которых она не обходится, - всего лишь мелкие детали нашего бытия.
   "Я академию окончил! Мне положено!"
   О том, что скоро мне уходить в запас, я, конечно знал. 48 лет: среди начальников отделов самый старый. Но пока об увольнении мне никто ничего не говорил. Практически можно служить и до 50 лет, а то и год- другой сверх того. Как начальство распорядится. Планов жизни "на гражданке" не строил: слишком был увлечён текущей работой. Редактор как-то сказал: кадровики интересуются моей выслугой, но он хочет, чтобы я оставался в редакции как можно дольше. Да и сам я считал: для становления моей молодой команды нужен ещё хотя бы годик. Мы хорошо сработались и хотелось полнее передать моим, ещё не совсем оперившимся коллегам журналистский и военный опыт. Но если бы в политуправлении, которому подчинялась редакция, думали бы только о "пользе делу"! Здесь свои ходы.
   После окончания Военно-политической академии в редакцию "для прохождения службы" прибыл капитан Александр Силин (Фамилия изменена). От моих ребят, учившихся с ним на факультете журналистики в ЛВВПУ, узнал: газетчик он никакой. В училище его воткнул папа, служивший тогда в политуправлении Прикарпатского военного округа. Учился Силин-младший между двойкой и тройкой. Однако по окончанию училища был назначен сразу на майорскую должность - редактором дивизионки. Неизвестно, за какие заслуги его досрочно повысили в воинском звании. Через влиятельных знакомых пробивного папы попал в академию. В учёбе успехами не блистал, зато вошёл в сборную академии по баскетболу. Это и помогло избежать исключения за неуспеваемость. Назначение после академии получил не куда-нибудь, а в Минск, в окружную газету. Силин-старший к тому времени был секретарём парткома штаба нашего округа.
   В первый же день появления капитана Силина в кабинете редактора он сразу же потребовал должность начальника отдела.
   - Представляешь, - рассказывал мне Виктор Фёдорович, - не попросил, а потребовал! Так и сказал: "Я академию окончил! Мне положено!" Взгляд нагловатый. Как же, в политуправлении у него мощная поддержка. Можешь не сомневаться: евоный папа для устройства своего чада уже проторил дорожку к Дебалюку. Хотелось тут же осадить наглеца, но ты же понимаешь, вони потом не оберёшься. Еле сдержался. Говорю ему: "А не рано ли вам в начальники отдела? Опыт журналистский у вас мизерный. Как вы пишите, не знаю, не видел. К тому же должности начальников отделов пока заняты. Поработайте поначалу корреспондентом, наберитесь опыта, себя покажите..." Ушёл от меня явно недовольный. А что я должен был делать? Сразу же написать на тебя представление на увольнение в запас, чтобы расчистить место Силину? Торопиться с этим не буду, ты же знаешь моё отношение к тебе. Так что работай спокойно.
   Силина определили в отдел информации. Крупных материалов там, как правило, не требуют, основной жанр - информационные заметки. За подписью новоявленного корреспондента с академическим ромбиком долго ничего не появлялось. Наконец всё-таки вышел небольшой материал. Но до чего же убогий и по содержанию, и по языку!
   Прошло месяца три. Как-то утром позвонил редактор.
   - Зайдите ко мне.
   Неожиданный переход на официальное "вы" насторожил. С чего бы это?
   В кабинете редактора - Силин. На столе - свежий оттиск
   завтрашнего номера.
   - Дежурный по номеру обнаружил в материале, подготовленном вашим отделом, грубую военную ошибку. Не ожидал от вас...
   - Какая ошибка, Виктор Фёдорович?
   - Да вот, читайте...
   На полосе две строки подчёркнуты красным карандашом, рядом - три вопросительных знака.
   Я впился глазами в текст: "... Когда мотострелки стали десантироваться из боевых машин пехоты, танки резко замедлили ход".
   Прочитал ещё раз.
   - Так где ошибка?
   - Да вот же! - раздражённо ткнул пальцем редактор в подчёркнутые строки. - Я хоть бывший авиатор, но в пехотной тактике тоже кое-что соображаю. Дежурный по номеру совершенно прав. Пишем в нашей газете: "стремительность - душа атаки" и сами же в данной корреспонденции противоречим себе. Как же так, Михал Соломоныч, что вы просмотрели такой ляп?
   В глазах Силина - плохо скрытое торжество. ("Вот вам ваш хвалёный начальник отдела!") Вижу, редактор уже взвинчен.
   - Виктор Фёдорович... Здесь всё правильно. Танки замедлили ход, чтобы от них не отстала пехота. Сколько нужно времени роте, чтобы покинуть БМП и развернуться в цепь? Что скажет капитан Силин?
   Вопрос застал его врасплох.
   - Секунд 10, - сказал он неуверенно.
   - А 15 и даже больше не хотите? Ведь это не просто одному за другим выпрыгнуть из десантного отделения. Развернуться в цепь - это значит, одному отбежать влево, другому вправо, набрать нужные интервалы, соизмеряя свои действия с командами и сигналами командиров отделений, взводов, роты. Ещё немаловажная деталь: чтобы отделение десантировалось, водителю БМП тоже необходимо снизить скорость. И когда после этого солдаты начнут покидать машину, пройдёт ещё несколько секунд. Итого, даже у очень тренированной роты всё это займёт как минимум секунд 15-20...
