Сначала Три п сидел на сундуке и думал о том, что в его жизни было мало торжества. Конечно, его ценили за преданность и аккуратность и не зря же два раза в год обязательно поощряли премией в День кино и в День знаний, когда именно в торжественной обстановке, в присутствии поселковых зрителей и всего коллектива кинотеатра, то есть еще уборщицы и слесаря-электрика. Три П одной из своих походок приближался к Гераськиной, наодеколоненный и смиренный, принимал премию и целовал со словами благодарности ручку директрисе, как Майкл Дуглас. В эти редкие моменты даже привыкшие к чудачествам киномеханика Павла Павловича Павлова, именуемого на поселковом просторечии Три П, зрители почтительно и едва ли не благоговейно помалкивали. Было нечто таинственное в важности хромого киномеханика. Три П это чувствовал и вел свою роль не сбиваясь.
Судьба дарила ему и другие высокие моменты. Когда после вечернего сеанса его дожидались зрители и он наставлял их на путь искусства, растолковывая фильм, который они только что увидели. Но в последние годы народ измельчал и озлобился, разучился слушать, легко распалялся и возражал. Три п быстро утомлялся, потому что приходилось ему не рассказывать, а спорить.
Вот, собственно, и все, что можно было отнести к торжеству в жизни Три П. Ему, правда, еще нравилась тишина зрительного зала, но только обязательно переполненного. В такие дни он чувствовал себя победителем. Это он понял, оценил и привез фильм, который заставляет зал молчать. Он! Значит, Три П чего-то стоит... А сегодня он еще раз это докажет. Душа его истосковалась по торжеству и признанию.
Три п вскрыл сундук и с самого дна достал завернутые отчего-то в масленую бумагу лаковые штиблеты, купленные в молодости с первой премии и тогда же первый и последний раз надёванные. Бабка, пропившая в доме много вещей, к штиблетам не притрагивалась. Она знала, что Пашка очень дорожит ими и давно ждет торжественного случая, чтобы в них пощеголять. Но случай, видно, еще не выпал.
Киномеханик, сидевший на сундуке, сначала поставил штиблеты на табуретку. Чтобы красоту почувствовать. Он смотрел на модные в его юности острые носки, на красивый рант, на крепко прошитые кожаные подошвы и печально вспоминал свою жизнь. Сначала он хотел надеть эти корочки на свадьбу. Не довелось, не женился. Кому он, хромоножка-коротышка, нужен?! Ах, если бы бабка не пила...
В детстве пьяная бабка выронила его из санок, и он, запеленутый, лежал на дороге до тех пор, пока по его ножке не проехала телега. Она проехала и сразу, на все детство, отбросила Павлушу в задние ряды деревенской ребятни. Хромота обрекла Три П если не на одиночество, то на уединение. Он быстро к нему привык. Но уединение без страстного увлечения перерастает в тоску, а от нее на Руси без особых задержек протаптывается дорожка к пьянству. Три П по ней скорее всего и похромал бы, но как раз на этом повороте жизни деревня стала пригородным поселком и в нем построили большой кинотеатр. Словно специально для того, чтобы спасти Три п и влюбить его в важнейшее, как сказал вождь, из всех искусств.
Еще Три П мечтал в модных штиблетах станцевать с Диной Дурбин. Во-первых, потому, что он был легок и почти воздушен, несмотря на хромоту. Он освоил с десяток разных походок. Наблюдательный и насмешливый народ поселка легко определял не только по поведению и одежде киномеханика, какой фильм ему предстоит смотреть в ближайшее время, но и по походке. Если Три П шел из кинотеатра с особой небрежностью, почти не касаясь земли, да еще жонглируя палкой, то "привезли" Чарли Чаплина. Если киномеханик передвигался скачками и, подпевая себе, что-то протяжно и по - дурному выкрикивал, то это означало точное указание на индийский фильм. Но если Три п спускался с горы, на которой стоял кинотеатр, прямо, едва заметно хромая, строгий и неприступный, то ожидаемый фильм, почти наверняка, был о Великой Отечественной войне или крутой боевик. Вот с этими неизбежными внешними проявлениями, но все же, в основном, в душе, Три П проиграл чуть ли не весь мировой репертуар. В разные времена он был Гамлетом, купцом Паратовым, терминатором, крестным отцом и даже... Брежневым. Удивительно, но с годами его способность к перевоплощению не угасала, а совершенствовалась, углублялась. Он разговаривал с людьми то как герой фильма "Бабник", то как Пьер Безухов, то как комиссар Мегрэ.
Женские роли ему удавались хуже. Ведьмы всякие, злые и нелепые шапоклячки еще как-то получались у него, но вот подражать красивым и благородным героиням он не умел. Зато станцевать хотел с каждой. Особенно с Диной Дурбин, но географическая отдаленность от американской звезды и железный занавес похоронили и эту мечту.
Наконец, Три П долго собирался в лаковых корочках отвечать на вопросы тележурналистки (тоже, конечно, красивой) как один из ветеранов управления кинофикации в области. Директор кинотеатра Гераськина давно ему это обещала. Три П сильно хотел распространить свою известность, но она так и осталась в пределах поселка. И тележурналистка скорее всего и пришла бы, если бы не проклятые рыночные условия, на которые сдуру и впопыхах решила перейти Россия.
А сдуру потому, что, с точки зрения Три П, страна его не тем увлекалась, не то любила и не к тому стремилась. В поселке, где раньше каждый мужик чем-то был занят, появились безработные. С другой стороны, многие теперь и не хотели работать, как раньше. Кругом продавались книги, но их не покупали, а раньше добывали по блату. Раньше на иностранные фильмы валом валили, а сейчас никто из понимающих зрителей не ходит. Все ноют, ворчат, стонут, а в домах цветные телевизоры, нередко и видаки, отнимающие зрителей у кинотеатра.
Увлечение видаками особенно возмущало Три П, и он его презрел в стихотворной форме, которую поселок мгновенно признал и выучил.
- Одни шлюхи и мудаки,- изрек он,- смотрят фильмы в видаки.
Маленькие экраны киномеханик не просто презирал - он их ненавидел. Видаки, не сомневался Три П, унижают важнейшее искусство. На этих комнатных, пусть даже и цветных экранах герои только мелькали, а не шествовали, трахались, а не любили, дрались, а не сражались, убивали, а не гибли. Все это превращало людей в каких-то мелких зрителей, не способных к глубоким переживаниям. Свое отношение к мельтешению современной жизни Три П озвучивал так:
- Засуетился народ и померк.
Его это угнетало. Деятельная натура Три П смириться с таким перекосом не могла. И он решил возвысить народ, вернуть кинотеатру утерянное уважение, а важнейшему искусству придать торжественность. Для этого ему и понадобились давно купленные лаковые штиблеты.
Пятница. Январь
К лицедейству и особинке Три П поощряла должность. Он считал, что в поселке, бывшем еще недавно на памяти зрителей деревней, она самая значительная. Киномеханик - это вам не хухры-мухры. Тем более после того когда автобаза и кирпичный завод закрылись, а из других "предприятий" остались водонапорная башня и котельная с золоотвалами. Директор кирпичного завода мог еще, конечно, сравниться с ним по популярности и по вкладу в материальное и духовное развитие поселка. Но теперь, не сомневался Три П, в поселке, кроме него, остался еще один влиятельный человек - командир дисциплинарного батальона. К счастью, комбат держался отчужденно, всегда ездил на машине, а в кинотеатр не ходил. Торчал с утра до вечера за толстыми кирпичными стенами и колючей проволокой батальона, за которыми все звуки словно мгновенно стихали.
Проштрафившаяся солдатня как бы была и как бы не была. Но чем тише вел себя дисциплинарный батальон, тем зловещее разносились слухи о нем по поселку: то одного там убили, то другого избили до полусмерти. Около толстых кирпичных стен поселковый люд старался даже не останавливаться. Но не Три П.
Почти каждую пятницу за ним из батальона приезжала в соответствии с заключенным трудовым соглашением машина. Три П важно усаживался рядом с шофером и уезжал крутить штрафникам очередной героический или юмористический фильм - другие, особенно эротические, не допускались. Любопытствующий поселок, ясное дело, расспрашивал Три П:
"Ну, как там?"
Но тщетно. Киномеханик, суровый, как Наполеон перед Бородинским сражением, "не раскалывался".
- Служат,- отвечал он строго, даже зловеще и, слегка удовлетворяя тревожный интерес жителей поселка, добавлял.- Искупляют свою вину.
Вот это "искупляют" (а не искупают, как сказали бы читатели) почему-то сразу останавливало дальнейшие расспросы ТриП.
Вот и в эту пятницу за ним пришла машина. Три П подготовил для батальона новый фильм "Ширли-мырли". И едва киномеханик увидел машину, как в нем взыграл актер. Он мгновенно вошел в образ большого начальника из кинофильма "Слуга". Он доброжелательно, но барственно сказал водителю: "Помоги, сынок". А водитель, веселый лапоть с одной лычкой на погонах, охотно перетаскал коробки с лентой в машину. Правда, за Три П из батальона посылали, как легко понять, не "Мерседес", не "Волгу" и даже не "козла", а всего лишь "Ниву-шиньон", но это нисколько не ущемляло ни киномеханика, ни образ, в котором он работал. Павел Павлович неспешно залез в кабину, снисходительно откликнулся на балагурство водителя, еле заметно кивнул часовому у КПП, когда открывались ворота перед машиной, и ждал, когда к нему подойдет дежурный офицер.
В эту пятницу по батальону дежурил красивый старший лейтенант, раскрасневшийся на морозе. Три П не понравилось, как он подходил к машине. В его неторопливом приближении не было радости, как у солдат, когда они узнавали Три П. Старлей шел как-то нагло, безразлично, будто давая понять приехавшему хромоножке, что кому как, а его ждет только докука. Мол, с какой стати он должен встречать этого плюгавого киномеханика, который даже солдатом никогда в жизни не был.
Три П напружился, но ни из роли не выходил, ни из кабины.
- Что, дед, угрелся? - спросил старший лейтенант, небрежно козырнув.
- Морозно, лейтенант, морозно,- ответствовал Три П, нарочито опустив "старший".
- Вьюн! - крикнул старлей.- Бегом ко мне! Три П еле разглядел Вьюна, который как бы бежал к машине от клуба. По личному приказу командира батальона киномеханику всегда помогал Вьюн. Три П был им доволен. Юркий паренек в обтрепанном бушлате тоже подъелдыкивал, как и старлей, но совсем иначе - не презрительно, а с добрым смешливым подобострастием. Он открывал дверцу кабины и только когда Три П выходил, он быстро перетаскивал коробки и осторожно их укладывал в аппаратной. Он гораздо старательнее отдавал честь киномеханику, чем старлею.
- Это ты загнул,- хихикнул Три П и раздумчиво-задумчиво пояснил, глядя в спину уходящему на КПП дежурному по батальону.- По должности и профессиональному мастерству я, понятное дело, уже не старший лейтенант, но майор, пожалуй. По моим сединам как раз.
- А что привезли, Павел Павлович? - спросил торопливо Вьюн.
- "Ширли-мырли". Новую комедию.
- Ура! - еще раз заорал Вьюн.- Тогда вы точно, генерал, Павел Павлович!
Радость Вьюна была настолько очевидной, что казалось, сейчас его ничто на свете не интересует кроме привезенной комедии. Но это только казалось. Радость Вьюна имела еще несколько оттенков и вызывалась не одной кинокомедией. Он был тоже актер, но гораздо менее внешне проявляемый, чем Три П. Его, как и киномеханика, жизнь не баловала, но по выпавшим ему испытаниям она уже в юности превзошла все то, что досталось Павлу Павловичу за его долгую жизнь. Что же делать?! В России каждому новому поколению добавляются суровые уроки.
Сегодня Вьюна радовали еще два обстоятельства. Демонстрация сеанса задержалась на два часа, а уже темнело, и то ли облака, то ли леса затягивали дисбат туманом. А во-вторых, водитель остановил машину почему-то не у самого КПП, как обычно ему приказывали, а завернул за угол, к хозблоку
"Видно, промерз,- подумал Вьюн,- и сильно жрать хотел". Так что "Шиньон" с КПП уже не просматривался, что открывало для Вьюна некую отрадную перспективу.
...После сеанса, искренне нахохотавшись, Вьюн быстренько снес коробки с "Ширли-мырли" в "Шиньон" и побежал докладывать киномеханику: мол, все о'кей, товарищ генерал, карета подана, можно выходить. Коробки он поставил в кузовке "Шиньона" в две стопочки, одна к другой. Киномеханик чинно попрощался с Вьюном, но потом всмотрелся в нахлынувший туман и сказал:
- Слушай, рядовой - необученный - заключенный, ты бы меня проводил до машины, а то грохнусь - я строевую не проходил.
- Есть проводить! - гаркнул Вьюн, как раз и рассчитывая на такое предложение. Придерживая Три П за локоток, Вьюн довел киномеханика до кабины, заботливо его усадил, а сам, якобы спасаясь от холода, побежал в роту, но тут же завернул, подкрался к "Шиньону" с другой стороны, влез в кузовок и, сложившись змеей, сжался за коробками с беззаботной кинокомедией "Ширли-мырли". И стал ждать.
...Водитель-ефрейтор, как на зло, долго не появлялся. Вьюн занемел от холода, но даже совсем окоченев, он не стал бы шевелиться. Такой шанс - драпануть - не часто выпадал в дисбате. Кроме того, он выиграл в карты тридцать тысяч и у него была великолепная возможность согреться хотя бы через часок-другой, когда он вынырнет из "Шиньона" и заплутает следы. Вьюн лежал неподвижно, даже боялся пошевелить пальцами в сапогах, чувствовать которые он перестал. Вдруг услышит киномеханик и испугается за свои коробки?! Он знал, что водила, когда появится, обязательно откроет заднюю дверь и проверит - не залез ли кто? Если он проверит с фонарем, то - труба, заметит - заметет. А если без фонаря?..
Три П, разозленный ожиданием водителя, несколько раз посигналил. По разумению Вьюна, гудки были слабыми, видно, гасли в густом тумане. Однако водитель их услышал. Раздался скрип сапог, кашель. Вьюн даже услышал, как водила, отхаркавшись, сплюнул и подошел к кузовку. Он дверь открыл и тут же Три П начальственно заворчал:
- Ты что, едрить твою в качель, заморозить решил лучшего киномеханика области?!
"В самый раз",- шепнул самому себе Вьюн. Водила закрыл дверцу, развернул "Шиньон" и подкатил к воротам КПП. Здесь машину должен был осмотреть часовой, которому Вьюн уже сунул сотняшку. Поэтому часовой только высунулся и спросил для впечатления:
- Порядок?
- Порядок,- подтвердил водила.
Ворота заскрежетали и открылись. "Шиньон" сильно дернулся, и одна из коробок трахнула Вьюна по голове, слетев с самого верха стопки. Вьюну было не больно. Он ничего не чувствовал. Кроме счастья. Счастья свободы.
...Через час он уже сидел в закусочной "Забеги к Петровичу", стоящей неподалеку от шашлычных и гриль-баров по московскому тракту, и пропивал, согреваясь, выигранные в карты тридцать тысяч. Дисбат тем временем еще спокойно укладывался спать, окутанный туманом и колючей проволокой.
Четверг. Январь
Кинотеатр стоял на горе и белизной напоминал храм. Но если бы храм был... В поселке не было никакого храма, и жители его молиться ездили на электричке в город. Да и то редко - дорого и долго. За кинотеатром торчала водонапорная башня - оранжевая и скучная, да тянулись золоотвалы котельной и рвы. Так что с тыльной стороны смотреть было не на что.
Зато с фасада кинотеатра поселок, угретый добротными стенами и печками, хорошо просматривался. Он словно лежал на огромной подушке, упираясь в гору, с кинотеатром на самой верхушке. Возле кинотеатра заканчивался (или начинался - как взглянуть) поселковый асфальт.
Вся дневная жизнь шла внизу, в поселке, и еще ниже, где змеились железнодорожные рельсы, а вдоль тракта стояли наспех сколоченные халупы и сарайчики с кривыми надписями на дверях "Гриль-бар", "Пельменная", "Хот-дог", "Закусочная", то есть русские торговые точки по существу, но с некоторыми английскими претензиями по форме.
Дневная жизнь Три П не интересовала. Он вел сумеречный образ жизни, а днем томился. На работу он уходил позже всех остальных и уже этим выявлял свою принадлежность к миру искусства. Ему нравилось медленно подниматься в гору из своей засыпухи, где он жил с бабкой, которая в детстве вывалила по пьянке его из санок. Бабка и до сих пор не пренебрегала рюмкой. Выходило так, что водка нисколько не разрушала, а лишь укрепляла ее. Но непьющему Три П она сильно досаждала, и поэтому на работу он всегда ходил с удовольствием, а домой возвращался скучая. Но не в последнее время, когда видаки, гриль-бары и шашлычные бесспорно победили любимое искусство.
Три п, человека деятельного, активного и доброго, это уязвляло. Мир как с ума сошел: в нем исчезали зрители, а оставались одни покупатели и едоки. Кроме того, его угнетала злоба и раздраженность людей. Даже после войны, припоминал он, не было столько больных, взвинченных, ворчливых и завистливых. А ненависть и злоба всегда пугали киномеханика. Он не знал, что им противопоставить. Ему хотелось каким-то образом их уменьшить. Для него этого добиться легче всего было с помощью дела, которым он занимался. Так Три п пришел к выводу, что для всех одиноких и обездоленных, злых и запущенных нужны сеансы любви и доброты, красоты и смеха. Благотворительные сеансы, бесплатные, по субботам.
"Сначала,- размышлял Три п,- бабам полегчает, потом зрителей Прибавится, а уж затем, глядишь, и другие пойдут, за деньги".
С этим твердым намерением и отправился в четверг на работу Павел Павлович Павлов.
Директору кинотеатра Зое Филимоновне Герасысиной идея киномеханика понравилась.
- Да,- согласилась она,- со зрителями надо работать по-разному. Вы правы, Павел Павлович. Давайте, начиная с этой субботы, будем три месяца для ветеранов войны и труда проводить благотворительные сеансы. Подберите для них фильмы героические и...
Тут Гераськина малость запнулась, но, подумав, закончила фразу.
- ...и с хорошими чувствами. Например, "Чапаев", "Сердца четырех", "С легким паром", "Берегись автомобиля". Все это у нас есть или можно заказать. А из новых, например, "Клюкву в сахаре". Там Мирошниченко. Мужики ее любят.
Три П согласно кивал головой, но одновременно немного распрямлялся, придавая лицу задумчивость комиссара Мегрэ. Это означало, что он согласен-то согласен, но не совсем согласен. Потому что ему, вы уж извините, уважаемая Зоя Филимоновна, виднее. Он со зрителями на "ты", рядом, а вы все-таки в кабинете своем отдельном сидите.
- Классика,- сказал киномеханик с налетом пристойной разоблачительности,- она и есть классика. Никуда не денется. Всегда, как кружка, под рукой. Но я, Зоя Филимоновна, немного, ну самую малость, поближе к зрителю, чем вы. Наше старичье за жизнь видело "Чапаева" уже раз по двадцать. "С легким паром" гоняют по телеку в каждую новогоднюю ночь, так что пар уже не легкий, а тяжелый. "Сердца четырех" устарели маленько. Сейчас так не любят...
Гераськина сверкнула глазами, но сдержалась, не высказалась. Ей, дважды разведенной и живущей сейчас с мужиком, который на семь лет ее младше, очень хотелось брякнуть: "А ты-то что, недомерок, в любви понимаешь?!" Но она уважала своего сотрудника и никогда не смущала целомудренного и старого киномеханика никакими разговорами о любви.
- Может,- спросила она осторожно,- покажем им все же "Клюкву с сахаром"? Мы же с вами ее вместе в кинофикации смотрели... Свежатина.
- Да,- согласился Три П,- фильм из последних. Но свежатины там нет, Зоя Филимоновна. Опять проститутка, опять сын - подонок. Опять Мирошниченко, залепленная гримом и помадой, опять Шакуров и Боярский, но уже не офицеры и рыцари, а пожухлые мужики.
- Ну как я,- самокритично и искренне признался Павел Павлович, чем рассмешил директрису.
- Но что вы тогда предлагаете? - спросила она.
- Наши ветераны,- разглагольствовал Три П дальше,- народ усталый и обиженный. Им нужно что-то доброе и смешное показать о современной жизни. Чтобы они себя в ней узнали. Герой Чапаев им уже не тот после анекдотов о герое Чапаеве. К чему им закрашенная, насквозь городская Мирошниченко? Они истосковались по историческому, по сердечному, грустному, тихому, ну и смешному.
- А что у нас смешного из современного репертуара? - снова посуровела Зоя Филимоновна.- "Чонкина" прикажете показывать, чтобы потом упреки ветеранов ВОВ слушать: зачем глумитесь? Нет уж, Павел Павлович, увольте... от вовчиков. Не будет "Чапаева", но не будет и "Чонкина".
- Да я недавно привез хороший фильм. Очень смешной.
- Про чтой-то? - подозрительно спросила Гераськина.- Почему я не знаю?
- Да про охоту. Привез, когда вы на больничном сидели.
- Только про охоту?
- Только,- заверил Три П. - Правда, там пьют многовато...
- А-а! - отмахнулась Гераськина. - Сейчас не грех, всем можно и все пьют. Иначе с ума сойдешь: то Афганистан, то Чернобыль, то Чечня.
- Не все пьют,- возразил киномеханик голосом Бормана из "Семнадцати мгновений".- Я, Зоя Филимоновна, не пью. И вам не советую.
- За это, Павел Павлович,- хмыкнула директриса,- мы вас и ценим. В поселке вы как святой. Вам бы в священники... Вы так складно говорите. Слышала, что фирма "Кокетон" хочет у нас церковь построить?..
- Это вы к чему? - своим голосом спросил Три П.
- Да ни к чему... так. Как бы нам с вами безработными не остаться, Павел Павлович. Разлюбили люди кино. Так что проводите благотворительные сеансы. Может, и опять полюбят.
- Да не разлюбили! - страстно возразил Три П. - В дисбат что ни привези - на ура!
- Еще бы! - скривилась Гераськина. - Там одна радость - наше кино. Вы едете туда завтра?
-Еду.
- Что везете?
- "Ширли - мырли".
- Хорошо. Небось, они уже сегодня вас ждут. Но Гераськина ошибалась. В дисбате в четверг киномеханика еще не ждали. В этот день там происходили другие события, весьма далекие от искусства.
...Начались они с самого утра, еще при построении батальона перед общим разводом на работы. Лешка Вьюн, как и всегда, стоял на своем левом фланге, сонно и медленно воспринимая многочисленные приказы. И надо же было именно в это время прилететь Инвалиду. Да еще когда комбат подходил к плацу принимать доклад дежурного. Вьюн как зомби стал, когда увидел Инвалида. Он спокойно, не испрашивая никакого разрешения, ни на кого не обращая внимания, вышел из строя и направился к своему любимцу. Такого не позволял себе еще никто. Батальон секунд двадцать ошеломленно молчал, пораженный наглостью Вьюна. Комбат, к счастью, был еще вдалеке.
- Назад, шарашник!- гаркнул командир роты старший лейтенант Стороженко. - Немедленно встать в строй.
Вьюн придержал себя, как бы очнувшись на мгновение, и, показав на голубя, пояснил:
- Инвалид прилетел.
Неужели вы не понимаете, читалось в его голубеньких глазках, что нельзя не идти, раз Инвалид прилетел: голубь на одной ноге, его подкормить надо, без подпитки он подохнет на морозе. Для Вьюна все команды мгновенно умирали, когда он видел Инвалида. Он так долго его прикармливал, приручал! Сначала он останавливался метрах в двух от голубя и подбрасывал сизарю хлебные крошки. Потом он с месяц сыпал их все ближе и ближе от себя и, наконец, крошил уже у самых ног своих. Еще недели две он приучал Инвалида клевать с ладошки. Ни один прилет Инвалида Лешка пропустить просто не мог. Каждый раз он с ужасом думал, что вдруг сизарь прилетел в последний раз.
Тем временем комбат неспешно и властно приближался к выстроенному батальону. Что было делать? Стороженко, сильный и ловкий, выбежал из строя и быстро настиг злостного нарушителя. Но, увидев чужака, испуганный Инвалид скакнул и взлетел на широкую кирпичную стену дисбата, с провисшей, а во многих местах и оборванной над ней колючей проволокой. Сбитый ротным с ног, Вьюн мгновенно поднялся и, как ящерица в минуту опасности, мгновенно вскарабкался по раскрошенным камням на стену. Ротный опешил и чуть промедлил.
Часовой на караульной будке, с интересом наблюдавший развод батальона и очередной выверт Вьюна, тут же вскинул винтовку и прицелился. Уже светило солнце, ничуть никого не согревая, и часовому ничего не стоило уложить эту батальонную мозглю с одного выстрела. Он бы даже в Инвалида попал. Тем более, что не только в таких случаях имел право - он был обязан выстрелить. Но что-то его остановило. Впрочем, он знал - что. Знал, как и все другие в дисбате. Вьюн у комбата ходил в любимчиках.
Батальон - кто с любопытством, кто с удовольствием, а кто и онемело от испуга - смотрел, как Вьюн увильнул от ротного, которого не любили за фатовство и жестокость, как Лешка, не обращая внимания на суету внизу, подошел к своему Инвалиду и бросил ему крошки - они всегда были в его карманах.
...Комбат с одного взгляда оценил ситуацию.
- Часовой! - рявкнул он.- Не стрелять! А потом быстро спросил у дежурного:
- Вьюн?
- Так точно, товарищ полковник.
- Батальон, вольно! - еще громче приказал комбат и пошел к стене, где Вьюн кормил уже с руки Инвалида. Подойдя, он минуты три стоял и смотрел. Он, привыкший к беспощадности дисциплинарного батальона, где ломали парней даже богатырского сложения и характера, ничем не мог ответить на проделки Вьюна. Паренек покорил комбата бесстрашием и жизнелюбием. Унижаемый почти всеми офицерами и прапорами, он сохранял самостоятельность и достоинство. Лешка не боялся ни пинков, ни зуботычин, ни нарядов, ни карцера. Он быстро отхаркивался и отлеживался после драк и снова поднимался, такой же независимый, насмешливый и улыбчивый, как всегда. Вьюн не ленился и был исполнительным штрафником, но на него как находило иногда: он отказывался чистить картошку, драить сапоги прапору, а туалет не убирал ни под каким нажимом.
"У него душа ребенка, а упорство поселкового заводилы. Насилием его не возьмешь,- часто думал комбат.- Его добром можно пронять. Только добром. Я вот так не могу перед начальством. Не лебезю, но все равно сникаю. Отшлифовали..."
Комбат смотрел на Вьюна и стоял. И батальон стоял. И тоже смотрел.
Вьюн, наконец, спустил голубя с ладони и нехотя, ничуть не испуганно, слез и спросил с насмешливым пониманием:
- Мне, батя, в карцер сразу идти? Комбат улыбнулся и, зная, что его никто не слышит из притихшего батальона, сказал:
- Иди в строй, Алексей. А Инвалиду прикажи, чтобы он прилетал после развода.
- Прикажу,- пообещал Вьюн грустно,- если Инвалид послушает...
После этой истории прапоры и ротный еще больше невзлюбили Вьюна. В дисциплинарном батальоне побаивались, и не без оснований, непредсказуемости, а Вьюна будто еще с детства настояли на ней. Кроме того, история с Инвалидом полностью выявила покровительство и попустительство комбата к Вьюну. Это было, по меньшей мере, неосмотрительно. От привязчивости начальства тоже исходила непредсказуемость, и трудно было понять, как на нее реагировать. Привычнее для дисбата было реагировать насилием - альфой и омегой отечественного перевоспитания. Вот почему Стороженко начал реагировать в тот же день. До обеда Вьюн скалывал лед на плацу, потом семь раз вымыл казарму - никак не достигая совершенства, а к вечеру стирал ржавчину и закрашивал водопроводные трубы. Вьюн понимал, что комбат везде его защитить не сможет, и потому твердо решил дать деру из опостылевшего ему дисбата. Так что в этот четверг только он один ждал пятницы и киносеанса...
Пятница. Январь. Поздно вечером
В забегаловке у Петровича было дымно и тесно, как в тюремной камере, в которой даже спичка сразу же гаснет от нехватки кислорода. Сам Петрович стоял в прорези, напоминающей мишень. Ее было достаточно, чтобы забегаловка видела его башку в колпаке, посаженную на плечи как бы минуя шею, огромное брюхо, укрытое засаленным халатом, и волосатые руки с огромными и ловкими лапищами, швыряющими посетителям с зелеными и небритыми лицами шашлыки и кружки с пивом.
Забегаловка работала до двух часов ночи. Следовательно, до закрытия оставалось еще часа четыре, самые ненавистные для Петровича. Правда, и самые прибыльные. Петрович уже нажил новый дом, машину, дачу, купил в городе для постоянного дохода две квартиры, и ему "капало" с постояльцев, но закрыть свою забегаловку никак не решался. Хотя и очень хотел, так как смертельно надоело платить "за крышу" банде, работающей на тракте, опротивела клиентура - дальнобойная шоферня, поселковые алкаши и бесконечные бомжи. Кроме того, к десяти часам вечера слабел даже железный организм Петровича. Его клонило ко сну и к беспричинному раздражению. В это время он не терпел замечаний и при малейшем упреке либо не обслуживал клиента, либо вышвыривал его из своего заведения.
Но на Петровича не обижались, хотя чем ближе к ночи, тем больше он наживался на каждом заказе. Это была наценка ^на темноту. Шашлыки у него были и впрямь хорошие до самого закрытия забегаловки. А главное: сделав заказ, ты мог сидеть у Петровича, пока он не рявкнет:
- Баста! Разбежались.
Вот тут уже надо было уходить.
Вьюн прибежал к Петровичу где-то после десяти. Он заказал водки, две кружки пива и два шашлыка. Водку выпил сходу, чуть медленнее сжевал шашлыки, а вот пиво тянул не торопясь, маленькими глотками, продлевая удовольствие, как всякий разомлевший и не знающий, где он будет ночевать, человек.
Вьюн уже был в том состоянии, когда не слышат и не видят, а только ощущают. Он ощущал, что ему тепло, что ему некуда торопиться и что ему никто и ничего не прикажет. Чувствовал он также, но как-то смутно, что едва ли ему еще долго будет так тепло, но это его не тревожило - он довольствовался моментом. И каким-то подспудным разумом он понимал, что на длительную теплоту ему надеяться нельзя. Все свои деньги он Петровичу отдал сразу. Куда пойдет, когда забегаловку закроют, не знал. Но важно было одно: сейчас ему тепло и он сыт. А до завтра еще дожить надо. Может, завтра и поймают, и Стороженко его так измудохает, что про все остальное забудешь. Но завтра - не сегодня...
Между тем Стороженко его уже искал сегодня. Вьюн еще один вечер ему испортил. Комбат давно уехал домой, когда дежурный сержант доложил Стороженко, что Вьюна в роте нет. Старлей легко вычислил, как Лешка драпанул: водила проверял машину киномеханика без фонаря, часовой не вышел из КПП.
- Слушай,-сказал старлей водиле,- мы сейчас поедем искать Вьюна. Сначала закатимся к киномеханику. Знаешь, где он живет?
-Нет.
- Узнаешь. И все остальное узнаешь. А если не узнаешь, сука, то тебе дисбат надолго станет родным домом. Понял?
- Так точно, товарищ старший лейтенант, понял.
- Учти! Комбату ни слова, пока Вьюна не найдем.
- Так точно.
- Иди заводи, водило-мудило. Мы с сержантом придем через десять минут. Маршрут такой: к киномеханику, а потом, если его нет у хромого, на тракт и по всем забегаловкам. Далеко он в такой мороз не забьется, а в щель не полезет - гордый и жизнь любит. Не вздумай "Шиньон" заводить. Поедем на "козле" комбата.
- Он этого не любит,- заметил водила.
- Ничего,- хмыкнул старлей,- полюбит. Когда побег, комбат сразу помягче становится; жопа у всех для порки приспособлена. Давай!
Вскоре, тускло помаргивая в темноте фарами, из дисбата вылетела военная машина, в которой водитель всматривался в дорогу, старший лейтенант - в туман, а сержант глазел по сторонам, ничего, конечно, не видя.
Дом киномеханика они нашли быстро. Открыла им бабка Три П. Трезвая, бесстрашная и злая. Она плохо засыпала без рюмки. Услышав стук, она даже обрадовалась: может, каких гостей занесло?! Хоть бы, хоть бы... В такой мороз посуху не ходят и не приходят.
Она заторопилась к двери, но, увидев военного, тут же поняла, что зря торопилась.
- Чего надо?- спросила она, ничуть не оробев.
- Киномеханика,-сказал старлей. И добавил нетерпеливо:
- Да побыстрее, бабуся, зови.
- Побыстрее только у змея,- прошипела бабка.- Зачем тебе киномеханик? Кина уже не будет. Спит он. Так что прощевай, солдатик.
С этими словами бабка закрыла дверь, а старлей, не ожидавший такого отпора, совсем рассвирепел.
- Ах ты, ведьма,- выругался он, окончательно уверив себя, что хромой приютил гаденыша Вьюна.
- Сержант!-приказал он.-Ломай дверь, там он, козел! Сержант потоптался, отошел шага на два назад, но все-таки не решился.
- Попадет нам, товарищ старший лейтенант. Вдруг Вьюна здесь нет?
- Здесь он,- заорал ротный. - Здесь! Не видел, что ли, как бабка юркнула?! Бей!
- Лучше вы, товарищ старший лейтенант,- увиливал сержант, а скорее предлагал одуматься ротному.- Я с одного удара не выбью.
- Сообщникам помогаешь? - зашипел Стороженко. - Ответственности боишься? Кто тогда ловить будет: один ротный? А кто за побег срок мотать будет? Я тебе скажу - кто. Ты и водила. Понял? Только ты и водила. Он упустил Вьюна, ты поздно доложил о побеге как дежурный. Значит, попустительствовал. Так что бей, пока ночь, пока Вьюн здесь, а комбат спит. Его все равно будить придется. Но пока он спит. Ну?
Сержант резко оттолкнулся, подпрыгнул и, выматерившись, с одного удара выбил ногой дверь из засовов Три П.
...Павел Петрович со сна ничего не понял. Он вдруг услышал какой-то шум, топот, потом зажегся свет, стало холодно. Он поднялся, подтянул теплые китайские кальсоны, в которых спал, сунул ноги в тапочки и заторопился к бабке. В ее комнате стоял высокомерный старлей в белом полушубке, . который встречал его сегодня днем в дисбате, а рядом с ним незнакомый ему сержант. Старлей держал в руках кочергу. Перед ним, красивым и огромным, застыла его бабка и плевалась на старлея.
"Как Жанна д'Арк перед казнью",-мелькнуло сравнение в голове Павла Павловича.
- Что тут происходит? - строго спросил Три П.- И почему, бабуся, так дует? Дверь входная, наверное, не закрыта...
- Теперь ее и не закроешь, Павлуша,- пояснила с достоинством бабка и еще раз плюнула на старшего лейтенанта. - Вот эти жеребцы выбили дверь.
- Как выбили? - испугался Три П. - За что?
- А ни за что,- уточнила бабка. - Выбили - и все. Я хотела их кочергой угостить, да силы у меня уже не те. Вырвал вот... черт.
- Что это все значит?- снова спросил киномеханик голосом императора Николая Первого в исполнении артиста Яковлева.
- Мы ищем беглого солдата,- пояснил раздосадованный и униженный обстоятельствами и собственной глупостью старший лейтенант. - Вьюна. По нашим сведениям, он уехал на "Шиньоне" вместе с вами, после киносеанса. Он должен быть у вас.
- Почему? - искренне удивился киномеханик.
- Потому что он уехал с вами. Иначе ему из дисбата не выбраться.
- Ну ищите,- предложил Три П. - Кроме этой комнаты есть в доме только моя.
- Можете даже в подпол залезть,-добавил Три П, презрительно.
Это предложение совсем доконало старшего лейтенанта. Он еще прошел в комнату киномеханика, заклеенную портретами знаменитых артистов, посмотрел на широкую старую кровать с сеткой и подумал, что под сухим стариком она, скорее всего, даже не прогибается. Заглядывать под кровать старлей не стал.
Глупость его была очевидной, и надо было как-то выходить из положения.
- Сержант,- приказал старлей,- починишь дверь. Останешься здесь. Мы заедем за тобой на обратном пути.
Потом он приставил кочергу к печке и сказал без обычной фанаберии:
- Ты, бабка, больше не бунтуй и не плюйся. Виноват я...
- А виноват,- тут же подхватила бабка,-вину свою загладь. Промерзла я вся, а такого хахаля, как ты, мне уже не дождаться. Печь остыла, дверь выбита, принять нечего... сам понимаешь, уважь нас старых да больных.
Старлей расстегнул полушубок, вытащил из кармана все, что осталось от зарплаты, полученной два дня назад, и положил деньги на тумбочку у бабкиного диванчика.
- Этого достаточно? - спросил он.
- Не вижу,- сказала бабка.- С глазами маюсь.
- Да и что мне,- вздохнула бабка, прибирая купюры, - с денежкой твоей в морозный и темный час делать? На машине-то, небось, до тракта подскочить пяти минут хватит. Всего и делов.
Три П чертыхнулся, ушел к себе. Он знал, что бабку теперь не остановишь. В сенях сержант уже начал колотить дверь. Снова заснуть Три П не мог. Он накинул на плечи старую фуфайку и вспомнил, что завтра у него первый благотворительный сеанс. Странно, что он забыл о нем.
"Не к добру это,- решил он.- Забыл о том, о чем волновался. Хотя и забыть немудрено - не каждый день в твоем доме дверь выбивают".
...Часа через два, объехав все забегаловки по тракту у поселка, "козел" комбата снова остановился у дома киномеханика. Старлей вышел из машины, осветил дверь фонариком и облегченно вздохнул. Сержант поработал на совесть. Никаких следов взлома не было заметно.
Ротный осторожно постучал. Снова открыла бабка. Лицо ее изображало сплошной вопрос. Старлей снял полушубок в сенях, осторожно прошел в комнату бабки и поставил две бутылки столичной на подоконник. У водилы, к счастью, оказались деньги.
- Ну что, бабуся,- улыбнулся натужно старлей.- Зови своего киномастера. Выпьем за мир и согласие.
- Что ты, что ты! - замахала радостно руками бабка. - Он у меня строгий, непьющий, некурящий, не из таскунов. Его и звать не надо, не пойдет, еще осерчает. Разбуди сержанта, да зови своего катуна - вот мы и согреемся, я уже и картошечку припасла, и огурчики есть, и грибочки. Пойдем на кухню. И с чего я тебя оплевала всего, старая ведьма?! Ты вполне мужик расстарательный... Только сильный, как бык. Ни к чему это, быком-то быть.
На кухне состоялось полное примирение. Три П из своей комнаты не вышел. Он лежал и думал о том, что бабка его найдет интерес для себя даже в дикой ситуации, когда за окном глушь да мороз.
Январь. В ночь с пятницы на субботу
Стороженко подъехал на "козле" комбата к забегаловке, когда Вьюн с двумя бомжами вышел из нее. К счастью, бомжи с Лешкой сразу же свернули к свалке, а старлей заторопился к Петровичу. Их отделяло от Лешки десять метров, не более того. Но туман уже через три метра скрывал фигуры людей и огоньки зажженных сигарет.
Петрович небрежно протирал столики в своем заведении, когда ввалился старлей. Они были примерно одного роста, но Петрович гораздо массивнее.
"Мясо",- определил спортсмен Стороженко.
- Слушай, хозяин,- обратился старлей,- у тебя сегодня не столовался один худенький солдатик? Юркий такой...
- Кафе закрыто,- буркнул Петрович, словно не услышав вопроса. Его жизненный принцип укладывался в простую формулу: не видел, не слышал, не знаю. Он ни в свои дела никого не пускал, и в чужие не лез.
Солдатика Петрович, конечно, запомнил - как же?! И его на "пятерочку", но все-таки ободрал. Ну да что такое сейчас пять тысяч?! Буханка хлеба или пачка сигарет. Петрович из своей прорези даже в табачном дыму разглядывал и запоминал каждого своего клиента. Он не только по заказу, но и по характеру движений, голосу, одежде, молчанию или бахвальству легко определял, кто из его клиентов при деньгах, а кто пропивает последние. Больше того, он понимал, у кого деньги свои, заработанные, а у кого краденые. Но Петрович никому не докладывал о пределах своего понимания. Собственный кодекс чести диктовал ему одну линию поведения: делать деньги на любых посетителях, но относиться к ним, как к миражам - появились и исчезли, и они ему не сильно интересны, и он о них, естественно, ничего не знает.
Кроме того, к концу рабочего дня Петрович так уматывался, что любая задержка просто переполняла его злостью; все случайное и неожиданное в эти часы он воспринимал как нападение. Поэтому ни в какие объяснения с этим лейтенантом он вступать не собирался. Солдат деру от него дал? Ну и что! Пусть сам и ищет. От хорошего командира не побегут. Поэтому Петрович продолжал торопливо протирать столики.
- Хозяин! - уже настойчивее спросил Стороженко. - Ты мне только ответь: у тебя не было сегодня худенького солдатика? Ищу я его...
- Они сейчас все худенькие, не запомнишь,- еще злее буркнул Петрович и, надвигаясь на офицерика, пояснил. - Вали, генералиссимус. Закрываюсь.
Однако Стороженко не собирался уходить без определенного ответа. Чутье ему подсказывало, что тюфяк-буфетчик темнит.
- Ну ты мне скажи,- настаивал, не двигаясь, старлей.
- Сейчас,- пообещал Петрович.- Разбегусь и скажу. Вот этим кулаком тебе по харе, если не уйдешь.
Стороженко даже радостью проникся, когда увидел перед своим носом огромный волосатый кулак Петровича. Был идеальный момент для разрядки всего того, что накопилось в нем за этот вечер. Он знал, что его раздражение, уязвленное в доме киномеханика самолюбие, мгновенно сникнут, сгорят, если он влепит всего один удар в эту бочку с салом. Да еще бочка так удобно стоит для удара: вон оно, то место, чуть выше брюха под ребрами, или ребром ладони коротким ударом по шее, а еще лучше эту тушу свалить апперкотом по подбородку. Он рухнет сразу в своей вонючей забегаловке.
Стороженко уже слегка качнулся, чтобы страшным тычком нанести удар, но вдруг вспомнил, как час назад оплевывала его бабка киномеханика, которой еще обязательно надо оказать внимание на обратном пути.
- Тьфу,- сплюнул лейтенант и вышел из забегаловки. Стороженко подошел к машине, водило, опустив голову на руль, дремал. Туман загустел. Стороженко достал сигарету, чиркнул зажигалкой. Пламя мигнуло и погасло. Старлей еще раз щелкнул. Пламя опять только мигнуло, и тогда ротный с ненавистью бросил зажигалку в туман. Нет, швырок этот не был равносилен удару. Скопившиеся в старлее ярость и злость не нашли выхода. Нужен был удар, обязательно удар и только он.
- Ну, Вьюнок,- ласково, шепотом пообещал Стороженко туману,- обожди маленько. Удар будет. По тебе. Никуда не денешься! Но вот где ты сейчас, Вьюнок?
На этот вопрос своего ротного командира Лешка Вьюн, упрямый и независимый, сейчас бы не ответил. Он лежал в халупе бомжей на пригородной свалке, и ему снился не комбат, не Стороженко, не Петрович, а Инвалид, который почему-то клевал его в ноздри. Лешке было не больно, но это смешило его.
"Инвалид,- просил он во сне,- дай поспать, ложись рядом. Здесь хорошо, тепло, даже конфеты есть, а главное. Инвалид, мы на свободе".
Вьюн не ошибался. Конфеты действительно были. Да еще шоколадные, с начинкой. Правда, с просроченным сроком употребления и потому списанные, и по настоянию санитарных врачей вывезенные с шоколадной фабрики города на свалку. Прямо в коробках. Мятые, усохшие, но для бомжей вполне пригодные. Они пили чай с этими шоколадными конфетами и рассуждали о власти, поглядывая на уснувшего Вьюна.
- Беглый, наверное,- предполагал долговязый бомж с таким выпертым кадыком, что он казался искусственным. - Нынешней власти сдаваться не надо. Бежать надо от нее. Так что солдатик правильно сделал, пусть поспит.
- А если его прищучат, то и нас заметут,- заметил другой бомж, отхлебывая чай с многоголосым присвистом, как будто вливал он его не в глотку, а в настраиваемые инструменты полкового оркестра. Этот бомж был невысок ростом, суетлив и явно подчинялся обладателю выдающегося кадыка.
- Чудак ты,- хмыкал долговязый бомж.- Кто нас заметет, если нас в общем-то нет? У нас ни прописки, ни документов, ни дома, ни родных. Это кажется, что мы есть, а нас нет, чуча. Мы почти невидимки, от нас одна вонь осталась. Ты вон фамилию даже свою забыл, а я только на свежую голову вспоминаю, что был инженером-исследователем, что имел сына и трехкомнатную квартиру. Где тот исследователь, где сын и где та трехкомнатная квартира? Это было в другом мире, при другой власти, можно сказать, что на другой планете. Теперь наша планета - свалка. Так что не заметут, не боись... Может, поспрашивают или по морде дадут, так мало ли тебя били по морде. Кузнечик? Стерпел, перекрутился, ну и еще раз перекрутишься. От этой власти увильнуть можно... Она вялая, чуча, болтливая, нерасторопная. При ней не было порядка и не будет. Какой уж порядок, когда по сто коробок шоколадных конфет на свалку выбрасывают...
- Живи, Кузнечик,- разрешил долговязый,- веди сладкую жизнь. Завтра в гепетэушной общаге еще несколько не смятых коробок толкнем. Только не жмоться, продавай побыстрее, уступай, пока не сцапали. Понял, Кузнечик?
- Понял,- сказал Кузнечик и подвалил к теплому боку Вьюна. А бомж с кадыком еще долго пил чай с шоколадными конфетами и припоминал, что он еще припас на январь.
"Банки со сгущенкой,- размышлял он,- придется выбросить. Совсем зазеленели. Вот тушенка еще пойдет, сверху соскребем, в супе проварим - и порядок. Надо до тепла здесь продержаться, а уж по весне тронемся с Кузнечиком в теплые края. Охренел я от этой Сибири. Туманы, морозы, ветры... Не для нашей одежонки климат. Никак с Кузнечиком пуховики себе не справим. Шмотки как-то легче пропиваются. Ну да ладно, живы будем - не помрем. Пора и соснуть".
Долговязый посмотрел на Вьюна и отметил, что у него какое-то счастливо-страдальческое лицо: вроде и улыбка бродит, но и свет нехороший на его лице от печки.
"Едва ли долго проживет хлопчик",- решил долговязый, затем подошел к темному углу халупы и из-под дров вытащил старую и обожженную в нескольких местах шинель, тоже обнаруженную на свалке. Он хотел укрыться ею, потом передумал, подошел к Вьюну и положил шинель на солдатика, а сам поближе лег к печке и быстро заснул.
Суббота. Утро. Январь
В день первого благотворительного сеанса Павел Павлович долго не поднимался. Он лежал и размышлял о прожитой жизни. Да, прожитой, и жаль, что так много было в ней упущено. Жаль, например, что по утрам вместе с ним не просыпается женщина. Ну хотя бы та же Орешкина. Он ее обхаживал почти два года, а вот двадцать первого декабря все как-то разрушилось само собой.
Он хорошо запомнил тот день, а точнее, тот вечер, когда они после "Крестного отца", возвращаясь домой, поспорили. Это был самый короткий день зимы, за которым тянулась самая длинная ночь. Это был день рождения Сталина и невидимого для других, но бесспорного для Три П разрыва с Ореш-киной.
"Если бы еще Котла не было,- подумал с огорчением Павел Павлович,- тогда, глядишь, и у разговора появилось другое течение... Хотя, может, и к лучшему, что так получилось. Кто знает?! Наперед всего не углядишь".
До Павла Павловича доносился из другой комнаты храп с хрипотцой бабки и запах кислой капусты. По разводам на окне было понятно, что на улице опять мороз, а встречаться с ним не было никакого желания. Павел Павлович чувствовал себя несчастным в это холодное утро, немного униженным ночным вторжением офицера с солдатами и забытым всем миром, в том числе и родной бабкой, совсем одуревшей от пьянки. Его не только тепло, но грусть и печаль держали в постели. Он чувствовал себя незаметной и никому не нужной песчинкой в совершенно безмолвном, если бы не храп бабки, мире. Но храп, как ни странно, обращал его к жизни и воспоминаниям. Он снова и снова припоминал тот спор, двадцать первого декабря прошлого года.
Что он говорил Котлу? Ну да, вот что...
- ...Не-ет,- говорил Три П протяжно и значительно своему вечному оппоненту ветерану войны и труда, бывшему знатному кочегару, а нынешнему незнатному пенсионеру Котельникову Виктору Алексеевичу. - Ты не спеши осуждать Крестного отца. Не спеши, Алексеич, не спеши...
- А чего мне не спешить?! - отвечал, быстро распаляясь, бывший знатный кочегар. - Самое время осуждать таких. У нас теперя своих крестных отцов полно. Переняли... Они твою кинуху еще не покупают? Похоже, что все уже скупили. Сначала награбили, а счас скупают... суки.
С каждым обвинением походка у кочегара тяжелела, и он свои кирзовые сапоги не просто нес на ногах как гири, а с усилием, как от магнита, отрывал от земли. Кочегар и в старости был мужик еще крепкий, хотя и сутулый. Летом его дачу, а он держал на ней двух поросят, ограбили, и хотя уже была глухая зима, в нем не остыли ни гнев, ни обида.
- Ты сидишь в своей будке,- припоминал Павел Павлович, как уже взвинченно говорил Котел в тот вечер,- и смотришь, каким макаром они там, за бугром, жируют, и думаешь, видно, что и мы жируем. А я и на заслуженном отдыхе, будь он неладен, вкалываю не меньше, чем в своей кочегарке вкалывал. Одна разница - гари нет. Мы со старухой так наотдыхаемся за дачный сезон, что даже зимой спины разогнуть не можем. Колотимся-колотимся, а потом какой-то крестный местный из наших халупендр твоего поросенка жрет. На хрена нам твои крестные отцы и терминаторы? Своих бы задушить... Да и дорого! Вы что сдурели - драть с нас по сотни деревянных за кинуху?
- Извини, Котел,- смеялся в ответ Три П,- я видел - ты сидел не шелохнувшись, тебе "Крестный отец" нравился. Да и от "Терминатора", как помню, тебя тоже не тошнило.
Три П, уличив Котельникова, помолчал, слегка зашаркал ногами и сказал, как Крестный отец, медленно и с хрипотцой в голосе:
- Старик не только мафией командует, Алексеич. Он и в семье главнокомандующий. В семье, которую строит и любит, о которой заботится. Бандит он, согласен, но сердце у него есть, хотя и не до чувств ему по жизни. Кровь, пролитая им, не затопила его. Он понимает толк в том, что вкусно и красиво. Как Крестный танцует с невестой сына! Это же танец любви!
- Подумаешь! - горько и искренне возражал Котельников. - Я тоже понимаю толк в жизни, но мне жизни не было и нет. Чего в ней, в жизни, не понять, когда миллионы награблены?! Куда труднее было разобраться в ней после войны, в кочегарке нашей, после сорока пяти лет каторжного моего трудового стажа. Вот этот фокус твоему Крестному отцу не разгрызть. Он пистолетом обогревал себя, а я, кочегар, все-таки теплом. Подлюка он, твой Крестный отец, Три П. Они как резали при своей красивой жизни, так и будут друг друга резать за зеленые. Подлюки как есть...
- Тогда объясни,- возвращаясь к своему "голосу", спрашивал Три П,- почему бабы плакали, когда зарезали Крестного отца? Я тебе объясню почему. Человека в нем увидели! Бабье сердце поумнее мужицкого, оно как локатор - улавливает.
- Ха-ха! - грохотал Котельников, нередко поддерживаемый, между прочим, и бабами, чьи сердца, вроде бы, и лучше улавливают. - Много ты понимаешь в бабах! За цельну жизнь, сколько помню тебя, ни к одной до сердца не долез. Ниже останавливался. Ты лучше мне поверь, я только в законном браке три раза состоял. Бабы плаксивы по нутру своему. Правда, слезы у них легкие, быстро проходят. Особенно у наших баб, русских. Им долго плакать жизнь не позволяет. Они с царя Гороха страдают. Потому и жалко им всех страдающих. Зато не страдающих им не жалко, их они не любят. - О себе позволю напомнить,- сказал Котел с актерской торжественностью Три П.- Я вот бессносный вкалыватель, никогда не жаловался, нюни не пускал. Ну и что?! Все бабы мои меня как врага народа преследовали, передохнуть не давали ни в работе, ни в постели. Давай, давай и давай! Так что ты. Три П, слезьми этими бабскими не обманывайся: прошмыгаются, проревутся и при случае сами кого надо зарежут, если что не по ним. Правда, я говорю, бабоньки?..
Павел Павлович, полеживая в теплой постели, вспоминал, как поначалу совсем не злобно вступали бабы в спор-разговор.
- Тебя, ирода, зарежешь, пожалуй,- говорили они весело Котлу. - Ты бы лучше не лаялся, а Пал Палычу спасибо сказал за хороший фильм.
- Да чем он хороший-то? - негодовал бывший кочегар.
- Да всем! - чуть не хором утверждали поселковые тетки, никак не перетягиваемые в этот вечер кочегаром на свою сторону. - Хоть и богатые они там, в кино-то, а счастья все равно нет. Какое счастье, когда стреляют и режут?! Старик это понимает, и сын его младший тоже понимает. Им просто деться некуда от выбранной жизни. Как и нам. У Машки Орешкиной сына в Чечне убили. Единственного. При царе и то единственного сыночка у одиноких баб не брали. А наши берут, и наши же убивают. Зато министр улыбается, всем зубы свои белые кажет. Все время убивают, а он все время улыбается. Не то что Крестный отец... Тот переживает, защищается, не улыбается, потому что любит и жалеет. Хотя бы своих жалеет. Ну и оттого нам его жалко, Машка, чего молчишь? Правильно али нет мы говорим?
Машка Орешкина, крупная женщина лет пятидесяти, в пуховике и валенках, старалась шагать неподалеку от Три П, отмечал Павел Павлович и сейчас, вспоминая тот спор на морозе. Вроде бы пригуливалась к нему. Это же он уговорил Орешкину ходить в кино, развеивать там печаль. После смерти сына месяцев шесть она ходила только на работу, в свою больницу, где была санитаркой, да в продуктовый магазин. А больше никуда и ни к кому. Три П к ней по-соседски заглядывал и рассказывал про фильмы и артистов.
Он чувствовал, что как мужик не вызывает в Орешкиной ни малейшего интереса. Он ей был интересен как собеседник. Фантик - так она называла про себя киномеханика - интересно рассказывал и мало матерился. Кроме того, она его еще и потому слушала, что о фильмах ей и сын рассказывал. С такими же подробностями, как и Три П. Самой ей было не до кино - она всю жизнь тянулась на сына. Даже тогда, когда он закончил училище и стал офицером. Его загнали служить в такую дыру, в которой хлеб покупали впрок, до следующего завоза. А потом, из той дыры, сын сразу попал в Чечню и уже через три дня угодил под пулю снайпера.
Орешкина как одеревенела после гибели сына. Одно чувство не давало ей покоя: она днем и ночью корила себя за то, что не дозволила сыну жениться. Невеста, видите ли, ей не понравилась. Как привез он ее в гости, как хлопнула эта невеста при знакомстве две рюмки подряд, не поморщившись, так в Орешкиной все и восстало против нее, хотя она сама водку и выставила, и угощала без привычного прижима. Орешкина словно по заказу сразу же вспомнила всех пьющих девок из поселка и больницы, которых развозили - привозили на скорой помощи в блевотине, а то и в белой горячке. Она хорошо знала многих из них. Нет, такой невестки Мария не хотела для своего единственного сына, ради которого она горбатилась всю жизнь. Она знала, что для сына она как икона - он на нее молиться готов. Как скажет, так и будет. Она сказала: "Нет!"
Господи! Сейчас бы она сказала "да" любой девке, хотя бы ненадолго приглянувшейся Гришеньке. Лишь бы она родила, лишь бы живой следик от сыночка оставила. А так никого и ничего. Даже хоронила Гришеньку в запаянном гробу. Может, совсем и не его, а его и не осталось вовсе. Ах, как она ругала себя за свою тупую твердость, как казнилась!
При жизни сына Орешкина Мария любила людей сильных и стойких, умеющих и не ноющих. Она устала от ноющих и слабых в больнице. Но когда сын погиб, она незаметно для себя сначала только обратила повышенное внимание на слабых и увечных, потом они стали вызывать в ней острый интерес, а сейчас были как родственные души. Теперь она уставала от сильных и умеющих - они раздражали ее своей удачливостью. А так как слабых было больше, чем сильных вокруг нее, то это как-то поддерживало Марию Орешкину.
Фантик был, конечно, слабый. Она разглядела его насквозь. Она знала, что его актерство и гордость от неполноценности, одиночества, хромоты, дробненького роста. По ее представлениям, о которых Три П, вспоминая морозным субботним утром Орешкину, конечно, не догадывался, киномеханик не имел никаких мужских достоинств. Он терпел приказы и проказы пьяной бабки, не нажил ни достатка, ни детей, ни жены, не поднялся никак по службе, не рыбачил, не охотничал и даже не ездил на мотоцикле.
Но по представлениям, которые определяла душа Орешкиной после гибели сына, Фантик был во многом лучше этих здоровых и трепливых рыбаков и охотников. Он не пил, а это Орешкина ценила больше всего. Он был слабый, умел жалеть и понимать. Наконец, Фантик не говорил коряво, не вставлял через слово матерок. Орешкина за жизнь притомилась от немтырей, которые могли либо приказывать, либо молчать и крякать, либо орать и ругаться. Сама она тоже была немтырка, и лишнего слова из нее не вытянешь, хотя в последнее время, когда боль, не дававшая ей покоя после гибели сына, как-то затупилась, ей так хотелось разговориться и выговориться, но будто тяжесть какая давила ей на язык.
Фантик сначала уговорил ее посмотреть иностранный фильм "Полет над гнездом кукушки".
- Это тоже о больнице,- сказал он.
Но о больнице она не хотела смотреть фильм.
- Ну не совсем о больнице,- поправился Фантик. - Скорее о любви и ненависти.
Тогда Мария решилась и пошла. Фильм ей понравился. Но еще больше ей понравился "Крестный отец", хотя она ни слова не сказала в одобрение и никак не могла решить, как ответить Котлу, но почему-то ей очень хотелось ответить. Тем более Котельников подъелдыкивал:
- Ну, молчальница, раскалывайся, давай свою оценку. Все бабы, кроме тебя, высказались. Им, курицам, красивая жизнь ворья нравится. А тебе как?
- Мне тоже,- тихо и грозно - не перебивайте мол,- сказала Орешкина. - Мне этот Крестный отец по душе. Найти бы такого мужика... Но бодливой корове бог рог не дает!
- Да чем он тебе понравился? - уже завопил Котельников, раздосадованный всеобщим несогласием с ним. - Он же старый, даже ты для него молодая.
- Понравился, что мстит за своих детей. Да и не рвань и не пьянь,- медленно объяснила Орешкина. - Он мстит, потому что любит их больше, чем мы своих. Мы не мстим, мы терпим, мы не любим, мы их пропиваем. Ну вот наших детей и убивают. Я бы за Гришу своего сама бы стала такой же, но не могу...
- За детей, убитых зазря, мстить надо, - повторила Орешкина убежденно и с такой страстью, что бабы затихли. - Может кому-то и неприятно слушать, но я чеченцев одобряю. Они мстят и правильно делают. Не то что мы - терпим и плачем. Плачем в одиночестве. И сочувствия нам ни от кого нету.
- Не по-христиански это,- кто-то, как помнил Три П, заметил осторожно.
- Убивать, выходит, по-христиански! - заорали и загалдели бабы и тут же вставший на их сторону Котельников. Но это не помешало кочегару заметить:
- Озверела ты, Мария... Мстить - дело мужское, а не бабское. У вас одно главное занятие - любить. Похоже, что вы и от него отказываетесь.
- Я озверела? - спросила с ненавистью Мария. - А ты, а мы все?
Орешкина выкрикнула это, словно всхлипнула. Она быстро отошла ото всех и заспешила домой.
Бабы, чтобы как-то успокоить себя и других, стали наседать на киномеханика.
- Пал Палыч! Догоняй Машку-то, успокой ее. Смотри, сколь природы в ней много. Доску к мяску - и будет дело. Ты хоть и хлипкий мужичонка, но аккуратный, с обхождением. Давай, Котел, тащи поллитру, мы здесь, на морозе, Машку и просватаем.
- Счас,- сплюнул Котельников,- разбежался для вас. Да и не пара это. Машка в первую ночь задавит Три П. А во вторую сгрызет его от злости. Ей другой мужик нужен.
Кочегар приосанился и двинулся к дому. Над поселком стояла луна с четко обозначенным контуром. Она словно мстила тоже своим безразличием, отдаленностью и холодностью.
...Три П еще долго не поднимался с постели, вдумываясь в то, что сказала тогда, после фильма, Мария Орешкина.
"Какая мрачность в ней была,- говорил он самому себе. Не дай бог попасть под ее каблук. Котел правильно рассудил. Нет уж! Прожил бобылем - и умру им. Не пойду я, пожалуй, больше к Машке. Пусть ходит сама в кино, без моих приглашений и разъяснений. Они все сейчас, как очумелые, бабы. Курят, пьют, колются, воюют... Ну их! Хотя хорошо бы меня, доску, приложить к мяску. Хорошо бы..."
В субботний полдень
Комбат о побеге Вьюна узнал еще от водителя. Когда часовой выбежал торопливо открывать ворота КПП, он ругнул самого себя:
"Как чувствовал, что надо приехать... А хотел отдых устроить. Отдохнул..."
- Кто дежурит? - только и спросил он.
- Старший лейтенант Стороженко.
- Давай к штабу, - приказал комбат, отметив, что Стороженко дежурит уже вторые сутки.