Время года изменилось. Она заснула прохладным вечером бабьего лета, а проснулась в середине ночи от острого холода поздней осени, замерзнув под единственным одеялом. Хотя и сонная, она не могла заснуть, по крайней мере, без дополнительных одеял.
Почти не открывая глаз, шлепая босыми ногами по ледяному полу, она подошла к кроватке проверить, как там Джемми. Он спал, утонув в теплой перине, с одеялом, натянутым до маленьких розовых ушей. Она нежно положила руку на его спинку и стала ждать, когда она поднимется и опустится при дыхании. Один раз, два, еще раз.
Она порылась, чтобы найти еще одно одеяло, и растянула его на кровати, потом потянулась за чашкой с водой и с раздражением обнаружила, что она пуста. Она с тоской подумала о том, чтобы заползти в теплую постель и погрузиться в глубокий сон, но жажда была сильнее.
На крыльце должно быть ведро с колодезной водой. Зевая и гримасничая, она сняла щеколду и тихо опустила ее вниз, хотя Джемми спал крепко, и риск разбудить его был невелик.
Однако дверь она открыла осторожно и вышла, дрожа от холодного воздуха, забравшегося под рубашку. Она наклонилась и пощупала в темноте. Никакого ведра. Где ...
Уголком глаза она уловила движение и резко развернулась. На мгновение ей показалось, что это был Обадия Хендерсон, который сидел на скамье, и сердце ее сжалось, как кулак, когда он встал. Потом она поняла, кто это был, и оказалась в руках Роджера, прежде чем смогла рассмотреть его.
Безмолвно прижавшись к нему, она имела время почувствовать детали: дугу его ключицы против ее лица, запах одежды, так долго носимой, что она уже пахла не потом, а лесом, через который он шел, землей, на которой он спал, и главным образом горьковатым дымом, который он вдыхал. Силу его рук на ней и колючую бороду на ее коже. Резко холодная кожа его обуви под ее босыми ногами и кости под ней.
- Это ты, - вскрикивала она. - Ты дома!
- Да, я дома, - шептал он ей на ухо. - Ты в порядке? С Джемми все хорошо?
Она ослабила свои объятия, и он улыбнулся ей незнакомой улыбкой среди зарослей густой черной бороды знакомыми губами, видимыми в лунном свете.
- У нас все хорошо? Как ты? - она шмыгнула носом, и глаза ее наполнились слезами. - Почему ты сидишь здесь, ради Бога? Почему ты не постучался?
- У меня все в порядке. Я не хотел пугать тебя. Подумал, что посплю здесь до утра. Почему ты плачешь?
Она поняла, что он шептал не потому, что боялся разбудить Джемми, у него был такой голос, шуршащий, деформированный, с придыханием. И все же он говорил ясно, слова звучали свободно, не так как раньше.
- Ты можешь говорить, - сказала она, торопливо вытирая глаза ладонью. - Я имею в виду, лучше.
Когда-то она опасалась прикасаться к его горлу, боясь ранить его чувства, но сейчас инстинкт не позволял ей впустую потратить внезапную близость. Напряженность может возникнуть снова, и они снова могут стать чужими друг другу, но в это мгновение она могла сказать и сделать все, и она положила пальцы на его теплый неровный шрам, касаясь залеченного разреза, который спас его жизнь.
- Все еще больно говорить?
- Да, больно, - сказал он шероховатым каркающим голосом, и его глаза взглянули на нее, мягкие и темные в лунном свете. - Но я могу. Я буду ... Брианна.
Она отстранилась, все еще держа его за руку, не желая ее отпускать.
- Заходи, - сказала она, - здесь холодно.
У меня могло быть множество возражений против огня в очаге, начиная от заноз под ногтями и ожогов на руках - иногда до пузырей - и кончая доводящим до бешенства упрямством не желающего разгораться пламени. Однако две вещи я могла сказать в его пользу: это, бесспорно, тепло и то, что в его тусклом свете любовный акт приобретал такую красоту, что о всяком стеснении можно было благополучно забыть.
Наши переплетенные тени плыли по стене, показывая то колено, то изгиб спины или округлость бедра, словно части какого-то извивающегося животного. Голова Джейми запрокинулась; огромное существо с львиной гривой нависло надо мной, выгнувшись назад в экстазе.
Я провела руками по его пылающей коже и дрожащим мускулам, погладила поблескивающие волоски на руках и груди и зарыла пальцы в тепло его волос, чтобы притянуть его, задыхающегося, к темной пустоте моей груди.
Я не открывала глаз и продолжала удерживать его ногами, не желая отпускать его тело, и разрушить иллюзию единства - если это было иллюзией. Сколько раз я еще смогу держать его тело таким образом в зачарованном свете от очага?
Я изо всех сил цеплялась за него, за затихающую вибрацию моей плоти. Но радость достигнутая есть радость прошедшая, и через несколько мгновений я снова было только самой собой. Темная звездочка вен на моей лодыжке была ясно видна даже в тусклом свете камина.
Я ослабила хватку на его плечах и с нежностью коснулась жестких кудряшек его волос. Он повернул голову и поцеловал мою грудь, потом вздохнул и соскользнул с меня.
- А еще говорят, что у куриц нет зубов, - сказал он, осторожно касаясь глубокой ранки от укуса на одном плече.
Я невольно рассмеялась.
- Так же, как и члена у петуха, - я привстала на одном локте и посмотрела на очаг.
- Что там, моя курочка?
- Просто проверила, не загорится ли моя одежда.
Слишком занятая, я не обратила внимания, куда он побросал предметы моей одежды, но, кажется, они были на безопасном расстоянии от огня; юбка маленькой кучкой лежала возле кровати, корсет и рубашка валялись в разных углах комнаты. Полосы материи для поддержки груди не было видно нигде.
На побеленных стенах мерцал свет, и кровать была полна теней.
- Ты так красива, - прошептал он мне.
- Как скажешь.
- Ты мне не веришь? Я когда-нибудь обманывал тебя?
- Я не это имела в виду. Я подразумевала, что если ты говоришь так, значит это верно. Ты делаешь это верным.
Он вздохнул и пошевелился, устраивая нас удобнее. В очаге, взметнув вверх сноп золотых искр, внезапно треснуло полено и зашипело, когда его жар столкнулся с влажной струей воздуха. Я молча наблюдала, как дрова чернели, потом краснели и, наконец, сверкали раскаленным добела светом.
- Ты можешь сказать это обо мне, сассенах? - внезапно спросил он. В его голосе звучало смущение, и я повернула голову, с удивлением глядя на него.
- Сказать что? Что ты красив? - мой рот невольно растянулся в улыбке, и он улыбнулся мне в ответ.
- Нет, не это. Но то, что мой вид тебе не противен, по крайней мере.
Я провела пальцем по слабому белому шраму, оставленному давным-давно мечом. По более длинному и толстому шраму от штыка, который разорвал его бедро. Рука, которая держала меня, загорела и огрубела, волосы на ней выгорели до цвета белого золота из-за долгой работы на солнце. Возле моей руки в гнезде темно-рыжих волос между бедрами скрючился его член, ставший теперь мягким и маленьким.
- Ты прекрасен для меня, Джейми, - сказала я, наконец, нежно. - Такой красивый, что это разбивает мне сердце.
- Но я старый человек, - возразил он с улыбкой. - Или скоро стану. У меня седые волосы в голове, а моя борода стала серой.
- Серебряной, - поправила я его и погладила щетину на его подбородке, пеструю, как лоскутное одеяло. - Местами.
- Серая, - сказал он твердо, - и пегая к тому же. Но все же ... - его глаза с нежностью смотрели на меня. - Все же я горю, когда прикасаюсь к тебе, сассенах, и думаю, так будет, пока мы оба не сгорим до тла.
- Это поэзия? - спросила я осторожно, - или ты говоришь буквально?
- О, - сказал он. - Нет. Я не имел в виду ... нет, - он сжал меня в объятиях и склонил свою голову к моей. - Я не знаю. Если это должно случится ...
- Этого не случится.
Дыхание его смеха тронуло мои волосы.
- Ты кажешься очень уверенной, сассенах.
- Будущее можно изменить. Я делаю это все время.
- О, да?
Я немного откатилась, чтобы взглянуть на него.
- Да. Погляди на Майри МакНейл. Если бы меня не было там на прошлой неделе, то она умерла бы, и близнецы вместе с ней. Но я была там, и они живы.
Я закинула руку за голову, глядя на рябь огня на балках.
- Я думаю, я могу спасти немногих, но некоторое количество могу. Если кто-то останется жив благодаря мне и позже родит детей, и у них будут свои дети, и так далее, то к моему времени в мире, вероятно, будет тридцать-сорок человек, которых иначе быть не могло, да? И ведь они что-то совершили, прожив свои жизни, разве это не изменение будущего?
Мне впервые пришло в голову, что я в некоторой степени способствовала демографическому взрыву в двадцатом веке.
- Да, - медленно проговорил он, взял мою свободную руку и провел по линиям ладони своим длинным пальцем.
- Да, но ты изменяешь их будущее, сассенах, и, возможно, для этого ты предназначена, - он взял мою руку и легонько потянул за пальцы. Один сустав затрещал, как плюющееся полено в очаге. - Врачи спасли множество людей.
- Конечно. И не только врачи, - я села, возбужденная нашим разговором. - Но это не имеет значения, ты понимаешь? Ты, - я указала пальцем на него, - ты тоже иногда спасаешь жизни. Фергюс? Иэн? И вот они существуют, что-то делают, создают. Ты изменил их будущее, не так ли?
- Ну, да ... возможно. Хотя я просто не мог поступить иначе, правда?
Это простое заявление остановило меня, и мы некоторое время лежали в тишине, наблюдая за бликами света на беленой стене. Наконец, он пошевелился и заговорил.
- Это не для жалости, - сказал он, - но ты знаешь ... время от времени мои кости болят. - Он не смотрел на меня, но протянул свою изуродованную руку, повернув ее к свету таким образом, что тень от ее согнутых пальцев образовала на стене паука.
Время от времени. Я знала это. Я знала ограничения тела и его чудеса. Я видела, как он сидел в конце дневной работы, и измождение было написано в каждой линии его тела. Замечала, как медленно он двигался холодными утрами, упрямо преодолевая протест плоти и костей. Я была готова держать пари, что ни дня после Каллодена он не прожил без боли, и к тому же его физические травмы ухудшались суровыми условиями жизни.
- Я знаю, - сказала я мягко и коснулась его руки. Перевитого шрама, прорезавшего его ногу. Маленького углубления в плоти его руки, оставшегося от пули.
- Но не с тобой, - сказал он и накрыл мою руку своей ладонью. - Знаешь ли ты, что единственное время, когда я не испытываю боли - это тогда, когда нахожусь с тобой в постели, сассенах? Когда я беру тебя, когда я лежу в твоих руках, мои раны излечиваются, мои шрамы забыты.
Я вздохнула, положив голову на его плечо. Мое бедро прижалось к его телу, и моя мягкая плоть стала слепком его твердых форм.
- Мои тоже.
Он некоторое время молчал, поглаживая мои волосы здоровой рукой. Они дико вились, растрепанные во время нашего любовного акта, и он приглаживал одну прядь за другой, пропуская каждый завиток между пальцами.
- Твои волосы, как большое штормовое облако, сассенах, - пробормотал он сонным голосом. - И темные, и светлые одновременно. Нет и двух волосинок одного цвета.
Он был прав; локон между его пальцами имел нити чисто белого серебряного цвета, и темные, как у соболя, полоски, и остатки светло-каштановых волос моей молодости.
Его пальцы нырнули под массу моих волос, и я ощутила, как его пальцы охватили основание моего черепа, словно он держал чашу.
- Я видел мою мать, лежащую в гробу, - произнес он, наконец. Его большой палец тронул мое ухо, поглаживая его закругление и мочку, и я задрожала от его прикосновения.
- Женщины заплели ей косы, но мой отец возражал. Я слышал его. Он не кричал, он был очень спокоен. Он сказал, что она будет такой, какой он видел ее в последний раз. Женщины говорили, что он сошел с ума от горя, что он должен оставить все как есть. Он не стал больше с ними разговаривать, а подошел к гробу и расплел ее косу, потом уложил волосы вокруг ее головы на подушке. Они побоялись остановить его.
Он сделал паузу, и его большой палец замер.
- Я был там, тихо сидел в углу. Когда все вышли встречать священника, я подобрался ближе. Я никогда раньше не видел мертвого человека.
Я обхватила пальцами его руку. Однажды утром моя мать поцеловала меня в лоб и вышла. Больше я никогда ее не видела. Ее хоронили в закрытом гробу.
- Это была она?
- Нет, - произнес он мягко. Его глаза, направленные на огонь, были полузакрыты. - Не совсем. Лицо было тем же самым, но не более. Будто кто-то вырезал его из березы. Но ее волосы, они все еще были живы. Они все еще были ... ею.
Я услышала, как он сглотнул и немного прочистил горло.
- Волосы лежали на ее груди, закрывая ребенка, который покоился там. Я подумал, что ему это не нравится, что волосы лезут ему в лицо, и я убрал их от него. Я увидел его, моего крошечного братика, свернувшегося в ее руках, с головой на ее груди, под покрывалом ее волос.
- И я подумал, нет, он будет более счастлив, если я оставлю все, как есть, и я пригладил ее волосы, снова накрыв ими его голову.
Он глубоко вздохнул, и я почувствовала, как грудь поднялась под моей щекой. Его пальцы медленно двигались по моим волосам.
- У нее не было ни одного седого волоса, сассенах.
Эллен Фрейзер умерла во время родов в возрасте тридцати восьми лет. Моей матери было тридцать два. А я ... я потеряла все богатство этих лет во время нашей разлуки.
- Видеть, что годы оставляют на тебе след, доставляет мне радость, сассенах, - прошептал он. - Ибо это означает, что ты жива.
Он поднял руку и позволил прядям моих волос упасть с его пальцев, они коснулись моего лица, губ, опустились мягкой тяжелой волной на шее и плечи, легли перышками на вершины моих грудей.
- Мо nighean donn, - прошептал он, - mo chridhe. Моя каштанноволосая. Мое сердце.
- Иди ко мне. Укрой меня. Приюти меня, bhean(1), излечи меня. Гори со мной так же, как я горю с тобой.
Я лежала на нем, укрыв его, моя кожа, его кости, и все еще - все еще! - яростная сердцевина плоти соединяла нас. Я позволила волосам упасть, накрыв нас обоих, и в пещере, пронизанной вспышками пламени, прошептала в ответ: