Послушание ДДДД (дерево движения дальше джаззоидт)
Я вышел оттуда, но ненадолго. Вова дал мне на время поносить яловые сапоги, которые здорово шли к моим вельветам. Я получил перевод от матери и ходил по центру в поисках подходящей обувки.
Я жил на стационаре в четырёхместной палате и каждую ночь имел удовольствие наслаждаться тройным храпом. Волнообразная музыка вселенных, каждая живёт по своим законам.
Утром я вставал и делал вид, что иду на работу. Мне наливали двойную порцию супа как работящему. Я выходил на мощёную улицу и отбивал ритм каменными подошвами в сторону аптеки. Бутылочка боярышника. Сто миллилитров. Горячий цветок распускается в середине тела и отдаёт в члены наливной расслабленностью. Два глотка - основа и закрепление. Сигарету в зубы и развязным маршем вдоль торговых рядов.
Так прошла неделя. Я не нашёл обувь.
И снова залетел в амбулаторию.
Вова спрашивал меня, конечно, что и где и как я. Я тоже его спрашивал, держа в уме, что он ответит мне на мой собственный вопрос. Мы договорились, что можно снимать комнату на двоих, и теперь мне предстояло найти комнату. В амбулатории я познакомился с Сашей, предложившим одну из своих квартир: однозначно пацан сказал пацан сделал. В течение месяца я намекал ему на наш разговор, и он ожесточённо подтверждал. Мы обменялись координатами. На оставшиеся от перевода деньги можно было вселиться туда, подтянуть Вову и потихонечку зажить.
Двухкомнатная квартира располагалась на Металлистах недалеко от всем известного казино. На оставшиеся после снятия жилплощади деньги можно было купить пачку макарон и несколько бутылок портвейна. Сапоги были инвентарные - ведь Вова работал Петром Первым в театре.
Погода наступила мокрая. Снег выпадал сугробами, а потом лужами вытекал дождь. Я с предпоследней бутылкой в дырявых кроссовках в никому не нужном опьянении наматывал круги по пролетарскому краснокирпичному району. Дома в одной из комнат шёл ремонт, но я ни в какую не хотел участвовать. Сообщать Вове о хибаре я пока боялся, надеясь сохранить своё уже разорванное ремонтниками уединение и понимая, что совместная жизнь выльется в одну пьянку с хорошо предполагаемым завершением. Показывать Вову хозяевам до его выхода на работу - это одно, а после - это уже совсем другое.
Но что-то нужно делать. Денег нет. Работа меня не интересует. Сесть вот в этой убогой комнатке и не выходить из неё до упора - тоже вариант уже пройденный. Нужно искать замену.
Зацикленный проекциями центра, я не могу вырваться из блуждания по нему, зная, что ничего здесь не найду, не находя и снова блуждая.
Так не пойдёт, нужно менять жизнь. Необходимо уехать из города. С каждым днём сделать это становится труднее. (Мне не интересно ничего, я пью, не находя и не ища в этом ничего). Ничего плюс ничего - формула городского жителя того типажа обломавшегося выскочки, к которому я принадлежу, даёт разные результаты. Страх потерять несуществующее разрастается, ты теряешься в разбежавшемся стаде собственных мыслей, и единственное, чего хочешь - отказаться от себя и своей воли. Ты созрел для погружения в туман и беспросветность погружения на дно или для светлого взрыва совершенно непрогнозируемой новой жизни.
дерево дальше джаззоидт движения
дальше движения дерево джаззоидт
движение дальше джаззоидт дерево
дерево джаззоидт движения дальше
дальше дерева движенье джаззоидт
дальше джаззоидт движение дерева
дальше движенье джаззоидт дерево
движение дерево дальше джаззоидт
II
1. В четыре мы были на месте. Четверо остались пилить прорубь, двое пошли за лестницей. Выпилили, вставили внутрь лесенку, обставили по углам зажжёнными свечами и пошли в машину греться. В седьмом часу служба закончилась, и процессия под предводительством батюшки двинулась к реке.
- Господи, благослови нашу речку, чтобы она была всё-таки не говношечка, - воскликнул батюшка, упав на настил. Затем окунул голову в воду и осенил сии места крестом. Хор пропел нужные песни. - Кто желает искупаться? - вопросил батюшка. Народ поёживался на непривычном для этих краёв морозе. Четверо в семейниках направились к воде. - Вот что православные могут! - воскликнула матушка, поглядывая на нас, переминающихся с ноги на ногу.
(Да уж, подумал я, у нас такие процедуры каждый день проходят, и ничего, стоим, помалкиваем).
Наконец, всё закончилось, батюшка поблагодарил за добросовестную работу, мы немного повертелись у храма, вынесли-занесли кой-какую утварь и рванули обратно. Тимофеич разлил по стаканам настойку:
- Чтоб до двух часов я никого шатающимся по территории не видел. Всем спать, хлопцы!
2. Я попрощался с Ирой и выдвинулся в сторону Вовиной каморки, решив, что если впустит, переночевать у него в кресле. Но каморка была на амбарном замке. Я пошёл на вокзал. Сел на скамейку, раскрыл "Божественную комедию" и попытался сосредоточиться на описываемых блужданиях. Рядом сидел всклокоченный человечек, дрожащий, он пытался уснуть на собственных коленках. После нескольких съезжаний вбок и спаданий вниз он сбросил ботинки, отбросил их к противоположной скамье, где люди спали в подобных позах, и улёгся на гранитный пол. Я встал и ушёл с вокзала. Походил туда-сюда, колено саднило, Вовина каморка заперта, я после определённых поисков набрёл на незапертую парадную, поднялся на верхнюю площадку, подложив под зад Данте, принял уже не раз за сегодняшний вечер виденную позу, в которой и провёл часа четыре, изредка вставая покурить, размять члены и путём отжимания от подоконника нагнать тепла в тело. Потом услышал звук трамвая, встал и вышел под дождь. Стационар открывался через три часа, я нашёл ещё один тёплый подъезд и провёл это время в нём.
3. Давай попытаемся разложить всё по полочкам. Ты приехал сюда, в лоно православной церкви, сказал: "Батюшка, деньги мне не нужны, хочу трудиться во славу Божию". Батюшка ответил: "Как пришёл - так и уйдёшь, и ещё денег дам, только отнесись к нам честно".
Месяц ты пробыл здесь, устал, болит спина, болит тело, потом заболел, тебе сказали - "лежи, отдыхай", - два дня отлежался, пришёл в себя.
В это время люди пачками стали бежать отсюда, одни - не выдержав скуки, другие - переоценив свои силы, батюшка напрягся, сказал, собрав всех, властным тоном: вот так и вот так, ужесточаю правила, - ты видишь, что его самого вертит, но он имеет власть и то, что его вертит, он использует на благо себе. У тебя нет такой возможности, тебя вертит, но ты - существо здесь подчинённое, ты начинаешь думать: ага, значит, денег мне не заплатят, чего ж тут горбатиться, чего ж тут страдать? Но разве не то же самое страдание в любом другом месте настигало тебя и разве за деньгами ты пришёл сюда, в желаньи отказаться от собственной воли? Смотри - одно перетекает в другое, а за окном выпавший снег постепенно тает.
К чему тебе чужие проблемы? Где ты сможешь решить свой собственный вопрос, если всё время подсматриваешь за другими? Да, у них нет правды. Но где правда твоя? Займись, братан, своим пониманием. Аминь!
4. Стояли новогодние праздники. В монастыре служба шла за службой. Послушники обязаны стоять их полностью. В день доходило до одиннадцати часов. Новенькие, изнемогая, били поклоны и осеняли зевоту крестами, боясь неусыпного надзора настоятеля. Те, что поопытнее, с длинными вьющимися бородами, держались строго и одухотворённо, умудряясь выскочить на полчасика в трапезную и перекусить. Заунывный хор до бесконечности воспевал господа нашего, благодатную деву и митрополита всея Руси. Монастырский водитель трактора, парень девятнадцати лет, увешанный цепями, изнемогал на скамейке, но из храма не выходил. Мирские, те, что пришли просить чего-нибудь, не жалея себя и своих близких, размашисто крестились, пели и нагибались. Остальные, свободные от ига греха и ни в чём не нуждающиеся, вели себя непринуждённо, входили, ставили свечки, стояли, пока не наскучит, и выходили к своим машинам.
Ко мне подошёл мужик, с которым накануне встретились в приёмной.
- Ну чё, тебя взяли? - прошептал он.
- Пока не знаю, - говорю. - А ты как?
- А меня батюшка не взял, я, понимаешь, хотел на два месяца, пока у меня отпуск, а он говорит, что обратной дороги нет. А ты не кури, братан, а то расстреляют.
- Ладно, - говорю.
Я периодически выскакивал на улицу, шёл до кельи, отдыхал немного и возвращался, понимая, что это бдение - единственная работа для меня сейчас, и что я - хочешь - не хочешь - должен её выполнять. На улице ко мне подошла женщина в толстом вязаном с горловиной свитере.
- Вы послушник?
- Ну да.
Она достала полукилограммовый крест на широкой цепи, достававший до пупа в надетом состоянии.
- Вот, возьмите, мне надобно отдать его какому-нибудь молодому монаху.
Это было уже слишком.
- Отдайте кому-нибудь другому, я ещё не того, не дорос до такой степени.
5. Атмосфера постоянного благоговейного нашёптывания царила здесь. Банка со священной водой, небольшой иконостас в тесной, забитой людьми келье. Старшие шептали непрестанно, через день я уже сам невольно двигал губами, не зная молитв, здесь это была форма жизни. Тотальное давление христианского божества не давало мне сосредоточиться. Я понимал, что без того, чтобы не принять эту форму, я не смогу здесь существовать. Никакие ухищрения здесь бы не прошли, потому что молитвенность и боговоспевание являлись неотъемлемой частью воздуха. Чтобы хитрить, нужно было бы сначала принять форму, но эта форма отпихивалась от меня всеми ногами. Я понимал, что долго - да даже и недолго - не смогу существовать неизменным. Мы уважали друг друга, но предпочли находиться на расстоянии. Ещё через полдня я уже понимал, что завтра меня в монастыре не будет.
6. Я бежал из города. За сто пятьдесят километров от Питера уже начинались морозы. Я решил добраться до Бологого, располагая небольшими деньгами, снять комнату в уже знакомой общаге. Ночью я был на вокзале, поспал до первой электрички и рванул в деревню. Выйдя на нужной станции, понял, что смогу дойти только до общежития. Дойдя, превратился в кусок льда. Оказалось, что сегодня воскресенье, и у коменданта выходной день. Но в деревне выяснить, кто где живёт, не составляет большого труда. Я подзарядился двумя жирными эклерами и пошёл разговаривать. Комендант принять меня отказалась. Я отдал ей прошлые долги, рысцой добежал до автобуса и ощутил настоятельную потребность приобрести перчатки. Что и осуществил. Было холодно, и я был измотан. На вокзале сдавались комнаты "для транзитных пассажиров". Я вписался в одну.
Спал весь день, просыпался и думал, что же мне делать дальше. Никуда двигаться не хотелось. Тем не менее, я собрался с силами и пошёл за спиртным. Вечером сходил в аптеку, увидел на прилавке столь знакомую оранжевую жидкость, но ограничился несколькими бутыльками боярышника. Пришёл в номер, достал бумагу и стал, прихлёбывая, писать.
В три ночи меня разбудил дежурный, я глотнул чаю и побежал, отдохнувший и готовый к новым битвам, на электричку до Твери, где всю дорогу стеснялся того, что меня могут принять за бомжа.
7. Мой первый день на фазенде. С утра кололи дрова. С непривычки я не мог поднять топор с насаженным на него поленом. После обеда меня отправили перетаскивать сено из штабелей под крышу. С напарником мы всё обсуждали, что вот, можно было бы и раньше это сделать, Ане дожидаться, пока под открытым небом сено начнёт гнить.
Вышло солнце. Гуси и индюки расхаживали по-хозяйски по чёрной земле. Невдалеке ребята обжигали горелкой только что зарезанную свинью. Я сидел на пенёчке и вспоминал слова батюшки: "Для начала остепенись". Размеренная дикая и простая благодать, как расплавленное солнцем вещество, погружала меня в состояние безмятежности. День измерялся не часами и минутами, а количеством тепла и света.
8. Москва. Холодно. Электричка больше получаса стоит, не доехав до Ленинградского вокзала. Постепенно я начинаю покрываться слоями замерзания. Как только состав подъезжает, я хватаю чемодан и выскакиваю в направлении Казанского вокзала, ступни в дырявых кроссовках оледеневают ежесекундно. Я бегу сквозь толпу, меня удивляют и подбадривают окрики таксистов ("Значит, я не так уж и плохо выгляжу"), прибегаю в зал ожидания, кладу чемодан на колени и достаю оставшийся бутылёк боярышника. Глоток - и по телу разливается волна теплоты. Что бы ни говорили про эту настойку, а в условиях замерзания лучшего средства не найти.
9. Боги, боги. Ты живёшь и ни о чём особо не заботишься. Наслаждаешься тем, что есть, и одновременно испытываешь постоянный зуд и неудовлетворение. Как эти качества попеременно могут совмещаться в одном лице? Удивительно.
Ты рассуждаешь о богах, чувствуя некие непознаваемые позывы и сверхчувственные желания. Оглядываясь назад, во всех событиях своей жизни ты видишь определённую логику, определённую систему. В разных местах и разных сообществах ты чувствуешь разные мотивы. Ты задумываешься о том, что наверно кто-то пропевает их, не зря же они создаются, кто-то плетёт эти узоры, ты вспоминаешь о том, что старушки любят приговаривать и нашёптывать.
Неподдающаяся человеческой логике, тем не менее, логика твоего жизненного пути, твои так называемые переживания и страдания, зачем столько чепухи, если б не было некоего ядра, стержня?
Ты устаёшь от всего. Ты переполняешься и расплёскиваешься. Ты опустеваешь. Ни единая мысль больше не развлекает и не греет тебя. Тебе ни жарко, ни холодно. Тебе никак. Ты никто и всё вокруг явно отдаёт ничто. Ты подошёл к этому порогу. А с тобой и твоё вечное любопытство, поиск чего-то. всё, что было, ты использовал. Но поиск стремится Дальше. А дальше начинаются вопросы о вещах невидимых, недоказуемых, необъективных и в то же время о вещах, которыми проникнуто всё. Нематерьяльные вопросы. Ты созрел для того, чтобы жить в духе. Ты апеллируешь к божествам. Тебе больше не интересны люди.
Ты отправляешься в поход за невидимым.
Ты уходишь в область непознанного.
Удачи тебе! (Некто всё же обладает властью.)
10. Я на автовокзале пить в одиночку не стал. Сходу предложил выпить попавшемуся мужчине. Потом сходил за добавкой. Потом сел в автобус с выключенным салоном так, что пролетающие мимо огни пролетали совсем рядом. Остановил автобус, вышел пописать. В Краснодаре же сразу отправился на поиски пирожков. Нашёл некое хлипкое сморщенное подобие в привокзальной забегаловке, забросил чемодан в камеру хранения и отправился бродить по ночному городу. Выпил ещё и ещё, и ничего, кроме скуки, как и продолжительное уже время, не ощутил.
Встретил уличного музыканта, того самого, который играл в Питере, в Трубе, когда два агрессора замочили двух гопников.
11. Тут есть человек, который когда курит, сбрасывает пепел себе в рот.
12. Что такое падение? Падение - это процесс, когда тобой овладевает тоска, утеря смысла и беспрепятственная тоска. Ты отказываешься соблюдать негласные правила и полностью отдаёшься овладевающим тебя мыслям. Ты отказываешься от свойственного человеку внутреннего сопротивления и устремляешься куда глаза глядят, постоянно чувствуя, что будет конец этому движению без усилий и будет расплата за это. Падение есть печаль, безвозвратное испытание.
13. Подъём в шесть ноль-ноль. Опухшие от жаркой печки братья стаскивают одеялы, всовывают ноги в тапки, включают радио и громко матерятся. От такого лингвистицизма вянут уши. Я лежу в луже пота на верхней полке и прошу Господа о том, чтобы избавил меня от этой ежедневной муки - ещё час до завтрака трёхэтажный бессмысленный мат будет властвовать в вагончике. Я молчу, я изо всех сил пытаюсь не взорваться. Стоит только открыть рот, и этих сил будет становиться всё меньше и меньше.
-...Но батюшка сказал...
- Козёл твой батюшка. Он думает, что нашёл бесплатную рабсилу, да вот ошибся. Больше всего меня бесит, что одни тут целый день вкалывают, а другие... пинают...
- Под вкалывающими ты подразумеваешь себя, я так понимаю?
- Я тебе щас по кумполу врежу!
- Не понял, что за наезды?!
- Где моё полотенце, что за дерьмо, не могу терпеть такие вещи: взял - так положи на место...
- А где его место?
- Посмотри, вон у кошки в миске что-то валяется...
- Да, полотенце...
- Но это не моё полотенце...
И т.д.
Я призываю благословенную тишину, а тем временем мои уши убегают из-под контроля и впиваются в громкое радио. Я устал в городе от этих мертвенных надуманных звуков, тем не менее, уши, подключив память, выцеживают знакомые слова и мотивы, голосок начинает подпевать, сюда же вкрапляются воспоминания, и моё сознание, как весенняя река, сплавляет верхний слой с треском и громыханием. Устав прятаться , я расслабляюсь, становлюсь невидимым и непроисходящим, и только время определяет ход жизни.
14. Я оставил парней в парке с фонтаном, памятником и часовней, чтобы они подумали, объявил им о том, что теперь твёрдо намерен ехать в монастырь, и пошёл гулять по центральной улице, с которой не виделся уже больше года. Они со мной не пошли, боясь "напороться на ментов".
Дошёл до конца улицы, вернее, до начала и увидел за деревьями золотые купола. Посидел на скамеечке в очередном парке, покурил и подошёл к храму поближе.
- Вот я здесь стою перед тобой, неведомый православный Бог, вечером уеду в монастырь, буду проситься на работу. Молиться я не умею, но умею трудиться. Кто ты, и что ты можешь дать мне? Я, Джаззоидт, встаю под твою сень, под твоё широкое крыло в надежде увидеть эту дорогу снова, в надежде измениться, избавиться от внутренности и обрести почву, что я могу дать тебе и что я могу дать вообще? Большинство людей живут в Форме, я же хочу приобщиться к сущности твоей, ибо жизнь моя темна для меня, неведома и уныла. Ты, Одухотворённый Способ, прими меня, прими меня, прошу тебя.
Так я говорил и рассматривал заходящий свет, преломляющийся в куполах. Рядом возвышалось гробоподобное зеркальное здание бизнес-центра, но это меня уже отнюдь не волновало. (Из бесконечного круговорота правил мы выбираем те, что можем понять, остальные игнорируем по неведению, довольствуясь малыми льготами. Правда же состоит в том, что главный источник правопорядка - это ты сам, твоё самоопределение.
15. Такой был день. Одни в страхе озирались, другие, ударенные сверху, вымещали эмоции на нижних. Все заметались, всё закипело - работа же продолжала стоять. Я расклеился, испытывая постоянное мельтешение, тяжесть и сонливость и боль навалились. Комом неразъяснённых обид стоял я рядом с кучей наваленных за два дня шпал, не в состоянии пошевельнуть ни одну из них. Плюнул и пошёл в вагончик. Сел и щёлкал семечки. Выгонят - так выгонят, думал я, главное - свою середину, свою честность не испоганить в этих непонятных метаниях. Во втором отсеке находилась комната с разбросанными грязными спецовками и башмаками, текучесть народа тут была явная. Рваные рубашки, фуфайки, испачканные землёй и навозом, калоши, башмаки с отваливающимися подошвами.
Не помню, зачем я туда зашёл, но перед глазами лежали белые простыни. Я этому не поверил, взял бельё и пошёл разглядывать на свет. Действительно, так мне необходимое среди человеческой грязи и попахивания белоснежное постельное бельё. И вот уже несколько дней я наслаждаюсь этой чистотой и белизной. Условия здесь такие, что белая ткань таковою долго оставаться не может. Но как она вообще появилась здесь?
16. Всё-таки раньше способность воспринимать чудеса была развита больше. Чем раньше, тем больше. Но как отнестись к такому событию?
Монастырь, в который я был направлен, располагался в полутора часах езды на электричке. Стояла хотя и бесснежная и солнечная, но зима и тёмное время суток. Последние два дня я не ел ничего, кроме хлеба, и не пил ничего, кроме холодной воды. От вокзала до монастыря шёл около часа. Возле самого храма велись строительные работы, везде был рассыпан песок, цемент и разлита вода. Пока я блуждал в темноте по станице, ноги промокли. У ворот стояла небольшая толпа. Нужно сообщить привратнику о цели визита и ждать. Батюшка сможет принять только через два с половиной часа. За это время на пронизывающем ветру я окаменел окончательно. Выяснилось, что за два с половиной часа народу передо мной не стало меньше. Поговорив с людьми, я узнал, что некоторые из них ждут до двух (?!) недель. Я ощутил прилив отчаянной гордости от понимания того, что обратно до вокзала уже дойти не смогу. И тут открывается дверь, и привратник, глядя поверх голов стоящих, машет мне, последнему в очереди:
- Молодой человек, вы пройдите!
(Всё от обратного в моей жизни. Упование не было мне свойственно, я в любой момент готовился умереть, благо приобрёл то, за что умереть можно. Я рассуждаю, пытаясь найти причины, почему он вызвал именно меня, ведь там были люди, идущие трудниками и стоящие на холоде почти целый день, может быть, потому, что ещё в Питере я побрился налысо, и хоть многие смеялись, и уши мои торчат в разные стороны, я чувствовал, что эта стрижка мне будет нужна - поиск практичных ответов на непрактичный вопрос. Вот даже во мне, в котором жажда чудес наличествует, стойкий практицизм выказывает главенствующую роль.)
Батюшка пообщался со мной пять минут и сказал, чтоб я зашёл завтра утром. Меня напоили горячим чаем, и я вновь ожил.
17. Утро опять уже стояла толпа, и совсем другой привратник, с которым мы ещё не виделись, правда, я к нему всё же подошёл первым, боясь пролететь в этот раз, посоветовал мне подождать в тепле, в приёмной, где меня вскорости и вызвали.
А тут я читаю, что некто, прибыв в Египет на встречу с местным богоподвижником, благодатью Божией приобретает способность говорить на египетском языке (-300гг.)
Мы суеверны более, чем верны. Каким количеством энергий с ходом времени может обрасти небольшое чудесное происшествие? В любом случае, ясно одно - момент нашей смерти мы выбираем не сами. Что, впрочем, не мешает мне пойти и завтра повеситься.
18. "Джаззоидт" на современном глобализующем международном языке означает "совмещающий".
19. Пришёл батюшка. Я говорю:
- Вот паспорт, в нём всё написано.
Он грозно посмотрел на меня и говорит:
- То, что написано, я сам вижу, а ты словами скажи. Кололся?
- Нет!
- Травка?
- Да.
- Покажи руки.
- Да вы что, словам моим не верите?
- Да взял я тут одного мальчугана, а он вены себе вскрыл.
Я должен был дождаться человека, который отвёз бы меня на фазенду, в общество других послушников. В течение этого времени я ходил вокруг храма, наслаждаясь его боголепной вдохновенной красотой, невинностью сопровождавшего меня мальчика - сына одной из работающих при храме - любителя щипаться, обзываться и прыгать на одной ножке, наслаждаясь знакомым по американским книжкам южным видом, совмещая в сознании увиденное здесь расслабленное царство и навязчивое понятие "рабство". Человека я ждал часа три, потом ещё два, появившийся, он говорил "щас поедем", затем ещё полчаса, сидя в машине, когда он сказал: "Залезай в машину, отправляемся".
Но сначала я увидел отпевание. Умерла столетняя прихожанка. Женский хор пропел осанну, позвонили в колокола, и все присутствующие направились трапезничать. Нараспев помолились пред иконой и сели.
- Вот в советские времена, когда разоряли церкви, коммунары добрались до некоего священнослужителя, поставили ему на лысину свечу, пытали его, а потом отрубили голову, сняли с него епитрахиль (ту штуку, которую через голову надевают священники), надели на голову лошади и шли с отрубленной головой и этой лошадью по станице и громко орали: "Вот теперь мы убили бога!" - рассказывал батюшка, уплетая капустный салат. Присутствующие мы, склонив головы, горестно усмехались. - Вот такое безбожное время было. И мы должны непрестанно благодарить Бога, что оно прошло.
Потом все лопали разнообразные карамельки, выставленные на длинном столе в вазонах, и запивали их лимонадом.
20. Эдик зашёл в вагончик.
- Мужики, кто со мной в станицу пойдёт?
- Я, - говорю.
- Возьми лопату, опять предстоит париждакар. У газона шланг лопнул, бензин солью и поедем. Он впереди попрёт - трассу пробивать, а мы за ним, за кормами.
Здесь бескрайние поля обсажены лесозагородительной полосой, мы всю зиму занимаемся тем, что целенаправленно вырезаем акацию (конечно, лучше) и ясень (хуже колется) на дрова. Таким образом, ветер беспрепятственно буйствует на всём просторе от лагеря до станицы. Северный ветер, мороз, снег - всё это создаёт экстремальные условия для того, чтобы перемещаться в пространстве. Представьте себе пустыню во время горячих муссонов, когда барханы быстро передвигаются, возникают и исчезают, и заместите жар холодом, а песок снегом, и вы получите наглядную картину лагерного пейзажа.
Мы садимся в развесёлую тачанку-пикап, где единственный дворник не работает, и чтоб избавиться от выпадающего на стекло снега водитель пользуется рукавом своей телогрейки, где одно из стёкол забито шилом, чтоб не отвалилось, единственная фара не даёт света, задняя колодка набита тряпками вместо мостовой рессоры, не работают габариты, машина-работяга, в которую поутру на воскресную службу в храм набиваются, сидя на плечах и головах друг у друга, послушники, на которой мы возим по десять центнеровых мешков с кормами для скота, кирпичи и железяки, на лысой летней покрышке постоянно зарывающаяся в придорожные сугробы и скользящая по ледяной колее аки лучший российский фигурист-одиночник с золотым неподдающимся никаким напастям сердцем-мотором, мотором, коему по старой доброй привычке всё по барабану.
Хоть мы и отлили у грузовика бензину, не доезжая до заправки с километр, он у нас заканчивается. Эдик бежит за тарой, я жду в салоне, периодически сбрасывая усиливающийся снег с лобового стекла рукавным способом, безостановочно грызя семечки подсолнуха или жуя воздушную кукурузу из пакета. Эдик прибегает, заливает, но машина не трогается с места - что-то там замёрзло. Нам помогает газик, взяв на буксир, с разгона машина начинает работать, мы едем в храм, потом за мешками, набитыми ячменём и ещё некоей "макухой", запихиваем корм в заднюю часть, сами прыгаем в переднюю и несёмся наперегонки с усиливающимися заносами обратно.
Проторённую час назад колею уже перемело, мы постоянно зарываемся в снег, откапываемся, выталкиваем железного коня и мчимся снова. Эдик лихо выкручивает баранку. Мы едем вперёд боком, Эдик орёт: "Ни ... не вижу!" - я хватаю тряпку и протираю щель в замерзающем окне, ничего не видно, лишь вечереющая белая пустыня вокруг.
Тут мы видим в кювете задницу со включенными фарами.
- Это не батюшкин ли Опель?
- Похоже, что да.
- Надо помочь.
Мы выскакиваем с лопатой, но это оказывается не наша машина. Никто из неё не вылазит долгое время, так что мы действуем самостоятельно: откапываем передние колёса. Выходит мужик.
- Ну чё, - говорит Эдик, - жми назад, мы подтолкнем, вы куда едете-то?
- Да нам без разницы, - отвечает явно пьяный и сонный мужчина. Мы толкаем, мы советуем, спорим между собой, как лучше, мужик жмёт на газ то взад, то вперёд, снег и дым из-под шин летят во все стороны, но тяжеленная посудина стоит на месте.
- Спасибо, ребята, ладно, сигарету хотите? - он чувствует себя как-то не очень
- Витя, оденься! - несётся женский голос из салона.
- Закройте дверь! - кричу я сердито, откапывая колесо (Интересно, выпьем мы всё-таки сегодня или нет?) Мы, наконец, выталкиваем тачку. Уф! Теперь нужно ехать, иначе нас занесёт. (Зачем мы это сделали?) Через километр видим ту же машину, явно съехавшую в сугроб по собственному желанию.
- Надо же! Ему всё равно, куда ехать!
- Да он пьяный, ты видел?
- Слушай, я понял, мы же им помешали трахаться!
Мы хохочем, вот уж действительно, а ведь была же мысль снова выскочить и снова помогать - решил человек расслабиться, думал, уж в этой глуши нет никого, а тут мы на БМП.
Боевая Машина Послушников.
21. Один мужик ходил в баню каждую неделю, а другой совсем не мылся.
- Какой ты ленивый, - говорит ему первый.
- Это я ленивый? Это ты ленивый - лишний раз почесаться ленишься.
Подобно тому, когда таскали мешки на верхний этаж, один брал по два, а второй по одному.
- Какой ты ленивый!
- Это ты ленивый, не хочешь лишний раз подняться!
22. В первый и во второй день своего бытия в вагончике я, слушая пространные воспоминания из жизни одного из соседей, положив ладони на колени, рассматривал его круглое лицо и думал: "Каждый человек - такая большая величина, если внимательно его рассматривать. По прошествии нескольких дней мне уже было не до этого, я залезал на свою ("своя у нас тут только пыль под каблуками!") верхнюю полку и потел и лежал, и лежал и потел. Потом мне и это надоело, одного трудника выгнали за "хитрожопость", я переселился в его отдельное купе.
23. Дима из Читы. Но родился в Подмосковье. Любит вспоминать Девеево, что под Нижним. Парень двадцати пяти лет. Открыв после сна глаза, матерится громкими словами. Зубы во всю жизнь не лечил. "Лыбу давит - зубы сушит", - это я от него услышал. Как-то мы рассуждали о некоем фильме - "Кусок говна этот "Турецкий гамбит", - безапелляционно заявляет он в общее на пятерых пространство вагончика. Пошли мы как-то с ним деревья валить, он говорит, что ничего бы и не надо ему больше в жизни: валил бы и валил и ни о чём не думал. Как в Омске. Потом денег получил, поехал в город, шлюшку снял, в бане попарился, короче, гульбанул на славу. Ехали со службы, БМП, вдесятером, впереди бежала лиса.
- Ух ты, надо ж ведь, откуда она тут взялась! - хмычет Эдик. А Дима сразу вспомнил про зайцев, и то, что они, в свете фар убегая, свернуть почему-то никуда не могут, и машина догоняет их, и зайцы забиваются под бампер, и ошмётки мозгов и ушей летят из-под колёс. Вот веселуха-то. Большой любитель воздушной кукурузы - её в больших количествах поставляет на фазенду храм. Дима спрашивает у повара за обедом:
- Саня, добавка второго есть?
- Нет.
- Сигареты будут?
- Нет.
- А палочки?
Все смеются. Дима мастер на все руки - по всему вагончику разбросаны плоскогубцы и молотки после того, как он установил себе диван, выброшенный парнями из второго вагончика - "Люблю чувствовать себя, как дома", - говорит. Через неделю собрался уходить из послушания.
- Никаких денег я тут не заработаю, на... оно мне нужно!
- А как же диван, ощущение того, что ты дома?
- Это и есть наш дом на сегодняшний день, только многие этого не понимают!
"Баламут" - по заведённой здесь привычке о человеке говорят за глаза - так его прозвали. А также - "Самоделкин". Жажда деятельности, обладание навыками, неспособность распределить адекватно свои силы и перескакивание с пятого на десятое - как зеркало для меня, его ровесника.
24. У меня оставалось рублей мало. Будь что будет, но в Россоши куплю на них хлеба! Вышел из электрички и сразу направился в булочную. Купил буханку высокого хлеба и помыл там руки. Прихожу на вокзал. Смотрю - мужик в тулупе бродит. Подхожу.
- Не желаете ли разделить со мной еду?
- Давай. Давай лучше пойдём куда-нибудь, посидим, выпьем.
Я удивился:
- У меня нет денег.
- У меня есть.
Нашли столовую-кафешку-бар, набрали южных пирожков, супа, бутылочку водки. Он тут же познакомился с парнями, парни достали дешёвой, взятой за углом, вкусной водки, и вот мы сидим, общаемся. За соседний столик садятся шумные ребята, тоже залётные, но скамейка одна, мы сидим спина к спине, так и познакомились. Потом с этими двумя парнями мы проехали двое суток вместе, через Ростов, где они продали последние часы и взяли водки, через Чертково, где мы двенадцать часов ждали электричку, и расстались в Краснодаре.
Но в Россоши они покупали, а пили вместе, один из них, Леша из Подмосковья, говорил мне, кивая на мимолётных товарищей:
- Не надо доверять всем подряд.
Это он мне говорил после того, как заснул в электроне, и у него из заднего кармана штанов вытащили несколько тысяч. Что он делал в электричке с тысячами?
Они ехали в Сочи, там некая работа, я ехал в монастырь, но не знал, где именно, потом мы ехали вместе и понятия не имели, что мы тут делаем и куда направляемся. Потом они повернули обратно, решив искать счастья в Москве. А мне не нужно было счастье и возвращаться мне было некуда.
25. "Без изъистления бога словародшую". - "Ладно, тропинку я им замутил, пускай и глубиной в пол-лопаты, сторож всё равно будет проваливаться, главное, видно - вот тропинка. - "Батюшка на бэтээре мчится сквозь метель на фазенду".
26. Как-то с Димой мы разговаривали на религиозные темы. Я говорил, что мне не близка одиозность и однозначность православия, я тяготею к буддизму. Дима отвечал, что был он в буддистских храмах в Бурятии и выбежал оттуда, как угорелый, увидев, на кого они там молятся - " на чертей каких-то с копытами". Что только в православных людях есть душа, остальные концессии только вытягивают из тебя деньги. (Бес воскликнул: "А ты вытягиваешь деньги из православия!")
27. - Куда?
- Чай.
- Это Димкин чай.
- А где он сам-то?
- Дак ведь он уехал в храм.
- Кто?
- Димка.
- Какой?
- Он уже вернулся давно.
- Кто?
28. Вы жили когда-нибудь в деревне? В особенности в богатой большой деревне. НА юге, где от тепла и матерьяльного достатка у людей развязаны языки. Любое событие обрастает словами, как лавина в горах снегом. И если ты сам в событии не участвовал, то получишь информацию, выражающую не его суть, а его образ. И чем больше людей приняло участие в его обсуждении, тем этот снежный ком образа всё пространственней. Событие расплывается и начинает жить собственной жизнью, и чем дальше живёт, тем больше изменяется. Так рождаются и живут мифы и умирают, когда заканчивается потребность в их касательстве к реальности.
Вместо некоего события в большой деревне можно поставить жизнь человека в рамках словесности (т.е. языка, на котором говорят люди, обсуждающие эту жизнь).
В окружающем нас мире мы черпаем образы, могущие выразить невидимое.
Процессы, происходящие в нас и вокруг схожи.
Я имею в виду окружающую природу - то, что сотворено не человеком.
29. Он схватил лезвие, на спичку и в ямку на нитке опустил. Мусора ничего не заметили. А тот, что сверху, говорит:
- Шёл я по улице в новом костюме. А этот подходит - "дай прикурить", - я в карман потянулся и такую пиздюлину получил, упал в лужу, волны на морде сошлись. Я тогда встал и с правой ему в челюсть. А наутро матушка говорит: "Кого-то убили на нашей улице". Ну, я чувствую, меня уже пасут. Пошёл в кабак, устроил драку, меня там повязали, столы, зеркала вперемешку. Дали столько-то. А меня пасут. И спрашивают: "А вот про это убийство ты не слышал?" Ну. я подсчитал, сколько это в итоге выйдет, и пошёл на явку с повинной. А мне ещё червонец. Вот теперь сижу и думаю: Какой же я дурак!"
А тот, что с бритвой, кричит:
- Гляди, лови! - и брюхо себе полоснул - кишки наружу вывалились, а третий в хате эпилепсик был - увидел и в припадке забился, тут сержант заходит, увидел как раз весь этот процесс - и в обморок - камера открыта - я тогда эпилепсику ложку в зубы, а там ещё один был, он мне говорит:
- Вали домой, там менты все бухают.
Ну, я до мусарни, кричу:
- Пидорасты вы все!
А они мне:
- Щас завалим, сучонок!
Я кричу:
- Ни хуя вы мне не сделаете! Там эпилепсик в припадке и с брюхом порезанным!
Они испугались, выбежали, побежали, про меня забыли. Я смотрю - на столе трёхлитровая банка самогонки, думаю, домой идти или выпить, или совместить? Сел, тихонько выпил и вернулся на хату.
30. - Пошли есть.
- Но звонка-то не было.
- Ну как хочешь.
31. Грубо говоря, мы выживаем здесь, как придётся. Моё неотступное увлечение аквариумом - неким подсвеченным пространством замкнутости - приходит не спеша на новом месте и уходит, когда мозг разъедает Реальность щёлочью выводов. Только в условиях аквариума придуманности я могу рисовать свои бесплотные картины. Что поделать - таков мой удел - я - дух, парящий на крыльях бабочки над серой Действительностью.
Никто никому и ни во что не верит по-настоящему - этот вывод идёт сыромятной нитью сквозь всю мою жизнь. Возможно, да и как показывает историческая логика, наверняка, раньше дело веры, веры к жизни обстояло иначе.
Я не хочу никого упрекать или критиковать - что толку, если я сам пропитан теми же разрушительными парами - но присутствует в нашем мире какая-то безысходность и опустошение, и это замечали уже многие. Куда от этого бежать? Я набегался, как сказал поэт, "до сломанных ног" - бегство не выход. И всё-таки, что делать? Что делать с этой, в этой ситуации?
Конечно, времена изменяются, но как нам жить сейчас в центре проклятого пространства и времени? Свет, всеобъемлющий, всюду проникающий свет зовёт нас, и мы тянемся к нему всеми своими листиками и лепестками.
Мы встаём затемно, и наша задача - обеспечить лагерь дровами. За вагончиками грудой навалены чёрные, пропитанные креозотом шпалы, мы распиливаем их на циркулярке, колем и складываем куку дровами. На четыре печки уходит столько-то полноценных центнеровых кусков плотной древесины. Также имеются две печки, строение которых не позволяет топить их таким матерьялом, поскольку быстро забиваются смолой проходы. Мы берём двухручную пилу и направляемся за курятник, где высажен тутовник такой-то толщины. Мы пилим по два дерева в день, обрубаем ветки и тащим стволы к циркулярке, где распиливаем и колем и развозим этот драгоценный и труднодобываемый из-за количества прикладываемого труда матерьял на обе деликатные печки.
Говорят, что такой зимы давно не было на Кубани. Выпадают обильные снегопады, мы после ужина берём лопаты и чистим и разгребаем завалы для автомобильного кольца на территории фазенды, чтобы три имеющиеся в распоряжении предприятия машины могли заезжать и выезжать из гаража. После снегопада находит мороз и держится неделю. Мы работаем на открытом воздухе и даже при интенсивном труде замерзаем за полчаса и бежим греться в вагончик. Я без лишних церемоний закидываю ступни на печку и курю в поддувало. Мы пьём чай.
Здесь место, где собрались люди и прибывают новые, и некоторые задерживаются ненадолго, а некоторые подольше, люди без определённых планов на будущее, люди, попавшие в сложную, запутанную ситуацию, бомжи, круглосуточные тусовщики, раздолбаи или потерявшиеся в безуспешной борьбе.
Здесь мы живём натуральным хозяйством, обеспечивая сами себя самым необходимым, т.е. едой, теплом и постелью. Больше никаких условий здесь не ставится. Мы - дно общества, но окультуренное достаточно строгим руководством начальника церкви и его помощником непосредственно по лагерю дно. Здесь есть время размыслить о своей непутёвой жизни, задать вопрос и ждать ответа.
Лагерь, или в просторечьи - фазенда - находится в пяти километрах полей, покрытых сейчас снегом и разграниченных лесопосадками от ближайшего населённого пункта.
Нас здесь приютили, и что дальше - живите и думайте каждый своей головой. Вам нужны деньги? Опять деньги? Снова деньги? Зачем? Чтобы чувствовать себя людьми? Идите и работайте. Где хотите, можете даже и здесь. Постоянное чувство даяния. Жертвенность на практике представляет из себя гораздо более интересное зрелище, нежели в теории. Основной принцип соблюдается строго, если б его не было, мы бы поубивали друг друга в короткое время - смиряйся и терпи - истинно православные добродетели. Говорят, что так можно спастись.
Выглядит это примерно так: я выхожу из купе в общий отсек, беру банку со слитыми в неё спитыми остатками чая, достаю из-за стенда с иконками "бурбулятор" - самодельный высокомощный кипятильник - смотрю на банку минут пять.
- А закипячу-ка я вторяков, блядь нахуй, - лежащий на нижней полке Игорёк читает книжку из серии "По ту сторону. В трёх шагах от солнца" и посмеивается.
Порой на нас - ведь мы здесь единая семья, как скопление звёзд, разлетающихся друг от друга - накатывает невыносимая тоска - но на кого и где она не накатывает? - тоска выносимая - кто-то садится и жарит на огромной сковороде семечки, которые тут мешками, кто-то просто их грызёт до бесконечности - пока они временно не закончатся, кто-то идёт гулять вдоль полей, кто-то отводит на брате душу, в русских выражениях объясняя ему соль жизни. Нам нужно ещё заготовить дров с Игорем, чтобы хватило Джо завтра - мы выходим, кряхтя и нехотя, мрачные, к рабочему месту, а на улице градус тепла, а я сегодня ходил за огненной водой в домик, где написано "Сергей", напротив нефтебазы, и на обратном пути два раза разрядил чрево прямо в промёрзлую колею - не залезать же по пояс в сугробы - а потом пришёл, Игорь отказался - он стремается, постоянно стремается - что приедет батюшка, что Тимофеич даст разгона - у него нет документов и денег, и ему нужно добраться до дома, до Нижнего Новгорода, а вчера была двадцать третья годовщина смерти его матери, он раньше занимался каратэ приватно, на дому одного умельца, который потом по незнанию в гостях у родственников в деревенском доме закрыл вытяжку в печи и убил угарным газом себя и свою семью. Игорь говорит:
- Давай вечером.
А чего там давать, мне нацедили всего пол-литра - нет, Игорёк, ты явно не алкаш. Тогда я пошёл в первый вагончик, говорят, там парень, Димка Борода, лежит с обострением гайморита, налил ему, взял у них конфетку и сковородку, пошёл к Серёге на хоздвор, Серёга в мыле (напарники не выдерживают тягот их труда и быстренько улетучиваются) выгружает навоз (поросята, сотня кур, гуси, индюшки и индейцы, кони, коровы, псы и кошки).
- В чём проблема, Серж?
- Тебя жду, Серёга.
- Я щас.
Налил ему остатки - потом добивались всё-таки поесть, мы, не ездившие в храм сегодня - пища богов - хлеб окунается в молоко и обсасывается - жуётся - пористый пышный хлеб и своё молоко - у Серёги трещины на пальцах и отекают ноги - "долбанные суставы!" - ругается Серёга, скрипя, поднимаясь с кровати.
Тоски выносимой, поскольку распилив и наколов три чёрные полутрухлявые шпалы, я ору "Дорз", пытаясь перекричать визг циркулярки, Игорёк, опухший от воскресного просыпа, со зверским лицом прогоняет древесину сквозь диск, слышит мои завывания и улыбается. Я сижу на шпале, опершись на чугунный колун - любимый ты мой инструмент - и курю - выносимой, "молибога молибогаобомне сердце сокрушённое дух сокрушённый бог не уничижит" - потому что возвращаясь и нащёлкавшись семечек, и нет сегодня этих невыносимых пассажиров, и напившись чаю, и накурившись, и ощутив лёгкость в наконец разверзшемся чреве, я ощущаю покой и благость - тоски выносимой, как и выносимого всего-всего сущего, всего, что здесь есть, было, есть и будет.
- Ну и где там обещанный пораньше обед? - говорит Игорь, посматривая на часы и вслушиваясь в тишину идущего вдалеке поезда. А я наливаю чаю и "лыбу давлю - зубы сушу". Чего-то хорошо мне.
32. Вышел вечером и намотал по расчищенному кругу, опоясывающему фазенду, который мы откапываем после очередного снегопада, несколько раз - ритуал, как отсчитывание бусинок чёток. Способ сосредоточиться на только своей работе. Снова спрашивал - "укажи, укажи мне путь", - сквозь ночные деревья выплыл, как омлет сквозь небо, пласт ответа - я деревом образным распластался в разных мыслях и почувствовал ветвями множественность мира и ответа и так называемой человеческой личности.
Вызрел, выпорхнул, вышел наружу начальный план движения осмысленного, целенаправленного, цель которого - солнце. Снова в Турцию, забрать сумку оставленную из отеля. Здесь заработать на эту поездку. Через Турцию двигаться дальше. Воссоединение с сумкой необходимо.
Сегодня после ужина подошёл к Тимофеичу и всё рассказал - то, что мне нужно.
- Конкретно?
- Конкретно.
- Люблю конкретику.
- Я тоже.
Одобрил меня, говорит, что ждали они с батюшкой от меня и от Игоря результатов. Выбор направления - вот он данный результат.
33. Нет возврата к прежнему взгляду. Убиенные души деревьев врастают в меня.
Как и что будет наяву, неизвестно. Лишь светлый образ и доверие. Видение позиций и вещей совместилось с совестью - всё встало на места. А как только встало - выплыл ответ.
- Не надо делать ставку на людей. Не надо делать ставку вообще.
Быть самим собой - значит, прислушиваться внутрь себя. Без внутреннего источника ничего не существует.
34. Ну, я пришёл, смотрю - пять минут. Варежки кинул, на фиг надо - и в коровник попиздячил. Там ухерачил - раз, раз, раз - три четверти ведра запиздюрил. Ни вазелина, ни хуя же нету. Она мычит, ей же больно. Но я успел до ужина и попиздил обратно.
35. Ответ рассеян среди всех брызг и ветра информации, которая проходит сквозь тебя, когда просеяв сетку души, ты обнаруживаешь некие крупицы, застрявшие, которые переливаются и остаются в тебе, несмотря ни на что, прагматический анализ их бессмысленен, так как это совсем другой путь. Научиться важно понимать волю Божию. Совмещать собственную крупицу с образом крупицы, которая тебе доступна.
36. - Ну ладно, завтра выходной, - говорит Тимофеич. Все улыбаются, поскольку у каждого своё послушание, и оно не имеет выхода, оно аки тоннель, местами замутнённый, но тем не менее светлый. Здесь мы существуем единственно трудом. Это не работа, это образ жизни. - Ладно, хлопцы, приятного аппетита, сытый голодного не разумеет.
Мы, помолившись, садимся за длинный стол. Магнитофон, орущий пять минут назад, выключен, мы сосредоточенно и быстро уминаем кашу, одновременно размешивая чай в стаканах, макаем в него хлеб - так он напоминает печенье, что ли, более сладкий, макаем хлеб и в кашу, макаем во всё, что можно вкушать. Магнитофон переведён на внешние, висящие на улице под окном динамики, и переключён на кассету с православными песнопениями. "У этого баса точь-в-точь голос, как у шамана якутского, что за такое?!" - думает кто-то. А я думаю, что несмотря на внешние различия и несовершенность человеческого способа передачи информации, всё направляется к одному. Это единое стремление, единая потребность - прорваться к чистоте. Православная кассета тянет псалмы в ожидании приезда батюшки. Часы, что висели между динамиков, над полотнищем с изображением новомученника царя Николая Второго с по углам выведенными лицами членов его семьи, электронные часы от частых смен погоды, от частых и как бы неожиданных морозов сбились и показывают постоянно ноль-ноль ноль-ноль. Уже который день снятые, они стоят на подоконнике, и иногда в течение дня зайдя в трапезную, можно увидеть кого-нибудь из послушников, задумчиво сидящего рядом или даже разбирающего механизм. Но часы и сейчас стоят на подоконнике, и некто в сытой благодати после трудового дня оперся предплечьем об их корпус. Часы показывают четыре квадратных нуля и светятся в полутьме зеленоватыми точками, и мы летим сквозь время в некоем образе современной машинности и ловим ртами душ вкус непреложности человеческих законов и грустим из-за того, что впереди предстоит долгий путь, полный напряжения и борьбы, и радуемся тому, что этот путь освящён светом и внутренний светильник не погасить никаким человеческим законам. И нет ничего, кроме завтрашнего дня, и даже если будет пасмурно и всё затянет облаками или тучами, за ними всё равно пылает солнце, для всех солнце, для всех, подобно внутреннему светильнику.
Что есть путь.
Вы же понимаете, это не вопрос. Это и есть путь.
37. С вечера меня прихватило. Старая внутричревовая травма снова дала о себе знать. В шесть утра я постучался в вагончик, где ночевал Тимофеич - "Мне плохо" - "Собирайся, выезжаем в больницу", - ответил с кровати он. Мы вытолкали машину из очередных сугробов и через час были в станичной больнице. Я сдал анализы, Тимофеич пока уехал, час я ждал результатов, а затем меня не приняли в хирургию, а направили в терапию. Там меня тоже не взяли - "Нет оснований для госпитализации", - я зажевал несколько обезболивающих таблеток и свернулся на скамейке в приёмной. Вскоре приехал наш отец, наш босс, наш начальник, человек, проработавший здесь на фазенде девять лет - Юрий Тимофеевич, и мы рванули обратно. Остановились в храме, он купил мне выписанных таблеток, я пообщался с батюшкой, который посоветовал мне бросить курить, но какое там бросить курить, если всё на нервах, подумал я, эх, батюшка, наивный человек.
- Отдыхай, сколько надо, - сказал мне Тимофеич. - Больной человек, по себе знаю, никому не нужен.
- Кто спонсирует всё это предприятие? - спросил я.
- Прихожане. Те, кто посещает храм.
- А государство?
- Сейчас ведутся переговоры на эту тему. Получить регистрацию как реабилитационный центр, но кому это нужно...
- Вот и я про то же. Кому это нужно?
- Есть центры. Деньги выделяются, на месте сидят два клоуна. Деньги гребут те, кто сидит у кормушки. Сам понимаешь. Ладно, отдыхай. Когда выздоровеешь, тогда и всё будет. Не переживай.
38. Серый, мой крёстный, лежит на кровати в отрубе. Он остался один на хоздворе, напарники либо разбежались, либо милиция забрала, он пашет на износ. Злой, как чёрт. И доит, и кур забивает, и яйца собирает, и за поросятами убирает. Встаёт в пять, заканчивает, едва успевая на ужин.
- Серый, нельзя так. Ты же видишь, сам о себе не позаботишься, никто о тебе не позаботится.
- А мне так надо.
- Как? Уже собрался, что ли?
- Не понял?
- Решил, говорю, полечь, что ли, здесь?
- Нет.
- Так ведь уважать себя надо, Серёга, заботиться о себе.