Знает он, куда несется -- в место, где копают штольни:
Землю жрут, ломая зубы, чтобы Фауста не видеть,
И не слышать его зова;
Жилы рвут, стенают, плачут, и дрожат, и молят бога --
Пусто, пусто, только пляшут
ОЛИ-ЭКТ и САМ ЧЕРТ-РЫЦАРЬ,
Призывая, заклиная:
Chad-walad -- приди, желанный!
Chad-walad -- явись во славе!
Славным будет пепелище!
Всем, кто спит -- спокойной смерти,
Всем, кто жив -- спокойной ночи!
И на крики эти Фауст направляет взгляд свой острый,
И свистя в бескрайней выси Фауст сбрасывает крылья,
И встречается с собою.
Он кричит: "Я буду первым, я свободен, я всесилен,
Я собой закрою Солнце!
Всех, кто спит, мой плач разбудит,
Всех, кто жив, мой крик погубит!" --
Свищет Фауст, не скрываясь, растекается над миром,
Он хохочет, точно Каин -- всех узнает, всех увидит,
Грянет встречу, гикнет, всплачет:
"Пойте Лазаря, и ждите -- Фауст жив, и скоро будет!"
Экс-ан-Прованс. 5 ноября 1610 года
-- Не знаю, отец мой: многое я видал, но чтоб так откровенно! -- произнес Михаэлис.
Достойный инквизитор был бледен и изможден, у него дрожали руки, и глаза бегали так, как бегают у школяра, натворившего какую-то гадость, и тут же попавшегося почтенному педелю-лиценциату.
-- В проповеди у вас, святой отец, вышло куда более откровенно, -- заметил доктор Оль.
-- Пьете, и пейте себе! -- огрызнулся Михаэлис на доктора, а патер Николаос миролюбиво пояснил:
-- Вы, доктор, не забывайте, что для паствы надо подавать дело так, чтобы ей было понятно. А нам и самим здесь все до конца... кое-что не вяжется. Потому отец Михаэлис и подает народу факты в виде... несколько упрощенном. И вы не вольнодумствуйте. Все, что мы делаем, одобрено епископом, а порой и теми, кто повыше... -- забывшись, патер Николаос извлек на свет божий распечатанное письмо, однако, тут же опомнился, и спрятал его обратно под сутану, тем не менее, доктор Оль успел разобрать гриф на печати: "SSSGG"**, и понимающе покивал головой.
-- То, как мы видим событие, не есть истина, -- изрек Михаэлис.
-- А что есть истина**?
-- Не кощунствуйте! Истина есть то, что нужно Господу и его святой Церкви! А вас, доктор, давно пора отправить на костер!
-- Неужели? -- расхохотался доктор Оль, -- Так что вам мешает, святой отец?
Михаэлис только рукой махнул: он не хуже доктора знал, кто от кого больше зависит -- доктор от Михаэлиса, или же Михаэлис от доктора.
-- Ладно, -- сказал доктор, прихватывая в одну руку бутыль с вином, а в другую беря свечу, -- Не буду вас более искушать, святые отцы.
-- Помните, доктор, срок вашей жизни день в день равен сроку моей, -- с угрозой пустил ему вслед Михаэлис, -- Когда меня не будет, за вас будет заступиться некому...
-- А я покаюсь! -- широко улыбнулся доктор Оль в ответ, -- Да и что я сделал? Я же не колдун, не еретик, и даже не кальвинист! Mea culpa, confiteor**...
Доктор вышел, а Михаэлис, желая скорее сменить тему, отнесся к патеру Николаосу снова:
-- Да уж! Что-то уж больно, хотел я сказать, наши девицы...
Николаос нетерпеливо прервал собеседника:
-- Я, так видел и бесов, а видел и святых отцов, что поддавались искушению Нечистого, и вступали с одержимыми девицами в греховное соитие, да не просто вступали, а бросались на них, словно звери -- стоило им только юбки задрать... Доктор вас осматривал ли, почтенный отец? Надеюсь, для вас последствий не скажется?
-- Ну что вы! Как же можно! -- воздел руки Михаэлис.
-- Покаялись ли вы Монсиньору во исполнение епитимии, что я возложил на вас?
-- А как же, святой отец!
-- И что же вы намерены делать далее?
