Костя Гринчик медленно пробуждался. До него доходил голос матери, и он уже знал, что вставать придется, но выжидал. Так было каждое утро всю войну, и так - проклятье! - сохранялось и теперь, в первый послевоенный год. Победа, считал Костя, дала и ему право дрыхнуть столько, сколько хочется.
Шлакоблочный дом наполнялся знакомыми звуками. Костя не просто слышал - он отмечал малейшие изменения в интонациях матери.
- Котенька! Котюша! - взывала она.- Время подниматься...
"Обождешь! - отметил он.- Раз "Котенька, Котюша" - не шевельнусь даже".
- Котька! Вставай! Опять в школу опоздаешь...
Ссылка на школу была привычной, давно надоевшей. Костя лежал недвижимо.
"Если она не поднимет меня до ухода, то в школу не пойду. Высплюсь, а потом мотану на озеро. Покатаюсь. Или в зоску с Чалым пойдем на чердак играть. Лишь бы не подняла..."
Он не открывал глаза - не хотелось, но любой стук и скрип улавливал в настороженной полудреме. Едва мать стремительно вошла в комнату, как он понял: вставать придется.
- Константин! Ты еще не поднялся?! Ах, стервец! - материнское раздражение достигло пика.
Костя все же еще полежал, урвал секунд двадцать, а потом резко вскочил.
Худой, с черными смятыми волосами, в длинных и тоже черных сатиновых трусах, он выглядел как галчонок, который только научился прыгать. Одно его утверждало уже как личность - глаза. Крупные темно-коричневые зрачки в чистых, без единой краснотцы - словно и не спал - белках с едва заметной голубизной излучали озорство и упрямство.
Костя взглянул в окно и недовольно отметил: "Туман. Мороз, наверное. А что в школе? По зоологии - ползучие гады, по алгебре - корни, по немецкому - какие-то перфекты, по истории - какие-то князья и бароны..."
Костя школу не любил, потому что. ничего интересного в ней не находил. Книги, рекомендованные школой, он давно прочел, советы и поучения - школа на них не скупилась - давно презрел. Школа, не сомневался Гринчик, не любила и его. За что любить-то?! Ему еще предстояло узнать, что любят, в сущности, ни за что. Просто любят - и все.
- Знания, Костя, легче всего собирать в молодости,- часто повторяла мать.
Увы, они плохо собирались, знания. Особенно те, что, по мнению взрослых, были предусмотрены программой, расписанием, записями в дневнике.
"Собирать... Что они, как окурки, что ли, на земле валяются?! Или как наши подарочки?.."
Елки-палки! Как он мог забыть?! Последний сюрприз они с Чалым подкинули перед поворотом к райисполкому, чуть в стороне от дороги, чтобы он не сразу в глаза бросался. Но и чтобы не затерялся. Рассчитывали на хозяйственного мужичка или глазастую бабу.
Упаковкой на сей раз служила коробка из-под конфет, съеденных еще до войны. Чалый насыпал в коробку песку, всунул назидательную записку, сочиненную Гринчиком: "Ищи не клад, а работу, дурак", а сверху песок и записку прикрыл тонким шелестящим листком бумаги, выдранным из энциклопедии.
- Вроде с мармеладом,- хихикнул Чалый. Затем он завернул коробку в газету и перевязал ее голубой лентой.
- Бантик сделай,- приказал Костя,- на подарок так больше походит.
Чалый, пень неотесанный, сделал узел.
Вчера они с Чалым два часа толклись за углом райисполкома, поджидая жертву. И зря: на приготовленный ими "подарок" никто даже "ни мур-мур" - не обращал внимания. Чалый подопнул коробку поближе к дороге. Тщетно. Вскоре стало темнеть, Костя замерз, и они отправились на чердак.
"По дороге в школу взгляну: лежит коробка или нет".
Костя оделся, умылся, в минуту съел омлет из яичного порошка - на заводе им одаривали к праздникам,- выпил стакан чая, приторного от сахарина и очень горячего, сунул хлеб в карман и побросал в портфель тетради и учебники.
Мать уже уходила.
- Не опаздывай,- еще раз предупредила она строго, но не сурово.- Да, ты мне давал обязательство: прочесть "Евгения Онегина". Выполни, наконец, обещание, прошу тебя. Пора тебе знать такую книгу - большой уже. Если бы отец видел...
Мать вздохнула, словно впервые понимая, что отец никогда не сможет увидеть, какой у него сын.
- Прочитай "Евгения Онегина",- тихо повторила мать просьбу и добавила, помедлив: - Это же энциклопедия русской жизни.
- Конечно, мама,- заверил Костя. Он отметил ее слова об энциклопедии. В Большой советской энциклопедии еще оставались тонкие папиросные листки, прикрывающие картинки и карты.
