Аннотация: Рассказ бабушки Ганны о любви и смерти. 4-е место на Втором конкурсе исторического рассказа в номинации "Великая Отечественная война"
Лежу на больничной койке, поглядываю в окно, там виднеется кромка жидких деревьев лесопарка, слабо дымит труба прачечной, медленно движется трактор, прокладывающий в глубоком снегу путь между больничными корпусами. Моя соседка бабушка Анна Захаровна стоит у окна, всматривается в лес и углядывает на опушке, между деревьев, маленькую покосившуюся избушку. Прямо из сказки. Что за избушка? "У нас таких нет, - говорит она, - у нас на Украйне хаты большие, вот хотя бы и у меня - и дом большой, и двор большой".
Два дня назад открылась дверь, и в кресле на колесиках в палату въехала маленькая худенькая старушка, сопровождаемая двумя мужчинами. Они осторожно пересадили ее на кровать, помогли разобрать вещи, поговорили с доктором, почтительно попрощались и ушли. Старушка повернулась ко мне и сказала:
- Ну, здравствуйте, сусiдка. Надо нам познакомиться. Вас как зовут?
Я назвала себя.
- А Вас?
- Меня - Анна.
Сусiдка моя говорила, смешивая родной украинский язык с русским, порой я не понимала ее и просила повторить. Иногда к ней приходила ее невестка, украинка, жена одного из тех двух мужчин, которые обращались к ней на "Вы" и были, оказывается, ее сыновьями, и тогда неспешный разговор двух женщин на украинском звучал просто как музыка. Сыновья говорили по-русски.
На тумбочке рядом с ее кроватью в порядке разложены мелочи, с краю лежат очки, которые она всякий раз заботливо укладывает в футляр, а рядом - небольшая потрепанная книжка.
- Что Вы читаете? - спрашиваю я Анну Захаровну.
- Это "Кобзарь", хотите, Танечка, почитать? Тут и по-украински, и по-русски.
Анна Захаровна маленького роста, миловидное лицо с небольшим аккуратным носиком и серыми глазами излучает доброту и внимание к собеседнику - это очень редкое и очень важное качество. Ей 83 года, а выглядит она гораздо моложе, несмотря на морщины. Она еле ходит: ноги двигаются совсем плохо и быстро устают. На ней всегда халат - ну, какая еще одежда в больнице для старого человека, на ногах - красивые полосатые шерстяные чулки до колен, на голове - неизменный платок домиком. Она снимает его только на ночь, после того, как, став где-нибудь в уголке, спиной ко мне, тихо прошепчет недолгие молитвы. Рука ее, как я видела, привычно поднималась и опускалась в крестном знамении.
Анна Захаровна приехала в Москву к сыновьям издалека. Ее деревня находится в западной части Украины, от Жмеринки добираться до райцентра, а оттуда еще километров 15 до деревни. Она живет там у себя дома совсем одна - все лето до поздней осени, а затем сыновья приезжают за ней, и зиму она проводит в Москве.
- Анна Захаровна, - спрашиваю я, - а что же, совсем в Москву не хотите перебраться? Сыновья-то зовут?
- Как не звать? Уговаривают. Да что я тут делать буду? Там у меня дом, шагну - и во дворе. У меня кухня летняя, баня. Ступлю на порог - сверху виноград кистями, он у меня вьется, над кухней тоже. Огород, куричек держу, гуси были...
- А Вы можете сами в огороде работать?
- Да нет уж, только так, для видимости. Наймаю людей. Корову давно продала. Младший мой очень зовет сюда, вот его жена - украинка. Говорит: "Будешь с нами по-украински болтать". А я - нет, там у меня дом, там батькИ лежат, муж тоже рядом с ними, куда ж я от них... Я и то боюсь - вдруг здесь помру, отвезут ли они меня в деревню? Танечка, - она вдруг переходит на шепот и даже наклоняется ко мне - а правда, что здесь покойников палят?
Я не сразу поняла, о чем она спрашивает, потом кивнула. Говорю, что если умершего кремируют, то сначала отпевают в церкви. Можно покойника и в земле похоронить.
