У каждого из нас есть свое собственное чудовище, притаившееся в засаде.
Хью Уолпол
Моим детям, которым всегда все виднее
1
Работа врача не кончается никогда.
Этим я не хочу сказать, что больные не выздоравливают.
Просто та связующая нить, которая образуется во время проведенных за закрытыми дверями сорокапятиминутных сеансов, то общение, которое возникает, когда глаза врача заглядывают во внутренний мир пациента, — оно не может прерваться, исчезнуть без следа.
Одни пациенты действительно уходят и больше не возвращаются. Другие не уходят никогда. Многие представляют собой нечто среднее: время от времени — в приступе гордыни или в отчаянии — они опять цепляются за спасительную нить.
Попытки предугадать, кто попадет в какую группу, — занятие бесперспективное, и шансов преуспеть в нем не больше, чем в Лас-Вегасе или на фондовой бирже. После нескольких лет работы я от них отказался.
Поэтому я почти не удивился, когда однажды июльским вечером, вернувшись домой с прогулки, узнал, что мне звонила Мелисса Дикинсон.
Первый раз за… сколько же лет? Должно быть, прошло лет десять или около того с тех пор, как она перестала посещать мой кабинет. Я тогда практиковал в одном безликом, холодном многоэтажном доме в восточной части Беверли-Хиллз.
Одна из моих «долгосрочников».
Уже по одной этой причине она могла бы врезаться в память, но там и без того было много всего…
Детская психология — идеальное поле деятельности для тех, кому нравится чувствовать себя героем. Дети склонны выздоравливать относительно быстро, и лечить их легче, чем взрослых. Даже в разгаре моей лечебной практики мне редко приходилось назначать маленькому пациенту более одного сеанса в неделю. Но с Мелиссой я начал с трех. Из-за масштаба ее проблем. И уникальной ситуации, в которой она находилась. Через восемь месяцев мы сократили сеансы до двух, а к концу первого года занимались один раз в неделю.
За месяц до окончания второго года лечение было прекращено.
На последних сеансах девочку стало не узнать; я даже чуточку поздравил сам себя, но у меня хватило ума не впасть в эйфорию. Ведь та семейная структура, которая породила ее проблемы, совершенно не изменилась. Ее поверхность не была даже поцарапана.
Несмотря на это, у меня не было причин настаивать на продолжении лечения против ее воли.
Мне девять лет, доктор Делавэр. Я уже могу сама со всем справляться.
Я отпустил се с миром и ждал, что она скоро мне позвонит. Прошло несколько недель, звонка от нее все не было, я позвонил ей сам, и мне было сказано вежливым, но неожиданно твердым для девятилетней девочки тоном, что чувствует она себя отлично, спасибо и что позвонит сама, если я буду ей нужен.
И вот она позвонила.
Долго же пришлось ждать у телефона.
Десять лет. Значит, ей должно быть девятнадцать. Надо выкинуть все из памяти и приготовиться к встрече с незнакомкой.
Я взглянул на оставленный ею номер телефона.
Код 818. Сан-Лабрадор.
Я прошел в библиотеку, немного покопался в историях болезни с пометкой «закрыто» и наконец нашел ее карту.
Первые три цифры те же, что и в тогдашнем домашнем номере, а четыре последние — другие.
Поменялся номер или она не живет больше дома? Если переехала, то не слишком далеко.
Я посмотрел на дату ее последнего сеанса. Девять лет назад. День рождения у нее в июне. Ей исполнилось восемнадцать месяц назад.
Интересно будет посмотреть, что в ней изменилось и что осталось прежним.
Интересно, почему она не позвонила раньше.
2
Трубку сняли после двух звонков.
— Алло? — Незнакомый молодой женский голос.
— Это Мелисса?
— Да, я.
— Это доктор Алекс Делавэр.
— О, здравствуйте! Я не… большое спасибо, что позвонили, доктор Делавэр. Я не ждала вашего звонка раньше завтрашнего дня. И вообще не знала, позвоните вы или нет.
— Интересно, почему?
— Под вашей фамилией в телефонной книге… Извините. Подождите минутку, пожалуйста.
Трубку прикрыли рукой. Приглушенный разговор.
Через минуту снова послышался ее голос.
— В телефонной книге под вашей фамилией нет служебного адреса. Вообще никакого адреса. Просто ваша фамилия, без степени — я не была уверена, что это тот самый А. Делавэр. Так что я не знала, продолжаете ли вы практиковать. Ваша телефонная служба ответила, что практикуете, но работаете по большей части с адвокатами и судьями.
— Это в общем так и есть.
— Вот как. Тогда, наверное…
— Но я всегда в распоряжении своих бывших пациентов. И рад, что вы позвонили. Как у вас дела, Мелисса?
— Хорошо, — быстро сказала она и засмеялась, но тут же оборвала смех. — В таком случае логично спросить, зачем я звоню вам через столько лет, не правда ли? Отвечу, доктор Делавэр, что дело на этот раз не во мне. Я звоню из-за мамы.
— Вот как.
— Вы не подумайте, ничего ужасного не случилось. О Господи, подождите еще минуту. — Она опять прикрыла трубку ладонью и стала говорить с кем-то в комнате. — Извините, доктор Делавэр, просто сейчас мне немного неудобно разговаривать. Можно мне прийти поговорить с вами?
— Конечно. В какое время вам удобно?
— Чем скорее, тем лучше. Я теперь практически свободна. Занятий нет. Я окончила школу.
— Поздравляю.
— Спасибо. Здорово чувствовать себя на свободе.
— Еще бы. — Я справился по своему ежедневнику — Как вам завтра в двенадцать?
— Прекрасно. Я вам правда очень признательна, доктор Делавэр.
Я рассказал ей, как меня найти. Она поблагодарила и повесила трубку прежде, чем я успел с ней попрощаться.
И узнал я гораздо меньше, чем обычно, когда мне звонят, чтобы записаться на прием.
Умная молодая женщина. Четко формулирует мысли, немного возбуждена. Чего-то недоговаривает?
Я помнил, какая она была ребенком, и не нашел во всем этом ничего удивительного.
Я звоню из-за мамы.
Тут предположить можно было все, что угодно.
Наиболее вероятно, она наконец решила всерьез заняться болезнью матери — в важном для себя аспекте. Может, ей надо было дать себе ясный отчет в собственных чувствах, а заодно получить для матери направление к специалисту.
Значит, завтрашний визит будет, скорее всего, первым и последним. И на этом все кончится. Еще на девять лет.
Я закрыл историю болезни, довольный своей способностью предсказывать дальнейший ход событий.
С таким же успехом я мог бы сразиться с игральными автоматами в Вегасе. Или купить дешевые акции на Уолл-стрит.
* * *
Следующую пару часов я трудился над своим последним проектом — монографией для одного из журналов по психологии о моей работе с целой школой детей, которых осенью прошлого года терроризировал снайпер. Писать оказалось более мучительно, чем я ожидал: тесные рамки научного подхода не давали простора для живого изложения материала.
Я тупо уставился на вариант номер четыре — пятьдесят две страницы вызывающе нескладной прозы, — пребывая в уверенности, что никогда не смогу внести ни крупицы человечности в это вязкое месиво из профессионального жаргона, научных ссылок и сносок, о создании которого у меня в голове не осталось ясного воспоминания.
В половине двенадцатого я отложил ручку и откинулся на спинку кресла, так и не найдя своей волшебной ноты. Мой взгляд упал на историю болезни Мелиссы. Я открыл се и стал читать.
18 октября 1978 года.
Да, осень 1978 года. Я помнил, что она была жаркой и неприятной. Голливуд со своими грязными улицами и тлетворным воздухом уже давно плохо переносил осеннее время. Я только что закончил лекцию в Западной педиатрической клинике, и мне не терпелось вернуться в западную часть города, где за остаток дня рассчитывал провести полдюжины сеансов с пациентами.
Я думал, что лекция прошла хорошо. Бихевиоральный подход к страхам и тревогам у детей. Цифры и факты, диапозитивы и слайды — все это казалось мне в то время впечатляющим. Лекционный зал, заполненный педиатрами, большинство из которых занимались частной практикой. Пытливая, сориентированная на практику аудитория, жадная до всего, что дает результаты, и не очень склонная терпеть академический педантизм.
За четверть часа я ответил на вопросы и направлялся к выходу из лекционного зала, когда меня остановила молодая женщина. Я узнал ее: она чаще других задавала вопросы, хотя я видел ее и где-то еще.
— Доктор Делавэр? Я Айлин Уэгнер.
У нее было приятное полное лицо в обрамлении подстриженных каштановых волос. Хорошие черты лица, тяжеловатая в нижней части фигура, легкое косоглазие. На ней была белая блузка почти рубашечного покроя, застегнутая до самого горла, юбка из твида до колен и добротные туфли. В руках у нее был черный кожаный саквояж, у которого был вид только что купленного. Я вспомнил, где видел ее раньше: среди проживающего при больнице персонала. Работает третий год. Степень доктора медицины одного из старейших университетов Новой Англии.
Я сказал:
— Доктор Уэгнер.
Мы обменялись рукопожатием. Ее рука оказалась мягкой, с короткими пальцами, без украшений. Она сказала:
— В прошлом году я была на лекции о страхах, которую вы читали для персонала Четвертой Западной. По-моему, это было здорово.
— Спасибо.
— Сегодняшняя мне тоже очень понравилась. И у меня есть для вас пациент, если это вас интересует.
— Конечно.
Она взяла саквояж в другую руку.
— Знаете, у меня сейчас практика в Пасадене, главным образом в Мемориальной больнице Кэткарта. Но ребенок, о котором идет речь, не из числа моих постоянных пациентов, просто телефонный звонок в Кэткарт по номеру для обращений за помощью. Там не знали, что с этим делать, и сообщили мне, потому что за мной значится интерес к бихевиоральной педиатрии. Когда я узнала, в чем суть проблемы, я припомнила прошлогоднюю лекцию и подумала, что это как раз по вашей части. А когда прочла расписание цикла лекций «Грэнд раундз», то подумала: превосходно.
— Я был бы рад помочь, но моя приемная находится в противоположном конце города.
— Это ничего. Они сами будут приезжать к вам — средства у них есть. Я знаю, потому что ездила туда несколько дней назад повидаться с ней — речь идет о маленькой девочке. Семи лет. Собственно говоря, сегодня я здесь именно из-за нее. Надеюсь узнать что-нибудь, что помогло бы мне помочь ей. Но, послушав вас, я поняла, что ее проблемы так просто не решишь. Ей нужен врач, специализирующийся в этой области.
— Тревожные страхи?
Энергичный кивок.
— Она просто погибает от страхов. У нее множество фобий и высокий уровень общего беспокойства. Причем оно ее буквально пронизывает.
— Вы сказали, что ездили туда, значит, это был вызов на дом?
Она улыбнулась.
— Я и не знала, что такая вещь еще существует. Нас учили называть это «домашними визитами». Нет, вообще-то у меня нет такой привычки. Я бы хотела, чтобы они сами приезжали ко мне на прием, но с этим как раз и проблема. Они никуда не выезжают. Вернее, не выезжает мать. Она страдает агорафобией[1] и много лет не покидала дома.
— Сколько лет?
— Она не уточняла, сказала просто «много лет», и было видно, как трудно дается ей даже эта встреча, так что я не настаивала. Она действительно была совершенно не готова к тому, что кто-то будет задавать ей вопросы. Поэтому мой визит был кратким, я ограничилась тем, что непосредственно относилось к девочке.
— Разумно, — сказал я. — И что она вам рассказала о ребенке?
— Только то, что Мелисса — так зовут девочку — боится всего. Темноты. Громких звуков и яркого света. Боится оставаться одна. Боится любых новых ситуаций. Часто выглядит напряженной, вздрагивает от каждого пустяка. Отчасти это, должно быть, присуще ей генетически. Или, возможно, она просто подражает матери. Но я уверена, что причина в том, как она живет, — там очень странная ситуация. Большущий дом, просто огромный. Один из этих несуразных особняков к северу от бульвара Кэткарта в Сан-Лабрадоре. Классический сан-лабрадорский дом — целые акры земли, огромные комнаты, преданные слуги, все за закрытыми дверями. А мать сидит у себя в комнате наверху, словно какая-нибудь викторианская леди, страдающая приступами меланхолии.
Она остановилась, кончиком пальца коснулась губ.
— Скорее, как викторианская принцесса. Она по-настоящему красива. И это несмотря на шрамы, сплошь покрывающие одну сторону лица и легкую лицевую гемиплегию — еле заметное обвисание, в основном когда она разговаривает. Если бы она не была так красива — так симметрична, — то можно было бы вообще ничего не заметить. Келоидных рубцов нет совсем. Просто сетка из тонких шрамов. Я бы могла поспорить, что много лет назад ей были сделаны искуснейшие пластические операции на высшем уровне хирургической техники по поводу какого-то действительно серьезного повреждения. Вероятнее всего, ожога или глубокого ранения мягких тканей. Возможно, в этом и есть корень ее проблем — я не знаю.
— А что представляет собой девочка?
— Я фактически с ней не встречалась, видела ее лишь мельком, как только вошла в дом. Миниатюрная, худенькая, миловидная, очень хорошо одетая — типичная маленькая девочка из богатой семьи. Когда я попыталась с ней заговорить, она убежала. Подозреваю, что на самом деле она пряталась где-то в комнате матери — или скорее в ее апартаментах, потому что, в сущности, это целый ряд комнат. Пока мы разговаривали с матерью девочки, я все время слышала какие-то тихие шорохи, которые тут же прекращались, как только я останавливалась и прислушивалась. Мать ни разу не прокомментировала этого обстоятельства, и я ничего не сказала. Сочла, что мне и так крупно повезло — удалось встретиться с ней и поговорить.
Я сказал:
— Это несколько напоминает картинку из готического романа.
— Да. Именно такое впечатление это и производило. Нечто готическое. Немного пугающее. Нет, не мать, конечно. Она, в сущности, очаровательна. Мила. В ней есть что-то ранимое.
— Типичная викторианская принцесса, — заметил я. — Она совсем не выходит из дома?
— Так она сказала. Призналась, что ей стыдно за себя. Но и чувство стыда не убедило ее попробовать выйти из дома. Когда я предложила ей подумать, сможет ли она посетить мой кабинет, она по-настоящему занервничала. У нее буквально затряслись руки. Зато согласилась показать Мелиссу психологу.
— Странно.
— Странное — это ведь ваш хлеб, не так ли?
Я усмехнулся.
Она сказала:
— Возбудила ли я ваш интерес?
— Вы считаете, что мать на самом деле просит о помощи?
— Для девочки? Говорит, что да. Но всего важнее то, что стимул исходит от самой девочки. Ведь это она позвонила по номеру службы помощи.
— Семилетний ребенок позвонил сам?
— Дежурная телефонистка тоже не могла в это поверить. Служба помощи не предназначена для детей. Иногда к нам звонит какой-нибудь тинэйджер, и они направляют его в службу подростковой медицины. А Мелисса, должно быть, видела один из рекламных роликов по телевизору, записала номер телефона и позвонила. Причем из-за этого она долго не ложилась спать — звонок поступил вечером в начале одиннадцатого.
Она подняла саквояж на уровень груди, открыла его, щелкнув замком, и достала кассету.
— Я знаю, что это звучит странно, но доказательство как раз у меня с собой. Они записывают все, что поступает к ним на линию. Я попросила сделать для меня копию.
Я сказал:
— Она, должно быть, развита не по возрасту.
— Наверное. Жаль, что у меня нет возможности провести с ней какое-то время. Какая славная девчушка — решилась на такой поступок. — Она помолчала. — Как ей, должно быть, тяжело. Во всяком случае, прослушав запись, я набрала номер, который она оставила, и поговорила с матерью. Она не имела и понятия о звонке Мелиссы. Когда я все ей рассказала, она не выдержала и разрыдалась. Но когда я пригласила ее прийти ко мне на консультацию, она сказала, что больна и не может. Я подумала, что речь идет о каком-то физическом недостатке, и потому вызвалась приехать к ним сама. Отсюда и мой «готический» визит на дом.
Она протянула мне кассету.
— Если хотите, можете это послушать. Это действительно нечто. Я обещала матери поговорить с психологом и взяла на себя смелость назвать вас. Но вы не чувствуйте себя никоим образом обязанным.
Я взял кассету.
— Спасибо за то, что подумали обо мне, но я, честно говоря, не знаю, смогу ли наносить визиты на дом в Сан-Лабрадоре.
— Она может приезжать хоть на другой конец города — я имею в виду Мелиссу. Кто-нибудь из прислуги будет ее привозить.