Борис Алферьев : другие произведения.

Пленник Мифа. К2ч6

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  
  Часть шестая
  МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ
  
  Здесь и сейчас! Покоробясь в огне
  Лживые книги "осанну" завыли,
  Падают звезды в глухой тишине,
  Плачут, и гаснут в податливой пыли.
  Солнце играет в бубновых тузах --
  Мозесу Кону подносит "свободу",
  Гимны свистят в снеговых облаках
  Сыпля селитру в бесплодную воду.
  Свет фонаря над железным щитком --
  Томный, усталый, и пахнет карболкой,
  Ночь закрывает железным замком
  Воздух -- застывший, холодный, и колкий.
  Стоны молитв в воспаленных губах
  Палой листвой зашипят и увянут,
  Сменятся смертью и сном впопыхах,
  В землю уйдут, удобрением станут.
  Снегом укроет, травой зарастит
  Подлое время, оплачет, искупит,
  Кон Исаак -- пожурит, и простит,
  Зная, что сын его так же поступит!
  Мертвые -- в землю, живые -- за стол!
  Все преходяще, и все объяснимо!
  Водка -- рекой, несогласных -- на кол,
  Радуйся! Или проваливай мимо.
  А я возвращаюсь, хотя и не ждут!
  И хорошо -- пусть подольше не знают,
  Что не Хорст Вессель меня зовут,
  А Румпельштильцхен меня называют!
  
  
  НОВОГРУДОК. 12 января 1944 года.
  
  По приказу германского командования все казачьи полки и резервы были стянуты в Новогрудок. Всего стянули 5 полков, из которых было два донских, кубанский пластунский под командованием Тарасенко, и два сводных. Общая численность строевых казаков составляла свыше 5 000 человек.
  От партизан, как красных, так и Армии Крайовой, которые раньше полностью контролировали этот район, казакам стало доставаться нещадно и сразу -- кого ловили, тех убивали -- у партизан разговор был простой. Случались нападения на целые сотни, движущиеся по району в походном строю. Казаки пользовались своим правом легальной вооруженной силы, и в долгу не оставались, надеясь местных что партизан, что жителей напугать, но тем только усиливали обоюдные ненависть и вражду. Страха они так или иначе к себе не вызвали. Ненависть, впрочем, возникла с самого поселения казаков: когда им предоставили три села для жительства, они туда явились, и выгнали белоруссов в одних рубахах -- все остальное оставили себе. Именно такой приказ был получен казаками от помначштаба Донской бригады -- полковника Медынского, руководившего операцией -- так что это все не было самочином. Выгнанных белоруссов казаки сбили в колонну, отконвоировали к немцам в Лиду, немцы посадили белоруссов в телячьи вагоны, и отправили прямиком в Генерал-губернаторство. Часть выгрузили в Майданеке, а часть повезли дальше, но их ждала доля не лучшая -- Треблинка, Аусшвиц, Ламсдорф, шталаги 208, 214, и 231. Немцы очень просто решали проблему перемещенных лиц, тем более, что население ликвидировали как заложников, после того, как трижды обращались к партизанам с призывом сложить оружие. На сей раз поступили не совсем согласно циркуляру Бах-Зелевского, гласившего, что население в партизанских районах должно быть немедленно депортировано, заложники казнены, а населенные пункты сожжены дотла -- жечь ничего не стали -- отдали казакам, и таким образом убили двух зайцев, даже трех -- эти села были тактически выгодны партизанам как базы, а теперь -- попробовали бы партизаны сунуться в эти села! Казаки на расправу были круче немцев, да и за баб с детишками боялись: пойманных партизан -- что аковских, что коммунистических -- запарывали плетьми, или рубили шашками в мелкую капусту. Партизаны в ответ устраивали акции устрашения в том же духе. Так и пошло. А партизан было много, и если бы они еще что ни день не сцеплялись друг с другом: украинцы с АКовцами, красные с украинцами, и АКовцы с красными -- если бы не было между ними усобицы, так они объединенными силами смяли бы казаков, и стерли бы их с лица земли. Только на деле было так, что среди партизан не было согласия, все воевали со всеми вместе и с каждым в отдельности. И казаки стали в районе четвертой силой, которая уравновесила общее соотношение сил: так или иначе, но немцам с той поры не было необходимости контролировать сквозь территорию района, и они контролировали только линии радиальных и рокадных железных и автодорог, что позволило им высвободить из этой мясорубки довольно значительные силы.
  
  
  -- Майервитт приихав, -- доложил запыхавшийся Лукьяненко Доманову, вбежав в его кабинет.
  -- Ну? -- встал Доманов, -- В порядок себя приведи. Он один?
  -- Ни, с им двое эсэсовцив с автоматами. Автоматы новые, я таких и не бачив. А водитель несе пачку яку-сь, газеты, чи шо. Сюда ийдуть.
  -- Скажи там, чтобы проводили его ко мне без промедления.
  -- И то! Зараз!
  Майервитт вошел к Доманову легким шагом, с порога улыбнулся, и приветствовал Доманова:
  -- Herr oberstleutnant! Здравствуете, надеюсь?
  -- Прошу, господин полковник! -- пригласил Доманов.
  -- Хотите немецких сигарет? -- стал угощать Доманова Майервитт.
  -- Спасибо.
  -- Берите.
  -- А я вас ждал, Фридрих Иосифович. Посоветоваться имел в виду, -- улыбнулся Доманов.
  -- Что именно вас интересует?
  -- Вопросы ведения контрразведки, понимаете ли... У нас она довольно слаба, хочу ее усилить, а сам мало понимаю в этом. Не научите?
  -- Учиться этому вообще -- долгое дело, Тимофей Иванович. Но нужно немногое. Внимание, внимание и внимание! И любопытство. Вот так дело и делается. Главное -- зацепиться. А дальше -- проще: навели справки.... Вот я: хочу, пока время есть, услышать от вас доклад о настроениях и моральном состоянии личного состава ваших полков. Тут тоже есть над чем подумать.
  -- У меня, штандартенфюрер, есть письменные сводки для вас. А на словах -- что ж, ничего нового нет. Все так же, как я вам докладывал в письменной сводке на прошлой неделе. А что, стряслось что-то?
  -- Методические рекомендации, дорогой мой Тимофей Иванович, методические рекомендации. Сами знаете, в штабах люди тоже получают жалование, и от того им надо делать хотя бы какое-то видимое дело. В данном случае постарался начальник отдела 1-с штаба 1 Казачьей Кавалерийской дивизии Харкнер.
  -- Так это от Паннвица приехало?
  -- Именно что приехало! У вас острый язык, я смотрю! Коротко говоря, там уже столкнулись с проблемой, да какой -- Краснова потребовалось вызывать, только Петр Николаевич нашел сообщить, что все правильно, и так и быть должно. И пошла губерния писать! Суть тут вот в чем: обратите внимание на тот факт, что 60 процентов казаков у Паннвица -- военнопленные, завербованные... У вас-то все больше добровольцы-контрреволюционеры, как сказал бы наш новый господин чекист, которого, я надеюсь, приведут сюда под конвоем...
  -- А есть?
  -- Как же нет? Обязательно есть. Только найти надобно. Ну-с, продолжаю: существует обычная процедура проверки перебежчиков, выразивших желание служить в нашей армии, и считается, что на ее основе можно прогнозировать поведение каждого человека в отдельности, и всех сразу -- тоже. Эффективность ее мы с вами уже знаем. И того мало: среди перебежчиков, будем честны, много таких, кто по человечески -- мразь, предатели, от которых и мы можем требовать верности только с помощью палки, есть и такие, что завербовались с целью улучшить условия своего существования, а есть и те, кто решил попросту выжить у нас, и при первой возможности снова перебежать к большевикам. И это кроме профессиональной агентуры! Продолжим: пока мы касались только политической крамолы, это вопрос общеизвестный, а вот что было упущено нами: мы, немцы, привыкли к тому, что все вопросы, которые не касаются политики, решает криминальная полиция. У вас что-то такое есть? Нет. И у Паннвица в дивизии ее нет -- было решено, что SiPo не будет совать носа в эти дела. То есть легально не будет. Де факто их не сдержишь: у них везде агентура. Но де юре все возможные вопросы должна решать внутренняя служба безопасности. В том числе и проблему уголовников. А среди подсоветских добровольцев, Тимофей Иванович, весьма велик процент уголовников, как бывших, так и до сих пор... вы понимаете? Уголовники могут быстро приобрести авторитет, и значительный, у себя во взводах, и тогда моральное состояние личного состава будет очень быстро подорвано. Наши казаки ведь очень и очень запропагандированны -- они все чувствуют свою некоторую моральную подвешенность -- не будем забывать, что им внушено, да что внушено -- буквально вбито в их головы! Вы тоже не исключение, но вас-то я от этого избавлю. Вас одного, на всех меня не хватит, дальше уж вы постарайтесь! Тем не менее, сейчас мы должны смотреть правде в глаза: все перебежчики одинаковы, как бы мы не преподносили их им же самим. Вы на это тоже должны обратить особое внимание, и принимать все возможные меры по вашей службе. Состоянием казаков может воспользоваться агентура большевиков! Будем говорить начистоту -- казаки пока все время на грани бунта. У меня сведения довольно точные.
  -- А что у Паннвица?
  -- Паннвиц активно начал принимать жесткие меры к предупреждению уголовщины всякого рода. По его словам уголовщина -- это бич. При соприкосновении с противником это не играет особой роли, но вот на занятых территориях -- сами понимаете. Могут быть грабежи. Бывают? Могут быть другие бесчинства. Бывают? Паннвиц прав -- расстреливать за это -- поздняя крайность. Это надо предупреждать, пресекать в корне!
  -- А три дня по закону войны, штандартенфюрер?
  -- Ну, Тимофей Иванович, это традиция. Но в меру, в меру. И задача это сложная: с мародерством, например, можно успешно бороться только при условии хорошего снабжения частей, а это на фронте вещь очень шаткая. Но это можно решить. Есть более фатальные проблемы -- например, проблема изнасилований. Она неразрешима.
  -- У меня казаки семейные. Мне легче.
  -- Вам -- может быть. Но это дело уже для вермахта -- проблема номер один! Солдаты, когда возвращаются с позиций, порют все, что движется, и самое плохое, что их офицеры прикрывают на это глаза -- у них самих рыльце в пушку. Длительное пребывание на позициях, массовый стресс... Хочется солененького-то! Такой проблемы пока нет только в частях SS -- у них половая связь с представителями неполноценных рас расценивается как преступление против нации -- до расстрела на месте. Но, между нами, Тимофей Иванович, и там скоро могут возникнуть проблемы. Человек есть человек. А эта война -- страшная война.
  -- Я немедленно приму все меры к предупреждению того, о чем вы говорили, штандартенфюрер, и в дальнейшем буду приказывать анализировать моральное состояние личного состава так же и в этом смысле.
  -- Было бы невредно. Но у вас, я понимаю, ситуация лучше, чем у Паннвица.
  -- Надеюсь. А что нового еще у Паннвица?
  -- А, не знаете?
  -- По газетам.
  -- Ну вот вам не по газетам: Паннвица давеча пригласил к себе в Белград генерал Науменко, вернувшийся туда из Одессы -- с тех самых пор, как собранных им кубанских казаков передали вам. Науменко гостит у Андрея Григорьевича Шкуро. Обратно с Паннвицем в дивизию приехали Науменко, Шкуро, и Татаркин. Паннвиц был совершенно дезориентирован, прочие были пьяны. Шкуро вошел в расположение дивизии под черным знаменем с волчьей головой, салютуя "односумам" обнаженным палашом, а Татаркин запечатлелся в памяти тем, что привез с собой полную машину ракии и коньяку, и напоил всех офицеров кононовского пятого полка совершенно в доску.
  -- Хорошо живут!
  -- Вот это точно! Ну-с, Шкуро нового казакам ничего не сказал -- он популяризировал декларацию Кейтеля-Розенберга о статусе казачества, очень хвалил войска СС, в которые мечтает вступить, и рассказывал об организованной им "Волчьей Сотне" -- не той его преторианской гвардии, что знаменита была в Гражданскую войну, а новой казачьей организации, построенной в виде кальки парашютно-диверсионных отрядов войск СС "Werwolf". К "Вервольфу" Шкуро вообще питает особенное уважение -- как-никак и сам он был первым в мире командиром первых в мире частей специального назначения**. Ну те-с, и результаты не замедлили сказаться -- кубанский полк Вольфа во время рейда вырезал подчистую три деревни. Паннвиц не выдержал, выехал навстречу возвращающемуся полку, и разразился в адрес казаков бурной бранью -- как-никак, а отдуваться за все "художества" кубанцев ему придется! Паннвиц обещал за превышение полномочий задать перцу всем, начиная с Вольфа и кончая последним вахмистром. Но кубанцы, глядя на Паннвица чистыми глазами, хором ответствовали: "Батько Шкуро наказал нам рубить красных, шо мы и робим! Мы -- волки Шкуро!"
  Против этого трудно что-то возразить -- Паннвиц сам привез Шкуро в дивизию. Паннвицу не оставалось ничего другого, как только махнуть рукой. А что было делать? С того пошло больше. И теперь начинает возникать впечатление, что Паннвиц больше не командует дивизией, и вообще ей никто не командует -- казаки сорвались с цепи. Паннвиц решил наладить дисциплину, но ужесточение режима встретило глухое сопротивление. Паннвиц вызвал Краснова, но Краснов заявил, что все в порядке, и он вообще не понимает, чем господин генерал-майор недоволен. Боевые приказы выполнялись. А что касается поведения казаков во время операций, то тут с ними не смог бы справиться ни один немецкий офицер, а русские просто не желают связываться. Правят там теперь свои, внутренние "авторитеты". Паннвиц морщится. Правда, заметим, что из Берлина на все эти дела не поступает никакой не только отрицательной реакции, но и вообще никакой. И фельдмаршал Вейхс так же не спрашивает за инциденты, зато он спрашивает в случаях провала акций против партизан, и облагает дивизию довольно сложными и многочисленными оперативными задачами. Их надо выполнять, и начальник штаба дивизии выразился так: "Пусть делают что хотят! Только бы работали!" То же самое говорят и усташи, которые прониклись к казакам безграничным доверием с того дня, как казаки научились отличать хорвата от серба.
  -- А что, сербов решили окончательно притеснить?
  -- М-м-м, да это ж все непросто! Нет. не окончательно. Надо вам пояснить тамошнюю ситуацию, чтобы вы все поняли: сербы с хорватами всегда были на ножах, и в партизаны идут в основном сербы -- так, во всяком случае, утверждают усташи. Только почти рядом с усташами, но в хорватских анклавах, действует добровольческая боснийская сербская дивизия, которой командует СС-группенфюрер Зауберцвейг. Хитрый группенфюрер использует дивизию в основном против хорватского населения партизанских районов, в то время как усташи режут сербов. Все совершается ко всеобщему удовольствию. Бован, командир усташей, и Зауберцвейг вполне понимают друг друга. А партизаны Тито режут там вообще всех. Резня на Балканах обещает быть долгой... а на решение внутренних проблем просто нет времени. Но оно скоро появится, и тогда 1-ой дивизии всякое лыко будет в строку. И, предвидя это, Паннвиц хотел бы, чтобы наш с вами опыт по решению данных проблем становился ему известен путем прямых донесений. Он же еще не отчаялся создать действительно образцовую дивизию.
  -- Показательную, что ли?
  -- Именно. Вас это удивляет?
  -- Да.
  -- Ничего удивительного. Известно вам, что создание казачьих частей начато по инициативе рейхсфюрера? Тут большая политика, а не военная необходимость.
  -- Что? Фридрих Иосифович, я не совсем...
  -- Вероятнее всего рейхсфюрер планирует создание из казаков дивизии СС. Кавалерия всегда была в чести в войсках СС, потом ее всю моторизовали, и создали танковые части, кавалерии не осталось, а рейхсфюреру нужна хорошая кавалерия, уж вы мне, старику, поверьте -- я всегда догадываюсь о большем, чем знаю наверняка! Еще не поняли? Тимофей Иванович, вы же умный человек! Когда я вас первый раз встретил, я тут же понял, что вы -- крупный деятель, этуаль-с, только власть вас подавляла... а вы еще ничего не поняли!
  -- Мне стыдно, Фридрих Иосифович, но -- нет.
  -- Хорошо, объясняю: казаки исторически отлично зарекомендовали себя как соединения внутренних войск и жандармерии. А в условиях уличных боев и полицейских операций танковые части ключевой роли не играют, тут нужны мотоциклисты и кавалерия. Особенно -- в германских городах -- улицы узкие. Коротко говоря, внутренние войска приходится создавать заново. А уж вы -- вы подумайте сами, зачем нужны соединения внутренних войск, состоящие не из немцев... конфиденциально, Тимофей Иванович!
  -- Да уж. А что, похоже. А я-то думаю, что тут за мозготня...
  -- Хорошее словцо... да, -- Майервитт положил себе ладонь на лоб, и откинул руку наотлет в выражении глубочайшего извинения: -- Тимофей Иванович! Уж вы меня, старика, извините -- совершенно из головы вон! У меня же для вас лично новость есть! Вы присядьте. Вот что: у меня сейчас находится один человек, который называет себя Домановым Александром Ивановичем... и по его показаниям получается, что это -- ваш брат. У вас же есть брат, я не ошибаюсь?
  Доманов от неожиданности побледнел, и схватился рукой за горло -- горло перехватила спазма.
  -- Есть у меня брат -- Александр Иванович... -- хрипнул Доманов, -- Только он при большевиках сидел...
  -- Это я в курсе. Значит, больше не сидит. Утверждает, что бежал из мест заключения. Ну, это мы выясним, а сейчас я хочу вас просить опознать этого человека по фотографии. Если вы подтвердите, что это -- ваш брат, буду рад немедленно его вам прислать. -- Майервитт покопался в портфеле, достал фотографии, и подал их Доманову: -- Посмотрите, он?
  Доманов и смотреть долго не стал -- узнал брата сразу.
  -- Он, штандартенфюрер.
  -- Точно? Уверены вы?
  -- Точно, он.
  -- Отлично, Тимофей Иванович! С вас, как говорится, причитается! Ну так я его к вам пошлю сегодня же. Знаете, даже попрошу на машине его доставить. Хотите?
  Доманов не ответил -- он все еще не мог прийти в себя от потрясения.
  -- Вижу -- хотите, -- сказал Майервитт, улыбаясь, -- Ну и быть по сему. А засим я с вами распрощаюсь. Всего вам наилучшего.
  -- Хайль Гитлер, -- сказал Доманов, вставая, но тут же снова сел -- ноги подкашивались.
  Майервитт кивнул и вышел.
  Доманов сидел еще долго, как истукан, растирая по временам руками виски и хватаясь за сердце. Потом, кряхтя и вполголоса ругаясь, поднялся, оделся, и пошел к себе на квартиру, предупредив дежурного по штабу, что болен, и должен лежать.
  Много дум передумал Доманов за то время, как шагал домой -- и одна дума была другой хуже. Он опасался и провокации -- народец в управлении по делам добровольческих формирований в Лиде был таков, что можно было ее ждать; подумал он и о том, что если брат жив и явился, он вполне может знать о службе Тимофея Ивановича на НКВД -- в тюрьмах сексоты в секрете никогда не бывали. Он мог запросто рассказать уже об этом кому следует, и Доманову уже могли готовить арест -- одно дело, Майервитт об этом знал, другое ведь -- Гестапо, эти мясники не стали бы разбираться, что к чему. Майервитт, например, сам Доманову как-то сказал, что об этом он никому докладывать не намерен, а документов, подтверждающих деятельность Доманова в этом направлении, нет и не было -- тогда, в Пятигорске, Майервитт просто догадался об этом, и взял Тимофея Ивановича, что называется, на хапок. Майервитт выразился в том смысле, что раз тайная полиция ничего не нашла, то и нечего огород городить, и портить такому видному казачьему деятелю как Доманов карьеру разглашением прошлых его грехов. Так что это должно было кануть. Могли это быть и другие игры, но какие? Неясно. И чьи это игры? Просто так антисоветчику из лагеря было не уйти -- это только уголовных в начале войны отпускали.
  Дома Тимофей Иванович завалился прямо в сапогах на диван, и замер, уставясь в потолок. Потом сел, и заговорил сам с собой:
  -- Так что с братом делать?
  И сам же себе ответил:
  -- А ничего не надо с ним делать! Брат все-таки. Имей совесть хотя бы.
  -- Вот скажи мне, как он из лагеря ушел? Это ж невозможно!
  -- Ты что, думаешь, он сбежал?
  -- Не сбежал. Сами отпустили.
  -- Зачем?
  -- Тебя же отпустили? Отпустили. Вот и его -- тоже. Послали.
  -- Да они там что, совсем все придурки?
  -- Нет. Там придурков нет. Если они что-то делают, то преследуют далеко идущие цели, и действия их всегда продуманы, или хитро продуманы... или очень хитро продуманы! Вспомни, как тебя отпустили.
  -- Себе на голову! Стал бы я на них работать, как думаешь?
  -- А им этого и не было надо. Им нужно было, чтобы немцы поняли, что ты -- их агент, выявили тебя, взяли, и расстреляли. Ты был у них вроде живца. Просто Шибекин не успел среагировать. А ты что, думал, они тебя действительно в свои разведчики вербуют? Шире карман держи!
  -- Ага, только я сдал электростанцию немцам, да и сразу стал с ними сотрудничать. Шибекина отдал.
  -- Хорошо его все же не поймали! Да, тут они ошиблись. Но и ты не догадался, что тебя на подставу держали. Ты-то думал, что они тебе действительно верили, нет? Думал. Тут еще пойми, кто кого перехитрил! А может они и не ошиблись в тебе, и все дальнейшее было у них в плане -- об этом ты не думал?
  -- Нешто?
  -- Совершенно. Это с ними сыграл злую шутку классовый подход. По их науке ты был совершенно предсказуем. А классовый подход здесь не сработал. Ты власть любишь, и с тобой надо отплясывать именно и только от этого. Впрочем, к власти стремятся все и каждый, но им это признать тяжелее смерти -- они сами осознают свое истинное лицо, и лишатся перед собой и перед всеми святости своей... Вот в этом ты отлично предсказуем. Майервитт-то, скажем, твои действия наперед знает! Каждое. И играет на этом как хочет.
  -- Власти, говоришь, хочу я?
  -- А кто выразил желание стать генералом? Перед собой-то душой не криви уж, не надо. Желаешь иметь в своем подчинении десять-пятнацать тысяч человеков и распоряжаться ими как тебе угодно. А за неповиновение -- расстрел. И что это?
  -- Кое кто хочет богатым быть, к примеру.
  -- Богатым -- зачем? Не затем ли, чтобы бедных закабалить своими деньгами? Деньги, бабы -- это все с одного дерева. Деньги есть способ власти, самый легкий. Чего добрее! Так что делать? С братом?
  -- Ничего!
  Так Доманов ничего и не понял. И не решил. Только устал, как собака, от разговоров с самим собой. Лег снова, и не заметил, как заснул.
  
