По приказу германского командования все казачьи полки и резервы были стянуты в Новогрудок. Всего стянули 5 полков, из которых было два донских, кубанский пластунский под командованием Тарасенко, и два сводных. Общая численность строевых казаков составляла свыше 5 000 человек.
От партизан, как красных, так и Армии Крайовой, которые раньше полностью контролировали этот район, казакам стало доставаться нещадно и сразу -- кого ловили, тех убивали -- у партизан разговор был простой. Случались нападения на целые сотни, движущиеся по району в походном строю. Казаки пользовались своим правом легальной вооруженной силы, и в долгу не оставались, надеясь местных что партизан, что жителей напугать, но тем только усиливали обоюдные ненависть и вражду. Страха они так или иначе к себе не вызвали. Ненависть, впрочем, возникла с самого поселения казаков: когда им предоставили три села для жительства, они туда явились, и выгнали белоруссов в одних рубахах -- все остальное оставили себе. Именно такой приказ был получен казаками от помначштаба Донской бригады -- полковника Медынского, руководившего операцией -- так что это все не было самочином. Выгнанных белоруссов казаки сбили в колонну, отконвоировали к немцам в Лиду, немцы посадили белоруссов в телячьи вагоны, и отправили прямиком в Генерал-губернаторство. Часть выгрузили в Майданеке, а часть повезли дальше, но их ждала доля не лучшая -- Треблинка, Аусшвиц, Ламсдорф, шталаги 208, 214, и 231. Немцы очень просто решали проблему перемещенных лиц, тем более, что население ликвидировали как заложников, после того, как трижды обращались к партизанам с призывом сложить оружие. На сей раз поступили не совсем согласно циркуляру Бах-Зелевского, гласившего, что население в партизанских районах должно быть немедленно депортировано, заложники казнены, а населенные пункты сожжены дотла -- жечь ничего не стали -- отдали казакам, и таким образом убили двух зайцев, даже трех -- эти села были тактически выгодны партизанам как базы, а теперь -- попробовали бы партизаны сунуться в эти села! Казаки на расправу были круче немцев, да и за баб с детишками боялись: пойманных партизан -- что аковских, что коммунистических -- запарывали плетьми, или рубили шашками в мелкую капусту. Партизаны в ответ устраивали акции устрашения в том же духе. Так и пошло. А партизан было много, и если бы они еще что ни день не сцеплялись друг с другом: украинцы с АКовцами, красные с украинцами, и АКовцы с красными -- если бы не было между ними усобицы, так они объединенными силами смяли бы казаков, и стерли бы их с лица земли. Только на деле было так, что среди партизан не было согласия, все воевали со всеми вместе и с каждым в отдельности. И казаки стали в районе четвертой силой, которая уравновесила общее соотношение сил: так или иначе, но немцам с той поры не было необходимости контролировать сквозь территорию района, и они контролировали только линии радиальных и рокадных железных и автодорог, что позволило им высвободить из этой мясорубки довольно значительные силы.
-- Майервитт приихав, -- доложил запыхавшийся Лукьяненко Доманову, вбежав в его кабинет.
-- Ну? -- встал Доманов, -- В порядок себя приведи. Он один?
-- Ни, с им двое эсэсовцив с автоматами. Автоматы новые, я таких и не бачив. А водитель несе пачку яку-сь, газеты, чи шо. Сюда ийдуть.
-- Скажи там, чтобы проводили его ко мне без промедления.
-- И то! Зараз!
Майервитт вошел к Доманову легким шагом, с порога улыбнулся, и приветствовал Доманова:
-- Herr oberstleutnant! Здравствуете, надеюсь?
-- Прошу, господин полковник! -- пригласил Доманов.
-- Хотите немецких сигарет? -- стал угощать Доманова Майервитт.
-- Спасибо.
-- Берите.
-- А я вас ждал, Фридрих Иосифович. Посоветоваться имел в виду, -- улыбнулся Доманов.
-- Что именно вас интересует?
-- Вопросы ведения контрразведки, понимаете ли... У нас она довольно слаба, хочу ее усилить, а сам мало понимаю в этом. Не научите?