   А теперь вернёмся к нашим танкам. Современные танки могут развивать на поле скорость до 60 километров в час. Какое расстояние пройдут за эти 15-20 секунд? Виктор Фёдорович, дайте, пожалуйста, листок бумаги... - Сделал нехитрые расчёты. - Танки умчатся метров на 250-300. Да учтите: они и так шли впереди БМП на добрую сотню метров. При такой скорости - явный отрыв от пехоты. Пехотинец в каске, с автоматом, а то и гранатомётом или пулемётом и прочим снаряжением бежит не по гаревой дорожке. Где ж ему угнаться за танками, так лихо рвущими в атаку! Какое ж тогда будет взаимодействие между пехотой и танками? Танки без пехоты уязвимы от огня вражеских пехотинцев. Гранатомёты, ПТУРСы есть не только у нас. (ПТУРС - противотанковый управляемый реактивный снаряд) И пехоте без прикрытия танков будет худо.
   Теперь понятно, почему в данном материале написано, что танки резко замедлили скорость? Они давали возможность мотострелкам подтянуться к ним. Саша, - повернулся я к Силину, - такие элементарные вещи после окончания академии надо знать.
   Он опустил голову. Молчал.
   - ...Если я вас не убедил, Виктор Фёдорович, можно позвонить в Управление боевой подготовки.
   - Убедил. Извини, Михал Соломоныч, за мою ошибку. Теперь всё встало на свои места. - Задержал насмешливый взгляд на Силине, - Ну что, товарищ академик... Будем изучать тактику. Полезное занятие для военного журналиста.
   Больше Силин на меня не наскакивал. Во всяком случае открыто. Я понимал его нетерпение: уж очень хотелось поскорее стать начальником отдела. Отсюда и подсиживание. Иначе пришёл бы с обнаруженной им "ошибкой" ко мне, а не к редактору.
   Однако не мытьём, так катаньем. Недели через две вызвал Трихманенко.
   - Звонили из отдела кадров политуправления. Настаивают на твоём увольнении по выслуге лет. Сколько у тебя календарных? Двадцать пять есть?
   - Не хватает трёх месяцев.
   - Так почему же тебя надо увольнять раньше времени без положенных по приказу "100" льгот?
   Я усмехнулся.
   - Торопятся, Виктор Фёдорович. Вы же знаете: кабинет парторга штаба полковника Силина - рядом с кабинетом начальника отдела кадров.
   Этот разговор начал меня тяготить.
   - Разрешите идти?
   - Погоди. Сейчас при тебе позвоню в кадры.
   - Без меня, Виктор Фёдорович.
   Надо отдать должное редактору: оттянул моё увольнение на три месяца. Но едва они истекли, меня тут же положили в госпиталь - "на предмет увольнения в запас". Полковник Силин незамедлительно нажимал на нужные рычаги.
   В госпитале я долго не задержался. Определяя мою дальнейшую физическую годность на случай призыва из запаса, каких-либо серьёзных болячек у меня не выявили. Да и сам их не искал. К чему тянуть время! Неделей раньше, неделей позже... Бродя по госпитальным дорожкам, обдумывал своё положение. Будущее виделось в каком-то тумане. За четверть века настолько сроднился с армией, что иной жизни для себя просто не мыслил. Было такое чувство, словно меня на полном скаку выдернули из седла. Лошадь моя ускакала, а я лежу на пыльной дороге и потираю ушибленное место. Ещё полный сил, но уже не нужен. Системе, в которой крутился столько лет, теперь ни к чему ни мои способности, ни мой опыт. "Польза делу" для неё пустой звук: она запрограммирована совсем на другое.
   Грибы как средство для получения ордена
   Вернулся из госпиталя в редакцию, а там уже разговоры о предстоящей передвижке в связи с моим уходом. Кого двинут в начальники отдела? Если по способностям, по человеческим качествам, то наиболее достойным был майор Александр Ольховой. Один из немногих в редакции, он писал очерки, которые можно было назвать очерками. Добродушный, общительный, весёлый, с ним я с удовольствием ездил в командировки. После поездки в Москву - в Таманскую мотострелковую дивизию - мы сообща написали большой материал "Командирские зори".
   Есть ведь люди, с которыми приятно общаться, работать, и я жалел, что судьба отпустила слишком мало времени для нашей совместной службы. Через много лет в республиканской демократической газете "Народная воля" стали появляться его яркие публицистические статьи. Мы встретились у него дома. Было о чём поговорить.
   А тогда, зимой 1979-го в начальники Сашу не выдвинули. Полагаю, редактор, как человек творческий, понимал: Ольховой достоин выдвижения. Но не рискнул нарушить правила игры, которые определял Главпур. Бездарный, амбициозный Силин был для кадровиков куда предпочтительнее. Ведь папа у него - важная шишка в штабе округа. Перед Силиным-младшим распахнулся кабинет начальника отдела информации, а прежний начальник этого отдела Вася Солопьев (Фамилия изменена) перемещался на моё место.