-- Я?
-- Да, вы.
-- А вы?
-- Ну, ежели вам угодно отвечать на вопрос вопросом, я отвечу: я намерен послужить к пользе нашей Веры и Церкви, и к вящей славе Господней, -- ответил отец Николаос довольно резко.
-- Да ведь и я хочу только того же!
-- Вот и прекрасно -- раз наши интересы совпадают, так давайте обсудим, чего мы с вами добились. Случай этот мы назовем случаем особо тяжелым, но и особо характерным. И сколько таких еще будет! Самое главное, чего мы достигли, это того, что заставили бесов отвечать нам.
-- Так это вам, а не мне...
-- Все равно.
-- Если вы так думаете...
-- Да, я так думаю. Теперь что вы скажете мне, в свою очередь?
-- Я скажу, например, что девицы эти не просто одержимы -- они околдованы, поскольку от них исходит колдовская сила, но колдуньями они не являются. Стало быть, где-то есть и околдователь. И пока мы этого околдователя не найдем, дела на лад не пойдут.
-- Речь клириков да будет сурова! -- воскликнул отец Николаос, -- Верно! Я того же мнения. Да ведь вы и есть инквизитор, почтенный отец, вот вы и ищите колдуна, и должным образом с ним поступайте... хотя я считаю, что и искать особенно нечего: Гофриди это, наверняка Гофриди!
Михаэлис беспокойно стрельнул глазами в Николаоса, и торопливо закивал головой:
-- Вот странно, возлюбленный брат мой, я только что и сам об этом подумал!
-- Еще бы не подумать! Ведь это характерно, достойный отец -- я всегда обращаю первостепенное внимание на того, при ком бесноватые сразу утихают -- это ведь неспроста!
-- Да, неспроста, неспроста. И кроме того, он ведь был исповедником обеих девиц, и они долго, очень долго порой задерживались с ним в исповедальне! Далеко ли тут до греха? Голубицы были очень красивы, и соблазн был велик... Да мало еще того, какая-то из голубиц может от такого оказаться беременной -- сами понимаете... избави, конечно, Бог, но какое дитя может породить несчастная бесноватая?
-- Только диавольское дитя. Такое не пристроишь в семью, как это делается обычно -- это же, сами понимаете, преступление! Отдадим его в нужные руки, да и все, если что. Там с ним разберутся -- сами знаете.
-- Н-да. Зачать можно и в исповедальне, но такой плод греха -- все равно проклят. А что! Могло быть и так, что они именно в исповедальне грехам и предавались! Ежели как животные -- а что от них еще и ждать -- так места там достаточно, я думаю...
-- Постойте, постойте, почтенный отец! Вы о падении девиц предполагаете, или знаете точно?
-- Да как вам сказать... Точно тут не узнаешь -- они при поступлении в обитель были обе беременны -- грех случился, ну и обе же, конечно, родили. Хотя, слышал я, можно установить, были ли сношения в последнее время, и еще только мы приехали, я, помните? -- просил доктора Юлиана сделать девицам осмотр...
-- Что же вы мне не сообщили?
-- Не считал пока важным.
-- И что сказал доктор?
-- Ну, он сказал, что они, в общем, здоровы, но они однозначно были недавно брюхаты. Как он там это определил, я не знаю...
-- Это мне ничего еще не говорит. Сатана насилует тех, кого собирается одержать. И монахинь, сами понимаете, тоже.
-- А вы дайте мне закончить! Мало того, что они были брюхаты, они обе выкинули!
-- Так он вам действительно это засвидетельствовал?
-- Вполне. Можете у него спросить.
-- Непременно спрошу. Так вот, стало быть, что!
-- Кроме Гофриди сюда мало кто из мужчин был вхож. А теперь и Гофриди обители этой избегает.
-- А ведь живет, я слышал, поблизости.
-- И я говорю: Гофриди, если верить тому, как о нем отзываются, мало способен к воздержанности -- уж плотским грехам он наверное тайком предается!
-- И вероятно -- с монахинями. Кто еще будет сохранять это в строжайшей тайне? Кто больше всего сам боится огласки? Да и кого победить проще всего -- кто так лишен плотских радостей, и чье тело голодает?
-- Этак-то вы отзываетесь о святой жизни? Крамольные речи произносите, святой отец!
-- Но мы же наедине! Мы можем различать то, что надо говорить овцам господним, а что сметь обсуждать между собою! Или вы не согласны с тем, что женщина к плотскому воздержанию не способна, ибо греховна по природе своей?
-- А святые?
-- Ну, мы же не о святых сейчас рассуждаем?
-- Н-да. Пожалуй, согласен. Здесь, во всяком случае, полно девиц, которые с охотою согласились бы согрешить с Гофриди.
-- И, наверное, соглашались.
-- Да ведь грех плоти -- это одно... мало ли таких случаев? Он сознается в этом с легкостью -- что ему грозит такого особенного?
Отец Николаос вздохнул:
-- А наказать надо. И как следует.
-- Наказать надо, почтенный отец, это верно.
-- Вот и накажите. Это от вас зависит. Грех плоти -- вам карты в руки -- от него один шаг до Сатаны, и его воинства.
-- Сделан ли этот шаг?
-- Будем считать, что да, сделан. А философы так и говорят: Сатана -- есть плоть, алчущая сладострастия. Впрочем, это мы пока оставим. Когда демоны вполне начнут нам подчиняться, мы их прямо о том и спросим.
-- А ответят ли правду?
-- Разумеется. А что такое?
-- Есть сомнение такое -- что это демон не скрывает своего слугу -- колдуна?
-- А зачем ему это надо? Он ведь уже погубил душу колдуна, а больше ему ничего и не требуется. Не защищают демоны своих слуг -- они обманщики, это прежде всего.
-- Вот и надо, чтобы они нас не обманули.
-- Разве смогут они лгать перед лицом Господним?
В первом часу пополудни 7 ноября года от воплощения Господа нашего Иисуса Христа 1610 благочестивым отцам донесли, что монахиня Луиза Капо впала в сильное оцепенение, и практически недвижима, однако, на задаваемые ей вопросы отвечает связно, толково, и вполне разумно. Патер Михаэлис распорядился перенести Луизу в капеллу, и, в присутствии многочисленных свидетелей из обители, а так же из Священной Канцелярии, и пред очами самого епископа, прибывшего в этот день в обитель св. Урсулы, приступил к ней со святым Словом.
Луизу Капо принесли в капеллу на носилках недвижимую, но в капелле она смогла сесть, и сидела не двигаясь, и даже не моргая глазами, молча; из раскрытого рта у нее текла слюна.
-- Дочь моя, -- начал Михаэлис, -- я заклинаю тебя Господом Богом и двенадцатью апостолами его отвечать на наши вопросы.
-- Вопрошайте, -- сказала Луиза Капо.
-- Отчего ты беснуешься и богохульствуешь?
-- Я одержима адскими духами.
-- А сейчас ты говоришь от своего лица?
-- Да, они оставили меня. Но ненадолго.
-- Ты сказала, что одержима духами, а не духом. Их больше, чем один?
-- Их три, и все они дъяволы.
-- Что ты понимаешь под дъяволами?
-- Это главные из бесов.
-- Ты знаешь их имена?
-- Знаю.
-- Назови их.
-- Первого зовут Веррин, и он добрый.
-- Добрый? Разве дъявол может быть добрым?
-- Он добрый. Он упрашивает других не мучить меня.
-- Внушает ли он тебе смрадные желания?
-- Нет, я же говорю -- он добрый.
-- Чего он хочет?
-- Научить меня любви.
-- Так он -- инкуб?
-- Что это?
-- Это дъявол, лежащий сверху.
-- Он не лежал на мне сверху!
-- Говорил ли он тебе, что любит тебя?
-- Нет.
-- Хотел ли он сделать тебя своею супругой?
-- Нет.
-- Называл ли своею невестой?
-- Нет, нет, нет.
-- Имел ли он с тобой прелюбодеяние?
-- Мне стыдно.
-- Отвечай!
-- Да! Да! Да!
Присутствующие зашевелились, Михаэлис жестом призвал к тишине, и продолжил допрос:
-- Чем же он соблазнил тебя?
-- Он не соблазнял. Он налетел, как дикий зверь, я ахнула -- и он был уже во мне.
Монахини заахали, а брат Гийом покраснел как свекла. Кто-то из прибывших намедни в обитель сбиров смачно сплюнул, выйдя за дверь. Луиза не обратила на это никакого внимания.
-- Опусти рубашку, дочь моя, -- приказал Михаэлис, -- И продолжай.
-- Вопрошайте.
-- Почему этот дъявол так добр к тебе?
-- Он -- католик.
-- Дъявол? Католик?
-- Он -- католик, ставший дъяволом из-за несчастной страсти.
-- А кем же он был, пока не стал дъяволом?
-- Святым отцом.
-- Как его звали?
-- Отец Жорж Лонже.
-- Он был грешник?
-- Нет он не грешник. Он -- легкий...
-- Легкий? Что это значит?
-- Не знаю. Но он легкий.
-- Может быть, ты хочешь сказать, что он принадлежит к чину воздушных демонов?
-- Именно так.
-- И что он делает?
-- Он носится по свету, и играет, играет... Он говорит: "то, что для вас -- жизнь, для нас -- игра!"
-- Где он находится?
-- Я же показала -- вот здесь...
-- Да не в теле твоем, несчастная! Он в аду?
-- Не знаю. Я больше ничего не знаю.
-- А второй -- кто он?
-- Его имя -- Левиафан.
-- Каков он к тебе?
-- Он злой, он мучает меня.
-- Мучает? Говорит ли он тебе какие-нибудь кощунства?
-- Нет.
-- Подвигает ли он тебя на греховные желания?
-- Нет, нет, нет!
-- Что же он делает?
-- Корчи.
-- Корчи? Почему?
-- Потому что я не согласна с ним.
-- Он что, спорит с тобой?
-- Он любит рассуждать, и заставляет меня по ночам спорить с ним.
-- И когда ты с ним не соглашаешься, что он тогда делает?
-- Он бесится.
-- Каким образом?
-- Он заставляет меня биться головой о стены.
-- По ночам, или в любое время?
-- Только по ночам. А днем он может вызывать только корчи.
-- Он протестует еще против чего-нибудь?
-- Да, против вас, святые отцы.
-- Он грозит тебе чем-нибудь?
-- Говорит, что убьет меня, если я не стану слушаться его. Это все.
-- Кто третий?
-- Его зовут "Похоть". Но это не есть его имя, а только его назначение -- он дух нечистых помыслов. Он по ночам рассказывает мне о мужчинах, и показывает их части. И ваши тоже, святые отцы. Ха! -- вот тут вам нечем похвастаться, извините...
Патер Михаэлис предпочел сделать вид, что последней фразы он не понял вовсе, и быстро продолжил:
-- Какой чин он имеет?
-- Я больше ничего не знаю.
-- О ком он чаще всего нашептывает тебе?
-- О патере Луи.
-- О каком патере Луи?
-- О Лоисе Гофриди.
-- А почему, ты думаешь?
-- Потому, что патер Луи -- чародей.
-- Так это он наслал на вас демонов?
-- Да, он наслал демонов.
-- И каким образом?
-- Отравленными розами, и дуновением изо рта своего.
-- Где?
-- Не знаю... -- Луиза замерла, к чему-то прислушалась, забеспокоилась, испустила отчаянный крик, какая-то сила вывернула ей руки в локтях, и она скатилась с носилок на пол.
Михаэлис оглянулся, ища доктора Оля, но обнаружил, что и доктору плохо: тот был бледен, едва мог сглотнуть, и с висков у него струился пот.
Епископ в это время кашлянул, и тихо обратился к присутствующим:
-- Прошу всех, кто здесь находится, сохранять пока виденное и слышанное здесь в тайне... Это очень важно. И я...
Луиза дико крикнула, и завизжала нечеловеческим голосом, явно пытаясь продолжить мысль епископа:
-- ... Отлучу каждого, кто разгласит тайны этой капеллы, и тем самым сотворит потворство уличенному вероотступнику Лоису Гофриди!
Епископ, который собирался сказать именно это, вскочил с места, и вытаращил глаза.
-- Встань! -- приказал отец Николаос Луизе, простирая к ней руку, но смотря при этом, почему-то, в сторону западного окна.
Но Луиза не встала. Вой ее загремел под сводом капеллы, и она забилась в корчах. И снова вылетело вон западное окно, что и было отмечено многочисленными свидетелями.
Шталаг N214. 19 ноября 1943 года
Утром 8 ноября фон Лорх вернулся в лагерь -- прибыл на машине ламсдорфского полицейского управления, которую предоставил ему ван-Маарланд, и доложил, что не дождался до конца отпуска, так как считает крайне необходимым свое присутствие на службе. На службу он, впрочем, в этот день так и не вышел, зато на полдня заперся в своей комнате с Маркусом. Что они оба там делали, не стало известно никому постороннему, и даже служба прослушивания -- (Лорха слушали, только микрофоны все таки теперь размещались не в комнате, а под половицами, и Лорх не мог их обнаружить), -- так вот и служба прослушивания не записала ни единого слова: просто потому, что ни одного слова произнесено не было. Лорх с Маркусом поступили очень просто: они вели диалог с помощью записок, которые после прочтения сжигали в пепельнице. К обеду в их пепельнице высилась гора горелой бумаги, которую они перетерли в пепел, и смыли в раковину для умывания.
За время отсутствия Лорха Маркус нашел подход к главному лагерному оккультисту -- Хайнцу-Вернеру Репке, и Репке был просто очарован эрудицией и практическими способностями доктора Липница. Следствием этого явилась полная свобода передвижения в пределах лагеря как для самого Маркуса, так и для Лорха, а заодно и для Ойгена Эрака. Репке умел добиваться благ для тех, кого уважал и кем восхищался, а Репке восхищался Маркусом: Маркус пока был единственным офицером младше Репке по чину, которого Репке сам называл по имени, и которому разрешал называть по имени себя.
Вечером того же дня от Репке поступило новое приглашение -- на званый обед к гауляйтеру Фегелю.
Маркус, Лорх, Репке и Фегель превосходно и с пользой провели время: они пространно рассуждали обо всем, что для гауляйтера и помощника коменданта лагеря 214 было увлечением и сферой интересов, а для обоих квесторов OrFeBe -- сферой профессиональной деятельности, и Лорх настолько заинтересовал Фегеля, что тот пообещал продолжить их диспут в более приемлемой обстановке, и заодно -- свести Лорха и Маркуса с одним из своих друзей -- астрологом и целителем-мессмеристом из Бреслау Георгом Лангом, который пользовал всю тамошнюю верхушку SS; Фегель нашел, что Лорх и Ланг обязательно найдут общий язык. Между тем Лорх, который уже слышал про этого Ланга, и знал, что с ним несколько раз встречался его шеф -- оберст Гюнтер, вдруг не на шутку встревожился, и предпочел отклонить это лестное предложение Фегеля, сославшись на крайнюю занятость. И в продолжении всего остального времени Лорх действительно занимался только службой, принуждая по возможности к тому же и Маркуса, и все неслужебные дела вел поздними вечерами, причем ухитрялся проворачивать их таким образом, что никто о его делах не знал, не слышал, и не мог о них даже заподозрить: все пребывали в святой уверенности, что Лорх попросту пьет втихомолку самым черным образом, и с нетерпением ждали того момента, когда это дело откроется, и на барона наложат дисциплинарную анафему. Но дело не открывалось никак: благодаря поддержке Репке с одной стороны, и дружбе Майи Эллерманн с другой.
Нынешним утром, будучи в свободной смене, и пребывая в состоянии жестокого похмелья после тайной попойки с Лорхом и Максом Рюдеке, Маркус решил воспользоваться предоставленной ему свободой передвижения, и проветрить голову в компании Эрака, который любил пройтись пешком и пофилософствовать, и лучшего собеседника, чем Маркус, ему было не найти. Эрак вообще, со времени приезда Маркуса в лагерь, близко сошелся с ним, и стал привязан к Маркусу как собака -- они последнее время всегда ходили и гулять, и просто курить вдвоем, и беспрестанно спорили по множеству вопросов. Таким образом их стали видеть вместе почти всегда, и тут же на двух друзей стали излишне коситься, а девочки почему-то решили, что Эрак и Маркус -- наверняка любовники, причем Маркусу отвели роль дамы. Об этом Маркусу с хохотом сообщил Карл Вилльтен по прозвищу "Святой Вельтен". "Святой Вельтен" же узнал об этом из первых рук -- от своей дальней родственницы Эрики Долле, у которой были все причины для злопыхательства: у нее с Маркусом не получился роман, или, вернее, Маркус сам стал ее игнорировать после памятного дня рождения коменданта, и отказался от очередного увольнения, чтобы не попасть в одну группу с Эрикой; а той, чтобы попасть в одну группу с Маркусом, пришлось здорово постараться, и использовать все свое обаяние. Причин такой холодности Эрика понять не смогла, и то ли решила отомстить, то ли действительно истолковала поведение Маркуса на свой лад, понять трудно.
Так или иначе, но это была кляуза не только дурная, но и опасная, и Маркус разозлился не на шутку. Неизвестно каким путем он выяснил, кто именно, кроме Эрики, говорил это про него, но он выяснил, и имел с каждым весьма напряженный разговор, после каковых разговоров про Маркуса уже никто ничего не смел сказать, зато коситься на него со злобой стали многие. А поскольку способов мести в лагере было более чем достаточно, постоянная Маркусова осторожность теперь была кстати -- во всяком случае, определенная опасность заиметь неприятности для него теперь существовала.
Маркус беспокоился не напрасно: за исключением Эрики, которая после объяснения воспылала к Маркусу еще большей любовью -- (Маркус не стал более отвергать ее страсти во избежание новых эксцессов, но только затаил на нее зло, не показывая виду) -- все прочие неприятели явно решили гадить Маркусу в полную меру своих сил: Вольцову и Кругу за один только день двенадцатого ноября пришло на Маркуса несколько доносов. Неизвестно, как к этому отнесся Круг, а Вольцов прочитал эти образчики служебной бдительности, изредка посмеиваясь, подшил их, и направил к резиденту Гестапо Лейсснеру, который все это дермо всегда внимательно и аккуратно изучал, проверял, и, в случае, если не мог возбудить по данному факту дела, переправлял в отдел "Referat IV-VIII" в Данциг, если дело касалось служащего войск SS, или в Абверштелле при штабе запасной армии округа, если дермом обливали военнослужащего. В Гестапо даром никогда не пропадала ни одна бумажка, пусть и самая дрянная -- она могла кануть на десять лет, и потом внезапно всплыть, и, приплюсованная к другим материалам, составляла к ним солидный довесок. С Гестапо всегда шутки были плохи, и если при Гейдрихе еще умели отличать ангелов от чертей, то аппарат Мюллера стриг всех под одну гребенку, мало о чем задумываясь -- там всех понимали если не как преступников, то как кандидатов в таковые. Лейсснер, разумеется, отправил завизированные кляузы по инстанции -- через управление Гестапо в Ламсдорфе в Данциг. Там они и попались на глаза ван-Маарланду, который, хоть и не смог остановить их движения, нашел способ предупредить Маркуса об опасности. Маркус же, хотя и задумал некоторые демарши против злопыхателей, тем не менее решил не порывать отношений с Эраком в угоду общественному мнению, напротив -- он всячески стремился дать понять этим идиотам, что ему на них глубоко плевать, и на их о себе мнение -- тоже.
Именно эти проблемы и обсуждали сейчас Маркус с Эраком, и совершенно понятно, что такой разговор настроения обоих никак не улучшил.
Друзья дошли до торфяных разработок, и направились к лесу краем полосы отчуждения, не очень беспокоясь о том, что происходит за линией запретной зоны. А происходило следующее: несколько разрезов, на которых трудились интернированные, были оцеплены охраной по распорядку повышенной боевой готовности: лагерная агентура сообщила в "политотдел" о готовящихся беспорядках в военных блоках, и Лейсснер объявил по охране о возможности инцидентов во время разводов, работ, раздачи пищи, и прочих акций, связанных со скоплением многочисленных групп контингента. Солдаты получили по 64 боевых патрона к автоматам, примкнули штыки к винтовкам, а многие получили со склада автоматические винтовки STG-43, которые понимались как оружие наступательное, и просто так по охране не распределялись, ввиду дефицитности патронов к ним. Наряды были усилены снайперами, кинологами и мотоциклистами, а со стороны железнодорожной ветки было срочно оборудовано четыре новых пулеметных гнезда. Часовые стояли по периметру поля работ через каждый двенадцатый шаг друг от друга. Охрана лагеря была полна решимости отстоять за своим объектом звание лагеря образцового порядка -- за это шли дополнительные отпуска и премиальные. Бунтовщики должны были лечь мертвыми на месте, не успев даже раскрыть рта, и проорать какой-нибудь красный, или буржуазный лозунг.
Собственно, заключенным никогда нельзя было давать останавливаться и задумываться, а теперь на этом требовании настаивали особо, и поэтому надзиратели, хильфсвиллигеры**, капо**, умшмидеры**, и прочая лагерная клика проявляли всемерное старание, работая то словом, то делом, то есть -- то плетью, то матом, если настолько хорошо знали русский, чтобы без стеснения пускать в ход эти перлы русской словесности.
Заключенные из группы для общих работ лопатами выкапывали торф и грузили его в носилки, которые неслись бегом на транспортер, и опрокидывались рядом с ним. Другие заключенные перекидывали торф на ленту транспортера, при этом следя, чтобы вместе с торфом туда же не попали и посторонние предметы: камни, например, которые были редки на карьере, но если уж попадались, то однозначно расценивались как саботаж, поскольку камень, попавший с транспортера в брикетоформовщик, мог сломать один из его ножей. Виновных в поломке брикетоформовщика ближайшей же ночью вызывали в "политотдел" к агенту Шпренгеру, и назад вызванные уже никогда не возвращались -- всем было известно, что агент Шпренгер -- форменный садист, которого давно бы расстреляли, если бы не был нужен на такую службу именно такой вурдалак. А в последнее время в лагере всякие церемонии отставили, и агенту Шпренгеру работы хватало с лихвой.
Странно, но даже здесь заключенным очень хотелось жить -- любой ценой, и они внимательно следили за тем, чтобы в брикетоформовщик действительно не попадали камни. Они очень старались.
С брикетоформовщика торф выходил уже в виде некоего подобия кирпичей, которые летом складывали в штабеля и сушили на месте, а теперь прямо сырцами грузили в тракторные платформы, на которых брикеты доставляли до поездов, ждущих на проходящей мимо лагеря узкоколейной ветке.
Ежедневно эта работа давала на-гора около двадцати трупов, и это -- по самой меньшей мере, и еще столько же расстрелянных -- за "неподчинение требованиям охраны".
Расстрелы заключенных как на работах так и в лагерях стали делом настолько обычным, что на днях комендант соседнего лагеря VIII B в специально изданном приказе о порядке донесений в связи с расстрелами военнопленных, указал насчет контингента с грифом "SU"**: "О расстрелах советских военнопленных и о происходящих с ними несчастных случаях впредь доносить по телефону как о чрезвычайных происшествиях начальнику отдела по делам военнопленных не требуется". Впрочем, капитан I ранга Гилек тут же и оговорился: "Однако, в этих случаях по-прежнему следует в течение 5 дней направлять начальнику отдела по делам военнопленных подробные письменные донесения через управление шталага N344В." Нечего и говорить о том, что эти новшества немедленно были утверждены окружным управлением, и в соседних учреждениях сходного профиля дело повелось так же -- передовой опыт Гилека был учтен и внедрен на местах. А в остальном в VIII округе все шло как и везде -- обычным порядком, и замерзшие, вечно надрывно кашляющие, голодные заключенные вынуждены были работать в темпе совершенно бешеном, хотя для здорового солдата это можно было бы считать вполне нормальным режимом работ. Только здесь не было здоровых солдат, и, чтобы компенсировать медленность работы, заключенные вынуждены были работать ежедневно с пяти утра и до темноты.
Маркус и Эрак наблюдали за носящимся среди работающих заключенных капо Ананьевым, истинной зверюгой этакого чисто советского покроя, причем Эрак развивал ту мысль, что этот-то самый Ананьев и является в данный момент самым ярким представителем своего народа -- каждый капо это как бы визитная карточка нации, и стоит понаблюдать за ним, как становится вполне ясной вся структура мышления и уклада жизни всех его соплеменников. Маркус кривил губы в скептической улыбке, но вслух не спорил.
-- Камерполицист это единственная, пожалуй, должность, на которой человеческое естество предстает перед нами во всей своей красе и великолепии! -- витийствовал Эрак.
-- Живее, живее, бляди! -- орал тем временем Ананьев, -- Шевелись, золотая рота! Не хуй копаться.