Следующие несколько дней продолжалась рутина, которая устанавливается даже в самых отчаянных обстоятельствах, если они длятся достаточно долго. После битвы есть несколько часов, являющихся самыми решительными, так как человеческие жизни в это время зависят от мгновенных действий. Здесь хирург является главной фигурой, поскольку остановка кровотечения могла спасти жизнь, а быстрое вмешательство спасти конечность. Но в эпидемии такого времени нет.
Потом начинается бесконечная борьба с вирусами, и если нет подходящего оружия для сражения с ними, эта борьба является только задержкой, когда приходится совершать какие-то незначительные действия, которые могли и не помочь, но которые нужно было повторять снова и снова, надеясь сохранить тело живым достаточно долго, чтобы иммунитет победил болезнь.
Бороться с инфекцией, не имея лекарств, значит бороться с темнотой, наступающей также неуклонно, как ночь. Я сражалась уже девять дней, и умерли еще сорок шесть мужчин.
Однако я поднималась каждый день с рассветом, плескала водой в мои воспаленные глаза и шла на поле битвы, не имея никакого оружия, кроме упорства и бочонка спирта.
Были и победы, но даже они оставляли горький привкус во рту. Я нашла вероятный источник инфекции - одного из матросов по имени Говард. Он принадлежал к команде пушкарей, но был передан в камбуз шесть недель назад, когда ему лафетом раздробило несколько пальцев.
Говард обслуживал оружейный склад, и первый известный случай болезни - как я нашла в неполных отчетах мертвого хирурга, мистера Хантера - произошел с матросом, который также служил там. Еще четыре случая, все из оружейного склада, а потом началось распространение инфекции, так как зараженные, но все еще ходящие на ногах мужчины разносили ее по всему кораблю.
Признание Говарда, что он видел такую болезнь на других кораблях, где он служил, было последним подтверждением моей догадки. Однако повар, испытывая, как и все службы на корабле, недостаток в рабочей силе, абсолютно отказывался расстаться с ценным работником из-за какой "глупой причуды проклятой женщины!"
Элиас не смог убедить его, и я была вынуждена обратиться к капитану, который, не поняв сути дела, прибыл в камбуз с вооруженными солдатами. Там произошла неприятная сцена, и Говард был препровожден в карцер - единственно надежное место для карантина - удивленно протестуя и требуя объяснить, в чем состоит его преступление.
Когда я вышла из камбуза, солнце опускалась в океан, и по воде, словно по улицам небесного города, разлилось золотое пламя. Я остановилась на мгновение, захваченная этим видом.
Такое случалось и прежде, но всегда заставало меня врасплох. Всегда посреди большого напряжения, волнения и горестей, обычных для жизни врача, я выглядывала в окно, открывала двери или глядела в лицо, и тут наступал он неожиданный и безошибочно узнаваемый. Момент умиротворения.
Свет лился с небес на судно, и обширный горизонт больше не казался угрожающей пустотой, но обителью радости. На мгновение я оказалась в центре солнца, согретая и очищенная от запаха и вида болезни, от горечи в моем сердце.
Я никогда не искала его, не давала ему названия, но я всегда безошибочно узнавала, когда он наступал. Я стояла неподвижно, пока он длился, и думала, что это странно и в тоже время закономерно, что момент милосердия нашел меня здесь.
Потом свет сместился, и момент прошел, оставив лишь длительное эхо своего присутствия. И признавая его, я перекрестилась и отправилась вниз. Мои помятые в битве доспехи слабо сияли.
Элиас Паунд умер от тифа четыре дня спустя. Это была скоротечная инфекция, он пришел в изолятор с воспаленными моргающими от света глазами и сильной лихорадкой; шесть часов спустя он потерял сознание. На следующее утро он прижал свою стриженную круглую голову к моей груди, назвал меня мамой и умер на моих руках.
В течение дня я делала то, что должна была делать, а на закате стояла рядом с капитаном Леонардом, когда он читал панихиду. Затем тело гардемарина Паунда, завернутое в гамак, было спущено в морские волны.
Я отклонила приглашение капитана на обед и вместо этого ушла в отдаленный уголок юта, рядом с одной из пушек, где уставилась в воду, спрятав свое лицо от всех. Солнце опускалось в море в золоте и славе, за закатом последует ночь с усеянным звездами бархатом неба, но для меня не было никакого милосердия, никакого умиротворения в этом явлении.
По мере того, как темнота опускалась на корабль, движение на нем затихало. Я прижалась головой к пушке, чувствую прохладу металла под моей щекой. Быстро прошел какой-то моряк, торопящийся по своим делам, и я окончательно осталась одна.
Я чувствовала себя совершенно разбитой, в голове пульсировала боль, спина пронзительно ныла, ноги распухли, но это не имело никакого значения по сравнению с болью в моем сердце.
Любой врач не хочет терять пациента. Смерь - это враг, уступить вверенного твоей заботе объятиям темного ангела, значит, быть побежденным, чувствовать гнев предательства и бессилия помимо обычного человеческого горя потери и ужаса безвозвратности смерти. Сегодня от рассвета до заката я потеряла двадцать три человека. Элиас был первым.
Одни умерли, когда я обмывала их тела губкой или держала их за руки, другие умерли в одиночку в своих гамаках, потому что я не могла во время подойти к ним. Я полагала, что я смирилась с реалиями этого времени, но знание того - особенно когда я держала дергающееся тело восемнадцатилетнего моряка - что пенициллин мог бы спасти большинство из них, а у меня его нет, разъедало мою душу.
Бокс со шприцами и ампулами остался на "Артемиде" в кармане моей запасной юбки. Если бы они были со мной, вряд ли я смогла бы спасти больше одного-двух человек. Но даже зная это, я была в ярости от своего бессилия и, сжав зубы, переходила от больного к больному, вооруженная только кипяченым молоком с размоченными галетами и парой пустых рук.
Я вспоминала события этого дня, видела лица, искаженные мучением и разглаженные смертью, и все они смотрели на меня. На меня. Я подняла свою бесполезную руку и сильно стукнула ею по перилам. Я била рукой по перилам снова и снова, едва чувствуя боль от ударов, в безумии яростного гнева и горя.
Я попыталась вырвать руку, но его хватка была сильной.
- Прекратите, - повторил он твердо и, обхватив меня второй рукой за талию, отодвинул от перил. - Вы не должны делать этого, - сказал он. - Вы поранитесь.
- Не ваше дело!
Я попыталась вывернуться из его хватки, но потом резко стихла, сдаваясь. Какое это имело значение?
Он отпустил меня, и я развернулась, увидев перед собой совершенно незнакомого мужчину. Он не был моряком. Одежда его, помятая и несвежая от долгой носки, изначально была великолепной, серо-голубой кафтан и жилет были скроены по его стройной фигуре, а поникший галстук на шее был явно из Брюсселя.
- Кто вы, черт побери? - спросила я удивленно. Я вытерла мои мокрые щеки, шмыгая носом, и сделала инстинктивную попытку причесать волосы. Я надеялась, что темнота скрывает мое лицо.
Он улыбнулся немного и вручил мне носовой платок, помятый, но чистый.
- Меня зовут Грей, - сказал он с изысканным поклоном. - Полагаю, вы та самая миссис Малкольм, героизм которой так расхваливал капитан Леонард.
Я поморщилась, и он на мгновение умолкнул.
- Извините, - сказал он. - Я сказал что-то не то? Мои извинения, мадам, я не хотел вас обидеть.
Он выглядел расстроенным, и я отрицательно покачала головой.
- Нет ничего героического в том, чтобы наблюдать, как люди умирают, - сказала я. Мой голос сорвался, и я остановилась, чтобы высморкаться. - Я просто присутствую при этом. Спасибо за платок.
Я колебалась, считая неприличным возвращать использованный носовой платок, но также смущаясь просто присвоить его себе. Он решил дилемму, снисходительно махнув рукой.
- Я могу вам чем-нибудь помочь? - он нерешительно медлил. - Чашечку воды? Немного бренди, быть может?
Он завозился в своем кафтане, вытянул оттуда маленькую серебряную фляжку, с выгравированным на ней гербом, и предложил ее мне.
Я взяла ее с благодарным кивком и сделала большой глоток, который заставил меня раскашляться. Бренди обжег мне горло, но я сделала еще глоток, на этот раз более медленный, и почувствовала, что он согрел меня, ослабил напряжение и придал сил. Я глубоко вздохнула и выпила снова. Это помогало.
- Спасибо, - сказала я немного хрипло, возвращая флягу. Благодарность прозвучала сухо, и я добавила. - Я забыла, что бренди можно пить, я использовала его для мытья людей в изоляторе.
Фраза мгновенно вернула меня к событиям этого дня, и я осела на ящик с порохом.
- Я понимаю так, что болезнь не останавливается? - спросил он спокойно. Он стоял передо мной, и свет соседнего фонаря сиял на его русых волосах.
- Нет, останавливается, - я закрыла глаза, чувствуя, что сильно замерзла. - Сегодня был только один новый случай, вчера - четыре, а позавчера - шесть.
- Это кажется обнадеживающим, - заметил он. - Похоже, вы побеждаете болезнь.
Я медленно покачала головой. Она была тяжелой, как одно из пушечных ядер, сложенных в открытый ларь возле пушки.
- Нет. Все что мы можем сделать, это остановить заражение здоровых людей. Но я ничего не могу сделать для тех, кто уже заболел.
- Действительно?
Он наклонился и взял мою руку. Я была так удивлена, что не воспротивилась этому. Он легко провел большим пальцем по пузырю, где я сожгла руку кипяченым молоком, и коснулся моих суставов, красных и обветренных от постоянного погружения в спирт.
- Вы очень активны, мадам, для того, кто ничего не делает, - сказал он сухо.
- Конечно, я делаю все, что могу! - резко сказала я, отдергивая руку. - Только от этого мало пользы!
- Я уверен ... - начал он.
- Это не помогает! - я стукнула кулаком по орудию, беззвучный удар, отражающий заполненный болью день. - Вы знаете, сколько человек я потеряла сегодня? Двадцать три! Я была на ногах с самого рассвета, по локти в грязи и рвоте, с липким от пота платьем, и ничего это не помогло! Я не могла им помочь! Вы слышите? Я не могла помочь!