Костя выскочил из подъезда в приподнятом настроении, но уличный холод легко пробивал старую телогрейку с пришитым к ней собачьим воротником. Туман скрывал дома. При приближении они выступали из него, и казалось, что дома плывут, и что у них не стены, а борта, и вся эта городская флотилия кирпичных зданий, бараков и сараюшек движется неизвестно куда и зачем в суровом северном море.
Полуторки, "студебеккеры", "эмки" и "газики" еле ползли с зажженными фарами, свет от которых вырывал из холодного серо-сизого тумана то толпу людей, идущих к заводу, то мостовую с выбитыми булыжниками, то деревья, покрытые куржаком.
Туман звенел и гудел, но не резко: звуки вязли в нем; и город, подумал Костя, тоже находится в полудреме, которая так дорога была ему дома. Только дома она шла от тепла, а здесь, на улице, от холода.
Но как мороз ни усердствовал, Костя в школу не спешил. Он знал, что при всех обстоятельствах ему надо быть там к большой перемене, когда класс поведут в буфет и выдадут по булочке с чаем.
"Первый - немецкий, второй - алгебра,- колебался Костя,- лучше бы пропустить... Спросят ведь... Немка как ищейка: нюхом чует, кто не выучил... Если мать узнает, сколько я двоек нахватал и уроков пропустил,- выдерет, как пить дать..."
Костю Гринчика не пугала расплата ввиду своей отдаленности, но она его беспокоила. И потому он решил все-таки прийти к первому уроку.
Перед школьными воротами томился Чалый.
- Костя! - крикнул он.- Привет! Знаешь, какая штучка у меня фартовая?..
-Ну?!
- Смотри.
На драной варежке - из нее выглядывал грязный, в ссадинах большой палец Чалого - лежала новенькая зоска. Белая шерсть, любовно разглаженная, образовала ровную чащу, посаженную на отполированную плоскую свинчатку.
Зоска была - блеск, чемпионская, но Костя ничем не выдал своего восхищения, он даже зевнул. Его равнодушно-снисходительный взгляд взорвал Чалого.
- Да ты посмотри,- заорал Чалый,- как она летает! Он подбросил зоску и три раза ударил по ней ногой. Зоска не отклонялась, не кувыркалась, падала на валенок плашмя,
отвесно.
- Хочешь, дам тебе сто форы? - сказал Костя.
- Ско-о-лько?
-Сто.
- Не-а,- засмеялся Чалый,- сто - мало. Ты такой зоской за раз триста набьешь. Давай двести форы - сыграем... И до пятисот.
- Ты, Чалый, шулер,- оценил Костя.- Люби свою зоску, как гробовую доску.
- Сто пятьдесят форы,- Чалому страсть как хотелось поиграть,- и пойдем на чердак, но играем до пятисот.
- А немецкий?
- Пусть Анна унд Марта баден без нас. К алгебре успеем.
- Что врать будем? - поинтересовался Костя.
- Скажем, что холодно было, а мы вышли без варежек, замерзли и пришлось вернуться.
- М-да...- Костя поморщился.- Котел у тебя не сильно-то кипит.
- Какой котел?
- Башка... Ладно,- Костя сплюнул.- Пошли. Они миновали школьные ворота и без всякого сожаления повернули в противоположную сторону. Туман мгновенно скрыл фигуры подростков: одну - тощую и легкую - Гринчика и другую - долговязую и понурую - Чалого.
Дорогой на чердак они в который раз уже разговорились об атомной бомбе. Чалый пытал Гринчика:
- Слышь, Гриня, если на Северный полюс швырнуть штук тридцать таких бомб - растопит льды или нет?
- Конечно, растопит. Наводнение будет.
- Точно,- соглашался Чалый.- Зальет все к чертовой матери. В школу на лодках поплывем. Лафа...
- Школу тоже зальет, волна пойдет метров десять высотой,- веско пояснил Костя.
- Ничего,- веселился Чалый,- наш чердак не зальет. Он как раз останется.
- А вдруг бросят, как на японцев, они эту бомбу на нас?
-Не бросят. Забоятся...
- Но все-таки... Куда побежишь?
Ребята посмеялись и сошлись на том, что теперь, после победы, на них уже никто бомбу не бросит.
Чердак встретил их темнотой и теплом, но они знали здесь каждый угол. Чалый на ощупь открыл люк, ведущий на крышу, и жидкий белесый свет вместе с холодом окутал их.
- Темновато еще...
- Ничего,- успокоил Чалый,- разглядим. Я вторым бью. Фора - сто пятьдесят.
- Фора - сто пятьдесят, но первым бьет, кому фора. Чалый знал правило, но все-таки упрямился. Второму - легче: ему известен счет первого, он заканчивает, имея некоторый резерв, а с форой - тем более.
