В то время, как граф Александр Романович Анненский-Белецкий обделывал потихоньку свои дела, беспокоя своей деятельностью лишь около десятка масон, и Сержа Деева, да закручивал лихо нежный роман с Наталией Белл, в дивизии фон Унгерна появились другие, более явные поводы для беспокойства: участились случаи дезертирования нижних чинов из казачьего и сводного, то есть русских, полков. Ушло и несколько офицеров, но с теми было понятно: они дезертировали только затем, чтобы спасти себя от позорящих, лишающих чести наказаний; другие в таких случаях пускали себе пулю, но кое кто предпочитал пережить всех, и просто дать стрекача. Нижним чинам никакое лишение чести не грозило -- какая там у них честь -- мерзавцы и есть мерзавцы! -- они потихонечку ссыпались из дивизии просто имея на душе шкурный интерес. Это все велось еще с Керулена, но теперь таких случаев стало как-то особенно много: стали казачки разбегаться вдруг как крысы с тонущего корабля, как видно, из-за лишений зимней осады, жестокого обращения офицеров и вообще драконовских порядков в дивизии, из-за страха перед НРА, которая в слухах раздувалась чуть не до масштабов воинства архангельского, под влиянием агитаторов и листовок, и просто от усталости. Дезертиры рассчитывали пробраться в Россию и зажить в тех местах, где их никто не знает, или уж как придется, бежали и в Хайлар, и в Харбин, и даже к го-минам. Но более всего уходили в сторону Кяхты. Такова суть человека, загнанного в безвыходное положение, такова злая шутка, которую с человеком играет надежда -- худшее из состояний духа человеческого -- убоявшись Красной Армии, дезертиры совершенно не принимали в расчет ЧК, и думали, что ЧК они смогут обвести вокруг пальца -- были бы деньги.
Вот, кстати, если бы их не было, тогда еще можно было бы проскочить, пристукнув по черепу какого-нибудь из глубинных активистов, и прикарманив себе его мандат. Но унгерновцы этого не понимали -- не к тому были приучены, и не могли сообразить, насколько круто изменилась обстановка в стране. Они попадались почти немедленно, как только добирались до Д-ВСР*, (если добирались), и были казнимы местным населением почти стереотипным способом: привязывались за ноги к двум согнутым деревьям, и раздирались так надвое. И несчастные дезертиры отдувались за грехи молодчиков вроде графа Александра Романовича, народной молвой и при содействии ГПУ раздуваемые чуть не в Иродовы зверства. Впрочем, дезертирам все равно некуда было деваться, ни на Родине, ни за пределами ее. Они совершенно нигде и никому не были нужны.
Нечего даже и говорить о том, насколько раздражали Унгерна вести о дезертирах -- каждый раз они вызывали в нем состояние, близкое уж к самому истинному помешательству, впрочем, отнюдь не буйному -- чем более Унгерн бывал взбешен, тем тише говорил, и медленнее двигался. И чем чаще они стали поступать, тем более дикой и изощренной становилась ответная реакция генерала, а скрывать такие вещи стало делом совершенно невозможным: кто решится на это, если каждый знает: доложить -- плохо, не доложить -- того хуже.
Офицеров к тому же стала поражать одна недавно появившаяся в генерале странность: ежели раньше при разного рода диких выходках Унгерна становилось ясно, что это идет в разнос психопат, обладающий, понятно, великим и ясным умом, потрясающей волей, и устремленностью, но тем не менее психопат, то теперь все выходки Черного Барона, с виду такие же, стали вдруг отличаться именно совершенной рациональностью и разумностью, и аффект его стал развиваться как бы сознательно, вроде бы и по заранее отработанному плану, и от Унгерна начало попахивать целенаправленной и холодной злобностью, словно бесноватый барон в душе оставался совершенно спокоен, а значит -- всегда и всяко ясно соображал, что ему надлежит сделать. От того репрессии по отношению к офицерам и нижним чинам стали совсем невыносимы: барон точно избирал, кого и как побольнее ударить, всегда определял совершенно точно связи одних участников событий с другими, и потому выйти сухим из воды не стало уже совсем никакой возможности.
И, в сущности, на офицеров и нижних чинов действовала не только самая суть мер -- огромное действие всегда оказывал и сопровождающий меры эмоциональный накал, и от того получалось, что одно дело загреметь на салинг в результате выходки чертями одержимого самодура, а другое -- куда как хуже -- получить то же в результате точного и холодного расчета, лишь прикрываемого психопатическим флером -- чтобы не нарушить сложившейся традиции, что ли?
Таков уж русский человек: как бы ни тиранил его сумасшедший, сумасшедшему простится по убогости ума его, но вот тиранство с точным, сознательным намерением само уже по себе бьет по русским нервам настолько, что вызывает совершенно инстинктивную, почти немедленную ответную ненависть. А характерная черта, отличающая психопата -- то, что он именно психопат, и хотя психопат может при большом желании прикинуться здоровым, но вот здоровый человек даже при великом умении прикинуться психопатом не может. У здорового человека все равно сохраняется связность мысли, он не способен к импульсивным действиям, не стремится реализовать иррациональных идей, и у него, к примеру, не светлеют глаза в момент аффективной вспышки. Люди вокруг перечисленных отличий могут не знать, но они все равно ими воспринимаются и регистрируются на уровне бессознательном, на уровне почти инстинктивном, и неосознанная сфера реагирует на психопата вполне однозначно -- страхом, а на непсихопата, пытающегося вести себя иррационально -- ненавистью и неприятием.
Этот вопрос, ясно не вполне выраженный, но понятный большинству на чувственном уровне, стал основной темой тайных бесед дивизионного офицерства, причем на предмет того, что же именно произошло за последнее время с генералом. Возникало бесчисленное множество различных построений, только вот от всех них в большей или меньшей степени на определенном этапе начинало попахивать такой откровенной чертовщиной, что разговоры сами собой угасали, отметаемые порочной логикой военного человека, базирующейся на принципе " чего не может быть -- того не может быть никогда". И разговоры затихали -- сами по себе, или при появлении в поле зрения посторонних.
Одни выискивали способы просто рационально объяснить странное поведение Унгерна, другие искали способа избежать репрессий, и только люди Голицына могли бы объяснить изменения, произошедшие в последнее время с генералом, но люди Голицына молчали, и совершенно правильно делали. Собственно, для того, кто уже понял суть проблемы, было понятно и другое: что все, что они планируют, теперь сработает вхолостую, но дела они не сворачивали, ибо Голицын смог их убедить в том, что им нужен результат -- все равно какой, но результат.
Итак, оттого что офицерство в дивизии Унгерна настолько было запугано коллективной ответственностью за проступки отдельных лиц, и сам барон настолько часто применял драконовские меры к начальникам тех, до кого его руки сами достать не могли, отношение к дезертирам было такое: поймаю -- убью! И уж ежели дезертиров ловили, так расправлялись с ними с утроенной жестокостью: суммировалась обычная в таких случаях жестокость с личной обидой офицеров, которых из-за этих дезертиров уже так или иначе репрессировали, да еще прибавлялось дополнительно желание сделать нечто, что генерал должен, исходя из его характера, вполне одобрить. А репрессивные отделы штабов поддерживали процедуру на уровне, дабы запугать этим нижних чинов, и требовали даже большего и большего -- для устрашения; дикость расправы нарастала поэтому по известному принципу -- manus manum lavat, и, когда пойманных дезертиров вели наконец на расстрел, то радовались все: казнимые тому, что наконец отделались, а казнящие -- тому, что отвели вволю души. И самое смешное, что офицеры вполне искренне полагали, будто бы виноваты во всем только дезертиры, и с наслаждением мстили за то, что их из-за этих дезертиров раздраконили.
Унгерн пытался навести как можно больше страху, но нечаянно добился другого результата: офицеры стали следить за унтерами, унтера -- за рядовыми, пытаясь всячески пресечь какие бы то ни было нарушения дисциплины, и, само собой, пресекали как имея повод, так и без оного, лишь бы не быть самим макаемыми мордой в сортирную дыру. Стали на этой почве случаться и настоящие убийства, и убийцы тоже не покрывались всем миром -- убийцы выдавались, так как и тут никто не хотел отдуваться за случаи убийства в подразделении. А в сознаниях нижних чинов вообще образовалась чудовищная вилка страха перед ответственностью за сделанное другими, и страха быть обвиненными в чем либо вообще, вконец искалечившая их и без того достаточно нездоровые души.
Белецкий, ничему уж, как он думал, не могший удивляться, был теперь совершенно поражен тем, насколько изменились настроения личного состава казачьего полка, и начал осознавать, что каждый, кто находится за его спиной, представляет для него, да и не только для него, уже не потенциальную, а открытую опасность. Обстановка стала меняться настолько стремительно, что Белецкий ума не мог приложить, как ему хоть частично пресечь моральное разложение личного состава. Здорово ударил Белецкого по нервам и тот факт, что случаи побегов из дивизии участились троекратно именно после пресловутой операции с изъятием опиума, и Белецкий стал ожидать для себя большой беды, тем более, что понял: он больше справиться с полком не в состоянии.
15 января из дивизии попытались организованно уйти семеро казаков, верхами, с запасом провизии, и в полном вооружении. За дезертирами послали погоню, убили двоих в завязавшейся перестрелке, остальных склонили к сдаче, и, как водится, расстреляли. Однако, тем не кончилось: Унгерн на этот раз приказал провести самое тщательное расследование и выявить тех, кто знал о готовящемся побеге, но не донес. Таких, правда, не выявили -- никто не доносил, оттого что никто ничего не знал.
И тогда Унгерн прибегнул к децимации: из строя казачьего полка отсчитали каждого десятого, и Унгерн приказал пороть их шомполами. Костоломы из комендантской бурятской сотни переломали несчастным жертвам все кости, при этом половину забив на месте до смерти, а остальных просто бросили подыхать там же -- их оставили даже без помощи докторов. К утру 16-го все наказанные умерли.
В полдень к Лорху, который замещал Белецкого, проводившего операцию (мирно спавшего за двумя ширмами в обнимку с Наталией Белл), явился капитан Веселовский, и сообщил, что утром к караулу генерала явился поручик Зинич, и настоятельно требовал встречи с его превосходительством, желая, по его словам, сообщить какую-то важную новость. Зинича прогнали прочь, и теперь Веселовский решил посоветоваться: не стоит ли Зинича арестовать, и провести расследование в дивизионном контрразведывательном отделе.
-- А вам что, сударь мой, не терпится послушать, как кричат дети? -- удивился Лорх.
-- Как вы сказали, Иван Алексеевич?
-- Я говорю, чем он может быть опасен? Мальчишка, да еще женоподобный...
-- Ах это?
-- Это самое. Люди на счету, у нас и без того слишком большой расход. Я, кстати, слышал, что Зинич имел сообщить его превосходительству важное известие, и именно ему.
-- Это как вот в привычке у Белецкого, что ли?
-- Что-то вроде того.
-- Но вы же не станете сравнивать его с Белецким, верно?
-- Не стану, понятно. Насколько мне известно, он не столько не имел доверия к прочим офицерам, сколько боялся быть высмеянным.
-- Так вы в курсе дела, Иван Алексеевич?
-- Что Зинич ходил к его превосходительству, я не знал. Но почему пошел, думаю, знаю. Это все я из него вчера еще выжал. Но мер принимать я не поторопился, и Зинич...
-- Решил, что вы с Белецким это дело сложили под сукно? -- догадался Веселовский.
-- Вот-вот, что-то вроде этого.
-- А в чем заключается дело?
-- Ну, это не срочно. Это Зиничу кажется, что срочно. Об этом мною будет доложено обычным порядком.
-- Но мне хотелось бы знать до...
-- Вам, или Бурдуковскому?
-- Это одно и то же.
-- Да нет, друг мой, это не одно и то же. Ну-с, Бурдуковскому вы скажите, что это касается одного нашего арестованного, он знает, о чем тут речь. Да, и попросите его прислать наконец арестованного нам -- что-то вы там долго возитесь.
-- Вы о Пчелинцеве?
-- А вы в курсе?
-- Присутствовал при допросах.
-- И что? Говорит?
-- Я бы не сказал...
-- Заговорит. Я, знаете, после трех лет плена имею некоторую неприязнь к германским коллегам... даже бывшим. Лично допрошу. Вы его сильно... того, или не очень?
-- Да как сказать...
-- Понял. Ну да это мы решим, я думаю. А с Зиничем вы не берите в голову.
-- Легкое дело! -- усмехнулся Веселовский, -- И хватило у нас ума его превосходительство об этом не извещать! А то был бы вашему Зиничу каюк: говорил тут Ильчибей... -- Веселовский осекся, и продолжать не стал.
-- Но вы же могли понять, что этакий скандал в полку сразу ударит по всем нам? Или мы теперь -- каждый за себя?
-- Так мы и рассудили, собственно. Но вам бы стоило поставить на вид о том, что скандалы надо пресекать в корне -- это говоря о дальнейшем.
-- Я разберусь с этим, -- пообещал Лорх, и действительно, тут же отправился будить Белецкого.
Александр Романович проснулся сразу, но не сразу смог взять себя в руки -- он повел тяжелой головой, посмотрел обиженно на Лорха, потом на продолжавшую спать Наталию, прикрыл ее получше шинелью, причем Лорх поразился, насколько сразу потеплел и стал нежен звериный взгляд его шефа, и только потом спросил:
-- Что у тебя такое, черти бы тебя взяли, а?
-- Выйдем?
-- Она спит как убитая. Тьфу, ой, какую х-хреновину я несу! Язык бы мне оторвать...
-- Скоро надо бы ее куда-то... Все же он ей муж, хоть и...
-- Переведут?
-- Да, Веселовский был.
-- И это все?
-- Не все. Зинич сегодня пытался прорвать караул, и лично поговорить с генералом.
-- Что? Зачем?
-- Не знаю, Александр Романович. Ему-то незачем. Собственно, о том, что в запасном полку недовольны арестом Пчелинцева он мне сообщил, сообщил и суть разговоров... работает он исправно. Но больше он ничего не знал -- глуп, так что иметь что-то такое, что нужно излагать конфиденциально...
-- Э-э-э! -- начал понимать Белецкий то, чего опасался Лорх, -- Так ты думаешь..?
-- Похоже очень. Децимация эта еще...
-- Найти Зинича немедленно!
-- Да я и собираюсь. Только не смогу вас уже...
-- Чего?
-- Еще одной ширмой быть не смогу, с вашего позволения.
-- Знаешь, когда ты вот научишься любить наконец...
-- Да я умею, Александр Романович.
-- Я к тому, что я, буде жив буду, я на части разорвусь, а тебе мешать не стану! Я проснулся теперь. Можешь быть свободен. Зинича ко мне немедленно, как найдешь -- я его смогу наконец успокоить! Наташу куда же теперь?
-- Это я все уж продумал. Но я бы хотел лично...
-- А от тебя там не будет толку. Этот мой! Зинича, Зинича мне! И быстро!
-- Слушаю, господин подполковник.
-- Иди к ебеням со своим подполковником! -- Белецкий зевнул, -- Да, оденься теплее -- там морозище аховый, а вот скрутит тебя опять, что будешь делать?
Зинич был в патруле охранения дороги, ведущей от Налайхина на Цаган-Нурыйский тракт, и Лорх встретил его вместе с патрулем -- патруль как раз возвращался из ближней разведки к позиции. Зинич ехал впереди патруля шагом, понурив голову, и обдумывая свои мрачные мысли. Лорх, не сходя с аллюра, подскакал к несчастному поручику вплотную, резко остановил коня, и, хлопнув Зинича по погону рукояткой плети, сказал:
-- Поручик Зинич, благоволите следовать за мной.
-- Я... виноват... арестован?
-- Да нет, что вы! -- улыбнулся Лорх, -- Что мне вас арестовывать? Я просил вас только следовать за мной, вот и все.
-- С охотой, господин штаб-ротмистр. Семенцов! За старшего. Позиции не покидать до моего возвращения. Оружие на боевой взвод, прицел -- шесть. В рост на позиции не вставать, курить не разрешается. Коней отвести в положенное место. Все-с.
-- За мной держите два корпуса, рысью, -- приказал Лорх, и поскакал в сторону от патруля.
Проехав с полверсты, Лорх обернулся, остановился, и жестом остановил Зинича:
-- Что у вас, черт вас дери, с подпругой, поручик? Кувырнуться хотите? Немедленно подтянуть!
Зинич спешился, и только стал проверять подпругу, как соскочивший махом с коня Лорх прихватил сзади развитой плетью Зинича за шею, стянул, захватив хвост плети рукой, и придушивая его слегка для острастки таким образом, тихо, но злобно заговорил:
-- Ты зачем к генералу давеча ходил? Зачем? Отвечай!
Зинич только захрипел в ответ, падая на колени.
Левой рукой Лорх тем временем тщательно обыскал Зинича, и скоро вытащил у него из-за пазухи офицерский наган-самовзвод, после чего отпустил Зинича, сильным толчком отбросил его от себя, и не сдержался -- от всей души приложил бедолаге по шее вдогон. Зинич от того и вовсе полетел наземь, зарыдал, но на ноги сразу вскочил, и истерически закричал на Лорха:
--Все поняли, да? А я его все равно убью, убью, понимаете вы? Все равно убью, или вы сначала убейте меня! Не могу!
Лорх почувствовал, насколько он устал, и, кроме того, ему стало действительно жаль несчастного мальчишку.
-- Прекрати истерику, болван! -- тихо сказал он.
-- Убью!!!
-- Да убей! -- крикнул Лорх, не выдержав этой истерики, -- Убей, если ты так этого хочешь! Только не промахнись! Идиот! Ты же не сможешь! Тебя там враз в клочья разнесут! Недоносок! Из-за тебя всем нам только кишки погулять пустят, а толку? Террорист пальцем деланный! Разъебай!
Зинич, поднявший перед грудью трясущиеся руки, было еще хотел что-то выкрикнуть, но замер с открытым ртом, осознав наконец то, что услышал, и, прикрывая руками рот, догадался вслух:
-- Так вы тоже...
-- Что-что?
-- И вы этого... хотите?
Иван Алексеевич так же в свою очередь похолодел, и замер, начиная соображать, насколько он сейчас промахнулся -- Зинич на поверку оказался все же не тем, за кого его принял кичившийся своей проницательностью Александр Романович, исходя из посылки, которая все-таки оказалась совершенно ложной. А Зинич вышел человеком совершенно посторонним, неосведомленным -- Белецкий ошибся, и ошибся оттого, что слишком положился на свои умозаключения при условии известной порочности структуры действующей группы, внедренной в дивизию. Один раз, но все же Белецкий дал маху, и как! а Лорх и того хлестче, и что теперь? Пароли спрашивать? Так поздно, да и вовсе нельзя -- только если первыми назовутся. Стрелять с места? Выход, но ведь спросят за это, и опять-таки...
Между тем и действительно каждый из соратников Лорха и Белецкого -- так, по крайней мере, им сообщалось -- имел свое звено, которое знал только он один, и никто другой -- в случае провала, ясно, вылетало одно звено из цепи, но не более того. Лорх знал своих, а вот об остальных приходилось только догадываться, ну а догадки, как стало видно, оказались слишком ненадежной вещью -- errare humanum est! Зинич мог вполне оказаться человеком из звена Голицына, Майера, или Никитина, но он не оказался ни первым, ни вторым, ни третьим. Зинич вне схемы, за него заступиться некому, только... почему он оказался так умен, что на месте придал словам Лорха нужный смысл? Или это...
Лорху вспомнились издевательские слова Майера, сказанные им раз по сходному поводу: "Подвела излишняя секретность при планировании акции". Подвела, что там! и это могло оказаться одной из самых больших ошибок в жизни Лорха.
Зинич, пятившийся от Лорха шагов до десяти, встал после как вкопанный, и полуотвернулся, бесстрастно смотря на горизонт. Лорх, все еще державший в руке отобранный у Зинича наган, навел его от бедра, и тихо взвел курок. Зинич повернулся, и ясным, спокойным взглядом посмотрел Лорху в глаза.
-- Что же вы не стреляете, Иван Алексеевич? -- мягко спросил он, -- Сделайте одолжение. Сколько я могу понять, другого выхода у вас нет.
Лорх бросил наган на снег.
-- Du bist saghafter Idiot! Поди ты к черту! Сейчас садись в седло, и скачи к востоку, верстах в пятидесяти увидишь тракт, поезжай по нему на юг, а там уж доберешься до Хайлара. Оттуда -- куда пожелаешь, только подальше. Появишься еще в дивизии -- я тебе ноги из задницы выдерну! Марш! Денег дать тебе?
