"Детство, рабство, замужество, ссылка, старость..."

Иосиф Бродский, вспоминая о том, как его везли по этапу в архангельскую ссылку, рассказывал о встрече с сидевшим напротив него в вагонзаке пожилым крестьянином, осужденным за кражу мешка овса. Слушая его нехитрый рассказ, поэт подумал, что за него, Бродского, станут хлопотать, и судьба его еще переменится, а вот этот сидящий напротив него никому не известный человек будет забыт и канет в Лету.

И вот - мы, кому повезло, несмотря на все выпавшие на нашу долю испытания и пережитые трагедии, выжить и выстроить более или менее нормальную жизнь, пишем воспоминания о себе и своих несчастьях, а сотни тысяч людей, которым повезло меньше, хотя наша жизнь была сломана одной и той же чудовищной машиной Советской власти, так и останутся безвестными и будут поминаться только как составные цифры безумного числа убитых, искалеченных физически и душевно или же сумевших выжить и продолжить свою жизнь, несмотря ни на что. И восстановление жизни любого из них - хотя бы призрачное, на листе бумаги, представляется мне не менее важным, чем обширные воспоминания о собственной судьбе. Тем более, что наши судьбы перекликаются. Страдания, пережитые семьей эстонской крестьянки, и гибель моей семьи - это звенья одной цепи чудовищных Сталинских репрессий.

Во время счастливого отпуска, который в середине 70-х гг. я проводила в маленьком эстонском местечке Хяэдемеесте, близ Пярну, мне довелось познакомиться с восьмидесятилетней эстонкой Амандой Ивановной, которая однажды рассказала нам кое-что из истории своей жизни. В этой истории нет, вероятно, ничего особенно отличающегося от историй тысяч эстонцев, попавших в имперскую мясорубку, но подробности, переданные рассказчицей бесхитростно, беззлобно и без всякого нажима, делают эту историю совершенно живой.

На маленький хутор Аманды Ивановны мы шли сухой лесной дорогой, по краям которой цвел вереск и виднелись заросли черники и малины. Она жила одна в доме, в незапамятные времена построенном ее мужем. После трудной батрацкой юности там начиналась ее счастливая семейная жизнь и жизнь ее троих детей - сыновей Энделя и Юло и дочки Хелле. У Аманды Ивановны живое и доброе лицо, загорелое, все в светлых лучах морщин, которые нисколько ее не портят. Веселая и лукавая улыбка, длинный нос. Она похожа на Буратино, - говорит моя спутница, знакомая с ней уже несколько лет, и это верно. А ведь Буратино был очень милый. Аманда Ивановна высокого роста, худая, прямая, ноги чуть искривлены, но видно, что это от тяжелой работы всю жизнь. И руки как у всех крестьянок - толстые жилы, кривые пальцы с короткими ногтями. Но их движения точны и выразительны. Она всегда красиво одета; помимо того, что обладает вкусом - это видно по убранству ее комнаты - дочка ее вышла замуж в Англию (эстонец, перемещенное лицо, решил жениться только на эстонке, живущей у себя на родине, несколько раз приезжал в Таллинн в поисках невесты и, наконец, нашел-таки Хелле и увез ее с собой), она и посылает матери красивые одежки.

В Аманде Ивановне живет истинная интеллигентность и природный ум; она очень любит читать и петь песни и жалеет, что мало приходится петь - в редкие дни, когда приезжают к ней сыновья со своими семьями. По-русски говорит свободно, иногда только употребляет свои, эстонские, слова.

"Дочка просит, - говорит Аманда Ивановна, - напиши для меня о своей жизни. А я написала бы так: детство, рабство, замужество, ссылка, старость". И она начинает рассказывать. Я слушаю, стараясь не пропустить ни слова, приникая душой к судьбе этой старой женщины в платочке домиком. Вот ее рассказ, как я его запомнила и записала тем же вечером.

"Это было 15 июня 1941 года, в воскресенье. В четверг у моего деверя умерла жена, она долго болела, ее маленькая девочка давно уже у меня была. В воскресенье похороны назначены, ждали людей. Но в субботу пришел деверь и говорит: "Что делать будем, не долежит она до воскресенья, она ведь полная". В субботу утром стали рыть могилу, похоронили только своей семьей. Деверь говорит: "Я не могу один в своем доме, пусто, страшно". Остались все у нас.

В воскресенье утром милый мой муж Юхан ушел рано утром к морю, он там на берегу работал. Я встала, выгнала коров, приготовила еду Энделю, старшему, он в лес собирался - там работал там и жил всю неделю. Нажарила ему салаки, молока приготовила, копченую свинину положила. Он уехал на велосипеде. Сама прилегла опять. Вдруг стук в дверь:

- Открывайте!

- Так что же открывать? Там все открыто.

Опять стучат громко:

- Открывайте!

Я встала, открыла. Стоят трое с оружием и двое соседей. Один русский, маленького роста, достает бумагу, говорит:

- Вы такая-то?

- Я.

-А где ваш муж?

Пошли за ним на берег.

- П. Эндель, П. Юло, П. Хелле - здесь?

Хелле маленькой было два года, Эндель в лесу, Юло дома. Пришел Юхан. Стали читать бумагу, я плохо понимала, но поняла, что будут увозить.

- Собирайтесь!

- Что собирать?

- Что можете. На скотину, дом, вещи напишете бумагу кому-нибудь из родственников, они могут продать и вам выслать деньги.

Послали в Хяэдемеесте за моей теткой. А ведь мы уже выбились тогда из последней нужды, с мужем вдвоем раскорчевали участок, у нас поле было, построили этот дом, имели двух коров, коня, овечек, кур. Не знала я, что собирать. Русский тот хороший был, он нас жалел, объяснял: "Берите еду, сколько можете. Возьмите котел, там, где жить будете, можно будет в нем еду варить".

Пришла тетка, на нее написали бумагу об имуществе, за Энделем деверь поехал. Он уж понял, что нас увозят, хотел сказать Энделю, чтобы в лесу спрятался, да ведь и там найдут... Я собрала крупу, копченую свинину, муку, сахар - что было, немало. Стали выводить во двор, велели залезать в грузовик. А там уже двое сидят - муж и жена, недалеко жили, на своем хуторе. А кругом люди стоят - на похороны ведь пришли! На нас смотрят, кто плачет, кто ничего не понимает.

Повезли нас в Пярну, прямо на вокзал. Там уже нас таких много, были тут знаменитые пярнуские богачи - Ерик, например. У него магазины были богатые, просто миллионер был; жена у него украинка, ко мне прибивается; еще и другие, с женами и детьми. У одного жену взяли из родильного дома, у нее на руках был мальчик трех - четырех дней от роду и еще рядом девочка. Чемоданы у них были такие, что я сроду не видела.

Разделили нас с мужиками: их в один вагон, нас в другой. В нашем вагоне несколько нар в углу, туда я прошла с детьми и другие, у кого маленькие дети. Посредине вагона в полу дыра, в нее ходили по нужде, а из вагона не выпускали. Есть, кроме хлеба, ничего не давали. Сами готовили кое-как - у кого примус, у кого спиртовка. Я матери маленького мальчика давала манну, сахар, она кашу варила. Но ребеночек ее дней через пять умер. Она ничего, но как же муж ее убивался! Его пустили к ней, как же он плакал и все повторял жене ее имя: "Сусанна, Сусанна"! В Новосибирске ей разрешили выйти и похоронить мальчика.

На одной остановке говорю солдату:

- Пустите поговорить с сыном и с мужем.

-Знаешь, в каком вагоне?

- Знаю.

- Ну, иди.

Подошла к вагону, где Эндель, зову его к себе, ему было 14 лет.. Он не хочет, говорит:

- Не пойду.

- Ты что, с ума сошел, от семьи хочешь отделиться?

Взяла его. Юхан в своем вагоне к двери так и кинулся: Живы? - говорит. Я говорю: У нас денег совсем нет. Дал он мне денег, тут уже гонят в вагон.

Ехали мы восемь суток, не знали, что война уже началась. И вдруг говорят: "Отцепляют мужиковские вагоны"! Девки выставят в щель зеркальце и смотрят в него, что в хвосте делается. Нет мужиковских вагонов! Как тут закричали, заплакали, в двери стучим. А что сделаешь? Никто не отвечает. На остановке смотрим - и правда нет. Так и попали они совсем в другое место, далеко от нас. А Юхана, моего милого мужа, я больше не видела, он вскоре же умер, мне один мужик рассказал, что Юхан тогда только о нас и печалился.

А нас привезли в Сибирь, выгрузили на площадь у вокзала. Объявляют: поедете в деревню Петровка, будете все работать в колхозе. Опять на грузовик, да не посадили, а всех поставили: сесть нельзя было, так набито, вещи в ногах, дети на руках кое-как.

Приехали на место. Сначала давали хлеб из сельпо по 400 г., у меня с детьми получалось 1600. Работать гоняли, как скотину. Все лето я так работала, что бригадир мне говорит: "Ты, девка, не старайся так, все равно ничего не получишь". Но я по-другому не могла, так с детства приучена. А осенью вызвали в сельсовет и сказали: "Всё, хлеба вам больше не будет, хлеб фронту нужен, а ваш хлеб в поле остался, вы его не убрали". Все закричали, заплакали. Вера Ерик кричала, что утопится - чем же детей кормить? Но у наших эстонцев, богатых, все же еще было, что продавать, а у меня трое ребят, молодейшей (так говорит А.И.), Хелле - 3 года. Как жить?

Зимой один мужик из соседней деревни говорит: я куплю костюм для мальчика. А у меня был костюм Юло. Я и пошла с этим костюмом и с санками. Мужик посмотрел, говорит:

- Дам пуд овса.

- А куда же мне с овсом? Мельницы же нету, что я буду с овсом делать, дай муки.

- Нет!

Не продала я костюм, к вечеру собралась обратно, путь недалекий, всего 7 километров. Одна баба дала мне несколько вареных картошек, я их за пазуху - детям. Когда выходила из деревни, одна баба говорит: "Тетя, не ходи, буран начинается". А я думаю: 7 километров, я быстро, и пошла. Буран начался, но я видела дорогу по столбам. А недалеко от Петровки я решила пойти покороче и свернула в низкое место. Метель все сильнее, снег уже по пояс. Потом по грудь, дороги нет, и столбы я потеряла. Уже вдали огни, а идти не могу. снег уже по шею, не могу двинуться, санки замело. Думаю: всё, сейчас заметет, замерзну, и хорошо. Но дети, дети! Мои дети, они же ждут! Слава Богу, слышу чей-то голос, все силы собрала и сама подала голос. И он услышал, это был пасечник, ехал из лесу с дровами. Он ко мне свернул: "Что же ты, тетка, ведь ты умрешь, вот же дорога рядом". Вытащил меня, санки прицепил к возу, меня посадил и довез до дому. Я вошла, дети ко мне. Я им картошки сую, а сама стала так громко плакать, не могу остановиться. Плакала всю ночь, не могли меня успокоить.

А что мы ели? Иди в поле - осот, крапива - все твое. Из осота лепешки делали - животы болели страшно. Из крапивы щи, но ведь одна крапива, ни одной картули (картошка). Но, правда, сыновья уже работать начинали, как могли. Эндель даже приладился стричь деревенских, он, когда отправляли нас, в карман стрижечную машинку сунул и теперь ходил стричь, придет с баночкой молока. А хлеба у тамошних не было. Когда мы приехали, они говорили: "Мы два года уже хлеба не видели, у нас дети, когда есть хотят, хлеба не просят, как ваши, а говорят: дай картули, каши дай..."

Конечно, и я, и дети мои умерли бы, нас то спасло, что я умела сети плести. Пришли как-то, говорят: "Кто умеет сети вязать"? А меня свекровка научила, я не хотела учиться, а она говорит: "Учись, в жизни пригодится". Вот она нас и спасла. Я говорю: "Я умею". Стали смотреть, как я вяжу. А вязать надо так, чтобы узел не двигался. И я вяжу не так, как они - они два движения делают, а я одно. Позвали стариков, спрашивают:

-Годится?

Те посмотрели, говорят:

- Хорошо.

Дали мне вязать сети и за это платили деньгами и хлеб давали. Другие эстонки приходили ко мне, просили научить, я учила. Но тут ведь и скорость нужна - метры, метры! Так я одна и вязала. Тут и Юло стал работать, а было ему 15 лет.

Я вижу, что Аманда Ивановна, хотя и говорит спокойно, глядя куда-то вдаль, все-таки начинает волноваться, и мы попросили ее не рассказывать дальше.

Так прожили они в Сибири 15 лет, Юло и Эндель оба женились там на русских девушках и в 1956 г. все вернулись в Эстонию, в тот чудом сохранившийся дом, в котором мы слушали рассказ бабушки Аманды Ивановны.

Я слушала ее и испытывала неопределенное чувство вины. Думала и о своем и даже попыталась сказать, что и я, и многие русские испытали нечто подобное, но она была так захвачена своим, что моего воспринять, конечно, совсем не могла...