Девятого мая две тысячи третьего года полковник Сенгилевич получил письмо из Риги.
В этот прохладный праздничный день, когда на деревьях появились первые, ещё сморщенные, как новорождённые дети, клейкие и трогательные в своей беззащитности листочки, полковник торопился с военного парада к больному отцу, неделю назад выписанному из больницы.
Тогда главный врач больницы завёл полковника в свой кабинет и откровенно признался, что отцу осталось жить совсем немного, может - пару недель.
- Сами посудите,- опустил глаза главврач, - правое легкое полностью съедено болезнью, метастазы проникли во все жизненно важные органы. Одним словом - четвертая стадия онкологии.
Главврач передал полковнику рентгеновские снимки и результаты анализов, а в конце доверительной беседы посоветовал:
- Забирайте отца. Пусть уж старик в домашней обстановке доживает отведенное Богом время, а не на казённой койке.
И тут это долгожданное письмо, которое, как надеялся полковник, поможет хоть на короткое время ослабить страдания дорогого ему человека.
В лифте полковник не удержался, вскрыл конверт. Читать было трудно, кабину едва освещала засиженная мухами лампа.
Наконец лифт остановился на этаже, полковник вышел на лестничную клетку и жадно набросился глазами на строчки, написанные крупными, едва не печатными буквами. Было видно, что автор письма давно не излагал свои мысли на бумаге по-русски.
Прочитанное заставило полковника остановиться на лестничной клетке в изумлении. Он несколько раз, по инерции, пробежался взором по строчкам, ставшим вдруг ненавистными ему, и никак не мог, не хотел поверить случившемуся.
"Если у вас ещё осталась офицерская честь и элементарная человеческая порядочность, - было старательно выведено на отличной мелованной бумаге, - то вы должны оставить в покое нашу семью и больше никогда не тревожить нас. Мне девяносто лет, я получаю генеральскую пенсию, мои сыновья занимают ответственные должности в сейме, а дочь - замминистра здравоохранения Латвии. И всё это вы хотите уничтожить одним вашим ностальгическим семейным порывом и ложным патриотизмом? Если сейчас латвийские власти узнают о моих родственниках в Москве, то меня могут лишить заслуженной пенсии, а у сыновей и дочери возникнут серьезные неприятности по службе. Поэтому прошу вас в дальнейшем никогда нам не писать и не звонить. Вы должны понять меня, - как офицер офицера!"
Полковник скомкал жуткое послание,сунул его в карман и уже после этого нажал на кнопку звонка. На пороге стояла сестра Людмила и тревожно смотрела на брата.
- Что случилось, Боря? Тебе нездоровится? Давление? Посмотри в зеркало, ты весь красный!
- Ничего, Людка, сейчас станет лучше, - полковник кивнул на комнату отца, - как батя себя чувствует?
- Всё так же. Ничего не ест, почти не пьет. Только хрипит и мне кажется, уже ничего не соображает. Боюсь, умрет не сегодня-завтра, - Людмила заплакала, прижавшись к широкому плечу брату.
После того, как полковник привез отца к себе в дом, освободив для него комнату, сестра взяла отпуск, переехала к брату и неотлучно находилась рядом с умирающим.
Полковник переоделся, набросил на плечи халат, влез в растоптанные тапочки и прошел в комнату отца.
Больной лежал на правом боку, лицом к стене и, казалось, тихо спал. Дыхание было ровным и глубоким, совсем как у здорового человека.
"Не к добру это,- подумал полковник. - Плохой знак".
Он вспомнил своих пацанов, с которыми прошел горячие точки. Они также безмятежно спали на больничных койках, когда к ним приходил командир и тому чудилось тогда, что их тяжелые раны затягиваются, а утром он узнавал, что многие из боевых соратников тихо умирали перед рассветом.
Вечером за окном гремел салют. Огненные шары с шипением и треском разлетались над крышами домов. Полковник много лет, с той поры, как поучаствовал миротворцем в жутком конфликте двух бывших союзных республик, ненавидел салют; ему казалось, что в это время по позициям бьет вражеская артиллерия и надо бежать в укрытие. Он так и сделал, наглухо закрыв окно и захлопнув плотные шторы. В комнате стало душно, но полковник решил перетерпеть обстрел и чтобы отвлечь внимание, включил телевизор.
- Боря, беги скорее сюда. Отец поговорить с тобой хочет!
Полковник сорвался с места, голоса отца он не слышал больше недели: попробуй поговори с одним легким и с метастазами в горле.
- Боря, чувствую, умру сегодня. В День Победы! - голос отца походил на свист, но всё же слова можно было различать, - поэтому прошу тебя выполнить последнюю просьбу.
Полковник наклонился, почти прижался ухом к губам умирающего.
- Ты же знаешь, сын, я много лет разыскивал своего отца, пропавшего без вести. Обещай, что найдешь хотя бы его могилку и тогда поклонись ему от меня. Может твой знакомый майор из Подольского архива нашел какое-нибудь упоминание об отце?
- Нет, папа, никаких вестей о дедушке пока нет, - солгал полковник. - Обещаю тебе, папа, что найду могилу дедушки и положу на неё от тебя букет красных гвоздик.
Полковник хорошо знал, как умирают люди. В последний миг кровь резко приливает к мозгу, температура повышается до пятидесяти градусов и человек, сделав последний глубокий вздох, отходит в иной мир. Для многих смерть становится избавлением от тяжких мук и страданий.
Точно так, в пять часов утра, умер отец полковника.
Полковник выполнил своё обещание.
Ровно через год он приехал в Ригу и положил шесть алых гвоздик, разлившихся капельками крови, на могилу деда.
"Лично я виноват в том, что случилось со страной, - размышлял полковник, качаясь в мягком вагоне поезда "Рига -Москва", - слишком много говорилось красивых слов...слишком много было разочарований. И самое скверное - на протяжении десятилетий велась разрушительная работа. Разрушалось всё, что соединяло людей прежде. Как не крути, но прежде была идеология, были традиции, было, наконец, общество.Теперь же полная разобщенность. Общество, как таковое, больше не существует- оно распалось. Индивидуумы, злобствующие и тоскующие, всё реже делают попытку пробиться сквозь глухую стену взаимонепонимания, замыкаются в себе или объявляют войну всем вся ради жалкого материального благополучия. Теперь даже во время застольных бесед не говорят ни о "благородных побуждениях", ни о "любви к ближним" - это звучит анахронизмом и может вызвать лишь циничную ухмылку. Ещё Слава Богу, если не примут за грязного демагога или дурака, повторяющего газетную болтовню. И уж разумеется, в таком болоте вольготнее всего чувствуют себя организаторы разрушения, инстинктивно спаянные тем, что пережили, сохранившись, все великие цивилизации последних сорока веков.
Просто надо много работать и бороться, чтобы сохранить хотя бы руины и дать понять людям опасность разобщенности. Вот тут-то и приходится частенько злиться на собственную глупость и бессилие. А начинать надо было с того, что мы упустили в восьмидесятые. Ещё тогда надо было танковыми гусеницами втереть в асфальт польскую "Солидарность", жестко подавить в восемьдесят шестом зарвавшихся республиканских князьков, а потом, уже в девяностые, покрошить в капусту сапёрными лопатками несколько сотен прибалтов и тогда бы спаслись миллионы. Миллионы наших людей, а не горсть пресловутых меньшинств, которые сейчас задают ритм жизни на земле. Но тогда я позорно спрятался за параграфы приказов и инструкций, за строки воинского устава, за звания и выслуги. Горько это осознавать, горько и поздно".
В тот год девятого мая в Риге праздничного салюта не было, и фашизм, пока не до конца осознанный памятью жиреющих обывателей, уже гремучей змеёй вползал в растленные души многих людей.
![[]](/img/n/nowikow_w_n/polkovnik/znamjapobedy.jpg)