Аннотация: Избранные места из автобиографий и биографий "пламенных революционеров". Без комментариев...
...Энциклопедический словарь Гранат, "Автобиографии революционных деятелей русского социалистического движения 70-х и первой половины 80-х гг."
...Кто такой революционер? В.И. Ленин дал такой ответ на этот вопрос. Раб, не сознающий своего рабства и прозябающий в бессловесности, это просто раб. Но "раб, сознающий свое рабское положение и борющийся против него, есть революционер" (ПСС, т. 16, с. 40).
...Аптекман Осип Васильевич (1849-1926)...
...Когда, кончая гимназию (в 1869 г.), я писал сочинение на тему: "Значение царствования Екатерины II", сочинение мое вышло лучшее в литерат. отношении (удостоилось медали), а в сочинении я писал буквально: "Пугачевщина была справедливым протестом масс против крепостного права". Это произвело сенсацию и среди учителей и среди товарищей.
...Все, без исключения, были на стороне французов и всячески поносили немцев и Бисмарка. И вдруг, как эпилог войны, грянула Парижская Коммуна. В студенческой "ожидальне", в аудиториях, в читальне, театре, кофейных и т.п. - везде только и разговоры, что о Коммуне. Но основной тон харьковского "хора" звучал непримиримой враждебностью к Коммуне. Наш приказчичий кружок также был захвачен этим потоком огульного обвинения и беспощадного осуждения Коммуны: Франция, де, разгромлена, еле дышет, и вот в такой именно момент парижские рабочие вздумали поднять мятеж против своего правительства... Несмотря на все горячие возражения руководителей кружка, приказчиков нельзя было никак переубедить... Это очень характерно для уровня сознания трудящихся масс того времени.
...Эти мастерские были одновременно и "коммунами". И молодежь потянулась в путь - все корабли сожжены, - потянулась в жертвенном энтузиазме. Помню эпизод 1874 г., когда я проезжал домой через Харьков. Вместе со знакомой пошли в университетский сад в чудную летнюю ночь. В глубине сада несколько солдат пели украинские песни. Мы незаметно завязали разговор, потом я стал пропагандировать - горячо, молодо. Солдаты слушали нас с интересом. Потом, т.к. солдаты хотели выпить, мы пошли в кабак: мне не хотелось оборвать пропаганду. Водка была отвратительная, но я глотал эту гадость, не желая отстать от компании. Это был первый мой опыт пропаганды, и мне казалось, что если я буду пить с ними, это меня с ними сблизит.
...Народа я не знал, так как я родился в городе, деревни почти что не видел, да, кроме того, я был чужим этому народу по крови. Русскую историю я тоже плохо знал. Я взялся за нее. Костомаров, Беляев и Хлебников на меня произвели сильное впечатление. Кроме того, я проштудировал исследования по общине, обычному праву, расколу и сектантству. Остальное доделали товарищи, кружки и сходки. К весне 1874 г. я был совершенно готов. Я решил оставить Академию и пойти в народ. Но передо мною встали некоторые, совершенно специальные для меня затруднения. Я - еврей. Меня сильно смущало это обстоятельство. Как отнесется народ к моей пропаганде - даст ли он ей веру или нет. Товарищи меня успокоили тем, что русский народ терпим, внешность у меня не типично еврейская, и речь совсем хорошая, а потому стоит-де мне лишь переодеться в рабочий костюм, и я сойду за русского человека. Я решил научиться какому-нибудь ремеслу. Я уехал на родину, где удалось устроиться с приятелем в деревне у столяра-хохла, - за небольшую плату он учил меня столярному ремеслу. Однако, хотя мускулы мои окрепли, на ладонях показались мозоли, и работал я прилежно, работа у меня, увы, не спорилась. Я едва-едва овладел элементарными приемами - струганием, пилкой и сшиванием досок. Я был в отчаянии. Что делать? И я решил, по совету одного из распропагандированных мною крестьян, пойти в народ не в качестве рабочего, а фельдшера.
...В 1894-95 гг. я работал психиатром в Колмовской психиатрической больнице (Новгородск. губ.). Здесь, между прочим, в числе моих пациентов был Гл. Ив. Успенский.
...Ашенбреннер, Михаил Юльевич (1842-1926)...
...Родился я в Москве в 1842 г. Дед мой, Юлий Юльевич Ашенбреннер, эмигрировавший из Германии при Александре I, был розенкрейцером.
...Вскоре новый военный министр Д.А. Милютин реформировал корпуса, превратив их в реальные училища со специальными классами. У нас явились прекрасные преподаватели и образованные воспитатели. Во 2 и 3 специальных классах преподавали некоторые профессора Московского университета. С.М. Соловьев преподавал историю. Словесность преподавал Н.С. Тихонравов, который указал нам на Белинского и Добролюбова. Даже такой солидный, как Капустин, читал и толковал нам Токвиля "Старый порядок и революция". Но больше всех мы обязаны преподавателям статистики и законоведения - С.С. Муравьеву и Лялину (переводчику Шиллера). Они читали у нас в классах, а иногда у себя на дому - произведения Герцена, новые номера "Колокола", "Полярную звезду", познакомили нас с нелегальной литературой и указали нам на публицистику и экономические статьи Чернышевского.
...Из корпуса за хорошие успехи я выпущен в 60 г. поручиком в стрелковый батальон, квартировавший в Москве. В это время я очень увлекался учениями Чернышевского и Герцена. Под этим влиянием я познакомился с ученьем Фурье и Р. Оуэна, с философией Гегеля, по превосходной книге Гайма "Гегель и его время", и с учением Фейербаха (литографированное издание московских студентов). В 63 г. начальство предназначило меня к переводу в один гвардейский полк на укомплектование офицерского состава, пострадавшего в одном неудачном деле с Лангевичем. Я от этой чести отказался, и ближайшее начальство этот отказ оговорило довольно благовидной отговоркой, но тем не менее я попал в разряд весьма неблагонадежных, вследствие чего меня стали перегонять из одного полка в другой, так что в течение 64 г. я переменил три раза свое место служения и, наконец, был выслан в Туркестан. Там я пробыл около 5 лет и вернулся в Россию уже в жирных эполетах.
...Оказалось, что вследствие предательства Дегаева, департамент полиции сделал распоряжение по всем губернским жандармским управлениям арестовать меня, как только я где-нибудь окажусь, и телеграфировать об исполнении в департамент. 25 или 26 марта, часов в 11 веч., жандармский полковник Есипов стал расставлять вокруг углового дома, где жил брат, цепь жандармов и городовых. Эту операцию жандармы проделывали с такой патриархальной простотой, с такой медлительностью, что я не только успел заметить эти проделки, но успел затопить печку и сжечь книжечку с 200 адресами, верительные письма для получения денег в Москве и свой отчет о поездке, а жандармы все-таки не входили. Потом оказалось, что полковник Есипов ожидал воинского начальника, необходимого, как депутата с военной стороны, при обыске и аресте офицера. Меня отправили прямо в департамент в отдельном купе с жандармским офицером и двумя унтерами, оттуда сейчас же в Петропавловскую крепость.
...Когда южные кружки составляли под руководством Буцевича свою новую программу, он нам объяснил, что, кроме нашей обязанности оказать вооруженную поддержку восставшим в нашей местности рабочим и крестьянам, мы должны готовиться к самостоятельному военно-революционному выступлению, не дожидаясь революционного почина со стороны рабочих или крестьян, так как военное выступление развяжет энергию народных масс, скованную прежними усмирительными и карательными воинскими экспедициями. А в последнее наше свидание он мне изложил план такого выступления, взяв с меня обещание не говорить товарищам об этом до окончания подготовки. Для этих предприятий нужны деньги, которые обещаны, но еще не получены; нужно крепче привязать провинциальные кружки к центру и свести разнообразные кружковые программы к единой - центральной. Для выступления В.Ц. рассчитывает на два флотских экипажа (около 8 тыс.), где уже не первый год ведется очень успешно пропаганда в учебных командах Серебряковым и Завалишиным; на всю Кронштадтскую артиллерийскую команду, где пропаганду вел Папин с товарищами; на два миноносца; кроме того, были связи в других экипажах и с матросами на некоторых больших броненосцах; на революционных офицеров - кронштадских петербургских и провинциальных. В день майского парада на Марсовом поле приезжают из провинции офицеры, вооруженные револьверами, а некоторые и бомбами, вмешиваются в царскую свиту, состоящую из великих князей и военного начальства, и когда начнется церемониальное прохождение гвардии с музыкой мимо царя, по данному сигналу, офицеры истребляют всю эту августейшую компанию. Оставшиеся в живых офицеры отступают к миноносцам, которые к этому времени располагаются на позиции между крепостью и Марсовым полем. Миноносцы с офицерами блокируют крепость и делают попытку ворваться в нее, освободить арестованный Исполнительный Комитет. Одновременно с этими событиями офицеры вместе с кронштадтской крепостной артиллерией захватывают 9 крепостных бронированных фортов, вооруженных дальнобойными орудиями большого калибра, а матросы двух экипажей со своими офицерами арестовывают морское начальство, захватывают арсеналы, телеграфы и пр., пытаются привлечь к восстанию остальной гарнизон и обезоруживают верноподданные отряды. Затем значительный отряд матросов немедленно и с возможной быстротой выступает в Петербург, захватывает Петропавловскую крепость, вокзалы, телеграфы, арсеналы и важнейшие стратегические и опорные пункты. Офицеры Петербургских кружков передают восставшим рабочим оружие и патроны из неприкосновенных запасов на случай мобилизации, которые слабо охраняются и находятся на окраинах города. (Прим. Военные были склонны к такого рода планам. Так, в 81 году они рисовали возможность, собрав 300 чел. рабочих, отбить вооруженной силой Желябова и Перовскую, когда из Дома предварительного заключения их на колесницах повезут на казнь - В. Фигнер)
...План этот, несмотря на свою необыкновенную дерзость, был исполним: силы для его исполнения были достаточны. Из 50-80 офицеров, прибывших из провинции, можно было отобрать человек 25 более решительных, остальные могли находиться в резерве... Но главнокомандующий Буцевич в июне 82 г. был уже арестован; правда, имелся в виду другой офицер, которого я должен был пригласить во время моего объезда - но я до него не доехал. Наилучшими руководителями на Марсовом поле могли бы быть Желябов, Александр Михайлов, Фроленко, Баранников, но одни из них погибли, другие были заточены в крепость. Исп. Ком. был в полном составе арестован, а военная организация к маю 83 года была еще не готова, да и царь спрятался и в 83 г. ни на какие парады не выезжал, и в то время, когда разрабатывали детально этот план, мы все чуть не поголовно были преданы Дегаевым. Хотя Дегаев не имел никакого понятия об этом плане, благодаря конспирации Буцевича, но военная организация в первой половине 83 г. рухнула почти в полном составе. Уцелели только кружки: на северо-западе России, о которых Дегаев, вероятно, не имел сведений.
...Петербургский военный суд по делу, "14" в конце сентября 84 г. приговорил В.И. Фигнер, Л.А. Волкенштейн и 6 офицеров (меня в том числе) к смертной казни. Офицеры Штромберг и Рогачев были казнены, остальным смертная казнь была заменена бессрочной каторгой с заключением в Шлиссельбурге.
...В январе 1924 г. товарищи политкаторжане почтили юбилейным праздником 82-ю годовщину моей жизни, а Советское правительство за мои скромные революционные заслуги и многолетнее гонение царской властью удостоило меня высоким званием "Старейшего Красноармейца" и шефа 2 Московской пехотной школы.
...Богданов Степан Петрович (1851-1928)...
...Я слишком хорошо знал мужика, знал его глубокую веру в царя, знал его косность, некультурность. В этом я видел непреодолимое препятствие для революции. Тем не менее меня манило уже дальше, мне хотелось познакомиться с интеллигентскими кружками. При посредстве Овчинникова я познакомился со студентами из Медико-Хирург. академии и др. учебных заведений. Надо правду сказать, эти знакомства дали мне немного, но я узнал, что надо читать. Читал, между прочим, политич. экономию Дж. Ст. Милля с примечаниями Чернышевского, Лассаля, романы Шпильгагена и др. Читал революционные брошюры и "Вперед" П.Л. Лаврова. При всем этом мои учителя не дали мне ясного представления о ходе революции и будущем социалистическом строе. Это сильно парализовало мою энергию, были сомнения, колебания, притом же я не умел подходить к людям. Моя пропаганда среди военных писарей шла слабо. Я высказал в радикальном кружке, что хорошо бы устроить что-нибудь вроде школы пропагандистов. Эта мысль была принята, и учителем для нас выбрали кандидата прав Евгения Степанов. Семяновского. Я привел к Семяновскому военного писаря Савченко, который оказался предателем, и наша школа была провалена в самом же начале. Это мною описано в статье, помещенной в "Былом" за ноябрь 1906 г. Предателя Савченко писаря глав. штаба заставили уйти из глав. штаба, и он перевелся в жандармское управление. Это любопытный эпизод, о котором Савченко рассказал сам при очной ставке у следователя в судебной палате.
...Буланова-Трубникова Ольга Константиновна (1858-1942)...
...В виду этого Буланов был очень обрадован, когда его начальник, адмирал, командовавший таможенною флотилией, однажды позвал его к себе и сказал, что получил предписание следить за молодым мичманом, но так как он "слава богу, не жандарм, то делать этого не намерен", а советует Буланову подать в отставку по домашним обстоятельствам, а он поддержит его просьбу. А.П. так и сделал и через короткое время вернулся в Питер, сбросив мундир, и мог, наконец, всецело отдаться революционной работе. А работы было много. А.П. являлся одновременно и организатором, и литератором, и пропагандистом, выступал среди учащейся молодежи на диспутах с народовольцами по программным вопросам, поддерживал сношения с сочувствующими либералами, вел орган, ездил в Минск.
...В феврале 83 г. нас всех отправили в Москву, где мы просидели очень долго в Бутырской тюрьме в ожидании весны, в тот год порядочно запоздавшей. Порядки в Бутырках тогда царили патриархальные. Сам смотритель почти не показывался, а его помощник, добродушный старичок, делал для политических все возможное, за что при отбытии партии его отдаривали в складчину. Одиночки не запирались, внутри стражи не было и, например, мы, женщины, сидевшие в Пугачевской башне, свободно ходили в ней и могли сообщаться между собой. Помощник смотрителя доставлял нам все газеты и журналы, вплоть до нелегальных; утром, заходя к нам, он забирал письма на мужское отделение и приносил записки оттуда.
...В конце апреля мы, наконец, тронулись в дальнейший путь, причем к нашей группе административных присоединились каторжане по одесскому процессу: Дзвонкевич, Майер, хорошенькая, цветущая Фанни Морейнис, красавец Валуев, Батогов, Голиков, Моисей Попов с женой и маленьким сынишкой Колей, ставшим общим любимцем, полусумашедший студент Матвеевич, Иванайн и др., а в Тюмени - Митро Новицкий, совершенно неузнаваемый после перенесенного избиения во время неудавшегося побега из Саратовской тюрьмы, и солдаты Алексеевского равелина, осужденные за сношения, которые вел через них с народовольцами Нечаев. Они с удивительной любовью отзывались о нем, ни один не горевал о своей участи и готов был, хоть сейчас, идти за ним в огонь и воду. Проделав бесконечное путешествие по грязным, кишевшим насекомыми, этапам, мы, наконец, в середине лета добрались до Красноярска, где узнали, что назначены в Минусинск. Столь счастливым назначением мы были обязаны хлопотам дяди моего Е.К. Ле-Дантю, двоюродная сестра которого была замужем за енисейским губернатором И.И. Педашенко.
...Бух Николай Константинович (1853-?)...
...Мать моя была русская, дочь дворянина Полтева, владельца сельца Вараксино Калужской губернии. Во всем этом селе, насколько помню, было не больше двадцати крестьянских изб. Отец был норвежец. Дед его, состоя посланником при дворе Екатерины II от Дании, Швеции и Норвегии, принял русское подданство и променял свой посольский мундир на красный мундир русского сенатора.
...Среди детей крупных чиновников, помещиков я имел приятелей. Заражаясь настроением окружающих, мы преклонялись перед царем-освободителем. И вдруг выстрел. Кто стрелял в царя? Помещик. За что, за освобождение крестьян? Так думали у нас на кухне, но в передних комнатах отрицали эту версию. Каракозова повесили. За что? За то, что он стрелял в царя. Но за что, за что же он стрелял в царя? Мы смотрели друг на друга с недоумением и тщетно искали ответа.
...Во второй класс я был принят, хотя оказался хорошо подготовленным только по математике. Здесь со своим приятелем я увлекся чтением французских романов, путешествий - это было так увлекательно, - а потому и на прохождение курса второго класса я затратил два года и еле-еле перескочил в третий. В самарской гимназии я удачно перескочил в четвертый класс. Но гимназическая премудрость была мне противна. Через два года я с большим трудом перебрался в пятый класс.
...Сидя в этой тюрьме, мы имели сведения о ходе политической борьбы в России и с печалью в сердце наблюдали постепенное ее ослабление. Когда получено было известие об аресте Клеточникова, я окончательно разочаровался в успехе борьбы народовольцев и впал в политический маразм. Я оставался, конечно, социалистом, но вернулся к марксизму, как его тогда понимали, вернулся, надо признаться, с тем же чувством разочарования, с каким жена рыбака у Пушкина вновь очутилась перед своим разбитым корытом. Мы рассчитывали на быстрый ход событий, теперь же революция в моем сознании отодвинулась в неопределенную, астрономическую даль. Если, думал я, в промышленных странах - Англии, Америке и даже в Германии - социализм развивается так медленно, то когда же мы будем в состоянии свергнуть иго царей, помещиков, буржуазии. В то время профессора Чупров и Исаев в своих лекциях и печатных произведениях становились на точку зрения К. Маркса, признавая лишь, что осуществление идеалов социализма возможно только в отдаленном будущем. Я читал их сочинения, соглашался с ними и недоумевал, почему Чупров и Исаев занимают кафедры, свободно пропоповедуют столь близкие нам идеи, а мы, закованные в кандалы, с полубритыми головами, что делало нас похожими на петухов, сидим в каторжной тюрьме. Но над этой мыслью я не останавливался, я только улыбался ей и бодрости духа не терял. Если по законам истории нам суждено жить и умереть под царской пятой, то что-же мы можем поделать? Будем довольствоваться тем, что дала нам судьба. Я занялся астрономией и психологией, создал в этих областях свои гипотезы, занимался разработкой их.
...Потом я перешел к экономическим наукам. Еще при первом чтении "Капитала" К. Маркса в 1874 г., когда я вернулся из первого нашего похода в деревню, у меня возник вопрос: почему труд-движение измеряется временем? Конечно, время здесь играет лишь передаточную роль. Измеряя труд-движение временем, мы измеряем его движением же, движением нашей планеты вокруг солнца или своей оси. Но почему применен такой грубый измеритель? Труд человека обычно заключается в передвижении массы. Масса тел расположена в природе не вполне так, как это требуется для удовлетворения человеческих потребностей. Чтобы приспособить окружающие тела к своим нуждам, человек сообщает движение массе и останавливает ее в нужной ему точке. Законы движения масс изложены в механике и там, конечно, не измеряют их движение временем, движением небесных тел, а для этой цели имеют весьма точный измеритель. Напав вновь на этот след, теряющийся в дебрях научной тайги, и приложив законы механики к исследованию условий интенсивности труда, я пришел к поразившим меня выводам, бросившим яркий свет на многие явления экономической и политической жизни. Все эти научные работы так захватили меня, что я и не заметил, как пролетели над моей головой еще 8 лет каторжной жизни.
...Комендантом у нас в то время был Масюков - слабый, бесхарактерный старик. Будучи офицером, он прокутил и проиграл в карты значительное состояние, доставшееся ему по наследству от родных. Желая выйти в отставку с хорошей пенсией, он, по совету своих собутыльников, поступил в жандармы. Мужская тюрьма хорошо поняла его и умела с ним ладить. Когда, напр., он как-то проиграл в карты весьма солидную сумму из денег, получавшихся на имя заключенных, и покаялся в этом перед нашим старостой, тюрьма простила ему этот грех, потребовав лишь некоторых льгот для своих товарищей. Но в женской политической тюрьме не любили Масюкова и там возникали с ним постоянные весьма крупного характера недоразумения. Заключенная там Сигида дала ему пощечину. Возникло дело, Сигида была подвергнута телесному наказанию. Не выдержав позора, она умерла. Не могли перенести позора и несколько товарищей ее по заключению. Приняли яд и умерли. В мужской тюрьме довольно большая группа решила последовать примеру последних. Раздобыли опий. Первый опыт отравления был неудачен, яд не подействовал. Через несколько дней опыт был повторен, яд был принят в большей дозе, но и на этот раз он не оказал ожидаемого действия. Тогда Иван Калюжный розыскал коробку с опием и принял его в большом количестве. Примеру его последовал Сергей Бобыхов.Оба они умерли. Это были два неразлучных друга. Об их нравственных качествах не приходится говорить, но это были люди с хорошим аналитическим умом, обладавшие феноменальной памятью. Накануне рокового вечера Калюжный приходил проститься со мной. Слезы сверкали в его глазах. Я, как умел, настойчиво отговаривал его от этого самоуничтожения, но он был тверд. Эти события произвели ошеломляющее впечатление на тюрьму. Все были сильно огорчены утратой дорогих товарищей. Но те, кто сохранил еще в себе веру в скорое наступление революции, находили утешение в мысли, что эта смерть товарищей приблизит дело их к победе.
...Меня с такой силой охватило желание быть вместе с братом, работать с ним, и предстоящий труд казался такой большой научной и даже революционной ценностью, что я... подал прошение о помиловании. Это совершилось как-то очень быстро. Дверь нашей тюрьмы в этом направлении была приоткрыта, многие товарищи только что прошмыгнули в нее, выскочил и я. Этим я нанес себе глубокую рану, причинившую мне много страданий.
...В конце 1895 г. умер мой отец, оставив мне небольшое наследство. Я купил себе за 240 р. крохотную усадьбу на Кавказе, куда каждое лето приезжал ко мне брат с своей семьей. С братом мы вели оживленную переписку зимой и горячие споры летом, но договориться не могли. Брат не допускал мысли, что данные механики, столь точной науки, могут быть приложены к выяснению общественно-экономических вопросов. Желая убедить меня в этом, он дал мою работу на просмотр известному в то время профессору механики Кирпичеву. К его удивлению, последний согласился с правильностью основных положений моего труда. Но и это не показалось брату убедительным. В свою очередь и я не мог согласиться с некоторыми положениями теории брата. Особенно возмущала меня его настойчивость в утверждении, что дневная интенсивность труда за пределом нормального 8-ч. раб. дня всегда обратно пропорциональна длине этого дня. Выходило, что если бы, напр., кустарь наш, при всех других равных условиях, работал не 16, а только 8 ч., то продуктивность его труда увеличилась бы в 2 раза. Так совместная наша работа, о которой я мечтал, и не состоялась. Только во время последнего нашего свидания, в январе 1917 г., за 3-4 м. до его смерти, брат обещал мне приступить к соединению наших работ в одно целое.
...Живя на Кавказе в 1900 г., я после долгого затишья впервые уловил отдаленные громовые раскаты приближающейся революции и с такой же жадностью прислушивался к ним, с какой улавливает этот звук крестьянин после долгой засухи, когда дождь так требуется для орошения его полей. Политический маразм, так долго владевший мной, падал по мере того, как громовые удары становились сильнее. Скоро
прилетели и первые вестники приближающейся грозы, ссыльные из Петербурга и Харькова. Я подружился с ними. При содействии одного из них, горячо преданного революционному делу, я ликвидировал свою дачу и в феврале 1902 г. был уже в Харькове.
...В партию с.-p., по предложению Харьковского комитета, я вступил лишь после Февральской революции и пробыл в ней до конца 1917 г., когда после непродолжительного страха перед "бронированным кулаком" Вильгельма, грозившим опуститься на нашу голову, я понял, что функции этой партии закончены, и что в момент,торжества социализма все революционные силы должны быть сосредоточены в одном центре. Русская революция 1917 г., ярко осветившая наши блуждания в прошлом и прямой путь к великому будущему, заставила меня голодать, две зимы прожить в нетопленной комнате, работать в холодном помещении и, разрушив транспорт, принудила меня, проживавшего в 9 вер. от Харькова, ходить на службу пешком, делая около 20 верст в день в мороз, бураны и дожди; но все эти личные переживания тонули горькими каплями в великой радости, доставляемой мне каждым шагом на пути к грядущей мировой революции. Эта радость влила в мой одряхлевший организм новую силу и жажду жизни.
...Гедеоновский Александр Васильевич (1859-1928)
...Достаточно указать на тот факт, что местный магнат, помещик Киреевский (мой крестный отец), имел свыше 30 тысяч десятин и очень рад был тому, что крестьяне вышли на волю с даровым нищенским наделом - дес. на душу. Барщина-кабала долго царила во всех видах. Это сильно запечатлевалось в моей душе и создавало резко враждебное отношение ко всем угнетателям закабаленных крестьян и особенно к моему крестному отцу.
...В мае 85 года я вместе с Чумаевским выехал в Москву, где жил друг детства Чумаевского, некий И.В. Беневольский.. Чумаевский познакомил меня с Беневольским, и последний за чашкой чая развивал нам план конфискации казенных денег. Беневольский служил разъездным почтовым чиновником по Ряз.-Ур. ж.д. Он доказывал, что такую конфискацию легко сделать, забрав во время его дежурства из вагона все казенные деньги, не трогая частной корреспонденции и не употребляя никакого насилия над людьми, вернее - над одним сторожем. План этот был очень заманчив в виду острой нужды партии в деньгах, и мы оба его одобрили, но дальнейших переговоров с Беневольским мне не пришлось вести, и я никогда больше с ним не встречался. Впоследствии стало известно, что Беневольский со многими вел переговоры по поводу этого проекта, но не осуществил его и выдал всех тех, с кем вел переговоры по поводу конфискации почты. Закончил Беневольский свою карьеру, поступив к Зубатову (начальник московск. охранн, отдел.) в помощники.
...Во время потемкинских дней в Одессе в 1905 г. я не принимал ближайшего участия в переговорах с матросами восставшего броненосца, но участвовал в партийных совещаниях и был на том собрании представителей всех революционных партий, включая сюда и освобожденцев, на котором обсуждался вопрос, как общими силами реагировать на потемкинское восстание. Но во время обсуждения этого вопроса с броненосца последовали один за другим грозные выстрелы из пушек, что означало начало бомбардировки Одессы. Собрание было прервано и потом не возобновлялось, потому что "Потемкин' вскоре покинул Одессу.
...Головина (урожд. Юргенсон) Надежда Александровна (1855-1943)...
...А.П. Юргенсон принадлежал к породе т.н. "лишних людей", хорошо освещенных нашей литературой. Людям с умом и развитием не было места в дореформенной России; они или шли за границу умирать на чужих баррикадах, как Рудин, или спивались с кругу в своем родном отечестве. Так было и с моим отцом. Неокончивший курса по недостатку средств студент, воспитанный на Белинском и на литературе сороковых годов, друг Асенковой и поклонник ее таланта, он сам мечтает о сцене. Но почему-то делается учителем уездного училища г. Порхова Петербургской губ.; оттуда его увольняют за "слишком товарищеское" отношение к ученикам старшего класса, и вот из-за куска хлеба приходится заделаться мелким чиновником дворцового правления. Слишком не по плечу ему была эта жизнь - он стал пить и умер от туберкулеза на 42 году жизни.
...Кончила я гимназию в 1871 г. За это время прозвучал выстрел Каракозова, прошел процесс нечаевцев, но до нашей гимназии не доходили никакие отзвуки. Не мудрено, что, когда в 1872 г. мне попалась "Полит. экономия" Д.С. Милля, то я ничего в ней не поняла; такова была степень развития, несмотря на полученную золотую медаль.
...Дело пропаганды среди молокан шло так успешно, что чрез месяц, будь солидная организация и оружие, они готовы были "хоть сейчас" выступить, но, увы, ни того, ни другого не было, и мне оставалось только уехать в Самару.
...Два года яркой деятельности "народовольцев", и для России наступило тяжелое время: тяжелейшая, опирающаяся на бесконечные виселицы, реакция сверху, чеховщина среди интеллигенции, глубокая тишина в народе, изредка прерываемая экономическими стачками среди рабочего класса. Ясно было, что "народничество" отжило свой век; марксизм же только начинал пробиваться еле заметными струйками. Это было самое тяжелое время для людей, не могущих помириться с простой обывательской жизнью. В конце 19 и особенно в начале 20 века запахло в воздухе грозой: убит Боголепов, убит Сипягин, начались студенческие волнения, участились и вышли за рамки узко-экономических требований рабочие забастовки. Я почувствовала, что крышка гроба, захлопнутая над русским народом, приподнимается...
...Наступает 9 января 1905 г., день гибели последних остатков веры народа в царя.
Наступает поворотный пункт в истории русской революции - чувствуется близость расчета с ненавистным строем. Ранней весной 1905 г. я перебираюсь на Никитскую, где рядом с консерваторией и недалеко от университета открываю мастерскую и небольшой магазин дамских шляп. В начале июня у меня делают обыск и находят 40 штук револьверов сист. Браунинга и Маузера и соответствующее количество патронов. Оружие это принадлежало партии с.-р. и погибло благодаря неосторожности товарища, приведшего за собой шпика. Меня сажают в Пречистенскую часть. При мне оттуда бежал содержавшийся в соседней камере член боевой организации через несколько дней после побега убивший Шувалова, только что переведенного из Одессы в Москву на пост генерал-губернатора. Впоследствии узнала, что сосед мой был с.-р. Куликовский, учитель из Сибири. Шувалова он убил по постановлению одесской организации за издевательство над политическими. Настроение у всех заключенных было бодрое; особенно оно поднялось, когда до нас дошла весть о потемкинском восстании.
...В половине октября я снимаю квартиру на М. Бронной в доме Гирша, и у меня поселяются товарищи из оппозиции партии с.-p.: А. Прохоров, тов. "Александр" из Смоленска, Николай Иванович Ильин (Григорий Ривкин) и другие, которые составляли текучий элемент; последние дни перед восстанием поселился М. Соколов, так. наз.
"Медведь". Квартира эта называлась на Прохоровке эсеровским главным штабом. Тут же были явки военной организации, и тут же происходили собрания юнкеров Александровского училища; в это время в Александровском училище было 30 человек юнкеров-социалистов, считая с.-р. и с.-д. В шесть часов утра с 9 на 10 декабря товарищи ушли и более уже не возвращались...
...10 декабря часов в 11 утра раздался первый пушечный залп по Тверскому бульвару, и на 10 дней Москва обратилась в поле военных действий. Все главные улицы Москвы быстро покрылись баррикадами; выросла баррикада и под окнами нашей квартиры; квартира была открыта для дружинников, туда они заходили погреться и закусить.
Сама же я перекочевала в 1 реальное училище, где учащимися старших классов этого училища и 4 женской гимназии были организованы перевязочный и питательный пункты; там с молодежью я и пробыла все время вооруженного восстания; двор реального училища буквально засыпался пулями с пресненской каланчи, и молодежь с риском для жизни выходила небольшими отрядами подбирать раненых. Когда восстание было подавлено, и семеновцы хозяйничали в городе и расстреливали за ничтожный клочок бумаги, я пошла вновь на Бронную, сожгла литературу, забросила оставшееся оружие и ушла из квартиры. Накануне Рождества я уехала в Финляндию.Тяжелое зрелище представляла усмиренная и расстрелянная Москва. Через месяц я вернулась и поселилась в другой части города, на Арбате, близ Смоленского рынка, где теперь высится восьмиэтажный дом, и где в 1906 г. была одноэтажная наскоро сколоченная постройка, в которой помещались 10 кустарных мастерских. В это время в Москве стали быстро расти профессиональные союзы и столь же быстро они закрывались правительством, как только наступила эпоха реакции. Я стала работать в профессиональном союзе портных, в секции шляпников.
...Дебогорий-Мокриевич Владимир Карпович (1848-1926)...
...Родился я 12 мая 1848 г. - недоноском, семимесячником, так что мать, по ее рассказам, долгое время держала меня в вате. Развивался я необыкновенно медленно, благодаря чему от раннего периода в памяти моей сохранились лишь какие-то мутные обрывки. Отчетливо стал я себя сознавать, когда мне было уже около 6 лет.
...Я должен сказать, что в самый момент освобождения крестьян событием этим я интересовался меньше, чем происходившим несколько позже польским восстанием, - может быть именно потому, что происходило оно года на два позже, и к тому времени я уже был старше и умнее. Поляки-гимназисты, а их было большинство в Немировской гимназии, были настроены крайне шовинистически и ругали не только русское правительство, но вообще всех и все русское; язык русский называли почему- то "бараньим". Всех православных они называли "кацапами", хотя многие из нас были украинцы, а не великороссы. Несмотря на все это, - мы - "кацапы"- все-таки сочувствовали "повстанцам", слишком уж противна была сторона, воевавшая с ними - полиция и господа военные, которых мы видели у себя в Немирове. О том, что против "повстанцев" выступали крайне враждебно и крестьяне-украинцы, мы хотя и знали, но лишь спустя известное время сделали правильную оценку этому явлению. В юго-западном крае "поляк" и "пан" почти синонимы (помещики Подольской, Киевской и Волынской губ. почти все поляки), так что польское восстание в нашем крае являлось по существу "помещичьим восстанием", немудрено поэтому, что крестьяне отнеслись к нему враждебно.
...Мой социализм, если можно назвать социализмом одно желание имущественного равенства у людей, весь покоился на соображениях исключительно этического характера, а вовсе не на экономических доводах и построениях. Это, конечно, доказывало только, что я был утопист и очень мало имел общего с научным социализмом. Такое же соображение нравственного порядка приводило меня еще и к следующим выводам: я думал, что всякий человек, чтобы не эксплуатировать других людей, должен жить непременно физическим трудом. По моим понятиям,безнравственно было пользоваться какими бы то ни было привилегиями - имущественными, связями, дипломами и пр.
...В 1871 г. разбирался процесс нечаевцев в Москве. Мы с Иваном следили за ходом дела по газетным отчетам, и дело это привело нас к решениям некоторых важных вопросов. Поведение Нечаева, как оно выяснялось из показаний на суде, обманывавшего своих товарищей, осуждалось нами, и все дело представлялось нам необычайно раздутым. Но к участи нечаевцев мы отнеслись сочувственно. А показания обвиняемого Успенского, оправдывавшего свое участие в убийстве студента Иванова тем соображением, что для спасения жизни двадцати человек всегда дозволительно убить одного (Иванова подозревали в шпионстве и за это убили), показались нам чрезвычайно логичными и доказательными. Рассуждая на эту тему, мы додумались до признания принципа "цель оправдывает средства". Так, мало по малу, мы приближались к революционному мировоззрению и, нужно сказать, что в этом вопросе, в вопросе специально о революции, большую роль сыграла наша литература. Благодаря цензуре прямой проповеди революции, конечно, не было, но было другое: сочувствие к революционным методам борьбы сквозило между строк у многих русских писателей. По истории французской революции переводились и популяризировались преимущественно книги авторов-дифирамбистов. Мы зачитывались ими. Наперечет знали мы имена всех героев франц. революции, начиная от главарей и оканчивая второстепенными и даже третьестепенными личностями. Одним нравился Дантон, другие восторгались Камилл Демуленом, третьи бредили Сен-Жюстом. Такова была атмосфера, в которой мы вращались в семидесятых годах, разжигая друг в друге революционный пыл.
...Первый кружок (не считая студенческого кружка саморазвития), в котором я принял участие, был так называемый "американский", инциатором которого был Иван. Это была организация полуреволюционного характера. Стремясь к тому, чтобы жить физическим и именно "мужичьим" трудом, Иван остановился на мысли организовать земледельческую коммуну. Но так как при русских полицейских порядках это было невозможно в России, то проектировалось переселение в Америку. Задачу свою мы, члены кружка, далеко не ограничивали, однако, созданием только одной коммуны в Америке; мы предполагали вести широкую агитацию заведения подобных коммун всюду. А мне рисовалась возможность подобной работы даже в самой России, заручившись американским гражданством, которое как-то должно было меня защитить от русской полиции. Таким образом, к своим народническим симпатиям, носившим по существу национальный характер, мы прицепляли космополитический хвост в виде американизма. Одно с другим плохо вязалось и, само собою разумеется, не могло долго продержаться. Во всяком случае трое из кружка отправились в Америку в качестве разведчиков, но там с ними произошел страшный случай: нечаянно один застрелил другого. Застрелившего судили законом Линча (происходило это где-то в дальнем западном штате), но он был оправдан. Этот случай потряс нашу организацию, и она стала разваливаться.
...План был простой. В определенный срок группа наша заодно с привлеченными к нашему заговору крестьянами, - все вооруженные, конечно, - должны были начать мятеж. Наш отряд, переходя из одного селения в другое, из одной местности в другую, имел в виду всюду объявлять об конфискации помещичьих земель и производить немедленную раздачу земли крестьянам. Но для успеха дела, для того, чтобы крестьяне присоединились к нашему отряду и чтобы ширилось восстание, мы решили пустить в дело манифесты, якобы изданные царем, призывающие крестьян к восстанию против помещиков. Заготовке оружия мы придавали большое значение, полагая, что чем больше будет его заготовлено, тем восстание с первого же дня получит более серьезный характер. Почему мы остановились на мысли действовать среди крестьян именем царя? Прежде всего потому, что почти все крестьянские бунты на Украине, происходившие в последнее время (в годы освобождения), носили подобный характер, и особенно наглядно сказалось это в Корсуньском восстании, охватившем обширную местность в пятидесятых годах. Наша же совесть вполне мирилась с этой ложью. К Пугачевскому восстанию, построенному на самозванстве, мы относились хорошо. В журн. "Вперед", - не помню только, кто был автором статьи, - проводилась параллель между северо-американской революцией (борьбою за освобождение от Англии) и происходившей одновременно нашей Пугачевщиной, и последней давалось предпочтение: она носила, по мнению автора,- более социалистический характер, нежели борьба американцев за освобождение. Стенька Разин и Пугачев были, т. ск., канонизированы нами в социалисты - революционеры. Само собой разумеется, что для нас, украинцев, Гонта и Железняк имели такое же значение. Когда, однако, мы сообщили Бакунину о своем плане, то он отнесся к нему неодобрительно, ответив нам фразой: "Ложь всегда шита белыми нитками".
...Если вдуматься внимательно в наш план подложных манифестов, то в нем недвусмысленно проглядывало невысказанное только наше убежденье, что крестьянская масса в 70-х годах далеко не была настроена революционно - и для того, чтобы подвинуть ее на решительные действия, нужно было прибегать к авторитету царя. Логически правильный вывод из этого был тот, что в крестьянской среде не было почвы для революционной деятельности. Но вывода этого мы не сделали. Наше поколение, охваченное великими настроениями и целями, пути и средства к достижению этих целей избрало - увы - часто неудачные, и это привело его к ряду ошибок.
...К 1876 г. кружок наш - по два - по три человека, расселился уже весь по селам и, можно сказать, с первых же шагов поставил себя в ложное положение по отношению к крестьянам. Стоя на почве заговора и строгой конспирации, мы принуждены были беречься. Вооруженные револьверами и кинжалами, с целыми ворохами патронов, подложных паспортов, печатей и других заговорщических предметов, мы должны были остерегаться чужого глаза. Наши двери всегда были на крючке, чтобы не мог захватить нас врасплох сосед крестьянин и застать на столе разложенные "бунтовские" принадлежности. Готовясь к мятежному выступлению, конечно, нам надо было учиться владеть оружием, и мы учились этому. В результате получилось весьма печальное явление: мы, "народники", научились прекрасно стрелять, но боялись и избегали посещений крестьянина и вместо того, чтобы радоваться, хмурились и ежились, когда он входил в нашу избу. Состоять в роли какого-то актера, тщательно скрывающего свою жизнь и говорящего совсем не то, что было на душе, изо дня в день притворяться и лгать - все это было тягостно до последней степени. А между тем - таково было в общем положение "бунтаря", конспиратора - в народе. Несравнимо нормальнее и лучше были условия пропагандиста, не ставивишего себе ближайшей задачей революционного выступления. Но психология нашего (а может быть и всякого) революционного движения была такова, что оно росло, обострялось и безостановочно шло к своей кульминационной точке. Начавшись с чистой пропаганды, оно перешло к бунтарству и окончилось террором...
...Селение принадлежало уделам, и царь являлся в этой местности помещиком. Уже это одно обстоятельство создавало благоприятные условия для пропагандиста, и влияние украинца-народника оставило здесь глубокие следы.
...Прошел месяц, и мы опять приехали и опять провели несколько дней в переговорах и проектах на будущее время. Устроена была, наконец, и тайная сходка - человек около двадцати крестьян, в которой приняло участие несколько человек из окрестных сел. Мы поставили вопрос ребром, настаивая на том, что надо готовиться к восстанию, т.к., по нашему мнению, только путем восстания крестьяне могут завладеть землею, иначе "паны" ее не отдадут. Присутствовавшие соглашались. Однако, помню, между другими - один спокойно заметил: "Прийдут москали и побьют". Мы на это возразили, что с голыми руками, само собой разумеется, мы не пойдем воевать, что сначала похлопочем добыть как можно больше оружия и пр. в таком духе. Трудно сказать, успели ли мы тогда убедить всех присутствовавших в необходимости восстания; но нам с Дробязгиным тогда казалось, что настроение крестьян было крайне возбужденное, и мы уехали оттуда с самыми радужными надеждами.
...Донос последовал на всех троих одновременно. Но Избицкого уже не нашли на месте поселения и не могли арестовать, хотя впоследствии он все же погиб: по рассказам одних он был убит бродягой, по сведениям других его задрал медведь где-то в тайге возле Байкала. Орлов, сменявшись, не ушел, с места, где был выпущен из партии, и конечно, там был арестован. Мне одному удалось свой побег довести до благополучного конца.
...Дейч Лев Григорьевич (1855-1941)...
...Под влиянием Некрасова, Тургенева, Писарева, Чернышевского я, считая себя русским, уже 13-14 лет задумывался о положении трудящегося народа. Но разразившийся в Одессе первый антиеврейский погром в 1871 г., когда мне шел 16-ый год, заставил меня впервые почувствовать исключительно угнетенное положение моих единоплеменников. Все же я допускал, что они отчасти сами виноваты во враждебном к ним отношении, благодаря своему стремлению к легкой наживе и избеганию тяжелого физического труда. Тогда я был по убеждениям демократом, либералом, нисколько не сочувствовавшим революциям. Происходивший летом 1871 г. процесс нечаевцев, раскрывший приемы обмана и мистификаций, к которым прибегал организатор этого кружка, в особенности возмутительное убийство невинного товарища, студента Иванова, и затем бегство за границу самого Нечаева, - все это в сильной степени оттолкнуло меня от насильственных приемов изменения господствовавшего строя. Я был "нигилистом", "реалистом", верившим в мирный прогресс. Но вскоре первые же столкновения с действительностью раскрыли мне глаза.
...И.Ф. Фесенко, в качестве сына сельского дьякона, хорошо знал все отрицательные стороны наших крестьян, а потому зло высмеивал их идеализирование Бакуниным. Но и он, марксист, не избежал влияния на него времени и среды: он также создал фантастический план вызова в России революции, а именно вместо православных крестьян он надумал поднять против существовавшего строя путем пропаганды приверженцев рационалистических сект, - "бегунов", молокан, штундистов, как уже оппозиционно настроенных людей, более других поэтому способных к восприятию социализма, а также и к упорному проти водействию правительству. Фесенко упустил лишь из виду, что стойкие, воздержанные, трудолюбивые сектанты, ставшие в большинстве своем относительно зажиточными хозяевами, еще меньше были готовы к принятию социализма и к вооруженной за него борьбе, чем обездоленные, несчастные православные крестьяне. Но в этом заблуждении Фесенко не был одинок: в те времена совершенно независимо друг от друга во многих местах революционная молодежь направилась в среду сектантов, чтобы посредством пропаганды поднять их против существовавшего строя. Образовашийся при моем содействии вокруг Фесенко кружок, располагавший материальной поддержкой уже ранее распропагандированного Фесенко бывшего помещика Д.А. Лизогуба, направился в разные губернии на поиски приверженцев рационалистических сект.
...Весной 1875 г. я со Щепанским отправился в Мелитопольский уезд, в нескольких деревнях которого находились избранные нами молокане. Но предварительно мы со Щепанским поступили в мастерские ближайшего железнодорожного депо, чтобы приучить себя к тяжелому физическому труду. По прошествии нескольких дней Щепанский, выбивавшийся от усталости из сил, заявил, что он не в состоянии продолжать работу, и, отказавшись от службы, вернулся обратно. Хотя и мне работа в мастерских была крайне тяжела, я все же продолжал ее и по прошествии месяца, приняв достаточно опрощенный вид, направился к молоканам в с. Астраханку. Мне посчастливилось сразу попасть в хорошую семью, в которой я остался вплоть до осени. Но моя пропаганда наисовершеннейшего строя оказалась безрезультатной: мои доводы разбивались о неприступную стену вековых предрассудков и суеверий. Для меня стало ясно, что, главным образом, не во мне, а в самих молоканах, в условиях их жизни, как экономических, так и религиозных, - в их относительно высоком благосостоянии и довольстве своей религией лежали причины их невосприимчивости к социализму. Передо мной встал вопрос: "да осуществима ли, вообще, поставленная нами себе задача?" И я ответил на него отрицательно.
...Несмотря на безрезультатность пропаганды и тяжесть крестьянского труда, я вернулся в Киев очень окрепшим физически и, в конечном счете, все же довольным произведенным опытом. Немногим из моих товарищей удалось достигнуть и этих результатов: некоторые из них вскоре вернулись, не найдя даже избранных ими сектантов, другие глубоко разочаровались в своей миссии и в крестьянах. А марксист Фесенко был, по-видимому, принят шелопутами за давно ожидаемого ими пророка, и они устроили вокруг него исступленную религиозную пляску, закончившуюся дракой с православными крестьянами и арестом Фесенко.
...По возвращении осенью 1875 г. в Киев я вновь нашел полную разрозненность и дезорганизованность среди революционеров: кружок Фесенко разбрелся в разные стороны, и я опять оказался одиноким. В неведении, что предпринять, я уже готовился отправиться в качестве волонтера к восставшим герцеговинцам, как это сделали некоторые революционеры, в том числе такие крупные, как Клеменц, Кравчинский, Сажин и др. Меня особенно побуждал к этому слух о том, что и Я.В. Стефанович, которого все, и я в том числе, считали серьезным юношей еще в гимназии (он на два класса был старше меня), тоже собирается в Герцеговину. Но стремление туда среди революционеров скоро прекратилось, т.к. русские добровольцы, невыносливые и неприспособленные к тяжелым переходам в гористой местности, оказались только бременем для повстанцев. Отказался от своего плана и Стефанович, а вслед за ним и я.
...Я, конечно, целиком вошел в интересы кружка "бунтарей" и вскоре затем был принят в число его членов. Оказалось, что задачей этого кружка был вызов среди крестьян Чигиринского уезда вооруженного восстания путем применения подложного от имени царя манифеста, в котором он советовал своему любимому народу перестать на него надеяться, а самому восстать с оружием в руках против всех своих врагов и притеснителей. Это, будто бы царское, признание вполне совпадало со сложившимся представлением среди населения волновавшихся местностей, в том числе и благодаря происходившим незадолго перед тем недоразумениям из-за порядка пользования землей, в некоторых волостях Чигиринского уезда. Там возникли целые легенды о зловредных планах и намерениях министров, направленных против крестьян и, наоборот, о доброжелательном к ним отношении царя. В виду этого чигиринцы отправили к царю ходоков, которых полиция, перехватив в пути, арестовала. Всеми этими обстоятельствами наш кружок решил воспользоваться для вызова вооруженного восстания. План наш состоял в том, чтобы в устроенной в Киеве подпольной типографии отпечатать указанного выше содержания царский манифест, который, разъезжая верхом, а то и в телегах, открыто читать собираемым в селах и деревнях крестьянам. Затем, раздав им привозимое с собою для них огнестрельное оружие, вместе с ними приступить к отобранию от помещиков земли и предоставлению ее крестьянам в общинное пользование, а встречая сопротивление со стороны разного рода заинтересованных лиц и начальства, давать им решительный отпор. Так как по утверждению Бакунина, разделявшемуся бунтарями, все русские крестьяне готовы были в любой момент восстать, то нам казалось, что раз поднимутся крестьяне особенно возмущенного Чигиринского уезда, за ними, вероятно, немедленно последуют соседние уезды и губернии, а там пламя восстания, быть может, охватит значительный район: ведь в прошлые времена удавалось совершенно невежественным лицам поднимать народ против царствовавших деспотов, - почему же это не осуществимо для нас, революционеров, вооруженных знаниями, могущих запастись необходимыми для на чала атрибутами - манифестами, оружием, лошадьми и т.д. Мы упускали из виду лишь одно: Россия XIX столетия, при тогдашней организации войск и полиции, при наличности телеграфа и железных дорог, совершенно не походила на прежнюю - времен Разина и Пугачева.
...С наступлением весны, самое позднее - в начале лета, все, казалось, будет подготовлено, и наша компания, распределив роли, торжественно появится в селах и деревнях, отчасти приготовленных к приему нас, посланных самим обожаемым батюшкой-царем. На словах все у нас было довольно гладко, даже детально, расписано, - словно в детской сказке, в действительность которой, однако, верили не только несовершеннолетние юноши, но и люди средних лет, к тому же не только умные, но некоторые даже выдающиеся: всюду в известные исторические моменты находил на наиболее отзывчивых и решительных современников своего рода гипноз, без которого, по-видимому, история человечества не может двигаться вперед. Неизвестно, чем закончился бы подготовлявшийся нами призыв к вооруженному восстанию, - вероятно, очень печально, но, вследствие стечения непредвиденных обстоятельств, нам не пришлось парадировать в качестве направленных царем специально к чигиринцам посланцев.
...В нашу штаб-квартиру в Елисаветград приехал из Киева некто Горинович, который, будучи арестованным в 1874 году, повыдавал всех, кого знал, в том числе Дебогория-Мокриевича, Стефановича, Марию Коленкину, за что его и освободили из тюрьмы, а названные им лица частью были арестованы, частью скрывались в качестве "нелегальных". Предположив, что в Елисаветград он приехал с намерением указать полиции разыскиваемых ею нелегальных, некоторые из членов нашего кружка, и я вместе с ними, решили устранить его. Но сделанное на него покушение оказалось неудачным: изуродованный Горинович вновь все открыл полиции, и наш кружок должен был, наскоро снявшись, удрать из всех поселений и притонов, переселившись далеко от Чигиринского уезда в большой университетский город Харьков. К этому обстоятельству присоединилась чрезвычайная задержка с получением из-за границы станка с типографскими принадлежностями, а так же денежных средств.
...Словом, прекрасно разработанный план не осуществился, и, год спустя, кружок бунтарей ликвидировался. Только один его член не отказался от намерения вызвать восстание все в том же Чигиринском уезде. То был Яков Васильевич Стефанович. Он надумал, пользуясь взглядом крестьян на царя, создать тайное общество среди населения указанного уезда, для чего предъявил некоторым из крестьян заранее заготовленный царский манифест, уполномочивавший его действовать в качестве "комиссара". К этому плану из бывших членов бунтарского кружка Стефанович привлек меня, Бохановского и Чубарова. Это было в феврале 1877 г. В короткое время в созданную нами среди чигиринцев тайную организацию вступило около 2 000 крестьян. Дело шло очень успешно; крестьяне, по нашему совету, заготовляли пики, мы собирались снабдить их огнестрельным оружием и осенью предполагали начать восстание, но, вследствие неосторожности одного члена "Тайной Дружины", как Стефанович назвал эту крестьянскую организацию, заговор был открыт властями, почти все члены были арестованы, в том числе и мы трое: Стефанович, Бохановский и я.
...Очутившись в сентябре 1877 г. в Киевской тюрьме, причем нам угрожала бессрочная каторга, мы стали думать о побеге. Единственным способом для его осуществления являлось проведение в число ключников своего товарища. После продолжительных хлопот и стараний осуществить это удалось нелегальному Михаилу Федоровичу Фроленко, поступившему в тюрьму в качестве надзирателя, конечно, с фальшивым паспортом, и в ночь с 26-го на 27-е мая 1878 года под видом коридорных часовых он вывел нас из тюрьмы. Затем на лодке мы, трое бежавших, спустились по Днепру в Кременчуг, а оттуда в качестве крестьян благополучно выехали в Петербург, избежав, таким образом, опасности быть пойманными, несмотря на предпринятые администрацией самые тщательные розыски. Пробыв несколько недель в столице, где мы близко сошлись с самой обширной тогда северной организацией народников, мы в конце июля, чтобы замести следы, отправились в Швейцарию.
...Добрускина Генриета Николаевна (1862-1945)...
...Родилась я в 1862 г. 5 января в г. Рогачеве Могилевской губ. Семья наша жила в нужде: отец пробивался уроками. Он был романтик и мечтатель, далекий от жизни, свободолюбивый и патриот, мечтавший о старом Иерусалиме и грезивший им. Писал стихи на древнееврейском языке, жил одно время в Париже, где бывал у Виктора Гюго, которого боготворил, и умер в Палестине. Мать, более практичная, чем отец, несла всю тяжесть повседневной жизни. Она любила читать, и дом наш был наиболее интеллигентный в городишке. Вечерами устраивались чтения. Читали Гете, Гейне, Берне. Нас было 5 человек детей. Учились мы сначала дома. Одно время жил у нас и занимался с нами Млодецкий, впоследствии покушавш. на Лор.-Меликова и казненный. Была еще мала и определенных воспоминаний о нем не сохранила, кроме того, что он был выдающимся педагогом.
...В 6-ом классе появился у нас новый учитель словесности, который упразднил "ъ" и начал разбирать литературные произведения, как отражения духовных стремлений русского об-ва. Все учение приобрело новый смысл. Учитель истории останавливался долго на истории французской революции и ее влиянии на жизнь других европейских народов. Оба эти учителя толкали нас на размышления, и к бессознательному стремлению, к порыву присоединялось сознательное отношение.
...По окончании гимназии мне предложили место гувернантки в Пропойске, местечке Могилевской губ. Приняла это предложение. Все местечко было населено предпринимателями и рабочими, занимавшимися сплавом леса в Екатеринослав. Время прохождения плотов через пороги было страшное для предпринимателей: оно сулило богатство или разорение. В спокойное время шла беспрерывная карточная игра, выпивка и пошлые, двусмысленные разговоры. Нужно было большое усилие воли, чтобы не опуститься. Пришла болезнь - воспаление легких. Она была моей избавительницей. С возвращением здоровья отправилась в Могилев. Учитель словесности дал мне 30 руб., и на эти деньги я уехала в Петербург. Приехала с 12 руб., с громадным запасом энергии, жажды знания и деятельности. Попала сразу в студенческую среду, поступила на Бестужевские курсы на естественное отделение.
...1 марта революционизировало не только меня, но и много таких, как я. Наиболее отзывчивыми оказались курсистки естественницы и студенты естественники. На курсах чаще стали сборы в пользу заключенных, ходили в качестве невест и родственниц на свидание к заключенным. Еще в 1880 г. познакомилась и подружилась с кружком поляков: Станкевичем, Плосским, Дембским, Рехневским, графом Зубовым - русским из Шавлей, но работавшим вместе с поляками. Он сделался пролетариатцем впоследствии и участвовал в переговорах о соглашении с Н.В. Мои отношения с ними позднее из простой дружбы обратились в революционную связь.
...Из Белостока поехала в Варшаву. Там ставилась типография. Хозяйкой квартиры, где находились шрифт и все принадлежности, была Софья Онуфрович, моя старая приятельница, потом жена Эдмунда Плосского. В Варшаве в это время были Людвиг Варынский, Дулемба, Плосский, Янина Ентыс, классная дама института, которую называли польской Перовской. Поразила меня их неконспиративность. Ходили мы все вместе обедать. Давали нам всегда отдельный кабинет. Подавал лакей, который, мне казалось тогда, отлично понимал, что мы за люди. На свадьбе Плосских были мы все, и все сходило. Думаю, что такое отношение объяснялось ненавистью поляков к официальной России.
...Многие из нас сознавали тщетность усилий интеллигенции, не опирающейся на массы, и в поисках выхода набрели на аграрный и фабричный террор.
...Пришлось мне свести знакомство и с предателем Геером, кот. чинил у меня на квартире 4 бомбы, привезенные из Луганска. Они хранились у меня. В августе ездила в Ейск к Луке Колегаеву за деньгами для Н.В. За ними, так же как и за снарядами приезжал в Ростов Герман Александрович Лопатин. Как известно, приезд Лопатина объединил в России враждующие направления. Он занялся собиранием Н.В.
...Дрей Михаил Иванович (1860-1940)...
...К этой группе я примкнул и в тесном общении с нею провел целый год. Эта группа была для меня настоящей находкой. Это было именно то, что мне нужно было в это время. Я вместе с новыми товарищами читал, обсуждал прочитанное, спорил... Так прошел год, настала весна 1880 г. Нужно было, наконец, как-нибудь покончить с гимназическими экзаменами, перебраться в университетский город и заняться по-настоящему, серьезно революционной работой. Ни один из нас не думал кончать гимназию и поступать в университет ради университетской науки. Университет был для нас только удобным положением для революционной работы. Один из наших товарищей, член группы, но не гимназист, этой осенью должен был призываться на военную службу. Так как он никакого учебного заведения не кончил и никаких льгот по образованию не имел, ему пришлось бы прослужить шесть лет. Мы считали товарища очень ценным для революции человеком и опасались, что он, уйдя на шесть лет на военную службу, будет потерян для революции. Поэтому мы решили, что кто-нибудь должен выдержать за него экзамен и, таким образом, добыть ему льготу по воинской повинности. Самым подходящим для этого человеком был я. Товарищ был мещанин, и у него в паспорте были указаны его приметы. Я довольно хорошо подходил под эти приметы. Фотографических карточек от тех, кто держал экзамен, тогда еще не требовали. Итак, было решено, что за товарища буду держать экзамен я. За меня же взялся держать экзамен другой товарищ. Это было даже выгодно для меня, так как товарищ, взявшийся держать экзамен за меня, был гораздо лучше меня подготовлен к нему. Так как в Бердянске нас все знали, и там держать экзамен друг за друга нам нельзя было, мы перехали в Полтаву и там подали в гимназию наши бумаги. Наша проделка вполне удалась, и ранним летом 1880 г. я вернулся в Одессу со свидетельством об окончании гимназии. Теперь я был студентом. Это положение, которое мне и полагалось занимать по моему возрасту и общественному положению отца. Теперь я ничем не выделялся среди своих сверстников и мог делать, что хотел. На меня никто не обращал внимания. Отец тоже совершенно оставил меня в покое. Я принялся искать народовольцев в Одессе.
...Еженедельно центральная группа собиралась для обсуждения общих дел. Тут же каждый из нас сообщал о ходе дела в его специальной области. Террористических актов и динамитных дел за это время в Одессе не было. Было у нас, правда, довольно много динамита, оставшегося после подкопа на Итальянской улице, где предполагалось покушение на царя. Покушение не состоялось, и динамит находился у нас на хранении. Но он пролежал слишком долго, начал портиться, и в 1881 г. мы получили распоряжение из Петербурга уничтожить его. Одну жестяную банку с бурым динамитом я унес к себе домой и по частям спустил в канализацию. Остальной динамит, который не представлял из себя сыпучего тела, а был в плотно спрессованных плитках, мы вывезли на лодке далеко в море и там выбросили.
...Иванова-Борейшо Софья Андреевна (1856-1927)...
...Весь почти что радикальный народ к тому времени разметался по разным краям.
Многие ушли биться за освобождение "братушек", другие разбрелись с котомками за плечами по селам и городам. У многих народников юга в то время уже начала тухнуть вера в пропаганду социализма среди крестьян, нарастало искание новых путей - отвоевывать право на свободную жизнь. В этой общей неопределенности явилось у меня желание научиться чеботарству, нашла хорошего учителя сапожника в Николаеве, а квартировала в прекрасной семье Левандовских, младшие две девочки которых учились у Самуила Виттенберга. Внешняя простота и скромность этого человека не соответствовали его огромным математическим способностям и высокой моральной гуманности, скрытым в нем вследствие его большой замкнутости. Впоследствии, в 79 году, 11 августа, в Николаеве он был повешен вместе с матросом черноморского флота Логовенко.
...Мое заключение продолжалось месяца три, а затем этапным порядком по всему дальнему пути меня отправили на родину к отцу до распоряжения московской жандармерии. Перспектива новых мытарств и этапных хождений ощутилась до того живо и осязаемо, что мне показалось более подходящим предупредить все это - самой уехать из деревни в Москву, а оттуда на время к брату в Румынию. В этой нищенски убогой стране тогда жила эмигрантская колония, среди которой еще не совсем угасли к тому времени планы овладеть "легально" островом Папиным на Дунае, защитным оружием охватить его кольцом и вести из этой не большой, но неприступной крепости наступление на царское правительство всеми доступными средствами. Спасительные мечты, конечно, потом растаяли, оставив у многих светлое воспоминание среди "пошлости и скуки". В среде этих строителей пышных замков был и мой брат.
...Очутившись в столице, я вошла в боевую организацию партии социалистов-революционеров, участвовала в достижении подготовлявшегося тогда убийства Плеве. Конец этого дела дал мне некоторое удовлетворение тем, что он, взявши столько жертв, наконец был приведен к неизбежному, всеми желаемому концу. Возвратилась в 1905 г. после небольшого отдыха за границей с выработанным, обдуманным во всех деталях планом и твердым желанием взять на свои старые плечи ношу менее тяжелую. Но жизнь шире и глубже всякого теоретически умного и ясного построения, - все норовит по-своему загнуть в сторону, своротить с намеченного пути. Временный отъезд Савинкова за границу, последовавший затем взрыв в гостинице "Бристоль" с гибелью Леопольда Швейцера - главного руководителя северной организации после Савинкова, поставил в неизбежность кончить во что бы-то ни стало последний акт - покушение на дядю царя, Владимира, министра Булыгина, Трепова и Дурново. Чуть не в самый канун покушения вся боевая организация была выдана Татаровым. Каким-то самым неожиданным образом он появился в Питере, прибыв из Иркутска и получив здесь полное доверие. 11-го февраля в Сестрорецке арестовали Маркова, а в ночь с 28-го на 1 марта произошел взрыв при заряжении бомб, погубивший Швейцера. 16-го марта была снесена Б.О. вся без остатка. Держанию меня в крепости препятствовала почти отнявшаяся рука и твердое отстаивание доктора против перемещения в крепость.
...В 1907 году начальство вспомнило обо мне, намеревалось предать суду за побег из Сибири. Полиция явилась к Влад. Галакт. Короленко, в семье которого я тогда жила, чтобы подвергнуть меня аресту, но, заметив сделанный мне знак, я ушла черным ходом, - несомненно было, что за побег назначат трехгодичную каторгу. На этом пока остановлюсь. О жизни и работе уже при новом общественном строе вряд ли есть надобность сейчас говорить.
...Ковалик Сергей Филиппович (1845-1926)...
...Ко времени польского восстания в 1863 г. нам удалось один или два раза прочесть выходившие тогда в Петербурге прокламации, и мы все более и более проникались, если не революционными, то оппозиционными идеями. Начальство, по-видимому, стало подозревать о нашей неблагонамеренности и, как будто, хотело что-то предпринять. Мы тогда образовали небольшой кружок, с целью сопротивления и борьбы с начальством. Это был своего рода "террористический" кружок, но ничего не пришлось ему предпринять. Польское восстание не вызвало у нас никаких сколько-нибудь крупных откликов. Только один кадет, Станкевич, из отпуска не вернулся в корпус, а примкнул к восстанию. Однажды, во время проезда мимо наших окон генерала Ганецкого, одного из усмирителей восстания, мы стали кричать в окно "дурак". Эта история для нас кончилась ничем, так как начальство не могло разыскать, кто кричал.
...После польского восстания в 1863 г. движение 60-ых годов, как мне казалось, начало утрачивать свою яркость. Одну из главнейших причин этого я видел в том, что молодежи пришлось окончательно решить вопрос, на чью сторону она должна встать, - на сторону ли поляков, желающих завоевать свою свободу, или вместе с русскими, настроенными патриотически против поляков, не давать повстанцам возможности убивать своих сограждан, служащих в действовавших русских войсках. Молодое офицерство уже заколебалось и, несмотря на свои часто ультра-радикальные взгляды, не решилось изменить присяге, т.е., им казалось, своему отечеству. Я не скажу, что этот конфликт мнений проявлялся вполне ясно, но дело походило на то, как во время войны с Японией, когда социалистические партии решали, что это война не наша, а русского царя, некоторые же из радикалов и даже социалистов, быть может после более или менее долгих колебаний, решили не уклоняться от войны и тем не дать возможности японцам громить Россию. Разумеется, кроме указанной, были и другие причины ослабления радикально-революционного духа среди интеллигенции. Во всяком случае к началу семидесятых годов уже замечается упадок в настроении русской интеллигенции.
...Упадок активности среди интеллигентной молодежи для меня тогда представлялся вполне ясным, и я очень обрадовался, встретив Ивана Дебогория-Мокриевича, брата известного революционера Владимира, который собирал молодых людей для переселения в Северо-Американские Штаты и насаждения там коммунистической жизни. У нас было несколько собраний, на которых обсуждался вопрос об образовании нашей коммуны, и выделены были три делегата: Мачтет, будущий писатель, Речицкий, бывший революционер 60-ых г., и учитель гимназии Романовский, которые должны были немедленно ехать в Америку и искать место для коммуны. Они отправились сразу в малонаселенные западные штаты, но там с ними произошло несчастие. Пробуя свои ружья, кто-то, Мачтет или Речицкий, кажется последний, как-то тяжело ранил Романовского. Американская община, куда они явились после выстрела, судила их, но оправдала и даже несколько дней подряд приглашала их в свои дома. Романовский же вскоре после ранения умер. Описанное событие, может быть, было последним ударом, но кружок наш, заметив некоторое оживление в интеллигенции, стал сомневаться в пользе переселения в Америку и, мало-помалу, всем своим составом перешел на революционную работу в России.
...М. пр., еще будучи председателем мировых судей, я выписал из Киева на должность секретаря съезда тамошнего радикала Каблица, который после моего неутверждения Сенатом также оставил службу во Мглине и тоже попал в Петербург. Здесь я с ним встречался, и мы обдумывали проект организации, которая занялась бы цареубийством и имела бы достаточно сил, чтобы после удачного или неудачного покушения могла бы повторить его. Но тут вскоре началось стихийное движение революционного народничества, и я решил, что прежде всего надо дать этому движению оформиться, и всякая попытка цареубийства могла бы только повредить нарождающейся революционной организации. С тех пор - с конца 72 или вернее с осени 1873 г. - я весь ушел в революционное движение.
...Имели значительное влияние и статьи Чернышевского, сосланного еще в 60-х годах, но современная журналистика не давала почти никакой пищи для движения. Участники его относились вообще отрицательно к методам Нечаева, осужденного в самом начале 70-ых г., и более всего боялись генеральства вождей кружков. Поэтому создать какую-нибудь крепкую организацию было невозможно. Правда, революционные кружки пробовали организовать орган, направляющий движение, в лице собрания представителей своих и в виде устройства кассы. Средства для нее давали чуть ли не гл. обр. фиктивные браки, благодаря которым женщины, получая приданое от своих родителей, передавали деньги в кружки. Перед отправкою в народ в 1874 г. решено было оставить представителей в Петербурге и по возвращении из народа, к зиме, созвать общее собрание для обсуждения достигнутых результатов и дальнейшего направления движения. Но это не удалось, потому что почти все пропагандисты в 36-ти губерниях были переарестованы, и собрания могли бы состояться только в тюрьмах.
...Полиция уже начала зорко следить за революционным движением, и в мое отсутствие из квартиры, в которой остановились мои сочлены, там произведен был обыск, и арестованы все жильцы, так что на ночь я должен был устроиться у одного знакомого и сочувствовавшего нам учителя. Полиция и туда явилась, но я успел удрать через окно. