За снегом -- ни голос, ни тишь, и не явь, и не сон.
Бессмертный Вояка свой реквием прячет в карман,
В котором есть женщина, спички, дожди и Звезда,
Полночный Бродяга -- злосчастный герой и смутьян,
Исписанный лист, и скульптура из крови и льда...
Бессмертный Вояка вернется в свой город седым,
Прошедшим дом скорби, вокзалы, любовь и войну,
Осмотрится, и зашагает, закутанный в дым,
По лестнице каменных дней в непростую страну.
Бессмертный Вояка венчает бессмысленность дня --
Он просто -- незванный -- пришел погостить в нашу тень,
Он -- Вечность, он тихо уйдет, не смеясь, не стеня,
Он -- где-то забытый наш символ, а мы -- его день.
Зеленые свечи рвут Прошлого сонную гарь,
Весна растворяется теплым бездумным дождем;
Вояка, который есть Сам Себе Воин и Царь,
Пьет водку как воду, и в воздухе чертит свинцом.
И плачут солдаты на крик с ноября по апрель
Когда он их мучит прицельным и плотным огнем,
И девок швыряет в окно -- из постелей в метель,
И... кошка мурлычет, уютно укрывшись хвостом.
Они плачут, сбиваясь в колонны по два и по три,
Чтобы учиться у Ангела Бездны добру,
Чтобы в оттаявших лужах пускать пузыри,
Чтобы могильной вороной кричать на ветру,
Те солдаты, которым не надо ни есть ни спать --
Бессмертные...
Налайхин. 4 января 1921 года.
Вернувшись из гостей в дивизию, генерал фон Унгерн приказал сниматься с лагерей, и демонстративно, на глазах у китайцев, перебросил полки на Налайхин, осадив Ургу со стороны священной горы Богдо-Ула. Расчет барона оказался вполне точен и остроумен: по священной горе китайская артиллерия так и не решилась открыть огня, зато китайцы, ожидавшие, но так и не дождавшиеся на голову барона огня небесного за вопиющее кощунство, перепугались и того пуще, что дало Унгерну еще по меньшей мере сотню очков вперед. Барон совершенно спокойно хозяйничал под городом, а китайцы, помирающие со страху, производили из него не то бога, не то дъявола. А уж среди монголов слухи о божественной сущности барона распространились и того пуще, и приток добровольцев в дивизию весьма и весьма возрос, особенно после того, как стало известно о том, что Унгерн прямо запретил всем своим православным, католическим, и лютеранским офицерам и нижним чинам праздновать Рождество.
Внешне барон чувствовал себя отлично, был весел, попивал чай, и делал даже (о редкость!) довольно благодушные замечания приближенным офицерам. В этот день всем было спокойно, и даже на дереве никто не сидел, хотя этот вид ареста обычно применялся в дивизии ежедневно -- жертвы тирании генерала находились всегда.
В конце дня к караулу, который был поставлен возле шатра-ставки, подошел Белецкий, и найдя караульного офицера, предстал перед ним, и сухо поздоровался.
-- Вы зачем? -- спросил щеголеватый капитан.
-- К его превосходительству.
-- Его превосходительство вызывал вас?
-- Нет, не вызывал.
-- Его превосходительство отдал приказание никого не принимать. Он отдыхает.
-- Я по неотложному делу.
-- Это не имеет значения. Доложите начальнику штаба генерал-майору Резухину.
-- Послушайте, капитан, -- прищурился недобро Белецкий, -- Меня абсолютно не интересуют ваши замечания, а уж тем более -- советы от всей души! Я доложил вам, что явился к его превосходительству по неотложному делу, и ваше дело -- пойти и доложить ему об этом, но никоим образом не разглагольствовать!
-- Не имею возможности, господин подполковник. Имею приказ.
-- Да поймите же вы, -- гораздо мягче сказал Белецкий, -- Для контрразведки не существует причин вроде "его превосходительство отдыхает", и не существует начальников штабов тогда, когда требуется командир! Поймите вы это! Мне очень нужно видеть генерала!
-- Да рад бы служить, но вынужден повторить, что его превосходительство вас не примет, -- невозмутимо отчеканил капитан, ничуть не тронутый мягким обращением Белецкого.
Белецкий это заметил, и тут же мягкое выражение его лица сменилось зловещей ухмылкой, кошачьи глаза сощурились, а рот тихо прошипел:
-- А не пожалеете вы об этом, а?
-- Что?
-- Да вот то, что я ведь могу начать поднимать вопросы о темных пятнах в вашей биографии. У себя. Это будет похуже, чем сутки на салинге, которых вы так опасаетесь теперь! Так что, может лучше просто пойти и доложить о моем визите генералу?
-- Вы что же, угрожаете мне?
-- Угрожаю, -- откровенно, и без сожаления признал Белецкий, -- Жить стало трудновато! Так как мы с вами решим? Смею вас уверить, генерал меня принять не откажется. Да, вы добавьте, что дело строго конфиденциальное, и требует немедленного решения его превосходительства.
Капитан пожал плечами:
-- Да хорошо же, я доложу! Но не пеняйте, если он прикажет вам передать то, о чем я вас уже уведомил.
-- Хорошо, на вас пенять я не буду, -- Белецкий козырнул капитану и отвернулся.
Капитан снова пожал плечами, и отправился докладывать, а Белецкий в ожидании стал прохаживаться возле шатра, нервно похлестывая себя плетью по грязному сапогу.
Несколько минут спустя к Белецкому вышел Ильчибей. Белецкий же, видя Ильчибея, приветственно поднял руку:
-- Ба, сотник! Как себя чувствуете? Выздоровели?
Ильчибей широко улыбнулся, обнажив белые зубы:
-- Господин подполковник Белецкий! С чем пожаловали?
-- Вижу -- выздоровели, -- осклабился Белецкий, -- Ну и славно. А что, его превосходительство действительно не принимает?
-- Да, но если вопрос особой важности, как вы говорите, то... В общем, я желал бы знать, что именно вы хотели бы ему сообщить. Вкратце, разумеется.
Белецкий не удивился, но искусно изобразил удивление:
-- Я, кажется, уже имел честь докладывать, что разговор этот -- конфиденциальный.
-- И совершенно напрасно вы, господин подполковник, упрямитесь -- моих ушей все равно не минет.
-- Да, но зато не минет наверное и ушей генерала...
-- На что это вы намекаете, господин подполковник? -- весело засмеялся Ильчибей, который, будучи фаворитом барона, держал себя со всеми старшими офицерами как с равными, и уж такой завелся порядок, что никто не имел смелости поставить наглого адъютанта на место.
-- Именно на то, что вы подумали, -- вернул улыбку Белецкий.
-- Ну хорошо, пойдемте. Сдавайте оружие.
-- Как?
-- Оружие ваше сдайте караулу.
-- Шашку тоже?
-- Нет, только огнестрельное.
-- Это что, новые фантазии полковника Бурдуковского?
-- Нет, распоряжение его превосходительства.
-- Извольте, -- сказал Белецкий, и показал Ильчибею свои маузер и дрейзе.
-- Больше нет? -- спросил Ильчибей.
-- Да откуда? Никогда, верно, не лишне, чтобы офицер имел огневую мощь стрелкового батальона, только тяжеловато будет с таким грузом. Больше нет. Есть нож для метания. Тоже отдать?
-- Я уже, кажется, говорил: сдать надлежит только огнестрельное оружие. Насчет холодного никаких распоряжений не было. Тем более, что не хочется создавать у вас впечатление, будто бы вас разоружают, словно арестанта. Холодное можете оставить при себе. И вот что: вы что, специально игнорируете полевую форму нашей дивизии? Смотрите, у вас еще есть время переодеться.
-- Нет у меня времени, к сожалению.
-- Смотрите! Будет жаль, если его превосходительство...
-- Вам-то что?
-- Ну как же? Жаль вас будет. Однако, идемте. С моим присутствием вам придется примириться. Генерал не отпускает меня ни на минуту при посторонних, и хоть это мне затруднительно после болезни...
-- Так, стало быть, вас все еще беспокоят последствия? Ну а если все-таки очень приспичит? Тогда как?
Ильчибей развел руками:
-- А как прикажете. Впрочем, при его превосходительстве теперь присутствуют еще трое телохранителей.
-- Целая аудитория! -- буркнул Белецкий, -- Вот так да!
Унгерна Белецкий застал сидящим в китайском халате, и пьющим монгольский чай. Барон даже не удосужился приподняться при приходе Белецкого, а только сощурился в его сторону, слова приветственного не сказав, чем опять напомнил графу монгольского хана, который явно начал подменять собой русского генерала. Впрочем, Белецкий, который видал Унгерна и раньше, заметил-таки: что-то все же изменилось в бароне за последнее время, почти неуловимо, но изменилось. И Белецкий мог считать свое дело сделанным, он мог теперь же уйти -- свою миссию он выполнил.
-- Вы желаете сообщить нечто важное? -- спросил наконец Унгерн своим несколько высоким и чистым голосом.
-- Точно так, ваше превосходительство. Разрешите изложить?
-- Почему вы не обратились к вашему начальству?
-- Ваше превосходительство, дело в том, что то, о чем я осмеливаюсь вам доложить, не входит, в принципе, в круг интересов собственно контрразведки, так как речь идет о казнокрадстве, хотя... здесь можно говорить так же и о военном преступлении, так как наносится значительный ущерб боеспособности солдат и офицеров дивизии в непосредственной близости от театра военных действий. Исходя из сказанного...
-- Короче!
-- Речь идет о хищениях и прочих злоупотреблениях со стороны начальника продовольственного снабжения при интендантстве дивизии. Поименованный начальник -- полковник Ким...
-- Сколько он украл?
-- В общей сложности размер прибылей, полученных им от незаконных финансовых махинаций с восемнадцатого года составляет до пяти мильонов французских франков, положенных на счета во французских банках переводами через банк в Харбине, ваше превосходительство.
Унгерн жестом остановил Белецкого, и коротко бросил Ильчибею:
-- Бурдуковского ко мне! -- а потом отнесся и к Александру Романовичу:
-- Почему одеты не по форме?
Александр Романович осекся, и изумленно вытаращил глаза.
-- Вынужден вас наказать. Напомните мне об этом после... -- и Унгерн снова налил себе чаю, всем своим видом давая понять, что продолжать разговор без Бурдуковского бессмысленно.
Белецкий продолжал стоять навытяжку, мысленно желая Унгерну провалиться в тартарары.
Тем временем явился и Бурдуковский, который почти единственный обладал правом вести себя у Унгерна свободно и даже развязно: слишком много крови связывало его с бароном для этого.
-- Это кто там украл пять мильонов? -- громко обратился Бурдуковский к Белецкому, поприветствовав генерала.
-- Полковник Ким, господин полковник. Собственно, я могу понять, что это не особенно много, но в принципе...
Бурдуковский расхохотался:
-- Вот это немного! Дал бы мне кто-нибудь пять мильонов французских франков!
-- Куда уходят эти деньги? -- поинтересовался Унгерн.
-- В Харбин, ваше превосходительство.
-- Как они туда попадают?
-- Да, и как он скрывает недостачи в дивизионной казне? Тут ведь должны быть серьезные дыры в отчетности? -- добавил Бурдуковский.
-- В Харбин деньги попадают просто -- путем тайниковой передачи, -- разъяснил Белецкий, -- Тайники изымают, по-видимому, члены его семьи, а семья у него большая -- целый клан. Как точно у них это установлено, мне пока неизвестно.
-- Мне это станет известно, -- обнадежил Бурдуковский.
-- Теперь отвечу на ваш вопрос, господин полковник: тут все дело в том, что хищений из дивизионной казны в доходах полковника Ким самая малая доля -- около трехсот тысяч в общей сложности. Кроме этого Ким дает в рост, но это тоже не великая прибыль. Ким так же, словно сатрап, обложил определенным оброком нижних чинов, но и это -- не основной прибыток. Основная масса денег выручается от тайной торговли опиумом, который распространяется в основном среди нижних чинов. От этого я, собственно, и зацепился за полковника Ким, когда взял монгола с опиумом -- еще в Манчжурске.
-- Опиум? -- вскричал Унгерн.
-- Точно так, ваше превосходительство.
-- Мне никто не докладывал... что мои солдаты курят опиум!
-- Они не курят его, ваше превосходительство, они его жуют. Это ханка, то есть низкокачественный сырец на бинтах. Кусочки бинтов жуются...
Унгерн известием оказался настолько возбужден, что пострадала даже его знаменитая, известная повсюду лаконичность:
-- Насколько сильное это вызывает опьянение? Отвечайте, Белецкий!
-- Весьма значительное, ваше превосходительство. В сон человек при этом не впадает, однако, может испытывать галлюцинации... все зависит от дозы. Но жующие опиум солдаты едва ли могут отвечать за свои действия в боевой обстановке, или в караулах.
-- Так точно, -- вмешался Ильчибей, -- Я не раз замечал, что нижние чины жуют что-то на марше, и даже в караулах. Я тоже подозревал нечто подобное, но не решался...
-- Что?!!
-- Я не решался доложить вашему превосходительству, до тех пор, во всяком случае, пока мне не представится возможность прояснить все обстоятельства...
Унгерн зло усмехнулся:
-- Надо было решиться. Бурдуковский! Повальный обыск. Каждому, у кого будет обнаружен опиум -- до ста плетей.
-- Ваше превосходительство! -- стал возражать Белецкий.
-- Что? Молчать!!!
-- Ваше превосходительство, -- настоял Белецкий, -- Я бы все же попросил вас отложить все это на несколько дней.
-- Что такое?
Ильчибей послал Белецкому предостерегающий жест, но Белецкий предпочел его не заметить.
-- Это нарушило бы все мои планы, ваше превосходительство. При первых признаках обыска, или чего-нибудь в этом роде, Ким немедленно положит свои ценности в казну -- у него и украдено ровно столько, чтобы в случае положить в эту дыру активные средства, и тогда мне к нему не подступиться. А опиума у него на руках уже, наверное, нет. И получится что у меня нет доказательств.
-- А сейчас у тебя они есть? -- язвительно поинтересовался Бурдуковский.
-- Конкретных -- нет пока. Вернее -- нет повода для ареста. Но я его жду со дня на день. Сам Ким мне этот повод предоставит: скоро он будет закладывать очередной тайник.
-- А почему ты, Белецкий, в этом так уверен?
-- Они ждут штурма города. Поэтому торопятся. Ну и... агентурные данные, так сказать.
-- И Ким будет прятать ценности именно здесь?
-- Это очень вероятно. И я хочу взять полковника Ким с поличным, ну, а если его превосходительство прикажет, можно оставить на месте тайника и засаду. Таким образом мы сможем взять всю банду.
Унгерн немного подумал.
-- Согласен, -- наконец сказал он.
-- Сам будешь этим заниматься, -- утвердил Бурдуковский.
-- Виноват, только отчасти. У меня масса других дел, у меня нераскрытый агитатор, раздававший казакам свежие листовки, у меня...
-- Меня это мало беспокоит, -- возразил Бурдуковский, -- Ты, Белецкий, кашу заварил, ты и расхлебывай. Людей я тебе дам. Или ты не возьмешь?
-- Не возьму, господин полковник, -- в тон Бурдуковскому отозвался Белецкий, -- У меня есть свои. Я их предпочитаю, поскольку люди эти стоят моего доверия... в данном случае.
-- Изволишь не доверять моим людям, так тебя понимать?
-- Прошу прощения, но я предпочитаю не доверять вообще никому. Но поскольку один в поле не воин, я найду людей, у которых точно нет и не может быть общих интересов с полковником Ким. Ваши люди могут наблюдать за моими, но и только...
-- Хочешь сам все из него выколотить? -- сообразил Бурдуковский, -- Давно я хочу, чтоб ты у меня служил! Нет уж, он мой, вот что. Как только ты его возьмешь, он сразу должен быть доставлен ко мне, минуя тебя. А то я тебя знаю... Возражения?
-- Нет возражений. Как угодно, господин полковник.
-- Еще бы они у тебя были! -- усмехнулся Бурдуковский, -- Я бы точно тебе показал, где раки зимуют!
-- Благодарю, -- усмехнулся в ответ Белецкий.
-- Я тебе поблагодарю! Тебя могила только и исправит! И будь так любезен к вечеру завтрашнего дня представить мне полный отчет обо всех хищениях и махинациях Кима, включая касающиеся армейской казны, и продовольствия. Должны быть указаны так же партнеры Кима. Все отчеты начисто, и разборчивым почерком. Будем учинять полевой суд!
Это была уже подлость -- Бурдуковский прекрасно знал, что канцелярию всякую Белецкий ненавидит смертной ненавистью, да и пишет как курица лапой, знал так же и то, что Белецкий никому не доверит копирование документов, и будет-таки мучиться сам, проклиная все и вся. Белецкий поэтому послал Бурдуковскому удивленный взгляд, но, на его беду, Бурдуковский говорил вполне серьезно.
-- Все у вас? -- спросил Унгерн.
-- Точно так, ваше превосходительство, -- кивнул Белецкий, -- Вы еще приказали напомнить вам о...
-- Помню сам, -- Унгерн пожевал пустым ртом, -- Три дня строгого ареста. Когда Ким будет висеть. Ясно?
-- Точно так, ясно, ваше превосходительство.
-- Идите. Сотник! Проводите.
-- И черт вас дернул не послушать моего совета, -- огорченно сказал Ильчибей, когда оба вышли, -- Знаете, мне очень жаль. Или вы принципиально не признаете свастику на погонах**?
-- Свастику признаю, -- сказал Белецкий, -- У меня самого мундира нет.
-- Могу помочь найти, -- предложил Ильчибей.
-- Благодарю.
-- Получите ваше оружие, прошу. Да в сущности вы дешево отделались -- всего-то трое суток. Ведь не на льду... Ну, посидите на дереве, да и все дела. К тому же вас не привяжут, особых указаний от генерала не было, и не будет -- это я позабочусь, а самовольно -- никто не решится, так как вас боятся...
-- Не все. Калмыки не боятся.
-- Боятся, боятся, уверяю вас, -- засмеялся Ильчибей, -- Просто виду не подают. Восточная скрытность.
-- Очень может быть, что и так. Хотя я не понимаю, с чего им-то меня бояться? Странно, но факт: ни разу еще не имел чести драть шкуру с калмыка.
Ильчибей наконец расхохотался в голос:
-- Как-как вы сказали? Еще чести не имели шкуру драть? Эх, милейший вы человек, Александр Романович, право! Понятно теперь, почему все офицеры шарахаются от вас словно от огня. Да-с, когда отделаетесь, милости прошу ко мне. С меня выпивка. Это затем, чтобы я не чувствовал себя виноватым перед вами, а то запомните, и как-нибудь сдерете и с меня шкуру.
Белецкий удивленно наклонил голову:
-- Шкуру? С вас? А чем грешны? Или это -- шутка?
-- Да разумеется шутка, Александр Романович! Чем я могу быть грешен перед вами?
-- А шутки у вас!
-- Полно, Александр Романович, не обижайтесь же! Что ж, я объяснюсь: я считаю себя виноватым в том, что не отговорил вас от посещения его превосходительства в таком виде, и не хочу быть в долгу. Я вообще не люблю быть в долгу ни перед кем.
-- Не хочу и я обижать вас, сотник, -- ответил на это Белецкий, -- А потому не отказываюсь... Там посмотрим.
-- Что -- посмотрите?
-- Как, когда, и где.
-- А! -- улыбнулся Ильчибей, -- Это уж вы позвольте мне решать.
Белецкий тем временем стал проверять магазины своих пистолетов.
-- А что это вы патроны пересчитываете? -- обратил внимание Ильчибей.
-- Именно пересчитываю -- все ли на месте.
-- Да кому они нужны!
-- Нужны уж, я думаю -- у меня все пули золотые.
-- Это отчего же? Золота вам некуда девать?
-- Нет, для лучшей точности и дальности стрельбы. Усиленный заряд и золотая пуля. И это не раз спасало мне жизнь. Честь имею, сотник. Не скучайте тут без меня. Капитану Герасимову мои извинения, -- Белецкий коротко кивнул, и отправился восвояси.
К ночи ближе к полковнику Киму явился есаул Зыков.
-- Плохи дела, господин полковник, -- начал Зыков, -- Говоря откровенно, мы с вами оказались в большом говнеце-с, извините. Впрочем, это более вы, нежели я.
-- Что ты душу тянешь? Говори! -- поморщился Ким.
-- К генералу, видите ли, явился Белецкий, и обвинил вас в казнокрадстве и торговле опиумом. Жди теперь обысков.
-- Как?! -- Ким так и подскочил с места.
Зыков красноречиво развел руками:
-- Очень просто. Если у вас найдут ценности, а уж тем более опиум, то вы можете считать себя приговоренным.
-- Этот мерзавец Белецкий... он назвал только меня?
-- Только вас. Но ведь стоит размотать этот клубок, так сразу и другие головы полетят. Барон в бешенстве.
-- И откуда тебе это известно?
-- У меня есть свои источники сведений. Я на это денег никогда не жалел.
Ким схватился за голову, и принялся раскачиваться из стороны в сторону.
-- А я говорил -- не ссорьтесь с Майером, -- морщась, продолжил Зыков, -- Что, не могли отдать ему денег? Они ведь даже без процентов спросили.
-- Да есть у меня четырнадцать тысяч долларов, Михаил Афанасьевич, есть! -- закричал Ким, едва не плача от страха, -- У меня и тридцать тысяч есть! Но они мне были крайне необходимы именно теперь -- как раз подворачивалось одно крайне выгодное дело! Ну и решил я, что отдам им потом, подождут, не облезут! Когда деньги обернулись бы, я отдал бы их без слов, так им и объяснил... Но сейчас я не могу им дать ни гроша, ну не могу, понимаешь ты это?
-- Понимаю, что непонятного. Да только Майер со товарищи этого понимать не желают. Знать надо было, что в такие игры нельзя играть с этими палачами! Вот, вы уж доигрались, и теперь для всех нас беда будет. Всех вы под монастырь...
Ким жестом остановил Зыкова, и крепко задумался.
-- Палачи, говоришь? -- подумав, начал он, -- Палачи, значит? Ну а если мы скажем нашим людям? В смысле...
Зыков невесело рассмеялся:
-- Это, конечно, дело ваше, да только ничего они не сделают, по моему мнению. Белецкий свое дело знает. Тут себя надо спасать. Бурдуковский клянется вас повесить, но он же сказал, что повесит Белецкого, ежели у вас ничего не найдут при обыске. У него доказательств-то нет...
-- Мерзавец! -- скрипнул зубами Ким.
Зыков пожал плечами.
-- Вы, чем ругаться, лучше озаботьтесь тем, чтобы у вас ничего не нашли.
-- И что ты мне предлагаешь? Выбросить все это? Камни, золото, деньги? И опиум? Ты все это возьмешь на хранение?
Зыков энергично замотал головой:
-- Извините, нет. У меня и своего довольно. Ведь и меня могут начать трясти. Но я уж все камешки и денежки собрал, и закопал в тайник, и черта с два у меня теперь найдут хоть что-нибудь.
-- Да? -- иронически усмехнулся Ким, -- Клады зарываешь, как капитан Кидд?
-- А что прикажете делать?
-- И давно зарыл?
-- Только что оттуда.
-- А если тайник твой найдет какой-нибудь несчастный кочевник?
-- Что же, значит, судьба его стать счастливым ханом. Только это так же вероятно, как найти иголку в стоге сена. Или вы верите, что их колдуны и действительно могут отыскивать клады?
-- Лоза часто указывает на золото в земле, так же, как и на воду, это я сам видел.
-- Да все едино, дело того стоит. Жизнь мне дороже. А вот опиум я вам принес. Вы его мне давали, вы и получите, как-никак он ваш. Вот-с, благоволите получить полным весом. -- и Зыков протянул Киму мешочек.
-- Да куда мне его теперь?
-- Повторяю, лучше всего положите в тайник. Или как сами знаете. Честь имею, -- Зыков поклонился с превышенной учтивостью, и вылез вон из палатки.
-- Пес! -- шепнул ему вслед Ким, -- Какая у тебя честь! За шкуру свою трясешься!
Зыков, обладавший тонким слухом, разобрал этот шепот, улыбнулся, но возвращаться не стал.
Когда он шел до своей палатки, к нему подошел Майер, и тихо спросил:
-- Сказал?
-- Сказал, -- так же тихо ответил Зыков.
-- Ну и отправляйся спать спокойно -- тебе ничего не будет. Сколько ты нажил на наших деньгах?
-- Десять тысяч.
-- Лучше, чем ничего. Пусть будет двадцать, послезавтра. Десять вернем назад не позже, чем через три месяца.
-- Хорошо.
-- То-то. А обманешь -- сам знаешь, что с тобою будет.
-- Этого мне могли бы и не говорить, Майер! -- обиделся Зыков, -- По-моему, каждый знает, что со мною можно иметь дело!
-- Убирайся вон, честный коммерсант! -- засмеялся Майер, -- Твоя честность известна именно что только нам! И нечего прикидываться овечкой! Если ты -- сволочь, то имей мужество гордиться этим, и неси это как знамя! А не то погибнешь раньше своей безоблачной старости!
-- Ну, это как сказать, -- подумав, ответил Зыков, -- Я еще всех вас переживу, я думаю.
-- Да переживешь, как не пережить, -- рассмеялся Майер, -- Не волнуйся. Будь здоров пока что. Если что, обращайся ко мне. Поможем.
-- Это уже разговор, -- обрадовался Зыков, -- Тогда -- удачи вам, Майер.
-- Всего наилучшего, -- распрощался и Майер, сладко улыбаясь.
Покончив с Зыковым, Михаил Майер отправился искать Белецкого, да вот беда: в юрте, где Белецкий и квартировал, и отправлял служебные обязанности, его не было, и никто там точно не смог сказать, где же Александр Романович находится.
Тогда Майер, несколько поразмыслив, прошел к бивуаку штурмового полка, в котором в этот час никто и не думал спать: прочие уже потихоньку поваливались, но в полку Голицына привыкли вести ночную жизнь, так как и в бою действовали по преимуществу ночами, исключая, разве, большие сражения. Так повелось потому, что полк был предназначен Унгерном для разведок, диверсионных операций, и внезапных ночных налетов.
Казаки сидели у костров и варили себе кашу -- от холода всем хотелось есть, раз уж ничего не было выпить. У одного из костров затеивалось что-то вроде скандала, и Майер, недолго размышляя, подошел:
-- Стать! Что еще у вас здесь за хреновина?
Бородатый вахмистр Башлаев вытянулся перед Майером во-фрунт:
-- Да вот, ваш-скаблагородие, это самое... Миколашка Пластун-то сало имеет, а для артели, для обчества тоисть, не желает это самое сало в кашу давать. Ко мне пришли, однако. Я и разумею: может, это, по сусалам ему, виноват, ваш-скаблагородие, на дурном слове?