Его лицо было повернуто в тень, но его плечи были напряжены.
- Я слышу, - сказал он мягко. - Мне стыдно, мадам. Я не выходил из каюты по приказу капитана, и я понятия не имел, что обстоятельства таковы, как вы их описываете, иначе, уверяю вас, я бы пришел вам на помощь.
- Почему? - изумленно спросила я. - Это не ваша работа.
- Чья же? Ваша?
Он повернулся ко мне, и я увидела, что ему было около сорока лет, и он был очень красив, с чувственными изящными чертами лица и большими синими глазами.
- Да, - ответила я.
Он некоторое время всматривался в мое лицо, и выражение на его собственном лице менялось от удивления до задумчивости.
- Понятно.
- Нет, вы не понимаете, но это не имеет значения.
Я с силой нажала пальцами точки на голове, которые показал мне мистер Уилоуби, чтобы уменьшить головную боль.
- Если капитан хочет держать вас в каюте, то вы, вероятно, должны быть там. Есть много других рук, которые могут помочь в изоляторе, только ... ничего не помогает, - закончила я, опуская руки.
Он подошел к перилам на расстоянии нескольких футов от меня и стоял, наблюдая пространство темной воды, сверкающей тут и там, когда волна ловила звездный свет.
- Я действительно понимаю, - повторил он, как бы разговаривая с волнами. - Я думал, ваше горе было только естественным состраданием женщины, но я вижу, что это что-то другое.
Он сделал паузу, схватившись за перила руками. Сумрачная фигура в звездном свете.
- Я был солдатом, офицером, - сказал он. - Я знаю, что значит держать в своих руках жизни людей и терять их.
Я молчала, он тоже. Обычные корабельные звуки, приглушенные ночью, доносились со всех сторон. Наконец, он вздохнул и снова повернулся ко мне.
- И тогда ты понимаешь, что ты не бог, - он сделал паузу и потом добавил тихо. - И очень жалеешь об этом.
Я вздохнула, чувствуя, что напряжение постепенно вытекает из меня. Прохладный ветер сдул мои волосы с шеи, и вьющиеся концы касались моего лица, нежные как ласка.
- Да, - сказала я.
Он колебался мгновение, как бы не зная, что сказать, потом наклонился, взял мою руку и поцеловал, очень просто без всякой аффектации.
- Доброй ночи, миссис Малкольм, - сказал он и развернулся, уходя.
Он был всего в нескольких ярдах от меня, когда его окликнул запыхавшийся моряк, очевидно разыскивающий его. Это был Джоунс, один из стюардов.
- Мой Бог! Вам нельзя находиться вне каюты, сэр! Ночной воздух вреден, на борту гуляет чума ... а капитан приказал ... и что ваш слуга думает, разрешая вам гулять таким образом?
Мой знакомый кивнул и произнес извиняющимся тоном.
- Да, да, я знаю. Я не должен был, но мне показалась, что если я останусь в каюте еще немного, я задохнусь.
- Лучше задохнуться в каюте, чем умереть от поноса, простите меня великодушно, - серьезно сказал Джоунс. Мой знакомый не стал протестовать и исчез в темноте юта.
Я схватила за рукав проходившего мимо Джоунса, он дернулся и испуганно взвизгнул.
- О! Миссис Малкольм, - сказал он, приходя в себя и положив костистую руку на грудь. - Христос, я подумал, вы призрак, мэм, прошу вашего прощения.
- Простите меня, - вежливо сказала я. - Я только хотела спросить, кто тот человек, с которым вы только что говорили?
- А, он?
Джоунс обернулся, чтобы посмотреть о ком я говорю, но мистер Грей уже исчез.
- Да ведь это лорд Грей, мэм, новый губернатор Ямайки, - он, нахмурившись, смотрел в направлении, куда ушел мой новый знакомый. - Ему не полагается быть здесь. Капитан строго приказал, чтобы он находился внизу в каюте, подальше от болезни. Нам не хватало прийти в порт с мертвым губернатором на борту, тогда такой шум поднимется, мэм. Дело ведь политическое. Прошу прощения.
Он неодобрительно покачал головой и развернулся с кивком головы.
- Вы идете отдыхать, мэм? Принести вам в каюту чашку хорошего чая и булочку?
- Нет, спасибо, Джоунс, - сказала я. - Я сначала пойду и проверю в изоляторе. Мне ничего не нужно.
- Хорошо, мэм. Но если что нужно, то скажите. В любое время. Доброй ночи, мэм.
Он почтительно поклонился и поспешно удалился.
Я некоторое время стояла одна возле перил, глубоко вдыхая свежий ночной воздух. До рассвета оставалось еще много часов, звезды ясно и чисто горели над моей головой, и я внезапно поняла, что момент милосердия, о котором я бессловесно молилась, наконец-то наступил.
- Вы правы, - сказала я громко морю и небу. - Заката было недостаточно. Спасибо, - добавила я, и стала спускаться вниз.