37. ХОЗЯИН СМОРЧКОВ

     В маленькой известковой пещере, которую мы использовали в качестве хлева, сейчас находилась одна коза с двумя недавно родившимися козлятами. Всех животных, появившихся на свет весной, выпроводили кормиться в лес вместе со своими матерями, и лишь коза все еще пользовалась объедками с кухонного стола и маленькими потрескавшимися початками кукурузы.

     Дождь шел уже несколько дней, и это утро родилось таким же облачным и сырым. С каждого листа стекали капли влаги, воздух был наполнен запахами смолы и прелой листвы. Положительным было то, что тучи заставили утихомириться птиц. Сойки и пересмешники быстро соображали, когда люди несли еду, и когда я поднималась на холм с тазиком в руках, они налетали на меня, словно бомбы.

     Сейчас я была настороже, но даже при этом какая-то смелая сойка голубой молнией упала с ветки и приземлилась на тазик, испугав меня. Прежде чем я смогла отреагировать, она схватила кусок кукурузной булочки и взлетела так быстро, что я могла бы засомневаться – видела ли я ее, если бы не мое колотящееся сердце. К счастью, я не уронила тазик и, заслышав триумфальные крики в ветвях, поспешила в пещеру, чтобы товарки этой нахальной птицы не повторили ее маневр.

     Я была удивлена, обнаружив, что щеколда на верхней половине голландских дверей была отодвинута, а створки были приоткрыты на один или два дюйма. Конечно, коза не могла сбежать, но лисы или еноты могли легко подняться по нижней половине, и потому они обе закрывались на ночь. Вероятно, щеколду забыл закрыть мистер Вемисс; это была его работа убирать старую солому и загонять стадо на ночь.

     Как только я толкнула створки, я поняла, что мистер Вемисс не виноват. У моих ног сильно зашуршала солома, и что-то большое задвигалось в темноте.

     Я издала громкий крик и на этот раз выронила тазик, который со звоном упал; остатки еды рассыпались по полу, а коза испуганно заблеяла.

     - Пардон, миледи!

     Прижав руку к сердцу, я отошла от двери, и свет из ее проема упал на Фергюса, который свернулся на полу. Соломинки торчали из его волос, словно у безумной из Шайо^[1].

     - О, значит, ты здесь, - холодно произнесла я.

     Он моргнул и сглотнул, проведя рукой по отросшей щетине.

     - Я … да, - кажется, ему больше нечего было сказать. Я постояла некоторое время, уставившись на него сердитым взглядом, потом наклонилась собрать картофельные очистки и другие объедки, рассыпавшиеся из тазика. Фергюс двинулся, чтобы помочь мне, но я остановила его взмахом руки.

     Пока я собирала, он сидел неподвижно, обхватив колени руками, и наблюдал за мной. Внутри пещеры было сумрачно, и с растений на откосе скалы постоянно капало, так что в дверном проеме образовался своеобразный занавес из капелек.

     Коза, признав меня, замолкла и, просунув голову между жердями, принялась тянуться синим, как у муравьеда, языком к подкатившегося к загону огрызку яблока. Я подняла его и протянула козе, раздумывая, с чего начать разговор.

     - С Генри-Кристианом все хорошо, - сказала я, так и не придумав, что сказать. – Набирает вес.

     Я замолчала и перегнулась через жерди, чтобы высыпать корм в деревянное корыто.

     Мертвое молчание. Я подождала секунду, потом повернулась, уперев руку в бок.

     - Он очень милый малыш, - сказала я.

     Я слышала его дыхание, но он молчал. С громким фырканьем я подошла к двери и пинком распахнула створки ее нижней половины; неяркий свет дождливого утра высветил фигуру Фергюса. Он сидел, упрямо отвернув голову. Даже на расстоянии я могла ощущать его резкий запах; он пах горьким потом и голодом.

     Я вздохнула.

     - Такие карлики обладают вполне нормальным разумом. Я тщательно проверила его, и у него совершенно обычные рефлексы. И нет никаких препятствий для него, чтобы получить образование и работу … где-нибудь.

     - Где-нибудь? – откликнулся Фергюс голосом, полным горького сарказма. – Где-нибудь. – Он, наконец, повернулся ко мне лицом, и я увидела отчаяние в его глазах. – Со всем уважением, миледи … но вы понятия не имеете, что такое жизнь карлика.

     - А вы имеете, - спросила я скорее с любопытством, чем с вызовом.

     - Да, - прошептал он и сглотнул. – В Париже.

     Бордель в Париже, в котором он вырос, был очень большим, имел самую разнообразную клиентуру и славился тем, что мог удовлетворить любые запросы.

     - В доме были женщины и, конечно, дети. Это основные обитатели борделя. Но всегда были те, кому хотелось … экзотики, и они платили за это. Время от времени мадам посылала за теми, кто занимался такими вещами. La Maоtresse des Scorpions—avec les flagellantes, tu comprends? Ou Le Maоtre des Champignons.^[2]

     - Хозяин грибов? – удивилась я.

     - Oui^[3]. Хозяин карликов.

     Его лицо осунулось, глаза впали и словно смотрели внутрь. В своей памяти он видел сцены и людей, о которых не вспоминал многие годы. И эти воспоминания не радовали его.

     - Les chanterelles^[4], мы называли их так, - тихо произнес он. – Женщин. А мужчины, они были les morels^[5].

     Сморчки, экзотические грибы, ценимые за его причудливые формы и странный вкус.

     - С ними не обращались очень плохо, - отстраненно произнес он. – Их ценили. Хозяин покупал таких детей у родителей или подбирал на улицах. В борделе однажды родился карлик, и мадам очень радовалась такой удаче.

     Он взглянул вниз на свои руки; его длинные пальцы беспокойно перебирали ткань бриджей.

     - Подбирали на улицах, - повторил он. – Кто не попадал в бордель, становились бродягами. Я был знаком с одним. Его звали Люк. Иногда мы помогали друг другу. – Легкая улыбка коснулась его губ, и он сделал жест здоровой рукой, словно лез в карман.

     - Но он был один, - продолжил он. – У него не было хозяина, и однажды я нашел его на улице с перерезанным горлом. Я сказал об этом мадам; она послала привратника подобрать тело и продала его ближайшему врачу.

     Я не стала спрашивать, зачем врачу понадобилось тело Люка. Я видела широкие высушенные руки карликов, которые продавали для гадания и защиты. И другие части тела.

     - Я понимаю, почему в борделе было безопаснее, - начала я, сильно сглотнув. – Но все же …

     Фергюс, который сидел, опустив голову на руки, взглянул на меня.

     - Я раздвигал свои ягодицы за деньги, миледи, - просто сказал он. – И не особенно расстраивался из-за этого, если не было больно. Но потом я встретил милорда и обнаружил мир вне борделя и улиц. То, что мой сын может вернуться в те места … - он резко замолк, не способный говорить дальше. Закрыв глаза, он медленно покачал головой.

     - Фергюс, дорогой. Ты не можешь думать, что Джейми … что мы позволим, чтобы это случилось, - потрясенная до глубины души воскликнула я.

     Он сделал длинный дрожащий вдох и смахнул пальцем слезинку с ресниц, потом открыл глаза и улыбнулся мне с бесконечной грустью.

     - Нет, не позволите, миледи. Но вы не будете жить вечно, и милорд тоже. И не я. А мальчик навсегда останется карликом. А les petits^[6] не могут защитить себя. Его найдут, кому надо, и используют. – Он вытер нос рукавом и немного выпрямился.

     - И это будет еще удача, - добавил он более жестким голосом. – Их ценят только в городах. Крестьяне считают, что рождение карлика – доказательства греха его родителей. – Глубокие тени пересекли его лицо, и губы тесно сжались. – Может быть, это так. Мои грехи … - он внезапно замолчал и отвернулся.

     В худшем случае … - его голос звучал тихо, словно он шептал какие-то секреты теням в пещере. – В худшем случае, их считают монстрами, детьми рожденными женщиной от демона. Люди забивают их камнями, сжигают … иногда и женщин тоже. В горных французских деревнях детей-карликов оставляют на съедение волкам. Но вы знаете такие вещи, не так ли, миледи? – спросил он, повернувшись ко мне лицом.

     - Я … наверное, - произнесла я и оперлась ладонью на стену, как будто нуждалась в поддержке. Я имела представление о таких вещах, в основном, как об обычаях аборигенов и дикарей, людей, которых вы никогда не встретите, и которые безопасно остаются в книгах по истории и географии.

     Он прав, я знала. Миссис Баг перекрестилась, увидев дитя, а потом сделала пальцами знак рогов, как защиту от зла, а ее лицо было бледным от страха.

     Мы были шокированы, потом беспокоились о Марсали и отсутствии Фергюса. Я не выходила из дома неделю или больше и не имела понятия, что говорили об этом в Ридже. Фергюс очевидно знал.

     - Они … привыкнут к нему, - заявила я так уверено, как могла. - Люди увидят, что он не монстр. Это займет некоторое время, но я обещаю тебе, они привыкнут.

     - Да? И если они позволят ему жить, что он будет делать потом? – он внезапно поднялся на ноги и резким жестом сорвал кожаную полоску, которая удерживала его крюк. С глухим стуком крюк упал в солому, обнажив узкую полосу запястья с бледной кожей, пересеченной красными полосами, натертыми крюком.

     - Я не могу охотиться, не могу делать настоящую мужскую работу. Я не могу ничего, только тянуть соху, как мул! – его голос дрожал от гнева и презрения к себе. – Если я не могу работать, как настоящий мужчина, как сможет карлик?

     - Фрегюс, это не …

     - Я не могу содержать свою семью! Моя жена должна работать днями и ночами, чтобы прокормить детей. А я … даже если бы я был в Париже, я слишком стар и изувечен, чтобы стать шлюхой. – С искаженным лицом он потряс обрубком руки, развернулся и врезал им по стене, потом снова и снова.

     - Фергюс! – я схватила его руку, но он выдернул ее.

     - Какую работу он сможет делать? – крикнул он; слезы катились по его лицу. – Как он будет жить? Mon Dieu! Il est aussi inutile que moi!^[7]

     Он наклонился, поднял крюк и изо всех сил швырнул его в известковую стену. Он звякнул при ударе и упал в солому, испугав козу с козлятами.

     Фергюс выскочил, распахнув двери. Коза проводила его длинным недовольным блеянием.

     Я держалась за жердину загона, будто она была единственной устойчивой вещью в кружащемся мире. Когда я смогла, я нагнулась и нашарила в соломе крюк, все еще теплый от тела мужчины, тщательно отерла его от соломы и навоза фартуком, а в голове все звучали последние слова Фергюса: «Боже мой! Он такой же бесполезный, как я!»