- Знаю я. Только дорого это очень. Нет, пусть домой, в деревню везут. У меня там все припасено, уж лет 20 собираю.
- А что собираете-то?
- Ой, Вы думаете, только то приготовлено, что на меня наденут? Нет, у нас, знаете, как хоронят? Я уж полные две наволоки собрала...
- И что в тех наволоках?
- Ну, вот, - начинает она с видимым удовольствием. - Проводить-то придут и родственники, и вся деревня, она у нас большая. И из других деревень придут. Столы накроют в доме, а по летнему времени - во дворе. Сколько скатертей нужно! Вот они лежат в тех наволоках. И всех гостей нужно одарить. Станут гроб выносить. Это шесть мужиков здоровых. Каждому надо рушник и калач дать. Крышу от гроба шесть баб понесут, каждой - платок и калач. Певчие идут. Каждому мужику - рушник и калач, бабам - платок и калач. А в могилу опускать да закапывать? А кто дома кухарит, поминки готовит? Всем нужно. И платки, Танечка, не такие, как вот сейчас у меня - простой, а китайские, цветные. Вот все это у меня заготовлено. А только, - смеется она, - все время обновлять надо. Вот сюда поехала, у меня 6 внуков и 14 правнуков, так всем девчонкам платки привезла, из наволочек тех достала, теперь докупать буду.
- Прямо как к свадьбе готовитесь.
- А что же? Так и есть. Праздник последний...
Анна Захаровна много рассказывала о своей жизни в деревне. В моей передаче всю свою прелесть теряет ее певучая украинская речь, хотя и перемежаемая русскими словами.
Тяжелая работа и постоянное недоедание - полжизни так прошло, говорит она. Настоящий голод переживали три раза - 30-е годы, 1943-й и 1947-й. Рассказывала, как в колхозы загоняли, а "куркулей" увозили куда-то, говорили - в Сибирь. А хлеб отбирали у всех до зернышка, и у них нашли и отобрали, как мать ни прятала. Вспоминала невыносимо тяжелую работу в колхозе "за палки", сиречь за пустые трудодни. "И все руками, руками вот этими".
* * *
Но не сразу рассказала она про самое,может быть, яркое в ее жизни, но и самое трагическое. Это было, может,и подзабыто в долгой супружеской жизни, в постоянной работе, в заботах о том, как вырастить и довести до ума троих сыновей (старший, вспоминала она с горечью, "с шести рокiв" работать пошел - пас двух соседских коров).
Я все расспрашивала Анну Захаровну, как пережила она войну. Мать ее, рассказывала она, тогда давно уже умерла, отец вскоре женился и привел в дом, к четверым своим детям, мачеху. "Ух, и злыдня ж попалась! - говорила Анна Захаровна, - а я старшая была. На мне вся работа и за все в ответе. А в 42-м тиф всех косил, тут и батькА моего Господь прибрал, и сестру младшенькую.
- А немцы были у вас? Много вы от них потерпели?
- Нет, немцiв не было, у нас румыны стояли, это не то, что немцi, все же полегче было. От нас и в Германию не угоняли. И потом...
Она почему-то еле заметно улыбается и крестится.
- Ну, расскажите,- прошу я.
- Ой, Танечка, знаете, в деревне враг - румыны стоят, а ночью партизаны приходят. Стукнут в окошко потихоньку, мы открываем, они заходят - из лесу, грязные, вшивые да и голодные. Помыть надо,накормить. Сварим картошки, в темноте едят. У нас в доме румын не поставили, потому что отец сказал, будто у младшей девочки поганая болезнь. Партизаны эти валятся поближе к печке и как захрапят. А мы дрожим - не дай Бог кто услышит да заявится. Еще до рассвета они уйдут, конечно, а заберут не хуже, чем те румыны - яйца, сало, пару-тройку курок - шеи свернут и в мешок. Мы уж молчим, девчонки мои на печке лежат, только смотрят. Я, бывало, сердилась очень, до одного случая думала - не лучше они румын.
- А что за случай?
