Борис Алферьев : другие произведения.

Автографы семьи Багратовых за период с 1925 по 1945 гг

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
  • Аннотация:
    Приложение к роману "ПЛЕННИК МИФА". (C) Copyright: Борис Алферьев, 2005 Свидетельство о публикации N2511280101
  БОРИС АЛФЕРЬЕВ
  
  БЕЛАЯ РЫСЬ
  
  ПРИЛОЖЕНИЕ 6 К РОМАНУ.
  
  
  АВТОГРАФЫ СЕМЬИ БАГРАТОВЫХ ЗА ПЕРИОД С 1925 ПО 1945 ГГ.
  
  Письмо А.Р.Багратова к Б.Р.Багратову 20 декабря 1923 года
  
  Все, что я знаю, дорогой брат, по организации, называемой "Союз, Братство, и Совет Термаганта, Дашера, Энго, и Удана". Излагаю собственноручно к делу USL.
  Базировалось в Москве в те как раз времена, когда ты разматывал Филипповича**. Повторяло и реконструировало общество ассошаффинов "Термагант". Оно имело повторную структуру в Германии, которая называлась "Орден Исповедников Огня"**, и создана она была квестором Харциусом Мессериусом Курляндским - Дюлой Карвен-Даммом. Ну, и сейчас действует так называемое "Дашерское Братство", это в Харбине точно, и здесь, в эмиграции. Среди них идут разговоры о расшифровке их культовых источников, и интересно в этих источниках прежде всего то, что еще четыреста лет назад в них были сформулированы и опробованы те методики, авторство которых ныне приписывает себе квестор Гвидо фон Лист**. Впрочем, общеизвестно, что Лист не изобрел ничего принципиально нового. Происхождение своих доктрин он скрывает, однако источник Листа мог быть и тем же. Называется все это "Двадцатью Четырьмя Официалами Дашера", и считается, что они были найдены в мертвом городе Удан (Водан), и происходят из Дашера (Дашира) в годы царствования фараона-отступника Аменхотепа-IV-Эхнатона, введшего, как известно, под влиянием еврейства культ единственного солнечного бога Атона-Элиона. Храмы, как тебе тоже известно, им были упразднены. Среди неупраздненных действовал только Дашерский, (то есть - близ города Даха), храм Сети (Сотот"н), ибо на первых порах Аменхотепу было выгодно, чтобы культ Убийцы Сера* не подвергался запрещению.
  Когда же прочие храмы Сети стали ликвидироваться, Дашерский на первых порах остался цел благодаря Нофертити, которая была тайной посвященной "дщерью Никотрис", то есть - жрицей Темной Богини Без Имени, нам известной как Каром-Ама*. Тайной наперсницей Нофертити, осуществлявшей связь последней с дашерским храмом была девица Эрис - в европейской традиции: Ирис, или Иризида, сестра главного жреца дашерского Храма - Роохмагу Са-Сот'т'н'хаакам, то есть - Рохмахиса. Собственно, таблицы были получены им.
  В дальнейшем Рохмахис с этими таблицами, за три дня до кончины Эхнатона бежал в Сирию, где обосновался в пустыне Ар. Жил жрец в заброшенном святилище Мендеса, которого евреи и бедуины называли Азазелом*, и позднее восстановил святилище, и стал его жрецом.
  Хабири* из племени Бене-Иомина* называли этого жреца именем Рэмиль Эховем бен-Аазай, и приписывали ему способность вызывать грозных ангелов с небес. С жрецом жила так же сириянка с сыном. По аравийскому преданию, однажды, придя на поклонение, бедуины не обнаружили от храма даже следа - он исчез со всеми его обитателями. По тому же преданию, Рохмахису тогда было 107 лет, сириянке - 44, а мальчику - 17.
  Вторая копия таблиц находилась у Эрис, которая осталась в Египте с сыном, прижитым ею от своего брата-жреца. От Эрис в список таблиц добавлена именно последняя. Эрис так же исчезла без следа вместе с сыном, в тот же видимо год, что и Рохмахис.
  Много позднее в Вавилонии объявился бродячий коптский маг без имени, который явился туда из Лации. Этот маг величал себя Мастером, что было искажено семитически в "Амастор". Амастор прибыл в город Кадеш из Альба-Лонга через Бабилу (Вавилон), говорил по-аккадски и гречески, и обладал Дашерским папирусом. Он утверждал, что пришел из таинственного подземного города Энго, который одними комментаторами помещался в Этрурию, а другими - в Кельтиберию. Последняя версия была о том, что Энго - подземное святилище Ангро-Майнью в Кандагаре, или Афрасиаба - в районе Эльбруса. Амастор выбил на свинцовых пластинах копию папируса, и оставил пластины в Аккароне, где они и хранились, покуда не были уничтожены жрецом Зебуба Резельзесом-Бересом, или Рельзельза-Берит. Резельзес усмотрел в этих таблицах некую опасность. Но копия их была снята чуть ранее жрецом Бероэсом, который бежал в Хеттию вместе с ними. Дальше известно, что араб Шезл (Эль-Ваш) Амеир в 1396 году новой эры нашел в развалинах Удана некие таблицы на свинцовых пластинах, которые и описал в своей рукописи. Рукопись досталась франконскому еврею-ренегату Константину бен-Цегейму, который комментировал их каббалистически в 1509 году. В 1581 году книги и комментарии оказались в руках Николаоса Арибера (ибн-Фаруха), ассошаффина, который и организовал первый Орден Термаганта.
  Этих Официалов я лично никогда не видел.
  Еще есть легенда Термаганта. Она есть в зашифрованном виде, достаньте мне ее - расшифрую, ключ я, кажется, нашел.
  По деятельности их мне неизвестно ничего, только то, что я написал, так, как мне это было изложено. Вообще, странно, что кого ни спроси из них, все толкуют только про историю официалов, как по заученному, и только. Уже пятый случай, и все одно.
  Нет ли вестей от Ивана?
  Найди для меня время.
  Александр.
  
  
  Письмо А.Р.Багратова к Б.Р.Багратову 20 мая 1925 года.
  
  Дорогой брат!
  Я неплох, чувствую себя хорошо, но вот все кашляю, и очень скучаю по Л., а его с нами больше нет. Олег и Михаил здоровы, передают тебе поклоны, и желают здравия. И все как водится не так уж и печально, надеюсь, и у тебя.
  Ты давеча интересовался, не было ли такого, что бы меня взволновало так, что я стал как-то не в себе. Но помилуй, разве было мало? А тебе? В каком виде я нашел тебя после отравления газами - мало ли ты пережил? Нет, не мало, и никто говорит, что ты болен. И я не болен. То, что мы перенесли, мы могли перенести, а теперь я умираю, я знаю это, и чувствую, и мне не страшно, ибо все мое уже там, остались лишь ты да Рокшан, но ни тебе, ни Рокшан я не нужен.
  Я не тело, наделённое душой.
  Я душа - наделённая телом.
  Я чувствую такую усталость, будто тело моё стало таким же немощным и слабым, как во младенчестве. Оно еще молодо и оно способно вынести всё, что мне необходимо. Бессонницу, голод, бесконечные метания по мёртвым степям, по следам тех, кого вижу лишь я. Бессильные метания. Бесцельные. И бесплодные. Оно поглощает пищу и сон, как топливо, топливо, необходимое, чтобы двигаться дальше. Дальше двигаться необходимо, правда? Я пользуюсь им, как пользовалась бы деревянными костылями, если бы они были мне нужны. Чтобы дойти туда, куда зовёт страшная судьба и не менее страшное прошлое. Но дух мой слаб, и я больше не боюсь. Даже признать то, что похоже на пламя свечи, трепещущее в богато украшенном светильнике. Пламя умирает, последние капли воска расплавлены. Но перед тем, как угаснуть, свеча горит ярче прежнего. И это лучше не замечать - право, лучше. Особенно - мне.
  И я вижу столь тусклый свет, чувствую столь страшный холод, что не снился не одному моему знакомому, сидевшему на крыше фанзы, или на дереве. Как это делалось у Унгерна - знаешь ты это? Расскажу!
  Для меня, как выяснилось, хватило уже первых суток: я окоченел, и руки и ноги мои настолько одеревенели, что меня к ночи сняли, и отнесли в холодную - чтобы там отлежался. Конвоиры, как видно, боялись-таки меня. Тем не менее, днем запрещалось разговаривать, курить, обращаться к конвою, и никаких других послаблений не делалось. При неповиновении конвоиры откровенно угрожали оружием.
  Невозможность курить особенно сильно ударила по мне - это мучило меня больше сидения на дереве, и доводило до бешенства, которому не было выхода, что еще пуще ухудшало общее мое состояние. Сравнительно же я определил для себя, что дерево еще хуже "ледяной гауптвахты", которой я так же уподобился хватить на Керулене: на льду холод шел снизу, и только, а на дереве я продувался всеми ветрами, и коченел вовсе как покойник.
  Но и "ледяная гауптвахта" не была подарочком, что там: арестованного тогда выгоняли на лед реки, а с двух берегов располагался конвой. При всяком бунте и неподчинении конвою так же разрешено было стрелять, впрочем, стреляли всегда под ноги - для острастки, но никто не сомневался, что после острасток начнут стрелять и по-настоящему.
  На льду можно было прохаживаться туда-сюда, так же, как при сидении на крыше фанзы, и так же запрещалось разговаривать, и обращаться к конвою с заявлениями. Можно было и не прохаживаться - можно было и просто стоять, но это было куда мучительнее при общей усталости всех мышц тела. К тому же стоя можно было ненароком заснуть, упасть на лед, и в полчаса насмерть замерзнуть, а конвою не было дела до того, чтобы поднимать арестованного со льда, они просто отмечали нарушения, за каждое из которых автоматически приплюсовывались еще одни сутки ареста.
  Садиться на льду запрещено не было, да только никто этого не хотел: на ветру в полчаса намертво прихватывало шинель ко льду, и оставалось либо сидя замерзнуть, либо оторвать приличный клок шинели сзади, и остаться с неприкрытой задницей. И арестованные потому очень быстро осваивали нехитрую науку - спать на ходу, если вообще способно было заснуть на голодный желудок: арестованных не кормили вовсе, а заместо воды им в изобилии предоставлялась мелкая снежная крупка. Но на дереве не было и этого, и к третьим суткам на дереве я самого себя не помнил. После ареста меня сняли, как мешок отнесли к Голицыну, и там оттерли водкой, и напоили настолько, насколько сам я мог в себя принять, не отдав обратно. И я не вязал и лыка, да еще, похоже, не узнавал знакомых, так как смотрел на Лорха с нескрываемым удивлением и неприязнью, хотя, к чести сказать, все вполне помню.
  - Да, Александр Романович! - только и отметил Лорх, глядя в осовелые глаза своего начальника и лучшего друга.
  - Ч-что? - кукарекнул я в ответ, - Ты кто таков, штаб-ротмистр? Пристрелю на хер, только еще рот открой!
  Оружия, к всеобщему счастью, при мне не было - Голицын озаботился спрятать.
  - Ты вот что, атаман божьей матери, - посоветовал Голицын, доставая, к вящему удовольствию Сташевского, колоду карт из сумки, и растасовывая ее, - Ты выпил, и спать ложись. А то я тебя связать прикажу. Господа, может быть... э-э-э в винт? Или гусарика? Только уложите кто-нибудь эфенди нашего спать! С него на сегодня волнений хватит.
  - Облюет палатку, истинно говорю, - заметил Сташевский, все посматривая на меня с неприязнью.
  - Н-не судите, и... не с-cудимы будете, - отреагировал я, тяжело прикашливая, - ты помолчи, рожа, не то прикажу тебя расстрелять!
  - Спать, носорог! - заорал Голицын, чуя, что во мне во-всю просыпается агрессивность, - Ты в доску пьян! Развоевался! Ты посмотри на себя: ты же в ригу едешь!
  - Ош-шибаетесь, гос-сп'дин п'лковник, - пробормотал я, строя рожи, и тщетно пытаясь раскурить папиросу с обратного конца - мне таки ударило в голову, и я зевнул, заметно рискуя вывихнуть себе челюсть, - ротмистр Багратов ни-икогда... вы слышите - никогда! - не... это... э-э-э... не терял г'ловы! - я дурел на глазах, и у меня явно отказывал язык, при этом я видел себя как бы со стороны, что часто со мною бывает, ты знаешь, когда я взволнован, - Выучка! Выучка старшего брата и младшей сестры... э-эх, которую ваш слуга п'корный с божьей помощью... кхе, да-с, именно так, как говаривал Александр Сергеевич Пушкин про свою Анну Керн, именно так, г'спода!
  - Давай без признаний, а? - поморщился Голицын.
  - Имею право! - рявкнул я, - Имею! Ничего для нее нового, и никто не п'смеет меня осудить!
  - Эк развоевался! - развеселился наконец и Сташевский.
  - Не язвите-ка, - одернул Сташевского Голицын, - Я вот так вижу Александра Романовича первый раз в таком виде. А знаю давно. Что-то тут не в порядке.
  - Благодарю тебя, друг, - заплакал я пьяными слезами, валясь на бок, - По гроб жизни т-тебе этого не забуду! И вообще - я тебя искренне люблю, хотя это и не похоже совершенно на любовь педераста!
  Пьяный плач почему-то вернул мне способность говорить членораздельно, не проглатывая букв - или меня мутить перестало, что вернее - так или иначе, но последние слова я произнес чисто, только что тягуче, и почти нараспев.
  Голицын вместо ответа только рукой махнул, и роздал карты.
  Я перевернулся на другой бок, вытянулся, и сказал, позевывая:
  - Если этот арап будет тут блевать, то уберите его ко всем чертям вон из клуба! - при этом я несколько раз ткнул себя в грудь большим пальцем, что подчеркивало, что под арапом я имею в виду самого себя. Однако, тут же сел снова.
  - Опять воскрес, - заметил Сташевский.
  - Вот я сплету тебе на милетский манер разные басни, слух благосклонный твой порадую лепетом милым, если только соблаговолишь ты взглянуть на египетский папирус, исписанный острием нильского тростника; ты подивишься на превращение судеб и самих форм человеческих, и на их возвращение вспять, тем же путем, в прежнее состояние, - вполне ясным голосом произнес я.
  - Великолепно, - поощрил Голицын, - И дальше что?
  - И хожу я теперь не осеняясь, и плешь свою не прикрывая ничем, радостно глядя в лица встречных!
  Сташевский и Голицын расхохотались, не чуя беды, и не успели среагировать: я вскочил, вылетел вон из шатра, натолкнулся там на полк. Соловьева, и заорал, щурясь, и строя удивленную мину:
  - Эт-то что еще за фрукт? Эй, солдаты! Вы где? Кто-нибудь объяснит мне, что за хреновина здесь происходит? Взять его!
  - Что-о?! - гневно прижал кулаки к груди Соловьев.
  Я вместо ответа сел на землю, потер взлохмаченную голову руками, словно вспоминая что-то, и через некоторое время ответил:
  - Что слышите, господин дезертир! Я вас разжалую в простые казаки, и это в самом еще лучшем случае!
  - Вы соображаете вообще, с кем разговариваете, вы?
  - С вами. Но и верно - лучше с вами вовсе не разговаривать - вас следует расстрелять безо всяких разговоров! - я огляделся по сторонам, сверкая глазами, - Лучше скажите мне, господа, до Ивановки далеко еще? Мне нужно в штаб ге... К Гамову, короче говоря. Это вообще хамство! Я с самого Цицикара не слезаю с седла, а вы меня так встречаете!
  Соловьев зло наклонил голову:
  - Так вы что? С ума наконец сошли?
  - С ума сойдешь ты, мудак, когда сюда прибудет карательный отряд! На первом суку повесить тебя, пес, прикажу!
  Меня в этот момент скрутили, и поволокли в шатер Голицын с Лорхом.
  - Э, да у него жар! - заметил Голицын. - Алексей Павлович, бегите-ка вы за доктором!
  - Не тиф, надеюсь? - поинтересовался Соловьев.
  - Похоже на то!
  - Да скорее воспаление легких, - предположил Сташевский.
  - Вы еще здесь, несчастный? - возопил Голицын.
  - Так точно, ваше превосходительство... - бормотал я, - Это будет... превосходный... рейд...
  И все. И дальше я вижу реки мертвецов, текущие мимо меня. Каждый день кто-то умирает: в старости, в болезни, под пулями, в родах... Им хочется жить. И они рвут меня, отбирая последние силы. Я вглядываюсь в эту реку, но каждая душа - лишь капля в бесконечном и призрачном ледяном потоке. И снова я прячусь от этих кошмаров, прячусь там, где нет и следа их, чтобы рано или поздно снова погрузиться в их поток.
  Хватит. Я сотни раз проклял мои кошмары.
  Они - сотни раз прокляли меня.
  И что же после этого материальней??
  Повеселил?
  Мне досталось побольше, нежели многим другим, но, видимо, именно потому, что еще до войны я прошел достаточное воспитание твое, которое отучило меня как от чувства боли, так и от чувства сострадания, подобное стремилось к подобному: паче, что меня не пробрало то, что трижды могло довести до самоубийства другого, мощь потока бед нарастала, и по прошествии времени ясно было, что последние двенадцать лет жизни моей были двенадцатью годами непрерывного кошмара, навязчиво разыгрываемого людьми и стихиями перед моими глазами, годами буйства самой неуемной злородной фантазии, и не понять - моей ли собственной, или какого-нибудь особенно остроумного божества. Если бы все это не было настолько реальным, насколько реальным был и сам Александр Романович Багратов, если бы это было видениями, то мне можно было б с чистой совестью поставить в диагноз delirium tremens, и успокоиться на этом. Но действительность порою бывает куда более бредовой, чем любая, даже самая тяжелая белая горячка.
  Только я был способен вынести это, и сохранить при том ясность ума, и способность принимать, и выполнять собственные решения. Но это потребовало принести в жертву целую часть моего сознания, и она была принесена: так я начал находить в этой беспрерывной веренице ужасов некоторое нарастающее со временем удовольствие: в споре с Судьбой - как много может выдержать человек, подобный мне, тип которого ты всегда определял как тип "человека жизнеспособного".
  Те, которые "жизнеспособными" не были, те сдавали еще в германскую войну: даже в самом начале ее было в войсках много смертей, которые иначе не назовешь, чем безумием и формою самоубийства.
  И каждое новое слово подразумевает под собой лишь то, что подразумевал сказавший его первым. Кто первый дал имя ненависти и любви, памяти и сознанию, прошлому и будущему? Кто первый назвал это жизнью - и что он имел в виду? Что хотели сказать эти люди? Что хотел сказать человек, произносивший впервые слово "вера"?
  Кто дал ему право произносить этот звук? Кто дал ему право вообще что-то говорить? Кто дал НАМ право раскрывать свои рты, распускать языки, и говорить, говорить, говорить... И произносить новые и новые слова.
  Каждому своё. Кому-то ржавчина, а мне - змеи. Кто первый произнёс слово "жизнь"?! Так слушай: дикие наши предки сначала вырывали сердце, а потом уже думали - то это, или - не то. А ТО билось в маленькой, детской груди. Из желания оживить то, что не может жить... Из желания дать имя тому, у кого НЕТ имени. В своём тщеславии они хотели оживить Живое, дать имя Безымянному! Мне - змеи. Жаль, они не нашли меня. Из пустого получилось бы Наполненное.
  Из меня получился бы хороший демон. Настоящий. И Безымянный. И может быть я бы перестал так бояться крови.
  Сегодня утром я скинул со стола стаканы, огрызки, полные пепельницы, карандаши, грифели, незаконченные письма, огарки свечей, и недочитанную книжонку. Я распинал на столе ангелов. Ангелы стонали и тихо плакали, а я обрезал им крылья тупым ножом и тёр рукой висок. Через несколько часов всё вокруг было залито их слезами и - чёрт подери! - кровью. Последний. Я отёр пот со лба, и сел на диван. А потом завел граммофон. "О Бахтияре-разбойнике".
  - Сними пластинку... - тихо попросил ангел.
  - Ещё чего! Перья ощипывайте.
  Ещё час мы набивали перьями подушки. А перед уходом я мазал им раны на спине травяным бальзамом и каждого целовал в лоб.
  Теперь они никогда от меня не улетят.
  Правда, я сумасшедший? Или мне просто дано видеть то, чего не видишь даже ты?
  Не пугайся, Старший Брат. Это просто поэзия. Но это то, что творится у меня в душе.
  Я опишу тебе все, что меня хоть раз взволновало, или что, что меня мучит, так, как помню и знаю. Такими рассказами, безо всяких предисловий. А письма мои - отдельно.
  
  Искандер (не сердись, надоело мне быть Александром!).
  
  A propos: Не слишком много уделяй внимания именам - это дело маловажное. Имена придуманы людьми не для удобства, а для маскировки, а потому они ничего корректно не определяют, и не несут никакой положительной пользы, в то время как вред несут значительный, поскольку привносят паразитарные влияния Среды. Поэтому должно определять человека... или, скажем лучше - существо, таким, каково оно есть, не уделяя много времени номенклатурам и иерархиям. Иначе потом, после жизни, тебе придется довольно помучиться с пятизначными именами!
  
  Твой безумный младший брат, как бы меня ни звали.
  
  
  Письмо А.Р.Багратова к Б.Р.Багратову 22 мая 1925 года.
  
  Рокшан танцевала.
  В качестве компаньона к танцу Рокшан, за неимением никого лучшего, использовала кота Порфирия, наилучшего ее приятеля, всю жизнь свою - а была она долгой необычайно: были они с хозяйкой ровесники - проспавшего у Рокшан возле головы, мурлыча что-то, понятное только им двоим; и кот, наравне с Борисом, принимал самое деятельное участие в воспитании девочки, и даже пытался учить ее, когда она была еще мала, ловить мыша, и таиться в темных углах. Кот терпел танцевальные экзерциции хозяйки стоически, только прикрывая желтые глаза, топорща усы, и облизывая языком верхнюю, седую уже от старости, губу.
  Прервал это их веселье слуга, который вошел в залу, и объявил:
  - Барышня, приехала Елена Андреевна Бессонова, к господину Александру Романовичу. Я сказал, что его нет, и она спрашивает вас.
  Рокшан остановилась, отпустила кота, потерла согнутым пальцем верхнюю губу, и кивнула:
  - Что же, проси.
  Слуга поклонился, и вышел, а Рокшан, кинувшись в кресло, оторвала от лежавшей на столе газеты половину первой полосы, скатала из нее мячик, и запустила его коту, который подхватил его на лету лапами, и погнал в угол, словно молодой.
  Елена Андреевна ворвалась в залу, улыбаясь, и издавая излишне сильный запах ландышей, и коньяку, до которого была большой любительницей. Следом вошли двое личностей уже совершенно непонятных, несущих нечто похожее на большую упакованную картину, и Рокшан встала, воззрилась на личностей, вопросительно наклонив голову, и не удержалась от восклицания:
  - Однако!
  - Ксенечка, здравствуйте! - пропела Елена так сладко, будто бы между ними ничего такого никогда не происходило. Личности тем временем стали спрашивать, куда нести портрет.
  - Здесь оставьте, - приказала Рокшан стальным голосом, подала личностям, и знаком приказала им пойти вон, - Здравствуйте, Елена Андреевна. Это...
  - Мой подарок Александру. Собственно, это мой портрет. Он хотел...
  - Он что, в полный рост?
  - Да, - Елена явно удивилась непониманию Рокшан, - А где, собственно, Александр?
  - В городе.
  - И что, его не будет?
  - Нет, будет с минуты на минуту.
  - А матушка ваша?
  - На водах.
  - Ах, как это удачно! Так вы позволите его подождать?
  - Кого?
  - Александра.
  - Конечно. Вина?
  - Не откажусь.
  - Шампанского?
  - Нет. Что-нибудь...
  - "Гумпольдскирхнер"?
  - Да, вот это подходит.
  - Федор! - Рокшан никогда не звонила, она всегда звала слугу голосом.
  - Да, барышня.
  - Бутылку австрийского, и... сладостей?
  - Согласна, - кивнула Елена.
  - Сюда подашь.
  После этого Рокшан, исполнив роль любезной хозяйки, умолкла, снова принявшись играть с котом. Елена же, по опыту зная, что светскую болтовню вести с этой замкнутой, и не по годам разумной девочкой вряд ли возможно, не стала пытаться ее разговорить, ибо как ни была Елена пуста, какой-то такт в ней был, напраслину возводить на нее не станем.
  Елена, чтобы что-то делать, взяла со скучающим видом со столика довольно дурно переплетенную и тонкую книжку стихов (ее более заинтересовала дарственная надпись, написанная женским почерком и в превысоких словах, и подписанная "А.С."), открыла ее на середине, однако, читала недолго, возмутившись прочитанным.
  - Господи, это что же вообще такое?!
  - Собственно, это эклектика, - спокойным голосом отозвалась Рокшан, - Ничего больше. Но ритмично. Какие-то новомодные шабашные вирши.
  - Как? - Елена потрясла головой.
  - Это Александру дарено?
  - Ну да...
  - Какая-нибудь новая поэтесса выдает себя ведьмой. Стиль. Хочет покрасоваться.
  - Перед Алек...
  - Не обязательно. Но хочет быть интересной всем.
  - Мужчинам, я понимаю...
  - И это не обязательно...
  - Ой! - сказала Елена, - Ксенечка! Какие взрослые речи... и от такой...
  - Маленькой девочки? - Рокшан подняла глаза от пояска, которым теперь играла с котом, и нехорошо улыбнулась.
  Елена поперхнулась, и покраснела.
  Слуга в это время принес вина и сладости.
  - Почему не два бокала? - возмутилась Рокшан.
  - Барышня, да я думал...
  - Думай меньше. Немедленно принеси бокал! Марш!
  Рокшан, выпив вина, несколько оживилась, и продолжила прерванный разговор:
  - Собственно, Елена Андреевна...
  - Да зовите же вы меня просто по имени, - рассмеялась Елена.
  - Простите, но звать я вас буду как привыкла. Так вот, - глаза у Рокшан разгорелись, что Елена приписала опьянению, и Рокшан стала как-то необычно словоохотлива, - Вокруг брата всегда вьются эти "Дщери Ночи", все понравиться хотят. Не знаю, что он в них такого находит.
  - "Дщери Ночи"? Это что такое? Не мистички, часом?
  - Нет, это скорее такой тип женщин. Да и вы к нему принадлежите.
  - Вот те раз! Ксеня!
  - Я знаю, что говорю, Елена Андреевна, - Рокшан понизила голос, чем заставила и Елену притихнуть, - Знаете готику?
  - В смысле?
  - В смысле поэзии?
  - М-м-м... Слабо.
  - Во всякой готической балладе обязательно присутствуют три основных героя - Рыцарь, Смерть, и Дева. Иногда этот треугольник расширяется до квадрата, или, вернее - до креста: к этим троим прибавляется еще и Дъявол. Таков канон. Дъявол может быть и Рыцарем, Рыцарь может быть мертв, и так далее, но Дева остается сама собою, она - чистое начало.
  Вне канона чистых начал нет, да и быть, в общем, не может. Теперь Дева может быть Дъяволом, но это еще бы полбеды! Куда хуже то, что Дева может быть - сама Смерть. Вот уж тут горе тому, кто поддается ее обаянию!
  - О ком это вы? - насторожилась Елена.
  - Ни о ком конкретно. Тот, кого я имею в виду, узнает себя сам. Да-с, так вот: когда Дева - сама Смерть, Рыцарь может оказаться Дъяволом. О, как Дъявол тогда сражается со Смертью, своей единоутробной сестрой! Ибо Дъявол упрям, и если уж на кого положил глаз - не отступится. Дъявол склонен к безумствам, но сам никогда не сходит с ума. И он мстит. Жестоко и страшно. Он подходит, и срывает с Девы ее ложные покровы, и всем становится видна леденящая ухмылка Мертвой Головы у нее на плечах... И Дъявол издевается над нею: "Как ты прекрасна, возлюбленная моя!"
  И Смерть убегает, туда - на Край Мира, и грозит оттуда Дъяволу своей косой. Но Дъявол только смеется.
  И проходит срок, и сражение начинается снова. И мы - между молотом и наковальней.
  Елена, все более и более тревожась, звенящим голосом спросила:
  - Это что, тоже стихи, Ксеня?
  - Отнюдь нет. Смерть обычно овеществляется в "Дщерях Ночи". А вот и их портрет: они сочетают в себе потрясающее распутство с патологической стыдливостью, имеют прекрасное тело, и несокрушимое целомудрие в юности, и настолько стесняются сами себя, что, если уж раздеваются, то только под одеялом, или уж в полной темноте. Такие никогда не отдаются, их надо непременно взять, взять силой - такова их мечта, такова их эротическая доктрина... Ждут проявления силы. И к силе тянутся. А, впрочем, не хочу сводить вас с ума, и сама от этой темы боюсь свихнуться. Но если вы узнали себя в этом описании, так вы держитесь подальше от Александра! Мой вам совет!
  Рокшан махнула рукой так, словно смертельно устала, и отошла молча к окну. Елена пораженно молчала. У нее кружилась голова, и все плыло перед глазами. Она не отрываясь смотрела на эту девочку, на эту юную богиню, такую мудрую, такую прекрасную!.. что-то такое шевельнулось в Елене - любовь ли? или просто страсть, но... но ее сильно, почти непереносимо потянуло к Рокшан. Нельзя сказать, чтобы любовь к женщине была для Елены в новинку, отнюдь - это случалось с нею частенько, и порой бывало даже слаже, чем с мужчиной, но начиналось все это тихо, исподволь, не так стремительно, а тут - порыв, буря, почти агония. Девочка так сейчас была похожа на своего брата, только была она куда лучше: моложе, чище, девственнее, ни злобы Александровой, ни циничности кадрового офицера, ничего этого; только лучшее, и ничего плохого. Елена уж и сама перестала понимать, ради кого она так часто ездила гостить в этот дом - ради него, или ради нее? Лицо Елены пылало, в висках стучала кровь, руки судорожно сжимали ворот корсажа, и она, не в силах пойти против самой себя, под влиянием этого порыва, подошла к Рокшан, обняла ее сзади, и нежно поцеловала девушку в шею, коснувшись кожи кончиком языка.
  Рокшан обернулась, резко посмотрела Елене в глаза, с невиданной силой, словно железными клещами, схватила пальцами Еленины запястья, отбросила ее руки, и зло рассмеялась. Елена надрывно дышала, хваталась руками за колотящееся сердце, и взирала на Рокшан как безумная, бормоча:
  - Ксенечка, Ксенечка, ты такая красивая... Всего минуту... минуту счастья... все... все тебе отдам... только...
  - Вот именно, - еще более развеселясь, отметила Рокшан, - Именно этого я от вас и ждала-а! А что будет, если я скажу об этом брату? Старшему, полковнику, а?
  Несчастная Елена рухнула на колени:
  - Ксенечка! Если... нет, нет, я... я отравлюсь!
  - Отравитесь, - кивнула Рокшан, - Превосходно. И всем от того будет лучше. Я не скажу брату. Но с вами я более компанию делить не намерена. Ежели хотите, дожидайтесь брата здесь, но лучше того - езжайте домой. Прощайте.
  Рокшан повернулась было идти, но Елена, рухнув на пол, обеими руками ухватила ее за лодыжку, плача навзрыд. Когда Рокшан освободилась, Елена бросилась навзничь, колотясь затылком об паркет.
  Рокшан повела глазами, присела около Елены, приподняла на руке ее голову, и тихо шепнула ей:
  - Ну хорошо! Хочешь, я тебя поцелую? Но ты ведь... Ты же обещаешь мне?
  Елена, вместо ответа, закинула голову, завела глаза, и раскрыла губы навстречу губам Рокшан.
  
  Елена отравилась спичками. Александр поехал туда, к ней, и застал ее уже мертвой. Мужа ее сдал в руки тетке, и, не имея возможности помочь, отправился домой, и явился далеко за полночь. Рокшан тоже не спала, ждала брата, и была, казалось, так же на грани истерики.
  - Ну, что там? - с порога кинулась Рокшан к брату.
  - Спать поди, - устало отозвался Александр, - Все завтра. Завтра.
  Рокшан было пошла к себе, но тут же прилетела обратно, в ужасе закрывая глаза ладонями. Александр чертыхнулся, и бросился наверх.
  На пороге комнаты Рокшан лежал на полу кот Порфирий, перебирая лапами, и тихонько скуля. Александр почуял запах смерти.
  - Та-ак! - хрипло произнес он.
  Кот встретил это восклицание мутным и грустным взглядом. Потом вытянулся, закатывая глаза. Из оскаленной страдальчески вострозубой пасти показалась розовая пена.
  - Ой! - простонала Рокшан, вцепляясь брату в локоть.
  Кот издох.
  - Отек легких, - отметил Александр, - сердце!
  - Нас ждал, - тихо сказала Рокшан, и заплакала: - Искандер, я боюсь! В наш дом пришла Смерть! Это плохо!
  - Кх-м, - прочистил горло Александр, - Успокойся, пожалуйста. Кот был в возрасте, и тихо приложился к своему кошачьему народу. Нечего и огород городить. Всем бы такой тихой смерти. Да не плачь!
  - А Елена?!! - Рокшан вырвалась, и всхлипывая, убежала.
  - Федор! - закричал Александр, сообразив, что чем скорее уберут труп кота, тем будет лучше.
  
  
  Часом спустя Александр обнаружил сестру забившейся на его кровать с ногами, испуганной и дрожащей.
  - Ксана, - позвал Александр, - Ксана!
  Та вцепилась в его руку, насильно посадила рядом, и спрятала лицо у него на груди.
  - Ну что ты? - стал было успокаивать сестру Александр.
  - Искандер, я боюсь! Здесь Смерть ходит!
  - Не плачь же...
  - Я не плачу! Я боюсь! Боюсь, понимаешь ты это?
  Александр, не зная, что уж и сделать, запустил руку в пышные темные волосы сестры, гладя их, перебирая, и чувствуя все более возрастающую, подкатывающую к горлу, щемящую нежность. Рокшан затихла, и, как показалось, заснула. Александр осторожно положил ее, и, чувствуя, что не сможет сейчас никуда идти, снял как попало китель, и прилег рядом, обняв сестру, и придерживая ее голову у себя на плече. Так и остался он лежать без сна, наконец открыв сам себе самую страшную свою тайну: да, что говорить, его влекло к ней, влекло как к женщине, и более всего на свете он боялся признаться себе именно в этом. И теперь он боялся пошевелиться, в ужасе от того, что знал: одно движение, и он перестанет быть хозяином самому себе. Черт знает что тогда могло из этого получиться!
  Вот и случилось так, что Искандер Баграт-Оглы лежал без сна, обнимая взрослую девушку, прекрасную, и до боли желанную, бывшую его сестрой. Александр отлично знал, что у брата с сестрой почти всегда возникают такие отношения, и реализуются они частенько, и относился к этому спокойно, но для Рокшан он такого представить не мог - потому что именно любил ее, а не что-нибудь. Но что греха таить, когда наружу лезет, как шило из мешка! Всегда Александр ее любил, и всегда по разному, и вот какая пора пришла... Не пулю же в лоб! Или пулю? А Рокшан?
  Родная кровь, и нежная, любимая плоть - все соединяется в ней, весь свет сходится на ней клином, и нет выхода! Он все лежит без сна, в ужасе перед самим собою, а на груди его - прелестная головка Рокшан, темные волосы ее разметались, и, кажется, никогда не покроет их седина! Запретно! Запретно!!!
  Но почему, собственно, запретно? Откуда запрет? Ах, десять заповедей, и так далее? Моисеем писано? С этого и начнем: ГРЕХ! Да о каких запретах вообще может идти речь после того, как брат и сестра Багратовы самим фактом рождения своего нарушили все запреты?! Для них есть один запрет: в результате их действий не должны страдать невиновные. В данном случае вообще никто не страдает: все счастливы. И если Бог не простит этого "греха", то это - плохой Бог, как бы его не звали - Аллахом, Еговой, или Иисусом Христом! Александр бы такой "грех" легко отпустил - под свою ответственность. В девочке же самой пылает любовь: уж это-то Александру было теперь точно известно. И теперь... детские ли впечатления, благодарность ли, нежность ли запалили это пламя, но оно уже полыхает, и что ж теперь - вот она, бери ее!
  Александр повернул голову к сестре.
  И увидел ее спокойные, широко раскрытые глаза.
  - Я не сплю, - сказала она, - Я жду...
  - Как?
  - Я жду, когда ты возьмешь меня. И я хочу этого.
  И руки ее жадно оплелись вокруг братнего тела, с мясом вырвался воротничок, и лампа погасла - сама собой - вспыхнула раз, и все, тьма.
  "Черт бы меня взял, как она погасила лампу?!!!" - такой была последняя связная мысль Александра. Более связных мыслей за ним в этот момент не было.
  
  "У нее такая красивая грудь!"
  Александр рассмеялся сам себе, поднялся, потер рукою лоб, и сам себе сказал:
  - У моей сестры вообще очень красивое тело. Я без ума от нее.
  - Как? - повернулась Рокшан.
  Александр махнул рукой, встал, зажег свечу, и уселся в кресле, вытянув ноги.
  - Это еще зачем? - не поняла Рокшан.
  Александр повернулся. Сестра, лежа на боку, подперла рукою щеку, и так смотрела на него, поблескивая глазами.
  - Хочешь сказать, мне пора уходить к себе?
  Александр покачал головой:
  - В этом нет смысла. Оставайся.
  - Но...
  - Оставайся, Ксана.
  - Я с радостью.
  - Вот и отлично.
  - Ну а ты?
  - Я сейчас. Хочу посидеть.
  - И долго?
  - Н-не знаю.
  - Ну, тогда я буду спать, вот что.
  - Как хочешь.
  "Я от нее без ума, - улыбнулся сам себе Александр, - Но без ума - это еще не значит, что я сумасшедший. Или, может быть, все же я сумасшедший? Это был бы, действительно, скандал!"
  Мысли его текли легко и спокойно.
  - Искандер, - позвала Рокшан, - Искандер!
  - Что?
  - Что же дальше?
  - Ничего.
  - То есть?
  - То есть ничего.
  - Ты хочешь сказать, что теперь я буду спать одна?
  - Нет, Ксана. Одна ты спать не будешь. Никогда, когда я рядом.
  - Ты только помни, что я живая.
  - Я понял. Спи спокойно.
  - А ты?
  - Я скоро.
  Александр закурил.
  "Рокшан заснула. Так сладко спит... Она не хочет познавать, она хочет использовать не познавая. Она просто явилась сюда скрасить мою жизнь, и все. Это я стремлюсь что-то знать. Как бы мне не заплакать от этого...
  У меня есть она! Ксана, милая, нежная сестричка Ксана...
  Она спит. Пусть все вокруг погибнет, но она - она пусть спит так же сладко, и пусть проснется с улыбкой, и пусть... пусть позовет меня!"
  Александр вздохнул. Свеча догорела и погасла.
  - Борис, - позвала Рокшан во сне, - Борис же! Зачем, зачем ты меня бросил здесь с ними?
  
  
  Письмо А.Р.Багратова к Б.Р.Багратову 27 мая 1925 года.
  
  В село тихо, без всякого шума и крика, скорым шагом входила полурота немецких гренадер Ганноверского полка. Вторая маршировала еще по дороге - мимо леса, и состояла, судя по виду, из мадьярских гонвед. Сводная рота, добровольцы, рейд стало быть.
  Я, у которого не было ни патронов в револьвере, ни палаша, остолбенел. Я хотя и должен был при первой подходящей возможности попасть в плен, однако представлял себе это несколько иначе - что меня будут специально ловить, да еще такими силами, я никак не ожидал.
  Первыми жертвами стали собаки. Двое здоровенных псов кинулись, лая, на незнакомцев, и были тут же порезаны очередью из ручного пулемета, который тащил в руках здоровенный, под два метра ростом, ганноверец. Часть заправленной в пулемет ленты прошла через ствольную коробку, и повисла с другой стороны пулемета, дымясь на морозе даже больше, чем жерло ствола. Псы взвизгнули разом, и завертелись на притоптанном снегу, крася его своей кровью. К колодезю побежал толстый солдат с винтовкой, а за ним - второй солдат со вторым пулеметом на плече, и коробкой лент в руке. Третий тащил еще ленты.
  Ко мне бежали двое, знаками приказывая поднять руки над головой, изредка приседая, и угрожающе вскидывая винтовки в положение "к прицельной стрельбе".
  Из ближайшей к немцам хаты выскочил старый, замшелый дед, и, воображая, что имеет дело с чехами, как обычно, напустился на ганноверцев - убитые собаки были его. Дед поливал ганноверцев отборным польско-украинским матом.
  - Was ist 'n da? - недоуменно спросил высокий, тощий офицер.
  Меня тем временем тащили к этому офицеру, и я, понимая, что дело плохо, закричал по-немецки:
  - Я сдаюсь в плен! Не стреляйте! Сдаюсь в плен, это понятно?
  - O! - подивился офицер, - Превосходно! Вы говорите по-немецки? И то хорошо!
  Я кивнул.
  - А что говорит мне этот человек?
  Удивленный и испуганный, я перевел почти дословно.
  - Что??? - немец побледнел. Глухо тявкнул в его руке люгер, и дед с простреленным лбом повалился на снег рядом с собаками.
  - Вам это, надо думать, не нравится? - обратился офицер ко мне, имея в виду убийство, которое он только что совершил со спокойствием бывалого мясника, - Не нравится. А между тем это наши русины. Что хотим с ними, то и делаем.
  Немец, усмехаясь, засунул пистолет в кобуру, и выразительно показал глазами на хату старика. Под крышу хаты немедленно полетело несколько зажигательных шашек, хата схватилась дымом и огнем, и как-то очень быстро и вся заполыхала. Изнутри хаты послышался многоголосый животный вой, и из окон и дверей стали выскакивать полуголые дети и внуки убитого деда, которые были тут же постреляны ганноверцами. Ганноверцы стреляли как на смотру, картинно вскидывая к плечу винтовки, а некоторые даже становились на колено. Многие весело смеялись. По селу послышались и еще выстрелы.
  Хаты не стало - стал сплошной сноп огня.
  Со стороны той хаты, где прятался я с раненым товарищем, прибежал второй офицер - лейтенант, явно только что пришивший свои нашивки - очень был с виду молод, и явно начинал с простого солдата. Кроме того, младший носил на голове фуражку и теплые наушники к ней, в то время как командир отряда - оберлейтенант - красовался в каске со шпилем и серебряной отделкой.
  - Что там, Клотц? - спросил оберлейтенант лейтенанта.
  - Там второй имеется, - пояснил лейтенант, которого назвали Клотцем, - Но очень плох. К вечеру прижмурится, а может быть и раньше. Куда его?
  - Второй он что, солдат?
  - Тоже офицер. Они, надо думать, отстали от той конной труппы...
  - Надо думать! Раз офицер, пойди и дай ему пистолет...
  - Он без памяти.
  - Тогда помоги ему взять пистолет! Выполняй!
  - А этого что? - кивнул Клотц в мою сторону. Клотц напоминал собой тощего молодого волка с белесыми дикими глазами. Под расстегнутой шинелью можно было разглядеть железный крест, и нашивку за ранение.
  - С этим я сам поговорю, - пообещал оберлейтенант, и отнесся ко мне:
  - Ну, дружище, кто же вы такой?
  - Поручик фон Борн, к вашим услугам.
  - Не слышу обращения "господин оберлейтенант", - заметил немец, и улыбнулся, - Это, впрочем, не столь существенно. Какого вы полка?
  - Варшавского кавалерийского.
  - Документы имеются?
  - Разумеется.
  - Так давайте их сюда! Вы из остзейцев?
  - Как? Ах, да, я родился в Риге.
  - Отлично. Меня зовут фон Штепаншиц. Эварт фон Штепаншиц... Рад знакомству.
  - Взаимно, - слегка усмехнулся я.
  - Еще бы! - рассмеялся Штепаншиц в голос, и стал закуривать сигарету, - Да, закурить вы не желаете?
  - Благодарю, но пока имею свое.
  - Так закурите свое от моей спички. Итак, господин... вы барон, или...
  - Юнкер.
  - Так что же, господин юнкер, вы что предпочитаете: застрелиться, быть расстрелянным, или все-таки в плен? Ваш выбор.
  - Я предпочитаю плен, - однозначно разъяснил я.
  - Отчего так?
  - Да как вам сказать? Мне кажется, что без моей персоны в этом мире будет чего-то существенно недоставать!
  - Вот так? - Штепаншиц снова рассмеялся, - Да будет так. Мы вас доставим в ближайшую комендатуру. Если будете вести себя как подобает.
  - Так это я вынужден делать, - кивнул я, - У меня и оружия-то нет.
  - Бросили?
  - Расстрелял. Патроны все расстрелял.
  - А сабля?
  - А палаш сломал. Но тоже в сражении. Моя честь остается незапятнанной, если вы это имели в виду.
  - Ну что вы, я так... - закивал Штепаншиц, - Хорошо. Стойте здесь, и не сходите пока с места. Шаг вправо, шаг влево - побег. Конвой стреляет без предупреждения. Вольски, Зибель!
  Двое солдат словно выросли из-под земли справа и слева от меня, а Штепаншиц резко повернулся, и пошел в ближайшую хату - осматривать ее.
  Ганноверцы тем временем распределились по селу малыми группами, и взяли на прицел двери хат и халуп, без всяких разговоров стреляя по тем, кто пытался покинуть жилище и выйти на улицу. Гонведы же, явно имевшие другую задачу, стали сбивать замки с изб и сараюшек, запрягали лошадей в подводы, грузили на них мешки из амбаров, и выгоняли скотину, гуртуя ее для угона. По селу поднялся вой, но то был не крик протеста, и, понятно, не сопротивление - русины, обычно начинавшие пресмыкаться при всяком жестком обращении, кидались к своему добру, и слезно молили не забирать его. То тут, то там слышались жалобные призывы: "Добродии! Цо че ж вы, добродии!", и все такое, в том же духе. Гонведы в ответ лупили русин по чему попало прикладами своих тяжелых манлихеровских винтовок, а порой и стреляли в упор. Гонведам было очень весело, веселились и похохатывали так же и ганноверцы, наблюдавшие за происходящим со стороны, и в грабеже участия не принимавшие, во всяком случае, до той поры, пока гонведы не выкатили на улицу пять бочек пива, отобранных у местного богатея. Тут и ганноверцы не выдержали, и выстроились за пивом в живую очередь. А выпив, и немцы и мадьяры захотели клубнички, и то тут, то там хватали и волокли по сараям и сеновалам истошно вопящих и сучащих ногами девок и баб. Трескучий мороз при этом явно ни мадьярам ни ганноверцам помехой не показался.
  Один из русин, здоровенный волосатый мужичина, видя, что мольбы на гонвед и немцев не действуют, и никак не желавший расстаться со своею коровой, сменил-таки обращение: размахнулся кулачищем, и так приложил ближайшему из гонвед по черепу, что тот и не крикнул даже - свалился как подкошенный, дернулся несколько раз на земле, засучил ногами, и затих. Учинил мужик это, тем не менее, не столько защищая свою честь и достоинство, сколько явно из-за коровы - уж больно коровы ему было жаль. Гонведа мужик, похоже, из-за этой пресловутой коровы убил наповал, и я ожидал немедленного выстрела в ответ на это, но мужичину не застрелили: ганноверцы скрутили его, и поволокли в сад, к старой корявой груше - вешать. Веревки второпях не нашли, и русина повесили на вожже, дернули за ноги для ускорения смерти, оставили болтаться на груше, и вернулись на проулок. Один из гонвед подошел к повешенному, задумчиво осмотрел его, стащил с него сапоги, вынес их, и кинул на подводу среди прочего награбленного добра.
  Тех русин, кто не был еще убит во время грабежа, согнали на майдан, и взяли в кольцо штыков, а Штепаншиц, очень довольный собой, вышел из хаты, в которой все это время совещался о чем-то своем с мадьярским лейтенантом, подошел ко мне, учтиво кивнул, и предложил:
  - Не угодно ли вам пройти под арест, господин фон Борн?
  Меня заперли в холодный сарай, а к дверям сарая встало теперь двое гонвед. К окошку сарая подходить запрещено не было, так что я мог совершенно свободно наблюдать, что проделывают в русинском селе на собственной территории боевые союзники - подданные Вильгельма II Гогенцоллерна, и августейшего кайзера Франца-Йозефа Габсбурга.
  Штепаншиц прохаживался возле сбившихся в кучу, дрожащих жителей.
  - Что-то жидов я не вижу, - отнесся он к Клотцу.
  - Ну, - посмеялся Клотц, - Эти давно сбежали. Им не профит болтаться в прифронтовой полосе: им и от русских, и от остеррайхеров одно обращение!
  Из кучи жителей, совершенно бессмысленными, ничего не понимающими взглядами наблюдавшими за действиями солдат, выскочил один старик в кунтуше, проскочил через оцепление, подбежал к Штепаншицу, рухнул на колени, и завопил на ломаном немецком языке:
  - Герр официр! Не убивайте меня и мою старуху! Я вам уплачу за то, золотом уплачу, у меня есть золото захованное!
  - Вот и иди за ним, - разрешил Штепаншиц, - А там мы посмотрим, как и что.
  Старик уже вскочил с колен, кликнул старуху, и они устремились к своему подворью, сопровождаемые хохотом и погаными шуточками солдат. Остальные жители на происшедшее никак не отреагировали - перекреститься от ужаса, и то не могли.
  - Врага не жалей! - поучал громогласно тем временем Клотц солдат, - Врага и предателя! Да и врагу все равно крышка, а предатель есть предатель. У нас с ними не возятся - здесь не танцулька, а театр военных действий! Ясно вам? Раздеть мерзавцев! А не захотят раздеваться - кладите так, тряпки нашего времени не стоят!
  Ганноверцы кинулись исполнять приказание: то тут, то там слышались выстрелы, крики боли, глухие удары прикладами по головам и спинам - это расправлялись с непокорными. С покорных же срывали разодранные и жалкие тряпки, которые те успели натянуть на себя, и разбрасывали тряпки в стороны, и топтали их кованными зимними ботами. А содрав последние тряпки, солдаты согнали голых, дрожащих людей в некое подобие гурта, построили в линию, и те стояли, молча и покорно, только все прятались друг за друга.
  Штепаншиц подошел к жителям вплотную, заметил среди них девочку - лет двенадцати-тринадцати, с которой тоже сорвали всю одежду; она испуганно жалась, ревела в голос, и все поднимала согнутую в колене ногу - тоненькую и синюю от холода, закрывая так промежность. Руками она прикрывала груденки. А Штепаншиц, усмехаясь, достал пистолет, и выстрелил в распяленный в диком плаче рот девочки; из лица ее на миг выросли отвратительные красные тюльпаны, и она без стона повалилась под ноги Штепаншицу, мозгом и кровью из разорванной в клочья головы измарав ему сапоги. Штепаншиц, не ожидавший того, что испачкается, отскочил, и затряс одной ногой так, как трясет кот, нечаянно наступивший на сделанную им же самим лужу.
  Гонведы заволновались.
  - Молчать! - заорал Клотц, - Это называется солдаты! Затычки из дупла! Подстилки для старой шлюхи! Дермо! Стрелять буду!
  "Это у них обозначает Страшный Суд, - понял я, - Фантазией господин Штепаншиц не блещет! Представление на их лютеранский вкус: голые, дрожащие грешники ожидают, трепеща, гнева Господня на свою голову. Только эти - что-то не плачут, не стенают. Но это, я так понимаю, от тупости. Они не понимают ничего, это же скоты, рабы прирожденные! А гнев Господень сейчас будет!"
  Клотц оглянулся, словно почувствовал на себе мой взгляд, козырнул мне, увидя меня в окошке, и махнул солдатам: затрещали выстрелы, и голые люди массой начали валиться наземь - словно бы сама Смерть косила их своей косой. Двух минут не прошло - все были расстреляны и достреляны.
  "Что же, - помню, сам себе отметил я, - И это обыкновенные немцы! Каковы же тогда немцы необыкновенные? Могу представить! Вот от этого в славянских странах и не любят выходцев из стран германских. А они за то же не любят славян - у них одни сербы чего стоят, не говоря о казаках! И проблема эта, кажется мне, неразрешима. Тут уж кто кого. А мне что же делать? Для русских я - чужой, и останусь таковым, а с этими? - с этими что-то пока не хочется... Они еще не умеют ничего толком. Они только учатся. Сегодня они учатся убивать. Они думают, что им это пригодится."
  По селу распространялся пожар: ганноверцы методично поджигали одну хату за другой."
  
  
  Письмо А.Р.Багратова к Б.Р.Багратову 1 июня 1925 года.
  
  - Добро пожаловать, ваше благородие!
  В хату влетел втолкнутый человек, одетый в грязное пальто, и по брови укутанный башлыком. Башлык, впрочем, был немедленно сорван, и Ксения обомлела: в грязном, заросшем бородою, завшивевшем офицере она признала брата. Александр Романович так же остолбенел.
  - Кто такой? - спросил комиссар.
  - Вот, Лев, поймали.
  - А кого?
  - Не говорит.
  - Офице-ер, - заметил комиссар, - Видать сову по полету, а добра молодца по соплям. Сейчас заговорит!
  - Ко мне его, - ровным голосом сказал Ксения, - Садитесь. Кто вы такой?
  - Из плена, - хриплым голосом ответил Александр Романович, все еще, как видно, отказываясь верить своим глазам.
  - Имя ваше?
  - А-а-а... Николай Николаевич фон Борн.
  - Чин?
  - Поручик.
  - С какого года в плену?
  - С четырнадцатого.
  - Куда шли?
  - В Витебск.
  - Зачем?
  - К родне.
  - Врет, - заметил комиссар.
  - Я тебя прошу помолчать! - оборвала его Ксения, - Документы есть у вас?
  Александр Романович пожал плечами:
  - Какие документы? Я бежал из плена!
  - Понятно. - Ксения потерла скулы ладонями, - Что-то еще имеете добавить?
  - Нет, не имею, - покачал головой Александр Романович.
  - И что с ним делать? - подумал вслух комиссар.
  - Что и обычно, - отозвалась Ксения, - Не везти ж его в Минск!
  - А, я позову стрелков?
  - Это не надо, - Ксения встала, обнажила маузер, и улыбнулась: - Этого Кузьму и сама возьму. Не стоит беспокоиться. Оружия ведь при нем нет?
  - Обыскали уже. Пойти мне с тобой?
  - Нет, Лев. Отдохни пока. За меня будешь. Идите, идите, любезный. Не оборачивайтесь. Шаг вправо, шаг влево - побег, ну да сами знаете - стреляю без предупреждения.
  Ксения вывела брата в ближайший лесок, огляделась, не видит ли кто, закурила папиросу, и подала брату через плечо:
  - Не побрезгуешь?
  Александр Романович взял папиросу, обернулся.
  - Как ты здесь оказалась?
  - Да уж оказалась. Ты иди, иди. Я думала, ты давно в Базеле где-нибудь. Или в Лиенце. А ты тоже явился Россию делить?
  Александр отбросил гневно папиросу, и развернулся:
  - Да, явился! Я - русский офицер, я присягал этой стране!
  - Царю.
  - Стране! И я ее люблю! И отдавать на разграб жидью...
  - А я нет! Пошли дальше?
  - Нет уж! Здесь расстреливай! Только не тяни нищего за муде!
  Ксения с искренним удивлением воззрилась на брата, потом поняла, рассмеялась, выстрелила два раза в воздух, и протянула маузер брату:
  - На, возьми.
  - Зачем?
  - На память. Тебе пригодится. Возьми, и беги. Но быстро. Очень быстро!
  - Что?
  - Иди, и делай что хочешь, братик. Но со мной старайся не встречаться. И встреч не ищи, ежели так. Я сама тебя найду, когда все это кончится. Или, во всяком случае, буду искать. Что же? Беги, у тебя нет времени. Беги. Не стой здесь, рядом со мной. Не стой. Ну?
  Александр понял все. Он быстро посмотрел направо, налево, спрятал маузер в карман шинели, пригнулся, и в мгновение ока исчез в овраге.
  Ксения еще долго стояла на месте, а потом, одна, навсегда одна, двинулась прочь.
  
  Письмо А.Р.Багратова к Б.Р.Багратову 3 июня 1925 года.
  
  5 января 1921 года нам скомандовали общее построение к смотру. Случилось это почти в полдень, потому что Унгерн с утра был занят гаданиями с ламой, прибывшим третьего дня из Лхассы. Но капитан Веселовский, памятуя о приказании Унгерна произвести повальные обыски, и досмотр личных вещей офицеров, готовился к этой акции с утра, ясно представляя себе, что ежели он сорвет это дело, то спросят с него, и кивать тут будет не на кого.
  Лорх к обыску был готов вполне, и с саркастическим интересом наблюдал за тем, что происходит; я же несколько беспокоился тем, что Веселовский мог кликнуть в помощь меня, чего мне совершенно не желалось.
  На общем смотру приказали построиться с конями, навьюченными по-походному. И несмотря на то, что внимание личного состава всячески отвлекалось, многие стали подозревать, что дело, может быть, идет и к худому, и самые разумные повыбрасывали все лишнее на станах. "Архангелы" капитана Веселовского нашли в этих кучах выброшенного имущества немало интересного и поучительного, но решительно невозможно было установить, кто всему этому хозяин. Раздосадованные опричники ограничились тем, что подожгли все это добро, побрызгав его сперва светильным керосином для лучшего горения. Многие после этого тихо вздохнули и перекрестились - пронесла нелегкая!
  Так что те, кто пострадал, пострадали-то в общем из-за собственной жадности: не пожелали они прислушаться к голосу товарищей, и выкинуть к свиньям собачьим все то барахло, что было недозволенного в их походных вьюках. Разного попалось при досмотре, но выхватывали из строя только тех, у кого находили опиум, коноплю, или водочную настойку на опие - настойку специально проверяли доктора. Остальных, кто таскал на вьюке недозволенное имущество, "архангелы" не тронули, и для них все закончилось тем только, что покровянили им малость морды отделенные командиры - для острастки, и в будущую науку, чтобы больше неповадно было. Тех же, при ком нашли опиум и коноплю, сбили в отдельную кучу, и насчитали в ней человек с пятьдесят.
  Унгерн уж раньше все сказал Веселовскому, и тут только рукой махнул, приказывая своим подчиненным выразить его, фон Унгерна, волю. Воля же была такова, что уличенных в хранении и употреблении опия пороть плетьми до потери сознания, и непроизвольного испускания мочи и кала, но не больше, чем в сто плетей. В дивизии это называлось "ввалить до усрачки", хотя, собственно, это было инкарнацией обыкновенного прохождения сквозь строй, и новшества Унгерн здесь никакого не ввел.
  Веселовский принял на месте решение: пороть всех, прогоняя сквозь строй привязанными к крестовине, и пороть камчами, пока не упадут и не обгадятся, а тех, у кого много опиума нашли, тех уж драть шомполами на кобыле до смерти. Экзекуцию начали исполнять тут же.
  Отделенные и тут отличились инициативой: исполнять ставили не только самых отпетых, но и штрафных - когда-либо уличенных в каких-нибудь гадостях, коих было немало, и тех, у кого при нынешнем обыске нашли что-то порочащее. Так было вернее: уж штрафные точно стали бы делать дело на славу, за свой собственный страх, а совести у них и так давно не достало и на полушку.
  Да откуда там совесть? - Белое движение к тому времени уже закатилось, и на смену ему пришло движение черное, или, вернее - остался от Белого движения черный осадок. Господа офицеры образца восемнадцатого года - идейные монархисты, или либералы, люди в большинстве своем благородной души, но обиженные собственным народом, которому не сделали ничего плохого, действительно воевавшие за Отечество, или интеллигенты, знавшие, сколько горя принесет народу русскому эта тирания черни, боевые, закаленные Мировой войной солдаты, просто не находящие для себя возможности изменить данной присяге; культурные и честные люди, возмущенные зверствами большевиков, и даже мстители за Империю, которые уж отнюдь не стеснялись стрелять и вешать быдло пачками - долг платежом красен - эти господа офицеры полегли на полях сражений, или были так или иначе под корень истреблены красными, сидели в концлагерях, или уже жалко прозябали в каком-нибудь вонючем гетто в Константинополе, словом: и вовсе не существовали как тип человека под небом. Остались же на коне и при оружии в основном озверевшие и обиженные до ненависти к народу, вскормившему их, и к земле, их породившей, не понимающие себя в состоянии падения, движимые только жаждой мести головорезы и ухари, которых отнюдь не прошибало слезой от появившихся уже тогда слащавых белогвардейских шансонеток, зато трясло и корчило от еврейской речи, и первых же аккордов "Интернационала".
  Это были вскормленные Мировой войной, и выпестованные Гражданской демоны, терявшие свою невинность, выплевывая на брустверы куски своих легких в газовых атаках на германском фронте, и навеки обручившиеся с шашками и маузерами, самцы, женщин воспринимающие только как военную добычу, а золото - как эквивалент пролитой крови, словом - офицеры двадцатого года, которые знали только смерть, творили только смерть, стремились только к смерти, и даже думать могли только о ней же. Эти люди сами собой, по принципу стремления подобного к подобному, собирались у Семенова, Гамова, Анненкова, имея за плечами опыт Алексеева, Мамонтова, Каппеля, и, совершая свой путь к гибели или Радзаевскому*, кровавой своей удалью просто удовлетворяли собственное тщеславие, и ничего больше: они красовались в форме а ля прусские черные гусары под знаменами с адамовыми головами и бесплодными деревами из костей, и гриф "БАТАЛЬОН СМЕРТИ" был для них высшим молитвенным символом, так как русскому офицеру не была свойственна культура мистики, и он не мог дойти до идеи абсолютного отрицания Сущего и Справедливости; русский офицер останавливался на полпути - на культе собственной гибели, которую он желал и на все живое распространить за компанию, чтобы побольше забрать с собой в свой дрянной сосновый гроб, второпях и неглубоко закопанный в землю. Такие являлись как бы идейным ядром черных армий, в остальных же идейности было не больше, чем в мадагаскарских вольных корсарах XVI столетия. И в общей массе они все и действительно производили впечатление пиратов, сошедших с зыбких морей на твердую землю.
  И если семеновцы еще сохраняли вид регулярных частей, то у фон Унгерна под началом была уже орда, сдерживаемая в своих порывах откровенного бандитизма только казнями и палочной дисциплиной, но тем не менее: унгерновцы шли воевать только затем, чтобы не бездействовать, так как ничего, кроме как метко стрелять, рубить головы с маху, до рвоты наливаться сивухой, жрать все, что можно сожрать, и еть все, что движется, о двух ногах, и женского пола (женского, впрочем, и не всегда), люди Унгерна не умели, и, что самое главное, ничему и не желали учиться. Кто разумом, кто шестым чувством, но все эти башибузуки, как называл их Лорх, понимали, что нигде и никому они даром не нужны, и все давно мертвецы, хоть и коптят еще небо зеленой самоплясной махрой и прочим всяким зловонием.
  Эти уже не стеснялись открыто грабить, и, собственно, затем и шли снова воевать - это был для них привычный, и довольно прибыльный труд, который был куда завиднее труда землепашца (для нижних чинов), или харбинского вышибалы - для офицеров. Нет, эти все жили только одним ожиданием: когда кончится их неприкаянная жизнь, и они найдут покой и последнее пристанище, для которого они равно предпочитали и даурскую землю, и сибирскую, и монгольскую степь. А если уж возвращаться в Харбин, то не помирать там с голоду, тоскуя о Родине, а прожигать жизнь, соря золотом направо и налево, даже не заботясь отмывать это золото от крови. Впрочем, золото это почти всегда всасывали в себя бездонные китайские опиекурильни, где отнюдь не привыкли бояться крови. И здесь ее никто не боялся: мало тог, что палачи, не боялись и сами казнимые.
  Проводилась экзекуция торопко, без барабанного боя, и всяких торжеств, а построили всех без рубах одного за другим, привязанными меж двоих поводковых на разряженных карабинах, да в зубы дали им закусить поясные ремни, чтобы языков не поотгрызали, и - пошли.
  Офицеры наблюдали за этим делом спокойно - отчасти оттого, что к подобному давно привыкли, а отчасти - по злобе своей вообще уже на все мужицкое сословие. Никто не всплакал, никто не загорюнился, все было правильно. Но от беды только беда родится - в воздухе уже начинала виться ненависть к командирскому составу, и того гляди - как бы не сегодня, так завтра казачки и азиаты не взялись бы за шашки, и не порубили бы отцов-командиров в капусту за все хорошенькое. Нижние чины жаждали хоть какой-то солидарности - доброе слово и кошке приятно - и в этом именно заключалась та любовь, которую вызывал в казаках Голицын, да только Голицын был уже не при делах, и казаки без сдерживающего фактора стали поскрипывать зубами да посверкивать глазами.
  Лорх смотрел на экзекуцию так же совершенно непринужденно, покуривая папироску, но в своей непринужденности хватил, по своему обыкновению, через край: напевал себе под нос дурацкую песенку, где-то им прихваченную, или тут же сочиненную на ходу:
  
  Чижик-Пыжик водку пил - хер до неба отрастил!
  Испугался, бросил пить - значит, так тому и быть!
  
  Стоящие рядом все это прекрасно слышали, и по глазам их было видно, что именно они думают о Лорхе, но как всегда - никто и слова не сказал, только все как бы непроизвольно от Лорха отодвинулись.
  Многие мысленно величали при этом Лорха мерзавцем, ничуть того не понимая, или не желая понимать, что сами они - те же мерзавцы не лучше, а то и похуже Лорха. Только этим Лорх и утешался в глубине души своей, ибо каждый, даже Лорх, всегда нуждается в самоутешении.
  Казаки пороли несчастных хоть и не мочеными камчами, зато ухарили от души, и с долгим потягом, да и камчи у них были не монгольские, а по обычаю забайкальцев - долгие, на трех ремнях, с оплетением под змееву кожу, и с подплетенными в кончиках свинцовыми чушками. Камчи эти оставляли на натянутых спинах по первому разу - плетенчатые рубцы, взмокающие тут же кровяными каплями, а уж по второму удару в то же место кожа лопалась почти до мяса, и хлопья летели в стороны. Но не это было самое худшее - камчи, годные не для верховой езды, а волкам на скаку хребты перешибать - сам раз видел, как перебили такой камчой пастушьему псу морду - эти камчи не только кожу в клочья рвали, но и оставляли за собой тяжелые внутренние ушибы, и видно было, что у тех, кто прошел уже далеко сквозь строй, на ртах кровь: не пена кровавая от раскусанных языков, а алая - от кровохаркания. Густой вой и мат разносило ветром от каре - пороли все казаки, монголов не поставили, те бы сразу убивали насмерть - и пяти минут не прошло, как семерых уже выволокли вон из строя вроде мешков с трухой: без памяти, с полными исподниками, и принялись отливать водой, катая по земле, и замешивая кровавую хлопь на их спинах их же собственным текучим дермом.
  Когда вытащили уже многих, то обнаружилось, что трое умерли, остальных же санитары поволокли к докторам. Еще много было тех, кто был плох, и вместо докторов им скорее надобен был поп, какового тут же и распорядились позвать: дивизионный иеромонах был в стане, его на экзекуцию не пригласили, дабы не подвергать волнению, и не нарушить мира и покоя в аскетической душе батюшки. А вот дивизионные ламы были все налицо, но эти не спешили к умирающим: отпускать грехи и давать напутствие на дорогу в рай у монголов было как-то не принято, и последнюю помощь ламы оказывали уже одним своим присутствием, невозмутимо наблюдая за живодерством, и благочестиво размышляя о том, что в будущей жизни их несчастных подопечных тоже, наверное, будут драть как сидоровых коз, и ничего с этим не поделаешь - так уж мир устроен.
  Но тех, кто не выбыл раньше, проволокли все-таки сквозь весь строй, повернули, и стали решать: пороть ли их дальше до предписанного результата, или наказание на этом прервать. Наказуемые уже даже хрипеть не могли, не то что голосить о милосердии, и Веселовский, видя это, порешил наказание считать законченным, с чем согласился и Унгерн, и блюющих кровью казаков и калмыков отвязали, и поволокли так же лечиться от ран, полученных ими от своих же товарищей.
  На этом экзекуция была закончена, и полкам был отдан приказ разойтись.
  
  Вот и все, что не дает мне покоя из моего прошлого. Не много, не правда ли? Да и я так же думаю.
  С остальным я примирился, и незачем тебе знать все это.
  Искандер.
  
  Письмо А.Р.Багратова к Б.Р.Багратову 21 июня 1925 года
  
  Диви-зи-он! Походной колонной! Поэскадронно! Правое плечо вперед, рысью, ма-а-арш-марш!
  И так далее.
  Выше голову, Ветер! Мы еще в Москве с тобой будем!
  И в Петербурге обязательно встретимся. Все, и Рокшан наша - тоже.
  Твой любящий брат: Искандер Багратов.
  
  Письмо Б.Р.Багратову от неизвестного 22 июня 1925 года.
  
  Брат Ваш Александр Романович скончался сегодня в пять часов пополуночи. Ожидаем инструкций.
  
  
  Письмо И.А.Капеляна к И.А.Раппопорту 6 февраля 1944 года.
  
  Здравствуй, комиссар.
  
  Как ты там? Давно не было от тебя ничего, хочу знать, как ты там выздоравливаешь. Я вот ничего, даже хочу похвастаться перед тобой: жизнь моя, вроде бы, пошла в гору. Полк вот на фронт везу, полк получил.
  И в смысле личной жизни: был в отпуске, Машка совсем ох..ла было: выгнали меня со своим бычком из собственной комнаты - нормально? Нет, не то чтобы силком, но там же и места нет, а я что - Еся Брик, слушать их охи и вздохи? Нет места, так и я ушел. И тут на меня просто с неба свалилось.
  На улице меня поймала. Баба, скажу я тебе, Илья - огонь! Красивая, при месте, из одного окна - Площадь Красная видна, из другого - стройки социализма. Старше меня, ну да х... ровесников не ищет, тем более, что в смысле е...и - такой ас, куда там героический летчик И.Кожедуб - кого тебе хочешь под койку загонит! Я еле жив уполз в часть. И вообще - люблю ее, кажется. Все о ней думаю.
  И не суди меня, комиссар: тут всякий скажет, что устраиваюсь, тем более, что устраиваться мне надо, ну да, так и есть, и что плохого? Раз так везет, пусть везет дальше, почему нет? Всю жизнь - давай-давай, на работе - план, дома - получку, а Давай х... подавился. Хочу жить как человек, быть бы только живому.
  Будь здоров, Илья. Пойдешь на поправку, забеги к моей, посмотри, она и тебя обиходит, заодно твое мнение хочу знать. Адрес ее: Москва, Марос.6-24. Зайди, скажи - мой друг, узнать обо мне, прием гарантирую царский. И, быть может, присядешь в хорошем месте службу дослуживать.
  Бывай. Воевать еду.
  Иван.
  
  Письмо К.Р. Багратовой Б.Р.Багратову 22 июня 1944 года.
  
  Не удивляйся, Борис, что твои люди нашли в твоем самом секретном тайнике это письмо от меня, да еще и зашифрованное твоим личным шифром - я тоже могу показать зубы, да и давно пора. На этой пленке будет много чего, а с кем мне еще поделиться, как не с тобой - ты все, что у меня осталось! Это, братик, рассказ о том, что было. Ты хотел вывести меня из равновесия? Да, ты сделал это.
  Помню, ты мне прислал копии писем Искандера, я понимаю так, чтобы доставить мне боль? Ты любишь, когда твои братья поверяют тебе свои сокровенные тайны? А сестры? У меня есть сын и дочь, и еще ты, но тебя уже нет. Прочти мой рассказ, и знай, что расплата близко, и теперь не только П.С. и Б.К. твои личные враги, но и я, К.Б. - тоже. Ты отнял у меня все, ибо я забыла своих детей. Читай пленку. С подлинников. В своем изложении стараюсь повторить стиль Искандера. В твою литературную коллекцию от твоей талантливой сестрички. А ей - расстрельная литера, если ты захочешь. Сделай одолжение - не боюсь.
  
  Копия микрофильма с рассказом К.Р.Багратовой.
  
  - Так, это утром передадите, - распорядилась я, запечатывая пакет, и накладывая на него свою личную печать.
  Секретарша кивнула:
  - Так точно, товарищ майор госбезопасности.
  - Можете быть свободны, - я сцепила руки над головой, потянулась, - Хотя, куда вы в такой час? С утра вас отпущу. Отдохните.
  - Не надо, Ксения Романовна. Что мне там делать? И столовку пропущу.
  - Как знаете. С Мачневым меня соедините тогда, не трудно вам?
  - Ясно.
  Валера Мачнев был при мне порученцем, охранником, шофером (обычным шоферам я не доверяла). Был и любовником, было дело, но мы быстро прекратили это, не захотели портить отношений.
  Зазвонил телефон.
  - Слушаю, Рэмалис.
  - Мачнев. Это я слушаю...
  - Молодой человек, вы нахал! Три наряда на службу вам, в мое распоряжение.
  - Да я всегда готов, Ксения Романовна. Чего душенька пожелает?
  - Отсюда.
  - Машину вашу брать?
  - Да, сделай такую милость.
  - Спускайтесь. Буду на улице.
  - Очень хорошо.
  Я не торопясь оделась, спустилась вниз, и села в подъехавшую машину.
  - Здравия желаю, - приветствовал Валера.
  - Соскучился?
  - Можно я не буду отвечать на провокационные вопросы начальства?
  - Сколько времени? Этот вопрос не провокация?
  - Три тридцать.
  - И что ты не дома?
  - Это вопрос?
  - Нет. Ты ждал меня. Тебе нравится утром уезжать на ЗИСе 101. Девочки, наверное, в восторге.
  - А как же! - От Валеры недавно ушла жена. Не выдержала. Валера держался молодцом. Были неприятности, но я их нивелировала. А бывшую жену Валеры оформила на "минус"**.
  - Куда вас? Домой? Или к Феликсу?
  - К какому смотря, - я прищурилась на памятник Дзержинскому.
  - Нет, не к тому.
  - А мой что, деревянный?
  - Это вам виднее. Хотя вкус у вас хороший.
  Я рассмеялась, и потрепала Валеру по волосам:
  - Молчите, хулиган! И не хвалите себя, это нескромно. Что по Сводкам?
  - Есть все поводы для оптимизма. И для Феликса. Так что?
  - К Феликсу. Если тебе не трудно.
  - Что мне может быть трудно? Машина - зверь! А подарок? - Валера тронулся, и стал сворачивать на Пушечную, - Где возьмем?
  - Эх, да. Что делать будем?
  - У меня есть бутылка голландского джина. "Хайбол". Но дома. Но это ж по дороге. Могу выдать. Спишем как оперативную трату.
  - Не жалко?
  - Для вас?
  - Да нет, ведь не для меня...
  - Так это для вас. Мне не жалко. Было б лето, я б еще и клумбочку ободрал...
  Валера был знаменит на весь главк тем, что обдирал какие-то никому не известные городские клумбы, и задаривал меня огромными букетами. Раз его даже за это определили на десять суток в Алешинские казармы.**
  - Ну, хорошо. Я в долгу не останусь. А клумбы ты больше не обдирай, ладно?
  - Это почему?
  - Это государственная собственность, мародер несчастный.
  - Мне можно... Я для государства больше пользы приношу, чем вреда... Знаете, живет у нас такой часовщик, по антиквариату, ну, и спекулянт, естественно, и зовут его Аарон Моисеевич Лихтенкласт. Старый греховодник, все по молоденьким, самому-то под шестьдесят...
  - Это ты к чему?
  - А вот вы слушайте. Пошел он как-то к любовнице, двадцати двух лет, кстати, жила она, да что жила, и сейчас живет на Чистых прудах. А там бульварчик...
  - Знаю.
  - Угу. Ну не было у Лихтенкласта денег, а к любовнице ж надо при всем блезире, вот он и решил тоже клумбу ободрать, и этак гоголем к любовнице явиться. Ну, стал драть, днем причем, а человек старый, неповоротливый, ну и надрал букет, распрямляется, а его два "пахаря"** ожидают, и так пальчиком подманивают, мол, сюда иди, старый пень. Тот подходит, куда ж бежать, в его-то годы, да с его-то пузом! Ну, слово за слово, пальцем по столу, плати, старый, штраф, а Лихтенкласт, я уж говорил, не при деньгах был. Ну, говорит, деньги дома. Мильтоны ему - так пошли домой, за деньгами, дорогуша! Ну, делать нечего, так и пошли.
  Приводит он их домой, звонит в дверь. Открывает жена. Так представьте: стоит перед дверью Лихтенкласт, за ним, так, выглядывают из-за плеч, два мильтона. А Лихтенкласт с букетом тюльпанов. Протягивает их жене, и говорит следующее: "Розка, я тебе тут смотри какой букет купил" - показывает на мильтонов, и продолжает: "А деньги вот им отдай!"
  Я расхохоталась:
  - Это же анекдот, Валера! Ну признайся, анекдот?
  - А вот нет! Истинная правда.
  - Так они что, штрафом обошлись? Или оформили его по "семь-восемь"?
  - Да нет, обошлись. Так что жив-здоров Лихтенкласт, и нам того же желает.
  Валера подъехал к своему дому, вышел, не глуша мотора, и отправился к себе на квартиру за бутылкой. Вернулся быстро, положил пакет на заднее сиденье, и обрадовал:
  - В одиннадцать завтра быть вам в главке. То есть сегодня.
  - Одолжил, что сказать!
  - Может, домой? Выспитесь...
  - Нет. Я уж настроилась.
  - Сочувствую.
  - А не завидуешь?
  - Если я сказал "сочувствую", значит я сочувствую.
  - А не ревнуешь?
  - Ревную, конечно. Но кто я, а кто вы...
  - А что пакет-то такой большой?
  - Там яблоки еще.
  Я покачала головой:
  - Какой ты, Валера! Благодарю.
  - Незачем. Начальство любить надо.
  - Любить тебе надо девочек молоденьких.
  - Это понятно. Ничего, будут и на моей улице танки.
  - Какие танки?
  - Т-34. Шутка это, Ксения Романовна.
  Я вытянула ноги.
  - Устала, - призналась я.
  - Вижу, - отозвался Валера, - вот я и думал, что домой.
  - Да ладно! Что я, там не отдохну?
  - А вы туда отдыхать ездите? Если так, дело плохо: раз так приедешь, а места тебе и нет!
  - Типун тебе на язык! И что б он у тебя отсох!
  - Горькая правда жизни, товарищ майор госбезопасности. Я вот уже поимел такую радость.
  - Опять?
  - Не опять. Снова.
  - А к доктору тебе не надо?
  - В смысле?
  - Ну, триппер...
  - Шутите? А и верно, шутите надо мной, дураком.
  - Извини. Сорвалось.
  - Да ладно. Вы вся такая. Что не вижу, не взыщу, а увижу - не спущу. Подъезжаем, - сказал Валера, заруливая за дом.
  - Ага, - кивнула я, и стала разминать руки.
  - А как он реагирует, что вы на такой машине подъезжаете?
  - Никак. Не спрашивает. А что такое?
  - Он знает, вообще, кто вы?
  - Тоже не спрашивал. Знает, что замужем. Это все. Просто любит.
  - Ну, разве возможно иначе? Э, эт-то что за номер?
  - А что?
  - Да в окне! Танцы-шманцы... Ксения Романовна, не хочу вас расстраивать...
  Я посмотрела сама:
  - Вижу.
  - Танго в голом виде! Это номер! Куда там Америка...
  - Да вижу.
  - Может, он женимшись, пока мы Родину защищали от внутреннего и внешнего врага?
  - Может. Поехали на хрен отсюда.
  - Стоп, стоп! Я погляжу... - Валера долго смотрел, бурча: - Экой, слушай, красавец! Фербенкс, да и только... Вот прав я был...
  - Ты всегда прав, - подтвердила глухо я, - Лет двести назад тебя бы на костре сожгли.
  - Да... и настроение безнадежно испорчено. Может, мне ему в морду дать?
  - Чего ради?
  - Нет, этого так оставлять нельзя, Ксения Романовна! Это что ж мы, сейчас проглотим слюни, и пойдем, что ли? Это не дело... Во, слушайте, мы его девушку сейчас завербуем! Точно!
  - Куда это?
  - В стукачки-с, вашество. Арестуем, и проведем политбеседу. Как идея?
  - Да шел бы ты, Валерик, знаешь...
  - Знаю. Я уж раз пошел, так до сих пор тошно. Ну сделайте это ради меня, а?
  - А что делать?
  - Сейчас звякнем ему с автомата, что вы сейчас подъедете. Типа срочно надо пару слов сказать.
  - А он скажет...
  - Ничего он вам не скажет. Он, крыса тыловая, шмару свою вмиг на улицу выставит, потому что кто вы, и кто она? А мы ее внизу перехватим. Я ее фотокарточку на всю жизнь запомнил. Ну а дальше мое дело, только не смейтесь, ладно?
  - Да мне, в общем, не до смеха, - вздохнула я, хотя меня душила горькая обида. Муж на фронте, с ППЖ своей, а я тут что буду делать? Опять брата вспоминать, которого здесь не только б к стенке поставили, а и до стенки б не довели... Мне хотелось достать "парабеллум", и начать стрелять во что ни попадя, и последний патрон - себе в голову. Впрочем, еще не хватало, из-за этого ходячего приложения к собственному х..., глупость какая! И идея Валеры мне начинала нравиться.
  - Первый пошел! - и Валера газанул с места.
  Вслед нам из окна полетел недокуренный бычок.
  - А, кстати, - Валера протянул мне пачку папирос, - Закурим? Коллега?
  Я закурила.
  - А что не спрашиваете, почему коллега?
  - И так знаю.
  - С вами страшно разговаривать. Ладно, выше нос! Сейчас ухохочемся. У нас же внутри пламенный мотор!
  - А их то что внутри не интересует. Их - что снаружи. Или под юбкой. В твоем случае - в штанах.
  - Ну, Ксения Романовна, вы только циничной не становитесь, ладно? Подумайте, новость какая! Как целка на выданье, право слово! Идите, звоните.
  - Целка? Правда, это новое в моей биографии. Иду, звоню.
  Я действительно позвонила. Дошла и до этого.
  - Да? - ответил Феликс.
  - То есть ты не спишь?
  - Знаешь, это мне напоминает один старый анекдот. Про ханыгу в три часа ночи. - Феликс весело рассмеялся.
  - Ого! Ты, никак, не рад?
  - Обижаешь! Я и не рад? Откуда ты, прекрасное дитя?
  - Сорок минут до тебя. И я сейчас приеду.
  - Да? А позвонить раньше не могла?
  - Ты не один, что ли?
  - Да один, один.
  - Срочно надо поговорить.
  - А о чем?
  - Не телефонный разговор.
  - Ого! Это уже интереснее. Ладно, я завтра высплюсь. Давай, приезжай. Жду.
  - Ну что? - вопросил Валера.
  - Ждет, - пожала плечами я.
  - Эх, слушайте, ну мужики пошли! Ладно бабы, но мужики! Кормят его хорошо. Пулей туда! Берем клиентку!
  Клиентка, впрочем, вышла не сразу. Но вышла. Валера шагнул к ней навстречу из темноты.
  - Здравствуйте.
  - Я милицию позову! - отозвалась клиентка.
  - Не надо, это не стоит. Документики ваши предъявите, пожалуйста.
  - А вы кто такой, чтобы я....
  - Старший лейтенант Мачнев, госбезопасность, - Валера достал удостоверение, - Вам видно? Или пройдем под фонарь?
  - Н-нет... Не надо. А... что такое? В чем дело?
  - Документы предъявите, пожалуйста, - задушевно попросил Валера.
  - Да, пожалуйста...
  - Паспорт гражданина, - торжественно объявил Валера, - Гражданки. Гражданка Ибадова Наталья Резвоновна. 1916 года рождения, ранее не судима, азербайджанка... развелось вас... Замужем. Муж, наверное, на фронте... Да-с. Откуда идете?
  - Я?
  - Не я же! Из квартиры 22, я так понимаю? Отвечать!
  - Да.
  - То есть от гражданина Шакурова Феликса Александровича. Или нет?
  - Н-не знаю...
  - Что, не знаете, как гражданина зовут?
  - Как зовут, знаю. А вот отчества не спрашивала.
  - Проститутка?
  - Нет. Но отчества я не спрашивала.
  - Тоже верно. Зачем голову грузить? И чем занимались там?
  - Я думаю...
  - Думать будете в ДПЗ! Вам дадут время, я вас уверяю! Чем занимались, спрашиваю?
  - Э-э-э-э... были близки...
  - Во птица Феникс! - изумился Валера, - да вы скажите - поролись, я пойму.
  - Какое вы право...
  - Да такое. Да, друг мой, а неважнецкие ваши дела. О чем разговаривали?
  - Да ни о чем, - Ибадова шалела от Валериного напора.
  - Что, молча поролись? Вы с уголовным кодексом знакомы?
  - Нет, а что?
  - То есть не знаете, что бывает за дачу ложных показаний?
  - Да правда, ни о чем таком...
  - Политику не обсуждали? Анекдоты не рассказывали? Отвечать быстро!
  Мне стало противно это аутодафе, и потому я кивнула Валере, и пошла в подъезд.
  - Куда это она? - забеспокоилась Ибадова.
  - Туда, туда, - подтвердил Валера, - К гражданину Шакурову. Будем брать, как говорится.
  - За что?
  - Здесь вопросы задаю я. А вы вопросы на очной ставке зададите!
  Я поднялась на третий этаж, позвонила. Феликс открыл.
  - Проходи. А что это ты, без бутылки?
  - В машине забыла, - я оперлась о стенку узкого коридорчика, склонила голову к плечу, - Дела появились.
  - Какие дела?
  - Ибадова Наталья Резвоновна. - Феликс побелел, - Она сейчас внизу моему сотруднику показания дает.
  - Какие показания? Какому сотруднику?
  - Где была, что делала...
  - А почему она вам дает показания?
  Я улыбнулась:
  - В тебе есть одна хорошая черта: ты никогда не лазал по моим карманам. И не нашел вот этого, - я достала свое удостоверение.
  Феликс схватился за сердце, и сел на стул.
  - Что молчишь? Сказать нечего? Тогда не говори ничего.
  - Мне... собираться? - хрипнул Феликс.
  Я посмотрела на него долгим взглядом. Долго молчала, щуря глаза. Потом зажмурила их, и потерла пальцами.
  - Да. Собирайся.
  - А санкция?
  Я улыбнулась. В груди отпустило, и все сразу прошло. Как не было.
  Опять мое время было потрачено зря. Не на свое. И опять утром придется обнимать воздух. Впрочем, лучше воздух, чем такое!
  - Надо будет, будет и санкция. На фронт собирайся. На фронт. Неделя тебе. И я проверю. Вопросы есть?
  Вопросов у Феликса явно не было.
  
  Я спустилась вниз. Ибадова еще корчилась перед Валерой.
  - Пшла отсюда, - гадливо кривясь, рявкнул все понявший Валера, - Исчезни. И не вспоминай про это дело. А то законопатим, куда Макар телят не гонял, за разглашение государственной тайны. Ну, что не понятно? Марш!
  Я улыбнулась:
  - Понял ты верно.
  - Эх, мало, - пожалел Валера.
  - Ладно. Повеселились, и будя. Домой.
  - Тоже верно. Вы пожрать там не взяли?
  - С чего?
  - А как же? Трофей с территории противника.
  - Это ты мародер, а я не приучена. У меня не то воспитание.
  - Больно хорошее у вас воспитание.
  Поехали домой. Гнали машину на полной скорости. В голове моей вертелось слово "мародер". Но к чему? Я обернулась, увидела пакет с джином и яблоками.
  - Подарочки, - угадал ее движение Валера, - От союзничков. И не пригодились.
  - Тормози. Немедленно!
  Валера затормозил, и вылез из машины. Вышла и я. Военный, куривший у автобусной остановки, повернулся. Я подошла к нему:
  - Здравствуйте.
  Военный хмуро окинул меня взглядом.
  - А вы кто такая? Документы?
  Я, улыбаясь, показала. Военный отдал честь:
  - Виноват, товарищ майор госбезопасности.
  - Теперь уж вы ваши, что ж.
  - Прошу. Да, конечно...
  - Капелян Иван Алексеевич? Иван Алексеевич... И что здесь делаете в такое время?
  - Думаю куда идти. Но идти, в общем-то, некуда.
  - И города не знаете?
  - Я москвич. Знаю. Да там написано.
  - Ну, возьмите. Не буду читать. А почему некуда идти?
  - А! - военный махнул рукой, - Неважно это.
  - Хорошо, пойдемте.
  - Что?
  - Садитесь в машину.
  - И оружие сдать?
  - Не надо, у меня свое есть.
  - То есть я не арестован?
  - А что, есть за что? Ну, это мы проверим, конечно. Но сейчас вы не арестованы.
  - Но тогда в чем дело?
  - В том, что вы промокли. Как минимум. Марш в машину, что вам не понятно?
  Валера хмыкнул, и полез за руль.
  - К тебе, Валер, - приказала я.
  - Что в пакете? - поинтересовался Иван Алексеевич.
  - То, что вам поможет. Не вижу под дождевиком ваших погон.
  - Майор Капелян, командир 118 стрелкового полка. В отпуске. 10 суток.
  - Вот так бы сразу. Поехали.
  
  - Хорошо живете, госбезопасность! - определил Капелян, прочитывая надпись на бутылке.
  - Не дерзи, пехота, - отозвался Валера, который в кухне нарезал сервелат, - С тобой же делятся. И это все лендлиз. Положено - получаем.
  Я сидела на диванчике, откинув голову, и заложив руки на затылок. Капелян кинул несколько косых взглядов на мою грудь.
  - Смотрите уж прямо, - засмеялась я, - Что вы как мальчик!
  Капелян смутился:
  - Простите, товарищ майор госбезопасности.
  - Это вы простите. Но я этого не могу спрятать. Некуда. Меня Ксения зовут.
  - Я знаю. Прочитал.
  - Слушайте, сядьте уж вы. Без вас справятся.
  - Да, спасибо.
  - Распакуй бутылку, военный, - скомандовал из кухни Валера, - Несу "бациллу". Сало употребляешь? Немецкое? Которое для парашютистов? А то колбасу всю дама приест, она больше суток не ела.
  - Немецкое? Не пробовал.
  - Замечательное сало, скажу я тебе!
  - Это тоже лендлиз?
  - Да. Немецкие братья нам сбрасывают. На парашютах. Вместе с парашютистами.
  - А ножей немецких парашютных не сбрасывают?
  - "Кампмессер"? Достану я тебе.
  - Вот спасибо скажу. Хорошие ножи!
  - Ладно. Ну, что? Наливай, майор. Со встречей!
  - Со встречей, чекисты. Рад знакомству.
  - Нечто?
  - Угу-м. Я людей с первого взгляда распознаю. Если захочешь на фронт, пиши мне, возьму тебя к себе особистом.
  - А что, свой - дерьмо?
  Капелян пожал плечами.
  - Так дерьмо? Отвечай.
  - Редкое.
  - Напишете мне его фамилию, - сказала я, - Я проверю.
  - Так я ничего и не говорил.
  - А я и так все поняла.
  - Не буду я писать его фамилии.
  - И не надо. Сама узнаю. Так мы будем пить? Рука устала, и слюни текут.
  - От кого? - сострил Валера.
  - От колбасы, юноша. От колбасы.
  Выпили. Капелян крякнул, задохнулся, и вытер рукой слезы:
  - Однако! Не ожидал.
  - Осторожней с этим, военный. Еще и в голову ударит. Сало жуй.
  - Жую.
  - Так что у вас случилось? - поинтересовалась я.
  - А что там могло случиться? - развел руками Валера, - Приехал Ванька домой, к жене, а дома другой мужик живет. Ванька, как всякий порядочный человек, повернулся, и пошел. И как всегда: квартиру жене, развод, и все такое прочее. Что нового-то?
  - Блядь, - выразился Капелян, - Жди меня и я вернусь. Прав, стар-лей, прав. Беру тебя к себе особистом, цены тебе нету!
  - Ладно, майор, уговорил. Засиделся я тут. Если начальство отпустит.
  - Начальство? - повернулся Капелян, - А кто начальство?
  - А ты что, кого знаешь?
  - Начальство я, - пояснила я.
  - Отдадите?
  - Давай на ты.
  - Отдашь?
  - Эк ты хват!
  - Я серьезно. Мой полк на переформировании. У меня еще и комиссара нету.
  - А комиссаром меня?
  - Это нет. Я в тебя втрескаюсь по уши. И какое это будет к бую единоначалие?
  - О! Речь не мальчика, но мужа. Выздоравливаешь.
  - Я и не болел ничем. Мне и болеть нечем. Я с сорок первого, хватил, достало до печенок.
  - По второй?
  - Наливай. Сейчас будем про войну меня расспрашивать?
  - Что?
  - Ну, рассказы фронтовика?
  - Зачем?
  - Да обычно так.
  - Не нужно. Сиди, грейся. Как пополнят тебя?
  - В комплект, надеюсь. И мальчишками, как всегда. Жалко их, в расход все уйдут. Пацаны, жизнь не дорога, и в башках одни иллюзии. А, тебе что? У тебя дети есть?
  - Двое.
  - Вот у меня, слава богу, нету.
  - Жена молодая?
  - Нет у меня жены. Да, молодая.
  - Плюнь.
  - Уже. Но обидно.
  - Ну, это понятно... и куда теперь?
  - Как куда? Завтра литеру возьму, и в часть. Куда мне?
  - А отпуск?
  - А, хер бы с ним!
  Я встала, прошла к окну. Подумала.
  - Нет, это не дело, - достала ключи от своей квартиры, положила перед Капеляном, - На-ка, майор.
  - Это что такое?
  - Сам не видишь?
  - Вижу. Ключи. Зачем?
  - Отпуск проводить будешь. Весело и счастливо. Маросейка, шесть, двадцать четыре.
  - Это у кого?
  - У меня.
  - И что, не стесню?
  - Нет. Ты небольшой. Место найдется. И квартира казенная. Я вообще из Ленинграда. Но пока война...
  - А муж?
  - А муж на фронте.
  - Вот здорово!
  - Ничего, у него там все в порядке. И потом, спать в одной постели я тебе еще не предложила. Но если сам попросишь, не откажу.
  Капелян ошалело посмотрел на меня. Я расхохоталась. Капелян отвалился на стуле, завел глаза в потолок, и, улыбаясь впервые за нынешний день, сказал:
  - О господи! Я уж отвык. Как же хорошо дома!
  
  
  "Здравствуй, Ксения, солнышко мое!
  Пишу урывками, сама знаешь, какое теперь время. Даже и не знаю, о чем писать, так что лить воду не буду, кому это надо? Все вроде хорошо, но письмом много не сообщишь, хоть оно и не по почте идет, да, офицера моего накорми, пожалуйста, но ТОЛЬКО НАКОРМИ, знаю я тебя! Ну, скажу, что снаряжением доволен, дали все новое, автоматы, пулеметы ручные, ПТРы магазинные, орудия противотанковые, так что бить врага будем от души, я им не завидую. Людьми тоже доволен, хорошие, я прямо рад. Валерка мне очень помогает, вообще, парень золотой, и всех насквозь видит, так что, если кто сволочь, его сразу боятся, чем себя и демаскируют. Много говорим о тебе, он тебя очень любит, что считаю своим долгом сообщить, хотя оно и не в моих интересах, да он и молокосос. Впрочем, что же - все под смертью ходим. Кого ты нашла себе вместо Валерки, вот он интересуется. Волнуется за тебя. Ты понимаешь, наверное, о чем он волнуется.
  Здоров, сыт, одет, обут, и скоро выезжать.
  Буду жив - приеду. И выкину твоего мужа в форточку, будь он хоть сам черт с рогами, выкину, знай. Я такой.
  Люблю. Твой И. Капелян. Ответь мне."
  
  "Иван, ты осторожнее, твое письмо хоть сейчас подшивай. Костю твоего накормила, сейчас он спит на диване, и сапогов, поросенок, не снял. Письмо ему кладу в планшет, а самой бежать надо. Хочу, чтобы ты был жив. Береги себя, и Валерку. А то у меня без вас никого не останется. Да, тебя с подполковником, скоро узнаешь, а откуда я знаю, не спрашивай. Будешь в Берлине, передавай мой привет Адольфу Алоизовичу, если тебя раньше в отпуск не пустят. А пустят, знай, что жить ты должен в своей квартире, твоя благоверная с хахалем укатили в Коканд, там сытнее, там они и останутся. Не скучайте там.
  К.Р."
  
  
  - Ну что, Ксения Романовна, вот он я.
  - Давай я тебя поколочу, Николенька, изображу взыскание. Только прибыл?
  - Только-только. На доклад завтра, к Самому. И вот к вам. То есть я паек получил, и думаю, куда бы это водку девать? То есть...
  - То есть хочешь со мной выпить? Так и говори.
  - Так и говорю. С вами.
  - Это признание в любви?
  - Это больше. Тот бросок ножа, что вы мне показали, это что-то вообще. Не он бы, я б жив не был. Но нож так там и остался. Не хватило времени забрать.
  - Я тебе другой подарю. Настоящую финку. Финскую. Не самопал. Проходи.
  Старший лейтенант Костя, который заехал от Капеляна, внезапно вскочил с дивана, и схватился за планшет:
  - Сколько времени? Мои встали.
  - Двадцать два пятьдесят. Успеешь, успеешь.
  - Да мне в одно место надо...
  - Ночью? И как это место зовут?
  - Врет, - определил Николай, - никуда ему не надо. Кто он вообще такой?
  - Валеркин сослуживец. Из его полка.
  - А! Что такое? Мачнев в войска ушел?
  - Просился очень. Не могла отказать. Придется тебе вместо него побыть.
  - Товарищи... - начал было Костя.
  - Помоги распаковать, дурошлеп, - улыбнулся Николай, - Эх, молодо-зелено! Давай знакомиться: Никулин**, капитан госбезопасности. Николай Святославович, для тебя. А ты кто?
  - Старший лейтенант Гуров, Константин Сергеевич.
  - Но не Станиславский?
  - Чего?
  - Эх, Котька ты еще, а не Константин Сергеевич! Однако, смотри ты, стар-лей уже! Ну, доставай из мешка...
  - Да, и у меня есть...
  - Себе оставь. У меня много.
  В мешке было целое богатство.
  - Ого! - изумился Костя, - Это откуда ж такое?
  - Со склада.
  - И у меня со склада, но у меня...
  - А мне за особые заслуги.
  - А! Вы с фронта?
  - Ну, вроде того.
  - И где ж воевали?
  - В казачьем полку.
  - У Доватора?
  - Нет. У Павлова.
  - Это кто ж такой?
  - Тебе какая разница?
  - Может, я хочу? Я ж с Кубани...
  Я повернула Костю к себе, посмотрела в глаза:
  - Не советую я тебе это, мальчик. Немецкие погоны придется носить.
  - Какие немецкие?
  - А Вермахта. Они предатели.
  Костя потряс головой:
  - Что-то я ничего не понял.
  - А надо? - ухмыльнулся Никулин.
  - Да хотелось бы.
  - Встретишь их. Что-то вроде власовцев. Встретишь, от меня привет передавай. И хватит об этом. Это, вообще-то, государственная тайна. Ты водку пить умеешь?
  - Приходилось и спирт.
  - Приходилось? Гляди какой взрослый. А баб любить? Только честно?
  Костя густо покраснел. Никулин рассмеялся.
  - Ясно! А еще стар-лей. Так вот, не разговеешься, так капиташку не дадут! Капиташку только впендюрившим. Так что срочно. Вдуй какой-нито медсестренке. По самые уши. Давай, разливай.
  - А! Так вы в разведке были?
  - Вот какой упрямый! Сказано - хватит! Разливай, парень.
  Костя явно мешал, но куда ж его было девать? Автоколонна выходила в пять ровно, с окраины, мы с Никулиным переглянулись, и Никулин стал чаще подливать Косте. Через час Костя заклевал носом, и был уложен баиньки.
  - Жаль парня, - сказал Никулин, - Так башку ему оторвет, а он девку никогда не пробовал. Эх! Тоже, герой!
  - Думаешь, надо было его просветить в вопросе? - спросила я, - он бы испугался, наверное.
  - Да? Какими глазами он на вас смотрел?
  - Какими на власть смотрят. Сам-то ты не особо опытен, я смотрю. Отвезешь его?
  - Куда?
  - К его автоколонне?
  - А где она?
  - Я не знаю. Разбудим, спросишь. Ну, рассказывай.
  - Что?
  - Да все.
  - Ну, что? Вас же Доманов интересует?
  - Именно. Что-то мне там не все понятно.
  - Мне самому там не все понятно. Я к нему близко был. Толкают его. Растет, как опара, куда ни кинь, все Великий Доманов. Толкает Майервитт. И Радтке. И Мюллер толкает.
  - Зачем бы это?
  - Вот и я думаю. Что-то очень не логичное. Незачем, в общем. Не из-за того же, что его жена переспала со всеми, с кем можно!
  - С кем же?
  - Да с Мюллером, с Радтке, с Мерчински... старый конь борозды не спортит, сами знаете.
  - А с Майервиттом?
  - Вот этого не слышал. Не могу понять, Доманов - болван и трус, серьезно говорю, ну не фигура!
  - Излагай фактуру.
  - Фактура такая: был он в Запорожье, явился и в Винницу. С кучей, кстати, выродков своих, до полка численностью. И с бабами, с детями, даже и со скотиной.
  - Дальше?
  - Дальше вот что: генерал от кавалерии Каплер слетел со своего места.
  - Новость!
  - На то разведка, чтобы новости знать!
  - Ты мне это говоришь, недоросль?
  - Простите.
  - Так что Доманов?
  - Наградили гада! Прорывались из окружения, и уподобились захватить целый штаб вместе с целым майором РККА! Сам конвоировал. Сволочи, а не офицеры. Дело буду заводить. Курвы. На высшую меру! Педерасты!
  - Успокойся.
  - Вот как все жить хотят!
  - А ты?
  - Оплеванным? Нет.
  - Чем наградили? Денег дали?
  - Кого это?
  - Доманова.
  - Не падайте со стула: Железным Крестом II класса, бронзовым "За храбрость", и присвоили ему подполковника вермахта. Германского армейского звания не имеет даже Павлов. И Мюллер младше получился!
  - Оборо-от!
  - Не хрен собачий!
  - А собачачий!
  - То-то же! Второй человек в штабе походного атамана казачьих белогвардейских войск! Всего-то год минул с того, как он пресмыкался перед Майервиттом, а теперь - теперь может вести себя отныне с ним как с равным!
  - И ведет?
  - Не знаю, я им в койку фонариком не светил. Что-то вы не едите.
  - Не хочется. Зачем ты ушел оттуда?
  - По вам соскучился.
  - А серьезно?
  - А серьезно - там у них в контрразведке знакомый человек оказался. Ну, я и дал тягу, пока он меня хорошо не вспомнил. Будут журить?
  - Пожурить - пожурят. Но не больше. Лично этим займусь. Ладно. Все у тебя?
  - Да вроде.
  - Ложись, поспи тогда.
  - Места нет.
  - Ложись. Я не хочу.
  - А что, мы вместе не...
  - Никол, не надо. Я влюблена!
  - Как скажете. Тогда спокойной ночи.
  - Вот именно. Спасибо.
  - Ладно. Если что, так я всегда...
  - Я знаю. Спи спокойно. Разбужу вас. Поработать надо.
  
  
  "Ксения, любимая моя!
  Погрузили нас в эшелон, все, выехали мы. Знаешь, едем и радуемся, мне ждать и погонять - хуже нет. Дали мне подпола, дали, мы это дело как раз решили на маршруте обмыть, а то делать нечего совершенно. Мои новые офицеры мне на это дело снайперскую винтовку подарили немецкую, если позиции будут тихие, буду ночами на охоту ходить. Я ведь не одно только ночами умею, я вообще в темноте вижу, как кот. Есть у меня сержант, сибиряк, обещал научить, а я его за то взял к себе ординарцем. Стар он уже, в атаку ходить, да и о чем это я?
  Хотел бы тебя видеть, собирался звонить, мы через Москву ехали, да не дозвонился, тебя нет, а на службу Валерка мне звонить отсоветовал, это б неприятности были. Так что был я рядом, а ты и не знала. Вообще, времени потеряно, жаль. Ведь сидел я у себя на заводе, работал, жил, и тебя не встретил. И не встретил бы, если бы не война. Так что и в ней польза есть. Говорю вещи страшные, но так чувствую.
  Сказал это Валерке, а он мне - "радуйся, что не встретил". И ржет. Шуточки у юноши!
  Валерка уже со старшей врачихой закружил, такой хват, твоя школа. Он тебе собирался писать, да вот, понимаешь, говорит - не любит. Написался, говорит. Сама знаешь, чего.
  Ну, ладно. Эх, как просто с тобой прощаюсь. Жди писем. И вообще - жди. Хоть ты, ты умеешь, я чувствую.
  Прощай. Твой И. Капелян."
  
  
  - Ксения? Хорошо, что встретил тебя. Уже было собирался к тебе идти, - Кобулов смотрел в сторону, и не вернул мне улыбку, - Зайди ко мне сейчас.
  - Что-то случилось, Богдан Захарович?
  - Да.
  Кобулов взял меня под руку, провел в свой кабинет, по дороге бросив адъютанту: "Меня ни для кого нет", усадил меня за стол, сам прошел к сейфу, взял оттуда небольшой пакет, и молча положил его на стол.
  - Это что?
  Кобулов вздохнул.
  - Ордена. Боевого Красного Знамени, Ленина, и Звезда. Посмертно.
  - Чьи? Чьи, Богдан Захарович?
  - Капитана госбезопасности Мачнева. Валерия Михайловича. У него ведь никого нет, и я решил это передать тебе... ты его воспитала. И какого парня, я тебе скажу...
  - Как?
  - Как герой. Как настоящий чекист.
  - Как?!!!
  - До последнего патрона защищал своего командира.
  - Кого?
  - Командира своего полка. Капеляна Ивана Алексеевича.
  Я стала какая-то пустая. Слышала голос, но не могла пошевелиться. Ничего вообще не могла.
  - Он уже был мертв, а Мачнев все равно отстреливался, - продолжил Кобулов, - Не хотел оставлять тело командира фашистам. И сам погиб. И его комендантские тоже.
  - Где, почему? Был прорыв? Боев там нет...
  - То-то и оно, что непонятно: это были диверсанты! Бранденбургеры. Зачем, почему? Напали на штаб полка, расквартированного в резерве... что-то я перестал понимать Абвер!
  - Они там все..?
  - Диверсанты? Да. И нашим пришлось худо. Из тех, кто пришел на выручку, тех двое всего осталось. Двое - из двух рот! Они их и вынесли к штабу. Один Мачнева, другой Капеляна. Вот так. - Кобулов встал, достал из шкафа бутылку водки, четыре стакана, хлеб, икру, намазал икру на хлеб, разлил в четыре стакана, два накрыл, один взял сам, и предложил:
  - Давай. Помянем.
  Я молча выпила водку.
  - Капеляна не знал, - сказал Кобулов, - Как он был?
  Я подняла глаза:
  - Что?
  - Как был Капелян?
  - Смелый. Добрый. Нежный. Я его мало знала, больше по письмам.
  Кобулов кивнул.
  - Валерка был в него прямо влюблен. А Валерка в людях толк понимает... понимал. Да. Никого у меня не осталось. Никого.
  Кобулов снова разлил:
  - Давай.
  Выпили.
  - Ты вот что, - сказал Кобулов, - Ты сейчас домой поезжай. Поплачь. По хорошим людям поплакать не грех. На службу не выходи, пока сама не будешь в состоянии. Я прикрою. И еще: вызову-ка я мужика твоего сюда, пусть с тобой живет. Хватит уже. Они с Рюминым у меня уже в печенках сидят, пол округа раком ставят... Прикажу, не ослушается. И будет тихо сидеть.
  - Зачем мне это, Богдан Захарович? Чтобы он меня начал раком ставить? Он? Меня? После Ивана? Нет, не нужно. Не расхожусь только из-за того, чтобы биографию не портить. Себе. Себе, Богдан Захарович. Держи его от меня подальше, расстреляю. Его то есть. Не тебя. И никуда я не поеду, зачем мне это? Работать надо, работать.
  - Работать, так работать, - согласился Кобулов, разливая по третьей, - Тогда вот что: давай выпьем за смерть фашистам! Всем! До единого! Чтобы мы всех их переловили, и... на ближайшем дереве вздернули! Каждого! Без суда и следствия!
  - Да. Без суда и следствия. Каждого. Каждого!
  
  СМЕРТЬ ФАШИСТАМ, ДОРОГОЙ БРАТИК. ТЫ ХОРОШО МЕНЯ ПОНЯЛ?
  
  Таких как ты у нас теперь вешают.
  В твоих интересах не приближаться к Москве и Ленинграду ближе, чем на три тысячи километров!
  Тебя больше нет.
  
  Ксения.
  
  
  ПРИМЕЧАНИЯ:
  
  
  ** Евно Азефа.
  ** Аналогичное название, зашифрованное как "OrFeBe" имело эсэсовское тайное общество ирано-санскритской традиции огнепоклонства. Есть мнение, что его создали выходцы из Российской империи во главе с Розенбергом, и оно являлось преемником ордена "USL"
  ** Германский мистик, основатель традиции поклонения "внешним пришельцам" (ROGUS).
  * Сер, Ашер, Аширу, Эшера - разные произношения имени Осириса. Осирис - греческое имя этого бога, значительно, как и все греческое, искаженное.
  * Ама, Эмут, или Мут. Гневная (темная) Исида.
  * Вернее - святилище Мендеса было построено одноименным египетским полком на месте святилища Азазела во времена Рамсеса Великого. Отсюда смешение Азазела с изображением козлища. До этого Азазел представлялся как бог-воин, в человеческом облике
  *Евреи (Ха-Бириим)
  * Бенеямина" (амм) - "Дети Запада" - самоназвание племени, которое вступило в состав еврейского религиозно племенного союза как "Колено Вениаминово". Этнически были ближе к арабам.
  * Вождь "Русской Фашистской Партии", штаб которой размещался в Харбине с 1924 года.
  ** Высылка за 101 километр, и запрещение жить в крупных областных городах.
  ** Московская окружная гауптвахта.
  ** Милиционеры, работающие на "земле", то есть на участке (жарг)
  ** Все фамилии живых участников событий намеренно изменены Ксенией Багратовой.
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"