   Вася звёзд с неба не хватал - типичный службист. В окружную газету пришли с ним из дивизионок почти одновременно. Через несколько месяцев редактор, тогда полковник Осика, сказал мне доверительно: Солопьев "не тянет" и, повидимому, придётся с ним расстаться. Не знаю почему Алексей Петрович со мной откровенничал. Я представил себя на месте Солопьева, и мне его стало жалко. Сказал редактору: "Вася - неплохой парень и ещё не успел набраться опыта. Помочь ему надо..." "Но ведь вы тоже недавно у нас, но вам подпорки не нужны". "У разных людей, Алексей Петрович, становление проходит по-разному..." И рассказал о своём неудачном дебюте с фотографиями, где всё перепутал, за что могли бы выгнать из газеты. "Хорошо, - заключил Осика, - убедили. Вот и помогите Солопьеву".
   Чем я мог ему помочь? Как грамотно написать заметку? Что ж, и это было не лишним. Садился с ним рядом и начиналась правка... Пытался нацелить его на что-то более глубокое. Цитировал публициста Анатолия Аграновского: "Хорошо пишет тот, кто хорошо думает". Но все мои усилия были напрасны. Сделать из Васи мыслителя - дело совершенно безнадёжное. Да и помощь моя вскоре уже не понадобилась. Алексей Петрович при всём своём стремлении иметь в редакции для "тяги" несколько способных журналистов ещё больше ценил покладистых, услужливых и, что греха таить, подобострастных.
   Вася вёл себя тихо-смирно, на собраниях с критикой не выступал, начальству ни в чём не перечил, а, наоборот, поддакивал. К тому же исправно таскал "информашки". В редакции удержался. Его покладистость и усердие были оценены. Когда я ещё ходил в непробиваемых майорах, Васю назначили начальником отдела писем, он стал подполковником.
   Однако "искра Божья" в нём так и не вспыхнула. Чего нет, того нет. Но, как уже писал, журналистские способности в служебном продвижении в окружной газете существенной роли не играли.
   Его способности проявились в собирании грибов. Мне рассказывали, что предусмотрительный Вася приносил ведёрко-другое начальнику отдела пропаганды политуправления. Это тоже было оценено. Васю наградили орденом "За службу Родине в Вооружённых Силах". Единственного в редакции. А поскольку там хорошо знали, что он из себя представляет, орден ему вручили по-тихому. Без аплодисментов.
   Упреждая, "стукнул" сам
   После госпиталя служить мне оставались считанные недели, но я ещё что-то писал, ездил в командировки, корпел над читательскими письмами. В один из последних дней моего пребывания в редакции в мой кабинет пришёл бывший редакционный сослуживец Марк Эвентов. О цели его визита несколько позже. А сейчас о нём самом.
   В окружную газету его взяли из запаса, был он старшим лейтенантом. Но поработать у нас ему довелось лишь около года.
   Эта история произошла во время моего отпуска. Как мне рассказывал Марк, однажды майор Ерошенко, тот самый, что проявлял бурный восторг во время просмотра антисионистского фильма, завёл с ним наедине разговор, в котором ругал существующий в стране строй.
   - ... Я сначала оторопел. Корреспондент отдела партийной жизни и антисоветчик! Но зная Пашу, быстро сообразил: это он меня прощупывает, не клюну ли я на такую наживку. Не исключено, что Паша был "стукачом". На его удочку я, конечно, не клюнул. Посоветовался с батькой. Он войну прошёл, был спецкором "Известий". Батька говорит: "Так на фронте доверенные лица особистов нас прощупывали. Если ваш Ерошенко "стукач", то можешь не сомневаться: о "беседе" с тобой и твоей реакции уже доложил, куда следует. Ты можешь оказаться виноватым: почему не сообщил в "органы" об антисоветских настроениях своего сослуживца? Так что не жди, когда тебе начнут "клеить дело", а упреди сам..."
   Ну, я и пошёл в особый отдел штаба округа. Меня выслушали, сказали "спасибо", и я уже подумал: тем дело и кончится. Но не тут-то было. Заставили всё, что рассказал, изложить письменно и расписаться. С тем и ушёл. А потом началось... Из особого отдела эту бумагу направили в политуправление, а там меня обвинили в клевете на своего товарища. Наш с Ерошенко разговор был один на один, и я ничего доказать не смог. Ну, а дальше ты знаешь: закрутили "персоналку"...
   О ней, вернувшись из отпуска, я был наслышан. Эвентова в редакции многие недолюбливали. Мать - белоруска или русская, отец - еврей. Но своё еврейское происхождение скрывает. Военное училище не кончал, а уже в офицерских погонах. Слишком шустрый.
   Не скрою, и мне кое-что не нравилось в нём. В частности, верноподданическая ретивость, как говорят в таких случаях, стремление "быть католиком больше самого Папы Римского".
   Однажды полковник Маяков послал меня с ним в учебную дивизию - организовать несколько материалов от передовых солдат и сержантов. Старшим назначил меня. Прибыв в штаб одного из батальонов, я изложил цель нашего визита. Нам стали называть фамилии. В их числе оказалась и еврейская. Тут Эвентов подсуетился.
   - Нам желательно, чтобы были белорусы...
   - Нам желательно, - перебил я его, - чтобы это были хорошие воины. А их национальность для газеты значения не имеет.
   Потом Эвентов оправдывался передо мной: хотел на всякий случай обезопасить и себя, и меня.
   Высказал ему по этому поводу то, что думал, и посоветовал умерить идеологическую резвость, потому как она ему не поможет, а наоборот... Сказал, вовсе не предполагая, что в скором времени слова мои окажутся пророческими.
   Почему особисты отдали Эвентова "на съедение"? Ведь доносы поощряли. Тут свой расчёт. Думаю, будь вместо Ерошенко кто-нибудь другой из журналистов, они бы "информацию" приняли к сведению и не стали бы чинить какие-либо неприятности "информатору". Но коли донос поступил на их сексота, значит, сексот "засветился". Усердие доброхота, смешавшего, пусть и по нечаянности, их карты, вызвали у особистов раздражение. Смотри, какой прыткий! Ну, мы ж тебе, жидюга, покажем! Единственный способ отвести от их "стукача" какие-либо подозрения - официально расценить донос как клевету.
   Конечно, это всего лишь версия, но логика происшедшего даёт ей весьма реаальные основания. Был ли Ерошенко "стукачём"? Не знаю. Однако факт остаётся фактом: донос Эвентова из особого отдела препроводили в политуправление. Там тоже быстренько сделали выбор, на чью сторону встать: майора Ерошенко, корреспондента отдела партийной жизни, "партийца со стажем", или старшего лейтенанта Эвентова, в военной редакции без году неделя, к тому же еврея или полуеврея - какая разница! Практически судьба Марка была решена ещё до партийного собрания, на котором разбиралось его "персональное дело".
   На собрании Эвентова дружно клеймили. Доносчик! Карьерист! Оклеветал честного коммуниста! Никто не захотел вникнуть в суть происшедшего, хотя бы попытаться понять: с чего бы это вдруг молодого журналиста понесло в особый отдел? Какая ему от этого корысть? Метил на место Ерошенко? Так ведь оба ходили тогда в рядовых корреспондентах. Конфликтовал с ним? Опять же нет.
   Единогласно проголосовали: из партии исключить. Это автоматически означало изгнание из редакции и армии. На парткомиссии округа исключение утвердили.
   Ерошенко ходил в героях. Когда любопытные расспрашивали, как всё это случилось, что он стал жертвой клеветы, охотно рассказывал и даже вздыхал: вот ведь каким негодяем оказался этот Эвентов! Не разглядели мы его. Хорошо, что хоть в конце концов разоблачили, а то бы он многих заложил...
   Эвентов подал апелляцию в ЦК КПСС. Оттуда пришла бумага: исключение заменить строгим выговором с занесением в учётную карточку.
   Из редакции его убрали, но в армии оставили. Служил замполитом строительной роты. Видя бесперспективность службы, из армии вскоре уволился. Вернулся в Минск. Редактировал заводскую многотиражку и весьма преуспел: к Дню печати газета получила всесоюзную премию.
   А что же Ерошенко? Творчески совершенно бездарный, он тоже преуспел, только не на ниве журналистики. Как участника войны (захватил её конец) его дважды к юбилеям повысили в звании - стал полковником. Одно время был в редакции парторгом. Но провокаторские замашки у него остались.
   ... Позвонил мне редактор: Ерошенко только что вернулся из штаба округа и доложил: там ему сказали о грубых ошибках в моём материале.
   - Кто сказал?
   - Это ты уточни у Ерошенко.
   Пришёл к нему.
   - Какие именно ошибки допущены в моём материале и кто тебе о них сообщил?
   Замялся.
   - Ну... в Управлении боевой подготовки.
   - А кто именно? Я там всех офицеров знаю.
   Его глазки полыхнули злобой.
   - Я не обязан перед тобой отчитываться.
   Представляю, как он ненавидел меня в эту минуту.
   В Управлении боевой подготовки опросил всех офицеров. Статью мою читали, но никаких рекламаций на неё не было. Наоборот, услышал похвалу.
   Снова зашёл к Ерошенко.
   - Я только что из Управления боевой подготовки. Твой донос редактору о якобы грубых ошибках в моей статье со ссылкой на офицеров этого Управления - заведомая ложь. За такие вещи бьют по физиономии. Но учитывая твою хилую фигуру, воздержусь. Да и руки об тебя марать не хочется.
   От него - к редактору. И снова услышал примерно то же, что Трихманенко говорил в отношении Чугуева:
   - Потерпи... Через месяц-другой придёт приказ о его увольнении.
   Виктор Фёдорович был большим миротворцем.
   Потерпеть, конечно, можно. Но даже изредка встречаться с Ерошенко в редакционном коридоре, на собраниях и летучках уж очень противно. С тоской подумал: Господи, сколько же сил, нервов уходит на преодоление всех этих интриг и дрязг! Поймал себя на мысли: ищу любой повод, чтобы рвануть в командировку - на полигон, на учения. Глотнуть свежего воздуха. В нашей редакции уж очень он был тяжёлый.
   И под занавес - "персональное дело"
   Но сначала вернусь к Эвентову. Пришёл ко мне вот по какому случаю.
   - Старик, у меня неприятности...
   За эти годы, что мы не виделись, он погрузнел, облысел, глаза утратили былую живость, стал заметно сутулиться.
   - Какие неприятности могут быть у лауреата всесоюзной журналистской премии?
   Марк кисло улыбнулся.
   - Это лауреатство боком выходит.
   - Чем же ты не угодил начальству?
