экстремальная спортожурналистика в поисках Наполненности
Пролог
Раз. Это было зимой. Я шёл из студии, возвращался домой. Мы записывали музыку, я надеялся сделать карьеру музыканта. И тут, идучи по хрустящим снегам, подняв г лаза в тёмное небо, обнаружил, что направление моей целенаправленности не совпадало с истинной целью, т.е. я разыгрывал некий сюжет вместо того, чтобы играть отведённую роль. Занавес опускался, на нём было выведено: "Ты проиграл". Роли я не обнаружил, или оказался не готов к ней, сюжет мой оказался никому не нужен.
Два. Что поделать, я был воспитан в духе кинофильма "Беспечный ездок". В юности, когда тебе ещё не нужно делать усилий, чтобы быть честным, ты, обладая быстрым и трезвым умом, избавившись, наконец, от комплексов и затаённых в детстве обид, осознаёшь скорбную печаль этого мира. Пытаясь осуществиться в нём, обнаружить своё дело, ты блуждаешь в разных тонких и потолще мирах, и вот находишь. И начинаешь осуществление, словно восхождение - преодолевая и преодолевая самого себя, распятого во все границы света - замечая одного себя во всём, в малейших проявлениях, и бесконечно скорбя о невозможности вырваться за эти пределы.
Меня ничто не связывало с людьми, я никак от них не зависел. В разных местах необъятной России и за её пределами я всматривался в лицо случайно встречного, в его уверенное выражение лица, в его зафиксированную форму, я чувствовал его спокойствие, его страх, его запрещенность; и не мог обнаружить в себе подобных проявлений. В жизни мною всегда руководило вдохновение. Загадки, над которыми я бился, оказывались неразрешёнными, и я летел сквозь этот ледяной дождь, размахивая руками, как крыльями, и набирая высоту.
Сквозь время и пространство летел, пытаясь найти убежище от вездесущего горя, заключённого в самой сердцевине человеческих отношений. Удачно также во мне сочетались самовлюблённость и самонедостаточность.
Три. Жизнь идёт, с каждым годом концентрические круги пространства сужаются, пространства теоретической свободы. Я избрал своим идеалом путь распыления, поскольку распыление подобно свету. Таким образом, моим домом стал воздух, моим другом стал Бог, моей целью стала женитьба.
Дом нужен человеку для того,
чтобы иметь возможность
быть самим собой.
Конец истории
Мне остаётся недолго. Может, четыре дня, может, пять, может, неделя. Не спрашивай меня, до чего. Попросту осталось.
В марте, когда южные печи солнца уничтожили снег и сделали землю твёрдой в три дня, я бежал из трудового лагеря под названием "Эдемский сад", сбежал от благости невинного и покорного Адама, возжелав, как обычно, большего и невозможного.
За зиму я накопил в горбы мужества достаточно покоя и силы, чтобы единым крылообразным движением покрыть расстояние в пару тыщ километров.
Я, как обычно, не знал только - куда? Я не мог искать работу, поскольку веерообразность вариантов запутывала волю и кружила голову. Сидя на веерообразных расходящихся ж/д путях, я допивал остатки тягучего красного вермута.
И когда он стал допит, я пошёл и уснул на вокзале, на гранитных скамьях. Я расплакался в широкую грудь немолодой кубанке, потому что денег не осталось, и мне было страшно, и она дала мне несколько купюр.
- А как же дальше? - спросила она.
- А дальше начнётся дорога. Спасибо вам от всей души.
Я запрыгнул в утреннюю электричку и решил ехать к отцу, в Москву, может быть, он скажет что-нибудь, хоть что-нибудь, что бы относилось к реальной жизни. Через Ростов-на-Дону, Воронеж, Мичуринск и Рязань я собирался дня за четыре добраться до столицы.
Электрички идут перегонами, ты несёшься то в набитом весёлой толпой, то вдруг опустевшем вагоне, вытянув ноги на противостоящую скамейку, ёрзаешь время от времени, а за окном проносятся не спеша разделанные под нож земли, пыльные городки, хутора, станицы, где повернувшись широким крупом к вашему вниманию, жуют южную пока ещё изумрудную травку кобылицы, и щёлкают километрами указательные столбы. В среднем, между большими городами идут три перегона. На перевалочных станциях ты всасываешь - где с радостью и изумлением, где со страхом и унынием - местный колорит. Постепенно сменяют друг друга климатические пояса, ещё более удивительна география человеческая - характерность лиц, повадок, уклада жизни и говора. За один перегон ты можешь пронаблюдать две-три различные группы обывателей, живущих здесь веками, сформировавшимися и как бы обтекаемыми для внешних привнесений, сохраняющих свой собственный колорит, благодаря укоренённости.
Не помню, как я проехал Ростов. А, вот как - я вышел из вагона, прошёл по перрону, зашёл за разделительный штакетник и увидел на табло нужный мне рейс, отправляющийся тут же, повернулся и сказал дежурившей у турникетов сотруднице: "Вы знаете, я, по-моему, сумку оставил на перроне". Она улыбнулась и нажала на кнопку, я рванул к своему рейсу и быстренько попрощался с Папой.
Зато запомнил Чертково, станцию между Ростовом и Воронежем, где с одной стороны железной дороги располагается Россия, а на другой - Луганская область Украины.
Вышед из электрона, я направился в церковь, про которую слышал зимой, когда добирался наоборот. Мужчина в меховом жилете, оперевшись о дверной косяк подсобного помещения, на наши благодарственные излияния (вслед за мной пришла ещё мама с дочкой в коляске, а до меня, почистив территорию вениками и лопатами, дожидались трапезы два пацана со смущёнными физиономиями) ответил, что благодарностей не стоит, и что он такой же обычный человек, как и все мы. Здесь я впервые ел кисель ложкой.
В кармане позвякивала оставшаяся мелочёвка, в другом лежали чёрные очки. Солнце разливалось над шумным базаром, занимавшим привокзальную площадь и вытекавшим во все основные улицы станицы. Все шумно подмахивали друг другу. Не помню как, но чего-то выпил, потом стал бегать по базару, пытаясь продать кому-нибудь очки за десятку, достаточную для того, чтобы выпить пол-литра разливного мягкого тёмного пива. Добрая бабулечка, торговавшая луковыми луковицами, сжалилась и дала мне деньгу. Я выпил и окончательно влюбился в Чертково. Невдалеке две торговки в течение получаса повторяли друг за другом невообразимо-наивно-смешные ругательства и находили в этой смачной перепалке явное удовольствие. Ещё я узнал, как в условиях перевалочной станции набрать кипятку. Два заросших усами мужичка угостили меня несколькими глотками вкусного чая и объяснили, что достаточно подскочить к остановившемуся пассажирскому и попросить проводника подсобить с этим вопросом. Как легко! Как здорово и легко!
Затем следовал трёхчасовой перегон, за время которого я протрезвел и внезапно замрачнел. "Что за жизнь! - думал я. - Поля, поля, сплошные объёмы, душа устаёт от невиданных просторов, душа моя, чего ж тебе надо?" - и я решил во что бы то ни стало напиться на следующей станции. В чемодане лежало синтетическое ворсистое пальто, подаренное матерью несколько лет назад на новоселье, я подумал, что можно его продать, и ещё я буду стрелять, пускай меня не поймут, пускай морду разобьют, но напиться я должен! Поэтому сразу по приезде я отправился в отделение милиции и попросил принять чемодан на хранение, мотивировав такое действие тем, что я человек приезжий, города не знаю, пойду погуляю - мало ли что. Мне было отказано.
Я побегал по рынку, никто одеяло не взял. Тогда я пошёл в магазинчик и попросил мелочь у купившего только что хлеба мужчины. Он дал. Это взбодрило. Я стал просить деньги направо и налево. Зашёл в закусочную, встал у стойки и попросил человека взять мне немного водки, он взял. Я сел за столик и стал потягивать, присматриваясь к окружающим. Потом на имевшуюся мелочь купил стакан настойки, потом познакомился за сидящими за соседним столиком ребятами, потом перешёл в другую забегаловку... короче, меня забрали из-за стола те самые милиционеры, отказавшие ранее в приёме клади на хранение. Вышел я от них восторженный и свободный, сверху сияли во всей топазовой красе и силе южные звёзды, раскинувшие безмерный, уходящий в бесконечность черноты, сеткообразный шатёр, и в чемодане побулькивала, как бы предвещая дальнейшие похождения, цельная бутылка водки.
На вокзале я встретил ту молодую маму с ребёночком, с которой вместе трапезничали в Чертково, познакомился с её мамой, носившей вместо амулета на шее палку ветчины, и братом, ёжившемся в летней курточке. Мы разговорились, пить они отказались, уснули мы друг на друге. Вокзал был набит бродягами всяких сортов, подобных ей молодых мамаш с колясками, так что ночёвку в четыре часа я провёл под мерное убаюкивание. Мои новые друзья ехали куда-то в Подмосковщину, где намеревались разыскать непутёвого муженька, отказывающегося выплачивать и вообще помогать.
И вскоре запрыгнули в скоростную электричку, что миновав пару перевалочных пунктов, доставляла нас в Воронеж. В пути мы дежурно переругивались с контролёрами, я потихоньку всасывал содержимое бутылки, равномерно закончив процесс к прибытию. И подарил девчонке это самое одеяло, она поблагодарила и уткнула им со всех сторон ребёнка.
- Благослови тебя Господь, Серёжа, - сказала она, а её брат поведал о том, какие бешеные бабки она снимает, стоит ей только встать с колясочкой возле ворот какой-либо из московских церквей.
В Воронеже, оставив бабушку с сумками на вокзале, мы втроём, не считая коляски, отправились на поиски церковной добычи. По дороге я, вдохновлённый прошедшим вечером, испрашивал у прохожих "каких-нибудь денег". Прохожие шарахались. На улицах лежали отрывками крупнозернистые сугробы, между ними стремились ручейки. Мы вышли из церкви, где, поговорив со служителем, молодая мать быстро получила пакет с продовольствием и исчезла, меня попросили убрать от мусора один из газонов, что я и принялся осуществлять со всей пьяно-похмельной весёлостью. Газон находился на склоне, спускавшемся собственно к храму. Внизу, у храма, вразвалочку махал метлой парень в изношенной дублёнке. Через час-полтора я закончил, и охранник, через которого и велась связь, попросил помочь молодому человеку. Мы домели, перетащили всё, что было необходимо, и нам вынесли в деревянных продолговатых ящичках банки с первым, вторым и чаем.
Мы вышли за территорию и в поисках места забрались ещё выше и завернули в тихий деревенского вида дворик. Поели и поняли, что продолжение общения будет обоюдно-интересным. Решили ещё попросить по двадцать рублей. Пока мой приятель отсутствовал, я, общаясь с охранником, наблюдал такую сцену: далеко не пожилая мать сидела на скамейке у ворот, а её взрослый сын стоял как вкопанный в церковном туалете, где я умывался после работы. Он стоял, чуть переступив порог домика, полуповернувшись ко всем входящим (входящих там только и было, что я да мой напарник) и опустив черноволосую голову так, словно прислушивался к чему-то. Он стоял так сорок минут назад, когда мы входили умыться, стоял и теперь, когда я сыто справлял нужду. Он улыбался. Мать, наконец, вскочила, подбежала к нему: "Сынок, ну сколько можно, пойдём уже", на что он ей ответил резко: "Оставь меня, дай мне немного, дай немного... и скоро пойдём". Они всё-таки ушли раньше нас, а мы получили по двадцатке и уже соображали, чего взять: пива или боярышника. Решили пополам.
Может быть, я один из самых несчастных людей. Я не могу уже нигде работать. Жизнь в городе, в любом из городов постепенно сводит меня с ума своей схематичностью. Последние пять ночей я спал в подъездах, набрав предварительно газет на подстил. Последние три дня, обнаружив парадное с верхней площадкой, находящейся намного выше от жилых помещений, я на пару часов лишь выходил на улицу, чтобы снова ощутить гнетущую бессмысленность и безнадёжность своего существования, лежал в этом тёмном углу, как забившийся в щель загнанный зверь, когда закуривал сигарету, слюна капала с безвольной губы. Я лежал и лежал на камне, переворачиваясь, когда кости начинало саднить, засыпая, опять просыпаясь, впадая в бутерброды забытья, где какие-то странные персонажи наслаивались на внезапное остроумие, выходившее из затуманенного мозга, и я только удивлялся остроте этих компиляций. Сюжетность, остроумие, конструктивность, оказывается, присутствуют в нас и помимо нас и выходят наружу без нашего ведома и неожиданно.
Вот я лежал и понимал, что полностью обессилен, что не могу даже ходить, поскольку хождения эти бессмысленны... А теперь, когда моя работа вдруг проснулась во мне, я чувствую, как поднимаются опавшие плечи, я курю и смотрю на своё отражение в стекле окна и снова любуюсь собой и доволен. Только в творчестве, только в нём, как бы оно не проявляло себя сквозь меня, я ощущаю возвышение, приподнимание над неанализируемой беспробудностью существования. Достоинство охватывает меня. Я достоин.
Но мне осталось недолго. Реальные мышцы и хребты мужества изношены. Для того, чтобы писать, мне необходимо сначала прожить матерьял. А на это уже не хватает сил. В любом случае то, что остаётся мне здесь, эти несколько дней или часов, пока я поймал нить, пока я держу нерв письма, я буду достоин любых достоинств, а потом вновь стану никем и возможно закончусь. Не хочу жить иллюзиями, мне остаётся недолго. Ждать чего-то. (Реальность определяется обстоятельствами.)
А тогда, на холмах Воронежа, мы бродили туда-сюда, разыскивая аптеку и знакомясь с городом. Мой приятель сказал, что тусуется здесь уже давно и что город ему порядком поднадоел. Сказал, что знает, где прямо сейчас мы сможем подзаработать. Чёрный металл. Лом. От лома я отказался. Тогда мы взяли боярки и бутылку пива и сели в полупарке у оживлённой проезжей развилки.
- Вот что означает этот твой чемодан? - спрашивает меня он.
- Ничего не означает. Просто чемодан. Вместилище вещей.
- А то, как ты его поставил - посмотри - люди идут и смотрят. Ведь что-то он должен обозначать.
- Да ничего не обозначает, просто стоит. Пускай смотрят.
- Нееет, тут ты не прав. Всё, всё важно, всё, каждая деталь должна что-нибудь означать. Вон идёт человек - видишь, как шапку повернул - это уже что-то означает, стоит задуматься.
- Мне кажется, у тебя провинциальные стереотипы бурлят. Если задумываешься о таких мелочах, тебя может не хватить на главное.
- Нееет, всё-таки всё что-то означает.
- Ну, пусть так.
Мы сходили в парк, где у фонтана собрались юннаты обоих полов, нашли пустую скамейку и сели, дабы сбрызнуть по новой.
- Парни, - подошла к нам юннатка, - можно у вас сигарету попросить?
- Конечно, можно, - говорю, - только мы курим "Приму", а курим "Приму" мы потому что мы лохи, так что думай сама.
- Да ничего, - она стояла и улыбалась зубами, такое мягкое, в меру пышное тело со сдобой лица и центрально-русским раскосом в глазах и... в носу и... в подбородке.
- Да? - удивился я, - что ж, тогда ты молодец. Не хочешь присесть?
- Нет, меня у фонтана подруги ждут...
- Слушай, давай тогда поцелуемся на прощание, - это моя обычная реплика при знакомстве с девушками.
- Нет, - она снова заулыбалась, - я щас схожу до подруг, а потом вернусь, - и пошла.
- А она вернётся, - говорю.
- Нет, не вернётся, - говорит он.
- Всё-таки мы её заинтриговали... - мечтательно произношу и выпускаю из дыр черепа пар с дымом.
- Ну и чё, так и будем сидеть? Пойло кончилось, жрать охота.
- Что ты предлагаешь?
- Предлагаю сходить вон в ту церковь и попросить денег.
- Мне сказали, что она нищая.
- Но попробовать можно.
Мы зашли внутрь благолепного собора, я оставил напарника при входе и двинулся искать батюшку. В результате он вышел.
- Батюшка, - поклонился я ему, - благословите. Разрешите попросить у вас немного денег. Мы с другом добираемся издалека в далеко и давно не ели.
- А почему от тебя, сын мой, несёт алкоголем?
- Потому и прошу у вас прощения, грешен, батюшка, но если дадите, ни одного рубля не уйдёт на это дело. И ещё, - я достал листочек с путевыми набросками мыслей о мироустройстве, - что вы скажете?
Молодой отец с рыжей бородкой, круглым, добрым и незапятнанным скверной лицом осторожно взял бумажку, пробежал глазами и отдал мне. - Есть смысл в твоих рассуждениях, но без Бога всё ничто. Хорошо, я дам тебе немного, подожди здесь.
Он вынес немного денег, мой приятель у входа тоже успел стрельнуть, потом мы вместе стрельнули у прихожанина и поделили пополам.
Затем мы отправились к вокзалу, сели на скамеечку, выпили пива, ещё поговорили о разных нестыкующихся в жизни разностях. Тут подошёл бродяга с вольным (то есть практически чёрным) загаром, и они, оказавшись знакомыми, разговорились. Я игнорировал подошедшего, потому что не то. Они куда-то пошли, там мы и расстались.
А до этого, на этой же скамеечке, мой приятель, когда я спросил его, зачем он едет на Мичуринск, я-то вот, например, потому что еду дальше, ответил:
- Ты знаешь, чем занимается половина населения Воронежа? Занимаются тем, что садятся в эту электричку и едут в Мичуринск, где та же водка стоит в два раза дешевле, там напиваются и садятся в обратную, и пока едут сюда, трезвеют.
- А смысл?
- Смысла нет. Водка там дешевле.
Вот так-то.
Я сел в подошедший состав, который через пять часов должен был прибыть в Мичуринск, Тамбовская область. Где-то посередине пути была очень долгая остановка по техническим причинам, я разговорился с соседями. Они очень удивлялись, как это можно так передвигаться, и удивлялись не с возмущением, а делая для себя в жизни открытие, и когда подходила очередь им выходить, то одна вручила мне банан, а толстый мужик, похожий на бандита, вынул триста рублей. Вскоре возник и Мичуринск, я сразу побежал к кассам и на 286 рублей купил билет до Москвы в вагон-плацкарт, отправлявшийся через пять минут.
Мне недолго осталось. Потому что невозможно, не в человеческих силах всегда находиться на грани катастрофы, на грани пропасти, и желать этого, хотеть только этого, даже если ты думаешь, что хочешь чего-то другого. "Познай свою природу. Познай себя". Так вот, твоя природа необязательно, а может, даже обязательно, не совпадает с тобой, тем тобой, которого ты сам себе рисуешь. Желая приблизиться к чему-то, делая усилия приближения, ты в то же время всё сильнее хочешь, вожделеешь отвернуться, повернуться спиной, уйти. Люди, видимо, делятся на тех, кто полностью сосредоточивается на этом освещённом лучом сознания действии, волевом усилии осуществления цели, и тех, кто познав запретную зону перехода в тень, пытается разузнать, что происходит там, на затёмной стороне перевёртыша по имени человек.
И что же там происходит?
Там происходит то, что рождает свет. Вечная истина.
Нет ничего прекрасней, чем ощущать себя постоянно рождающим свет. Падая при этом всё глубже и глубже в катастрофу.
Я так смотрю на это написанное слово - "прекрасно" - смешно, конечно, оно теряет свой смысл.
Что здесь является снегом, падающим на осеннюю землю? Слова и смыслы, которыми мы играем, или сами наши жизни, которые играют нами? Кто проигрывает постоянно - выигрывая? Видать, нужно это сверх-ощущение, дающее изредка успокоение.
Человек, каждый по себе, в одиночку, такой милый и хороший, прозрачная душа просвечивает сквозь грудную клетку. Так и хочется поцеловать его и разговаривать о чём-нибудь, неважно о чём, как пить мёд. И даже вместе, когда мы раз-обусловлены, мы веселимся и поём песни, понимая, что нет ничего лучше нашего сообщества.
А так - мы стада и стаи, со зло прикрытыми глазами, отслеживающими слабейших, все мы желаем одного - не выпадать из тех условий, добиваться лучших. В чём загадка?
Загадка в том, что нами играют, нас погружают в различные условия и наблюдают за нашими действиями, нашими существованиями; а мы, бедные гибкие деревца, гнёмся и стремимся, ползём и растём, изводим себя и других напраслиной, не замечая, что силы выше человеческих управляют нами.
Об этом, конечно, можно вскоре забыть. И я забуду, и ты забудешь, но об этом стоит вспоминать, когда наступают острейшие моменты. (Ни одного человека не прибить к предназначенной ему табличке.)
И вот утром я вкатываюсь в Первопрестольную. Денег у меня ровно на проезд в метро, я ещё не знаю, что здесь можно проходить сквозь турникет, шагая в полушаге от того, кто заплатил. По карте, попрошенной на пару минут у продавца карт, я выясняю, как до отца добраться. И через час мы встречаемся с ним перед окошечком консьержа.
- Сын. Называется, - говорит папа, указывая на меня тому.
- Мы должны очень о многом поговорить. Мы долго не виделись, - говорю я.
- Да-да-да, - отвечает он, пока мы поднимаемся в тридцатую квартиру...
... Сейчас я опять на улице. Я ослаб после взрыва в крови амилазы, количества, достаточного для того, чтобы "улететь в космос" - как выразился один из врачей. Я не собираюсь ни на что жаловаться, но идти до Почтамта, где я уже неделю жду перевода от отца, довольно трудно. Я передыхаю, сидя на родных существах - скамеечках. Я жду. Я знаю, что осталось недолго. Если отец подведёт меня сейчас... Невозможно писать на улице, город съедает интуитивные вдохновенные эмоции. Я не ел пять дней, но это связано с болезнью. Я снова выброшен в Город - каменные бугристые Джунгли. Нет дистанции, дистанции прозрачного пространства перспективы, в которую можно было бы вставить проекции фантазии. Посмотреть на мир со своей особой точки зрения.
Почти два месяца я живу здесь. Два месяца выискиваю возможность где-то переночевать, где-то поесть, где-то достать денег. Именно достать, потому что зарабатывать их я так и не научился. Я ночевал у друзей, чувствуя, как растёт их недовольство. А недовольство растёт очень быстро, поэтому ночь, две - и нужно уходить. Ночевал в подъездах, парадных - они захламлены выбросами обосновавшихся там людей, и с каждым разом ты становишься всё грязнее и грязнее, слабее и слабее. На крыше - вот где простор! - но там меня заметили, и придя на чердак в третий раз, я обнаружил выход на крышу заколоченным.
Пытался даже переждать время в психушке по старой памяти, но забыл, что в этом городе главное - это образ (витрина, фасад), который ты преподносишь людям, именно поэтому в недавней молодости я так увлёкся этой виртуальностью, где мастерство и навыки превыше сущности; забыл о том, что для того, чтобы жить, необходимо изворачиваться - я рассказал врачу правду истории последнего времени своей жизни, и меня выписали оттуда тут же. Теперь я могу улыбнуться и сказать, что стал настолько нормальным, что даже психушки меня не принимают.
Там у меня случился приступ, и дальнейшие десять дней я провёл в госпитале, где отдыхал, спал, ел и пил на всю катушку. Снова оказавшись в достаточном уединении и спокойствии ду-ховном или - шевном, набрасывал стихи на бумагу. Они здесь, в этой пачке, под этими листами.
Есть у меня подруга - Додонова - она, пожалев меня, приютила у себя "пока я не найду жильё", но не смогла выдержать больше двух недель, мотивируя это всякий раз новыми причинами. Да и кто бы выдержал? В небольшой комнате коммунальной квартиры, где даже стены косятся с подозрением.
В таких-то косых обстоятельствах и текли мои дни.
Поначалу я пытался устроиться "на работу", но не выходило. На стройку, после неудачного опыта на Алтае, я идти не мог, да и нашлось всего одно место, где брали с наличием тех документов, вернее, документа. Потом понял, что с моим "рабочим" потенциалом "не судьба".
Как-то, наворовав в супермаркетах жратвы и выпивки, пья её весь день, ночью залез на верхнюю площадку одного из подъездов, но оттуда меня выгнал парень, пришлось на ходу придумывать легенду (долбанная ваша виртуальность!) о выгнавшей на ночь жене, а он меня стал спрашивать о том, знаю ли я какую-нибудь девчонку, могу ли подкинуть ему телефончик там или адресок. Накануне, в электричке, я как раз познакомился с подходящим экземпляром... Но с парнем мы потерялись. Уставший, я заглотнул ещё коньяку и залез в очередной подъезд. Трясущимися руками раздвинул потом веки и обнаружил сквозь щели перекрытий пробивающийся утренний свет. Похмелье было большим. Я вылез с разболтанно-бьющимся мотором на улицу и подошёл к дворничихе, закидывающей мусор в баки.
- У вас попить ничего не найдётся? - на что она отреагировала:
- Щас схожу куплю тебе. Может, пива взять?
- Нет-нет, просто воды, у меня ещё коньяк остался.
Так я познакомился с Риммой, она дала мне ключ от дворницкой и написала размашистым почерком свой адрес - "Сегодня можешь переночевать у меня" - и дала пятьдесят рублей. Я прожил у неё пять дней, в маленькой, перегороженной на две части комнате. Она живёт с двумя внуками, тянет их, работая дворником из-за жилья, уже несколько лет после смерти дочери, напивается частенько и - "не могу я, не могу больше так", - говорит собутыльникам по дворницко-слесарной общаге, а те, ухмыляясь - "да ладно тебе, Рим, всем нам тяжело", - а я сижу тут же, уставившись в футбол по телевизору и охуеваю.
Но я ушёл оттуда, и перспектива устройства дворником с дальнейшим получением жилья отпала. Потому что появился ещё один человек, которого она в своё время пригрела, и когда я уходил прогуляться, она сказала, что он пришёл за вещами, а когда я вернулся, то она протянула надсадно: "Пойми, это же мой му-у-уж".
Пока я был у неё, я решил гулять с её младшим, чтобы немного разгрузить её хлопоты. И вот мы ходили на Невский, к телефону, слушали уличного музыканта, гуляли по Александровскому саду, и пока он бегал, собирая для меня ветки в "букет для бабушки", я размышлял о прелестях осёдлой семейной жизни, понимая, что долго я и так продержаться не смогу. В этом состоянии была некая тягучая благость, усыпление, мальчик мне очень понравился, мы в тот раз очень устали, обгуляв за руку несколько каменных километров центра. "Господи, - думал я, - помилуй Ты нас, грешных!"
И вот Усталость стала давать о себе знать. Или по следам индуктивного метода Ницше - я стал давать знать о себе усталости. Через день я вернулся к Римме, попросил возможности переночевать в дворницкой, она дала мне ключ, я по дороге своровал бутылку сливянки и заперся в полуподвальной конуре и лежал там, сдвинув стул и кресло два дня. А потом она пришла ненавязчиво проверить, а я ей: "Вот, пока не уехал". - "Я тебя не гоню, я пописать пришла", - и громко писала в кастрюлю в предбаннике.
Может быть, это конец истории? Этой истории.
Не знаю. Щас покурю остаток сигареты и пойду на Почтамт.
А вообще, жизнь показывает - много думать вредно! Много жить - тоже.
Итак, что у нас там на повестке жизни? Ну вот, например, несколько вопросов. В частности - искренность, доверие к жизни, свойственные детству, переходят, как и положено, в юношеский бунт, а в молодости человек уже может различать, так сказать, два течения этой реки. Первое - это мечта, и рука об руку следующая с ней вера, а второе - это нарушение этой мечты и веры, разрушение и подчинение некоей власти, большей, чем возможности человека. Судите сами: мечта - прекрасна, но безвесна, вера огромна, но бесконечна, а подчиниться достаточно несколько раз, чтобы почувствовать сладость простой, конечной, некатастрофичной житухи, где всё рано или поздно получается сделать своими силами, где всё постепенно становится самим собой.
Молодой человек стоит на распутьи и выбирает. То ли он выбирает, то ли он не выбирает... Неважно... Потом двигается дальше. Но одно из течений в нём остаётся навсегда. (Никто никогда никому не посоветует первое.)
Второй вопрос: чем я занимаюсь? Как ни смешно это звучит, я занимаюсь развлечением людей. Вся моя жизнь - это способ найти новые методы развлечения. Старый метод найти новые способы.