-- Учиться этому вообще -- долгое дело, Тимофей Иванович. Но нужно немногое. Внимание, внимание и внимание! И любопытство. Вот так дело и делается. Главное -- зацепиться. А дальше -- проще: навели справки.... Вот я: хочу, пока время есть, услышать от вас доклад о настроениях и моральном состоянии личного состава ваших полков. Тут тоже есть над чем подумать.
-- У меня, штандартенфюрер, есть письменные сводки для вас. А на словах -- что ж, ничего нового нет. Все так же, как я вам докладывал в письменной сводке на прошлой неделе. А что, стряслось что-то?
-- Методические рекомендации, дорогой мой Тимофей Иванович, методические рекомендации. Сами знаете, в штабах люди тоже получают жалование, и от того им надо делать хотя бы какое-то видимое дело. В данном случае постарался начальник отдела 1-с штаба 1 Казачьей Кавалерийской дивизии Харкнер.
-- Так это от Паннвица приехало?
-- Именно что приехало! У вас острый язык, я смотрю! Коротко говоря, там уже столкнулись с проблемой, да какой -- Краснова потребовалось вызывать, только Петр Николаевич нашел сообщить, что все правильно, и так и быть должно. И пошла губерния писать! Суть тут вот в чем: обратите внимание на тот факт, что 60 процентов казаков у Паннвица -- военнопленные, завербованные... У вас-то все больше добровольцы-контрреволюционеры, как сказал бы наш новый господин чекист, которого, я надеюсь, приведут сюда под конвоем...
-- А есть?
-- Как же нет? Обязательно есть. Только найти надобно. Ну-с, продолжаю: существует обычная процедура проверки перебежчиков, выразивших желание служить в нашей армии, и считается, что на ее основе можно прогнозировать поведение каждого человека в отдельности, и всех сразу -- тоже. Эффективность ее мы с вами уже знаем. И того мало: среди перебежчиков, будем честны, много таких, кто по человечески -- мразь, предатели, от которых и мы можем требовать верности только с помощью палки, есть и такие, что завербовались с целью улучшить условия своего существования, а есть и те, кто решил попросту выжить у нас, и при первой возможности снова перебежать к большевикам. И это кроме профессиональной агентуры! Продолжим: пока мы касались только политической крамолы, это вопрос общеизвестный, а вот что было упущено нами: мы, немцы, привыкли к тому, что все вопросы, которые не касаются политики, решает криминальная полиция. У вас что-то такое есть? Нет. И у Паннвица в дивизии ее нет -- было решено, что SiPo не будет совать носа в эти дела. То есть легально не будет. Де факто их не сдержишь: у них везде агентура. Но де юре все возможные вопросы должна решать внутренняя служба безопасности. В том числе и проблему уголовников. А среди подсоветских добровольцев, Тимофей Иванович, весьма велик процент уголовников, как бывших, так и до сих пор... вы понимаете? Уголовники могут быстро приобрести авторитет, и значительный, у себя во взводах, и тогда моральное состояние личного состава будет очень быстро подорвано. Наши казаки ведь очень и очень запропагандированны -- они все чувствуют свою некоторую моральную подвешенность -- не будем забывать, что им внушено, да что внушено -- буквально вбито в их головы! Вы тоже не исключение, но вас-то я от этого избавлю. Вас одного, на всех меня не хватит, дальше уж вы постарайтесь! Тем не менее, сейчас мы должны смотреть правде в глаза: все перебежчики одинаковы, как бы мы не преподносили их им же самим. Вы на это тоже должны обратить особое внимание, и принимать все возможные меры по вашей службе. Состоянием казаков может воспользоваться агентура большевиков! Будем говорить начистоту -- казаки пока все время на грани бунта. У меня сведения довольно точные.
-- А что у Паннвица?
-- Паннвиц активно начал принимать жесткие меры к предупреждению уголовщины всякого рода. По его словам уголовщина -- это бич. При соприкосновении с противником это не играет особой роли, но вот на занятых территориях -- сами понимаете. Могут быть грабежи. Бывают? Могут быть другие бесчинства. Бывают? Паннвиц прав -- расстреливать за это -- поздняя крайность. Это надо предупреждать, пресекать в корне!
-- А три дня по закону войны, штандартенфюрер?