   - Тем, что отец у меня еврей.
   - У меня и отец, и мать - евреи и ничего, как видишь, работаю в этих стенах уже 15 годков.
   - Тебя погоны защищают, а у меня такой защиты сейчас нет...
   - Марк, давай ближе к делу. Что ты опять натворил?
   - В том-то и дело, что ничего. Просто наш парторг - патологический антисемит. Стал парторгом, когда я уже редактировал газету. До него всё шло нормально, а при нём пошли придирки. А тут ещё это лауреатство... Ну он и взвился: за какие такие заслуги я получил премию? Газета слабо освещает социалистическое соревнование, роль партийной организации в газете принижена... Ну и дальше в том же духе. Я, как мог, отбивался, доказывал. За это ещё одно обвинение: "болезненно реагирует на критику". Прицепились к тому, что были опубликованы две заметки о передовых рабочих, которые оказались... евреями. Фамилии-то у них русские. Откуда мне знать, что они евреи? По внешности не похожи, а когда беседовал с ними, паспорта не требовал. Но в отделе кадров на этот счёт всё известно. Ну и налепили ещё один ярлык: "У редактора сионистский душок"... Докопались, что меня выперли из "Во славу Родины" и послали к вам человека собирать на меня компромат. Ты же знаешь, тогда на партийном собрании все обрушились на меня. И если тот ходок вышел на Ерошенко и иже с ним, можешь представить, какую грязь он накопал. Короче, готовят "персоналку": "скрыл своё неблаговидное прошлое", "протаскивает на страницы газеты лиц еврейской национальности", "игнорирует указания парткома", "зазнался, на критику должным образом не реагирует". Дело ведут к исключению из партии. Тогда как журналисту мне - хана: ни в одну редакцию не возьмут...
   - Чем могу помочь? - прервал его горестный монолог.
   - Можешь, старик. Но прежде скажи: какого ты мнения был обо мне, когда я работал в "Во славу Родины"?
   Я задумался.
   - Если честно, не всё мне в тебе нравилось. Ну какие-то там мелочи вроде чрезмерной суетливости - чего об этом говорить! Недостатки есть у каждого и у меня в том числе. А если по-крупному... Твоё хождение в особый отдел с доносом на Ерошенко считаю поступком со знаком "минус".
   - Да, я тогда допустил тактический просчёт...
   -- Да не в тактике дело! Понимаю, хотел как-то защититься, упредить удар. Но средство выбрал безнравственное. Сейчас-то это признаёшь?
   - Пожалуй, ты прав.
   - Да не "пожалуй", а прав. Ну, а если суммировать, что ты за человек, каким тебя знал, скажу откровенно: нормальный. И журналист способный. Работал добросовестно, в кабинете не отсиживался, по своей охоте выезжал на учения и вообще в командировки. Отличался любознательностью. Не считал для себя зазорным обратиться за советом, чему-то поучиться... Я же говорю: знал тебя нормальным, дельным газетчиком. Может, у тебя есть ещё какие-то достоинства, о которых я умолчал? Напомни.
   Он просветлел.
   - Хватит и того, что услышал. А теперь скажи: ты мог бы с этим своим мнением обо мне придти в наш партком?
   - Могу.
   - Когда?
   - Да хоть сейчас. Впрочем, стоп, мне надо ещё полчасика. Для верности изложу свои мысли на бумаге. Слова к делу не подошьёшь, а бумагу можно.
   - Ну, старик, спасибо! Я всегда считал, что ты...
   - Ладно! - прервал я его. - Не будем терять время. По коням!
   Свой "Отзыв о журналисте М.Эвентове" подписал полным титулом: подполковник такой-то, начальник отдела боевой и физической подготовки газеты Белорусского военного округа "Во славу Родины", член Союза журналистов СССР, член КПСС с 1958 года, номер партийного билета...
   Этот словесный иконостас никогда не употреблял, но в данном случае кашу маслом не испортишь. Вот только к какой каше предстоит приложить ложку? И кто окажется моим сотрапезником? Но что попусту гадать! И, отложив текущие дела, двинул на "Шарикоподшипник".
   Секретаря парткома застал в его кабинете.
   - Извините, что отрываю вас от работы, - начал я любезно. - Но, как мне известно, один ваш товарищ был в редакции "Во славу Родины" и наводил справки о бывшем нашем корреспонденте Эвентове. Но ко мне почему-то не обратился. А я ведь Эвентова знаю ещё с той поры...
   Не успел я представиться, а он уже вышел из-за стола.
   - Товарищ подполковник, очень хорошо, что пришли к нам! Давно уже пора этого сионистского прихвостня гнать отсюда поганой метлой! Ну, рассказывайте...
   - У меня другое мнение об этом человеке. Здесь это мнение изложено. - И протянул секретарю свой листок.
   Бегло его прочитав, он изменился в лице. Его приветливость, как ветром сдуло.
   - А зачем вы, собственно, пришли ко мне с этой бумагой? Вы что, адвокат? Об Эвентове у нас есть коллективное мнение, и в этом вашем отзыве мы не нуждаемся. Я его у вас не приму. - Резко отодвинул от себя листок. - Забирайте вашу бумагу. И прошу извинить: у меня мало времени.
   Я усмехнулся.
   - Только что вы говорили совсем другое. Быстро же отказываетесь от своих слов!
   - Вы мне мораль тут не читайте! - повысил он голос. - Ещё раз повторяю: в адвокатах Эвентова мы не нуждаемся.
   - Нуждаетесь или нет, а отзыв мой прошу принять. Кстати, адресован он не вам лично. Здесь написано, - придвинул к нему бумагу, - "В партийный комитет..." А вы - ещё не весь партком. Так что будьте добры взять мой отзыв. И учтите: копию могу отнести и в райком партии со своим комментарием: как отнёсся к приходу в партком рядового коммуниста его секретарь.
   - Хорошо, - сказал он, взяв листок. - На заседании парткома мы рассмотрим ваш отзыв. У вас всё?
   - У меня всё, - ответил я миролюбиво. - Всего доброго!
   По дороге в редакцию подумал: поскольку секретарь парткома настроен к Эвентову агрессивно, вряд ли мой отзыв сыграет какую-то роль. А почему бы и в самом деле копию его не направить в райком? Черновик у меня остался.
   Так и сделал. Усилия мои не пропали даром. Исключённый на заводе из партии, Эвентов подал апелляцию в райком. Там к его "делу" и приложили моё письмо, сочтя изложенные в нём доводы обоснованными. (Об этом потом мне рассказывал Марк).
   Отделался строгим выговором и через некоторое время устроился на работу в городскую газету. Журналистом, повторяю, был способным и работал там до отъезда в Израиль.
   ...В тот день, когда я вернулся из парткома завода в редакцию, в редакцию поступил приказ Главкома Сухопутных Сил о моём увольнении из армии по выслуге лет. Завтра - проводы.
   К этому событию был уже готов. Выгреб из ящиков письменного стола свои бумаги, вынул из под стекла фотографии родителей, брата, сестры, Александра Твардовского - на пепелище родного дома. Уложил в заранее приготовленный мешок двухпудовую гирю, частенько взлетавшую над моей головой в минуты отдыха от редакционных дел.
   Ну, будем прощаться. В последний раз сел за опустевший стол...
   Моё лирическое настроение скомкал вошедший в кабинет парторг редакции капитан Анатолий Савицкий.
   - Звонил Член Военного Совета. Сказал, чтобы на партбюро мы разобрались с тобой.
   - В чём разбираться? Чем я вызвал такое внимание товарища Дебалюка?
   - Ты же ходил в партком завода "Шарикоподшипник"... Скажу тебе по секрету: Дебалюк был взбешён: "Чего он лезет! "Шарикоподшипник" - крупный завод, его парторг - номенклатура ЦК. Кто позволил обращаться туда без ведома политуправления?" И ещё он сказал, что с секретарём парткома ты вёл себя грубо...
   Так, понятно. Значит, из парткома последовал звонок Дебалюку.
   - В чём же проявилась моя грубость?
   - Расскажешь обо всём на заседании партбюро. Сегодня в 17.00.
   - Это что же, "персональное дело"?
   - Выходит, что так.
   Заседание бюро проходило в кабинете редактора. Савицкий изложил суть моего "проступка": без ведома партбюро пошёл в партком завода, с его секретарём вел себя нетактично. Взял под защиту бывшего редакционного сотрудника Эвентова, несколько лет назад изгнанного из газеты за клевету. Тем самым поставил под сомнение позицию редакционного коллектива...
   Выступления моих обличителей слушал с интересом: получил возможность лучше узнать тех, с кем работал.
   - Как же это так, Миша? - начал укоризненно пенсионер Киргетов, ведущий в редакции внештатный отдел по строительству. - Ни с кем не посоветовался и побежал в партком...
   - Ну зачем же, Дмитрий Ананьевич, так уничижительно? - подал я реплику. - Не побежал, а поехал на трамвае.
   Мне уже стало весело. Оказавшись в центре этого скоропалительного спектакля, чувствовал себя не подсудимым, а репортёром, которому надо дать обо всём происходящем материал в номер.
   - Ну хорошо, "поехал"... Это сути не меняет. Но предварительно надо бы посоветоваться с нами, твоими товарищами по редакции. Разве мы тебе враги? - В голосе Киргетова почти отеческие нотки. - Признай свою ошибку. Не упорствуй в ней. От этого будет зависеть и наше решение по твоему персональному делу.
   - Дмитрий Ананьевич, да что вы его увещеваете! - включился в проработку корреспондент отдела партийной жизни майор Борис Тигиняну. - Нордштейн своим хождением в партком с защитой отщепенца Эвентова бросил тень на всю нашу партийную организацию. Мы должны реагировать на это не снисходительно, а принципиально, по-партийному...
   Ну, с этим всё ясно. Около года назад на заседании редколлегии обсуждалась кандидатура Тигиняну в начальники отдела. Я выступил против: слаб в профессиональном отношении, да и человеческие качества оставляют желать много лучшего. И в доказательство привёл пример, когда он оговорил коллегу по отделу. Теперь сводит счёты со мной. - Не понимаю я вас, Михаил Соломонович. Такой журналист и вдруг такой поступок...
   Это уже капитан Валера Ковалёв, недавний адъютант Дебалюка. По моим наблюдениям, неплохой парень. Зла никому не чинил, не интриган, не горлохват. Но, очевидно, хождение в адьютантах не прошло для него бесследно.
   - Валера, - ответил ему, - тебе непонятен мой поступок? Тогда позволь вопрос: войсковое товарищество для тебя что-нибудь значит? - Он молчал. - Так вот... Если на месте Эвентова был бы ты, я бы и тебя защищал. А иначе как? Как должен поступить офицер, если к нему за помощью обратился сослуживец, пусть даже бывший? Уползти в кусты? Ну что молчишь?
   - Товарищ Нордштейн, - постучал по столу Савицкий. - Я вам пока слова не давал. - Теперь он был со мной на "вы". Так сказать, при исполнении секретарских обязанностей. - Желающих выступить больше нет? (Повернул голову туда-сюда). Тогда слово имеет товарищ Нордштейн. Только прошу вас: покороче.
   - Мне хватит и трёх минут.
   Как и в сентябре 1972-го, когда полковник Акшевский устроил судилище по поводу моей поездки в Москву на золотую свадьбу родителей, виновным себя не признал. Сказал, что по Уставу КПСС, как член партии, имею право обратиться в любую партийную инстанцию, чем и воспользовался. Эвентова никто из присутствующих здесь, кроме Киргетова, не знает, а потому и судить о нём не вправе. А я с ним работал, и мне лучше знать, защищать его или нет.
   -... Считаю моё "персональное дело" надуманным. И если мне объявят хоть какое-либо взыскание, вынужден буду обратиться в ЦК КПСС с жалобой на нарушение Устава партии.
   Такого оборота мои судьи вряд ли ожидали. Савицкий поспешил оправдаться:
   - Это не наша инициатива. Разобраться с вами приказал Член Военного Совета.
   - Так где же твоя партийная принципиальность, капитан Савицкий? Стоило генералу Дебалюку нахмурить брови, и ты тут же взял под козырёк. Право нарушать Устав партии не дано никому, в том числе и Члену Военного Совета.
   Тигиняну, обдав меня негодующим взглядом, снова поднял руку. Но его опередил редактор.
   - Позвольте мне... Для чего мы здесь собрались? Устроить гражданскую казнь Михал Соломонычу? Уверен, что нет. Ведь так, товарищ секретарь? - Савицкий послушно кивнул. - Вот и я так считаю. Товарищи высказали свои соображения, Михал Соломоныч - свои. И не надо нам брать друг друга за грудки. Думаю, что всё сказанное здесь, он принял к сведению. Михал Соломоныч, вы всё поняли, что вам тут говорили товарищи?
   - Да, Виктор Фёдорович, я всё понял, - ответил я со значением.
   - Вот и прекрасно. Предлагаю на этом и закончить. Завтра мы провожаем Михал Соломоныча в запас, и я уверен: нам будет, что ему сказать.
   Признаюсь, не ожидал, что Трихманенко столь изящно выведет меня из под удара. Правда, удар при всём усердии Тигиняну и иже с ним вряд ли получился бы сильным. Но нервы могли бы ещё потрепать.
   А назавтра выслушивал речи: какой я хороший как журналист, и как товарищ и вообще... Мне вручили самовар и роскошный адрес. Впору бы прослезиться. Но за четверть века военной службы получил такую закалку, что давно уже перестал удивляться подобным перепадам. Вчера - хула, сегодня - аплодисменты. Чем не спектакль?
   Занавес закрылся, оставив за собой изрядный кусок жизни. Прощай, армия! Хорошо ли, худо прожил эти годы, о них не жалею. Да и что жалеть! Если жизнь, как сказал Шекспир, - театр, а люди - актёры, то впереди - новые подмостки, новые декорации. А роль у меня только одна: быть самим собой. Других не хочу.
  
   Конец первой книги
   2006 г
  
  
   Содержание
  
   К моему читателю......
   Мамина молитва.....
  
   Часть первая
  
   "Об этом говорить никому не надо...".....
   "Разве такие явреи бывают?" .....
   В шестнадцать девчоночьих лет.....
   Глубинные наши силы.....
   "Целуй, жидёнок, крест!".....
   Приз - порция каши.....
   Военрук Белецкий.....
   Стать сильным!.....
   Бутылка молока.....
   Переживал и за Суворова, и за Пугачёва.....
   Дым Отечества.....
   "Ты, моряк, красивый сам собою...".....
   "Кто кого обнимает?".....
   Лёля.....
   О чём не писали газеты.....
   9 мая 1945-го на Красной площади.....
   Когда отгремели салюты.....
   В 10-м "А" - "антисоветская вылазка".....
   "В зале может присутствовать товарищ Берия".....
   Красивая легенда и вечная заповедь.....
   Спорт и повышенная стипендия.....
   Витька Фаленко.....
   "Товарищ Сталин напишет ещё много научных трудов...".....
   Не вышел "пятой графой".....
   Недолго музыка играла.....
   Из дневника. 3.09. 1952.....
   Здесь больше не останусь!.....
   А в Москве - "дело врачей".....
   Страх.....
   Ссыльный Шумилин.....
   Полковник Козлов.....
   Герой-партизан Бабкин. Он же "враг народа".....
   Конфликт.....
   Принимаю решение.....
   Васька.....
   "Увези меня отсюда!".....
   Енисей.....
   "Это попахивает 58-й статьёй...".....
   На Дальний Восток!.....
   Принят!.....
   Что есть армейский порядок.....
   "Кто тут с высшим образованием?".....
   Солидарность.....
   Нашла коса на камень.....
   Посвящение в артиллеристы.....
   "Вы продались Уолл-Стриту"
   "Кто была моя первая жена?".....
   Солдатская наука.....
   Моя живая вода...
   Майор Рогонов голосует "за".....
   Училищный фольклор.....
   Обстоятельства были сходные... .....
   Узкая вилка.....
   На гимнастическом коне - офицерские погоны.....
   Не страшна атомная бомба, если исправен противогаз.....
   Командир полка Самченко, он же Хамченко, и замполит Кищик, он же Цицерон.....
   "В полку никаких происшествий не случилось, за исключением..." .....
   Закрытое письмо.....
   Комбат Гашев.....
   Экзамены без расписания.....
   "Товарищ лейтенант, вам это не личит".....
   Билет на тридцать с лишним лет.....
   "Ямщик, не гони лошадей...".....
   Ракета.....
   Всё началось с "гусей".....
   Теория вероятностей и третья звёздочка.....
   Как я был Никитой Хрущёвым.....
   "Я на тебя как танк пойду".....
   "Это тебе не синагога".....
   Тост за военного коменданта.....
   "У вас высшее образование. Вы будете уволены в запас".....
   "Товарищ старший лейтенант, я вам бабу привёл..." .....
   "Этого отпустить, а этих двоих расстрелять".....
   Где была ночью машина?.....
   Столкнулись две воли. Чья крепче?.....
   Цена хлеба.....
   Ну что, командир, подведём итоги? .....
  
   Часть вторая
   Задание "на засыпку".....
   Срыв.....
   Как пьяный капитан спас редактора....
   "Зря я тебя обругал. Сдали нервы".....
   Школа дивизионки.....
   Отпуск отгулял. Теперь можно воевать.....
   Оттепель с холодными ветрами.....
   "Вы нам сильно навредили".....
   "Всё спортивное изъять!".....
   У кадровиков свой расклад.....
   Головная боль - квартирный вопрос.....
   "Вызвал вас в порядке изучения газетных кадров".....
   Экзамен продолжается.....
   От зависти до подлости - короткая дорожка.....
   Пишу историю боевого пути 6-й гвардейской дивизии.....
   Тот самый Александр Дракохруст.....
   "Бригадный комиссар Конюхов с того света прибыл!".....
   Заавторство.....
   "На вас поступил сигнал...".....
   Борис Пискунов.....
   Нарейко хочет жить красиво.....
   Любка-атаманша.....
   Считались пропавшими без вести.....
   "Великий и страшный..." Нет, не стыкуется!.....
   "Лучше уж от водки умереть, чем от скуки!".....
   За анекдот - 10 лет ГУЛАГа.....
   Нужен ли журналисту поплавок?
   Расписка.....
   В Военно-политической академии - шок.....
   "Раз, два, три, четыре! Миру - мир, работу - Ире!".....
   Когда плачет комбат.....
   Господи, как же мы соскучились по правдивому слову!.....
   Их имена стояли рядом. А теперь не стоят.....
   Кто кому должен?.....
   "Опускайся до уровня муравья...".....
   Двадцать минут на огневой позиции.....
   Генералы-политработники.....
   Две гранаты......
   У меня на коммутаторе появился блат.....
   Как мой однополчанин ходил в израильских шпионах.....
   "Это было не здесь...".....
   Соблазны.....
   "Не могу же я свою голову на плаху!".....
   "Кто из вас Василь Быков?".....
   "Об этом писать не буду".....
   "Это делается просто. Берётся полоска бумаги...".....
   На родине космонавта Климука.....
   И снова "пятая графа".....
   Боганов.....
   Гальперин.....
   Всего лишь один снаряд... .....
   Прислал мне старый солдат тетрадь... .....
   Доказывал годы, пока не умер.....
Впереди на лихом коне или немного сзади?.....
   В тени "дубовой рощи".....
   "А ещё говорил: работать будем весело...".....
   Генерал Бурдейный.....
   Генерал Семиренко.....
   "Здесь присутствует корреспондент...".....
   Ах, дни короткие, моё вы сердце тронули... .....
   "Я академию окончил! Мне положено!".....
   Грибы как средство для получения ордена.....
   Упреждая, "стукнул" сам.....
   И под занавес - "персональное дело".....
  
   На обложку:
   Когда читаются эти строки, тысячи и тысячи людей переходят свои Рубиконы, одолевая страх, борясь с усталостью, болью, апатией. И, одолев их, приходят к одному и тому же выводу: как много может человек, если он не ленив душой!
  
  
  
   Автор - бывший научный сотрудник архива, артиллерийский командир в Советской Армии, военный журналист, школьный учитель, главный редактор еврейской газеты в Беларуси... Пропуская через свою память события, свидетелем и участником которых был, рассказывает о людях, с кем сводила судьба, размышляет о "своём" времени, начиная с 30-х годов вплоть до наших дней.
   Времена не выбирают. Выбирают поступки. Потому книга и названа "Рубиконы". Большие или малые, они всегда побуждают к конкретному действию. Это книга-исповедь, книга-документ. Так было! Её сквозная тема - нравственный выбор.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 3.72*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"