2010 by Jonathan Kellerman. This translation is published by arrangement with Ballantine Books, an imprint of Random House, a division of Penguin Random House LLC
(C) Артём Лисочкин, перевод на русский язык, 2019
(C) Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
* * *
Глава 1
Утречко намечалось – лучше не придумаешь. В подобное утро меньше всего хочется слышать о таких вещах, как убийство.
Прохладный тихоокеанский бриз вот уже второй день подряд тянул через побережье на материк, сдувая всю скопившуюся в воздухе дрянь куда-то в сторону Пасадены. Мой дом уютно устроился в предгорье чуть северней Бель-Эйр, почти в самой высшей точке старой конной тропы, змеящейся вокруг Беверли-Глен, где бьющие в глаза изобилие и богатство уступают место сонной сельской одури. Это район «Порше» и койотов, дурно работающей канализации и потайных чистых ручейков.
Собственно мои владения – это восемнадцать сотен квадратных футов красного дерева с металлизированной пропиткой, серой от времени кровельной дранки и тонированного стекла. Где-нибудь поближе к городу такое сооружение считалось бы убогой лачугой; здесь же, в горах, это уже вполне пристойное «деревенское гнездышко», тихое прибежище от городского шума и суеты – ничего пафосного, зато куча всяких террас и веранд, неожиданных ракурсов и приятных визуальных сюрпризов. Проект в свое время разработал для себя любимого один венгерский художник, чьи попытки забросать «галерейные ряды» на бульваре Ла-Синега невероятных размеров полотнами с треугольниками всех цветов радуги завершились полным финансовым крахом. Потеря для искусства обернулась выгодой для меня – благодаря решению лос-анджелесского суда по делам о банкротстве. В хороший денек вроде нынешнего в комплекте с домом идет еще и вид на океан – смутная лазурная полоска, робко выглядывающая над прибрежным районом под названием Палисады.
Я спал один с открытыми окнами – к черту грабителей и нынешних последователей Мэнсона! – и проснулся в десять, голый, в окружении свалившихся на пол простыней, в самый разгар какого-то тут же забытого сновидения. Чувствуя себя расслабленно и умиротворенно, приподнялся на локтях, кое-как подобрал обратно простыни и бездумно уставился на карамельные полоски солнечного света, просачивающиеся сквозь высокие французские окна. Вытащило меня из постели лишь вторжение обычной комнатной мухи, которая то пытливо исследовала складки простыней – мертвечину искала, что ли? – то вдруг кидалась мне на голову на манер пикирующего бомбардировщика.
Прошаркал в ванную, открыл краны, чтобы наполнить джакузи, после чего в сопровождении мухи направился в кухню на предмет поисков чего-нибудь съедобного. Сделал себе кофе, и мы с мухой по-братски разделили рогалик с луком. Двадцать минут одиннадцатого утра, понедельник – и никакой необходимости куда-то ехать или что-нибудь делать. Блаженный декаданс…
С того момента, как мне преждевременно пришлось оставить врачебную практику, прошло уже почти полгода, но меня до сих пор изумляло, насколько прост оказался переход от маниакального трудоголика к тормозному лодырю, озабоченному только собственной персоной. Наверное, такова и была моя истинная суть с самого начала.
Вернулся к бурлящей ванне, присел на краешек, дожевывая рогалик. В голове понемногу рождались планы на предстоящий день: понежусь как следует в горячей водичке; прогляжу утреннюю газетку; может, пробегусь трусцой до каньона и обратно; приму душ; потом, пожалуй, скатаюсь в… Но тут все эти приятные размышления грубо прервал звонок в дверь.
Обмотавшись полотенцем, я подошел ко входной двери в тот самый момент, когда в нее уже входил Майло Стёрджис.
– Было незаперто, – объяснил он, крепко прихлопывая за собой дверь и швыряя на диван экземпляр «Таймс»[1]. Уставился на меня, и я потуже затянул вокруг себя полотенце. – Ну, с добрым утром, дитя природы!
Я махнул ему, чтобы проходил внутрь.
– Вообще-то неплохо бы запираться, дружище! Иначе знаешь, как бывает? Если нужна наглядная иллюстрация, то изволь – у меня в отделе таких протоколов что грязи.
– Доброе утро, Майло.
Дотащившись до кухни, я налил две чашки кофе. Майло, который здоровенной неуклюжей тенью следовал за мной по пятам, тут же открыл холодильник и вытащил оттуда тарелку с холодной пиццей, которую я, убей бог, не помню, чтобы когда-нибудь покупал. Вернувшись вслед за мной в гостиную, он рухнул на мой старый кожаный диван – артефакт из брошенного офиса в Уилшире, – пристроил тарелку на бедре и вытянул ноги.
Я сходил в ванную закрыть краны и устроился напротив него на бежевой оттоманке.
Майло мужик крупный – шесть футов два дюйма, двести двадцать фунтов[2] – и, подобно таким же здоровенным бугаям, сидя словно растекается, как кисель. В то утро, утонув в диванных подушках, он больше походил на огромную тряпичную куклу – куклу с широким приятным лицом, почти мальчишеским, если не считать глубоких оспин на коже и усталых глаз. Глаза у него на удивление зеленые, с красноватыми белками, брови темные и косматые, шевелюра тоже почти черная и густая – причем именно что шевелюра, а не укладочка волосок к волоску, – как говорят в народе, «под Кеннеди». Нос крупный, с довольно заметной горбинкой, губы пухлые и по-детски мягкие. Вниз по рябым щекам спускаются баки, вышедшие из моды как минимум лет пять назад.
Как обычно, на нем была какая-то подделка под «Брукс бразерс» – оливково-зеленый габардиновый костюм, желтая рубашка, ядовитый галстучек в зелено-золотистую полоску, густо-бордовые ботинки… Смотрелся он в этом наряде столь же стильно, как У. К. Филдс[3] в красных кальсонах.
Не обращая на меня внимания, Майло сосредоточился на пицце.
– Молодец, что нашел время заглянуть на огонек.
Когда тарелка опустела, он наконец опять подал голос:
– Ну, и как у тебя дела, старина?
– Дела у меня просто замечательно. Так чем могу, Майло?
– А кто говорит, что мне от тебя чего-то надо? – Он отряхнул крошки с коленей прямо на ковер. – Может, я просто в гости зашел.
– Хм! Ты врываешься сюда без звонка, да еще с такой перекошенной физиономией – это просто в гости зашел называется?
– Надо же, какая сила интуиции!
Майло с силой провел руками по лицу, словно умываясь без воды.
– Хочу кое о чем попросить, – сдался он наконец.
– Ладно, бери машину. Я часов до четырех все равно никуда не собираюсь.
– Нет, на сей раз я не за этим. Мне нужны твои профессиональные услуги.
Тут уже мне понадобилась пауза.
– Ты не в моей возрастной категории, – произнес я наконец. – А потом, я давно уже завязал с профессией.
– Я не шучу, Алекс. У меня сейчас один из твоих коллег лежит на столе в морге. Некто Мортон Хэндлер.
По фамилии я его знал, в лицо – нет.
– Вообще-то Хэндлер – психиатр.
– Психиатр, психолог… Незначительные смысловые нюансы в данном случае. Чистая семантика… Важнее то, что он мертв. Убит. Глотку от уха до уха раскроили плюс выпотрошили как следует – вся требуха наружу. И еще одна дамочка, знакомая его, – с ней обошлись примерно так же, и даже почище. Значительные повреждения половых органов, нос отрезали напрочь… Дом, где все это случилось, – его дом, – теперь не дом, а натуральная бойня.
«Бойня», «семантика»… Иногда хорошо чувствуется, что у моего друга степень магистра по американской литературе.
Я оставил чашку.
– Хорошо, Майло. Аппетита ты меня уже лишил. А теперь скажи, при чем здесь я?
Он продолжал, будто и не слышал:
– Меня вызвонили туда в пять утра. И с тех пор я по колено в дерьме и кровище. Вонь там – ну просто не передать! Люди плохо пахнут, когда умирают, знаешь ли. Я не про разложение – я про ту вонь, которая еще до разложения. Я-то думал, что уже ко всему привык. Но тут как нюхнешь, так аж досюда пробирает! – Он похлопал себя по животу. – В пять утра! Пришлось бросить дружка в постели – он мне целую сцену закатил. Горы мяса с кишками, и все это в пять утра… Господи!
Майло встал и нацелился взглядом в окно, неотрывно глядя куда-то поверх сосен и эвкалиптов. С моего места мне была видна завивающаяся вдалеке струйка дыма – кто-то затопил камин.
– А у тебя тут и вправду классно, Алекс. Тебе не скучно жить в таком раю и абсолютно ничего не делать?
– Ни капельки не скучно.
– Угу. Тоже думаю, что нет. И про Хэндлера и ту девчонку ты больше и слышать ничего не хочешь.
– Только нечего изображать тут пассивно-агрессивное расстройство, Майло. Выкладывай, зачем пришел.
Он обернулся и посмотрел на меня сверху вниз. Теперь его крупное некрасивое лицо выглядело еще более усталым.
– Я полностью подавлен, Алекс. – Он протянул мне пустую чашку, словно какой-то огромный Оливер Твист, которого только что хлопнули пыльным мешком по голове. – Наверное, только по этой причине я готов вынести еще чашечку этой отвратительной бурды.
Я взял чашку и налил ему добавки. Майло шумно отхлебнул.
– У нас есть возможный свидетель. Ребенок, который живет в том же доме. Девчонка в полном раздрае, сама толком не знает, что видела. Я как глянул на нее, так сразу про тебя подумал. Что ты мог бы с ней поговорить – может, даже загипнотизировать, чтобы встряхнуть ее память.
– А у вас что, нет штатных психологов?
Он полез в карман пальто и вытащил пригоршню полароидных снимков.
– Глянь-ка, какая красота.
Я взял их, присмотрелся. От увиденного меня чуть не вывернуло наизнанку. Быстро сунул ему фотки обратно.
– Убери ради бога и больше мне такого не показывай!
– Небольшой беспорядочек, угу? Говорю же – мясо. – Майло допил чашку, запрокинув ее к самому носу, чтобы стекло все до капли. – А все наши штатные психологи – это всего лишь один-единственный парень, который поставлен следить, чтобы в наши доблестные ряды не пролезли всякие шизики. А задача номер два у него – отлавливать тех шизиков, которые все-таки умудрились к нам просочиться. Вдобавок по детишкам он не спец. А вот ты – да.
– Но я совершенно не спец по убийствам.
– Забудь ты про убийство! Это моя проблема. Просто поговори с девчонкой, которой всего лишь семь лет от роду.
Я по-прежнему колебался. Майло примирительно выставил вперед ладони – совершенно белые, словно он долго оттирал их пемзой.
– Эй, я не имел в виду совсем уж бесплатно! Я готов проставиться. Знаю одно неплохое итальянское местечко, ньокки там – пальчики оближешь. И совсем неподалеку от…
– От этой бойни, как ты изволил выразиться? – Я скривился. – Нет уж, спасибо. А потом, я за тарелку макарон не работаю.
– И чем же тебя тогда можно соблазнить? У тебя ведь и так все уже есть – и дом в горах, и классная тачка, и шмотки от «Ральф Лорен»… Даже кроссовки и те «Ральф Лорен»! Господи, в тридцать три года уже типа как на пенсии, и с рожи загар не сходит… Да меня только от одного перечисления всего этого зло берет!
– Да, но счастлив ли я?
– Думаю, что да.
– И ты абсолютно прав. – Я подумал про жуткие фотографии. – Так что бесплатная контрамарка на фильм ужасов мне тоже не нужна.
– Знаешь, – заметил Майло, – я готов поспорить, что за всей этой твоей деланой зрелостью и умудренностью скрывается обычный молодой оболтус, готовый на стену полезть со скуки.
– Чепуха.
– Нисколько не чепуха. Сколько времени уже прошло – шесть месяцев?
– Пять с половиной.
– Хорошо, пять с половиной. Когда мы с тобой познакомились – поправь меня, если я ошибаюсь, – ты был полон жизни, энергии через край, на все свое суждение. Котелок варил на всю катушку. А теперь я только и слышу, что о пользе гидромассажа, да за сколько ты пробегаешь свою долбаную милю, да какие офигительные закаты видать у тебя с террасы… Выражаясь на твоем жаргоне, это регрессия. Всех забот – натянуть шортики поцветастей, на роликах прокатиться да в водичке поплескаться. Как и половина населения в этом городе, ты функционируешь на уровне шестилетки.
Я расхохотался.
– И ты делаешь мне это предложение – влезть с головой во все это мясо с кишками – исключительно в качестве трудотерапии?
– Алекс, да ты отсидишь себе всю жопу, пытаясь по Фрейду достичь нирваны через инерцию, но у тебя все равно ничего не выйдет! Помнишь, как там у Вуди Аллена: излишняя зрелость – это нехорошо, можно перезреть и испортиться?[4]
Я хлопнул себя по голой груди.
– Пока никаких признаков порчи не вижу.
– А они изнутри сидят, потом проявятся – вылезут, когда ты меньше всего ожидаешь.
– Спасибо вам, доктор Стёрджис.
Он с отвращением посмотрел на меня, вышел в кухню и вернулся, вонзив зубы в обнаруженную там грушу.
– М-м… Вкуснота!
– Кушай на здоровье.
– Ладно, Алекс, забыли. Я с этим психиатром и этой девицей Гутиэрес как-нибудь сам разберусь. Все, что у меня есть, – это семилетняя девчонка, которая вроде что-то видела или слышала, но слишком напугана, чтобы все это осознать и хоть как-нибудь связно изложить взрослым дядям. Я прошу у тебя всего два часа твоего времени – уж чего-чего, а времени-то у тебя навалом – и вот что получаю: шиш с маслом.
– Не гони лошадей. Я не сказал, что отказываюсь. Дай мне уложить все это в голове. Я только что проснулся, а ты врываешься ко мне таким вот макаром и сразу огорошиваешь каким-то двойным убийством…
Дернув рукой, чтобы оттянуть обшлаг рубашки, Майло присмотрелся к циферблату своего «Таймекса»[5].
– Десять тридцать семь. Бедное дитя. – И, смерив меня уничижающим взглядом, он опять вгрызся в грушу, отчего сок потек у него по подбородку.
– Во всяком случае, ты наверняка помнишь, что вышло, когда мне пришлось последний раз иметь дело с полицией. Тот опыт оказался для меня довольно травмирующим.
– Да, с Хиклом и впрямь нехорошо вышло. Но ты тогда и сам был потерпевшим – в некотором роде. Я нисколько не заинтересован тебя во все это по полной втягивать. Просто побеседуешь с малышкой часок-другой. Как я уже говорил, может, гипноз попробуешь, если у тебя не будет возражений… И сразу едем есть ньокки. Я вернусь домой и попробую угомонить своего возлюбленного, а ты можешь опять запереться в своей башне из слоновой кости. Конец пьесы. А на недельке можно будет просто так куда-нибудь сползать – к примеру, по сашими в японском квартале вдарим… Ну так как?
– А что этот ребенок в принципе видел или слышал? – спросил я, с тоской наблюдая, как блаженный денек ничегонеделания на глазах вылетает в трубу.
– Тени, голоса каких-то двух человек – может, трех. Но кто там на самом деле знает? Она ведь совсем кроха, да еще такая моральная травма… Мать ее перепугана ничуть не меньше, и у меня сложилось впечатление, что в плане интеллекта она отнюдь не физик-ядерщик, для начала-то. Я просто не представляю, с какой стороны зайти, Алекс. Я уже по-всякому пытался: и утешал, и сюсюкал… Может, если б там оказался инспектор по делам несовершеннолетних, то что-нибудь бы да вышло, но теперь их раз-два и обчелся. Наше начальство лучше еще три дюжины заместителей наберет, которые только бумажки перекладывать умеют.
Грушу он догрыз до самой сердцевины.
– Тени, голоса… Вот и всё. Ты ведь вроде спец по психолингвистике? Знаешь, на каком языке общаться с малолетками. Если сможешь заставить ее открыться, будет здорово. Если она даст хоть что-нибудь похожее на словесный портрет – вообще фантастика. Ну а если нет, то делать нечего – по крайней мере, мы пытались.
Психолингвистика… Давненько я не употреблял этот термин – последний раз это было вскоре после того происшествия с Хиклом, когда я вдруг поймал себя на том, что окончательно потерял над собой контроль, а лица Стюарта Хикла и всех детишек, над которыми он измывался, безостановочно кружились у меня в голове. Майло тогда потащил меня выпить. Где-то часа в два ночи он громогласно вопросил, почему дети так долго держали все это в себе.
«Они ничего не рассказывали, потому что никто не знал, как их слушать, – объяснил я тогда. – Они считали, что сами во всем виноваты».
«Вот как? – Он поднял на меня затуманенный взор, обеими руками вцепившись в большую глиняную кружку с пивом. – Ну да, я вроде уже слышал что-то такое от наших спецов по малолеткам».
«Именно так дети и думают, пока малы и эгоцентричны. Словно они – это центр вселенной. Мама поскальзывается, ломает ногу, а они винят в этом себя».
«И долго это длится?»
«У некоторых это вообще никогда не проходит. У большинства из нас подобная установка со временем ослабевает. Уже лет в восемь-девять мы воспринимаем окружающее гораздо более четко – но в любом возрасте взрослый всегда может манипулировать детьми, убедить их в том, что виноваты они сами».
«Вот скотство, – пробормотал Майло. – И как же ты вправляешь им мозги?»
«Нужно знать, как дети думают в том или ином возрасте. На разных стадиях развития. Начинаешь говорить на их языке – и пополняешь свои знания в области психолингвистики».
«И вот этим ты и занимаешься?»
«И вот этим я и занимаюсь».
Через несколько минут он спросил: «Как ты лично считаешь: чувство вины – это плохо?»
«Вовсе необязательно. Это часть того, что предохраняет человеческое общество от распада. Хотя в избытке может и покалечить».
Майло кивнул. «Угу, мне это нравится. А то мозгоправы вроде только и твердят, что, мол, хуже чувства вины вообще ничего нету. Твой подход меня больше устраивает. Вот что тебе скажу: как раз чувства вины нам частенько и не хватает – в этом мире просто не протолкнуться от всяких долбаных дикарей!»
Никаких возражений на этот счет у меня тогда не нашлось.
Мы поговорили в подобном духе еще немного. Алкоголь окончательно отпустил наши ментальные тормоза, и мы начали смеяться, а потом плакать. Бармен перестал протирать свои стаканы и подозрительно уставился на нас.
* * *
С точки зрения душевного состояния это был очень хреновый – действительно крайне хреновый – период в моей жизни, и я хорошо помнил, кто оказался рядом, чтобы помочь мне его преодолеть.
Я посмотрел, как Майло докусывает серединку груши на удивление мелкими и острыми зубками.
– Два часа? – уточнил я.
– Максимум.
– Тогда дай мне часок, чтобы собраться и кое-что доделать по дому.
То, что Майло все-таки убедил меня помочь ему, его вроде не слишком-то взбодрило. Он лишь кивнул и устало выдохнул.
– Ну, вот и отличненько. А мне нужно пока смотаться в отдел и тоже кое-что уладить. – Еще одна консультация с «Таймексом». – В двенадцать?
– Годится.
Майло подошел к двери, открыл ее, вышел на балкон и швырнул огрызок груши через перила в зелень внизу. Начал было спускаться по ступенькам, но вдруг обернулся и опять посмотрел на меня. Солнечные лучи, упавшие на его искаженное скорбью лицо, превратили его в какую-то бледную маску. На миг мне показалось, что его вот-вот пробьет на слезу.
Зря беспокоился.
– Слышь, Алекс, раз уж тебе все равно никуда не надо, можно я возьму «Кэдди»? Эта, – он обвиняющее ткнул пальцем в древний «Фиат», – уже на последнем издыхании. Теперь вот стартер…
– Блин, да ты просто влюбился в мою тачку!
Я зашел в дом, взял запасные ключи и бросил ему. Майло перехватил их на лету, словно Дасти Бейкер[6], отпер мой «Севиль» и ввинтился внутрь, сразу отодвинув назад сиденье, чтобы уместить свои длинные ноги. Мотор завелся с полтычка, энергично рыкнув. Будто шестнадцатилетний юнец, отправляющийся на свой первый школьный бал на папашиных «колесах», Майло лихо погнал под уклон к городу.
Глава 2
Что значит жить в лихорадочном темпе, я знаю с самых юных лет. Окончив школу круглым отличником, шестнадцати лет от роду поступил в колледж – чтобы оплачивать учебу, пришлось подрабатывать гитаристом на танцах, а сразу после выпуска – в докторантуру по специальности «Клиническая психология» в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, в результате чего уже в двадцать четыре года обзавелся докторской степенью. Потом поработал в интернатуре – для этого пришлось отъехать на Север, в психиатрический институт имени Лэнгли Портера, и вернулся в Эл-Эй[7], чтобы закончить аспирантуру для обладателей докторской степени в Западном педиатрическом центре. Покончив на этом с учебой, получил штатную должность врача в клинике и одновременно преподавателя медицинской школы при упомянутом центре. Одного за другим принимал пациентов и успевал еще в огромном количестве плодить научные статьи.
В двадцать девять стал уже адъюнкт-профессором по педиатрии и психологии, а также директором программы поддержки детей, страдающих физическими заболеваниями. Титул к тому времени был у меня уже такой длинный, что мои секретарши просто не могли запомнить его целиком, но я все продолжал усиленно публиковаться, воздвигая себе бумажную башню, в которой в основном и обитал: тематические и статистические исследования, контролируемые эксперименты, монографии, главы для учебников… Выпустил даже отдельным томом собственный научный труд касательно психологических последствий хронических заболеваний у детей.