-- Ну, Тимофей Иванович, это традиция. Но в меру, в меру. И задача это сложная: с мародерством, например, можно успешно бороться только при условии хорошего снабжения частей, а это на фронте вещь очень шаткая. Но это можно решить. Есть более фатальные проблемы -- например, проблема изнасилований. Она неразрешима.
-- У меня казаки семейные. Мне легче.
-- Вам -- может быть. Но это дело уже для вермахта -- проблема номер один! Солдаты, когда возвращаются с позиций, порют все, что движется, и самое плохое, что их офицеры прикрывают на это глаза -- у них самих рыльце в пушку. Длительное пребывание на позициях, массовый стресс... Хочется солененького-то! Такой проблемы пока нет только в частях SS -- у них половая связь с представителями неполноценных рас расценивается как преступление против нации -- до расстрела на месте. Но, между нами, Тимофей Иванович, и там скоро могут возникнуть проблемы. Человек есть человек. А эта война -- страшная война.
-- Я немедленно приму все меры к предупреждению того, о чем вы говорили, штандартенфюрер, и в дальнейшем буду приказывать анализировать моральное состояние личного состава так же и в этом смысле.
-- Было бы невредно. Но у вас, я понимаю, ситуация лучше, чем у Паннвица.
-- Надеюсь. А что нового еще у Паннвица?
-- А, не знаете?
-- По газетам.
-- Ну вот вам не по газетам: Паннвица давеча пригласил к себе в Белград генерал Науменко, вернувшийся туда из Одессы -- с тех самых пор, как собранных им кубанских казаков передали вам. Науменко гостит у Андрея Григорьевича Шкуро. Обратно с Паннвицем в дивизию приехали Науменко, Шкуро, и Татаркин. Паннвиц был совершенно дезориентирован, прочие были пьяны. Шкуро вошел в расположение дивизии под черным знаменем с волчьей головой, салютуя "односумам" обнаженным палашом, а Татаркин запечатлелся в памяти тем, что привез с собой полную машину ракии и коньяку, и напоил всех офицеров кононовского пятого полка совершенно в доску.
-- Хорошо живут!
-- Вот это точно! Ну-с, Шкуро нового казакам ничего не сказал -- он популяризировал декларацию Кейтеля-Розенберга о статусе казачества, очень хвалил войска СС, в которые мечтает вступить, и рассказывал об организованной им "Волчьей Сотне" -- не той его преторианской гвардии, что знаменита была в Гражданскую войну, а новой казачьей организации, построенной в виде кальки парашютно-диверсионных отрядов войск СС "Werwolf". К "Вервольфу" Шкуро вообще питает особенное уважение -- как-никак и сам он был первым в мире командиром первых в мире частей специального назначения**. Ну те-с, и результаты не замедлили сказаться -- кубанский полк Вольфа во время рейда вырезал подчистую три деревни. Паннвиц не выдержал, выехал навстречу возвращающемуся полку, и разразился в адрес казаков бурной бранью -- как-никак, а отдуваться за все "художества" кубанцев ему придется! Паннвиц обещал за превышение полномочий задать перцу всем, начиная с Вольфа и кончая последним вахмистром. Но кубанцы, глядя на Паннвица чистыми глазами, хором ответствовали: "Батько Шкуро наказал нам рубить красных, шо мы и робим! Мы -- волки Шкуро!"
Против этого трудно что-то возразить -- Паннвиц сам привез Шкуро в дивизию. Паннвицу не оставалось ничего другого, как только махнуть рукой. А что было делать? С того пошло больше. И теперь начинает возникать впечатление, что Паннвиц больше не командует дивизией, и вообще ей никто не командует -- казаки сорвались с цепи. Паннвиц решил наладить дисциплину, но ужесточение режима встретило глухое сопротивление. Паннвиц вызвал Краснова, но Краснов заявил, что все в порядке, и он вообще не понимает, чем господин генерал-майор недоволен. Боевые приказы выполнялись. А что касается поведения казаков во время операций, то тут с ними не смог бы справиться ни один немецкий офицер, а русские просто не желают связываться. Правят там теперь свои, внутренние "авторитеты". Паннвиц морщится. Правда, заметим, что из Берлина на все эти дела не поступает никакой не только отрицательной реакции, но и вообще никакой. И фельдмаршал Вейхс так же не спрашивает за инциденты, зато он спрашивает в случаях провала акций против партизан, и облагает дивизию довольно сложными и многочисленными оперативными задачами. Их надо выполнять, и начальник штаба дивизии выразился так: "Пусть делают что хотят! Только бы работали!" То же самое говорят и усташи, которые прониклись к казакам безграничным доверием с того дня, как казаки научились отличать хорвата от серба.
-- А что, сербов решили окончательно притеснить?
-- М-м-м, да это ж все непросто! Нет. не окончательно. Надо вам пояснить тамошнюю ситуацию, чтобы вы все поняли: сербы с хорватами всегда были на ножах, и в партизаны идут в основном сербы -- так, во всяком случае, утверждают усташи. Только почти рядом с усташами, но в хорватских анклавах, действует добровольческая боснийская сербская дивизия, которой командует СС-группенфюрер Зауберцвейг. Хитрый группенфюрер использует дивизию в основном против хорватского населения партизанских районов, в то время как усташи режут сербов. Все совершается ко всеобщему удовольствию. Бован, командир усташей, и Зауберцвейг вполне понимают друг друга. А партизаны Тито режут там вообще всех. Резня на Балканах обещает быть долгой... а на решение внутренних проблем просто нет времени. Но оно скоро появится, и тогда 1-ой дивизии всякое лыко будет в строку. И, предвидя это, Паннвиц хотел бы, чтобы наш с вами опыт по решению данных проблем становился ему известен путем прямых донесений. Он же еще не отчаялся создать действительно образцовую дивизию.
-- Показательную, что ли?
-- Именно. Вас это удивляет?
-- Да.
-- Ничего удивительного. Известно вам, что создание казачьих частей начато по инициативе рейхсфюрера? Тут большая политика, а не военная необходимость.
-- Что? Фридрих Иосифович, я не совсем...
-- Вероятнее всего рейхсфюрер планирует создание из казаков дивизии СС. Кавалерия всегда была в чести в войсках СС, потом ее всю моторизовали, и создали танковые части, кавалерии не осталось, а рейхсфюреру нужна хорошая кавалерия, уж вы мне, старику, поверьте -- я всегда догадываюсь о большем, чем знаю наверняка! Еще не поняли? Тимофей Иванович, вы же умный человек! Когда я вас первый раз встретил, я тут же понял, что вы -- крупный деятель, этуаль-с, только власть вас подавляла... а вы еще ничего не поняли!
-- Мне стыдно, Фридрих Иосифович, но -- нет.
-- Хорошо, объясняю: казаки исторически отлично зарекомендовали себя как соединения внутренних войск и жандармерии. А в условиях уличных боев и полицейских операций танковые части ключевой роли не играют, тут нужны мотоциклисты и кавалерия. Особенно -- в германских городах -- улицы узкие. Коротко говоря, внутренние войска приходится создавать заново. А уж вы -- вы подумайте сами, зачем нужны соединения внутренних войск, состоящие не из немцев... конфиденциально, Тимофей Иванович!
-- Да уж. А что, похоже. А я-то думаю, что тут за мозготня...
-- Хорошее словцо... да, -- Майервитт положил себе ладонь на лоб, и откинул руку наотлет в выражении глубочайшего извинения: -- Тимофей Иванович! Уж вы меня, старика, извините -- совершенно из головы вон! У меня же для вас лично новость есть! Вы присядьте. Вот что: у меня сейчас находится один человек, который называет себя Домановым Александром Ивановичем... и по его показаниям получается, что это -- ваш брат. У вас же есть брат, я не ошибаюсь?
Доманов от неожиданности побледнел, и схватился рукой за горло -- горло перехватила спазма.
-- Есть у меня брат -- Александр Иванович... -- хрипнул Доманов, -- Только он при большевиках сидел...
-- Это я в курсе. Значит, больше не сидит. Утверждает, что бежал из мест заключения. Ну, это мы выясним, а сейчас я хочу вас просить опознать этого человека по фотографии. Если вы подтвердите, что это -- ваш брат, буду рад немедленно его вам прислать. -- Майервитт покопался в портфеле, достал фотографии, и подал их Доманову: -- Посмотрите, он?
Доманов и смотреть долго не стал -- узнал брата сразу.
-- Он, штандартенфюрер.
-- Точно? Уверены вы?
-- Точно, он.
-- Отлично, Тимофей Иванович! С вас, как говорится, причитается! Ну так я его к вам пошлю сегодня же. Знаете, даже попрошу на машине его доставить. Хотите?
Доманов не ответил -- он все еще не мог прийти в себя от потрясения.
-- Вижу -- хотите, -- сказал Майервитт, улыбаясь, -- Ну и быть по сему. А засим я с вами распрощаюсь. Всего вам наилучшего.
-- Хайль Гитлер, -- сказал Доманов, вставая, но тут же снова сел -- ноги подкашивались.
Майервитт кивнул и вышел.
Доманов сидел еще долго, как истукан, растирая по временам руками виски и хватаясь за сердце. Потом, кряхтя и вполголоса ругаясь, поднялся, оделся, и пошел к себе на квартиру, предупредив дежурного по штабу, что болен, и должен лежать.
Много дум передумал Доманов за то время, как шагал домой -- и одна дума была другой хуже. Он опасался и провокации -- народец в управлении по делам добровольческих формирований в Лиде был таков, что можно было ее ждать; подумал он и о том, что если брат жив и явился, он вполне может знать о службе Тимофея Ивановича на НКВД -- в тюрьмах сексоты в секрете никогда не бывали. Он мог запросто рассказать уже об этом кому следует, и Доманову уже могли готовить арест -- одно дело, Майервитт об этом знал, другое ведь -- Гестапо, эти мясники не стали бы разбираться, что к чему. Майервитт, например, сам Доманову как-то сказал, что об этом он никому докладывать не намерен, а документов, подтверждающих деятельность Доманова в этом направлении, нет и не было -- тогда, в Пятигорске, Майервитт просто догадался об этом, и взял Тимофея Ивановича, что называется, на хапок. Майервитт выразился в том смысле, что раз тайная полиция ничего не нашла, то и нечего огород городить, и портить такому видному казачьему деятелю как Доманов карьеру разглашением прошлых его грехов. Так что это должно было кануть. Могли это быть и другие игры, но какие? Неясно. И чьи это игры? Просто так антисоветчику из лагеря было не уйти -- это только уголовных в начале войны отпускали.
Дома Тимофей Иванович завалился прямо в сапогах на диван, и замер, уставясь в потолок. Потом сел, и заговорил сам с собой:
-- Так что с братом делать?
И сам же себе ответил:
-- А ничего не надо с ним делать! Брат все-таки. Имей совесть хотя бы.
-- Вот скажи мне, как он из лагеря ушел? Это ж невозможно!
-- Ты что, думаешь, он сбежал?
-- Не сбежал. Сами отпустили.
-- Зачем?
-- Тебя же отпустили? Отпустили. Вот и его -- тоже. Послали.
-- Да они там что, совсем все придурки?
-- Нет. Там придурков нет. Если они что-то делают, то преследуют далеко идущие цели, и действия их всегда продуманы, или хитро продуманы... или очень хитро продуманы! Вспомни, как тебя отпустили.
-- Себе на голову! Стал бы я на них работать, как думаешь?
-- А им этого и не было надо. Им нужно было, чтобы немцы поняли, что ты -- их агент, выявили тебя, взяли, и расстреляли. Ты был у них вроде живца. Просто Шибекин не успел среагировать. А ты что, думал, они тебя действительно в свои разведчики вербуют? Шире карман держи!
-- Ага, только я сдал электростанцию немцам, да и сразу стал с ними сотрудничать. Шибекина отдал.
-- Хорошо его все же не поймали! Да, тут они ошиблись. Но и ты не догадался, что тебя на подставу держали. Ты-то думал, что они тебе действительно верили, нет? Думал. Тут еще пойми, кто кого перехитрил! А может они и не ошиблись в тебе, и все дальнейшее было у них в плане -- об этом ты не думал?
-- Нешто?
-- Совершенно. Это с ними сыграл злую шутку классовый подход. По их науке ты был совершенно предсказуем. А классовый подход здесь не сработал. Ты власть любишь, и с тобой надо отплясывать именно и только от этого. Впрочем, к власти стремятся все и каждый, но им это признать тяжелее смерти -- они сами осознают свое истинное лицо, и лишатся перед собой и перед всеми святости своей... Вот в этом ты отлично предсказуем. Майервитт-то, скажем, твои действия наперед знает! Каждое. И играет на этом как хочет.
-- Власти, говоришь, хочу я?
-- А кто выразил желание стать генералом? Перед собой-то душой не криви уж, не надо. Желаешь иметь в своем подчинении десять-пятнацать тысяч человеков и распоряжаться ими как тебе угодно. А за неповиновение -- расстрел. И что это?
-- Кое кто хочет богатым быть, к примеру.
-- Богатым -- зачем? Не затем ли, чтобы бедных закабалить своими деньгами? Деньги, бабы -- это все с одного дерева. Деньги есть способ власти, самый легкий. Чего добрее! Так что делать? С братом?
-- Ничего!
Так Доманов ничего и не понял. И не решил. Только устал, как собака, от разговоров с самим собой. Лег снова, и не заметил, как заснул.
Проснувшись, в горнице у себя Доманов и нашел брата -- тот сидел, понурив голову, постаревший, седой и сгорбившийся, и молча жевал пустым, беззубым ртом. Марии не было.
-- Сашка, -- хрипло позвал Доманов.
Брат поднял глаза от пола:
-- Тимофей...
-- Я.
-- Вот, принимай гостя. Не ждал ведь?
-- Не ждал особенно. Думал, что помер ты...
-- Почти догадал, -- кивнул брат, -- Еще чуть, и помер бы, точно. Но не привел Господь.
-- Есть будешь?
-- Буду, -- согласился Александр.
-- А это... водочки?
-- Водочки? А ты что, все не разлюбил ее, родимую?
-- Да... есть такой грешок.
-- Грешок? Ясно. Что ж, буду и водки.
-- Сейчас соберу. Как же ты, брательник, вырвался?
Александр поерзал на стуле:
-- Всяко бывает. А ты что, не рад, что ли?
-- Да рад я, рад, о чем разговор! Только удивительное это дело!
Александр криво усмехнулся:
-- Еще бы.
-- Так как все-таки ушел ты?
-- А ты меня не пытай. Я говорить не желаю об этом. Есть тебе охота -- я Гестапе все уж доложил. У Гестапы и спроси.
Тимофей Иванович сел напротив брата, разлил водку, улыбнулся:
-- Что в Гестапо докладывают -- я знаю. А на самом деле?
Александр бросил на стол только взятый кусок хлеба с салом:
-- Вот репеюга! Да чего ты прицепился-то?
-- Да ведь интересно!
-- Интересно у бабы под подолом! Сказать еще, где интересно?
Тимофей Иванович нахмурился, и пожевал губами.
-- Вот что, брат. Такой у нас с тобой разговор не получится. Я здесь -- заместитель по строевой походного атамана, и знать я все должен доподлинно. Я ведь тебя, поди, хочу устроить в хорошее место, и должен я тебя атаману и немцам рекомендовать. Понял? А не хочешь по-семейному разговор вести, так и не обессудь -- иди на все четыре стороны с богом. Понял ты меня, или еще повторить?
-- А, хочешь так -- давай так! -- согласился Александр, -- Так вот: меня к тебе послали.
-- Откуда?
-- Оттуда! -- Александр завел глаза.
Этого Тимофей Иванович и ожидал.
-- Так... стало быть...
-- Стало быть, знаю, что они тебя в сорок втором вербовали. Мало?
-- Не мало. Я на них работать не собирался, на гадов, но пойди это, докажи кому!
-- Небойсь, не выдам. -- усмехнулся Александр.
-- Да я про это и не думал даже! -- солгал Тимофей Иванович.
-- Да ну?
-- Вот крест тебе! Ну а с тобой что ж дальше было?
-- А что? Меня послали -- я пошел. Ты на них положил, да и я -- чем хуже? Я им, паскудам, теперь не товарищ -- хватит! А они там, в чеке, думают, боятся их все тут как огня... Хотели с тобой на связь выйти, чтоб ты к ним казаков привел -- так и сказали. Сказали -- помогут. Сказали еще, что у тебя авторитет, за тобой казаки пойдут. И все такое.
-- Хуя они не хотели?
-- Ну вот. Мне только уйти от них надо было.
Доманов надолго задумался.
-- Что же, они так тебя сюда и пустили?
-- А так вот и пустили! Они, правда, стращали, что ежели я предам их, так мне сразу будет ухлай, и тебе. Пугали еще, что у них тут люди есть, которые враз нам головы с вяз посворачивают, и не прикроешься ничем. Это они вообще умеют -- я уж послушал, как гауляйтера в Минске ухлопали. Вроде, как я понял, у них тут шишка большая... а про вас они и впрямь много знают -- про тебя так всю твою жизнь рассказали.
-- Постой, они что, так и сказали -- шишка большая?
-- Так не сказали, а только я сам догадал. Шишка еще та, и повыше тебя будет. И сам понимаешь, с дурна они б меня не отпустили. Там со мной баба одна работала, подполковник госбезопасности Румянцева. Такая сука, только держись! Привет тебе лично передавала. И еще тому Майервитту, который меня допрашивал.
-- Ты ему передал?
-- На кой хер мне это упало?
Тимофей Иванович снова надолго замолчал.
-- Всегда ты был умен, -- сказал он наконец брату, -- Я и сам уж догадался, что у нас в штабе -- не без чекиста.
-- И кто эт чекист? Ну, кроме тебя?
-- Ты, Сашка, эти шуточки-то оставь!
-- Ладно. Так кто?
-- Все тебе скажи!
-- Я же тебе все сказал!
-- Ты -- да, а я -- нет. Я и сам еще толком не знаю... но я его чувствую... тут надо, как нас учили -- полагаться на классовое чутье.
-- Шуткуешь, что ли?
-- Да ни чорта! Знаю я одну приметку... Тебе связь они дали?
-- А как же? Дали.
-- Связника пока не кончай, не надо. Пусть поработает.
-- Сговорились.
-- Передай ему, что я согласен на них работать. Пусть пока потешатся.
-- Ладно. И еще вопрос, брат, последний: за что ж ты меня сдал в тридцать седьмом?
-- А ты меня за что -- в двадцать втором?
-- Ну...
-- Ну -- красный ты был больно. Вот я тебе и показал -- что такое эти красные! Мог бы тогда убить -- убил бы, понял? Но теперь кончено. Вижу я -- понял ты многое. А на меня обиду не держи -- я, бог даст, тебе отработаю. Не чужие люди. Это все эта революция блядская между людьми наработала. Вот и кончать пора с этим. Я тогда большевиков сажал, а ты их защищал все, понял между нами разницу? Ты жидью продался, не я -- я его надувал, и хорошо надул, знаешь! Да ты ешь.
Тимофей Иванович встал, залез в печку, и вытащил с пригрубка на стол пригревшиеся котелок щей и чугун пшенной каши. Изголодавший Александр уписывал за обе щеки.
Тимофей Иванович дал брату доесть, и поднялся:
-- Пошли к Павлову. Будем тебя назначать на должность. А о наших разговорах -- молчок.
Павлову Тимофей Иванович отрекомендовал брата с самой наилучшей стороны, рассказав ему, что брат еще до войны за антисоветскую деятельность репрессировался Органами НКВД, и к Советской власти поэтому настроен крайне враждебно. А всегда осторожный и дотошный Павлов сразу согласился принять Александра Доманова в состав своего войска, изготовил приказ на присвоение ему чина сотника казачьих войск, и назначил его командиром походной колонны казаков, не находящихся на строевой службе, и членов их семей. Павлов был даже доволен появлением в штабе нового человека.
Тимофей Иванович торопливости Павлова в вопросе зачисления в строй Александра Доманова нисколько не удивился.
Шталаг N214. 13 января 1944 года.
-- Здесь придется выходить, господа офицеры, -- сказал проводник, -- дальше путь разрушен.
-- Что такое?
-- Русские, русские это. Разбомбили вокзал.
Маркус и фон Лорх нехотя вылезли из вагона среди прочих. Проводник неодобрительно посмотрел им вслед -- всю ночь они не гасили света, и проводник принял их за любовников, тем более, что Маркус довольно жмурился, а фон Лорх выглядел усталым и измотанным.
-- Определенно он принял нас за педерастов, -- заметил Маркус.
-- Если так будет продолжаться и дальше, -- буркнул Лорх, -- То определенно так и случится.
Маркус хмыкнул:
-- Стали разочаровываться в женском поле, барон?
-- Пока нет. Наоборот -- стал разочаровываться в мужском.
-- И во мне?
-- В тебе -- нет. Мы же друзья!
-- Все друзья -- это почти любовники.
-- Вот именно! -- Лорх опустил наушники у фуражки.
Сильно воняло гарью -- впереди виден был разрушенный вокзал, окутанный тяжелым, с проблесками огня, облаком дыма.
-- В пыль разнесли! -- констатировал фон Лорх.
Маркус сдвинул назад теплую егерскую шапку, и протер вспотевший лоб рукавом.
-- М-да, дела! Я раньше как-то не обращал внимания на опасности вроде этой. А сейчас я что-то очень полюбил жить!
-- Это ты к чему?
-- Мне интересно, барон, как вы относитесь к опасности попасть под бомбу?
-- Как к этому можно относиться? Ты видел хоть одного, кто отнесся бы к этой возможности положительно? Нет? И я не видел. Я успокаиваю себя тем, что бомба тоже знает, на кого падать. Кому суждено болтаться на виселице -- того и нарочно не утопить!
-- И что, вы в этом уверены?
Фон Лорх коротко рассмеялся:
-- Разумеется -- нет! Слушайте, майор, какого черта вы толкаетесь? Будьте любезны ходить как следует!
Толкнувший Лорха майор танкист даже не обернулся, и быстро ушел, вслух сам с собой рассуждая о тыловой сволочи, черном придурке, вонючей заднице, паразитах, педерастах, заднепроходных отверстиях, клистирах, и тому подобном. По выговору в нем можно было узнать южнобаварца.
-- Да-а! -- выдохнул Лорх, -- быстро все меняется!
-- Вермахт что-то стал обижаться на нас, -- прошипел Маркус, поправляя на плече ремень автомата.
-- Вот именно.
У вокзала под сильным конвоем военнопленные и цивильные из ламсдорфских лагерей чинили полотно. Рабочих было много -- Лорх предположил, что на работы вывели и зондерлагерь, и сам очень удивился этому факту. Маркус смолчал.
Все явно очень спешили -- даже солдаты в грязной полевой форме -- и отпускники, и маршевые -- принимали участие в восстановлении развороченного пути, а такое поведение доблестных кнехтов вермахта было редкостью. Солдаты поэтому вызвали со стороны конвоя СС град насмешек, ясно свидетельствовавший об обострении противоречий между армиями Партии и государства.
Конвойные SS тоже что-то внезапно распустились -- весело перекрикивались, и покуривали сигареты.
-- Падает дисциплина по мере приближения фронта! -- качнул головой фон Лорх, не заметив, что Маркуса рядом уже нет, и что он уже вцепился в первого попавшегося конвоира:
-- Эт-то что еще за остроты при несении караульной службы, а?
-- Виноват, мой штурмбаннфюрер, но уж больно смешно: так они спешат в Отечество, от фронта подальше, да сами посмотрите -- того гляди штаны потеряют! И это наша армия! Засранцы... пальцем деланные!
Лорх подошел, и очень авторитетно рявкнул:
-- Молчать! Идиот! Он еще будет анекдоты рассказывать! В карцере сгною! На кухне котлы вылизывать будешь, вместо заключенных! Какого лагеря конвой?
-- Не велено говорить, мой оберштурмбаннфюрер!
-- Болван! Из двести четырнадцатого?
-- Я же сказал...
Фон Лорх сообразил, что они с Маркусом забыли представиться:
-- Оберштурмбаннфюрер СС фон Лорх, и штурмбаннфюрер СС фон Липниц из медицинского управления лагеря 214. Знаешь таких? То-то, дурачок родимый! Мог бы и узнать меня -- я личность приметная... Как ты посмел не узнать своего начальника, да еще и кавалера двух крестов с дубовыми листьями? Негодяй! О чем думаешь на службе? О бабах в корытцах? Я тебя евнухом прикажу сделать!
-- Виноват, мой оберштурмбаннфюрер...
-- Молчать! Отвечать только на вопросы! Кто у вас командует парадом?
-- Как?
-- Кто начальник конвоя?
-- Оберштурмфюрер Кирхнер.
-- Ага, знаю. А кто-нибудь из старших офицеров есть?
-- Точно так, есть.
-- Кто же? Что ты тянешь кота за яйца? Кто старший?