  
  Проснувшись, в горнице у себя Доманов и нашел брата -- тот сидел, понурив голову, постаревший, седой и сгорбившийся, и молча жевал пустым, беззубым ртом. Марии не было.
  -- Сашка, -- хрипло позвал Доманов.
  Брат поднял глаза от пола:
  -- Тимофей...
  -- Я.
  -- Вот, принимай гостя. Не ждал ведь?
  -- Не ждал особенно. Думал, что помер ты...
  -- Почти догадал, -- кивнул брат, -- Еще чуть, и помер бы, точно. Но не привел Господь.
  -- Есть будешь?
  -- Буду, -- согласился Александр.
  -- А это... водочки?
  -- Водочки? А ты что, все не разлюбил ее, родимую?
  -- Да... есть такой грешок.
  -- Грешок? Ясно. Что ж, буду и водки.
  -- Сейчас соберу. Как же ты, брательник, вырвался?
  Александр поерзал на стуле:
  -- Всяко бывает. А ты что, не рад, что ли?
  -- Да рад я, рад, о чем разговор! Только удивительное это дело!
  Александр криво усмехнулся:
  -- Еще бы.
  -- Так как все-таки ушел ты?
  -- А ты меня не пытай. Я говорить не желаю об этом. Есть тебе охота -- я Гестапе все уж доложил. У Гестапы и спроси.
  Тимофей Иванович сел напротив брата, разлил водку, улыбнулся:
  -- Что в Гестапо докладывают -- я знаю. А на самом деле?
  Александр бросил на стол только взятый кусок хлеба с салом:
  -- Вот репеюга! Да чего ты прицепился-то?
  -- Да ведь интересно!
  -- Интересно у бабы под подолом! Сказать еще, где интересно?
  Тимофей Иванович нахмурился, и пожевал губами.
  -- Вот что, брат. Такой у нас с тобой разговор не получится. Я здесь -- заместитель по строевой походного атамана, и знать я все должен доподлинно. Я ведь тебя, поди, хочу устроить в хорошее место, и должен я тебя атаману и немцам рекомендовать. Понял? А не хочешь по-семейному разговор вести, так и не обессудь -- иди на все четыре стороны с богом. Понял ты меня, или еще повторить?
  -- А, хочешь так -- давай так! -- согласился Александр, -- Так вот: меня к тебе послали.
  -- Откуда?
  -- Оттуда! -- Александр завел глаза.
  Этого Тимофей Иванович и ожидал.
  -- Так... стало быть...
  -- Стало быть, знаю, что они тебя в сорок втором вербовали. Мало?
  -- Не мало. Я на них работать не собирался, на гадов, но пойди это, докажи кому!
  -- Небойсь, не выдам. -- усмехнулся Александр.
  -- Да я про это и не думал даже! -- солгал Тимофей Иванович.
  -- Да ну?
  -- Вот крест тебе! Ну а с тобой что ж дальше было?
  -- А что? Меня послали -- я пошел. Ты на них положил, да и я -- чем хуже? Я им, паскудам, теперь не товарищ -- хватит! А они там, в чеке, думают, боятся их все тут как огня... Хотели с тобой на связь выйти, чтоб ты к ним казаков привел -- так и сказали. Сказали -- помогут. Сказали еще, что у тебя авторитет, за тобой казаки пойдут. И все такое.
  -- Хуя они не хотели?
  -- Ну вот. Мне только уйти от них надо было.
  Доманов надолго задумался.
  -- Что же, они так тебя сюда и пустили?
  -- А так вот и пустили! Они, правда, стращали, что ежели я предам их, так мне сразу будет ухлай, и тебе. Пугали еще, что у них тут люди есть, которые враз нам головы с вяз посворачивают, и не прикроешься ничем. Это они вообще умеют -- я уж послушал, как гауляйтера в Минске ухлопали. Вроде, как я понял, у них тут шишка большая... а про вас они и впрямь много знают -- про тебя так всю твою жизнь рассказали.
  -- Постой, они что, так и сказали -- шишка большая?
  -- Так не сказали, а только я сам догадал. Шишка еще та, и повыше тебя будет. И сам понимаешь, с дурна они б меня не отпустили. Там со мной баба одна работала, подполковник госбезопасности Румянцева. Такая сука, только держись! Привет тебе лично передавала. И еще тому Майервитту, который меня допрашивал.
  -- Ты ему передал?
  -- На кой хер мне это упало?
  Тимофей Иванович снова надолго замолчал.
  -- Всегда ты был умен, -- сказал он наконец брату, -- Я и сам уж догадался, что у нас в штабе -- не без чекиста.
  -- И кто эт чекист? Ну, кроме тебя?
  -- Ты, Сашка, эти шуточки-то оставь!
  -- Ладно. Так кто?
  -- Все тебе скажи!
  -- Я же тебе все сказал!
  -- Ты -- да, а я -- нет. Я и сам еще толком не знаю... но я его чувствую... тут надо, как нас учили -- полагаться на классовое чутье.
  -- Шуткуешь, что ли?
  -- Да ни чорта! Знаю я одну приметку... Тебе связь они дали?
  -- А как же? Дали.
  -- Связника пока не кончай, не надо. Пусть поработает.
  -- Сговорились.
  -- Передай ему, что я согласен на них работать. Пусть пока потешатся.
  -- Ладно. И еще вопрос, брат, последний: за что ж ты меня сдал в тридцать седьмом?
  -- А ты меня за что -- в двадцать втором?
  -- Ну...
  -- Ну -- красный ты был больно. Вот я тебе и показал -- что такое эти красные! Мог бы тогда убить -- убил бы, понял? Но теперь кончено. Вижу я -- понял ты многое. А на меня обиду не держи -- я, бог даст, тебе отработаю. Не чужие люди. Это все эта революция блядская между людьми наработала. Вот и кончать пора с этим. Я тогда большевиков сажал, а ты их защищал все, понял между нами разницу? Ты жидью продался, не я -- я его надувал, и хорошо надул, знаешь! Да ты ешь.
  Тимофей Иванович встал, залез в печку, и вытащил с пригрубка на стол пригревшиеся котелок щей и чугун пшенной каши. Изголодавший Александр уписывал за обе щеки.
  Тимофей Иванович дал брату доесть, и поднялся:
  -- Пошли к Павлову. Будем тебя назначать на должность. А о наших разговорах -- молчок.
  Павлову Тимофей Иванович отрекомендовал брата с самой наилучшей стороны, рассказав ему, что брат еще до войны за антисоветскую деятельность репрессировался Органами НКВД, и к Советской власти поэтому настроен крайне враждебно. А всегда осторожный и дотошный Павлов сразу согласился принять Александра Доманова в состав своего войска, изготовил приказ на присвоение ему чина сотника казачьих войск, и назначил его командиром походной колонны казаков, не находящихся на строевой службе, и членов их семей. Павлов был даже доволен появлением в штабе нового человека.
  Тимофей Иванович торопливости Павлова в вопросе зачисления в строй Александра Доманова нисколько не удивился.
  
  
  
  Шталаг N214. 13 января 1944 года.
  
  -- Здесь придется выходить, господа офицеры, -- сказал проводник, -- дальше путь разрушен.
  -- Что такое?
  -- Русские, русские это. Разбомбили вокзал.
  Маркус и фон Лорх нехотя вылезли из вагона среди прочих. Проводник неодобрительно посмотрел им вслед -- всю ночь они не гасили света, и проводник принял их за любовников, тем более, что Маркус довольно жмурился, а фон Лорх выглядел усталым и измотанным.
  -- Определенно он принял нас за педерастов, -- заметил Маркус.
  -- Если так будет продолжаться и дальше, -- буркнул Лорх, -- То определенно так и случится.
  Маркус хмыкнул:
  -- Стали разочаровываться в женском поле, барон?
  -- Пока нет. Наоборот -- стал разочаровываться в мужском.
  -- И во мне?
  -- В тебе -- нет. Мы же друзья!
  -- Все друзья -- это почти любовники.
  -- Вот именно! -- Лорх опустил наушники у фуражки.
  Сильно воняло гарью -- впереди виден был разрушенный вокзал, окутанный тяжелым, с проблесками огня, облаком дыма.
  -- В пыль разнесли! -- констатировал фон Лорх.
  Маркус сдвинул назад теплую егерскую шапку, и протер вспотевший лоб рукавом.
  -- М-да, дела! Я раньше как-то не обращал внимания на опасности вроде этой. А сейчас я что-то очень полюбил жить!
  -- Это ты к чему?
  -- Мне интересно, барон, как вы относитесь к опасности попасть под бомбу?
  -- Как к этому можно относиться? Ты видел хоть одного, кто отнесся бы к этой возможности положительно? Нет? И я не видел. Я успокаиваю себя тем, что бомба тоже знает, на кого падать. Кому суждено болтаться на виселице -- того и нарочно не утопить!
  -- И что, вы в этом уверены?
  Фон Лорх коротко рассмеялся:
  -- Разумеется -- нет! Слушайте, майор, какого черта вы толкаетесь? Будьте любезны ходить как следует!
  Толкнувший Лорха майор танкист даже не обернулся, и быстро ушел, вслух сам с собой рассуждая о тыловой сволочи, черном придурке, вонючей заднице, паразитах, педерастах, заднепроходных отверстиях, клистирах, и тому подобном. По выговору в нем можно было узнать южнобаварца.
  -- Да-а! -- выдохнул Лорх, -- быстро все меняется!
  -- Вермахт что-то стал обижаться на нас, -- прошипел Маркус, поправляя на плече ремень автомата.
  -- Вот именно.
  У вокзала под сильным конвоем военнопленные и цивильные из ламсдорфских лагерей чинили полотно. Рабочих было много -- Лорх предположил, что на работы вывели и зондерлагерь, и сам очень удивился этому факту. Маркус смолчал.
  Все явно очень спешили -- даже солдаты в грязной полевой форме -- и отпускники, и маршевые -- принимали участие в восстановлении развороченного пути, а такое поведение доблестных кнехтов вермахта было редкостью. Солдаты поэтому вызвали со стороны конвоя СС град насмешек, ясно свидетельствовавший об обострении противоречий между армиями Партии и государства.
  Конвойные SS тоже что-то внезапно распустились -- весело перекрикивались, и покуривали сигареты.
  -- Падает дисциплина по мере приближения фронта! -- качнул головой фон Лорх, не заметив, что Маркуса рядом уже нет, и что он уже вцепился в первого попавшегося конвоира:
  -- Эт-то что еще за остроты при несении караульной службы, а?
  -- Виноват, мой штурмбаннфюрер, но уж больно смешно: так они спешат в Отечество, от фронта подальше, да сами посмотрите -- того гляди штаны потеряют! И это наша армия! Засранцы... пальцем деланные!
  Лорх подошел, и очень авторитетно рявкнул:
  -- Молчать! Идиот! Он еще будет анекдоты рассказывать! В карцере сгною! На кухне котлы вылизывать будешь, вместо заключенных! Какого лагеря конвой?
  -- Не велено говорить, мой оберштурмбаннфюрер!
  -- Болван! Из двести четырнадцатого?
  -- Я же сказал...
  Фон Лорх сообразил, что они с Маркусом забыли представиться:
  -- Оберштурмбаннфюрер СС фон Лорх, и штурмбаннфюрер СС фон Липниц из медицинского управления лагеря 214. Знаешь таких? То-то, дурачок родимый! Мог бы и узнать меня -- я личность приметная... Как ты посмел не узнать своего начальника, да еще и кавалера двух крестов с дубовыми листьями? Негодяй! О чем думаешь на службе? О бабах в корытцах? Я тебя евнухом прикажу сделать!
  -- Виноват, мой оберштурмбаннфюрер...
  -- Молчать! Отвечать только на вопросы! Кто у вас командует парадом?
  -- Как?
  -- Кто начальник конвоя?
  -- Оберштурмфюрер Кирхнер.
  -- Ага, знаю. А кто-нибудь из старших офицеров есть?
  -- Точно так, есть.
  -- Кто же? Что ты тянешь кота за яйца? Кто старший?
  -- Господин штурмбаннфюрер Рюдеке.
  -- Ах Рюдеке? Как приятно. Где он?
  -- В здании комендатуры, у вокзала. Оно уцелело. Вы подождите, сейчас явится обершарфюрер Вольф, он вас проводит. Извините -- служба! -- и конвоир сделал каменное лицо.
  -- Вот исполнительный солдат! -- захохотал фон Лорх, -- Надежда Империи! Да тебе вообще запрещено с кем-либо разговаривать при несении охраны! А нас ты должен был отогнать силой оружия! Кретин! Да уж ладно -- вон бежит твой разводящий, так я тебя защищу, и постараюсь, чтобы тебе не выдрали задницу. Но чтобы впредь у меня не трепаться на службе!
  -- Это начальник караула, обершарфюрер Вольф и есть, мой оберштурмбаннфюрер. И очень я вам благодарен...
  Маркус посмеивался, созерцая эту сцену, и поглядывая в сторону бегущего Вольфа. Тот издали крикнул:
  -- Стоять!
  -- Только пожалуйста, Вольф, не начни стрелять, если я недостаточно быстро навалю себе в подштанники! -- крикнул Маркус Вольфу, и спокойно закурил сигарету.
  
  
  -- Здравствуйте фон Лорх! Так, вы теперь кавалер ордена Звонимира**.
  -- Первого класса. С дубовыми листьями и мечами.
  -- Мои поздравления... а Липниц повышен! Что же, так и должно быть.
  Рюдеке вышел из фургона штабной машины, что стояла возле комендатуры, на ходу стягивая зубами с правой руки теплую перчатку, но никак он не мог ее стянуть -- у него внутри зацепился перстень.
  Лорх усмехнулся:
  -- Да не трудитесь, Макс. Пожать вам руку я могу и в перчатке. Но вы мне не удивлены! Понимать вас так, что вы меня ждали сегодня?
  -- Разумеется. Я был осведомлен о вашем прибытии. Оно указано в оперативной сводке службы безопасности учреждения. Контроль безопасности служащих значительно усилен...
  -- Что-то случилось?
  -- Случилось. Опять происшествие.
  -- И что именно?
  -- Стреляли в Эрику Долле.
  -- Стреляли? Значит, не убили?
  -- Скажем так -- не совсем убили. Тяжелое черепное ранение. Ее увезли почти мертвой, или, если хотите, едва живой.
  -- Вот как? Бедняжка!
  На лице у Рюдеке промелькнула нехорошая усмешка:
  -- Знаете, опять все довольно странно. Кто-то выстрелил в нее из снайперской винтовки издалека -- из-за ограждения лагеря. Золотой пулей.
  -- Да, это сильный выстрел!
  -- И очень интересный! В лагере вообще было только два стрелка, способных на такое -- Липниц, и Дерек Шлоссе. Но Липниц был с вами в Ставке...
  -- А Шлоссе? Неужели арестован?
  Рюдеке пожал плечами:
  -- Естественно.
  -- А есть у него...
  -- Алиби? Нет никакого. Говорит, что был на полигоне. Коротко говоря -- фламандцу настал конец. Он на допросах только плачет, и твердит, что он ни в чем не виноват. В общем -- "мстители за Рема"*. Иначе говоря -- совершенная мистика.
  -- А с Эрикой что теперь?
  -- Пуля раскроила ей весь череп, но скользнула сверху. Мозг поражен, насколько я понимаю -- я в этих тонкостях не силен, но смерть не наступила. Ее увезли в окружной госпиталь, и, говорят, довезли. Находится в глубокой коме. Никакого контакта. Но пока жива. Впрочем, это дело временное -- у нас быстро делается такое -- эвипаном**. Но по чьему-то приказу ее пока держат живой. Вот так.
  -- А в лагере какая реакция?
  -- Самая мрачная. Вольцов в бешенстве, да и не мудрено -- в лагере убивают офицеров одного за другим, а он опять не может ничего представить начальству! Ему ежедневно намыливают шею из Штеттина, из центральной окружной резидентуры. Это мне Лоттенбург говорил... Вольцов особо зол на вас -- всем рассказывает, что это именно вы довели несчастного Карла Вилльтена до самоубийства.
  -- Я с ним едва знаком!
  -- Я имею в виду вас с Липницем. То есть это Вольцов имеет в виду вас с Липницем.
  -- Если по справедливости -- то так оно и есть, -- признал Лорх, -- У Маркуса просто вспыльчивый характер! Но что же ему теперь -- пойти и повеситься, что ли? Мальчишка рассопливился, Маркус его одернул. Он боевой офицер, и носиться со слабонервными юнцами не обязан. И я бы посмотрел, как бы Вилльтена приласкал Вольцов, если бы Вилльтен поднял бунт! Кстати, о Вольцове: разве то, что он пристрастился к распусканию сплетен, это все, что о нем можно сказать?
  -- Знаете, почти что и все. Вольцов как парализованный. Единственное, что он еще сделал, так это воткнул микрофон Вильгельму.
  -- Интересно, какому Вильгельму? -- сострил Лорх, -- Канарису, или цу Лоттенбургу?
  Рюдеке рассмеялся:
  -- Вам бы в варьете работать, фон Лорх, вы бы имели бешеный успех! Это остроумно!
  -- Так кому из них, все-таки? -- не сдался Лорх.
  -- Да Лоттенбургу, само собой! А тот, вдохновленный вашим прошлым примером, выдернул микрофон, и послал его Вольцову в старом грязном носке. Шуточки стали что-то нынче у юнкерства!
  -- Это как раз то, что надо, что вы! А что Вольцов?
  -- Был на грани удара от бешенства. Сейчас ходит злой, как собака -- того гляди, кусаться начнет. Вот такие дела.
  -- Не очень этому верьте -- бешенство у Вольцова напоказ, как и все остальное, кроме брюха. У этого господина полно других микрофонов, которые едят и пьют, и на разряд детектора не щелкают. Это уж как водится.
  Рюдеке улыбнулся.
  -- И они от Вилли очень близко, -- продолжил Лорх, -- а микрофончиками он только дразнит нас, как дразнят гусей. Ладно, поговорим о деле: вы можете дать мне машину -- добраться до лагеря?
  -- Прямо сейчас? А успеет она обернуться?
  -- Что ж не успеет? Успеет. Вам здесь минимум до обеда...
  -- Гораздо меньше, что вы! И может быть, вам лучше подождать здесь?
  -- Извините, штурмбаннфюрер, не лучше. Я...
  Рюдеке остановил фон Лорха жестом:
  -- Понятно. Сейчас же распоряжусь. Сейчас четыре тридцать. В пять выедете. Но в шесть сорок машина должна быть здесь.
  -- Отлично. И давайте попрощаемся.
  -- Это почему?
  -- Видите ли, у меня такое ощущение, что мы видимся в последний раз...
  Рюдеке кинул на Лорха тревожный взгляд:
  -- Вы так считаете?
  -- Это факты, штурмбаннфюрер.
  -- Знаю я ваши факты. У вас с вашим другом есть одна неприятная черта -- вам все время нужно есть такие шницели, который рыдают и просят пощады, пока их ешь.... а еще бы лучше -- чтобы они и в брюхе распевали "De profundis"**...
  -- Да что это вы вдруг, штурмбаннфюрер?
  -- Что? Сами знаете -- не хочу быть орудием...
  -- Тогда поступайте как знаете, если горите желанием побеседовать накоротке с Филиппом Кругом, и его милыми ассистентами.
  -- Это действительно так серьезно?
  -- Настолько, что не будь я лицом заинтересованным кое в чем, так ни слова бы вам не сказал -- по мне, говоря откровенно, пропали бы вы пропадом, Макс! -- скривился Лорх.
  -- Я о другом.
  -- Знаете, я все же вообще не стал бы поднимать такого вопроса, если бы не имел на то серьезных оснований -- знаете же меня!
  -- Но, тем не менее...
  -- Все, что вы можете возразить, мне наперед известно, штурмбаннфюрер. Я ни на чем не настаиваю -- кто я такой, чтобы настаивать! -- Лорх мило улыбался, но, по вспотевшему лбу и прищуренным глазам было видно, насколько он напряжен. -- Меня совершенно не интересуют дела вашего ведомства, то есть даже не так: по чести, я от всей души желал бы провалиться ему в тартарары, вместе с вами, кстати говоря! Тут может быть один вопрос -- что мне выгодно. В данном случае мне выгодно, чтобы вы не закончили жизнь в Гестапо... и даже, чтобы вы были живы и здоровы -- но подальше отсюда! Пользуйтесь этим. И передайте от меня огромный привет там, у вас дома. И особый -- Элеоноре Алексеевне. Тихо! Не хватайтесь за свой пистолет -- если бы я хотел вас сдать, я бы это давно уже сделал! Я вам сказал: передайте там от меня привет. И только. Это, кстати, не значит, что кто-то может прийти ко мне, и начать передавать приветы от вас... я такого в форточку выкину. А вам -- вам я желаю всего лучшего. И больше удачи в будущем!
  Рюдеке долго молчал, сглатывая ком в горле, и мучительно пытаясь осознать столь неожиданный поворот, но... с ситуацией не справился, и поэтому тихо прошелестел, кривя рот:
  -- Что же, как говорится -- спасибо и на этом. Если вы когда-нибудь попадетесь мне -- я вас сумею отблагодарить.
  -- Ха! Вот уж представляю!
  -- Над советом вашим я подумаю. Очень хорошо подумаю. Но я не уверен...
  -- Смотрите, чтобы мне не пришлось действительно помогать вам, Рюдеке! Мои услуги стоят дорого!
  -- Да? А сколько?
  -- Дорого, Рюдеке. Очень дорого. Очень! Ну так я пойду? Кстати, Маркус стоит неподалеку с автоматом, и держит вас под прицелом. Так что не надо случайно стрелять мне в спину... Всего наилучшего, Макс. Хайль Гитлер!
  
  
  
  -- А? Что такое?
  Вольцов потряс пылающей жестокой болью головой, причинив себе еще больше страдания, а потому скривил рот, едва не заплакав. Прямо перед ним с самым язвительным выражением лица стоял фон Лорх.
  -- Фон Ло-орх? -- протянул Вольцов, жмурясь, и испытывая непреодолимое желание расстрелять мерзавца прямо здесь из своего пистолета.
  -- Хм, -- отозвался фон Лорх, причмокивая губами -- то ли он высасывал кровь из-под зуба, то ли еще что, но это причмокивание произвело впечатление совершенно неприличной наглости, и крайнего презрения.
  -- Что вам надо?
  -- Поздравляю, Вольцов, -- бросил тот, продолжая посасывать верхний клык, -- поздравляю! Гениально!
  Вольцов привстал из-за стола:
  -- Это вы о чем, господин барон?
  -- Это я о Эрике Долле, господин контрразведчик! Шлоссе надо бы выпустить: сами же знаете, что он тут не причем! Только пусть катится в свои Нидерланды -- подальше отсюда. Таким дуракам здесь не место -- может произойти естественный отбор! Так и скажите Кругу.
  -- Почему Кругу?
  -- А Долле -- его агент. И ваш, я знаю, но -- и его тоже. А может быть и чей-то еще. В нашей стране такие милашки всегда агенты. Это тоже естественный отбор. Страшную как грех, вроде Ханны Майссе, брать на службу -- явная ошибка. Хотя и умна.
  -- Откуда вам известны все эти подробности?
  -- Оттуда же, откуда и все остальное! -- фон Лорх говорил каким-то неестественным, чужим голосом, -- Я действительно теперь намерен спать с парабеллумом под подушкой, так как людей в лагере убивают одного за другим, и никто даже не представляет, кто это делает. Объяснение, что в кого-то вселился Дъявол, критики не выдержит, следовательно -- виноваты спецслужбы. А знаете вы, что бывает, когда спецслужбы перестают справляться? Зна-аете -- это многие из нас уже видели. Вот про то я вам и говорю. А вам уж точно теперь головы не сносить. Даже если это все само собой закончится, на что надежды, как вы сами понимаете, мало. Впрочем, все когда-нибудь кончается само собой...
  -- А вы, как я погляжу, изволите издеваться?
  -- Отчего же! Я кажется вам выразил только свое восхищение. Я человек достаточно примитивный -- меня всегда надо понимать только буквально. Те, кто ищет в моих словах второй смысл, совершают ошибку... Так что я вами восхищен и ничего более. А что мне еще остается? Если бы я имел право вести следствие, я бы его уже давно провел, и закончил.
  -- Да неужели?
  -- Совершенно точно. Я как-то говорил вам, что вы мало занимаетесь разведками противника, перекладывая это все на Круга, который давно уж мышей не ловит, хотя и хорохорится... ради пенсии... Занялись бы -- нашли бы. Инге Бютцель -- это не узел, а так... дермо! Во всем, что происходит, только кретин не почувствует русскую руку. Уничтожают секретных агентов, значит -- налицо расчистка оперативного пространства, а кто ее может проводить? Абвер? Пусть так. Но тогда Абвер работает, создавая вакуум, не подозревая, что он будет заполняться противником, или -- им того и надо. Ведь им только одно подавай -- захватить, устроить операцию, доложить об успехах, и -- кресты на шею, само собой, в ущерб SD, а как же иначе, если это -- конкуренция? Конкуренцию ведь не только еврейцы умеют устраивать! Меня это беспокоит прежде всего потому, что я -- лицо заинтересованное, и тоже могу оказаться на очереди, а мне еще жить не надоело, уверяю вас, Вольцов, отнюдь!
  -- Хотите начать собственное расследование? Начинайте!
  -- Повторяю: я мог бы начать, но...
  -- Что -- но?
  -- Головы полетят, вот что!
  -- Они и так летят.
  -- Согласен -- летят. Но если я начну действовать так, как мне привычно, то поссорюсь с Крипо, уж пожалейте вы меня.
  -- К этому вас никто не призывает. Вас призывают к сотрудничеству.
  -- Да сколько можно!
  -- Что значит -- сколько можно?
  -- А то и значит: отдал я вам Бютцель, ну, арестовали вы ее...
  -- Не мне вы ее отдали, и не я ее арестовал. Я не имею права производить аресты.
  -- Я не о том -- арестовали ее, и все на этом! Что она -- единственная? Так не бывает!
  -- Да это мне известно, что так не бывает. Однако, вряд ли кто-нибудь стоит над ней. Под ней -- дело другое.
  -- Да?
  -- Нет, вы что, подозреваете кого-то конкретно?
  -- А если да?
  -- Так укажите мне на них, и кончим с этим!
  -- Чего захотели! Ну уж нет, Вольцов! Лишний раз я убеждаюсь, что с вами только свяжись -- до самой смерти не отстанете! Сотрудничать я с вами не буду, нет, не хочу. Да и лень. Я человек ленивый по натуре, а уж если приходится под кем-то мальчишкою бегать -- тут моей лени предела нет!
  -- Очень жаль, -- Вольцову действительно было очень жаль барона, который этим отказом окончательно подписал себе приговор.
  -- Стоит ли? -- не понял намека фон Лорх.
  -- Стоит, -- со значением произнес Вольцов, -- А вот что я скажу насчет Бютцель: поверьте, это немыслимо, чтобы над ней была развернута целая сеть! Это слишком сложно для НКГБ. Там сидят одни служаки без всякой инициативы, поскольку всех остальных уже давно выбили во вторую чистку. Да и место здесь не то, чтобы концентрировать агентуру, и проводить эмиссию -- по их мнению. Не генеральный штаб. У Бютцель взяты только шифротаблицы, а к документам она не могла иметь доступа. Она же простой охранник! Мы выяснили так же ее связи, и подозрение ни на кого не пало. Хотя агент в лагере есть, и нам это известно, но он -- рыбка мелкая, вроде шпрот. Пусть живет до поры! Так что расследование ведется, и торопиться нам некуда, и агент в лагере, так как информация, в которой заинтересована Москва, не утекала. И я вам советую сохранять спокойствие и бдительность, раз уж вы не хотите сотрудничать. Я, как вы можете видеть, спокоен.
  -- Спокойны, говорите? -- захохотал Лорх, хрипя и прокашливаясь, -- Да, Вольцов, вы действительно слишком большого мнения о своих мозгах!
  -- А вы мне не дерзите, Лорх! -- вскипел Вольцов, -- Поссориться со мной хотите?
  -- А мне все равно, поссорюсь я с вами, или нет, -- парировал Лорх, -- вы -- покойник! Даже если агента и нет!
  -- Я? Покойник? Да я вас переживу!
  -- Вольцов, я когда-нибудь говорю без оснований?
  Вольцов, прислушиваясь к Лорху, наконец понял, что именно показалось ему странным в голосе барона -- барон довольно искусно копировал его, Вольцова, собственный тембр, выговор, и даже строй речи.
  Вольцова пробрала дрожь, он побледнел, задумался, пройдясь по кабинету, и сел на свой стул.
  -- Что вы играете мной, как кот мышью, Лорх? Если есть что сказать -- говорите.
  -- Не буду, Вольцов! Сами знаете, почему. Вы занимаетесь одним идиотизмом, а пока вы им занимаетесь, агент соберет все, что ему надо, и отъедет -- сами знаете, куда! И плановая эвакуация блока "Н" будет сорвана, причем по вашей вине. План сменят, а вас... сами знаете. У вас есть не больше двух суток, чтобы пошевелить мозгами. И шевелить придется самому, а не перекладывать это занятие на Вилли Лиза -- вы теперь не можете доверять даже ему.
  -- Это почему? -- с растерянной улыбкой спросил Вольцов, чувствуя, что он сейчас потеряет сознание от головной боли.
  -- А потому, что когда вы прогорите, кто придет за вами? Филипп Круг. А кто вам так настоятельно рекомендовал Лиза? Тот же Круг. Вам остается самому взять агента, или же пустить себе пулю в лоб!
  -- Агента, агента... а вы сами знаете, кто это?
  -- Я? Нет. И знать не хочу.
  -- Неужели?
  - Если бы знал, разве стоило бы тогда устраивать столько сложностей? Я бы сам взял его -- на провокацию, на это я мастер, и ткнул бы вас в него носом, как шкодливого котенка! Уж не отказал бы себе в удовольствии! А после мне осталось бы только сказать вам: "te absolvo!**" Это вам за ваши спецоперации... я еще и мстителен, вы ведь знали это? Впрочем, мне вас жаль. Могу вам только пожелать успеха, но, говоря откровенно, в ваш успех я не верю.
  Вольцов молча отвернулся.
  -- Мне очень жаль, Вольцов, -- повторил Лорх, и вышел из кабинета.
  
  
  
  Вольцов немного посидел один, а затем вышел, и обратился к дежурному:
  -- Крюгер! Вы зафиксировали посещение СС-оберштурмбаннфюрера фон Лорха?
  Дежурный обершарфюрер в изумлении воззрился на своего начальника:
  -- Мой штурмбаннфюрер... виноват, вас не посещал оберштурмбаннфюрер фон Лорх!
  -- Что? Как не посещал? Ты что? Да ты спишь здесь что ли, скотина?!
  -- Нет, мой штурмбаннфюрер, -- затряс головой дежурный, -- но, видите ли, в корпус вообще никто не заходил вот уже сорок минут! И не выходил тоже!
  Вольцов вытаращил глаза, которые и так всегда были навыкате, и теперь создалось впечатление, что они вот-вот вылетят из глазниц:
  -- Это точно?
  -- Разумеется, мой штурмбаннфюрер.
  Вольцов еще немного подумал, и бросился бегом в подвал -- в отдел прослушивания.
  -- Привет, Вилли, -- с порога позвал он, -- дай мне пленку моего разговора с фон Лорхом.
  -- Это какого? -- не понял Вилли Лиз.
  -- Последнего.
  -- Это когда шофер на проволоке повис?
  -- Да нет же! Того, который я закончил пять минут назад!
  Вилли Лиз не смог удержаться от того, чтобы не постучать пальцем себе по лбу:
  -- Да ты пьян, что ли, шеф?
  -- А что такое?
  -- Ни с кем ты не разговаривал, ни пять минут назад, ни раньше! Мы не включали аппаратуру.
  -- Что? Я ни с кем не разговаривал? Да за кого...
  -- Это уж не знаю, за кого! -- рассмеялся Вилли, -- пошел бы, да выспался лучше! Ты говорил только сам с собой, и то -- бормотал, но маленькие странности всякому позволены. Не поспи пять суток, не так забормочешь! Но кроме тебя не говорил никто. Или что, ты хотел бы, чтобы мы записывали и это?
  Вольцов рухнул на стул, и принялся массировать себе лоб и переносицу.
  -- Вот-вот, -- сказал Лиз, -- Именно про это и речь! На-ка тебе водки, и отправляйся спать! Без тебя справимся -- что-то сегодня совсем спокойно. А раз совсем спокойно -- мог бы и отдохнуть. А то помрешь при исполнении своего долга -- и кому от этого лучше будет?
  Вольцов резко встал, повернулся, и не сказав больше никому ни слова, вернулся в свой кабинет.
  Около дежурного Вольцова ждал фон Лорх.
  -- А я к вам, Вольцов! -- весело объявил он, -- только что приехал. И сразу к вам. Есть дело.
  Вольцов сделал приглашающий жест, и пропустил фон Лорха вперед.
  -- Что вы хотите? -- спросил он, садясь за стол.
  Фон Лорх потер рукой подбородок:
  -- Хотел вам для начала сказать, что вы сели в лужу.
  -- Это вы о чем?
  -- О Эрике Долле! Такой агент!...
  
  
  
  Маркус, зная, что Лорх ушел ни за чем иным, как именно дразнить гусей, и вернется не скоро, решил пройтись по всем своим знакомым -- объявить, что его повысили в чине, и принять соответствующие случаю поздравления, и соболезнования по поводу несчастья, случившегося с его подругой. Сидеть взаперти как в связи с первым, так и в связи со вторым он посчитал нецелесообразным, и даже больше того -- подозрительным.
  Несколько подумав, он отправился прежде всего к Андре Кюстеру -- почему-то Маркусу казалось, что именно Кюстеру надо в первую очередь нанести визит. Впрочем, все было ясно -- Кюстер оказывал первую помощь раненой Эрике, и нужно было выяснить, что именно знает этот дотошный эскулап, и чего он не знает. Поэтому Маркус направился в лабораторию V, где Кюстера не нашел, и, выяснив, что Кюстер засел в биохимической лаборатории, (она помещалась в отдельном бараке за вещевым складом госпитального блока; чтобы дойти до нее, нужно было выйти за ограждение госпиталя, обогнуть внутрилагерную амбулаторию и дезкамеру, и пройти через другие ворота, где стоял пост), отправился туда.
  Перед бараком, где была размещена внутрилагерная амбулатория для заключенных (не имеющая отношения к хозяйству фон Шлютце), толпилось до сотни заключенных, как мужчин, так и женщин. Они стояли, и дожидались своей очереди молча, сохраняя совершенную тишину, тишину сохранял и разводной конвой, оцепивший очередь больных со стороны всех возможных путей к бегству. Разводной конвой был без собак, солдаты были вооружены винтовками с примкнутыми штыками. Маркус прошел в мимо, кивнув знакомому унтерштурмфюреру. На посту, в воротах, через которые нужно было идти в биохимию, его даже не остановили -- здесь его отлично знали.
  Дежурный по биохимии коротко посмотрел на Маркуса, и улыбнулся:
  -- О, штурмбаннфюрер! Вам нужен стол?
  -- Я к Кюстеру. Он здесь?
  -- Натурально. Комната 3. Вы его могли в окно видеть.
  -- Вызовите его.
  -- Вы можете пройти сами. Сколько мне известно, он ничего еще не делает -- только что выходил, и на нем нет спецодежды. Ваш пропуск?
  Маркус подал пропуск.
  Дежурный отметил время, и жестом пригласил Маркуса пройти через турникет.
  Маркус прошел турникет, криво усмехнулся самому себе, и вошел в кабинет, приветствуя Кюстера:
  -- Привет, Андре. Это что у вас за столпотворение вавилонское в амбулатории? Эпидемия?
  -- Хайль Гитлер, -- отозвался Андре Кюстер, морщась, -- Какая там эпидемия! Саботаж! Горе одно, а не жизнь. А ты чего явился?
  -- У меня тоже саботаж. Зуб сломанный болит. Не поможешь?
  -- Я зубы не рву, да здесь и не та обстановка. Иди в нашу медчасть, и спроси Габи Ритке -- она ведь у нас специалист по лицевой хирургии, умеет и с зубами обращаться. А стоматолог завтра с утра будет.
  -- Да я не о том. Боль унять ничего не найдется?
  Кюстер некоторое время смотрел на Маркуса с недоумением, а потом расхохотался.
  -- Маркус! Неужели ты не вышел еще из того возраста, когда боятся зубных врачей?
  -- Допустим -- не вышел. А ты дай мне что-нибудь от боли, а больше мне ничего и не надо.
  -- Хорошее дело! У тебя там как -- дупло?
  -- Можно сказать и так... только это больше похоже на печку...
  -- Как?
  -- Ну, довольно большое дупло. Там больше дупла, чем зуба.
  -- Ага! Тогда надо налить пока в дупло спирту. А потом надо все это вырвать. Говорю тебе -- сходи к Габи!
  -- Схожу, схожу. Так спирту, говоришь?
  -- Да, только тут надо чистого, а не водки. Дать, или есть?
  -- Давай грамм пятьдесят. Остальное выпьем.
  -- Да нет, Маркус, я на службе. А ты пей -- не жалко хорошему человеку. Ты ведь у нас в чине повышен... поздравляю, кстати.
  Маркус принял мензурку, и лихо опрокинул ее залпом.
  -- Ого! Где это ты так научился? -- удивился Кюстер.
  -- Всегда умел. Так что за саботаж такой? Я подумал, что прямо сибирская язва началась!
  -- Эти опухшие руки и ноги? Нет, это не заразно. Это они себе мазут под кожу вводят. Или просто грязь.
  -- Смысл?
  -- А смысл простой: членовредительство. Сами у себя вызывают флегмоны, а там -- до ампутации -- как уж у них получится.
  -- Да зачем?
  -- Сложная история. Швигер начинает либо сокращать контингент, либо вообще сворачивать лагерь. Как там на фронте? То есть -- не то, что из Ставки говорят, а что есть?
  -- Плохо.
  -- Ага! Стало быть -- сворачиваемся. Вот, и первым долгом решили избавиться от госпитального контингента -- то есть -- больных, а не специальных. Из централа прислали зондерваген, новый, они его еще не видели, он с окошками, замаскированный, всех больных погрузили в него, и увезли у всех на глазах. Раньше-то в зондервагены грузили на станции, не в лагере... да и случалось это редко -- несколько раз всего. А Фегель, -- на лице Кюстера показалось нечто вроде презрения, но тут же испуганно погасло, -- ну, он решил представить все это как отъезд домой. С оркестром и речами. Юмор у него такой. Решил поразвлечься.
  -- Домой? То есть в Россию, что ли?
  -- Вот именно. А русские поверили -- и началось! В лагере процветает членовредительство, госпиталь переполнен -- таким образом все возжелали домой отправиться. Швигер испугался, Репке бушует, да толку в том мало... и на днях прибудут три зондервагена, и придется тут всех и обработать на глазах у контингента -- чтобы рассеять иллюзию, как выразился Репке.
  -- Да зачем? Пусть бы себе подыхали с лучшими надеждами!
  -- С лучшими надеждами -- это прямо как Шлоссе! Знаешь, что он сидит под арестом? Вообще, ты в курсе...
  -- Я в курсе, Андре.
  -- Ага. Так вот, с лучшими надеждами -- не получится. Весь здоровый и трудоспособный контингент должен пока сохраняться. И трудиться. Кроме, конечно, особых команд, тех, что подлежат ликвидации. Отсюда и проблемы воспитания.
  -- Все ясно, -- сказал Маркус.
  -- Да... слушай, а ты знаешь, что я с Эрикой...
  -- Что?
  -- Ну, я с ней работал, когда в нее стреляли... И до этого.
  -- До этого?
  -- Она жаловалась на страхи, и... Я пытался применять к ней гипносуггесцию: не сделал бы так, она бы свихнулась, и попала в военный психиатрический санаторий... а это знаешь что такое?
  -- Вроде нашего "айнзатца".
  -- Вот именно. Оттуда возврата нет. С ней было крупно не в порядке.
  -- Почему мне не сказал?
  -- Ты бы с ней разбежался! Я же знаю тебя! Она была почти совсем не в себе! Ты бы ее бросил, и она пошла бы вразнос!
  -- Ладно, дело прошлое.
  -- Не прошлое. Теперь-то ясно, что ее страхи -- не бред шизофренички! Ей и вправду было кого бояться! И я задал ей несколько вопросов уже после того, как в нее стреляли -- я же ей помощь оказывал.
  -- И что?
  -- Да ты не понял, что ли? Она говорила!
  -- Прекрасно. А причем здесь я?
  -- Как это -- причем?
  -- Да так! Что я могу сделать?
  -- Слушай, это ты сам сможешь решить. Лейсснер меня всерьез не воспринял...
  -- Ах, вот что! А я сначала и верно, не понял! Ты дешифруешь ее слова после... м-м-м... ранения, так?
  -- Вот именно! Я записал ее бред, и пытаюсь дешифровать его.
  -- Так это же не совсем действительно -- она же не умерла.
  - Нет, не умерла. Но была близка к смерти. У меня кое-что вытанцовывается. И вытанцовывается сопоставимо с тем, что она говорила мне раньше -- под гипнозом. Только это все пока бредятина чистой воды, если все понимать буквально.
  -- А может, стоит именно так?
  -- Что?
  -- Понять все буквально?
  -- Да нет. Там символика. Но она поддается анализу. Ознакомить тебя? Ближе тебя у нее никого не было.
  -- Карл.
  -- Но Карл умер!
  -- Это верно. Нет, меня ознакомлять не надо. У меня своих забот...
  Кюстер удивленно покачал головой:
  -- Странно! Я думал, что ты непременно заинтересуешься!
  -- Знаешь, что я тебе скажу, -- встал Маркус, -- если что получится -- иди к Вольцову. Я здесь не причем. Вольцов человек умный. Так мы и решим. А я пошел -- у меня дел еще невпроворот. Будь здоров.
  -- Да, до свидания, Маркус. Но я все же буду держать тебя в курсе дела -- не возражаешь?
  -- Нет, не возражаю. Хайль Гитлер, Андре.
  -- Хайль Гитлер!
  
  
  
  
  На сей раз новость облетела лагерь почти мгновенно: была объявлена боевая тревога по второй категории -- по теракту. Доктор Андре Кюстер был застрелен в комнате 3 блока биохимических лабораторий выстрелом через окно. Неизвестный террорист двумя выстрелами из бесшумного оружия сначала застрелил часовых на вышках, а третью пулю послал прямо в лицо стоявшему у окна Кюстеру. Четвертая пуля настигла Маркуса фон Липница в тот момент, когда он выходил от Кюстера на улицу -- но Липницу повезло: пуля, посланная в сердце, расплющилась о массивный портсигар, лежавший в его внутреннем кармане. Убийцу подвела его собственная меткость. Вскочивший на крик Маркуса с места дежурный по блоку бросился было к дверям, но споткнулся, упал, расшиб себе лоб, и так и не успел вмешаться в инцидент. Он ровно ничего не видел, и утверждал, что он слышал только звон стекла, крик Маркуса, а больше ничего сообщить следствию не может.
  Сила удара пули о портсигар была столь значительна, что Липниц потерял сознание от потрясения, кроме того, его отбросило назад почти на метр, и он очень сильно ударился головой о стену. Голова у Липница была действительно серьезно разбита, но кости черепа остались целы.
  Щербину от пятой пули, выпущенной неизвестно в кого, обнаружили в выступе кирпичной стены здания амбулатории. Пулю не нашли, да и не было возможности особенно ее искать.
  Лейсснер немедленно отправил Маркуса в госпиталь под охраной двух агентов Гестапо. Лейсснер не исключал, что террористом мог оказаться и сам Маркус, раз уж ему одному посчастливилось выйти из этой передряги живым. Тем более, что самого террориста не нашли -- он как в воду канул. Нашли только пистолет -- "Браунинг-Лонг 09" с длинным глушителем кустарного производства. Пистолет валялся метрах в восьми от места происшествия за железным шкафом электрического распределительного щита.
  Пули Лейсснером были идентифицированы сразу же: "Парабеллум", такие же, как и в случае прошлого убийства -- Майи Эллерманн, золотые. Все пули и гильзы, как выяснилось после, были идентичны. Выстрелов, как и в прошлом случае, никто не слышал, но это было теперь понятно: применялся глушитель. Зная, кто именно чаще всего пользуется таким оружием, Филипп Круг распорядился интернировать резидента Абвер капитан-лейтенанта графа цу Лоттенбурга, и допросить его по горячим следам. К Лоттенбургу отправился Вольцов.
  У Лоттенбурга находился Рюдеке, приведший назад в лагерь заключенных -- его Вольцов попросил от графа удалиться, оставил у Лоттенбурга Лиза с тремя солдатами, и поспешил обратно - у Вольцова дел хватало. Лейсснер поинтересовался так же, где был фон Лорх, но тут все было чисто -- во время теракта фон Лорх был у Вольцова, и это было зафиксировано.
  Фон Лорх под арест не попал, но сразу после выяснения обстоятельств дела зашел к Вандерро, потребовал себе в приказном порядке спирту, и здорово напился - это было так же зафиксировано. В пьяном виде Лорх пытался прорваться к раненому Маркусу, но его смогли усмирить, и отправить спать. К тому времени по поводу убийства было выяснено почти все, кроме самого главного - террориста так и не нашли.
  Место происшествия было блокировано довольно скоро, и выслали собак: собаки в Гестапо имелись свои, не конвойные. Собаки довели до угла третьего концентрационного блока, не дальше не пошли, только крутились на месте, скуля, и трусливо поджимая хвосты. Они напрочь утратили чутье, испытывали жуткий страх, к вечеру как одна заболели, и к ночи их хватил паралич, из чего заключили, что собаки подверглись воздействию какого-то нового яда, видимо, нервного действия. Вольцов, когда об этом сообщили в оперативный штаб следствия, хмуро сказал, что так всегда вели себя собаки, сталкиваясь с нечистой силой, и это послужило Лейсснеру поводом насмеяться над Вольцовым, и заявить ему, что Вольцову надо срочно взять отпуск, и как следует отдохнуть.
  После того, как бесполезных собак увели, и начали прочесывать сплошь территорию блокированной зоны -- каждый метр -- в пустом пожарном шкафу обнаружили блокфюрера Томаса Шторха. Шторх был приколот армейским штыком от винтовки Маузер в горло, и пришпилен им к стене - штык, пройдя через горло насквозь, был всажен в шов между кирпичами. Удар был мастерский. В то, что террористом мог быть Томас Шторх, само собой, никто не поверил, и Круг, не видя иного выхода, отправился допрашивать Маркуса, которого, поскольку он еще не пришел в сознание, или, вернее -- непробудно спал (обычное явление при сотрясении мозга), Круг велел накачивать стимулирующими средствами до тех пор, пока Маркус не станет способен давать показания.
  Маркус и действительно вскоре очнулся, и показал, что выстрел в него был произведен почти в упор, но тем не менее лица стрелявшего он не разглядел: стрелок стоял к нему боком, подняв левую руку, согнутую в локте, и прикрывая ею лицо; выстрелы (он стрелял дважды) были произведены им из-под руки метров с полутора, и террорист тут же повернулся к Маркусу спиной. За одно Маркус мог ручаться почти точно: пистолет у террориста был системы "Браунинг-Лонг" или русский "ТТ", а к стволу его был привернут длинный глушитель, вроде того, что выпускался в Англии для английского пистолет-пулемета "Стэн". Впрочем, заявил Маркус, пистолет мог оказаться и английским, поскольку ему, как специалисту по стрелковому оружию, точно известно, что глушители выпускаются только англичанами и американцами под патроны калибров 7.65, 9, и 11.43 мм, а под русские патроны 7,62 их никто не делает.
  Кроме того, Маркус утверждал, что террорист был одет в повседневную форму офицера СС, и нашивки его соответствовали чину штурмбаннфюрера. На вопрос, кто же это мог быть, Маркус только развел руками: он сказал, что знает в лагере практически всех офицеров, но террорист не показался ему даже немного похожим на кого-то из знакомых; так или иначе, но Маркус был уверен, что видел этого офицера впервые.
  Не добившись от Маркуса больше ничего путного, Круг оставил его, наконец, в покое.
  Попытка срисовать пальцевые отпечатки с рукояти пистолета как ни странно ни к чему не привела -- их на пистолете просто не было.
  Зато Дерека Шлоссе в этот день реабилитировали: было теперь ясно как день, что к убийствам он непричастен, о чем ему и объявил агент гестапо Шпренгер. Преображенный Шлоссе сидел в одиночке региментсаррест**, и смотрел горделивым взглядом в сырую стену. Он дал себе слово выехать на фронт, сразу, как только его отпустят из этого мерзкого узилища.
  Ночью все службы "Sipo-SD" активно работали, никто не пошел спать, но все же самое главное они пропустили: в час ночи за блокфюрером Дацкявичусом явился незнакомый ему офицер СС. Дацкявичус оделся, и вышел с ним. Еще час спустя Дацкявичус вызвал из барака двух заключенных трупоносов, и отвел к себе. Через десять минут трупоносы, Дацкявичус, и офицер вышли, и отправились в "айнзатц", к действующим печам.
  Если бы кто встретил Дацкявичуса по дороге, он бы отметил, что Дацкявичус был не совсем в себе -- он шатался, словно пьяный, и глядел вперед себя неподвижными вытаращенными глазами. По лицу его крупными каплями струился пот. Замыкал шествие тот самый офицер СС.
  Двое солдат, которые были поставлены для охраны "айнзатца", отдали рапорт офицеру, так как знали его, и офицер немедленно, вместо благодарности за хорошую службу, расстрелял их из пистолета. Пистолет был маленьким, малого калибра - около 6 миллиметров**, и вообще на пистолет похож не был. Стрелял он почти бесшумно, и офицер намеренно всаживал пули в мягкие ткани. Солдаты умерли мгновенно -- было видно, что пули отравлены чем-то вроде цианида, или сходным соединением. Дацкявичус и трупоносы этим убийствам нисколько не удивились -- даже не отреагировали на них.
  По приказу офицера Дацкявичус достал из железного ящика еще один труп, который был здесь спрятан, и трупоносы засунули все три трупа в одну из горящих печей -- одного на другого. Задвинув железный противень, трупоносы повернулись, и были расстреляны офицером в упор -- пули вошли в мягкие ткани бедер. Дацкявичус сам открыл другую печь, и отправил туда тела трупоносов.
  Потом случилось самое невероятное -- открыв третью печь, блокфюрер Дацкявичус сам полез в нее -- совершенно не обращая внимания на то, что у него пылают волосы, шипят обгорающие ладони, которыми он опирается о горячее железо, и что на нем горит одежда. Две пули из маленького пистолета вошли ему в ягодицу. Дацкявичус рухнул, и задымился. Офицер затолкал его в печь железным шестом, специально для этого и предназначенным, кинул за ним в печь свой пистолет, и закрыл заслонки. Из вытяжной трубы повалил жирный черный дым.
  Офицер удалился, прежде окликнув патрульного солдата, который оторвался от своего патруля с тем, чтобы справить возле крематория малую нужду. Офицер отругал его за нарушение чистоты, пригласил за собой к печам, там заколол его, бросил, и растворился во тьме жилой зоны. Из лагерной зоны в жилую в этот момент прошло столько людей, что ни на кого конкретного часовые указать не могли -- как раз сменялся караул.
  Заколотого солдата вскоре нашли, и обнаружили неопознаваемые трупы, горевшие в печах. Снова срочно были мобилизованы все силы оперативного штаба "Sipo-SD". Всех поразили масштаб и бессмысленность этого убийства. Лейсснер резко выговорил Кругу за то, что даже в состоянии тревоги тот не озаботился всемерно усилить охрану лагеря -- на пропускных пунктах, и жизненно-важных тактических точках она усилена была, но вот "айнзатц" под спецконтроль взят не был, а нужно было это непременно сделать. Круг стал огрызаться в том смысле, что на полное усиление контроля над охранной зоной понадобится батальон войск СД, которого у него нет, и вообще никому в голову не могло прийти, что террорист не затаится, а немедленно продолжит активные действия, да еще устроит резню именно в "айнзатце". Это было вне всякой логики, а задним числом все умны, кстати, и сам господин криминаль-статс-секретарь не догадался взять на контроль именно крематорий. Вольцов заметил, что хорошо еще, что террорист не догадался подорвать баллоны с газом у газовой камеры, а ведь и туда он прорвался бы без труда. Круг, представив, что было бы, случись действительно так, как предположил Вольцов, схватился за голову, и послал в "айнзатц" взвод автоматчиков из батальона "Z".
  Лейсснер взялся идентифицировать трупы, с большим трудом извлеченные из огня.
  Лагерь на этот раз обыскали весь: от дверей до дверей. Обнаружили пропажу Дацкявичуса, Рюдеке, и двух заключенных. Фон Лорх мирно спал у себя в комнате в доску пьяный.
  
  
  
  -- Что нашли? - спросил Вольцов Лейсснера.
  -- Один из обгоревших -- точно Дацкявичус: череп прибалтийца, и рост сходится. Еще трое -- наверняка заключенные -- слишком сильно сгорели, хотя времени было явно недостаточно. Это свидетельствует о сильном физическом истощении. Два солдата опознаны совершенно точно...
  -- Что? Трое заключенных? А почему трое? Исчезли же два!
  -- Я сказал, что заключенных трое.
  -- Вот что? А Рюдеке? Его не удалось обнаружить в печи?
  -- Нет.
  -- Это точно?
  -- Штурмбаннфюрер, я ручаюсь, что Рюдеке в печи не сгорел.
  -- Тогда где же он? Надо искать его труп! Дермо, какого черта понадобилось ликвидировать Рюдеке? Офицер с таким весом! Это черт знает что такое!
  -- Извините, штурмбаннфюрер, -- не согласился Лейсснер, -- но вы совершаете ошибку. Если Рюдеке нет в печи, и нет в лагере, то это вовсе не значит, что Рюдеке непременно мертв!
  -- То есть как? А где же он?
  -- Например, бежал.
  Вольцов задумался, потом воскликнул:
  -- Да нет, чушь, ерунда! Кто угодно, только не Рюдеке!
  -- Факты -- упрямая вещь, штурмбаннфюрер.
  -- А вы точно уверены, что он не сгорел?
  -- Совершенно. Вы видели шрам у Рюдеке на лице?
  -- Видел -- это с фронта. И что?
  -- У него была перебита челюсть пулевым ранением, и в кость вставлена золотая скобка. Все черепа сохранились настолько, что можно судить: челюсти у всех целы. И скобки нет.
  -- Вот как? Это меняет дело! Но куда он мог деваться из лагеря?
  -- Он мог уйти с машиной, которая вывозила барокамеру. Она вышла в ноль тридцать.
  -- Машина была проверена.
  -- Недостаточно хорошо. Я уже справился.
  -- Все равно не получается! Он выбрался раньше...
  -- Штурмбаннфюрер, я и не говорю, что Рюдеке совершил все эти убийства. Это его сообщники. Но уход Рюдеке с этим связан впрямую. Я приказал остановить машину, и выяснилось: корпус барокамеры вскрыт, значит, кто-то скрывался внутри. Рюдеке, впрочем, обнаружить пока не удалось.
  -- Так... А откуда взялся лишний труп? Все заключенные учтены, и все трупы были кремированы в восемь вечера...
  -- Значит, не все... Один был учтен как уже кремированный, но кремирован не был... это-то и сбило нас с толку. Но не отчаивайтесь -- я здесь выгляжу не лучше, чем вы!
  -- Что-о-о-о?
  -- Случай, я так скажу, не первый...
  -- А! Эта потаскушечья компания мистиков!!!! Понял!!!! -- страдальчески закричал Вольцов, ударяя себя кулаком по лбу. -- Простите, Лейсснер. -- Вольцов снял трубку телефона, -- Один-це-три. Вилли! Срочно шифровку, свяжись с фельдполицай... сам знаешь! Пусть найдут нам Рюдеке живым или мертвым, пусть из-под земли достанут! Он не мог уйти далеко!
  -- С вашего позволения, я это уже сделал, -- сказал Лейсснер.
  -- Это неважно. Вы -- свое, я -- свое. Вилли! Еще... Направь рапорт группенфюреру. Только быстрее. -- Вольцов встал: -- Пойду на квартиру к Рюдеке. Этого ж вы еще не сделали, нет?
  -- Всего наилучшего, -- сказал Лейсснер, -- Пойду, побеседую с Шлоссе. Его надо отпускать -- хотя бы из того, что если мы этого не сделаем, то это произведет тягостное впечатление на офицерство. Главное мы уже знаем. Посмотрим, может быть еще Шлоссе что-то прояснит -- теперь можно его направить в нужную сторону. Хайль Гитлер!
  Вольцов пошел, нервно куря, и изредка стуча кулаком себе по бедру.
  -- Так, пора наведаться к нашему милому другу фон Лорху, -- вслух засмеялся он, и принялся на ходу проверять пистолет, вынув обойму, -- да не одному, а со взводом автоматчиков. Воспользуюсь уж я чрезвычайным положением, и возьму его лично! А там -- трава не расти. У меня он сейчас даст показания! Куда денется, даст!
  Вольцов останивился, спрятал пистолет, и решительным шагом направился к себе в кабинет.
  
  
  Вольцов зашел в свой кабинет, сделал оттуда один звонок по телефону, и застрелился.
  Когда в кабинет Вольцова вбежали, то обнаружили его мертвым, лежащим возле стола. В руке его был зажат пистолет. В ящике стола у него были обнаружены патроны калибра 9 миллиметров с золотыми пулями, и 3 000 долларов США в банкнотах по 20. У окна на коленях стоял Вилли Лиз, воткнувший себе в живот свой "нож чести", и обеими руками старавшийся всадить его еще дальше. Он был еще жив, но умер сразу, как его вынесли из кабинета.
  В левой руке Вольцова при осмотре обнаружили зажатый клочок бумаги, на котором было написано: "LOUIS NATHANIEL GAUFFRIDI".
  
  
  
  Новогрудок. 14 января 1944 года.
  
  Явившйся с утра в штаб Доманов приказал вызвать к нему Лукьяненко, а сам, зеленея от бессонницы и курева, засел, напуская на себя деловой вид. Лукьяненко вскорости явился.
  -- Звал, Тимохвей Иванович?
  -- Звал.
  -- А що? Жалься, бо я времени не маю.
  -- Это как это ты для меня времени немаешь, а?
  -- А так от. Так що такэ слишилось, га?
  -- Ты сядь. Вот что... ты знаешь, что у нас засел тут большевицкий человек?
  -- Це идэ?
  -- Да тут -- в штабе.
  -- Удывил! И не один, и не два!
  -- А кто, как ты думаешь?
  -- Бис его знаеть, я ж не гадалка. Хто угодно. Хотя и ты!
  Доманов вскочил как с пружины:
  -- Ну, знаешь!
  -- А що -- знаешь! Ты тоже ж можешь буть. А могу буть и я. Тут правды не добьешься, тут -- лотерэя!
  -- Нет, ты шуточки эти свои мне оставь, Владимир Иванович! И головой лучше подумай, а не жопой, прости на худом слове! Если я тебя с этим позвал, значит, имеется сигнал, и сигнал внимания нашего стоящий!
  -- Тоби-то що до этого? Я тут абвер**, и мени це робить треба. Излагай той сигнал, я проанализирую.
  -- Вместе будем анализировать. Меня тоже касается.
  -- Чому?
  -- А не хочу я висеть, когда нас всех тут сдадут партизанам!
  -- Это хто ж такэ сможеть?
  -- Вот и вопрос.
  -- Слухай, к чому ты клонишь-то? Я ж чую, у тебе е якая-то задумка.
  -- Слушай, мы с тобой про многих думали...
  -- То було.
  -- А про кого не думали?
  -- Про кого?
  -- Про Павлова-то...
  -- Атамана?
  -- Атамана.
  Лукьяненко свистнул.
  -- А ты пока молчи, -- покивал головой Доманов, -- Услыхал -- и молчи.
  -- Ну то ясно. Но...
  -- А что -- но? Сам подумай, сопоставь кое-что... А то и заметь -- партизаны, да и красные агенты кое-кого убили, а этого никто ни разу и тронуть не подумал... А его бы -- в первую очередь! Сам ездит, операциями руководит, только против ляхов. Красные все у него утекают... И все такое.
  -- Так и тоби -- пэршая очередь! Тоби ж не вбивають...
  -- Зато вербуют! И про меня, и про тебя, односум, все до ниточки знают! Уразумел?
  -- А хто вербовал?
  -- А кто вербовал -- тот уже упокойник. Но сам факт!
  -- Ох, зря ж ты его не захапувал, от що!
  -- Хорошо, выстрелить успел! Пошел, дура, в лес погулять... караулы проверить! Да я, говоря честно, так струхнул, что и сам не знаю -- кончил я его, или нет, да и где это было -- вот не покажу... Бег как жеребец! Да это ладно. Но сказали мне вот что: не соглашусь вас выдать, так вас и без меня выдадут, а мне тогда -- петля. Да брат рассказал -- убежал он, когда в другой лагерь его везли -- в каторжный -- за то, что я у казаков начальник штаба... Так и сказали. Вот и понимай. Штаб проверить надо. И вперед всего -- тех, кто нас с тобой сильнее. Кто шавка -- это пока хрен с ними.
  Лукьяненко долго думал. Курил, жевал галеты, выпил водки. Наконец сказал:
  -- Слухай, к Павлову треба приставить глаз. И ухо. И пока що не шустрить. Там само станеть видно.
  -- Кого предложишь?
  -- Та... хиба Юськина?
  -- Это можно. А может Богачева**? Ты ж с ним пуд соли съел...
  -- Можно и Богачева. А мабудь обоих?
  -- А что, это возможно?
  -- Що ж нет? Хай так и буде. Та й я побиг. Прощевай пока, Тимохвей Иванович.
  -- Ну давай, что же. Вызову, если что.
  -- Сам забегу. Бывай.
  -- Тебе того же.
  Доманов был доволен -- все было сказано, семя брошено. Оставалось ждать. Ждать и не вылететь за время ожидания в трубу.
  
  
  Экс-ан-Прованс. 14 января 1611 года.
  
  Седьмой день продолжался допрос под пыткой** обвиняемого Лоиса Гофриди по обвинению его, поименованного Гофриди, духовного священника, в околдовании одержимостью девиц Луизы Капо и Магдалены де ля Палю, урсулинских монахинь обители близ города Экса. Первые два дня по три раза Гофриди подвергался испытанию горячей водой, которая заливалась ему в горло посредством воронки, на пятый же день применили сапоги из козлиного пергамента, которые надевали ему на ноги мокрыми, а затем сушили в огне -- ибо чем же еще и наказывать еретика и богоотступника, как не кожею диавольского козлища, да только толку так от Гофриди и не добились -- Гофриди клялся именем Пресвятой Девы, святых и апостолов, почитаемых в лоне матери нашей, Святой Римской Католической Церкви, а также именем Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятой Троицы, что он ни в чем не повинен, ни в чем не сознается, да и сознаваться ему совершенно не в чем. Потом было сознался он в любострастиях, но взял вскоре свои слова обратно, говоря, что не желает компрометировать тех, с кем он предавался этому пороку, ибо святые мужи настоятельно просили его назвать имена жертв его сладострастия. Он отказался, и заявил, что признание сие вырвано у него мучением испытания, и стал упорствовать, отчего и пришлось прибегнуть к сапогам из козлиного пергамента, выше упомянутым, снова, с большею страстью, и с троекратными молениями. При этом испытании сапогами Гофриди уже только плакал, дабы лживыми слезами своими при диавольском наущении разжалобить духовного судию епископального судилища - почтенного отца Кристиана, и господина приора де Трамбле, ведшего следственное дознание священной инквизиции римской и французской, находящейся под покровительством Его Святейшества Папы, и Его Преосвященства архиепископа Реймсского, разжалобить он пытался так же и братьев истины**, и досточтимого отца-инквизитора Прованского, каковой был главным обвинителем упомянутого Гофриди -- патера Михаэлиса.
  Но, хвала Создателю, все сие слезоточие было тщетным: лживые слезы не тронули сердец благочестивых отцов, и решено ими было, ввиду упорного нераскаяния еретика, богохульника, и колдуна Лоиса Гофриди, продолжить испытание дыбами и кнутами, ужесточая сие испытание в стремлении, хотя и подвергая мукам грешную плоть отступника, спасти его бессмертную душу.
  Когда Гофриди предупредил о том, что его ожидает, пришедший к нему в подземелье для увещания святой отец обетованный Иорден из Лилля, из капуцинов св. Франциска, то грешник сей только разрыдался, и даже лишился от ужаса чувств, однако так и не поспешил с признанием. Это упорство, несомненно вызванное диавольскими кознями, помощью его и поддержкой, не помешало достойному брату Иордену из Лилля молиться о спасении души упомянутого Гофриди со всею пламенностию и состраданием.
  Утром, как только взошло солнце, января четырнадцатого дня, года от воплощения Господа нашего Иисуса Христа 1611, упомянутый грешник и бывший духовный священник отлучаемый и отвергаемый от сана и Церкви, поименованный Лоис Гофриди, чародей и колдун, еретик, ересиарх и демонопоклонник, раб Нечистого, называемый им "Лонгос", или "Лонже", что нам известно доподлинно, был взят из подземелья тюрьмы священной инквизиции для пытки на дыбах.
  Когда же он был введен, и святой отец Кристиан возвестил ему, что предстоит ему перенести страдания во имя истины, и ради искреннего его раскаяния, дабы облегчил он покаянием душу свою и был возвращен в лоно господне; и ради спасения души его должно будет терзать его бренное тело, но что это -- менее чем ничто по сравнению с муками Искупителя нашего на кресте, принявшего смерть во искупление грехов человеческих, и прочее, и прочее, Гофриди, слыша это, от страха испустил мочу, и впал в беспамятство, из-за чего испытание было задержано, и Гофриди передан был лиценциату медицины Легару, дабы тот привел его в сознание, и укрепил его телесные силы перед предстоящим испытанием. Когда же упомянутый грешник Лоис Гофриди пришел в себя, отлитый холодной водою, то ему связали руки за спиной, и между них вложили железный ключ, к ногам же его была привязана тяжесть весом в 180 ливров, после чего он был подвешен на блоке, и трижды брошен, и трижды вздернут, дабы как следует сотрясти все члены его тела. Но, поскольку Гофриди молчал, так было продолжено до семи раз. Гофриди скрипел зубами, испускал зловонные ветры, и кричал, что невиновен. Тогда было добавлено веса к его ногам сначала до 200, а затем -- до 252 ливров, и бросали его уже до десяти раз, и так продолжалось посемижды, после освидетельствования тем же лиценциатом Легару, который говорил, что испытание можно продолжить, так как сей грешник весьма крепок телом. Гофриди кричал, и выл подобно волку, и сочленения его трещали, но, когда его сняли и спросили, признается ли он, он снова ответил нам, что ни в чем не признается.
  Тогда, посовещавшись, святые отцы, равно как и мы все, решили, что Сатана укрепляет сему Гофриди дух его, и делает нечувствительным к страданиям. Решили тогда добавить весу к ногам его до 300 ливров**, но бросить только трижды, дабы вконец сего грешника не изувечить, ибо милость должно проявлять и к грешникам, и проявляемая милость дает плоды не менее обильные, нежели твердость к самым закоснелым еретикам. Так и сделали, но Гофриди опять сказал, что ему не в чем признаваться.
  Тогда мы стали искать на его теле заколдованные места, к которым прикасался Дьявол: длинную иглу мы втыкали в его тело, бдительно следя, в каком месте он не почувствует боли, и где не выступит кровь; нашли мы такие места возле обоих его яиц, а также вокруг заднего прохода грешника, и изобличили его, но он снова отказался признаться...
  
  
  
  -- Так, и что же мы теперь будем делать, преподобный Михаэлис? -- после долгого раздумия вопросил отец Кристиан.
  -- Если бы знать! -- буркнул тот.
  -- Что, затрудняетесь?
  -- И весьма, святой отец! Если чертовы метки делают Гофриди нечувствительным к страданиям, то обычно мы лишали силы такие чертовы метки... да только для этого надо смочить такие места святой водой, и начертать на них крест святым елеем... но в таких местах!? Кощунство это.
  -- Вот именно, преподобный! -- покачал головой отец Кристиан, посматривая на приора де Трамбле, -- Вот именно! А Нечистый от нас только и ждет подобной ошибки!
  -- Не хуже вас это понимаю, достойнейший, -- согласился Михаэлис, -- а вот как здесь быть нам -- не представляю.
  Приор де Трамбле, неподвижно сидевший на низкой скамеечке, шевельнулся, и произнес необычайно тонким, высоким голосом:
  -- Может быть, выжечь все это каленым железом, да и все дела? А при этом читать "Богородицу"... На ваше усмотрение, святые отцы.
  -- Неплохая мысль! -- воскликнул Михаэлис.
  -- А что, давайте приступим. -- согласился и отец Кристиан.
  Так они и сделали. Двое подручных главного палача перекинули Гофриди животом через "козла", и притянули ему голову как можно ниже, а палач принялся выжигать те места, что ему указали, старательно и точно. Гофриди уже не кричал, но только глубоко втягивал носом и по временам кряхтел, закатывая глаза. В беспамятство он уже не впадал.
  Михаэлис читал молитвы, а отец Кристиан осенял крестным знамением каждое выжженное место.
  Наконец, закончив свою работу, палач отступил.
  -- Бросьте его пока на лавку! -- приказал отец Кристиан.
  Так и было сделано, и Гофриди как упал на скамью, так и остался -- с головой, подвернутой на левую сторону, с немигающими остановившимися глазами, вперившимися в стоящее в углу большое распятие.
  -- Во-от, Дъявол-то его покидает, вон как он смотрит на образ Спасителя! -- удовлетворенно заметил палач.
  Патер Михаэлис присел на скамью:
  -- Ох и умаял же меня этот еретик! -- покачивая головой проговорил он.
  -- Есть от чего утомиться -- упорный! -- согласился отец Кристиан, -- а вы еще, святой отец, и демонов изгоняете... Как, кстати, дела там, в обители-то?
  -- Не сказать, чтобы хорошо, любезный брат: припадки одержимости у Луизы Капо пропали, что есть, то есть, но она с тех пор находится в тоскливом оцепенении, и по большей части плачет, еще ее мучают страшные боли в голове. Бедная девушка тает прямо на глазах! А Магдалена де ля Палю не освободилась от демонов в полной мере: припадки хоть и стали реже, но имеют место, и хоть ее больше не беспокоят угрожающие голоса бесов, и корчей больше нет, но она еще одержима, без сомнения одержима: называет она себя часто почему-то Инге, говорит на немецком языке, но каком-то странном и неправильном, и все кричит, что какой-то Хайке Шультце угрожает опасность... Там много всего. Рассказывает она про синагогу Сатаны, и называет ее "охранною гвардией" некоего беса, которого прозывают просто "вождем"... странные вещи, и невиданные даже для этой еретической Германии! Я этот бред даже смущаюсь на бумагу переносить...
  -- И не стоит, -- сказал приор де Трамбле, -- Дойдет еще до народа, решат, что она пророчествует.
  Михаэлис кивнул, и продолжил:
  -- Вообще, это дело проклятое какое-то, просто, как кто проклятие на него наложил: мало того, что с девицами творится, так еще убивают, сами мрут, руки на себя налагают: слугу моего зарезали, а третьего дня покончил с собой Гийом де Туш!
  -- Грех-то какой! -- воскликнул Кристиан.
  -- Это он что, в помрачении разума? -- поинтересовался приор де Трамбле, имея в виду покойного Гийома.
  -- Да как сказать -- может быть. А грех сей -- от греха: заподозрил мой Гийом, что болен дурною болезнью, стало быть -- был грех плотский, ибо по-иному ведь эта хворь не прилипает к человеку...
  -- Чем же он именно заболел? -- живо переспросил приор де Трамбле.
  -- А заболел он, отец приор, надо думать испанской чесоткою**.
  Приор де Трамбле усмехнулся, а отец Кристиан прокомментировал все это одним только восклицанием:
  -- Ужас!
  -- Так это ведь еще не все! -- Михаэлис нервно потер руками, точно умывал их, -- Отец Николаос пропал по дороге в Реймс, и пропал совершенно без следа! До Безансона он, однако, дошел, это известно, а далее -- как в воду канул! Еще вот: о злодеяниях Гофриди проповедовал бродячий монах Мартен, так того нашли в лесу повешенным... Когда только кончится все это!
  -- А вот изобличим колдуна, да предадим его светской власти, тогда все и кончится, -- ответил отец Кристиан.
  -- Да не приступить ли нам к нему снова, святые отцы? -- предложил приор де Трамбле.
  -- Да, пожалуй, -- согласился отец Кристиан, и крикнул палачам: -- Эй вы, там! Продолжайте!
  Дюжие подручные повытчика подхватили обвисшего мешком в их руках Гофриди, и потащили его к вбитому в толстое перекрытие блоку. Гофриди стонал. Швырнув его на пол, подручные заломили ему руки за спину, и стали скручивать ему запястья длинным волосяным шнуром. Гофриди истошно вопил, так как плечи его были вывихнуты предыдущими пытками на дыбах.
  -- Нет, так дело не пойдет! -- со знанием дела оценив состояние допрашиваемого, остановил палачей приор де Трамбле, -- этак вы ему руки с корнями вырвете! Легару! Надо бы вправить...
  -- Так опять выйдут -- растяжка, -- пожал плечами лиценциат медицины, -- Я уж вправлял.
  -- Так надо что-то другое сделать.
  -- Хорошо, а что именно прикажете, отец приор?
  -- Да я не к вам, Легару. Вы делайте свое дело. Палач! Можно его как-то по другому подвесить?
  Гофриди посмотрел на своих мучителей круглыми от боли глазами, и быстро, сбиваясь, забормотал:
  -- Нет, я, наверное, не смогу этого выдержать... да что вы делаете со мною? Вспомните Господа -- разве хорошо поступали те, что били его по щекам? Так ведь всего лишь били по щекам -- а вы...
  -- Это что? -- заорал тут же отец Кристиан, -- Господа вспомнил? Ты бы лучше покаялся пред Господом, отступник!
  -- Покаяться? Покаяние -- дело добровольное, а не по принуждению! А таких мук выдержать невозможно -- этак у вас каждый признается в чем вам угодно -- вы ему только скажете -- и он признается.
  -- Так признавайся! -- не сбавляя тона, предложил отец Кристиан.
  -- В чем?
  -- Что, не знаешь?
  -- Так в чем же именно?
  -- А это тебе лучше знать -- ты же колдун, а не я!
  -- Я не колдун!
  -- А кто?
  -- То есть как...
  -- Если ты не колдун, то кто? В каком качестве ты служил Дъяволу?
  -- Я не служил никакому Дъяволу.
  -- Ну вот еще! Если сказано служил -- значит служил! Или я, по-твоему, лгу? А зачем мне лгать?
  -- Но я не виновен...
  -- Если ты не виновен, значит я лгу? А зачем мне лгать, я тебя спрашиваю?
  -- Лгать вам незачем, -- согласился Гофриди.
  -- Стало быть, ты виновен!
  -- Но нет же!
  -- Опять он за свое! -- засмеялся отец Кристиан, -- только чуть отпустили, и гляди ты -- снова невиновен! Одумался! Что бы такое применить к нему, чтобы не калечить особо, а чтобы всех святых он вспомнил?
  - Огнем? -- высказал задумчиво свое предложение приор де Трамбле, пожимая при этом плечами.
  -- Антонов огонь может случиться, отец приор, -- покачал головой лиценциат Легару, -- довольно уж огня на сегодня.
  - Тогда, может быть, жаждою? Накормить мерзавца селитрой, и пить не давать?
  -- Долгое это дело, отец приор, -- отрицательно закачал головой отец Кристиан.
  -- Святые отцы, а может не выкручивать ему руки за спину, а связать их просто над головой, так и вздернуть? -- предложил палач, -- Так делается... А то мы ему руки точно так вывернем, что ни костоправ, ни коновал не помогут, ха! -- палач заржал, -- Нет, и вправду -- подвесить вот так, как мешок, и пускай себе висит. А груза к ногам прицепим ливров пятьсот, и тогда у него ноги будут из колен выходить, а руки -- только из локтей. Я видел, так делают во Фландрии. Сделаем? Эй, вы, -- палач повернулся к подручным, -- Делай!
  -- Попытайся, сын мой, -- сказал отец Кристиан.
  Подручные вытянули Гофриди руки, и так связали. Палач перекинул конец веревки через блок, коротко ухнул, и резко вздернул Гофриди вверх.
  Плечи Гофриди ощутимо затрещали, и первоначальный его крик перешел в задавленный, жалобный вой.
  -- Сознаешься ли ты, несчастный? -- ринулся к Гофриди отец Кристиан.
  Вой сменился судорожными всхлипами.
  -- Сознавайся громко, вслух, -- приказал инквизитор, -- чтобы все слышали твое признание, и ты не смог бы в дальнейшем от него отпереться!
  Ответом были только стоны.
  -- И что с ним теперь делать? -- недоуменно выпятил губы патер Михаэлис, -- Молчит ведь! Это же надо -- молчит!
  -- Упорство, достойное лучшего применения, -- отметил приор де Трамбле.
  -- А пусть пока повисит, -- отмахнулся отец Кристиан, -- он одумается. Вот вы увидите -- одумается!
  -- И верно, пусть его повисит, святые отцы -- тоже не мало! -- высказал свое мнение палач, -- А то я еще пару раз охажу его плетью по ребрам, так он у меня тут же хоры ангельские запоет, колдун проклятый!
  -- В каком виде мы представим его на судилище, -- покачал головой Михаэлис, -- грех сказать...
  -- Horribile dictu!** -- согласился на ученый манер мэтр Легару.
  -- А нам, почтенный, торопиться вовсе некуда, -- возразил приор де Трамбле, -- здесь все в наших руках. Как сознается, так кинем его в каменный мешок -- прекрасно успеет выздороветь до судилища!
  -- Да это-то так, отец приор, только народ требует от нас немедленной расправы!
  -- Если мы будем всякий раз делать то, что требует народ, мы, почтенный, скоро окажемся на этой же дыбе, -- лениво цедя слова утвердил приор де Трамбле, -- народ подождет. А вот то, что он интересуется так этим делом -- это несомненно хорошая весть!
  Михаэлис несколько подумал над словами отца приора, затем решительно встал, одернул рясу, и подошел к Гофриди с Евангелием и распятием:
  -- Именем Господа Бога нашего, умоляю тебя: покайся! -- крикнул он, и на глазах его выступили слезы, -- Мой Бог, как мне прискорбно ?наблюдать за страданиями твоими!
  Гофриди с трудом открыл было рот, но тут же захлопнул его обратно.
  -- Палач, делай свое дело! -- приказал отец Кристиан.
  Тот долго выбирал плеть, наконец взял плетеную, со свинцом в кончике, обварил ее в круто просоленном кипятке, помахал ею по воздуху, и, быстро, на носочках подбежав, с двух сторон полоснул Гофриди по ребрам.
  Гофриди взвыл.
  Палач повторил то же, увидел, как глаза Гофриди налились кровью, и докончил дело ударом кулака в живот.
  -- Стой! -- приказал приор де Трамбле.
  -- А пусть его, что вы, отец приор, -- отмахнулся отец Кристиан, -- совершенно понятно, что даже палач ненавидит этого злодея!
  -- Ни в коем случае! Если мы его здесь уморим, все пойдет насмарку, как вы этого не понимаете? -- заорал приор де Трамбле, -- Он нужен мне на костре! На костре!
  -- Будет, будет вам костер, отец приор! Никуда он не денется!
  -- Да ваш палач его прикончит!
  -- Нет, не прикончит. Мой палач свое дело знает.
  Гофриди захрипел, кровь вспенилась у него на губах, и чистой струей потекла с подбородка на грудь. Голова у него бессильно повисла книзу.
  -- Уберите теперь отсюда эту падаль, -- скривился отец Кристиан, низко поводя взглядом: он сообразил, что палач все-таки перестарался, - Давайте же! Снимайте, и волоките в темницу. Завтра продолжим с ним.
  Палач, демонстративно не торопясь, отвязал веревку, и Гофриди рухнул на пол. Подручные подняли его с пола, отвязали веревку с запястий, и выволокли Гофриди вон.
  
  
  Экс-ан-Прованс. 15 января 1611 года.
  
  Едва только зимнее солнце снова затеплилось над благословенным городом Эксом, палач с подручными снова пришел за Гофриди. Тот был в сознании, но ходить не мог, и потому его принесли на руках. Посадив на лавку, сзади которой поставили распятие, а по правую и левую стороны -- подсвечники с горящими толстыми восковыми свечами, его оставили сидеть так, пока что в полном одиночестве. Из примыкающей к застенку комнатки, снабженной смотровым глазком -- замаскированным в виде всевидящего божественного ока, намалеванного на стене застенка -- за происходящим наблюдал Михаэлис, шелестя губами и перебирая четки -- он пламенно молился. Инквизитор Кристиан так же находился в этой комнатке -- он молился у некоего подобия церковного алтаря, в этой комнатке сооруженного.
  Затем оба святых отца, потупив очи, и распевая "богородицу", вошли в застенок за спиной у Гофриди.
  Гофриди не обернулся.
  -- Итак, Гофриди, -- начал Михаэлис, -- Ты полностью изобличен: во-первых -- в колдовстве, во-вторых -- в малефиции**, в третьих -- в демонопоклонстве, а в четвертых -- в сношениях с Дъяволом. Кроме этого, как бывший священник, ты обвиняешься в отступничестве и ренегатстве, то есть -- в самых тяжких преступлениях против Веры, а так же и в ереси, поскольку отступление от Веры есть ересь. Тебя уже предали торжественному отлучению, и ты все равно будешь предан в руки светской власти. Из этого следует, что своим упорством в непризнании ты только увеличиваешь и продолжаешь свои муки, и это нам очень прискорбно.... Покайся, и ты прекратишь бессмысленные мучения. Признайся!
  -- Мне не в чем признаваться, святые отцы, -- прохрипел Гофриди в ответ.
  -- Ты хочешь сказать, что на двух урсулинок Луизу и Магдалену не насылали бесов? -- спросил немедленно отец Кристиан.
  -- Не знаю. Но наверное, насылали, раз они одержимы.
  -- Раз ты сам признаешь, что бесов должен был наслать кто-то, значит ты не отрицаешь того, что иначе одержимость бы не возникла?
  -- Точно не знаю. Знаю только, что если кто и наслал бесов, то это сделал не я.
  -- Ты не отрицаешь того, что бесов можно наслать только посредством колдовства?
  -- Я не знаю, так это, или нет.
  -- Но ведь в писаниях отцов Церкви ясно сказано, что это так! Или ты хочешь подвергнуть сомнению писания отцов Церкви?
  -- Я не стану противоречить ничему, что утверждается в писаниях отцов Церкви.
  -- Стало быть, ты признаешь то, что бесов насылают только колдовством и никак иначе?**
  -- Да, я это признаю.
  -- Так же в этих писаниях говорится, что околдованные, по особой к ним милости Божией, всегда могут верно указать на того, кто их околдовал. Ты признаешь это за истину?
  -- Может быть.
  -- Так признаешь, или же подвергаешь сомнению?
  -- Признаю.
  -- Так значит ты признаешь и то, что показания околдованных девиц Луизы и Магдалены верны?
  -- Мне неизвестно точно, какие именно они давали показания.
  -- Они обе, упорно и не сговариваясь, показали многажды, что это ты, Лоис Гофриди, околдовал их!
  -- Но я не околдовывал их!
  -- А кого ты околдовывал?
  -- Почему вы мне не верите, святые отцы? Почему вы лучше поверите сумасшедшим бабам, чем мне, в то время как я в здравом уме? Кого я мог бы околдовать! Да клянусь, я даже не знаю как это делается! Я невиновен ни в чем!
  -- Ты снова упорствуешь в своем непризнании?
  -- Во имя Иисуса и Марии, я невиновен, святые отцы!
  -- Как? Так-таки ни в чем не виновен?
  -- Совершенно, святые отцы.
  -- Каждый из нас в чем-нибудь да виновен, -- вставил Михаэлис, -- а безгрешным может считать себя только еретик!
  -- Грехи мне были отпущены.
  -- Что за такое может быть отпущение, которое отпускает преступление против Спасителя?
  -- Я не совершал преступлений против Спасителя.
  -- Эй, палачи! -- позвал отец Кристиан, -- Продолжим испытание!
  -- Давайте-ка начнем с чего полегче, -- предложил Михаэлис, -- что бы он, по крайней мере, поначалу смог отвечать в трезвом уме, ежели, конечно, одумается.
  -- Так ведь ничего не готово, кроме дыбы, господин мой, -- почесал в затылке палач, -- я думал... Однако, может, свечами?
  -- Делай, делай, сын мой, -- разрешил Кристиан.
  -- Что же вы делаете, святые отцы? -- возопил Гофриди.
  -- А вот сейчас увидишь! -- хмыкнул палач, и подручные его начали привязывать Гофриди в распятой позе к брусу.
  Растягивая ему руки, подручные вытянули снова плохо вправленный плечевой сустав, от чего Гофриди взвыл, и немедленно потерял сознание.
  -- Стойте! Оставьте до врача! -- крикнул Михаэлис.
  -- Ничего-ничего, делайте, -- махнул рукой Кристиан, -- Да побыстрее. Усердие ваше угодно Господу!
  Гофриди привязали, после чего привели его в чувство двумя ведрами холодной воды.
  -- Благодари Господа Иисуса Христа и сладчайшую Деву Марию за то, что они ниспосылают телу твоему очистительные страдания, но тщатся спасти твою темную душу от вечной муки адовой! -- прогремел отец Кристиан, и несколько раз перекрестил Гофриди.
  -- Боюсь, что в аду мне хуже не будет! -- вдруг выкрикнул Гофриди, теряя разум в тошном ожидании предстоящей муки.
  -- А-а-а, ты кощунствуешь? -- взревел инквизитор.
  Гофриди, собравшись с силами, плюнул в сторону отца Кристиана, и закричал:
  -- Ты -- Сатана! Ты -- раб его! Аглас, аглас, агланас, агладена, во имя Отца, и Сына, и святого Духа! Хоть на горе Голгофе повесьте меня на столб с перекладиной, между разбойниками Дисмеусом и Гестусом, а подобно Иисусу Христу познаю блаженство, и вознесусь!
  -- Ну вот он и колдует! -- отметил отец Кристиан, -- Вот и все ясно! Уже не скрывается -- приступить к нему как следует, и он мигом признается!
  Михаэлис, не отвечая Кристиану, подошел к Гофриди с распятием, и заклял:
  -- Во имя архангела Михаила, архангела Гавриила, и святого Георгия -- сгинь, рассыпься, Сатана!
  -- Богохульник, призывающий для колдовства своего святые имена! -- орал, заглушая Михаэлиса, отец Кристиан, -- Нет пред Господом преступления более тяжкого, чем это, ибо сказано: "всякий волхвующий и призывающий мертвых да будет истреблен из народа своего"! Уж лучше бы ты призвал Сатану, своего господина!
  -- Ты сказал! -- вдруг твердо и резко ответил Гофриди словами Иисуса Христа.
  -- Проклятье! Не смей кощунствовать! Палач, делай свое дело!
  Подручные палача взяли свечи, и принялись жечь ими у Гофриди под мышками. Тот скрипел зубами, и пытался терпеть боль.
  -- Ты признаешься, колдун? -- заорал побагровевший инквизитор.
  -- Подождите, не шумите, почтеннейший, -- остановил отца Кристиана Михаэлис, -- ему может только того и надо, что вывести нас из себя... Не забывайте, что над взбешенными людьми властвует Дъявол, и только смирение и любовь гонят его прочь. А читал он только неканоническую молитву крестоносцев, которые читали ее тогда, когда их казнили сарацины... на колу, в основном. Это дела не меняет, в данном случае, но не стоит обольщаться -- к нашей победе мы с вами не приблизились.
  -- Больно хорошо вы разбираетесь в колдовстве, святой отец! -- буркнул Кристиан.
  -- Да уж, имею опыт...
  Подручные тем временем заслушались излишне, поразевали рты, и забыли о том, что надо жечь Гофриди свечами.
  -- Но что же вы? -- опомнился отец Кристиан, -- Продолжайте!
  Подручные продолжили, и застенок вновь огласился криками.
  -- Признаешься ли ты, сын мой заблудший? -- смиренно и очень ласково вопросил Михаэлис.
  Гофриди в ответ отрицательно помотал головой, захлебываясь кровавой пеной оттого, что прикусил он язык.
  -- На дыбу его! -- коротко приказал отец Кристиан.
  
  
  Москва 15 января 1944 года.
  
  Эллочка, любимая моя!
  Погрузили нас в эшелон, все, выехали мы. Знаешь, едем и радуемся, мне ждать и погонять -- хуже нет. Дали мне подпола**, дали, мы это дело как раз решили на маршруте обмыть, а то делать нечего совершенно. Мои новые офицеры мне на это дело снайперскую винтовку подарили немецкую, если позиции будут тихие, буду ночами на охоту ходить. Я ведь не одно только ночами умею, я вообще в темноте вижу, как кот. Есть у меня сержант, сибиряк, обещал научить, а я его за то взял к себе ординарцем. Стар он уже, в атаку ходить, да и о чем это я?
  Хотел бы тебя видеть, собирался звонить, мы через Москву ехали, да не дозвонился, тебя нет, а на службу Валерка мне звонить отсоветовал, это б неприятности были. Так что был я рядом, а ты и не знала. Вообще, времени потеряно, жаль. Ведь в одном городе жили, сидел я у себя на заводе, работал, жил, и тебя не встретил. И не встретил бы, если бы не война. Так что и в ней польза есть. Говорю вещи страшные, но так чувствую.
  Сказал это Валерке, а он мне -- "радуйся, что не встретил". И ржет. Шуточки у юноши!
  Валерка уже со старшей врачихой закружил, такой хват, твоя школа. Он тебе собирался писать, да вот, понимаешь, говорит -- не любит. Написался, говорит. Сама знаешь, чего.
  Ну, ладно. Эх, как просто с тобой прощаюсь. Жди писем. И вообще -- жди. Хоть ты, ты умеешь, я чувствую.
  Прощай. Твой И. Капелян."
  
  
  
  Тов. Румянцевой
  
  Офицеры 1 Каз.Кав. Добр. дивизии, на которых заведены уголовные дела по запросу тов. Ульриха**.
  
  
  -- Паннвиц (фон Паннвиц) Гельмут Вильгельмович. Генерал-лейтенант, командир дивизии.
  -- Полковник Нолькен. Формирует 2-й Сибирский кав. полк.
  -- Полковник Шульц. Командир 2-й каз. кав. бригады.
  -- Полковник Леманн. Командир 3-го каз. полка.
  -- Полковник Вагнер. Командир 1-й бригады.
  -- Полковник Кальбен. Формирует 6-й Терский кав. полк.
  -- Полковник Юнгшульце. Формирует 3-й Казачий полк.
  -- Полковник принц Зальм. Начштаба 6-го Терского кав. полка.
  -- Полковник граф Дона. Командир 1-го кав. полка.
  -- Подполковник Вольф. Формирует 4-й Кубанский кав. полк.
  -- Подполковник Клейн. Начштаба 4-го Кубанского кав. полка.
  -- Подполковник Шульце. Начальник 1-а отдела штаба дивизии.
  -- Подполковник Штайндорф. Начальник штаба дивизии.
  -- Полковник Кононов И.Н. Командир 5-го казачьего кав.полка. Имеется дело по зондеркоманде 5а.
  -- Полковник Берзлев -- атаман 4-го Кубанского Кав.Полка.
  -- Подполковник Некрасов -- командир полка бригады Кононова.
  -- Подполковник Борисов. Командир дивизиона 5-го полка. Имеется дело по зондеркоманде 5а.
  -- Майор Зацук. Начальник 1-а отдела 5-го полка. Имеется дело по зондеркоманде 5а.
  -- Ротмистр Бондаренко. Начальник разведки 5-го полка. Имеется дело по зондеркоманде 5а.
  -- Подполковник Пахомов. Офицер по культурному обслуживанию при штабе дивизии.
  -- Подполковник Берзанский. Офицер оперативного штаба Глав. Упр. По делам Каз. Войск. Мин. Вост. Территорий. Эмиссар Штейфона.
  -- Майор Диненталь. Начальник 1-а 1-го кав. полка.
  -- Майор Матерн. Командир дивизиона.
  -- Майор Мах -- командир 1-го дивизиона 4-го Кубанского Кав.Полка.
  -- Майор Лаар -- командир 2-го дивизиона 4-го Кубанского Кав.Полка.
  -- Майор Крейде -- командир 1-го дивизиона 3-го Кав.Полка.
  -- Майор Лангфельдт -- командир 2-го дивизиона 3-го Кав.Полка.
  -- Майор Грунст -- командир 1-го дивизиона 6-го Терского Кав.Полка.
  -- Майор Котулинский -- командир артдивизиона.
  -- Майор Шнайдер -- командир батальона связи.
  -- Майор Шмидт -- командир штабного батальона связи.
  -- Майор Яанс -- командир саперного батальона.
  -- Майор Вайль -- командир разведдивизиона "Вервольф".
  -- Майор Ройян -- начштаба 2-го кавалерийского дивизиона.
  -- Майор Эльц -- начальник отдела 1с дивизии.
  -- Майор Харкнер -- нач.отделения "Абвер".
  -- Майор Шли (фон Шли) -- начштаба дивизии.
  -- Майор Гиммингоффен (или Гиммингогофен) -- адъютант штаба дивизии.
  -- Майор Трич -- уполномоченный "Абвер".
  -- Майор Гюндель -- адъютант штаба дивизии.
  -- Майор Гетц -- командир артдивизиона.
  -- Майор Пюрнер -- командир разведдивизиона.
  -- Майор Эйзенгардт -- адъютант штаба.
  -- Майор Доймик -- командир 3-го дивизиона 3-го Кав.Полка.
  -- Майор Пахунов -- командир эскадрона 3-го кавполка.
  -- Майор Захаров -- командир дивизиона.
  -- Майор Островский -- командир дивизиона.
  -- Майор Сокол -- атаман 6-го Терского полка.
  -- Майор Чепига -- командир 2-го дивизиона 2-го кав.полка.
  -- Ротмистр Письменский -- командир эскадрона во 2-ом кав.полку.
  -- Ротмистр Карский -- офицер по культурному обслуживанию.
  -- Ротмистр Купцов -- команлир эскадрона в 4-ом кав.полку.
  -- Ротмистр Орлов -- командир эскадрона в 5-ом кавполку.
  -- Капитан Вальтер -- командир саперного батальона.
  -- Капитан Кукук -- командир саперного батальона.
  -- Ротмистр Тецлав -- командир 1-го дивизиона 2-го кав.полка.
  -- Ротмистр Гоэс -- командир 2-го дивизиона 6-го Терского кав.полка.
  -- Ротмистр Бройкер -- начальник транспортных воск.
  -- Ротмистр Зайнт Пауль -- начальник отдела 1-b** дивизии.
  -- Ротмистр Швайниц -- в отделе 1с дивизии.
  -- Ротмистр Клейст -- в отделе 1b дивизии.
  -- Ротмистр Арнодт -- в отделе 1b дивизии.
  -- Ротмиср Била -- в отделе 1с дивизии.
  -- Ротмистр Гуденус -- за штатом.
  -- Обер-лейтенант Регер -- командир взвода пропаганды дивизии.
  -- Обер-лейтенант Краус -- адъютатн в штабе.
  -- Обер-лейтенант Гончаров -- адъютант в бригаде Кононова.
  -- Лейтенант Сирота -- служащий взвода пропаганды.
  -- Лейтенант Середа -- служащий взвода пропаганды.
  -- Лейтенант Ганусовский -- служащий взвода пропаганды.
  
  
  
  Шталаг N214. 17 января 1944 года.
  