Всегда я (нечто большее, чем просто "я") засовывал себя в катастрофические условия и смотрел, что же из этого выйдет. Толкала меня на это мечта, жизнь, как ей и положено, била по самому больному на данный момент, в процессе зарождалась и умирала и снова шла своим путём вера. Я повторяюсь, но всё же - вера есть не вера во что-то (кого-то), она есть Вера саамам по себе. Поэтому в этом городишке мне осталось только ходить от прихожей к прихожей и давить на жалость людей, друзей, знакомых и незнакомых. Метод хорош, но до определённой границы. Есть границы, через которые можно перескочить, а есть заповедные, запретные, святые принципы.
К кому мне ещё обратиться?
Обращаюсь к отцу.
Нам, собственно, никогда не о чем было разговаривать с ним. Он стоял вполоборота, я возился с тапками. Только тогда, когда мы искали "кашалотов" в сибирском лесу и собирали грибы, чего ни он, ни я делать не научились, видимо, был какой-то контакт. После поступления в школу контакт стал исчезать. Я всё больше уходил под власть матери, позволявшей мне многое, отец то выпадал полностью из процесса, то наезжал слишком круто, и мне стало удобно его бояться. Наш контакт стал трансцендентным, то есть я представлял его себе и наблюдал его там, и он делал то же самое.
И теперь говорить нам было не о чем, как мы оба знали, я опять приехал чего-нибудь просить (денег, естественно).
-Ну, давай, рассказывай.
Я замялся. Без смазывающей жидкости слова застревали.
- Может, мы выпьем немного вина?
- Аха, вина тебе? - и он, немного подумав, полез в тумбочку. - А вот это сойдёт? - он достал литровую перцовки.
- Пойдёт, - искренне обрадывался я.
- Ну тады наливай! - и понеслась.
Наутро он сказал:
- Даже с Шуриком я так не напивался. Да-а, похмелье, сгоняй-ка в магазин. Ещё нужно к бабуле в больницу съездить, чтобы она ничего не заметила, поэтому возьми лёгенького.
На обратном пути от бабули я взял джин-тоник, он - маленькую перцовки, и мы балагурили по городу, мальчуганили у магазина и вернулись к нему в служебную квартиру "на тачке", потому что устали, и взъерошенные, потому что обсуждали разные мысли.
А на третий день его скрючило. Он лёг калачиком на диване и включил телевизор, а я на кухне, в одиночку продолжая, ощутил, наконец, исповедальный апломб, и, стуча кулаком в стену, кричал ему о своей истинной жизни и своих реальных задачах, может быть, час, после чего стих, как стиральная машинка.
- Больше не пей, - сказал папа и прикрыл дверь в своей комнате.
Но этого не получилось. Я навестил знакомого художника, упал перед ним на колени, попросив вдогонку пятьдесят рублей, и потом покупал уже самые дешёвые напитки, когда ходил в магазин, чтобы не видно было со сдачи.
Отец в это время крючился на диване, впившись всей ментальностью в мельтешение московских событий.
Ситуация накалялась и распоясывалась. Потом он предупредил меня о том, чтобы я завязал. Но я промахнулся. Он вежливо указал мне на дверь.
- Что же делать, пап? - плакал я.
- Ставить цель и постепенно двигаться к её осуществлению, - серьёзно отвечал он.
Мимо шествуют серьёзные люди. Серьёзные люди идут сквозь всё, в том числе и сквозь парк, где я сижу и пишу. Солнце то выглянет, то спрячется. Настала пора изгнания. Гонений. Пора, когда должно подтвердиться то, что я создам.
Я взял у него немного денег "на дорогу", но и едучи в автобусе ещё не знал, куда направляюсь. Петербург недалеко, непотребный городишко, гротескное готическое болото, нет смысла туда ехать. А поеду-ка я (вот в этом обороте вся моя жизнь) в Нижний Новгород, там должен жить один приятель, с которым познакомились на Иисусовом рабстве в трудлагере. Он оставил адрес, сказал, что имеется также домик в деревне. Попробую прожить там.
Но приятеля дома не оказалось, а похмелье после стольких дней выпитого и давление, испытанное у отца, так сковали меня, что я был не в состоянии двигаться. Ждать приятеля неизвестно сколько я не мог, вышел на остановку... но об этом я уже где-то писал. Писал ведь? Ну, если не писал, сверюсь с архивами и напишу в следующий раз.
Тогда пропустил кусок, как навяливал бока под присмотром новгородской психиатрии, как вышел оттуда с пятьюстами рублями, и опять тихой сапой на электричках, электронах, собачатинах, вместе с молодыми ребятами, один из них оказался замеченным ранее за трапезой в Чертково медвежонком из Новосиба, успевшим съездить за это время в Москву и там поменять имидж на облегчённый городской, почему теперь и мёрз постоянно, докатиться до Свердлово-Екаатеринбургского. А пятьсот рублей я оставил на первом же перевале с щербатой девчонкой и её вопящей мамашей. Ох уж эта жизнь на лету. Лёгкие деньги, лёгкая жизнь! Ни малейших сожалений, сплошное страстное бесстрастие и полёт, полёт, чёрт возьми, летим!
Об этом тоже писал, я же помню. Круги смыкаются, сгущаются, выбирая следующие круги. Ну что же, тогда о том, что было после оплота Уральской земли, пропитанной отрогами Уральских гор.
В конце концов, для каждого в жизни свои приоритеты. Для меня таковым всегда служила еда.
Всё это жизненно, фактурно, сильно, слабо, эмоционально.
Когда жизнь не занята движением, она занимается памятью. Предостережения, поучения и т.д. - всё это теперь не нужно. Заснуть и видеть сны, свои собственные, а не других людей. Теперь уж точно пьянки не будет. Странно, как это - сдохнуть?
Рассказывать ли вам о постоянной критике, возникающей в сознании при нахождении среди людей? Это, наверное, смешно.
Христос завещал никогда никого не критиковать. Смотреть только в себя, но обнаруживается, что себя нету, нету устоев, нету основополагающего принципа, сплошной сплав по бурным весенним рекам. Как-то изначально я это усвоил для себя и решил заниматься именно что познанием своей природы, ускользающей, как человек, уходящий в дверь. Я понимаю тебя, дружище Джим, и не понимаю, как можно так жить. Приспособление как свойство духа разрушает меня, я устаю на собственных глазах и ничего никому не могу сказать в оправдание.
Когда-то я зафиксировал: "Одной жизни достаточно для подтверждения одной хорошей мысли". И действительно, мною всегда двигал единый порыв, порыв наблюдения. Написанные символы, отпечатывающиеся в мозгу, как же могуча ваша сила!
Я всегда был вне игры, когда не замечал её, когда пытался ей подражать, когда пытался в неё втиснуться (хотя бы бочком) - ни -че -го. Только прозрачные слёзы наблюдения.
Это определённый наклон письма, угол падения, свойственный только ему (хоть и дерьмовенькое, зато своё).
Я достоин одиночества и, надеюсь, тебя.
Я живу на расстоянии, люблю на расстоянии, и вообще я - расстояние.
(А что такое правда? - Правда - это когда ты обнаруживаешь себя. А что такое Истина? - Идите, чёрт побери, это Бог и Порог в одном флаконе.)
- Ты обнаружил себя?
- На дне неспешной реки в тинистом изумрудном свете.
- А конкретнее?
- А конкретнее никто не придумал.
Невозможно не страдать, и однажды страдание превозобладает над желанием страдать. Солнце садится за башню. Давай покурим. Получаешь то, что хотел. Потом тебя это уже не интересует.
Мы можем играть разные роли - как уж подвернётся, видимо, не случайно именно эти ниспосланы нам. Но не каждый в силах доиграть её до конца - тоже закон жизни. Я примеривал на себя разные амплуа, натешившись и не породнившись с ними, я складывал их в сун-дук... Теперь я превратился в стареющего безработного костюмера, таскающего этот груз вместе с собой.
Нескладное целое ведь состоит из нескольких складных составляющих. Я опять заблудился к чёртовой матери в этом вялом, как вялая рыба, как вялая щека рыбы, апатичная дурацкая рыба, городе.
Четыре дня осталось, а может, и больше, скорее всего, больше до того, как встретиться с человеком, обещавшим мне недорого комнату внаём. Я хотел вызвать из Новосиба Костяна, ангела с баяном, но силы тают, ещё пару дней на улице я не выдержу. Жду другого. Работа есть. Матерьял есть. Нужно только подобрать освещение, или, может даже целую иллюминацию - получится растение, мох с блуждающими в ворсисто-мохнатом нутре огоньками. Перед смертью не только не надышишься, её ещё и не дождёшься. Не дорога манит меня, а дом. Дом в конце дороги. Уже дом навсегда, хотя, конечно, это выдумка. А может и есть истина?
(Один из символов нашего времени - "Вечером собираюсь идти на банкет, где собираюсь послать всех подальше". Мы уже не можем без этих банкетов. "Человек уходит в дверь".)
Я не понимаю хоть убей, зачем весь город Петербург разукрашен видами СПб, если для того, чтобы их увидеть, достаточно в нём и находиться. Это понятно - ракурс, неожиданный вид, но всё равно что-то здесь не то. Я очень много, почти на каждом шагу, не понимаю здесь и никогда не захочу понять, потому что чувствую, что это искусственное.
И вот эта дебильная искусственность проникает в наши города и поглощает наших простецких людей в их желании "быть впереди! Быть первым!" Империя изначального движения рухнет вскоре, и наши люди побегут под другими флагами. Господи, чёрт возьми, мы, люди, так всегда и будем бегать туда-сюда с непонятной тщательностью добиваясь тщетных результатов. Ну что за жизнь!
Сейчас я пью чай в привокзальном кафетерии. По телевизору показывают высокого класса футбол, молодые люди весело разменивают у стойки очередную тыщу. Чай как нечто тёплое впервые за пять дней проникает внутрь меня, и меня просто расколбашивает - как грустно, что он скоро остынет. Но нужно быть холодным и твёрдым, как камень в моём жёлчном протоке, постольку поскольку всё, что смогло, уже сгорело.
Сознание - оно аки птица, теплокровное создание. Живёт в вечной мерзлоте.
Пустит ли меня сегодня Наташа переночевать, помыться-побриться, собраться, созвониться или нет? К ней пришёл её любовь, про которую она столько балаболила по телефону, а когда я стал надоедать ей со своей перманентной впиской, замолчала и нахмурилась. Пустит или нет? Я решил, всё равно завтра уеду, займу у Иры немного денег и уеду на электричках в Петрозаводск. Если нет дома, значит, должна быть к нему дорога. Через двадцать минут надо позвонить, узнать. Пускай они бесятся - месятся в своём кибернетическом пространстве, пускай лица их всё больше превращаются в поздравительную открытку, пускай они едят невкусную машинную пищу - я оставляю очередное сообщество и отправляюсь в воздух, где мысли и движения легче, ярче и быстрее. Я - птица сознания. Меня возродил (я знаю, что ненадолго, но предпочитаю радоваться недолговечности, даже - мимолётности, и страдать долго под тяжёлой ношей невзгод) этот чай. Ох уж этот чай!
И я их надел, хоть это и не моя заслуга.
Успокоился, называется. Ни хрена себе почерк, паника.
Мать покупала вишнёвого дерева дверной комплекс. Мы с Владимиром Николаевичем, надрывая движки, тягали их из фургона в их квартирку на первом этаже. (Даже мама крокодил, а свою змею ты не в силах даже пропульпировать, я уж не говорю о том, чтобы пропирсинговать.) Бредовалые мысли бредут.
Потратил я материны семь тысяч за семь дней. Сидел всё время на балконе. Записывал альбомчик, то есть маленький, скорее, разворачивающуюся открытку, вместе с тёзкой под серебряный стук спиц его колеса, покупал мощную обувь и картошку, варёную затем в мундире. Владимир Николаевич спросил:
- А почему не очистил?
- Лень, - говорю. Не буду же я ему объяснять, что так именно у этой картошки, с тонюсенькой мягкой кожуркой, вкус особенный должен получиться.
Встречался с Леной, ходили на залив. Магия замещения свойственна человеку.
Пора уезжать пришла. Пришла пора уезжать.
Поехал. От покупки билета до посадки на поезд остаётся четыре вроде бы часа. Подайте бездомному великану! Значит, присел на баночные джины-пивы, необузданный, разбуженный весной всё бегаю кругами по привокзальной территории, ищу девушку (срочно!) на полчаса. Менты меня берут, они мне:
- В вытрезвитель, значит, поедем.
- Согласен, но где тут можно найти проститутку?
- Да ходила тут, у угла, одна. Не знаю, или посмотри.
А другой:
- За речью-то следить надо.
- Это кто? - оборачиваюсь на зарешёченного парня. - А-а-а, - соображая, что это ментсмен говорит.
С парнями от души посидел. Гитара нас всех связала и спирт, с которого все по очереди рыгали.
- А-а-а, мясо ел, вижу, во, сервелат ещё, что ли? - кричит загоревший парень, веселясь около моей лужи.
Потом спирт закончился, песни иссякли, и они пошли. По беспределу. Как лист падает об лобовое стекло, невдалеке, треснули в лицо мужику, отобрали телефон и документы, а жена его подошла ко мне и спрашивает:
- Вы не знаете этих ребят?
Я отвечаю:
- Ничего не могу сказать. Пили, ели, потом все разошлись, - и пошёл от рыготины подальше. Обычная история: кого-то обработали, он собрался с силами и обработал следующего.
Я пошёл опять на круг. На полукружьи, напротив спиртного магаза, опять её встречаю, они, эти магазы, тут везде.
- Не знаю, - говорю, - матушка, ей-богу, не знаю, женщину я хочу... (ну и подробности).
А она:
- Что ж ты такой сирый?
- Я не сирый, я - стильный. Музыкант, да. Вот, диск хотите? Мне приятно дарить хорошим людям. Пива будете?
В общем, посидели чуть-чуть, она мой намёк отвергла, а тут и поезд подошёл.
С бутылкой пива "Невское" в руке я залезаю в прицепной вагон, следующий до Бийска. Настроение приподнятое - ещё бы - еду приподнимать Алтайскую целину. Знакомлюсь заранее со всеми соседями, стягиваю чёрную тёплую кофту, занимающую полвагона, короче, богатырь. На балконе отлежался, теперь надо и дело делать.
А женщину продолжало хотеться. (Вспоминается персонаж одного эпохального фильма, маленький лысый человек, сбежавший из психушки, забравшись на дерево, кричит: "Хочу женщину, женщину хочу!" - потом исчезает и уезжает в чёрном кабриолете.) И поэтому я пил пиво.
(Я вот этой счётной машинкой, в которую превратился твой дух, башку тебе разобью! Ищем в щелях и под машинкой.)
В результате совсем осоловел, подошёл к бурятке возле туалета и говорю:
- Свет, давай так: ты мне сиськи покажешь, а я тебе двести рублей заплачу! - вроде нормальный деловой подход, даже время показа обозначил, но не там, не при тех обстоятельствах. Не сошлось, вот досада.
(Красивая, да, красивая девушка сидит передо мной. Да, грудь, да чё-то морщится мелковато, овал-то каков! Пусть губа чуть топорщится вверх, зато равнобедренник подбородка! Ну и хорошо, что сидит! Дремлет. Едем.)
Перед Светой извинился. Меня тоже французом можно назвать, даже монголом. Может, в Барнауле находится столица Бурятии! Поглядим.
Ох я вчера денег просрал! Просирать так просирать. Усилие есть усилие. А усилие над не-усилием ещё сильнее. Буду экономить.
На станции Кречет взял три боярышника.
- Да, вчера-то ты вон какой громкий был, - говорит мне сосед, - аж стёкла дрожали, разговорчивый, в Сростки, говорит, еду, на родину Шукшина, работать там буду в доме-музее, писатель, говорит, помнишь, Серёга?
- Ничё, - говорю, - щас разойдусь.
- Так ты чё едешь-то?
- Работать еду.
- Куда ты работу поехал искать? Там-то нету, что ли? В деревнях всё вымерло, люди своим-то только хозяйством и живут.
(Помилуй нас, Господи Боже, как же страшно! Словно птицы они, эти герои, пролетают в пространстве памяти, каждый с необъятным размахом жизни, а я словно демон вселяюсь в них и вселяюсь вместе с ними над развёрнутой пастью полёта. А девочка напротив мягко дремлет.)
- Молодёжь всё в город уезжает. Остались одни старики...
Я прервал его патриотический пафос:
- Ох, и пьют, наверно, - и выливаю в стакан бутылёк.
- А что это у тебя?
- Тихо, тихо, - говорю, - коньяк.
- А-а-а.
- Будете?
- Нет. Тут идёт один и уже ползёт по снегу. Я ему: "Ваня, Ваня, зачем же столько пьёшь?" - "Да чтоб сдохнуть быстрее", - отвечает. Видишь, оно как.
Этот мужик ездил в Москву хлопотать что-то насчёт перевода права собственности на дом на детей, не смог купить билеты вовремя и просидел на трёх вокзалах три дня, и все его продукты, припасённые на обратную дорогу, попортились. Покрывшийся белёсово-зелёной плесенью батон он ровным жестом выкидывал в мусорку. Поэтому ехал голодный. Люди как-то это чувствовали, и на столе изредка мелькал пирожок, кофе, а я ему ровным жестом взял одноразовой лапши, которую наутро сам и доел, потому что он не торопился, а я уже думал, что он железный.
Назавтра, простояв в Барнауле три часа, наш вагон остановился в бугристых и дугообразных равнинах со внезапно проснувшейся берёзушкой на пригорке или ветлою, склонившейся над узко-ленточной речкой расположенном Бийске.
Я уже пил пиво, по пути познакомился с парнем, возвращавшемся из Омска после продажи окорочков, подарил ему диск и попросил за это пива. Он говорил:
- Вот там у вас, в Европейской части, каждый человек за себя. У нас более люди общительные, вместе всё решать любят, сообща. У вас там человек ходит-ходит, думает-думает, а у нас сразу - либо в дыню бьют... либо берут на работу.
- Ну как тут у вас дела, в Бийске? - спросил я у девушки, продававшей нам пиво.
- Нормально, - ответила она.
- И никто не виноват, - говорит парень.
- Полностью согласен, - подтверждаю.
А пока ехали, тот человек, что рассказывал про деревню, доказал мне, что искать работу в Сростках нечего, где её и можно найти, так это в городах - в Бийске или в Горноалтайске. И вот я бегу из вокзального туалета на автовокзальную площадку, откуда мне дудит автобус, на который я вроде бы ещё не опаздываю, но он спешит. Все рейсы здесь почему-то открываются за две минуты до указанного времени и отправляются за минуту. Характерность. Я сажусь в автобус и "очень смутно" - это такая вуаль высказывания, прикрывающая полное отсутствие представления о том, что за работу я ищу и чего я там буду делать. Характе?рность, хара?ктерность. Чувствуете оттенки в различии ударений? Хара?ктерность - это то, что задаёт его характер. А характе?рность - то, что задаёт он. А что такое характер? Через такие штопоры или ступоры ответвлений порою движется сознание, выходя на совершенно неожиданные вещи. Я еду в автобусе. Ехать полтора часа, посередине будут Сростки.
Хотел бы, чтобы ничегонеделание это приятное, такое приятное, как прогулка на автобусе по живописным пейзажам или встреча с прекрасной девушкой с похмелья, такое расслабленное времяпрепровождение длилось бесконечно. Идёт волнистый Алтай, потом Алтай становится Горным. По трассе вывешены стенды: "Посмотри в зеркало заднего вида, прежде чем идти на обгон" и "Если не уверен, что можешь стоять на ногах - за руль не садись".
История не свершений, а несвершений.
Моему сознанию нужна инъекция, чтобы было интересно существовать. Состояния апатии повторяются всё чаще и всё дольше владеют мной. Да и хрен с ним! Едем. Летим пока. Хотя, может, это тот случай, когда летающий мечтать может только ползать. Характерность.
Так какую работу я ищу? Ищу ли я вообще работу? (Мы придём однажды и в наших глазах будет свет.) Ничё не хочу.
И вот я в Горном. На самой вершине. Кругом - сплошь раскосые лица и невозделанная плоть в зазывающих одеждах. Надо поесть. - Лангман, солёный чай. Дороговато. Узнаю, где столовая, и зависаю в дверях прозрачнейшим ангелом, если такие существуют. Я отдаю предпоследние деньги и абсолютно не понимаю, что мне делать дальше. Не ждёт дальше - для того, чтобы что-то ждало, нужно что-нибудь предпринять к этому. Вот до чего довёл меня путь поисков методом тотального расслабления. Но вокруг сидят стильно одетые и подстриженные девушки, и щи хороши, и пирожки. Я под носом у младшеклассников вытягиваю последний. У-ух! Моим приоритетом является еда. Как говорил один из китайцев, занесённый через пару тысячелетий советскими академиками от литературы в антологию памятников: "Я смотрю на окружающих и совершенно их не понимаю. Чего они бегают, чего суетятся? Меня лично интересует один вопрос - чего бы поесть?"
Возвращаюсь на Вершину, где площадка автовокзала, и сажусь в автобус до Сросток. Всё-таки родина Шукшина. Калина ты моя красная! Из динамиков магнитофона звучит популярная музыка 80-х. Тут, как оказалось, из всех динамиков казённых авто звучит та же музыка. Ха-ра-кири! Мне явно нужно то, что неведомо рукам.
Как возможно, что со всей глубиной проникновения в этом человеке сочетаются абсолютная бесконструктивность и разболтанность диапазона состояний духа (души, может?). Борюсь всю жизнь с призраками. Люди, считающие себя серьёзными, называют меня оболтусом и раздолбаем. Мне не обидно, на то им дана серьёзность, чтобы конструктивно всё оценивать, а потом строить, строить, строить, созидать, созидать, созидать. А я, такой всё понимающий, не могу выбраться из собственной разболтанности. Что за жизнь! (Старение ты моё, старение - я начинаю брюзжать).
А тут я выхожу в Сростках, с похмелья, ищу водоколонку и заодно директора совхоза там или что у них здесь есть. Идея - устроиться работать в дом-музей Шукшина. Наивный ребёнок! Дом его под замком уже лет десять как, местных пацанов не берут на склад сторожами, потому что они воруют зерно, тогда назло директору, для которого идеалом в последнее время стала новая баня из тёса, воруют зерно через крышу. Через что и что ворует идолопоклонник, догадываются только приближённые, у которых запросы поменьше - новый цветной телевизор.
Надо упиться этого чаю до одури и сидеть, ещё сидеть восемь часов на решётке сиденья, бла-бла-бла...
Как пел один великий исполнитель, "я ищу таких, как я, сумасшедших и смешных, сумасшедших и больных, а когда я их найду, мы уйдём отсюда прочь, мы уйдём из зоопарка" - зоопарк этот всегда и остаётся, только декорации меняются (вот тебе ещё одна Истина, добрый проповедник Единой Истины) - но, право, не знаю, нашёл он или нет, ушёл или не ушёл - похоже, это бесконечный, вернее, повторяющийся процесс - декорации меняются, желание уйти появляется, а зоопарк остаётся. Я видел фотографию этого действительно великого мыслителя на обложке его нового альбома, глаза его горят двумя жесточайшими надсадными презреньями. Он нашёл своё место в нынешних, изменившихся условиях и поёт про те же повторяющиеся истины отрицания. От своей природы не уйдёшь. Из зоопарка вырвешься, а потом поймёшь, что ты-то и есть этот самый зоопарк. Шо за жисть! Ебическая координация!
Жизнь моя идёт на страницы.
Русская душа - выходишь один в поле, всё в тумане, бьёшь себя в грудь - Кто на меня? - Созрел, готов биться со всем миром, стоишь, ждёшь. Тишина. Снова орёшь - никого. Так потихоньку и замерзаешь в одиночестве. Становясь памятником самому себе, захлёбываясь постепенно в оседающем море своей отваги. Всё в тумане. Поле необъятно.
Я ходил по Сросткам и спрашивал и искал, где бы мне переночевать. Солнце пухлым пузырём лежало на боку земли.
Один паренёк посоветовал мне сходить в больницу. Я пошёл. Говорю: можно у вас переночевать? Нет, говорят, совсем, что ли, с ума съехал? - А есть у вас участковый? - Вот я сейчас ему как раз и звоню. - Я достал свой документ и отдал сестре, чтобы не сомневалась, думаю, может, в милиции переночую.
- Вась, а Вась, слышь, тут пришёл какой-то тип и просится переночевать... да-да... вот паспорт в руке держу...а-а, поняла. Ну давай, а то у меня деньги на телефоне, - куда бы ты ни приехал, везде "деньги на телефоне" (характерность).
- Он говорит, чтобы ты забирал паспорт и валил отсюда подальше. Нет, ну ты даёшь, у меня сын такой же, восемнадцать лет уже, а всё маячится, как... сам понимаешь. А чего ты приехал-то из такой дали?
- Работать приехал, - цветы, букетик полусухих неброских цветочков выпал из рук второй сестры.
- Где работать-то? - но я уже уходил по скрипящему полу прочь.
Выворачиваю опять к дороге, а там стоит мужик.
- Друг, сигареты не найдётся?
- Найдётся, а вы не знаете, где тут можно ночь перекантоваться?
- Знаю, пойдём, - и он повёл меня в закуток барака, где жил у своего друга, отсутствовавшего теперь. - Знаю, знаю, сам потому что такой же несчастный. Давай тебя развеселю, - и он принялся держать на носу мигающую огоньками палочку и крутить в воздухе шариками. - Клоун я, ну ты уже догадался, этим и живу. Ничего, переночуешь, а утром поедешь.
Он посоветовал мне искать работу в зверосовхозе или в Верх-Катунском. Там и люди получше, и хозяйства побогаче.
Потом пришла соседка и материлась на него, а мне положила лапищу на живот и пообещала не насиловать. Пока. Я обрадовался, пообещал вскоре вернуться с заработков и обязательно к ней зайти. Мы долго стояли в дверях, покачиваясь в такт друг другу.
В пять я встал, вышел на остановку, тормознул молоковоз и добрался до Верхне-Катунского. Дождался, когда открылась администрация, где так объяснил ситуацию:
- Работа мне нужна. Хочу работать на земле. Домик может какой из старых фондов. Поднимать потихонечку буду. Женщина у меня есть, перевезу сюда, глядишь, и заживём.
- Ну, фонды уже давно разворовали, а вот то, что тебе жить негде, это проблема. Могу предложить только в совхоз. Поговори с Арсением Геннадьевичем, вон он приехал.
Через некоторое время Арсений Геннадьевич, бухгалтер совхоза, отвёз меня на чёрной "Волге" с шофёром в совхоз.
- Что? - орал в трубку директор - толстый дядька в кепке (тут все ходят в кепках). - Зацепил ковшом и стена поехала? Ну так не мне тебе объяснять, что нужно делать! По мне бы оно всё развалилось к чёртовой матери! Всё! Работать, значит, хочешь? - повернулся он ко мне. Посоветовался с помощниками и направил меня в бригаду строителей. Жить здесь же, в здании управления.
И я пришёл туда, а они пили. - Будешь пить? - Буду. - И я тоже выпил. Работал. Мешал бетон, заливал фундамент. Был среди них четверых один непьющий. Он и работал. Я смотрел, как делает он, и повторял с другой стороны, остальные бегали обратно и пили. Появился прораб по имени Зураб. Зурабу, чтобы выжить, приходится всем поддакивать, а за глаза, конечно, посылать на. Но он видел, что пьют. Питие тормозило работу. Николай, если сомневался - выпивал, если волновался - выпивал, если думал - тоже, да и работать просто так неинтересно. А он был бригадир. На него равнялись двое молодых парней. Зураб следил за нами, корректируя, до обеда, а потом уезжал, и начиналась пьянка. Опохмелялись, но чуть больше меры, потом догонялись, пока не кончатся деньги, набирали тридцатку и бежали за чекушкой спирта, настоянного на шлакоблоках. Приход был шлакоблочный. Когда трое уже не могли работать, мы ещё покряхтим вдвоём да и плюнем. И шли в барак, а там уже пили. Кто не пил, тот уже спал, кто не спал, тот барагозил. Били морды друг другу, раскидывали вещи по кустам и равнинам, ломали всё, что содержало конструкцию, называли друг друга - "брат".
Через пару дней мне надоело, мне нужно писать - вот в чём дело. Меня сначала молчаливо, а потом и отчётливо чётко упрекают в единоличии, тихушничестве и даже педерастии. Мне с ними грустно. Я понимаю - силой против них не попрёшь, я ни против кого не пру уже силой - если коснутся того, что я пишу, я здесь дольше не вы-дер-жу.