-- Есть у меня деньги.
-- На конь тогда!
-- Хорошо, Иван Алексеевич. Благодарю. Одно слово...
-- Что ты еще можешь мне сказать?
-- Не знаю, нужно ли вам это... но из всех людей, кого я только встречал, нет человека более достойного любви, чем вы. Подождите! Прошу вас молчать! Будьте счастливы, Иван Алексеевич. И если я когда смогу быть вам полезен...
-- Ты будешь мне теперь же полезен, ежели немедленно уберешься отсюда, мальчишка! Не заставляй меня стрелять! Ну? Марш-марш, и чтобы духу! Мар-р-р-рш!
-- Ну что, -- поинтересовался Белецкий сразу, как Лорх вернулся, откладывая старую, растрепанную книгу, которую он, нисколько не обинуясь, часом раньше вытащил у Лорха из сумки.
-- А Наталия Павловна? -- спросил Лорх, осматриваясь.
-- Ушла пока что. Так как?
-- Зинич нам больше мешать не будет, я думаю.
-- Думаешь?
-- Да, вернее надеюсь.
-- И что с ним?
-- Он дезертировал.
-- Как?!
-- Дезертировал, гос-сподин подполковник! Или я стал неразборчиво говорить?
-- Е-понский хин! -- схватился за голову Белецкий, -- Только этого не хватало нам!
-- Вы предпочитаете новый труп в полку?
-- Ах, вот что? Да уж. И сколько нам бояться?
-- У него хороший конь. И живым он не сдастся, ежели что.
-- Сколько бояться нам?
-- Часа два.
-- Да уж! Если про это что узнает наша компания негодяев...
-- Бурдуковский? Не узнает.
-- Да нет, наша компания негодяев.
-- Простите? Я так же негодяй, вы считаете?
-- Так и я ведь! Иван Алексеевич, давай не будем лицемерить! Речь ведь идет об организации мерзавцев, настолько в себе совершенных, что они стремятся подчинить негодяев более мелких, и разрозненных. И не о целях наших речь -- я их и сам почти не знаю, наших целей -- не любят у нас таких вопросов. Я о принципе бытия: мы выискиваем мерзавцев и загоняем их в нашу сферу влияния, заставляя каждого отдельного мерзавца делать то, что ему больше всего не по нутру -- подчиняться. Вот проклятие каждого негодяя: почти всегда найдутся большие негодяи, которые подомнут его под себя -- в любом месте, в любое время. Становясь негодяем, человек становится рабом -- нашим, к примеру... А ты? Зачем ты штудируешь этот самый эксский процесс? Что тебе там интересно?
-- Да все, Александр Романович. Это же первый процесс из целой серии!
-- Но как там все ясно!
-- Вам все ясно? Мне, так ничего не ясно. Там много такого, что...
-- Что?
-- Что без контрразведки не разобраться! Это же дало начало целой эпохе! Там же декларирована суть структуры всех демонистов, появлявшихся впоследствии. Кто это сделал, зачем это сделали?
-- Дело прошлое.
-- Да, допросить некого, согласен.
-- Допросить-то как раз всегда есть кого, Иван, всегда есть!
-- Это если найти лиц, причастных...
-- А на то и контрразведка, чтобы уметь найти лиц причастных! А что! Это, я бы сказал, идея! Преинтересная! Если сделаешь, признаю тебя самым изощренным асом контрразведки всех времен и народов...
-- Договорились.
-- Натурально. В конце концов, мы умеем творить и чудеса...
-- А кстати, Александр Романович! Если начать творить чудеса, то, быть может...
-- А что нужно именно тебе?
-- В данном случае -- изменения реальности.
-- А способ?
-- Любой. Впрочем, нужно очень много считать...
-- На досуге и посчитаешь все, что тебе надо. И доложишь. Но, запустив это дело...
-- Это ясно -- отмена невозможна.
-- Вот именно. Ладно, этот разговор мы пока отложим. Зови наших янычар. А сам отправляйся к Наташе, и будь ей интересен, иначе я тебе покажу, где раки зимуют. Что?
-- А вам не кажется, Александр Романович, что загружать меня такими простыми делами как то... неэкономно, что ли?
-- Ха! Я от всей души желаю тебе не растерять кишки в этом деле! Ты что, полагаешь, что я тебя берегу? Да я тебя откровенно и самым свинским образом подставляю под удар -- дело может стать жарким... И если она пострадает из-за тебя, знай: у тебя на совести будет и мой труп. Тебе ясно? Зови Мухортова, и марш к ней! Впрочем, я сам могу.
Белецкий вышел из юрты вместе с Лорхом, кликнул своих палачей, которые немедленно явились, словно из-под земли выросли, и приветствовал их речью следующего содержания:
-- Смирно, золотая рота! Сабиров! Как с-стоишь, проблядь? Смирно была команда! Так, вот что: немедленно отправляйтесь забрать арестованного офицера Пчелинцева. Арестованного ко мне сразу же.
-- Я не кончил, блядота! -- возмутился Белецкий, -- Должны стоять и слушать. Молчать! Жрать глазами! Вести себя с арестованным -- до поры -- возможно корректно, разве что буянить начнет, тогда уж -- в плети его. Мухортов! Сразу, как приведете, поди к доктору Клингенбергу -- он понадобится. Я те усмехнусь, пресмыкалище! Тебе усмехаться нечему, так как есть ты говно, говном и останешься. Выполнять приказания. Одна нога здесь, другая там! Живо!
Мухортов, Сабиров и Яковлев, все же не выдержав, мерзко улыбнулись в ответ своими толстыми рожами в знак того, что все прекрасно поняли, и не выдадут, случись что внезапное.
Лорх тем временем нанес визит Наталии, которую нашел в самом спокойном и умиротворенном расположении духа. Об арестованном муже та даже ни разу не заговорила, и Лорх с ней провел час в увлекательных беседах, все более удивляясь, как Белецкий может ее выдержать хотя бы минуту. Наталия к Лорху пристреливалась, пристреливался и Лорх к Наталии.
Кроме того, они условились на днях стрелять в цель, причем под заклад: от Лорха -- маленький браунинг с серебряной рукоятью, выигранный третьего дня им у Тюхтина в "Люцифера", или червонного короля, а от Наталии -- баклажка с женьшенем, настоянным на высококачественном пшеничном спирту. Потом, выпив водки, Лорх с Наталией переиграли условия: его приз немедленно переходит к нему, так как он все едино выиграет, хотя это и не значит, что само развлечение отменяется. Баклажку Лорхом было предложено распить немедленно. А браунинг, вещь отличную, которую так ладно засунуть за голенище сапога, Лорх дарит с условием, чтобы браунинг Белецкому передарен не был, и Наталия подарок приняла с благодарностью, тем более, что он был ко времени: у нее револьвера не было, так как она отдала именно этот самый браунинг с серебряной рукоятью Тюхтину за баклажку с женьшенем...
И закончим об этом самом браунинге: Наталия его все же подарила Белецкому, с условием, чтобы Лорх не знал, но и у Белецкого он не задержался: Белецкий неделей позже променял его доктору Клингенбергу за сорок порошков хинина для той же Наталии -- медикаменты были в дефиците.
Пока же, попивая женьшень на спирту, Лорх, которого Наталия не принимала всерьез, и напрасно, успел выяснить, что она мужа своего не любит, и что муженек платит ей ответно таковой же монетою, и болтался он в свое время по всем возможным и невозможным потаскухам, и один раз Наталию едва даже не застрелил, будучи пьян, как сапожник -- Наталия сама времени тоже не теряла даром! Лорх, тем не менее, не сообщил ей о том, что ее мужем сейчас занимается ее любовник, и перевел разговор на другую тему, в частности, о тибетских ламах, гурках, и маршруте движения на Хайлар как через Цаган, так и через Маймачен.
