Рваного сумрака хлопья слепящие спадают по узким плечам.
Тихая девочка, упрямо молчащая, рыщет по старым следам.
Кровью сочится земля терпеливая, снега не ждущая впредь --
Лижет опавшие листья, забывшись,
Тихая девочка, с проклятым именем --
СМЕРТЬ -- в нестрашном обличье.
Осень-красавица снегом венчается, золото сыпля из рук,
Тихая девочка стоит, улыбается, в круге безмолвных подруг.
Где-то вне времени флейта визгливая ухарский свищет напев,
Тихая девочка неторопливо,
И явно презрев всякий стыд
Тянет платьице с плеч --
Таких знакомых мне.
Рада она, что в огне не сгорела, и воду ласкала стопой,
В бездну не пала, в земле не истлела, не стала глухой и слепой,
Тихо смеется: -- Тебя я помилую -- ты слишком со мною знаком!
И убирается прочь моя милая
Тихая девочка, Вечный закон, или
СМЕРТЬ -- в нестрашном обличье.
Экс-ан-Прованс. 25 февраля 1611 года.
19 февраля года от воплощения Господа нашего Иисуса Христа 1611, обвиняемый в колдовстве патер Лоис Гофриди, не выдержав примененных к нему пыток, признал все, в чем его обвиняли, что и было зафиксировано должным образом секретарями канцелярии в протоколе дознания. Гофриди пока оставили в покое, однако, с ним не закончили: патер Михаэлис, умудренный великим опытом общения со всякого рода еретиками, предположил, что Гофриди, несколько придя в себя, тут же откажется от своего признания. Патер Михаэлис смотрел как будто в воду -- так именно и случилось 24 февраля.
25 февраля в четыре часа утра Гофриди взяли из темницы на допрос. Присутствовали при допросе Михаэлис и отец Кристиан.
Гофриди сам был священник, а потому вполне обоснованно рассчитывал на то, что пыток к нему более не применят -- пытка после его признания была объявлена прекращенной, а возобновлять пытку было запрещено -- ее можно было только продолжать. Зато своим отказом от признания Гофриди вырыл себе другую яму -- с этих пор он понимался как вторично впавший в ересь, а это означало совершенно верный смертный приговор. Впрочем, в этом отношении Гофриди было рассчитывать уже не на что, что так, что иначе.
Перед святыми отцами-инквизиторами стояла сложная задача -- раз, сломив обвиняемого физически, они не добились особенного проку, теперь требовалось сломить его морально. Это было куда сложнее. Поэтому отцы-инквизиторы были напряжены, сильно взволнованы, и мучительно размышляли, стараясь подобрать к этому случаю наилучшую тактику. Отец Кристиан стоял за то, чтобы, пойдя против установлений, возобновить пытку, задним числом стараясь получить из Рима на то соответствующее разрешение, а в крайнем случае -- обойтись и без оного. У Михаэлиса же было на уме нечто другое.
Гофриди ввели в комнату спиной вперед -- инквизиторам предписывалось строго опасаться, чтобы обвиняемый колдун не мог бросить на инквизиторов взгляд первым, дабы не мог он навести колдовства. Для защиты от колдовства же на шеях у почтенных отцов висели мешочки с освященной солью и особыми травами, собранными в вербное воскресение, были так же для защиты от сглаза и наваждения массивные серебряные кресты, и важнейшие амулеты -- восковые агнцы. Было зажжено множество свечей, дабы их огонь выжигал всякую дьявольскую злую волю, огонь пылал и в жаровне, в которую, дабы изгнать всяких мелких бесов, подбросили освященной смирны. В благословенном городе Эксе началось решающее сражение с Диаволом и Сатаною.
Гофриди повернули к инквизиторам, и те в упор встретили его взгляд. Михаэлис быстро произнес:
-- "Семя жены сотрет главу Змия, а Змий будет жалить Ее в пяту". Во имя Отца, и Сына, и святого Духа -- amen.
-- Что это ты заклинаешь меня, святой отец? -- криво усмехнулся Гофриди, -- можно даже подумать, что ты -- колдун!
Михаэлис не ответил, зато живо вступился отец Кристиан:
-- Да нет, колдун -- ты, Лоис Гофриди!
Михаэлис жестом остановил почтенного Кристиана, и показал Гофриди в угол:
-- Ты можешь сесть на эту лавку, Лоис Гофриди.
-- Благодарю вас, святые отцы, -- опять усмехнулся Гофриди, -- Самое и время. Мне, признаться, трудно стоять.
-- Я не слышу в твоих речах раскаяния, Лоис Гофриди! -- повысил снова голос отец Кристиан.
-- Очень жаль, не правда ли? -- Гофриди все продолжал странно улыбаться.
-- Молчать!
Гофриди пожал плечами, и сел на лавку.
-- Странно он стал вести себя, о боже! -- шепнул тихо Михаэлис, -- Но что бы это значило?
-- Итак, ты подтверждаешь свои признания, Лоис Гофриди? -- спросил отец Кристиан, хмуря брови, так как уже догадывался, каков будет ответ.
-- Как раз не подтверждаю, святые отцы! Перед Богом и людьми я всегда буду утверждать только то, что невиновен.
-- Но ты же подтвердил все обвинения! Это же записано!
-- Во-первых, я не слышал никаких конкретных обвинений, отец мой! -- защищался Гофриди, -- а во-вторых -- я только два раза сказал "да"! Это было у меня вырвано мукою -- я просто хотел прекратить страдания.
-- Вы только поглядите, какая у него память! -- возмутился отец Кристиан, -- Вот продолжим к тебе завтра пытку, да такую!
-- Вы не имеете права возобновлять пытку.
-- Зато имеем право начать ее к тебе, как к впавшему в повторную ересь!
-- Это ложь!
-- Кто смеет обвинять меня во лжи? Да я тебе сейчас сам сверну голову, и что? Кому ты сможешь пожаловаться? Кто тебя послушает? И кто тебе поверит?
-- Если ты хочешь услышать все обвинения, выдвинутые против тебя, ты их услышишь, -- веско сказал Михаэлис, адресуясь к Гофриди, -- Прямо сейчас. Все обвинения было бы читать слишком долго, поэтому я прочту вкратце мною выписанное. Так слушай:
"Лоис Гофриди прежде всего обвиняется в околдовании им, поименованным Гофриди, монахинь обители св. Урсулы, что в Эксе, поименно: Луизы Капо, и Магдалены де ля Палю, в году от рождества Христова 1610.
Кроме того, поименованный Гофриди обвиняется в малефиции и убиении колдовством настоятельницы монастыря св. Урсулы контессы Этель д'Энгранж, а так же в убиении кинжалом монаха Бьеннара Сигурдссона в вышеупомянутой обители в году так же 1610. Убитые лица имели намерение подтвердить против поименованного Гофриди то, что он есть сатанист, демонопоклонник, и колдун.
Против демонов, одержащих девиц Капо и Палю, были произведены экзорцизмы Церкви, которые поначалу были вполне безуспешны вследствие поистине диавольской силы околдования, произведенного упомянутым колдуном Лоисом Гофриди, духовным священником, и сии экзорцизмы тогда только усилили беснования одержимых. Одна из одержимых, по имени Луиза, двадцати трех лет, признала и заявила, что в ней сидят три дьявола, поименно: Веррин, которого она назвала добрым дьяволом, легким, из чина демонов воздуха, Левиатан, злой водный дъявол, любящий рассуждать и протестовать, и третий -- дух нечистых помыслов, по имени Похоть или Агаб, как позднее было установлено -- сам злой дух колдуна Лоиса Гофриди, по имени еще Ланго, Лонже, или Лонгос, что мы узнали при исхождении бесов из упомянутой Луизы Капо. Жертва околдования сообщила, что бесов наслал на нее указанный патер Лоис Гофриди, с помощью нечистого дыхания, что и было в дальнейшем подтверждено, когда сами демоны, повинуясь приказанию благочестивого отца Михаэлиса, чудесным образом доставили вышеупомянутому отцу Михаэлису текст договора с демоном Люцифером или Люцифом, где прямо говорится об упомянутом нечистом дыхании, текст договора прилагается. Все это еще не раз повторялось девицей Луизой Капо, вплоть до того момента, как она освободилась от демонов, и была отрешена от монашества, разрешена от обетов, и передана родственникам под опеку..."
-- Текст этого договора с Дъяволом я могу видеть? -- перебил Михаэлиса Гофриди.
-- Изволь, -- Михаэлис из своих рук стал показывать Гофриди договор.
Гофриди воззрился на лист пергамента, показываемый ему, вытаращенными от удивления глазами.
-- Свидетельствуешь ли ты свою руку на договоре? -- спросил отец Кристиан.
-- Да, это моя рука, -- против воли согласился изумленный Гофриди, -- Впрочем, только подпись моя. Текст ведь писал не я.
-- А это неважно, -- сказал отец Кристиан.
-- И почему текст писан по-французски? -- Гофриди задумался, -- Сколько я знаю, подобные контракты всегда пишутся по-латыни...
-- Откуда ты знаешь это? -- живо спросил отец Кристиан.
-- Помилуйте! Это же везде написано!
-- Не отговаривайся!
-- Я не отговариваюсь... А! -- Гофриди внезапно вскочил, хватаясь за голову, вскочил, и скривился от боли, которая пронзила все его тело, однако, остался стоять, простирая руку к инквизиторам, явно желая привлечь внимание.
-- Сядь! Сам говорил, что тебе трудно стоять! Что ты хотел сказать?
-- А вот что: раз покойная настоятельница д'Энгранж просила меня написать мое имя моей кровью на листе бумаги. Говорила она, что вложит это в ладанку, и будет...
-- Люцифер принял вид покойной контессы, -- пояснил Михаэлис отцу Кристиану, -- что ж, это для него вполне возможно.
-- Что?!!! -- воскликнул Гофриди, но, внезапно поняв, что святым отцам вообще бесполезно что-то объяснять, сник, и сел на лавку, потирая молча руками лоб.
-- Итак, Гофриди? Ты что-то хотел сказать еще?
-- Нет, ничего, святые отцы. Что-то есть еще? Прочитайте дальше.
-- "Магдалена Палю, -- продолжил Михаэлис, -- Созналась так же в том, что ее испортил своими злыми чарами упомянутый патер Лоис Гофриди, вселив в нее плотские вожделения с целью соблазнить ее, что впоследствии им и было сделано. Склоняя упомянутую девицу Палю к актам прелюбодеяния и гнусного разврата, упомянутый Гофриди вселял при этом в нее дъяволов, каждый раз по одному, всего же числом до шести тысяч шестисот шестидесяти шести, как указано в акте следствия, заверенном самой Магдаленой Палю, девятнадцати лет, монахиней обители св. Урсулы, ныне отрешенной от монашества, освобожденной от обетов, и переданной под опеку родственников."
Гофриди вскочил с места снова:
-- Да вы подумайте сами, святые отцы, хоть разок подумайте: как же можно вселить таким образом столько демонов такой молоденькой девушке? Со скольких лет это надо начинать? С пеленок?
-- А это у тебя надо бы спросить! -- съязвил отец Кристиан, а Михаэлис быстро задал вопрос по существу:
-- А сколько было тобой вселено в таком случае?
Гофриди только рукой отмахнулся, и снова сел.
-- "Кроме того, -- продолжил Михаэлис, -- за неделю до появления у девиц Капо и Палю истинных признаков одержимости, в обители была изведена ядом монахиня Алиса де Сене, которая неоднократно заявляла свидетельнице Катрин Бийо, кастелянше упомянутой обители, что знает в монастыре разные греховные тайны, каковые тайны Алиса унесла с собою в могилу, а потому подозрения в этом злодеянии падают так же на упомянутого патера Лоиса Гофриди, ибо, наверное, он боялся разоблачения. Катрин же убили после разбойники, прежде насиловав много, и мы считаем, что и разбойники это были не простые, а демоны, которых наслал на Катрин тот же Лоис Гофриди, так как и от нее он опасался разоблачения..."
Гофриди хлопнул себя ладонью по лбу:
-- Понял!
-- Что ты понял? -- спросил Кристиан.
Гофриди пронзительно посмотрел на инквизитора, но промолчал.
Михаэлис продолжил:
-- "Кроме того, девицами Капо и Палю говорилось, что сам Гофриди часто ночами являлся к ним, и приглашал их на шабаш, обещая тогда избавить их от мучающих их демонов, и сделать им многие блага, и прочее, обещаясь так же сделать их, упомянутых девиц, своими диавольскими супругами, и повелительницами Мира сего..."
Гофриди снова вскочил:
-- Вот, святые отцы! Да это же заговор!
-- Кого ты обвиняешь в заговоре? -- спросил Михаэлис.
-- Девок! Они лгут. И я знаю, зачем им это надо! Они же мне за то, что я их обрюхатил... мстят! Мой грех, но я говорю -- мстят они!
-- А я тоже лгу? Я тоже в заговоре? Или, может, ты и меня обрюхатил?
Отец Кристиан затрясся от сдерживаемого хохота:
-- Ай да святой отец Михаэлис! Вот так сказано!
Михаэлис тоже улыбнулся.
-- Да вас просто обманули, святой отец! -- завопил Гофриди.
-- Ты думаешь, меня так просто обмануть? Как бы не так!
-- Но это единственное, чем можно объяснить все!
-- Да не единственное!
-- Странное дело! -- пожал плечами отец Кристиан, -- Все они говорят на допросах одно и то же! Дальше читайте, почтенный отец.
-- "Так же девица Луиза Капо показала, что упомянутый чародей Лоис Гофриди хотя и делает вид, что не ест мясной пищи, дабы внушить окружающим представление ложное о своей святости и воздержании, но на самом деле наедается до отвала мясом маленьких детей, коих он душит, либо же, когда ему не находится ежедневной жертвы, так откапывает и из могил..."
-- Как?!!! -- Гофриди вскочил снова с места, и на глазах принялся белеть как полотно.
-- Так. Ты поедаешь детское мясо, -- подтвердил Кристиан, -- и при обыске в доме твоем найдены во множестве обглоданные тобой детские косточки. Секретарь! Внеси эти кости!
Гофриди рухнул на колени, царапая ногтями себе горло.
-- Вот эти кости! -- показал отец Кристиан.
-- Нет... не надо! -- залепетал Гофриди, давясь, -- да как же это! Что угодно, только не это!
-- Так ты признаешь прочие обвинения? -- быстро спросил патер Михаэлис.
-- Не ел я никаких детей, не ел! Что угодно, только не детей! Я видеть даже не могу мяса, меня тошнит от него!
-- Ладно, допустим на минуту, что детей ты не ел. А все остальное признаешь?
-- Признаю, признаю! Только уберите этих детей!
-- Уберем. И так уже достаточно всего. Но остальное надо признать по всем пунктам...
-- Признаю по всем пунктам, только уберите детей! И эти кости.... тоже... убе-ри-те-э!
-- Но ведь надобно тебе самому дать показания, -- улыбнулся отец Кристиан.
-- Я все расскажу, что прикажете, святые отцы!
"Гофриди признался так же и в том, что после заключения договора он поджидал Сатану у дверей церкви, и Сатана указывал, кого сегодня ему, упомянутому Лоису Гофриди, заразить ядовитым своим дыханием, дабы пробудить у них похоть, и влечение плотское к упомянутому Гофриди, и так он заразил ядовитым дыханием до тысячи женщин и девиц; так он использовал дар ядовитого дыхания, сообщенный ему Люцифером с помощью поцелуя в уста, и целования потом упомянутым Гофриди Люцифера в его дъявольский зад. "Признаюсь и в том, -- говорил он, -- что когда я желал отправиться на шабаш, я становился у открытого окна, через которое ко мне являлся Люцифер, и мигом переносился на сборище, где оставался два, а то и четыре часа".
Патер Лоис Гофриди признался во всем, был закован в цепи, и брошен в темницу до дня судилища. Дознание было прекращено. Материалы были оглашены во всех церквах города Экса, и прилегающих к нему окрестностей. Патер Кристиан и приор де Трамбле выехали в Париж для того, чтобы лично информировать об исходе дела Его Величество, и Его Высокопреосвященство реймсского архиепископа.
Новогрудок. 26-27 февраля 1944 года.
-- Пойдешь ты нынче, Владимир Иванович, начальником шутцкоманды. -- объявил Доманов.
-- Це с якого такого пердячьего пару? -- поинтересовался Лукьяненко.
Доманов, начавший за последнее время трепетно относиться к своему положению, и к своей власти, поиграл бровями:
-- Ты, Владимир Иванович, что такое говоришь-то вообще?
-- А що?
-- А то, что приказывают -- будь любезен идти! Теперь слушай: у немцев в банде завелся свой человек.
-- То у партизанив у банди, чи иде?
-- Ну да, у них, родимых. Так вот, тот человек доносит, что партизаны снова хотят рвануть дорогу из Барановичей на Лиду -- между Новоельней и Рудой, ближе там к Неману. Немцы их собираются сейчас всерьез ловить. Понял?
-- Ну.
-- Так вот если там кого возьмут, что сделают немцы?
-- Що? Перевишають, шо ще!
-- Так вот и неплохо перед тем с кем-нито побалакать. Сообразил?
-- Ага! Гут, тогда назначай!
-- Вот то-то.
Глухой ночью на 27-е собранный шутцбатальон из полутора сотен стрелков в маскхалатах при восьми ручных пулеметах, и конной разведки под командой Лукьяненко выступил из Новогрудка на Новоельню. В Новоельню батальон не прибыл -- на полдороге их встретил немецкий оберлейтенант на машине, и приказал двигаться скрытно, высылая охранные разъезды и разведки, чтобы партизаны не подглядели передвижения казаков. Всех, кто будет замечен вблизи маршрута движения, оберлейтенант потребовал немедленно уничтожить. При оберлейтенанте был солдат с рацией для связи со штабом облавы, лейтенант-снайпер, и шестеро фельджандармов-мотоциклистов. Оберлейтенант, постоянно связываясь с начальством, провел казаков скрытым маршем в засаду километрах в пятнадцати севернее Новоельни.
Лукьяненко, сам соображая побольше оберлейтенанта, разбил батальон на взводы, распределил взводы по охранной зоне, и разместил конную разведку, приказав коней не расседлывать, и сидеть тихо.
Сидели так до ночи, не разжигая костров, и ничем не проявляя своего существования. Лукьяненко прикинул, сходив лично, откуда будет лучше и удобнее всего подходить к линии, осмотрел полотно, усилил в одном месте наряд, и послал двоих казаков с оружием и пулеметом в видневшуюся по правую руку будку обходчика, на случай, если партизаны заявятся к обходчику разведать обстановку -- чтобы обходчик ничего такого кому-нибудь не сболтнул.
Оберлейтенант, постоянно вившийся около Лукьяненко, и видевший, что засада разворачивается как по нотам, и Лукьяненко учел даже блеск оружия на лунном свету, приказав всем набинтовать стволы, очень вежливо и даже почтительно спросил, откуда господин казачий гауптманн имеет такой богатый военный опыт.
-- Я двенадцать лет на разных войнах, можно было набраться опыта, -- приветливо сказал Лукьяненко.
-- И вы воевали с большевиками?
-- Да. С генералом Шкуро, если вы слышали про такого.
Оберлейтенанту было очень жаль, но про такого он не слышал.
-- А где именно вы воевали? -- спросил он.
-- Недалеко от нынешнего Сталинграда.
-- О! -- сказал немец, -- О! И вы потерпели поражение?
-- Как видите, -- пожал плечами Лукьяненко, -- Только не мы одни.
-- Сталинград -- проклятое место. -- закивал немец, -- Там большевики разбивают всех. Но мы им еще покажем!
Оберлейтенант явно считал себя полномочным представителем Великой Германии в этом глухом, диком месте.
-- Я напишу домой, как встретился с русскими казаками, и какие они прекрасные солдаты! -- с пафосом пообещал оберлейтенант.
Пока было все тихо. Лукьяненко послал проверить, не дрыхнут ли в будке обходчика засевшие там казаки. Посланный скоро вернулся, разя перегаром, и сообщил, что казаки не спят ни в жисть, зато они сожрали у хозяина горшок меду, сцапали трех курей, и реквизировали бутыль бурячихи**. Лукьяненко хмыкнул, и сказал сияющему приказному**:
-- То нехай их пользуються. Шагом марш назад, к им, тай приглядувай, щоб воны не нажрались до блева, и нэ прохлюсталы бандитив. Бо щелканэте яблами -- убью, вы меня знаете!
С тем приказной и отбыл -- выполнять решение Лукьяненко, который по опыту своему знал: трое против бутыли бурячихи -- не двое, напьются да не упьются.
Начало светать. По полотну мотались туда-сюда немецкие жандармы -- специально были выставлены оберлейтенантом, чтобы партизаны не заподозрили неладного -- они не стали бы соваться туда, где не проходят обычные ночные патрули железнодорожной охраны -- всякому должно быть понятно, что патрули исчезли не просто так.
Первые разведчики партизан были замечены с рассветом -- как только лжепатруль прошел, и залег в засаду через триста метров от контролируемого оврага, над рельсами мелькнула голова в серой шапке.
-- Корецкий, -- тихо шепнул Лукьяненко, -- разведку на-конь, и мимо будки в обход цих -- щоб сзади навалились. Коли нарвуться там на кого-сь -- тильки рубить, хаю не пиднимать. И не наметувайте -- тишком, скрадненько, шагочком -- бо время маемо. -- и по-немецки обратился к оберлейтенанту:
-- А вы убирайте своих с полотна. А то их будут резать: на обратном пути они как правило снимают патрули. Им каждая голова дорога -- они за каждого немца имеют награду.
-- Понял. -- сказал немец, и сорвался из секрета рысью, пригибаясь на бегу.
Партизан вышел, встал на полотне, и огляделся. Потом появились еще трое. Один из них махнул рукой назад, и все четверо пошли через полотно -- прямо на секрет Лукьяненко -- явно хотели засесть в засаду.
Прирезали партизан в один момент. Никто шуму не поднял.
Появились минеры, и один из них, чему-то забеспокоившись, тихо позвал:
-- Пане Новак? Пане Новак? Южка?
-- Прошем, до ясной холеры! -- ухнул один из казаков, деваться то было некуда, и полоснул по партизанам из МР-40.
Партизаны замерли, бросили мину, и разом рванули с насыпи.
-- Сука прокудный! -- заорал Лукьяненко, -- Огонь! На насыпь, и беглый огонь!
Поднялась стрельба. Казаки в один бросок заняли насыпь, залегли там, и принялись гвоздить в балку, да только там никого кроме минеров не было. Из лесу по казакам дали залп, и, судя по хрусту веток, ударились в бега.
-- Вперэд! -- гаркнул Лукьяненко.
В балку, стреляя на бегу, выскочили партизаны -- человек до двадцати -- на них с тылу навалилась конная разведка. Казаки с насыпи открыли убийственный огонь. Было слышно, как выстрелы затявкали и за лесополосой, но скоро они начали захлебываться -- там началась жестокая казачья рубка.
Партизаны, видя, что дело худо, присели за ветроломом, и начали отстреливаться в сторону насыпи. По ним дали перекрестный огонь из двух пар пулеметов, выволоченных на насыпь, и в секунду перебили половину, вторую заставив залечь вниз лицом.
Трое партизан, в панике побросав оружие, и нахлобучив руки на шапки, вскочили, и рысью побежали к насыпям.
-- По сдающимся не стрелять! -- приказал Лукьяненко.
Но сдающихся постреляли сами партизаны. Двоих скосили точно, а один, пробежавший дальше всех, свалился под кочку, и тонким голосом запосылал оттуда всех вообще до холерной дупы, и еще кое-куда.
-- Цего прикрыть! -- приказал Лукьяненко, -- Остальных вали усих прицельным!
Скоро партизан выкосили. Деваться им было некуда. Партизана, оказавшегося живым и невредимым, взяли и уволокли. Потом вышла и конная разведка -- преследовать партизан и атаковать их заставу не стали, дали уйти. Разведка вырубила человек двадцать передовой группы прикрытия.
Стрельба кончилась. На дрезине подъехал патруль немцев, которые постреляли в воздух, крича казакам: "Уйти отсюда! Будит цуг, отойти, los-los!" -- и поехали дальше, предупреждая в рупор посты: "Alarm! Alarm! Den unerwarteten Partisansangriff! Abholen der Zug an gelbleuchtsignal!". И только Лукьяненко отвел казаков от полотна, как по нему пролетел эшелон с бронеплатформой перед паровозом.
Пленного привели к Лукьяненко сразу после того, как тот расположился в самой лучшей хате, выгнав хозяев на улицу.
-- Проходь, -- пригласил Лукьяненко, -- сидай. Раз сдався -- значить, ты есть плэнный. Побалакаемо.
-- Видкиля ж ты? Местный? Здесь жив? До войны? И русского не розумиешь? Убью, сволочь!
Пленный дрогнул.
-- Дело другое, -- удовлетворился Лукьяненко, -- Стало быть, розумиешь. Говорить со мной будешь, чи тебья зараз же на струмынку? Га?
-- Та, пан официер! Говорить... та буду!
-- А скильки ты у партизанив хлюстаисся?
Пленный потер ушибленную челюсть, показывая, что ему трудно говорить, и показал три пальца.
-- Долго. Так що, з сорок второго року поезда пид откос пущаешь?
Пленный почесал затылок.
-- Та ни. Я так...
-- Так, посцать выйшев, так тебья розумить трэба?
-- То так.
-- Та то не так, но мне це до свьятой Пасхи! Як ты зараз есть плэнный, так давай, доказувай, що спытаю. А не схочешь говорить, так я в тоби усе шомполом вымотаю. Хиба сам знаешь.
-- Та знаю, пане -- поежился пленный. -- Скажем все вашей милости. От сам не пийду. Не хочу. А куда идти -- скажу.
-- Так и не прохает никто... Мени ваша база без надобности. А от що столкуй -- ты що ж, знаешь, що мы -- козаки?
-- Вем.
-- А видкиля? Хотя... ясно. А скажи мени, мабуть у вас який-сь люди до козакив ходьять? Ну, связные там, чи шо ще? Нэ чув ничого?
-- Ходьять.
-- А хто?
-- Большевисты.
-- Так ходьять к козацкому Стану?
-- Так.
-- А що, и до начальства ходьять?
-- Начальства?
-- Козацкого.
-- И до начальства. Так есть.
Лукьяненко сощурился:
-- Ты не брешешь?
-- Ни! Ходьять.
-- А к кому?
-- Не вем, -- развел руками пленный.
-- И не чув ничого?
-- Мало.
-- А що чув?
-- Та... не помню.
-- Припомни! От того твоя життя зависить. Ну? Фамилие! Ну?
-- Та, холера, не то Павлэнко, не то -- Павлович...
-- Павлэнко чи Павлович?
-- Павлэнко...
-- Не Павлов?
-- Ни, не Павлов. А мабуть Павлов...
-- Ладно, добродию. -- Лукьяненко встал. -- Зараз нэмець прийдет, ты ему обскажешь, як до базы партизанив итти.
-- Скажу. -- кивнул пленный.
Когда пленного опросили, и приказали конвоировать в штаб облавы, Лукьяненко сказал Юськину:
-- Цего пердуна -- упокой с миром. При попытке побега. Бо знаеть дуже богато.
-- Сделаем, господин есаул. -- усмехнулся Юськин. -- Большая беда -- много знать!
-- Шагом марш! -- рыкнул Лукьяненко, -- Бо я и тоби припомню, що ты много знаешь! Философ!
-- Значит так: по строевым ведомостям и спискам цивильных у нас имеется четыре Павленко, два Павловича, один Павловский, один Павлюк, и четыре Павловых. -- перечислил Доманов. -- Павленко Трофим Авдеевич, 56 лет, донской казак, атаманского полка... ну этот -- хрен с ним, многосемейный, и не в строю. В обозе.
-- Не годиться -- що вин за птиця?
-- И я так полагаю. Отпал?
-- Отпал.
-- Павленко Георгий Петрович, кубанский казак, 46 лет, бывший подхорунжий.
-- Цего знаю -- у Тарасенки в курени. А раньше служив карателем. Ций за коммунию не встагнеть -- вин коммунях шомполом каленым в дупу казнив у двадцатим роки.