  "Эпидемия" членовредительства и тайные ликвидации заболевших -- "торжества" с показательным уничтожением больных были отменены вследствие чрезвычайного положения, связанного с последними террористическими актами -- уменьшила активный контингент лагеря больше чем на треть, а новых партий работоспособных заключенных, вопреки ожиданиям, почти не было -- не приходили, да и все тут. Зато, в результате какой-то путаницы в управлении "D" Главной Квартиры войск СС, стало приходить много партий на немедленное уничтожение, чего раньше вообще не случалось. Научных работ больше не велось -- даже текущие разработки не заканчивались: доктор фон Шлютце получил приказ от Гиммлера сворачивать все службы "госпиталя", и всю экспериментальную базу немедленно (свертывание началось втайне еще с 1-го января, но велось в плановом порядке, теперь же техническая и экспериментальная базы сворачивались в порядке экстренном). Все имущество госпиталя было приказано отправлять в Заксенхаузен и Равенсбрук -- "Альбатросс" решили поместить в Равенсбруке, "Рихтерблау" -- в Заксенхаузене. После ликвидации научных учреждений персоналу предоставлялось два месяца на устройство личных дел: у многих в Ламсдорфе были частные дома, семьи, и движимое имущество. После отпусков служащие научных учреждений поступали в распоряжение Главной Квартиры войск СС.
  Сам лагерь так же подлежал свертыванию -- решили в этом месте строить аэродром для бомбардировщиков дальнего действия. Часть заключенных, (недолго пробывших в лагере, и не узнавших еще его тайн), уже, вопреки бытовавшему ранее правилу, стали отправлять с конвоями в лагерь VIII-B и другие лагеря, часть оставили для производства необходимых работ, а часть, само собой, подлежала заблаговременному уничтожению. Из тех бараков, которые можно было разобрать на стройматериалы, заключенных переводили в те, что были похуже, из-за чего набили их до пределов возможного и расплодили вшей до такой степени, что они стали хрустеть под ногами подобно песку, и охранники, которые ежедневно старались мыться, все равно были искусаны, и чесались как стадо обезьян, что, понятное дело, настроения их отнюдь не улучшало, и, естественно, не смягчало их отношения к заключенным, а наоборот -- теперь охрана применяла оружие против них чаще и с искренним удовольствием.
  Опустелые бараки тотчас разбирались, и стройматериалы, часто довольно низкого качества, но все равно -- складировались на месте для нужд будущего строительства. Часть их вывозилась. Часть все же отбраковывалась, и шла в огонь. Целью было оставить на месте лагеря пустое ровное пространство, лишь огражденное проволокой, и нетронутый городок охраны -- под будущие казармы. Госпиталь должен был представлять собой только пустую коробку здания, в которой ничего вообще не смогло бы навести на мысль о том, что здесь помещалось ранее. Подземные этажи предполагалось переоборудовать в бомбоубежища и бункеры. А что касается подопытных заключенных, то для всех было желательно, чтобы они исчезли без следа -- окончательно, и возможно быстрее.
  Поэтому охрана больше не стеснялась вообще -- без обиняков начали пристреливать за всякую, даже самую малую, даже кажущуюся попытку неповиновения.
  Кремационные печи не справлялись с той массой плоти, которую требовалось обратить в пепел, и трупы жгли в большой яме за проволокой, которую в два дня выкопали заключенные в отработанном карьере, и сами же землекопы первыми и легли и эту яму. Потом в яму полетели и прочие трупы -- "айнзатц" с его полным сгоранием превратился просто-таки в некую привилегию, даже так! В ту же яму летел всякий горючий мусор, и торф -- для лучшего горения.
  Нынешним утром в лагерь привезли евреев, и было решено в блоках их не размещать, а сразу вывести за территорию лагеря, и там перебить. Никакого торжества типа "страшного суда" устроено не было, ибо Швигер и Репке, а последний -- особенно, потеряли охоту к подобным мероприятиям, а Уве Фегель, главный любитель подобных спектаклей, уехал в Берлин, и там канул бесследно. Впрочем, бунта в лагере ожидать не приходилось -- заключенные были хорошо напуганы, а из-за евреев и подавно никто не волновался -- что же с того, что в лагерь доставили новую партию убойного скота? Все они, что евреи, что неевреи, были слишком озабочены собственным выживанием, несмотря ни на что все еще надеясь на лучшее, и были слишком трусливы и разобщены, чтобы объединиться, и восстать.
  Евреев методично и без шума расстреливали у карьера, и каждый, кто хотел, мог принять в этом участие. Зондершютцкампани работала споро: вперед, свиньи пархатые, сифилизаторы наций** -- на колени, а кто упирается -- прикладом по голове, или между лопаток, так что евреи от боли и мельтешения в глазах сами на колени обрушивались, и, не сбавляя темпа -- по пуле в затылок; евреи кубарем скатывались в смолящий густо дымом зев карьера, куда периодически подбрасывали еще торфа, и подливали керосину; жар и смрад -- как в аду, только серы и не хватало. Лбы у всех взмокали от пота, из-под касок валил пар, но каски никто не снимал -- как-то непривычно было ввергать еврейчиков в геенну огненную без рогов на голове!
  Офицеры то и дело встревали в эту экзекуцию, но не развлечения ради, а с тем, чтобы все побыстрее отделались -- деловито, и без острот. Особо не усердствовал никто, никто не куражился, да и не хотелось никому куражиться -- все привыкли. Почасти отходили, передыхали, и порою поговаривали, что на войне все же лучше -- не так глупо себя чувствуешь. Но это говорили не все -- только бывшие фронтовики, а прочие просто выбивали евреев, и на лицах их было ясно написано, что они де выполняют свой долг, и тем гордятся, а если несколько и тяготятся этим, то виду не покажут ни в каком случае. Была в их вмешательстве, впрочем, некоторая безалаберщина, и только зондершютц-рота работала четко, как автомат: бросок к толпе, вырвали пятнадцать орущих благим матом живых окостенелых человеков; один, с пейсами, попробовал было затянуть каддиш**, и воздел даже руки с расставленными попарно пальцами, но его заткнули пулей прямо в рот, пуля пробила череп навылет, и попала стоявшей сзади рыжей еврейке прямиком в глаз, глаз лопнул брызгами, и оба повалились почти одновременно: нечего тишину нарушать, арийцы, и то молчат, и так все знают, что кому делать; заместо рабейну пейсатого -- другой, почти мальчик, первый, второй, los-los! Бегом к краю карьера, на колени, а для верности -- по черепу затыльником, а потом в затылок пулю -- nieder! Пуля одна, ибо шмайссеры стоят на одиночном огне, незачем очередями бить, береги патроны -- в Отечестве Эмма и Куртель делают их не для того, чтобы ты бездумно их тратил -- только в дело! Стрелкам помогают все, даже девушки, вот Хайке Шультце с новой подругой -- Натали Лоссов, добивают неубитых случайно, стреляя из парабеллумов в зев карьера, Хайке не сразу замечает, что у Натали Лоссов истерика, ее оттаскивает Маркус фон Липниц, и передает фон Лорху, который с ней теперь в очень нежных отношениях, однако, доподлинно известно, что не спали они ни разу... Натали плачет, но она привыкнет -- это тоже война! Тотальная война: впереди еще масса работы. И снова из толпы выхватывается пятнадцать евреев, и снова они летят вниз с простреленными черепами, хороня под собой предыдущих, вкупе с невинностью Натали Лоссов, лучшей из лучших германских девушек, надежды Империи...
  -- Лос, -- нежно говорит фон Лорх Натали -- иди домой! Это занятие все же не для девственниц! Маркус, отведи девочку.
  Тем временем еще пятнадцать человек летят в огонь с затылками, старательно простреленными стрелками из зондершютцкампани.
  Старательно... все, как и всегда, делается очень старательно. Экономно, точно и старательно. А как же! Старайся, Фридерхен, ты же выбран нацией, ты -- маленькая песчинка, но ты часть тех огромных камней, что швыряют друг в друга в своей битве безумные боги, и вместе со всеми ты -- Мьельнир, молот Тора, поделен на тысячи и тысячи молоточков в рогатых касках, из дивизий "Викинг", "Айзенвольф", "Тотенкопф", "Адольф Гитлер", "Гросс Дейчлянд", "Гоффманн", "Дас Райх", "Галиция", "Принц Эйген", "Остмарк", "Эделльвайс", "Бранденбург", и так далее, сжимающих в мерзнущих руках свои "MP-40", "FG-42" и "STG-43", лучшие в мире, как и все немецкое; бей, бей, молот Тора, с воздуха тебя прикрывают "Рихтгоффен", "Удет", "Германн Геринг", и многие, многие другие. Бей, молот Тора, невзирая даже на то, что одноглазый и однорукий полковник Клаус Шенк фон Штауффенберг в компании с отпрыском великого молчальника Мольтке подсунет горячо любимому фюреру бомбу в портфеле, которая разорвет в клочья с десяток военных чинов, но фюрера наградит только парой синяков, и отлично оправдает паралич руки, явившийся последствием сифилитического шока, так что можно будет и дальше безбоязненно скрывать от нации столь позорную болезнь, которой наградила зловещего мессию большеротая еврейка Анита в Вене, в девятьсот восьмом году, и так этот люэс и уйдет в вечность недоказанным, стараниями гиммлеровской спецкоманды "8-V".
  Все это станет в конце концов известно, но кому? Тем, что лучше нас? Не лучше! Впрочем, о чем это я? Лучше -- не лучше! И я не агнец, но я ведь и не пытаюсь таковым казаться! Мне это больше неинтересно. Зрелище я имею в виду. Ниже среднего -- напоминает Пратер -- этот-то, "форт иностранного легиона"... как он назывался -- а! Вспомнил: "Тоннель ужасов и лабиринт кошмаров". Вагончик переезжает нищего. Котлета рыдает в момент поедания. А вы посмотрите -- вам полезно!
  А "Аненербе", тоже, что и "Туле", то же, что и "Термагант", короче говоря -- Синагога Сатаны уже подсчитывает тебе, солдат Великой Германии, дебет и кредит, и решает, что все-таки ты сделал на благо этой самой Синагоги Сатаны... Эта единственная Синагога, в которой ты теперь не встретишь евреев, а только заклятых их врагов, отметит твои заслуги, солдат, но тебе от этого легче не станет! Да почиешь с миром! Папаша Хайнрих Мюллер, Мартин Борман, доктор Менгеле, Клаус Барбье, Адольф Эйхман, и иже с ними -- Йоганнес фон Лорх, со всей компанией доктора Зиверса и рейхсляйтера Розенберга уже готовятся исчезнуть из поля зрения, надолго, но ни в коем случае не навсегда, и готовятся как раз тогда, когда стрелки зондершютц-роты делают свое дело в глуши силезских болот... Кто вспомнит фамилию фон Лорх? Кто узнает, кто это такой, и что такого он сделал? Или вот о Маркусе: кто помнит его в небе Испании, когда парил он там, подобно сказочному гриффону, и усмехался, вытягивая бомбосбрасыватель: "А вот вам и за Супрему подоспело! А надо бы еще и за Конкисту!"
  Кто может что-то кому-то сказать про нас, тот уж ничего, никогда, и никому не скажет. И правильно. И мы, и они, и другие, и все вообще -- правы: в общем понятно, совершенно понятно, почему друзья собираются без сожаления отдать тебя на заклание их карьере -- тут бы было что-то вроде возмездия... возмездие! Смешно! На себя бы посмотрели! Но для них ты -- зверье -- это только ты, кто носит черную форму, и главным образом потому, что ты им мешаешь... творить то же самое! Быть может в таких, как Вилли Лоттенбург, нет еще ненависти к нам, к СС, но уж оскомину мы им набили точно. Себя-то они всегда найдут, чем оправдать, и не только себя. Вон, примут теорию Отто Штрассера, что вокруг фюрера сидят предатели Движения и плутократы, которые сбивают несчастного Адольфа с верного пути... Оправдание они себе найдут -- любой немец всегда найдет себе оправдание! И немка тоже! Особенно -- если у них стоят на пути -- тут уж хороши все средства. Хорошая мы нация, черт бы меня взял совсем! Нет, надо от них подальше... Говорил уж себе, да забыл потом, к сожалению!
  Я бог твой, ревнитель твой, наказующий детей твоих за грехи отцов их! Так сказал библейский бог Иегова, но -- сказал, и забыл, вернее -- люди об этом забыли, а Он не напомнил. Практически не напомнил. Качество осталось бесхозным, и его подобрали и присвоили, присвоили те, кто давно уже знает, что в детях сидят их отцы, и так добиваются жизни вечной. Те, кто решился теперь наказывать детей за греки отцов, не Иегова, и не Христос -- жертвами, молитвами и покаяниями от них не откупишься -- все и всегда получали и получают сполна! Рано или поздно, но обычно -- позже, чем ожидают, ибо кому-кому, а им торопиться некуда -- они всегда знают, где, кого, и когда искать, и только ради этого живут сами. Что для них эпоха -- один миг! Терпелив -- ибо вечен!
  Все это -- тоже молот взбешенного Тора! Усмехайся, подыскивай вину, успокаивай себя на первых порах, потом все равно привыкнешь, и мудрствовать лукаво перестанешь -- будешь действовать не думая, Маркус: газ, штурвал от себя, пустил машину, педалькой немного свалил, довернул, выровнял, красиво, per Bacco, и так вот изящно бомбы отпустил -- а там они все равно что перемелют -- бомба сама знает, на кого ей падать. Или сразу в пике, поливая из пулеметов кого ни попадется -- станет еще молот Тора разбирать, кого именно он крушит! Дело не в человеке, дело в принципе! И на тайных ритуалах, когда Лорх слышал слова, повторяемые как заклинание: "Мы делаем великое дело! Печи Аусшвица -- это наш ритуал!", то он всегда бурчал себе под нос: "Это мы делаем великое дело... а печи Аусшвица -- это дермо!"
  Когда-нибудь, много позже, уже вне времени, пройдут эти бесчисленные стальные парни в черной форме в своем призрачном параде, пройдут заржавленные, развороченные снарядами под Кривым Рогом, Корсунью, и Курском танки, пролетят самолеты, и миллионы незрячей пехоты проследуют молча по широкой безлюдной дороге: немцы, валлоны, фламандцы, норвежцы, французы, русины, литовцы, эстонцы, мадьяры, хорваты, сербы и богемцы, румыны и итальянцы, казаки Краснова, Доманова и фон Паннвица, украинцы из UHS, русские Каминского и Власова; за ними в размалеванной камуфляжем и ржавчиной машине пронесут на плечах безглазые мертвецы Вильгельма Кубе, зябко кутающегося в шинель на меху, и на роскошном помосте -- Альфреда Розенберга... И будут стоять вдоль дороги евреи, и показывать незрячим солдатам свои раны и синие шеи. Но тут прибегут арабы, и крича: "А вы? Вы что, лучше?" -- станут совать им под нос детей с оторванными ручками и ножками -- результат применения мин-ловушек, и новых бомб. И испуганные евреи убегут обратно в свои семитские гробы. Так будет. И пока этого не случилось, Адольф Эйхман платит вперед -- и только время покажет, зацветет ли действительно жезл израилев, или не зацветет. И если зацветет -- горе нам -- Еся Фиш будет куда почище Адольфа Эйхмана! У них религия такая -- кто не иудей, тот не человек. Очень похоже на тех, кто распевает Хорста Весселя, только хуже -- одно дело -- идеология, к тому же новая, другое дело -- религия, и к тому же -- одна из древнейших!
  Адольф Эйхман платит вперед, не подозревая, что играет на руку тем, кто хочет поселиться навсегда в Палестине. Они поселятся. Поселятся, и раздерут Палестину в клочья!
  "Идет война народов, тысячелетий и богов**. Идет она еще с тех времен, когда люди, хоть и под разными именами, почитали только двух богов -- мужчину и женщину, которые оба составляли единого Бога, который олицетворял собой все -- его так и называли -- Единым Богом, и никто не называл его по имени. Ныне оплачиваются долги с тех времен -- со времен, когда были эти Мужчина и Женщина, АЙЕ-САРАЙЕ, как к ним взывали на языке отцов. Тогда был еще золотой век, ибо Бог и Богиня любили друг друга, и возрастали царства, и росла слава их, и называли Бога - Термагант, а Богиню -- Бесконечной и Светоносной -- Элеон-ора.
  Термагант был богом Солнца и войны, а Элеон-ора -- богиней любви и нежности, и ярость одного другая сдерживала своей кротостью.
  И от любви их появился на Земле царь человеческий -- Аазай, и с ним много воинов -- братьев его. И взяли они себе дочерей человеческих, и от того восстал народ сильный, и убоялись его все народы.
  И сыны человеческие сказали: "Что, мы называем себя сынами божьими, разве мы склонимся перед сынами Аазая?" И началась война между сынами божьими, и сынами Аазая, и была она губительна, и из крови ее родился бог войны, и взяли его себе дети божии, и назвали его Мильхом. И назвал Термагант Мильхома излюбленным сыном своим, ибо бог войны жаждал только крови, и ничем нельзя было остановить его. Но решил Аазай прекратить уничтожение, и обратил он Мильхома против Термаганта, и Мильхом убил его.
  Бог не умирает даже убитый -- он переходит лишь в другое качество, меняя свое естество на противоположное. И вместо бога видимого стал бог невидимый, лица не имеющий, бог мертвый, владыка жизни мертвецов, и имя ему стало -- Безымянный. Так явился тот, кого мудрецы назвали АГЛА.
  АГЛА увел некий народ из царства Элеон-оры, и подвиг его к разрушению. И народ этот назвал его ЙОДХАВВА, и он усилился, и сковал Аазая, и замуровал его в Пустыне, в пещере Додоэл, и Аазай не смог сопротивляться ему, ибо не ощущал его. И победивший АГЛА решил стереть с лица земли все, что есть Элеон-ора, ибо возненавидел все, что создано женщиной. Но Элеон-ора сменила так же свое естество, не проходя через Смерть -- она перестала быть женщиной, прошла через большую кровь, и стала Владыкой Внешних Сфер. И ощутила она АГЛА, и все царство его, и сковала его, ибо равны они оказались по силе. Встал бог против бога, и одного назвали ШАДДАЕМ, а другого -- ПРОТИВНИКОМ ШАДДАЯ.
  И над миром остались только сыны Элеон-оры, главным из которых был ЛЕЗЛИЕР-АЗРЕЛИЭЛЬ.
  И дочери Элеон-оры остались за нее, и главными над ними стала РЕЛЬЗЕ-ЭЛЬ-ЭЛА.
  А против них ШАДДАЙ поставил ЭММАНУЭЛЯ -- мертвое порождение, влекущее к смерти.
  И началось новое противоборство. И в ярости своей ЛЕЗЛИЕР-АЗРЕЛИЭЛЬ стал повелителем Тьмы и Зла, вступив в брак с древней ЛИЛИТ.
  И пришли огонь, кровь и страдания Миру. Но слушайте же:
  РЕЛЬЗЕ-ЭЛЬ-ЭЛА ищет убить ШАДДАЯ, дабы он снова прошел через свою божественную смерть, и вернулся в прежнее состояние. Тогда исчезнет мертвый ЭММАНУЭЛЬ, и ЛЕЗЛИЕР-АЗРЕЛИЭЛЬ оставит ЛИЛИТ, оставя ей на откуп всю свою Тьму, и возвратится к сестре своей РЭЛЬЗЕ-ЭЛЬ-ЭЛЕ. И они проведут ПРОТИВНИКА ШАДДАЯ снова через большую кровь, которую исторгнут из народа ЙОДХАВВЫ, и тем вернут ЭЛЕОН-ОРУ в прежнее состояние. И снова будут править старые боги, и на горе, что насыпана над пещерой Аазая, вырастет огромный меч, и это будет сам Аазай.
  И ЛЕЗЛИЕР-АЗРЕЛИЭЛЬ и РЭЛЬЗЕ -ЭЛЬ-ЭЛА удалятся в другой мир, чтобы там править подобно ТЕРМАГАНТУ и ЭЛЕОН-ОРЕ, и это будет их покоем. И это будет МИР ПОКОЯ.
  И удалятся все неспокойные в третий мир, уйдут туда Аазай и Эммануэль, и будут там сражаться ради своей страсти к сражению. И будет это МИР ВОЙНЫ.
  И в мир войны придет Термагант за долей крови, и в мир покоя придет Элеон-ора с любовью, и три мира станут одним. И боги станут людьми, и люди станут как боги, ибо познают добро и зло. И будет ВЕЛИКОЕ МОГУЩЕСТВО. И да будет так, или же все погибнет!
  Кто же знает эти тайны, тот да призовет Азрема, и Азрем откроет ему самое сокровенное, и назначится ему место под солнцем!"
  
  
  Фон Лорх тоже, после ухода Натали Лоссов, принял в евреях участие, разрядив две обоймы своего маузера в их плоские затылки, избегая, впрочем, стрелять женщин и детей, которых в прибывшей партии было довольно много. Сентиментальный Лорх на них руки поднять не мог, или, вернее, не желал. Но это за него с успехом делали другие.
  -- Не интересно это -- как в тире: пук-пук! -- сказал Лорх офицерам, отходя, и пряча в кобуру пистолет, -- Хоть и положение обязывает, а не желаю! Это все -- для ребятишек из "Гитлерюгенд", чтобы убивать учились...
  Не найдя ничего достойного себя в ликвидации евреев, Лорх покурил, послушал рассказы сослуживцев о жизни, сам поговорил о ней же, заскучал, и отправился в лес -- погулять, и Маркус, вернувшийся к этому времени из лагеря, двинулся за ним.
  -- Натешились, барон, или как?
  -- Что там с Натали?
  -- Что -- плачет!
  -- О, очень хорошо. Девочке слезки полезнее витамина!
  Маркус фыркнул:
  -- Отчего вы так всех не любите, барон?
  -- Кто? Я? Да я всех обожаю! Всех!
  -- Совсем всех?
  -- Совсем.
  -- А евреев?
  -- А что? И ты зря язвишь -- я совсем не такой жидомор, как, скажем, Макс Майне, да и вообще -- не жидомор.
  -- Охотно верю! Особенно после того, как вы только что понеистовствовали над приехавшими сынами Давидовыми!
  -- Я не неистовствовал над сынами Давидовыми, как нацией, но неистовствовал над иудеями как носителями идеи Иеговы. Это большая разница.
  -- Так Натали и объяснить, если что?
  -- А что такое? Разве она не стояла на краю карьера с Хайке?
  -- Это только по принуждению, барон. Чтобы быть рядом с Хайке... Сами понимаете -- долг есть долг. Но ей все это мало нравится.
  -- Да это понятно: семья Лоссов есть семья Лоссов**!
  -- Так что, объяснить ей вашу теорию насчет иудеев?
  -- Объясни. И заодно прибавь, что нам нужны все, кроме сопливых девчонок! Да, Маркус, плохи наши дела, если уж и девственниц привлекли к активной работе!
  -- Ах, вот что? -- расхохотался Маркус, -- она, стало быть, и вправду вам не позволила... кое чего, а? Я думал, вы и не стремились, но чувствую, что ошибался.
  -- Стремился, старый дурак! Но сам и виноват -- перепоил. Какая уж тут любовь, когда девка блюет как сапожник! А после одумалась... Да и не твое это дело, поросенок!
  -- Слушаюсь, герр Противник Шаддая! -- снова расхохотался Маркус.
  -- Гляди ты, как он поднаторел в каббалистике! -- качнул головой фон Лорх, -- Откуда только? И когда? Может, от Натали? Она девица образованная, а поскольку девственница, надо же ей о чем-то болтать с офицером...
  -- После об этом. Продолжим: а если Натали меня спросит, что, по-вашему, эти евреи виноваты, что их бог -- Иегова? Я не собираюсь оправдывать этого одиозного божества, но эти-то евреи чем виноваты, что у них такой бог?
  -- Кто же и виноват, как не они? Евреи и виноваты. Это они, а не кто-то, сделали такой динамическую силу экгрегорта своего народа, понимаешь такие словеса, ты, розенкрейцер? Они есть творцы своего бога, а не наоборот. Евреи.
  -- Вот эти самые евреи, которых сейчас лупят в хвост и в гриву?
  -- Какая разница? Конкретный человек, и даже группа людей никогда не идут в расчет тогда, когда случается битва богов. Все одинаковы. Так уж устроен мир!
  -- А остальные? Неевреи?
  -- Неиудеи, ты хочешь сказать? Таких мало... Под иеговистами следует понимать так же и христиан, и мусульман... всех на одну осину. Да кому я это объясняю?!
  -- Надо же поболтать о чем-то! Вы объясняете Натали, потому что о ней сейчас думаете, а меня даже и не замечаете...
  -- Верно, пожалуй, -- кивнул Лорх. -- Давай-ка я тебя все же замечу: понимаешь ли, лучший друг моей Натали Лоссов, что весь этот сумасшедший век является искуплением, или, другими словами, логическим завершением всего того, что в Европе натворили за 1900 лет христианства! Правда, я включаю в это число и те годы, когда христианство еще не победило в Европе, а было малочисленной сектой рабов... с системой мистерий и круговой поруки вроде масонской ложи. Я считаю со времени распятия Христа, предполагаемого, то есть, времени распятия. И это не ради округления чисел, а потому, что сейчас крушение христианства выражено мистическим числом: конец круга -- возвращение к исходной точке, быстрый регресс -- гибель, смерть. Или так: девятнадцатый аркан Тарота, счисляемый в десятый, и находящийся под влиянием первого -- понимаешь ты эти премудрости?
  -- Чего непонятного!
  -- Так вот что дальше: обрати внимание, что совсем не зря случилось так, что мы, НСДАП, пришли к власти именно в 1933 году! Европа искупает всю кровь и все безумие христианской эры... и не надо искать в этом чью-либо личную вину. Иначе это все начнется сначала. А мало кто хочет, чтобы это все начиналось сначала! Люди, каждый в отдельности, действительно не ведают, что творят, но просто идут на поводу у своих желаний... а желания просто так ниоткуда и никогда не возникают! Эксский эксперимент доказал мне, да и не только мне это правило настолько убедительно, что этого теперь никто уже не оспаривает. Остальное -- мусор.
  -- Барон, если нас победят, нас всех однозначно назовут зверями!
  -- И ладно! Пусть себе потешатся -- ощутят собственную значимость! Хуже другое: то, что мы наработали для себя, достанется им.
  -- Не поймут!
  -- Часть поймут, а часть примут на веру. Нас будут называть зверями только для того, чтобы массы -- толпа -- мало интересовались тем, что мы хотели, и делали на самом деле. В верхах там сидят те же, что мы, только они глупы. Пока. А так -- те же: не звери, а праведники настолько же, насколько не праведники, а звери. Что, разве есть большая разница между тем и другим?
  -- Наверное есть. Только я не смогу ее сформулировать.
  -- Никакой нет, Маркус. Зато бросается в глаза характерное сходство: как те, так и другие во-первых стремятся к абсолютному господству, а во-вторых совершенно уверены в собственной непогрешимости. Вот и мы с тобой... Люди с идеей -- это страшные люди!
  -- И что?
  -- А то: виноватых нет, правых нет, ничего вообще нет! Любовь и голод правят миром. Мы -- животные, Маркус, приходится это признать. А со скотами и обращение скотское. Впрочем, вся эта двуногая скотина вполне невинна.
  -- Но что же они, эти невинные скоты, вынуждены так страдать из века в век?
  -- А кровь на их руках? Ее кто будет искупать? Так и идет цепная реакция.
  -- Ну, знаете, это свинство! Если вы говорите, что нас использует некая Правящая Сила...
  -- Отчасти я говорю именно об этом. Но -- отчасти.
  -- То есть?
  -- Вас, штурмбаннфюрер, может быть, и использует. Меня -- нет.
  Маркус рассмеялся:
  -- Гордыня, барон!
  -- Ничуть. Скажем так: теперь -- нет.
  -- Но было дело?
  -- Быть может.
  -- Так вот она нас использует, а за то, что мы при этом оказались по шею в крови, мы же должны и отвечать? Это обман!
  -- Или самопожертвование. Сознательно жертвуй собой, или будешь обманут. Так устроен мир.
  -- Провалился бы он в тартарары, такой мир! -- бухнул Маркус.
  Лорх оглушительно расхохотался:
  -- А ты гусь! Интересно, ты что, можешь предложить какой-нибудь другой мир? Ты уже знаешь, где наше место под солнцем? Так тебя понимать?
  
  
  
  -- Мой штурмбаннфюрер, как вы думаете, там, куда везут наших подопечных, им будет лучше? -- спросил Маркуса сопровождающий его солдат.
  -- Только мертвым им будет лучше. А пока они живы -- все хуже и хуже, -- буркнул Маркус.
  -- В таком случае мне жаль их.
  Маркус развернулся, и ответил солдату такой зуботычиной, что тот едва устоял на ногах.
  -- За что! -- замычал солдат, хотя сам прекрасно понимал -- за что, только не ожидал так сразу рукоприкладства: в СС за такие дела офицера могли разжаловать, а то и расстрелять на месте. Благо, что не видел никто -- блок лаборатории был совсем пуст, только Маркус, как видно, даже и не думал о том, видит кто-то это, или нет -- так взбесился.
  -- Ты прекрасно знаешь, за что, манн! Чтобы научился молчать! И радуйся, что тебе дал по зубам я, а не... в гестапо ты бы не отделался так дешево! Вас в школе этому не учили, щенок? Другой тебя сдаст сразу в тайную полицию, потому что обязан это сделать! Обязан! Знаешь это?
  -- Да я же не о том, мой штурмбаннфюрер!
  -- О чем же, в таком случае?
  -- Я вот все думаю -- как-то бы мы вели себя в плену? Дело это, конечно, невозможное, а все-таки?
  -- Думаю, что так же, манн. Ты плохо себе представляешь, что могут сделать с человеком голод, холод, и плеть. На платок, утри рот, и не обижайся. Тебе это, впрочем, не грозит. Нас, СС, в плен не берут.
  -- А куда нас, случись что?
  -- К покойникам, куда!
  -- Почему?
  -- Все потому же. Куда мы комиссаров и коммунистов отправляли, а? Пошли на воздух.
  Ветром несло с торфяного карьера густой дым, и дым стелился по земле, заставляя всех в лагере надрывно кашлять. Солдат закашлялся.
  -- Прекрасный, кстати, ориентир для вражеских самолетов, -- кивнул Маркус на дым, -- И как это нас еще не отутюжили хорошенько, не понимаю! Здесь даже близко зенитной батареи нет -- бомби себе на здоровье!
  -- А кому нужен концентрационный лагерь? -- возразил солдат несколько торопливо, что говорило о том, что солдаты тоже боятся бомбардировок, -- Да они же еще должны понимать, что здесь их же, русские, находятся!
  Маркус только рассмеялся в ответ:
  -- И ты думаешь, что их это остановит? -- Маркус посмотрел в сторону, увидел Натали Лоссов, которая шла под ручку с незнакомым седым как лунь офицером, и отвернулся, от души желая этого никогда не видеть -- Лорх явно все более и более влюблялся в родственницу знаменитого репрессированного генерала, и, пожалуй, начинал от этого серьезно страдать. С такими, вроде Лорха, такое случается часто, и редко когда кончается чем-то хорошим, возраст его не стоит забывать! -- и первые шишки всегда при этом валятся на верных друзей вроде Маркуса -- это уж проверено было не однажды. И снова убеждаться в справедливости вышеприведенного утверждения Маркус желал меньше всего на свете, и хотел было вернуться в блок, но Натали со своим офицером, словно назло, не обращая внимания на то, что Маркус не желал ее замечать, повернулась, и направилась именно к нему.
  -- Русским и англичанам как раз надо захватить наши лагеря в целости и сохранности, они еще, скорее, будут мешать ликвидировать их при оставлении территорий, желторотик! Если мы их не остановим, то именно за такие объекты придется сражаться насмерть, -- развил свою мысль Маркус, поскольку возникшую паузу он посчитал неуместной, -- И бомбить их тоже будут. Точечно. Чтобы перебить охрану, и дать контингенту возможность к восстанию.
  -- А мы их остановим, мой штурмбаннфюрер?
  -- М-м-м, -- помялся Маркус, не желая давать определенного ответа, -- А как же! Только не распускай соплей! Если не будешь, то мы в Москве еще встретимся, и посмеемся над этим разговором. Ты будешь уже штурмбаннфюрером к тому времени.
  -- А вы -- генералом! -- улыбнулся солдат.
  -- Вряд ли. Иди, бегом в караульное помещение, отнеси ключи, и сдай дежурному. Назад можешь не возвращаться -- свободен.
  Подошедший с Натали майор учтиво раскланялся.
  Маркус отдал по-армейски честь, оглядывая с наглецой майора с головы до ног.
  Натали засмеялась, указывая на Маркуса:
  -- Это и есть Липниц. Он стремится всегда быть оригинальным, да еще он -- отец солдатам, вроде Радецкого. Так что не удивляйтесь особо, господин Герхард.
  -- А мне вас и надо, -- прокаркал майор, -- Я -- Герхард Бэр, барон фон Мезенихт. Командир медицинского батальона особого назначения.
  -- Вот что? -- сразу заулыбался Маркус, -- Слышал о вас.
  -- Я ищу фон Лорха. Он -- ответственный за планируемую серию дезинфекций?
  Маркус развел руками:
  -- Я теперь не в его группе. Так что вам виднее.
  -- Вы можете указать, где он находится?
  -- Барон в гордом одиночестве сидит дома. Появилась у него такая привычка. Впрочем, это совсем недавно, -- Маркус с насмешкой посмотрел на Натали, -- барон влюблен.
  -- О! -- Бэр захихикал приблизительно так, как в народных представлениях хихикают вурдалаки, -- Это поразительно! И кто же она?
  -- Это не имеет значения, барон Бэр.
  -- Все равно -- ей не позавидуешь! К черту влюбленных! -- нужно немедленно вывести Лорха из состояния меланхолии!
  -- Вы настаиваете?
  -- Я настаиваю. Я непременно настаиваю!
  -- Что же, я думаю, что и фон Лорх тоже будет рад. Пойдемте.
  -- Я, с вашего позволения... -- замялась Натали.
  -- Иди, иди, ласточка, -- разрешил Бэр, -- Что тебе, действительно, делать со мной, стариком, и с влюбленным бароном! Иди. Всего тебе хорошего.
  Бэр с Маркусом отправились в жилой корпус, и обнаружили Лорха валяющимся в сапогах на койке. Отсутствующие глаза барона смотрели в потолок, и абсолютно не реагировали на вошедших. Маркус коротко кашлянул.
  -- Что? Кого я вижу? Барон Рихтер-Мезенихт!
  -- Лорх! Я рад, ты знаешь!
  -- Ты откуда тут взялся?
  -- А! Это целая история. Вкратце если -- карты удачно подтасовались. Выйдем, или...
  -- Можно не выходить. Микрофонов нет. С некоторых пор их признали больше вредными, чем полезными. Так что тебе здесь надо?
  -- Доктор Лезлер нашел, что тебя лучше продублировать.
  -- Кем это?
  -- Мной.
  -- Вот это да! Нет, осторожность никогда не бывает излишней, но что, вам всем больше делать нечего?
  -- Стало быть -- нечего, раз я тут. Да, Лезлер поставил еще и Альмера, а впрочем, ты же с ним незнаком... так он -- всегда в тени, во всяком случае -- пока ты активен, а если что -- заменит тебя, да и нас обоих. Здесь точно можно говорить?
  Маркус вышел за дверь.
  -- Сказал -- можно! -- повторил Лорх, -- Я проверял. А что ты такой осторожный?
  -- Станешь осторожным! Мы, если хочешь знать, по острию ножа ходим...
  -- Вот как? -- Лорх тоже заметно встревожился, -- Этого еще мне недоставало! Что же именно я не учел?
  -- Э, не забивай себе голову -- выправлять все твои художества -- на это есть мы. Я здесь теперь осяду плотно -- я же служу при штабе Остера... вот и приехал в помощь к вашему другу графу цу Лоттенбургу. Начальником над ним. Но негласно.
  -- Что? Хорош начальничек для моего милого Вилли! Нечего сказать!
  -- Точно так. И теперь я все направлю в нужное русло. Твое дело -- собирать вещички. Приказано ван-Маарланду ожидать вас в условленном месте. Выйдете с Лезлером, а тем временем в Берлине развернут операцию прикрытия. Легализуетесь полностью. Встречать вас будет сам ван-Маарланд вместе с Эрихом Рошем, под прикрытием Альмера. По плану это должно произойти пятого марта. Трупы вас могут не беспокоить -- это не на вас повиснет. Да, ты в курсе, что Дюла Карвен мертв**? Ну этот, братец того Карвена, которого ты отправил к праотцам?
  -- Он долго мучался?
  -- Кто?
  -- Дюла?
  -- Нет, не долго. Кровоизлияние в мозг.
  Лорх пожал плечами вместо ответа.
  -- Сдох, собака! Туда и дорога, -- продолжил Бэр.
  -- Когда это случилось?
  -- Давно. В начале осени.
  -- С миром да почиет сей достойнейший муж. Я зла на него не держу. Он был просто глуп.
  -- Это точно!
  -- Завтра будут собирать конвой в Данциг. Я включу туда Маркуса. Выйдет он через три дня. А твоя задача ставить на нужные рельсы... но не саму операцию, а Вилли цу Лоттенбурга. Штандартенфюрера он уговорит уже сам -- у него это лучше получится.
  -- Как скажешь.
  -- Да, кстати, выйдем мы отсюда, а как же дальше?
  -- Уже все решено. По рабочим группам. Что до нас -- у нас есть вполне определенный маршрут и сроки. Одна загвоздка -- Куртис Ланзер, к сожалению, погиб в Атлантике.
  -- Как? Ланзер? Это точно?
  -- Точнее не бывает. Известно одно -- они атаковали транспорт под названием "Королева Глазго" с надводного положения, а этот транспорт был подсадной уткой британских охотников. Его атаковали. Ланзер погиб. Англичане ухитрились поднять судовой журнал. Они очень этому радовались.
  -- Да, жаль. А кто же взамен?
  -- Капитан-лейтенант Пауль фон Вильнев.
  -- Ах так? Я очень хорошо знаю этого господина. Дама. Но вернейший товарищ. Мы в надежных руках.
  -- Я рад, что доставил тебе хорошие вести, Лорх. А теперь, если ко мне вопросов нет, я попрощаюсь. А то мой Лоттенбург будет недоволен, если узнает о нашей встрече. Липниц? Зайдите. Солдат, с которым вы разговаривали, надежен?
  -- Не вполне, барон Бэр. Я за него не поручусь.
  -- Ну так вы найдите возможность заткнуть ему пасть, ладно?
  -- Хорошо. Это будет исполнено.
  -- Вот и отлично. Всего наилучшего, господа.
  -- Да, это точно. Всего нам теперь наилучшего... -- задумчиво улыбнулся Лорх.
  
  
  
  
  
  
  ** Шкуро командовал в Первую Мировую бригадой рейдовой конной разведки
  ** Рыцарский Крест по старому
  * Эрнст Рем был фюрером штурмовиков. После разгрома СА в "ночь длинных ножей" многих эсэсовцев таинственно убили. Убийц так и не нашли, а в Гестапо дело получило код "мстители за Рема"
  ** Речь идет об эвтаназии. Тяжелым раненым делали инъекцию эвипана, иногда фенола.
  ** Погребальный католический канон
  ** Католическая формула отпущения грехов
  ** Гауптвахта
  ** 22 пистолетный калибр
  ** Лукьяненко Доманов назначил начальником 1с-отдела своего штаба и он был им вплоть до назначения на эту должность Евлампия Кочконогова.
  ** Сотники Юськин и Богачев в дальнейшем были самыми доверенными людьми Доманова
  ** По инквизиционному праву допрос под пыткой мог быть производим к подследственному только один раз. Повторять его было нельзя, но только продолжать. В связи с этим было много прецедентов, по которым пытку считали отложенной, то есть не оконченной.
  ** Палачей
  ** Это было, кстати, недопустимо. Только до 252-х
  ** Сифилисом
  ** Ужас! (лат)
  ** Причинение вреда по каноническому праву. Как правило, под этим подразумевалось отравительство
  ** Это неверно. Допускалась и спонтанная одержимость.
  ** Подполковника
  ** Текст без изменений
  ** Оперативный отдел
  ** Строевой отдел.
  ** Так Гитлер называл евреев
  * Каддиш: Еврейская погребальная молитва
  ** Легенда "Дашрут". Без изменений.
  ** Дядя Натали был репрессирован в "ночь длинных ножей"
  * Карвен (Дамм) Дюла: Известный венгерский мистик и предсказатель. Был другом адмирала Хорти.
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"