- Вопить будем? - спросил Костя.
- Давай!
Чалый знал, что Костя Гринчик играет лучше, но крик давал ему еще один шанс. Если можно вопить, то уж он постарается: будет так базарить, что выведет гордого Костю из равновесия. А выведет - тот уронит зоску.
Гринчик же согласился, потому что имел больше шансов, чем Чалый: начинал вторым, играл лучше, а самое главное - заставлял себя слушать. Если же Чалый отвлечется от игры и прислушается к тому, что он, Костя, скажет, а он прислушается, то тут Чалому конец, тут у него зоска и закуролесит.
А Чалый уже вел счет: двадцать один, двадцать два, двадцать три... Когда он перевалил за сотню, Костя приступил к осаде.
- Знаешь, Чалый,- сказал он невинно,- ты, по-моему, мог бы выбраться в отличники.
- Сто пятьдесят восемь, сто пятьдесят девять, шестьдесят...- Чалый не реагировал - считал.
- Ты усердный,- продолжал Костя,- как ломовая лошадь.
Костя неожиданно присел, у него отвисла челюсть, округлились и оглупились глаза, и он пропел, икая после каждого слова:
От Ча-лого хоро-ше-го
Не жди, кому не лень.
Ча-лый - это ло-шадь,
Чалый - это пень.
Чалый прыснул, зоска задела трубу и упала в дальнем углу чердака, подброшенная в последний раз.
- Сто семьдесят семь,- со стонущим хохотом выкрикнул Чалый.- Ну и сволота ты, Гриня!
- Чалый - это лошадь. Чалый - это пень,- охотно повторил Костя.- Пень не пень, а триста двадцать семь вместе с форой уже имею. Набей-ка столько же! Нет, сегодня уж зоска моя, и ты мне булочку свою в школе отдашь.
- Не договаривались.
Костя поднял зоску, присвистнул и крикнул:
- Считай!
...Это было упоение, высший класс, цирковой номер, недосягаемое во всем заводском поселке мастерство: Гринчик перекидывал зоску с ноги на ногу, подбрасывал ее обычно, как Чалый, внутренней частью ступни, и необычно - носком и пяткой.
До двухсот Чалый тоже молчал, только бдительно следил за счетом. Потом он стал выть, кукарекать, дудеть, надувая щеки.
Костя в ответ:
- Давай еще! Веселее.
Тогда Чалый достал из его портфеля дневник и забормотал голосом математички:
- Ты, Гринчик, лоботряс, бездельник, каких свет не видывал! Я в третий раз запишу в дневнике, чтобы твоя мама пришла в школу. У тебя есть способности, но ты ничего не достигнешь, пока играешь в зоску.
- Пятьсот,- Гринчик умотался, но зоска по-прежнему уверенно взлетала вверх.- Пятьсот один, пятьсот два... Признаешь, долговязый, что проиграл? Признаешь, что зоска моя?
Костя, не сомневавшийся в успехе и все же обрадованный им, торжествовал полную победу, которая приносила в его собственность великолепную зоску, но кроме того - и это было важнее - еще сильнее подчиняло ему Чалого, хотя он никогда не знал, зачем ему нужно подчинять и всегда обставлять Чалого. Не из-за Наташки же, конечно?!
Наташка - сестра Чалого - нравилась Гринчику. Грин-чика охватывало смущение, когда он видел ее в школе,- их окраинная школа была смешанной. Но она была недосягаема - девятиклассница.
- Пятьсот двадцать четыре, пятьсот двадцать пять, пятьсот двадцать шесть,- упоенно считал Гринчик. В белесом свете раннего морозного утра на грязном чердаке, при единственном огорченном и в то же время восхищенном зрителе, он чувствовал себя победителем.
...Чалый на лету поймал зоску рукой, прошелся по чердаку и присел у трубы, некрасиво склонив голову набок, Костя присел рядом.
- Чалый,- неожиданно спросил он.- Тебя как зовут?
-Что?!
- Зовут тебя как?
- Чалый.
- По паспорту как?
- У меня еще нет паспорта...
- А по метрикам? Ну как мать тебя зовет?
- Мать тоже Чалым - привыкла. А вообще-то по метрикам я - Феликс.
- Феликс?! - удивился Костя. У них в поселке не было ни одного Феликса. За два года их дружбы никто ни разу не назвал Чалого по имени. В школе к нему обращались по фамилии - Шандыба.
Костя знал только одного Феликса - рыцаря революции. И вот вдруг Чалый... В этом таилось нечто поразительное, обидное и даже смешное.
- Кто ж тебя так назвал? - иронически спросил Костя.
- Отец. В честь Дзержинского.
- Отец?! - еще более удивился Костя.- Твой отец?! Он же в тюряге сидит. Как же - в честь Дзержинского?..
- Когда называл - не сидел,- хмуро уточнил Чалый.- Он тогда в милиции работал. Потом выгнали: напился, и у него пушку отрезали. Наган нашли, а отца потурили за потерю бдительности...
- Чем же он спекулировал? - спросил Костя, вспомнив, что Чалый и его семья жили еще беднее, чем они с матерью.
- Не знаю. Говорили, что он из Германии привез сто тысяч швейных и патефонных иголок. Торговал ими. Нам ничего не покупал. Пил каждый день, на гармошке играл и... плакал.
- Плакал?
- Угу. Почему - не знаю. Спрашивал у него: "Папа! Ты чего плачешь?" Он мне каждый раз отвечал: "Жизнь, сынок, загублена, потому и плачу".
- Не болел он?
- Нет. У нас никто не болеет... Он заплачет, а мать ему:
"Опять разбабился. Чалого бы постыдился..." Отец сразу в крик: "Это у тебя Чалый, у тебя Чалый, а у меня сына Феликсом зовут. Феликсом!" Схватит топор или что потяжелее и по подоконнику бить начнет. Почему-то по подоконнику бил. Потом затихнет и заснет...
Чалый замолчал. Костя тоже не нарушал чердачную тишину. Каждый думал о своем отце.
Костя смутно помнил отца: небритая щека, пиджак из мягкой, как фланель, ткани с большими накладными карманами - вот, пожалуй, и все, что удержала память Гринчика. Еще остались некоторые ощущения. Например, ощущение счастья: они куда-то идут. Костя сосет желтого петушка на длинной и липкой деревянной ножке, и им говорят:
- Какой у вас сын славный, Василий Константинович! Отец поглаживает его по голове и замечает:
- Не жалуюсь... Он у меня парень симпатичный.
Эта картина, напоминающая сон, с такой отчетливостью возникала перед Костей, что он даже зажмуривался от огорчения, понимая, в каком она далеком прошлом.
С отцом связывалось и ощущение покоя. В доме при нем не кричали, больше шутили, лучше ели. При отце не было войны...
Странное дело: чем меньше Костя помнил об отце, тем больше его любил, тем сильнее в нем нуждался. Одно как-то примиряло его с окружающим миром: у большинства знакомых ребят отцы не вернулись с войны.
- ...На алгебру мы тоже опоздали,- обронил Чалый.
- Пойдем,- сказал Костя и с трудом и непривычно выговорил: - Пойдем... Феликс.
На чердаке посветлело: из темноты проступили трубы, кучи песка и шлака, грязной ваты и сломанная стремянка.
- Знаешь, Костя,- сказал Чалый,- ты у меня первый друг в жизни.
Признание Чалого Косте не понравилось, оно словно накладывало на него какое-то обязательство. Еще одно. У него тоже сейчас, кроме Чалого, не было друга, но и Чалого признавать другом ему не очень-то хотелось: Чалого, с его зависимостью, несамостоятельностью, тупым ржанием и вечно склоненной набок понурой головой, с его грубостью и восторженностью.
Нет... Друг, над которым смеются даже классные тихони, которого он, Костя, сам ни в грош не ставит, ему не пара. Не о таком друге он мечтал. А о каком? Точно он не знал. Но если бы его спросили и если бы он сумел ответить, то ответил бы так: "Мне нужен друг такой же смелый и ловкий, как я. Над которым не смеются. У которого отец не сидит за спекуляцию, а работает, например, на заводе начальником цеха и который бы воевал под Сталинградом. Мне нужен друг умный и добрый. И чтобы не он ко мне привязывался, а я к нему".
Но в заводском поселке, где жил Костя Гринчик, такого друга, да еще с таким отцом, у него не появлялось... Всю войну, особенно когда он мерз или сильно хотел есть, в Костином сердце жила светлая надежда, что настанет день, скорее всего после войны, когда в его жизнь войдет человек - тот самый, единственный, которому он доверится, откроется, который утолит его постоянно нарастающую потребность в друге.
Увы! Война скоро год как кончилась, а друг не появлялся, и на все случаи, разговоры и дни оставался тот же Чалый - ржущий, как лошадь, или понурый... тоже, как лошадь.
- Друг, кривой крюк,- сказал Костя и уже спокойно, с обычной жесткостью скомандовал: - Чалый! Мотаем в школу. Как раз к большой перемене попадем.
II
Улица их встретила светом и холодом. Туман рассеялся, обнажив поселок. Поднялось солнце, нисколько не греющее, но придающее всему бодрящую резкость и контрастность. По безлюдным улицам - все уже давно работали или учились - изредка проносились автомобили.
У райисполкома прорвало трубу, и как раз в том месте, где Гринчик с Чалым положили коробку, растеклась и уже замерзла большая лужа. Редкие пешеходы скользили по застывшему льду почти до самого входа в райисполком.
Коробка лежала на месте. Она вмерзла в лед, и только ленту шевелил ветерок, от которого у Гринчика и у Чалого твердели скулы.
- Не польстились,- огорчился Чалый.
- Не заметили,- поправил Костя.- Странно...
Пять раз ребята закладывали "сюрприз-бомбы", и все они взрывались... то есть вскрывались, поэтому Гринчик, считавший себя знатоком жизни, даже мысли не допускал, что никто из прохожих не поднимет аккуратную и явно случайно оброненную коробку.
Переминающийся Чалый и напряженный от ожидания Костя стояли за углом райисполкома, цепко всматриваясь во всех, кто входил или выходил из здания.
Им нравились такие игры. Они искренне радовались, когда на лицах околпаченных надежду и любопытство вытесняли злость и растерянность, когда тот, кто раскрывал их "подарок", тяжко, обиженно ругался и не мог скрыть смущения и разочарованности. Недобиравшие доброты почти с самого рождения, Чалый и Гринчик улюлюкали и свистели, привлекая внимание окружающих к одураченному, а потом удирали, удачливые и неуловимые.
Им не во что было играть. Индустриальный город, где они жили, еще не открыл стадионов, спортплощадок, детских театров, станций юных техников, школ фигурного катания и ритмики, магазинов "Турист", "Малыш" и "Детский мир". Они еще не только не строились, но даже не планировались. Правда, Дворец пионеров в городе уже работал, но на другом берегу - до него можно было добраться или по понтонному мосту, или на пригородном поезде ("передаче"), который и по утрам, и по вечерам штурмовали толпы замерзших и уставших людей. Нет, Дворец пионеров, несмотря на призывы и приглашения, не подходил такой окраинной ребятне, как Костя и Чалый. Они росли среди споров и драк, бесконечных игр в войну с пугачами, дубинами, трубками, стреляющими дробью и ягодками паслена, свинчатками... На весь их двор - свыше ста мальчишек и девчонок - один самокат, два велосипеда и четыре пары "дутышей", прикрепляемых зимой к валенкам веревками и палочками. Не разгуляешься, не наиграешься.
Костя Гринчик никогда бы не признался никому из ребят, что он страдает оттого, что его никто не жалел. Ну как же! Жалость унижает человека - эту истину повторяли на каждом углу. Только мать пробивала брешь в убеждениях Гринчика - она все-таки жалела его. А раз его не жалели - и он не жалел. А кого жалеть-то? И за что? И они стали подкидывать в людные места свои сюрпризы с камнями, песком, отбросами и с хамскими записками.
...Когда Гринчик и Чалый увидели одноногого мужика на деревяшке, в моряцком бушлате и ушанке - он не вышел, а скорее выскочил из райисполкома,- они никак не предполагали, что тот заметит коробку. Мужик не проковылял, а проскользил по льду. Словно покататься сюда, к райисполкому, пришел. Он не тяжело, как всякий калека, ставил свою грубо обтесанную, с резиновым набалдашником "ногу", а выбрасывал ее так, точно это была для него привычная и совсем не обременительная ноша. Конечно, морячок прихрамывал, но двигался быстро, без скрипа - бойко стучала его деревяшка по льду. Вроде пробить хотел, проверить: крепкий иль нет.
Морячок уже миновал место, где лежала коробка, вмерзшая в лужу, но его зрение, видно, все же зафиксировало что-то необычное. Он остановился, потом быстро подошел к коробке, оттоптал деревяшкой лед вокруг нее и схватился за ленту.
- Клюнул! - выдохнул Чалый.- Сейчас развяжет. Да, мужик развязал узел (Чалый не очень старался при
упаковке), поднял крышку, резко отодрал папиросную бумагу
и... застыл, окаменел.
- Налете-ел...- хихикал Чалый.- Гляди!.. За брильянты принял наше дерьмо. Стоит столбом...
Костя, напряженный, как перед прыжком, был удовлетворен и зол одновременно. Он не ошибся: коробку подняли. Но почему именно одноногий морячок, наверное и так чем-то расстроенный в райисполкоме?! Почему не толстая и суетливая баба с кошелкой, в бархатном черном жакете с Южного поселка, повязанная крест-накрест шерстяным платком? Почему не сытый снабженец в каракулевой шапке? Почему, черт подери, не жлоб какой-нибудь? Почему?
"Надо же,- огорчился Гринчик,- угораздило его выскочить из райисполкома именно сейчас! Не мог задержаться - прыткий какой..."
Костя с любопытством и страхом смотрел на морячка, зная наперед, что через минуту-другую что-то произойдет.
Морячок стоял не растерянный, не злой, не смущенный, а какой-то сосредоточенно раздумчивый: вот, мол, опять не повезло в жизни. Вечность, казалось, прошла, прежде чем морячок подбросил на ладони коробку - похоже, что собирался швырнуть ее, да не знал в кого,- и, крутанувшись на костыле, вдруг уставился прямо на них, на Гринчика и Чалого.
Костя напустил на себя безразличный вид, только глаза отвел в сторону. Меньше всего ему хотелось сейчас торжествовать: улюлюкать и смеяться. Одноногий, так и держа коробку на приподнятой руке, наконец сдвинулся с места, и Костя тотчас почувствовал, что от этого морячка исходит опасность, нечто лихое и безудержное. Он не спеша приближался, едва стукая деревяшкой по льду, и смотрел в упор на Костю - на него одного, хотя и Чалый рядом с ним стоял. Костя даже пуговицы разглядел на бушлате: три металлические, с якорьками, а одна - красная - сердечком, бабская. Костя перевел взгляд с пуговиц на лицо морячка и вздрогнул: губы одноногого были растянуты в улыбке, а в глазах стояла холодная ярость.
Гринчик никак не мог объяснить себе позднее: почему они сразу с Чалым не убежали, почему не кричали, почему ждали, когда морячок подходил к ним?! Гипноз какой-то...
- Значит, фронтовику подарочек припасли?! - спросил морячок. Сразу же, как только раздался его голос, Чалый истошно заорал:
- Гриня! Рвем!
Они побежали в разные стороны, но каждый был убежден, что морячок бросился именно за ним. Ребята слышали стук деревяшки, резкое отрывистое дыхание и звонкий, властный крик:
- Ложи-и-сь, шелапуть голодная! Стрелять буду.
К ужасу своему, Костя на самом деле услышал тугие хлопки-выстрелы. Они рвали морозный воздух. Не сомневался он, что и пули свистели где-то рядом.
Костя оглянулся на бегу. Морячок отстал. Костя взлетел на гору, по которой от райисполкома поднимался привычный мирный трамвай. Остановился, вгляделся. На льду черным неживым пятном лежал Чалый.
"Убил! - заплакал Костя.- Убил со зла, гад. Не пожалел. Эх, Чалый, Чалый... Чего же ты побежал по льду-то? Почему за угол не свернул, друг мой Чалый..."
Моряк медленно, круг за кругом, обходил Чалого и, поднимая деревяшку, с большой силой опускал ее на лед. Раздавались слабые теперь, но напоминавшие Косте только что отзвучавшие выстрелы-хлопки.
"А может, он и не стрелял вовсе? Конечно, не стрелял. Пугал... гад. Из чего ему стрелять? Из деревяшки, что ли? Так-то так, но Чалый-то лежит..."
И верно, Чалый лежал, но живой и невредимый, только напуганный. Морячок ходил вокруг него и бил деревяшкой по льду. Лед с треском лопался, и из-под него выплескивалась, окатывая Чалого, еще не замерзшая грязная жижа.
- Вот так, чучело,- приговаривал морячок,- вот так, шпана. Лежи, лежи. Встанешь - я из тебя, змееныш, костыль сделаю.
Что-то подсказывало Чалому, что сейчас лучше не шевелиться и не вставать. Морячок влепит так, что зубы вылетят. "Ладно, отлежусь".
- Вот теперь, зачушканный, поднимайся,- разрешил наконец морячок.- Остряк-самоучка. Теперь мы сравнялись - оба в дерьме. Пойдем твоего дружка разыскивать. Как звать-то его?
- Гриня.
- Григорий - так понимаю?!
-Нет, Гринчик... Костя.
- Что ж, ты его выдаешь сразу?
- Выдаешь!.. Он все равно удрал,- буркнул, понемногу освобождаясь от страха. Чалый. Он стирал с лица грязь подкладкой пальто. Все остальное было заляпано.- Попробуй догони,- уже злорадно добавил он, показывая на костыль.
- Догоню, как и тебя,- пообещал морячок.- Я шибкий, деревяшка моя не устает. Всыплю и твоему дружку - дождется.
...Костя видел с горы, как поднялся Чалый. Порадовался, что одноногий не бил его. Удивился, что они вместе пошли. Куда? Куда он повел Чалого?
Костю мучила совесть: Чалый в плену, а он удрал. Но как он теперь сумеет помочь Чалому? Да никак. Костя даже на расстоянии цепенел от застывшей в глазах морячка ярости.
"Ладно,- успокаивал он себя.- Сейчас в школу надо. Как бы мою булочку не заныкали".
Костя Гринчик, придавив угрызения совести, заторопился: он еще надеялся поспеть к большой перемене. Голод подгонял его.
В школу Костя поспел как раз к большой перемене. Он разделся, рукавицы - в шапку, шапку - в рукав, пальто - в скатку, и через перегородку зашвырнул одежду в запертый гардероб. Теперь главное, чтобы до буфета, пока он в общем галдеже будет протискиваться в строй, его не засекли. Засекут - булочка накрылась. С другой стороны, надо, чтобы на большой перемене его засекли соседские мальчишки - тогда дома ругачки не будет: они видели, значит, он был в школе. Кроме того, надо припрятать булочку Чалого, заглянуть в учебник по истории, чтобы не сильно-то хлопать глазами перед Жучкой, выменять у одного восьмиклассника зоску, выигранную у Чалого, на немецкий рыцарский крест. Забот на перемену хватало.
Когда, захлебываясь, но не теряя при этом звонкости, залился звонок, Костя уже стоял под лестницей, готовый шмыгнуть, втиснуться, скользнуть тенью.
Захлопали двери, по коридорам с топотом, криком и визгом понеслась школьная лава. Причем в одном направлении - в буфет. Разобраться в общем гаме было трудно, но не Косте. Как всякий лоботряс, он хорошо прослушивал школу. Костя различил голос классной руководительницы:
- Спокойно, дети, спокойно! - уже почти рядом с ним говорила она.
Пора! Костя изобразил на лице веселое оживление и вынырнул из-под лестницы. Его класс уже втягивался в буфет.
- Гринчик! Ты откуда? - удивилась Светка Меркушева.- Тебя же не было...
- Тебя тоже когда-то не было, инфузория-туфелька,- прошипел Костя лучшей ученице класса и еще тише, но совсем в другой тональности добавил: - Молчи, тля с бантиками. А то...
Этого было довольно для Светки - она замолчала. Костя ворвался в буфет, смахнул в карман булочку Чалого, уселся на свое место и вмиг заглотил свою булочку.
- Ребята! - взывала классная руководительница.- Не спешите. Ешьте с закрытым ртом.
Костю она заметила, но не обратила на него внимания.
"Неужели она не знает, что я профилонил алгебру и немецкий? Не может быть. Она с утра всегда торчит в школе..."
Непривычное равнодушие учительницы отчего-то не успокаивало Костю. Пожалеть его она не могла. Тогда что же?! Он сидел за столом послушный и настороженный.
- Кто почаевничал - тот может выходить из буфета. Гринчик! - Не сделать замечания она все-таки не могла.- Не беги, не толкайся, пропусти девочек...
Костя пропустил Меркушеву вперед и столкнулся в дверях с Натахой Чалого. Он смутился, и еще более смутился, когда услышал, как Натаха нежно пропела:
- Костик, привет! Уже отоварился?
- Ага,- ответил он, не отступая и не проходя вперед. Он впервые так близко всматривался в Натаху. Плотная, веселая, с пунцовыми щеками, с глазами карими и добрыми уже потому, что он, щуплый Гриня,- кореш Чалого. "Надо же,- удивился и огорчился не в первый раз Костя,- у такого Чалого такая сестра. Она небось в друзья не набивается".
- Наташка! - выплеснулось из него.- Я тут булку Чалого заныкал. Хочешь?
- Нет, Костик,- с задевающей его мягкостью ответила девятиклассница.- Мне свою дадут.
- На ваше "нет" наш привет! - выпалил Костя и выскочил в коридор. До звонка оставалось еще минут пять. Костя побежал в туалет, где ребята из всех классов курили и меняли зоски на немецкие кресты и пластинки с американскими фокстротами.
Костя выменял зоску на крест, покрытый потрескавшейся белой эмалью, и погоны пехотного капитана.
"Что она все-таки нашла в нем?" - спрашивал он себя, глядя на длинного парня, которого часто видел с Натахой.
Костя прицелился и со снайперской точностью пустил в длинного жвачку, заготовленную еще в буфете. В туалете было темно и накурено, но Костя видел, как взвился длинный.
- Не я, не я! Кто, что, почему? - затараторили ребята, посмеиваясь и увертываясь от его подзатыльников.
В класс Костя вошел уже со звонком. Он сел за парту к перепуганной Светке Меркушевой и ласково прошептал:
- Что там по истории, бантик? Травани маленько, пока классная не пришла.
- Война Алой и Белой розы.
- Чего? Про Жанну д'Арк, что ли?
- Да нет, Гринчик,- затараторила Светка, обремененная знаниями.- Это в Англии было. Там тридцать лет воевали Ланкастеры и Йорки. Бароны...
- Ничего себе - тридцать лет... Не врешь? Но Костя даже смотреть в учебник не хотел. Он хотел слушать. Костя знал, что Светка не врет, но все-таки это казалось невозможным - воевать тридцать лет. Наша война всего четыре года шла - и то чуть с голоду не пухли. В любом доме или убили кого-то, или калекой сделали.
- Каждый день воевали твои Ланкастеры? - спросил он у классной отличницы.
- Не знаю...- Светка призадумалась.
- А чем воевали? Светка опять не знала.
- Эх ты, бацилла,- укорил Костя,- в самом главном не петришь. Тебе не про войну учить, а про тычинки и пестики. Пиками и мечами можно сто лет воевать.
Она помолчала, дожидаясь полной тишины. Строгий взгляд, откинутая назад голова с тощим пучком волос, напряженный рот - все в ней призывало к послушанию и вниманию. Гринчик внимал. Он изобразил на лице жгучий интерес и преданно уставился на классную руководительницу.
"Если спросит - наплету ей,- успокоил он себя.- Но непонятно, за что так долго воевали эти бароны".
Но к доске никого сегодня не вызвали.
- Предположим,- сказала историчка,- что на этот раз все выучили заданный урок. И Гринчик тоже. Правда, Костя?
- Про Ланкастеров-то? - Гринчик вскочил.- Про Йорков? Конечно, выучил, Мария Спиридоновна. Тридцать лет они воевали... Несправедливая была война.
Гринчик твердо знал, что бароны ведут войны только несправедливые.
- Хорошо, хорошо,- учительница усадила Костю.- -Сегодня мы поговорим о другом. К нам в город приехал Александр Иванович Покрышкин. Вы, конечно...
- Знаем, знаем,- закричал класс.
- Так вот,- торжественно возглашала учительница,- трижды Герой Советского Союза летчик Александр Иванович Покрышкин сегодня в два часа дня встречается с пионерами района. Школу нашу в клубе Октябрьской революции будем представлять мы. Это честь.
Класс заинтересованно молчал.
- Большая честь! - повторила учительница так, будто это была ее, только ее личная заслуга.- Встреча с каждым фронтовиком должна вызывать у вас, дети, гордость за нашу Родину.
- Мария Спиридоновна! - Светка Меркушева тянула руку.- Мария Спиридоновна! Чкалов был один раз Герой Советского Союза, а Покрышкин три раза. Значит, Покрышкин лучше как летчик, правда ведь?
- Дура! - сразу же громко оценил вопрос Меркушевой Костя, но по лицу его тем не менее бродила такая блаженная улыбка, как будто он сказал не "дура", а совсем наоборот:
"умница", например.
- Почему же - дура?! - сурово возразила учительница.- Нельзя так обращаться к однокласснице, это некрасиво и неприлично.
- Не знаю, почему,- ответил Костя.- Отличница и дура. Не знаю...
В классе раздались смешки: Гриня опять "взрывал" урок.
- Тихо! - скомандовала учительница и обратилась к Косте: - Почему ты столь оскорбительно и при всех, публично, отзываешься о своих товарищах? Меркушева задала вопрос - и только.
- Но какой! - уже искренне взорвался Костя.- Чкалов еще до войны погиб, а Покрышкин всю войну был на фронте. Зачем сравнивать: лучше, хуже?.. Герой - и все. И один раз - герой, и три раза - тоже герой.
- Правильно! - раздались голоса.- Инфузории все надо на квадратики расчертить, иначе она не разберется.
- Давайте порассуждаем,- категорично предложила Мария Спиридоновна.- Все вместе. Летчик, допустим, сбил десять самолетов. Это очень трудно, но вот сбил. Большой подвиг? Да, огромный. Потому что десять фашистских самолетов могли повсюду сеять смерть: разрушить завод, а то и целый город, сгубить сотни советских людей. Летчик, сбивший в бою десять самолетов, герой. Несомненно. Но вот находится другой летчик, необыкновенный, удачливый, смелый и искусный. Он сбивает не десять, а в пять раз больше самолетов врага. Правильно ли его редкостный подвиг выделить по-особому или нет? Как вы думаете?
- Правильно!.. Еще бы!.. Конечно!..- хором согласился класс.
- Оттого Покрышкин и трижды Герой Советского Союза, оттого ему и почет такой всенародный.
Учительница уже спокойнее, без торжественности, но настойчиво и даже устало, закончила:
- Хотя, ребята, вы тоже правы - не будем считать награды. Герой каждый, кто честно воевал. Как мог... И если у вашего отца, старшего брата или у знакомого только одна медаль "За отвагу" - считайте, что это тоже много, что это тоже герой. Не ошибетесь... А сейчас тихо встанем,- она подождала, пока класс поднялся,- тихо пройдем по коридору, тихо оденемся и отправимся по домам. Там вы отгладите свои брюки, платья, пионерские галстуки и к двум часам все соберетесь у входа в клуб. Не опаздывать! Уроков, как вы понимаете, больше сегодня для вас не будет.