- А вот оказалось, зря я про партизан так думала. Румын зайдет в дом, заберет, что ему надо, так ведь он и с автоматом, мало что ему в голову взбредет. А некоторые, дурные, любили детей пугать - автомат наставят и смеются. И говорят по-своему, а что он себе думает - кто ж его знает. И вот один раз, это в самом конце августа было, сразу два случая. Партизаны мост взорвали, а у нас за околицей румыны нашли убитого своего солдата. Кто убил, когда - так и не дознались, да недолго они и старались-то узнать. Утром слышу - по всей деревне крик, бабы голосят. Солдаты идут, подойдут к избе, стекла выбьют, дальше идут. Баб, дедов старых и ребятишек гонят на скотный двор, от нашей хаты далеко. Ну, не очень они старались всех загнать, мы вот в подпол спрятались, нас и не погнали.
Согнали они так людей, переводчик ихний спрашивает: "Кто убил солдата? Где партизаны? Последний раз спрашиваю". Все молчат. Тогда всех в коровник затолкали, выходы закрыли, тащат бензин. Тут все поняли, что жечь будут. Такой вой поднялся, что и мы в подполе услышали. Потом слышу - два выстрела, и тишина. Я вылезла, поглядела в окно потихоньку, вижу - стоят румыны кучкой, а перед ними на коне офицер,какую-то бумагу им читает и рукой машет - отпускайте, мол. Коровник открыли, все как побегут по домам, только старики еле ковыляют. Мы вылезли, я вышла, спрашиваю, как и что. Сказали, что румынский офицер прискакал с приказом отменить "екзекуцию". А потом оказалось, что это наш партизан был, в румынскую форму переодетый. Так партизаны нашу деревню спасли.
- А что за выстрелы были? Все же убили кого-то?
Анна Захаровна крестится и утирает слезы кончиком платка.
- Это румыны двух своих застрелили - они не захотели поджигать. Царство им небесное.
И Анна Захаровна вдруг заливается слезами. В этот момент открывается дверь палаты, заглядывает сестра: "Шведюк, на блокаду!" Анна Захаровна утирает слезы, берет палочку и,держась за стенку, отправляется на уколы. Возвращается не скоро, ложится, прикрыв глаза. Я не решаюсь возобновить разговор.
Но вечером, в тот невеселый больничный час, когда все дневные дела уже позади, а спать ложиться еще не время, она говорит:
- Так я Вам не договорила. А вот вспомнила все и из головы не выходит.
- Ой, Анна Захаровна, расскажите. Только Вы не плачьте...
- Вот, Танечка, почему я заплакала-то. Каждый раз плачу, как вспомню. Застрелили они двоих. Наши бабы, что в коровнике заперты были, все видели в щели. Притащили солдаты бензину. Офицер что-то говорит по-ихнему и указывает двоим зайти с двух концов и запалить. Один из них Ион был, ну, по-нашему Иван. И вот Иван опустил голову и что-то говорит, что начальнику не нравится. Тот как закричит! А Иван только головой мотает - нет, не буду. Второй молчит, рядом стоит. Тогда офицер этот махнул рукой, и их двоих поволокли за сарай, а там два выстрела и хлопнули. Вернулись расстрельщики-то эти, один весь трясется, белый, как полотно, и вывернуло тут его. Офицер сплюнул, выругался по-нашему, это они быстро научились, повернулся снова команду давать, а тут по дороге к деревне конь прямо летит, а всадник рукой машет. Я уж говорила. Всех и отпустили. И вот когда бабы домой шли мимо нас, подруга моя к окошку подошла и говорит: "Ганна, твоего убили... За сараем лежит". Танечка, ведь это он, Иван, нас предупредил, что палить будут, мы с девчонками и попрятались. Ночью я пошла потихоньку за сарай, луна полная была, вижу, лежат они двое, у Ивана нога подвернута, глаза открытые. Я им глаза закрыла, думаю - похоронить? А тут голоса, я за сараем сховалась, смотрю - идут солдаты, человек пять. Вырыли могилу глубокую, завернули каждого отдельно и положили - бережно так, видать, что жалеют. Закопали, холмик насыпали, молитву прочитали, перекрестились по-нашему, они ведь православные, румыны эти, поклонились могиле и ушли. Я к холмику этому прижалась, посидела немножко да и поплелась домой. Слез тогда не было у меня. Ужас только и страх.
А дело-то в том, Танечка, что я беременна была от Ивана этого. Мне 20 лет сполнилось, когда они пришли, в 41-ом. А что я до этого видела? Работа, работа, мачеха злая, три девчонки на мне, уже невеститься мне пора, да о чем тут думать - война, оккупация. В начале 42-го тиф покатился, отец умер, мачеха ушла в свою деревню, больше мы ее и не видели, слава Богу.
И вот в начале лета этот Ион проходил мимо, а я дрова колола и топором себе по пальцу на ноге попала, чуть ли совсем не отрубила. Кровища хлещет. Сестренка побежала, тряпку принесла, замотали, а тряпка уже вся в крови. Ион вдруг как кинулся бежать, возвращается с бинтами. Йоду притащил, поливает, а сам дует мне на ногу, забинтовали, кое-как кровь остановилась. Ион не уходит, улыбается, за руку взял. Был он невысокий, но ладный такой, черный, как цыган или же молдаванин. Зубы блестят, глаза черные. Потом ушел, а когда стемнело, вернулся, принес нам хлеба, колбасы, сала ихнего, нам незнакомого, сахару. Вывалил все на стол, а в руке книжку маленькую держит и мне показывает. На обложке написано что-то не по-нашему, а ниже - "Разговорник". Там еще карта Украины была. Смотрит в книжку эту, пальцем себе в грудь ткнул: "Ион". Я говорю: "Иван?" Засмеялся: "Иван, Иван. А ты?" "Ганна". Так мы и познакомились. И вот дня не проходит, чтоб нам не увидеться. То он просто мимо двора идет, а я увижу и скорей на крыльцо. С отцовой смерти или даже еще раньше только темное да ветхое на себя напяливала - и настроения не было, и боялась, конечно, чтобы солдаты не глянули. А тут вытащила из сундука нашу украинскую кофту, знаете - без ворота, спереди расшитую и по рукавам; красиво очень, монисты нацепила. Ион зайти не может, а улыбнется так, что зубы сверкают. Потом стал и поздно вечером приходить. Сперва все тот разговорник в руках держал, а потом уж книжка нам не нужна стала: и я несколько словечек запомнила, а он еще лучше меня запоминал. В хату зайдет, продукты выложит, девчонкам улыбнется, потом меня за руку тянет, пойдем, мол, погуляем. Бывало, сядем в стог, а как луна выйдет, передвигаемся, чтоб нас не видать было.
Дело молодое, сами знаете, Танечка, как бывает. Он такой горячий был, такой ласковый. Обнимет меня, сначала все повторял: "Ганю моя...", потом, видно, выучил из книжки, говорит: "Беленькая ты у меня, сахарная", косу просит распустить. А у меня, правда, лицо белое-белое было, а коса черная ниже задницы. Я косу расплету, а он волосами моими свое лицо закроет и целует. Разговоров между нами мало было, а полюбила я его крепко, хотя и страсть как боялась. А ну как узнают? А уж узнать неминуемо было, потому как к концу лета поняла я, что понесла. Я плакала - от страху, конечно, что с нами будет. А он радовался, смеялся, слезы мои косой утирает. "Войне скоро конец, - говорит, - уедем мы с тобой. Да нет, я тебя раньше увезу - мне скоро отпуск положен. Мама у меня в деревне живет, недалеко от города Яссы. Она тебя, как родную, примет, внук ей в радость будет. Я ей сейчас напишу, солдатик один домой едет, он передаст. А сестры твои - ну, что же, хватит ты на них поработала. Теперь пусть сами. Правда? Поедешь?" "Ну, как не поехать!" Надежде, сестре моей, 19 было. В деревне это уж и работница, и невеста. Но им я ничего не говорила. Думаю, только бы уехать, пока живот не начал расти.
- Иван, - говорю, - родимый мой, только бы ребеночек здоровый родился. И уж не здесь.
- Не бойся, Ганю моя...
А я с той поры стала всего бояться. Партизаны пришли на ночлег, спрашивают:
- А откуда сахар у тебя?
И смотрят так это подозрительно.
-Выменяла, - отвечаю - вон младшая девка совсем худая у меня... Захрапят они - боюсь, румыны услышат, прибегут. Ивана-то я всегда предупрежу, когда партизаны в доме. Вот так из огня да в полымя. Боюсь, тошнить начнет - соседи все поймут. Про нас ведь некоторые догадывались. Только с Иваном не страшно мне было. Он уже матери письмо отправил, ждали ответа. Как увидимся, все живот мой гладил и ухо прикладывал. А я смеюсь - рано слушаешь! Так мне с ним спокойно было,хорошо...
Вот тут и пришел тот страшный день. Как я его пережила - не знаю. Нет больше моего Ивана... А дитя? Что с ним-то будет, а что со мной сделают, как узнают? И вот плакала я, плакала, но решила, чтобы ребеночку не родиться. Не судите Вы меня, Танечка, Господь мне судья. Всю жизнь страшный свой грех замаливаю. Пошла я в дальнюю деревню к старушке одной, которая заговоры знала и травами лечила. Она меня и научила, что делать, отвар травяной дала, живот помяла до боли, пошептала надо мной. "Выкинешь, девка, - говорит. - Ну, ничего, Бог простит". Пришла я домой, все сделала, как она научила, на третий день рано утром в огороде картошку копали, живот так схватило, что все я бросила и в баню бегом. Надюшке говорю: "Никому ни слова, и ко мне не заходите". Там и пролежала весь день и всю ночь, стонать боюсь, зубы сжала, губы покусала. На другое утро воды нагрела, вымылась да и в огород - картошку надо выкопать или нет? Так и обошлось.
В 43-м румыны из деревни ушли, наши уже наступали.
Вот как-то из другой деревни крёстная ко мне пришла. "У нас, - говорит, - двое раненых мужиков вернулись, один без руки, но мужик сильный, хороший.Может, сладитесь? Ему жить негде, дом спалили, а тебе всё полегче будет". Ну, там разговоры, смотрины. В общем, приняла я его к себе, кое-как обустроились, и в 44-м у нас уже старший сынок родился. Хозяин мой говорит: "Давай Иваном назовем". У меня сердце прямо зашлось. Я ведь мужу про Иона ничего не сказала. Ну, время идет, заботы да хлопоты. Война кончается, наши пришли.
В конце мая 45-го еще переживание мне вышло. Муж в райцентр уехал, я одна с Ванюшкой годовалым во дворе была. Слышу - стучат в калитку. Открываю - стоит женщина, вся в черном, и голова черным покрыта. Бледная, худая. Спросила она Ганну, меня в жар бросило. Я сразу догадалась, кто это. "Я мать Иона, - говорит, - а это внук мой?" -и на Ваню указывает. Я ей все рассказала, как могла, - и про то, как сын ее погиб, и что со мной было. Ничего от нее не утаила. Она очень хорошая женщина оказалась. Поплакали мы с ней вволю, пошли туда, где сын ее похоронен был. Я холмик-то поправляла и цветочков, бывало, принесу. Помолились мы с ней, и она ушла, не захотела остаться. Да и то - как бы я мужу все объяснила?
Но все же на другой день я рассказала Петру, как этих двоих убили, и за что. "Давай, - говорю, - крест на могилке поставим. Они нам не враги были". Сделал он крест, покрыли его лаком, поставили там, и стали иногда даже и другие бабы приходить туда - ведь те двое, может быть, деревню от смерти спасли - дело затянулось, а тут и конь примчался. Креста этого теперь уж нет, не знаю, что с ним стало. А я, как в храм иду, всегда Ивана своего поминаю. Ой, Танечка, 9 часов!
* * *
Анна Захаровна, при всей своей мягкости, почему-то проявляла большую твердость в соблюдении больничного режима: в 9 вечера она требовала погасить свет и спать. И мы всегда это выполняли, хотя ни она, ни я так рано заснуть не могли.Так и в тот вечер долго ворочались.
- Не спите, Анна Захаровна? - спросила я.
- Да вот все думаю: вся жизнь семейная у меня спокойная вышла, а как вспомню Ивана - редко приходится, ведь никто этого не знает, сестра только,- так будто звездочка загорается, долго не гаснет.