Пчелинцевым тем временем занимались Яковлев с Сабировым, а Белецкий пока разговаривал с доктором Клингенбергом, и развлекались они тем, что обсуждали виды, и картины действия отравляющих газов; Белецкий упирал на то, что горчичный газ, слов нет, хорош, но и фосген со счетов сбрасывать тоже не стоит -- прост в производстве, и приготовить его, в принципе, можно в подполе. После Белецкий пустился в личные воспоминания, и рассказал, что фосгена он отведал и сам -- мало не показалось, до сих пор у него грудь болит, и кашель такой, что приходится много курить. Так Белецкий развлекался с полчаса, потом попросил Клингенберга осмотреть арестованного, и идти с миром -- до вечера, по мнению Белецкого, доктор Пчелинцеву вряд ли понадобится. Клингенберг же на это мрачно сострил, что судя по тому, как началось дело, к вечеру понадобится поп, и ежели будет так, то нечего тогда беспокоить докторов -- у них пока своих дел довольно. Белецкий и Клингенберг еще по этому поводу посмеялись, после чего доктор сделал свое дело, и откланялся.
Пчелинцев сидел посреди юрты, сгибаясь крючком, на высоком и узком табурете, и ладонью размазывал по лицу кровь, обильно текущую изо рта. Лицо его было уже совершенно истерзано, а в глазах застыл животный ужас, смешанный с изумлением: судя по всему, подобного обращения Пчелинцев не ожидал.
Белецкий выгнал улыбающихся исполнителей вон, уселся напротив Пчелинцева на низкий складной стульчик, расставив ноги, и стал долго, молча, пристально смотреть на Пчелинцева. Выдержав достаточную, по его мнению, паузу, он наконец процедил:
-- Ну-с?
Пчелинцев страдальчески скривился, и с трудом открыл рот:
-- Вы... хотели знать, каким об... образом я вырвался из-под ареста в ЧК?
-- Это я и так знаю, -- ответил Белецкий, -- Вывели за ручку. Знаю так же, кто, только не знаю частностей. Стойте! не надо про немецкую тайную службу, это же не она. Какой именно ложи, и какой именно должности был этот ваш спаситель, я бы узнать хотел. И не будем играть в дураков -- вы ведь понимаете, что я еще до утра вымотаю из вас все, что мне нужно. Не возражайте! Уверяю вас, что мне совсем не хотелось бы делать из вас неразумную скотину -- я сторонник разумного разговора. И не рассчитывайте на Алексеева -- он для вас и пальцем не шевельнет, ибо понимает: шевельнет -- ему же хуже. Вы хотели что-то сказать?
-- Уверяю вас, что я не чекист, -- с большим трудом выдавил Пчелинцев.
-- Это я понимаю, -- согласился Белецкий, -- И вполне вам верю. Организация?
-- Что?
-- Вы прекрасно поняли мой вопрос!
-- Нет.
-- Ваша тайная организация? Долго я буду ждать?
-- Что вы имеете в виду под органи...
-- Повторить вам веселый час, да? -- Белецкий устало повел глазами, -- Мне бы этого не хотелось. Вы сами... Название ложи, быстро!
-- Я такой же, как вы, -- сказал Пчелинцев, аккуратно ощупывая подбитый глаз.
-- Ого! -- Белецкий улыбнулся, -- Великолепно! Бурдуковский, например, услышав это, сказал бы, что вы меня обвиняете в шпионаже в пользу Германии во время войны, а это -- смертная казнь путем повешения, как вам самому должно быть известно. Вы хоть понимаете, в каком положении вы оказались? И кто, кроме меня сможет вам помочь? Да никто! Я и хочу вам помочь, собственно. А вы не принимаете моей помощи. Обижаете, кстати! Или вы не поняли еще, с кем говорите? Сейчас вы поймете.
-- Вы не можете... -- захрипел Пчелинцев.
-- Еще как могу! -- с этими словами Белецкий несколькими мощными пинками сбил охающего Пчелинцева с табурета, повалил, и, подтащив его к чану с круто соленой водой, макнул его туда головой, и надолго задержал.
Пчелинцев слабо вырывался, и пускал пузыри.
Вытащив Пчелинцева наконец из чана, Белецкий двинул его сапогом в низ живота, заставив изрыгнуть воду, которой тот наглотался. Пчелинцев едва отдышался.
-- Название? -- рявкнул Белецкий.
-- LX-9.
-- Уже лучше! -- одобрил Белецкий, и снова окунул Пчелинцева в чан с водой, повторив это многажды, и предлагая свои вопросы: