Новиков Георгий Вячеславович. Воспоминания о войне

ВОСПОМИНАНИЯ О ВОЙНЕ

Вместо вступления

В июне 1941-го мы заканчивали 13-ю среднюю школу Киева. Июнь, как никогда, был солнечный и теплый. Солнечно и тепло было и нам, выпускникам школы. О чувствах и поведении юношей, окончивших школу, о выпускных вечерах, так много написано, показано в кино и на телевидении, что все это описывать снова нет необходимости. Мы ничем не отличались от всех остальных. Радовались, мечтали, строили планы на будущее, старались изображать из себя взрослых, что, я думаю, не очень хорошо получалось.

Выпускной вечер был в субботу 21 июня 1941 года.

В этот радостный для нас вечер мы не предполагали, что завтра все изменится, изменится коренным образом. Что рухнут все планы, обещания, мечты. Что через несколько дней кого-то из нас не будет в живых, кто-то возьмет оружие и стает в ряды защитников Родины, кто-то уедет на Урал и в Сибирь и будет ковать победу там, в глубоком тылу.

А кто-то... Да, как ни горько это сознавать были и те, кто в трудные дни для нашего народа стал нашим врагом, врагом более непримиримым и ненавистным, чем любой фашист.

Фашист был исконным, ясным врагом, а эти? Эти выдавали себя за друзей, выступали с патриотическими речами, били себя в грудь!

Наверное, индивидуальные наблюдения человека, несвязанного с изучением социальных вопросов, недостаточны для обобщения. Я в своей жизни встретил немного предателей, но то, что слышал от других, или когда знакомился с судебными материалами, наталкивало на мысль, что мы зачастую поверхностно оцениваем человека, особенно в период его школьного формирования.

Ура-патриотические речи, так называемая непримиримость к недостаткам других, стремление везде отличиться - принимается за чистую монету. С таким легко учителям, они сами ничего не натворят и на других пальцем покажут, а то и нашепчут.

Вот такие "хорошие" были те предатели, которых я знал сам, и о которых слышал.

А вот из "трудных" на фронте неоднократно встречал героев-патриотов. Таким был Коля Кулинич, взорвавший на Орловско-Курской дуге гранатой себя и окруживших его немцев. Шура Таборэ, истекающий кровью, продолжавший вести огонь по танкам из последнего орудия.

А предатель Бондаренко дома вскакивал, когда по радио играли "Интернационал" и кричал нам, чтобы вставали и мы. В выступлениях на собраниях в школе он обязательно упоминал гений Сталина и нашу счастливую жизнь. Всюду он был примером. Учителя, папы, мамы говорили: "Учись у Бондаренко!" Чему? Предательству? Нечестности? Двуличию?

Примерный ученик Бондаренко был командиром роты власовцев, и был расстрелян в июле 1944 под Минском.

Мне кажется, что необходимо за фразой, жестом. За показным видеть сущность, причину поведения человека, как в плохом, так и в хорошем.

Что ж...Отшумел выпускной вечер. Настала ночь. Сладкий юношеский сон...

Разбудила меня мама. Вставать не хотелось, сон был в самом разгаре.

Над Киевом низко, строем пролетали самолеты с черными крестами на крыльях. Стучали зенитки, на мостовую сыпались осколки. Что это? Мы не могли поверить, что к нам, в нашу спокойную жизнь ворвалась война. Потом было выступление товарища Молотова по радио. Все сомнения отпали. Война!

Что я чувствовал в те первые часы войны? Что чувствовали многие юноши моего возраста? Мы и так были уверены, что "броня крепка, и танки наши быстры", что мы будем воевать на чужой территории. Об этом говорили в речах, писали в газетах, показывали в кино.

Так чего же нам бояться? Все будет очень хорошо. Единственно волновало то, что мы не успели принять участие в войне. Ведь все ясно - месяц, два и наши танки победно ворвутся в Берлин. А как бы было хорошо вернуться после боев с орденом, уставшим, запыленным, изведавшим что-то новое, и в таком виде показаться девчонкам. И тогда - восторженные взгляды, всеобщее признание и благосклонность самой красивой девушки.

Еще волновало - будет ли футбол "Динамо" - ЦДКА на новом Республиканском стадионе. Нам не сиделось дома. Звонки, встречи. Райком комсомола, военкомат. Хотим в армию. Хотим в бой. Кого-то брали. Среди выпускников тогда были и семнадцатилетние, как я, но были и двадцатилетние. Нам говорили: "Подождите, ваше время придет". А события разворачивались не по нашему сценарию. Ежедневные бомбежки. Появились первые беженцы из западных областей. Не радовали сводки. Немцы стремительно продвигались по Украине, Белоруссии, Прибалтике. Каждый день появлялись новые направления: Минское, Рижское, Житомирское.

Что происходит, понять мы не могли. Да и кто мог понять? Была такая уверенность в нашей силе и вдруг...

В армию нас не брали, а быть в стороне от столь грозных событий мы не могли. Каждое утро мы начинали день в райкоме комсомола. Получали задания, просили более ответственных заданий. Разгружали эшелоны с ранеными, разносили повестки, делали, что могли. На фронт уходили старшие товарищи, наши отцы, родственники.

Город приобрел фронтовой характер: заклеенные крест-накрест окна, на улицах много военных в новой плохо пригнанной форме, светомаскировка, беженцы. В кинотеатрах исчезли прежние фильмы и на экран вернулись давно забытые, говорящие об ужасах фашизма: "Профессор Мамлок", "Семья Оппенгейм", "Болотные солдаты" и т.д. Стало меньше улыбок и больше заплаканных глаз. Исчезли из обихода слова: свадьба, именины, праздник, а входили: бомбежка, тревога, убежище, мобилизация, эвакуация. Война вступала в свои горькие права!

Глава 1: ПЕРВЫЕ ЖЕРТВЫ

Мы собрались на углу Крещатика и улицы Карла Маркса. Собрал нас интерес, узнать, увидеть, что и как. Не было страха, был только интерес.

Трамвай буднично тащился по городу. Входили и выходили люди. Вот Святошино. Район завода оцеплен, дальше никого не пускают. Переулками мы вышли, минуя ограждения к заводу. Развалины цеха, что-то дымится, группа людей, плачущие женщины. Рабочие с ломами и лопатами разбирают развалины. Из-под развалин что-то достают, относят в сторону. Что это? Раздавленный, окровавленный человек. Один, второй, третий... Сколько же их?

Лица ребят побледнели. Вова отошел в сторону, его рвало. Может это чей-то отец или мать? Может с кем-то из них смотрели футбол. Их ждут дома. У них дети и жены, отцы и матери. А они больше никогда, никогда никуда не придут. А может завтра или еще сегодня кто-то из нас или наших близких...

А что же там, где идут бои? Сколько там гибнет?

Когда-то сообщения о бомбежках английских городов у нас вызывал только интерес. Теперь мы поняли, что такое бомбежка. Что такое война, но ведь настоящая война где-то далеко.

Мы шли, понуро опустив головы. Говорить не хотелось. Во рту пересохло, подташнивало. Молча, шли, молча, прощались.

Глава 2: ВОЙНА ПРИБЛИЖАЕТСЯ

Шли дни, а ожидаемого контрнаступления все не было. В сводках мелькали все новые оставленные города. Немцы ежедневно, в одно и то же время бомбили Киев.

Начали эвакуироваться некоторые предприятия и учреждения. Военкоматы работали круглосуточно.

В городе все меньше оставалось мужчин в гражданской одежде. А мы все еще были без настоящего дела, а мы рвались на фронт. Девочки поступали работать на заводы, шли учиться на курсы медсестер, дежурили в госпиталях, которые занимали помещения школ и других учреждений.

Было обидно: здоровые, сильные, взрослые (в нашем понимании) и вдруг не там, где сегодня все решается, не на фронте.

29 июня утром, как обычно, мы пришли в райком комсомола. Борис Горевой, плотный, голубоглазый с рязанским говором. Володя Костин: худой, длинноносый, с угреватым лицом. Юра Новик: лопоухий с пробивающимися рыжеватыми усиками. Все спортсмены-разрядники: борец, гимнаст. Боксер.

Вышла девушка - заведующая орготдела:

- Ребята, кто поедет рыть окопы? Эшелон отправляется завтра в шесть утра.

Конечно мы! Окопы, это уже что-то военное. Это уже почти саперы. Настроение поднялось. Мы будем участвовать. Мы будем в деле!

Быстрые сборы. Отвергнуты мамины наставления, взять теплые вещи и одеяло. В половину шестого все были на вокзале. Не было только комсорга Бондаренко.

В вагоне было весело. У кого-то оказалась гитара. Пели песни: " Броня крепка и танки наши быстры", " В далекий край товарищ улетает" и другие.

В окне вагона сменялись виды: поля, леса, села, станции. На остановках покупали молодые огурцы и яблоки, "белый налив", квас, молоко, ряженку. Нам было хорошо от сознания того, что мы нужны, что предстоит дело.

К вечеру поезд остановился на небольшой станции. Выгрузка.

Молодой старший лейтенант в очках и плохо пригнанной гимнастерке, раздавал с двумя солдатами лопаты и ломы. Потом строем мы шли около часа до какой-то деревни. Разместили ночевать в хатах, сельсовете и школе.

Утром подъем. Приехала настоящая полевая кухня. Повар в белом колпаке раздавал гречневую кашу, чай, хлеб. Сердобольные хозяйки угощали молоком, салом. Кушать не хотелось.

Потом снова был марш через лес, на опушке леса был район, где нужно было рыть уже растрассированные окопы. Нас разбили по отделениям, каждому выделили участок.

Земля оказалась твердой, палило солнце.

Через час все устали. На руках появились волдыри. Хотелось пить. Седой старик на белой, словно седой, старой кляче привез воду в бочке. Скоро воды не стало. Пот заливал глаза, черными потоками стекал по щекам, шее, груди. Но мы не унывали. Преодолевая боль, подбадривая друг друга, копали, копали, копали. Ведь это для фронта, для победы. Может быть здесь, у окопов, вырытых нами, остановят немцев и бойцы скажут:

"Молодцы ребята! Помогли нам, помогли разбить врага".

Потом снова приехала полевая кухня. Борщ, каша, по куску мяса. Снова работа.

К вечеру еле стояли на ногах. Все болело. Усталость валила с ног. Ночлег был организован в лесу. Молодость есть молодость и уже через час зазвучали песни, запылали костры. Где-то достали картошку и пекли ее в золе. Было хорошо.

А потом... Все началось внезапно. Свист. Разрывы. Стоны. Крики о помощи... Казалось, что рвется все вокруг, что мы попали в ад, что нет спасения, что самолетов тысячи и все они хотят тебя уничтожить.

БОРИС: "Что же это? Откуда? Почему? Бежать! Выбраться из этого ада. Бежать, бежать, бежать....

ВОВА: Неужели это конец? Неужели я никогда больше не увижу маму и папу, не пройду по улицам Киева, не выкупаюсь в Днепре. Бежать! Куда угодно, бежать скорей!

ЮРА: Какой ужас! Зачем они так? Мы ведь еще дети! Что будет с мамой, если меня убьют? Бежать скорей! Скорей!

Мы бежали и падали, снова бежали. Нас гнал страх, жажда жизни. Давно уже не было слышно бомбежки. Лес сменился полем, а мы все бежали. Потом шли, потом упали в изнеможении.

Утром случай свел всех нас троих вместе. Нам было стыдно смотреть друг на друга, за свой страх, за этот побег, за то, что мы бросили товарищей. Понуро мы побрели к лесу, где произошла ночная трагедия.

Там мы нашли брошенные вещи, лопаты, бидон с водой, но ни одного человека, ни в лесу, ни у окопов не было. Где они, куда ушли, куда теперь идти нам, было непонятно. После недолгого совещания решили пробираться к железной дороге.

За лесом было село, тянувшееся в один ряд домов вдоль грунтовой дороги.

В селе, первых попавшихся мальчишек мы спросили, как пройти к станции, но те повели себя странно, ничего не ответили и убежали. А в скором времени дорогу преградила группа сельчан во главе с дедом, вооруженным берданкой. Дед весьма решительно направил ружье на нас и потребовал, чтобы мы подняли руки. Так с поднятыми руками, сопровождаемые целой толпой мальчишек, девчонок, женщин и стариков, мы были препровождены в центр села, где нас поместили в подвал. За нами захлопнулась дверь, и щелкнул замок.

На наши просьбы, выпустить, и попытки объяснить, кто мы, невидимый страж отвечал из-за дверей ругательствами и угрозами:

- Во цэ, сукины диты сыдыть. Прыйде начальство, воно знае, що з вамы робить.

Начальство не торопилось. Хотелось есть и пить. Настроение было препаскудное.

Уже вечерело, когда нас выпустили из подвала. Усталый мужчина в военной форме с тремя кубиками на петлицах быстро разобрался, что к чему. Присутствовавший при разборе воинственный дед, который нас задерживал, все время прятал глаза. Как выяснилось, за двое суток на фронте произошли серьезные изменения. Немецкие войска были где-то уже под Житомиром. Железная дорога не действовала, так как ночью и утром в нескольких местах были повреждены бомбежкой пути.

Советчиков, как быть, и как добираться до Киева было много. Но все сходились к тому, что нужно переночевать в селе, а утром будет видно. Так и порешили. Люди оказались очень доброжелательные, а особенно тот дед-стражник. У него двое сыновей служили сейчас в армии, а от одного, который служил в районе Перемышля, с самого начала войны не было известий. Дед увел нас к себе в хату - украинскую мазанку, под соломенной стрехой. Точно такие хаты когда-то рисовал Тарас Шевченко. Бабка нагрела воды, мы помылись, а потом с аппетитом поели "яешни на сали, та украинського борщу".

Постелили нам на сеновале. Сено было душистым и мягким, и мы провалились в сон.

Утром нас накормили варениками с творогом и сметаной, а собой дали буханку свежеиспеченного домашнего хлеба. Проводили до околицы села, и мы двинулись в путь.

Было 2-е июля 1941 года, шла вторая неделя войны.

Глава 3 : ДОРОГА НА КИЕВ

Солнце пекло нещадно. В поле стояли высокие колосистые хлеба. Кое-где работали люди, в основном женщины.

Советы давали разные, но большинство советовало пробираться к "большому", то есть асфальтированной дороге на Киев.

Нас угощали салом и молоком, душистым домашним хлебом, яблоками и узваром. Расспрашивали, делились своим горем. У многих мужья и сыновья уже были в армии, некоторые от них не имели известий. Что будет, как будет, где и когда остановят немцев?

Сведения о немецких войсках были самые противоречивые. Почта работала плохо, радио в селах тогда было редкостью, а слухи есть слухи.

Кто говорил, что уже занят Житомир, кто говорил, что немцы уже под Киевом. Настроение было самое препаршивое.

Неразговорчивый Боря Горевой вообще умолк. Его отец был полковником, и с первых дней войны, находился в действующей армии.

Молчал и Володя Костин. Только Юра Новик пытался как-то внести оживление, хотя и у него кошки скребли на душе. Отец ушел в армию 24-го июня, и что с ним сейчас было неизвестно. Мать одна. Что она переживет? Юра, то принимался читать стихи Есенина или Маяковского, то говорил, что Гайдар попадал в куда худшие ситуации, но выпутывался... Правда эти его высказывания не вселяли бодрости в спутников, как и в него самого...

Так, они медленно двигались по созревающим полям Украины. Ноги были растерты, пришлось разуться и идти босиком.

Где-то слышались разрывы бомб, а быть может, снарядов. В таких тонкостях ребята еще не разбирались.

В те дни немцы часто сбрасывали к нам в тыл мелкие десанты, засылали разведчиков и диверсантов. Это приводило к тому, что в деревнях чуть ли не каждого незнакомого человека принимали за шпиона, задерживали, проверяли.

Так несколько раз задерживали и нас, а так как разобраться не всегда получалось быстро, а чаще это происходило медленно, то и продвигались мы черепашьим шагом и только к 5-му июля выбрались на Киевское шоссе.

Оно было безлюдным. Вдоль дороги валялись перевернутые, часто сгоревшие автомобильные шины, повозки, трупы лошадей с распухшими животами, над которыми кружились рои мух.

Около получаса мы шли по шоссе, когда услыхали, где-то на западе стрельбу. Ясно доносились пушечные выстрелы, звуки разрывов, пулеметные очереди.

Что делать? Куда деваться? Мы свернули на полевую дорогу и подошли к небольшому лесу, когда нас остановил окрик: "Стой, кто идет!"

Вскоре мы оказались в машине майора, командира танкоремонтной базы 37-й танковой дивизии. Командир был пожилой, седоватый, с уставшим серым лицом. У него самого были дети, такого же возраста, живущие в Киеве, и он сочувственно отнесся к нашим "путешествиям".

Нас накормили. Так как наша одежда превратилась в лохмотья, нам выдали солдатскую форму БУ, которой мы очень обрадовались, так как, получив ее, сразу почувствовали себя защитниками Родины.

Что же изменилось в нас семнадцатилетних за эти дни, за эти две недели войны? Мы многое поняли. Поняли, что война это тяжкое бремя, это большое горе. Поняли, что немцев шапками не забросаешь, поняли, что на войне не только получают награды, но и погибают. Поняли, что мы не имеем права бежать, что мы должны преодолеть страх, что мы часть народа и за этот народ обязаны сражаться, и может быть отдать жизнь. Пройдет время, Боря поведет в атаку свой танковый взвод в излучине Дона и сгорит в танке. Вова погибнет при форсировании Днепра. И только Юра Новик пройдя через огонь Сталинграда и Орловско-Курской дуги, через леса и топи Белоруссии и Польши, окружая и попадая в окружения, форсируя Днепр, Березину, Неман, Вислу, Одер и десятки мелких рек, встретит Победу на берегу Эльбы. Будут госпиталя, ранения, контузии, но останется жизнь.

Стали ли мы в тот день 5 июля 1941 г. мужчинами? Возможно, еще нет, но мы уже не были желторотыми птенцами.

Две недели войны сделали то, что в мирной жизни не сделали бы и два года. За это время мы поняли, что являемся неотторжимой частью своего народа, что нет счастья отдельного человека, если в беде весь народ. Что счастье народа нужно защищать любой ценой, даже если эта цена - жизнь. Только в единстве со своей страной, со своим народом, может обрести истинное счастье человек.

Глава 4 : ПРОЩАЙ, КИЕВ. МЫ ВЕРНЕМСЯ!

Шли дни... А наступление немцев продолжалось. Ремонтная база перемещалась с места на место, попадала под бомбежки и артобстрелы. С передовой поступали танки с пробоинами, сгоревшие, с экипажами и без экипажей. Танкисты рассказывали о боях, о погибших товарищах, о том, что зачастую у немцев перевес в танках в 4-5 раз.

Рассказывали, как один наш КВ вступил в бой с девятью немецкими Т-3, уничтожил семь, но и сам погиб. И в нем сгорел весь экипаж до последней минуты продолжавший сражаться.

Борис, Вова, Юра выбивались из сил, делали все, что могли, исхудали, почернели под жарким июльским солнцем. Понимали, что делают нужное, полезное дело, но все же это был не бой, а они все рвались туда, где решалась судьба Киева, да и всей страны. Убыль экипажей вынуждали из ремонтной базы брать людей для пополнения экипажей: механиков-водителей, заряжающих, а на их место приходили старики (30 лет для них был возраст старости, а 40 так вообще...)

Просили перевести нас в батальоны и мы. Нам отказывали, мы снова просили. В конце июля база перебазировалась в Киев. Враг был у стен города, где-то в районе Голосеевского леса и Святошино.

Киев обезлюдел, помрачнел. Перестали ходить некоторые трамваи, закрылись многие магазины и кинотеатры. Но жизнь продолжалась. Работали заводы. На базаре продавали овощи и фрукты, рыбу, зелень. Все очень вздорожало, многое просто исчезло. Зато в изобилии были крабы и шампанское.

В первый же день по приезду в Киев, командир базы сказал, что Вова, Борис и Юра как лица непризывного возраста, должны идти домой, что никакие уговоры не помогут. Подтвердил это решение и комиссар дивизии. Киев, родной Киев! Красноармейская! Бессарабка! Крещатик! Как много было связано с этими местами в их юной жизни!

Здесь гуляли, здесь влюблялись, здесь возникали конфликты и примирения. Вечерами по Крещатику прогуливалась праздная, веселая масса народа. А сейчас? Отдельные прохожие, суровые лица. Нет былой яркости нарядов, витрин. Близость фронта чувствовалась во всем и везде.

На углу Крещатика и Карла Маркса разошлись. Юра жил на Карла Маркса, Борис на Институтской, Вова на Кирова. Что дома? Где отец, где мать? Лифт не работал. Юра вбежал на шестой этаж. Нажал на кнопку звонка. Тишина. Стал стучать, кулаками, ногами. Тишина. Что делать? Куда идти?

Постучал к соседям. Дверь открыла старушка Эльвира Эдуардовна. Расплакалась.

"Жив! А мы посчитали, что тебя уже нет. Ну, заходи, ключи у меня..."

Потом рассказала, что кто-то приходил к маме и сообщил, что Юра погиб. Мама страшно горевала, но не поверила. Говорила, что ее сердце чувствует - он жив. А недавно они эвакуировались на Урал, а ключи оставили Эльвире Эдуардовне.

Родной дом. Как мало мы его ценим, когда все хорошо и как тоскуем о нем, когда его от нас отрывают.

Юра вошел в свою квартиру. Все прибрано. На столе лежит скатерть. На окнах - висят гардины, однако видно, что здесь никто не живет. Слой пыли на полу и вещах. Как же здесь все до ужаса знакомо и близко.

В шкафу отыскалась банка сардинок. Он почувствовал себя маленьким и очень несчастным. Где мама, где отец, что делать? Он упал на постель и разрыдался. Слезы немного облегчили горе одиночества, что-то нужно было решать. Пришло единственно верное решение - вернуться в дивизию.

БОРИС: "Дома оказались мать и сестра. Радости не было конца. Отец был на фронте, где-то в районе Днепропетровска. Завтра семья должна была эвакуироваться в Саратов".

ВОЛОДЯ: "По дороге домой встретил капитана из бригады, которой командовал отец. Капитан рассказал, что мать и брат эвакуированы в Уфу два дня тому назад, а отец с бригадой в Киеве, в районе Святошино. Через час Вова был в штабе бригады у отца".

Вечером Юра снова был в дивизии. Пошел прямо к комиссару, рассказал о своем положении и комиссар согласился: "Иди на базу, я скажу, чтобы приняли и оформили, как красноармейца".

Так для Юры дивизия стала на время родным домом.

С фронта поступали тревожные сведения. Каждый день все новые города оставлялись нашими войсками. Уже были оставлены Белоруссия, Литва, Латвия, Эстония, часть Украины. Враг рвался к Ленинграду и Москве. Конечно, это всех удручало. Понять причины всего этого не могли, ведь так верили в нашу силу, в войну малой кровью на чужой территории. Правда, особенно между собой, что и почему, кто виноват особенно не обсуждали. Еще свежи были воспоминания о 1937-38 годах, почти у каждого кто-то из родственников или из близких знакомых был арестован, как враг народа.

Но что думали они, те, кто шел в бой, и те, кто покидал родной дом и уезжал на далекий Урал, в Казахстан или Сибирь? А те, кому было невозможно уехать? А таких было большинство. Потом прояснилось, что были люди, которые решили, что все кончено, что фашисты победят, но остались при этом честными советскими людьми. Однако, были и те, что немцев ждали с радостью, и сразу предлагали им свои услуги, пытаясь нажиться на народном горе. Большинство даже в самые трудные минуты верили в то, что неудачи временные и победа будет за нами.

А где же победа, пусть и маленькая?

В первых числах сентября поползли слухи, что в районе Днепропетровска немцы форсировали Днепр, что уже окружают Киев. В городе оставалось все меньше людей. Город был грязный, неприбранный. Ветер носил бумажки и сор. Ночью выли голодные бездомные собаки. В магазинах пустели прилавки. И все же оставалась надежда, что Киев не отдадим.

Но... Днепр, мост. Молчаливые колонны солдат. А за их спинами взрывы, пожары. А за их спинами оставшиеся в городе люди... А за их спинами страх и тоска, отчаяние и безысходность.

Киев оставлен.

Не было речей. Было не до них. Это теперь, когда мир и покой, когда развелось много бездельников, которым нечего делать, кроме говорильни, теперь - речи. Тогда были стиснутые зубы, скупые мужские слезы и молчаливое обещание: "Мы вернемся!"

Пройдет более двух лет, целая вечность во время войны. Многих не станет. Не станет больше чем вернется. Мальчики сорок первого вернутся закаленными, обожженными воинами. Но пройдя ад Сталинграда и Орловско-Курской дуги, через Севастополь и десятки не менее страшных, но менее известных битв, они, или те, кто их сменил, вернутся, водрузят Красное Знамя над руинами Крещатика и пойдут дальше. Пойдут и водрузят Знамя Победы и мира над поверженным Рейхстагом в Берлине. Там будет счастье Победы и слезы утрат. Там будут мечты о будущем и воспоминания о героическом, тяжком прошлом. Но до всего этого, в тот день, 19-го сентября 1941 года, оставалось три года семь месяцев и двадцать дней - целая вечность!

Глава 5: ОТСТУПЛЕНИЕ

Дивизия наступала. Да, наступала на восток. В районе Пирятина и Гребени немецкие войска сомкнули кольцо окружения. Армии, оборонявшие Киев оказались в этом кольце, и его нужно было прорвать. 37 ТД (здесь и далее танковая дивизия) была той ударной силой, на которую возлагалась эта задача.

Мелкие стычки, резкий поворот с шоссе на проселочные дороги в северо-восточном направлении. Выстрелы, разрывы, раздавленные пушки и горящие танки. Рывки, то вперед, то назад, вправо, влево. Копоть, дым, звон в ушах. Невероятное напряжение и усталость, где пропадал даже страх смерти, и позади остались Пирятин, Лубны...

Кольцо прорвано. Скоро Харьков...

Уже потом мы узнали, что брешь, которую в кольце проделала наша дивизия, тут же захлопнулась, не пропустив десятки и сотни тысяч бойцов и командиров, отступавших из Киева.

Кто-то выходил из окружения мелкими группами. Кто-то попал в плен. Для кого-то в окружении кончились и война и жизнь.

Сколько им было? Тем кто усеял собой поля Киевщины и Полтавщины? 18? 40? Не вышел из окружения, погиб в бою командующий фронтом, Герой Советского Союза Кирпонос. Погиб Секретарь ЦК КП(б)У Бурмистренко. Удалось выйти из окружения будущему командующему фронтом Баграмяну.

Сорок первый, окружения, отступления...

В Харьков остатки дивизии входили ночью. Холодная Гора, тюрьма, Южный Вокзал. Темнота. Безлюдье. Все знакомо и все ново. Город притаился. Город с тревогой ожидал свою участь.

Харьков, Тракторный Завод, гордость первых пятилеток, ХПЗ, ХЭМЗ. Узел железных и шоссейных дорог, город с почти миллионным населением. С тоской мы думали: "Неужели придется сдавать и его?"

А для тоски были все основания. Пали Киев, Днепропетровск, Запорожье, часть Донбасса, то есть центры металлургии, индустрии, хлебная житница Союза.

Харьков - это танки, самолеты, оружие. Харьков был моей Родиной, и невозможно было его представить под пятой оккупантов.

Не лучше было положение на других фронтах. Немцы под Москвой, под Ленинградом. Немцы заняли Орел и Курск. Порой становилось страшно. Что дальше? Куда можно отступать?

Но даже в этот тяжелый момент мы верили - победим!

Тиски немецкой военной машины сжимались вокруг Харькова. Пал Белгород, Мерефа, Люботин. В ночь с 20 на 21 октября 1941 г. мы оставляли Харьков.

Московская, Старомосковская. За ними один за другим взрывались мосты, заводы, станционные пути. Что-то горело, что-то рушилось. Рушилась жизнь тех сотен тысяч людей, которые оставались в Харькове.

Позади остался Тракторный Завод или то, что от него осталось.

Потом Рогань, Яруга, Чугуев, Донец. За Донцом остатки дивизии вывели из боя, да и в самих боях наступило затишье.

Основные события разворачивались северней в районе Москвы, где были сосредоточены основные силы обоих сторон. В Купянске, куда нас отвели, мы ожидали пополнения, отдыхали, но душой и сердцем были на фронте.

Глава 6: ВПЕРЕД НА ХАРЬКОВ

В Купянске дивизию расформировали, создав из нее две отдельных танковых бригады. Поступило пополнение, танки, вооружения. В бригаде, в которой я оказался, кроме одного отдельного батальона Т-34, были устаревшие легкие танки разных марок: БТ-5, БТ-7, Т-26.

Легкое вооружение (пушки 45 мм), тонкая броня, а БТ-5 к тому же на авиационном бензине - любой снаряд попал и моментально вспыхивает, а экипаж, как правило, сгорает.

Наша старушка БТ-7 вышла из окружения целой, но экипаж несколько изменился.

Командиру танка Гиви Мхачелия было присвоено звание младшего лейтенанта и его назначили командиром разведвзвода. Мне присвоили звание старшего сержанта, и я стал командиром танка в семнадцать лет! Стрелок-заряжающий - Степа из Воронежа был из пополнения, новенький, необстрелянный. За выговор и любопытство мы его прозвали: "Чиво". Он все спрашивал:

- А чиво ето, а ето чиво?

По ночам все звал маму и украдкой плакал. Отец его был на фронте, а мать осталась одна с двумя сестренками 12 и 7 лет. Каждый день он писал письма домой, а мы с механиком-водителем Виктором (нам писать было некому - у него семья осталась в Василькове под Киевом, а я не знал, где мои родители до сих пор) удивлялись, что можно писать каждый день.

Чем мы занимались? Формально проходила учеба и подготовка матчасти. А фактически я обучал Степана премудростям заряжания пушки и пулемета. Виктор изредка копался в моторе, а остальное время слушали сводки информбюро, играли в карты, вспоминали мирные дни, в которых нам виделся сплошной рай.

В ноябре наступили морозы. Денег у нас не было, и к однообразному военному пайку, мы что-нибудь добавить не могли, хотя на базаре еще можно было купить и молоко, и сало, соленые огурцы и помидоры, самогон и многое другое. Виктор был человек мастеровитый, иногда чего-нибудь подзарабатывал, починив чью-то швейную машинку, подлатав крыльцо или еще что. Тогда у нас был праздник. Покупалось сало, лук, соленые огурцы, картошка и .... Самогон в добавку к "наркомовским" 100 граммам водки.

Я в ремонтах участия не принимал - командир был на месте в случае вызова начальством. Степан состоял у Виктора в помощниках, но все заработанное делилось на троих.

Радость принес декабрь - наступление наших войск под Москвой, освобождение Ростова, десанты в Керчи и Феодосии. Мы мечтали: скоро перейдем в наступление, освободим Харьков, Киев, а там к весне и войне конец. Мечты, мечты. Не дожили до освобождения Харькова и Киева, ни Виктор, ни Степан...

О ком-то можно сказать - их кости покоятся... А о них, моих боевых друзьях? Их кости не покоятся, они сгорели в танке, в первой же атаке.

Но обо всем по порядку.

19 декабря 1941 г. бригаду подняли по тревоге. Зачитали приказ. Ура! Наступление.

Ночью мы вышли на исходные позиции в районе села Малиновка, восточнее Чугуева. Редкий лес, кусты, замерзший Донец, а справа на высотах Чугуев. Поздний зимний рассвет, жидкая артподготовка и команда: "В атаку!"

В боях при отступлении из Киева я фактически ничего не видел - видят командир и механик-водитель. Тогда как-то не было и страха особенного. Шумит себе мотор, выстрелы, дым, а что вне танка - полная неизвестность. В этом бою я буду командиром. Не знаю почему, но я не мог представить, что могу погибнуть. Смерть тогда не была для меня реальностью. Но страх - страх был. Дрожали и потели руки, холодок пробегал по спине. Танк тронулся, покачиваясь на неровностях местности, подминая кусты и молодые деревья. За нами плотной цепью двигалась пехота.

Танк не вышел из леса, немцы молчали. Но вот открытая местность и пошло. Справа, слева, спереди, сзади разрывы мин и снарядов. Прямо по курсу застучал МГ-32 - немецкий пулемет. Выстрел, еще выстрел и пулемет замолчал. В это время уже не было страха, он куда-то отошел. Была работа, боевая работа.

Все ближе и ближе Донец. Еще каких-нибудь 150 метров и мы выйдем на западный берег. И в это время удар. Танк вспыхнул как костер из сухих поленьев, облитых бензином. Меня сразу охватило пламя. Через верхний люк я выскочил из башни. На мне горела телогрейка. Я сбросил ее на ходу, не чувствуя холода, хотя было около минус тридцати. Не помню, сколько шагов пробежал - взрыв. Прямо передо мной. Что-то ударило в живот, по ногам потекло, что-то теплое. Сразу боли не было. Я пробежал еще несколько шагов, потом силы оставили меня и я упал.

Очнулся я уже в госпитале, после операции, в Купянске. Боль в животе. Сухо во рту. Жуткая слабость. Хочу попросить пить, и не могу! Подошла сестра. Смочила мне губы и словно откуда-то издалека сказала: "А он еще жив".

"Почему еще? Разве я должен умереть? Мне только 17! Я хочу жить. А как же мама?" Я заплакал, а поднять руку, чтобы вытереть слезы не мог.

Потом был эвакогоспиталь. В Свердловске. Повторная операция. Четыре месяца на бульонах и молоке, чае и компоте. Так кончилась моя война в танковых частях.

Глава 7: ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

Когда тебе 18 лет, то даже самые тяжкие болезни проходят быстро. Так было и у меня. Силы бурлили во мне, хотя ходить и даже переворачиваться на бок мне еще не разрешали. Самым мучительным было судно и утка. Няни у нас были молодые, и как у них просить? А сам не мог.

Потом врач Левина Александра Петровна сказала: "Ну, герой, будем учиться ходить".

Первые шаги. Ноги ослабели, не держат. Держась за спинку кровати, прошел два шага и чуть не упал. А уже через две недели в кальсонах и халате ходил на танцы.

Для выздоравливающих в зале один раз в неделю были танцы. Были и концерты силами раненых, а среди них были артисты. У одного из них, не помню фамилию был чудесный бас (а может нам тогда так казалось). Приходили школьники, пели, читали модные тогда стихи Симонова:

Жди меня, и я вернусь,

Только очень жди...

А меня никто не ждал, а очень хотелось, чтобы эти стихи относились и ко мне. Еще очень нас трогали такие строки:

"Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..."

Свои первые стихи я написал еще в первых классах школы, и очень ими гордился. А тут почему-то мне было стыдно признаться, что я их пишу. Писал украдкой и тетрадь прятал под матрац, но однажды, когда я был на перевязке ног, их обнаружили и стали просить, чтобы я их прочел. До этого при такой аудитории, я никогда не читал стихи, ни чужие, ни свои тем более. А тут... Полный зал народу и все смотрят на меня. Дрожащим голосом я начал:

В синем небе звездное мерцанье,

Тихо смотрят сумерки в окно,

И несут с собой воспоминанья

Жизни той, что прошла давно.

Жду свиданья час,

И во тьме не раз

Чудный голос слышу твой.

В край родной вернусь

И забудем грусть

Любовь моя.

Твой привет прощальный и далекий

Буду вечно я носить в груди.

Может быть в заснеженном востоке,

Ты услышишь мой голос: "Жди!"

Жди и ожидай,

Выходи, встречай.

Рано или поздно - знай:

В край родной вернусь,

И забудем грусть,

Любовь моя.

Никто не ждал, не было любви, но была жажда любви, которая, вероятно, определила чувства, включенные в стихи. Потом эти, и некоторые другие стихи были Толей Зубашевым переложены на музыку и стали очень популярны на фронте.

А в тот первый раз в моем не слишком хорошем исполнении, мои простенькие стихи произвели огромное впечатление.

У людей, собравшихся в зале, были любимые, свидания с которыми, они так хотели. Меня целовали. Взрослые мужчины плакали. Я стал героем госпиталя. В столовой мне давали лучшую порцию. Было внимание и другого рода. Так шла госпитальная жизнь: осмотры, перевязки, лекарства, которые "в унитаз, кто не дурак", как поет Высоцкий, завтрак, обед, ужин, карты, шахматы, шашки.

В карты играли "в носики". Проиграл, сколько карт осталось на руках, столько раз этими картами бьют по носу. У меня нос картошкой, для этого дела не удобен. Но был у нас Зюзин. Нос у него был феноменальный, как у Сирано де Бержерака. Длинный, тонкий. При таком носе и в карты не стоило садиться играть, а он играл, да еще и с азартом. А потом... На то как его бьют по носу, сходился смотреть весь наш третий этаж. Зачастую у Зюзина рекой слезы льются, а он снова играет. Говорили, что если не будет света, то зюзинский нос даст достаточное освещение.

Госпиталь был центральным и в нем вместе с нами рядовыми, лежали также и офицеры, и даже генералы. Госпитальное братство всех объединяло и когда 21-го числа офицеры получали получку, то весь госпиталь ходил пьяным. Делалось это так: какой-нибудь нянечке, или сестре давали деньги, и она покупала самогон, и передавала его нам в окно. Что это был за напиток и вспомнить страшно: вонючий, мутный, но пили. И я тоже пил, как же ведь я мужчина, не показать же, что я не хочу его пить. Давился, слезы текли, а пил. Своеобразное утверждение мужества.

Лето принесло неприятные известия. Пала Керчь и Феодосия. Потом пал Севастополь. Окружение наших войск под Харьковом. Наступление фашистских войск на Сталинград и Ростов-Кавказ.

После радости зимних успехов, снова все приуныли. Посыпались рапорта о выписке из госпиталя и направлении на фронт.

Каждое утро мы собирались у географической карты, слушали сообщения Совинформбюро: " Наши войска после упорных боев оставили..." Флажки упорно двигались на восток к Сталинграду, Краснодару, Грозному... Подал рапорт и я, но...

Вызвали меня в канцелярию, где сидел какой-то подполковник (три шпалы, тогда еще не было погон) и гражданский. Подробно расспрашивали, кто я, что я, кто отец, кто мать и т.д.

Гражданский заговорил со мной по-немецки. Поговорили и ушли. А через несколько дней меня вызвали в канцелярию и сообщили номер полевой почты отца и адрес матери, которая жили в Молотове (так тогда называлась Пермь).

Радости не было конца. Я тут же написал два огромных письма, а так как конвертов не было, а были треугольники, то их пришлось распределить на несколько писем.

В июле меня снова вызвали в канцелярию, где был все тот же подполковник, который мне предложил учиться в школе разведчиков-диверсантов. Конечно, я тут же согласился. Романтика! И уже через неделю был в школе, которая располагалась в лесу, в районе городка Сухой Лог в Свердловской области.

Начались тяжелые месяцы учебы: ориентирование на местности, стрельба на звук, маршброски, подрыв мостов (конечно учебных), тактика, радиодело, шифровка и многое другое. Только заснешь - тревога, бросок на 30 километров. Не успел отдохнуть- выброс десанта в неизвестной местности без еды. И пошло...

Но все когда-то кончается, кончилась и школа. Получил я погоны с двумя звездочками и направился на центральный фронт.

Глава 8: ОРЛОВСКО-КУРСКАЯ ДУГА

От Москвы я ехал на перекладных. Поезда не ходили, и двигаться приходилось на попутных машинах.

Полтора года я не видел фронта. Тогда в 41 немцы имели абсолютное господство в воздухе. Немецкие самолеты гонялись не только за одиночной машиной, но даже за телегой или одним солдатом. А наших мы почти не видели. Такое положение определяло то, что переброска войск, боеприпасов вблизи фронта проходили только ночью.

А тут колонны машин открыто едут днем, и никакой бомбежки. Объяснялось это просто - в воздухе все время барражировали наши новенькие истребители. ЯК -1 или ЛА- 5.

Приближение фронта ощущалось и на глаз, и по слуху. Чем ближе фронт, тем меньше движения. Появляются линии полевой телефонной связи. Исчезают гражданские люди. То там, то здесь, позиции зенитной артиллерии, замаскированные тяжелые орудия.

На слух... Первые о себе дают знать тяжелые орудия. Они бухают басом, глухо. И разрывы снарядов глухие, басовитые.

А ближе уже слышишь, как кашляют калибры меньшие - 120, 76 мм. , а там загавкали минометы.

Уже совсем близко слышен перестук пулеметов. Кончилось мое путешествие на автомашинах и дальше пешком. Хорошо вещей мало. Какие вещи у фронтового лейтенанта? Шинель, плащ- палатка, пара портянок, остатки сухого пайка.

К штабу дивизии идешь не по траншее. Смотришь стрелка: "Хозяйство Фуфаева, или Орлова", и в ту сторону тянется телефонный провод, красный или синий, желтый или белый. Все время одного цвета. Вот по нему и идешь.

Изредка фыркая, пролетит тяжелый снаряд, и где-то ухнет.

По звуку знаешь - этот далеко разорвется, метрах в пятиста, бояться нечего. Идешь.

А тут звук нарастает стремительно, метров 50. Ложись! Где бы ты ни был. В грязь - в грязь, муравейники, на муравейник.

Просвистели над головой осколки - идешь дальше.

А вот часовой: " Стой, кто идет! "

На фронте формальности соблюдают не очень.

Штаб дивизии в землянках. Начальник штаба подполковник. Все без церемоний.

"Рассказывай, как в Москве? Где был в училище? За что медаль?"

Принесли обед на двоих. Выпили по сто грамм. Только потом на свет появилось мое направление в полк - командиром разведвзвода.

Дальше в траншею, и опять ориентируюсь по проводу. От штаба дивизии до штаба полка около восьми километров. Траншея неглубокая, около метра. Главное во время обстрела, успеть залечь. Справа и слева позиции дивизионной артиллерии - гаубицы 122 мм, пушки - 76мм - ЗИС-3, тяжелые минометы - 120мм. От основной траншеи отходят хода сообщений.

Обратил я внимание на огромное количество артиллерии и замаскированных танков, о чем в 41-м не могли и мечтать.

Наконец, штаб полка. Принял сам Батя - подполковник Фуфаев. Принял запросто, по-отечески. Опять расспросил обо всем, опять по сто грамм. С капитаном Семеновым, начальником разведки полка.

После этого иду представляться взводу. Взвод располагался в землянках (блиндажах) недалеко от штаба полка.

Во взводе 32 человека. Ребята все молодые, здоровые. Многие уже с орденами.

"А, взводный пришел! Садись, сейчас соорудим встречу". У разведчиков всегда есть НЗ: хлеб, консервы, водка или спирт. Встреча получилась дружеской. Я уже был на фронте, а потому как индюк не надулся, мол, я офицер, а вы кто...

Сели, поговорили, выпили. Утром пошел на НП (наблюдательный пункт), стал изучать линию фронта.

Степь. Нейтральная полоса около 800 метров. Между нами и немцами протекает ручеек. На схеме разведки нанесены немецкие траншеи, проволочные заграждения, минные поля, НП. ДОТы и ДЗОТы, пулеметные точки.

В стереотрубу изучаю линию немецкой обороны. Старший сержант Павлов - помкомвзвода дает разъяснения. После обеда иду знакомиться с командирами батальонов и рот. Все они расположены на переднем крае, то есть, от окопов идет в тыл ответвление - у командиров батальонов 50-60 метров, а у командиров рот блиндажи, здесь же в окопах. Леса кругом нет. Накаты на блиндажах слабые - 2-3 - у командиров рот, 3-4 у батальонных. Траншеи полного профиля - в рост человека. Пулеметные гнезда укреплены плетнем или молодыми деревцами.

Оборона. Солдаты отдыхают: пишут письма, играют в карты, или в козла, спят. На офицера внимания не обращают. В одном месте, где траншея огибала бугор, я решил показать свою храбрость и выскочил из траншеи. Павлов тут же сгреб меня и вернул назад.

- Мальчишка, хочешь показать храбрость, а показываешь дурость. Храбрость покажешь в бою.

Мне стало очень стыдно. Два дня я знакомился с командирами батальонов и рот, с передним краем, со схемой огня каждого участка. Каждый, не только командир, но и рядовые мне что-то подсказывали, на что-то обращали мое внимание. На третью ночь я с разведчиками и радистом пошел в боевое охранение, которое было метрах в сорока от ручья, то есть метрах в 70-80 от немецкого боевого охранения. В боевом охранении были штрафники. Разный тут был народ, кто опоздал из увольнения, кто не выполнил приказ. Были и просто преступники, которым заключение заменили направлением на фронт. В боевом охранении особые условия. Голову поднял, и нет. Если подползут немцы - забросают гранатами. Отступать некуда. Между передним краем и боевым охранением - минное поле.

Оставить комментарий © Copyright Новиков Георгий Вячеславович (korikorvin13) Размещен: 23/06/2012, изменен: 23/06/2012. 46k. Статистика. Глава: Мемуары		Оценка: *3.024** Ваша оценка:

Новиков Георгий Вячеславович : другие произведения.

Воспоминания о войне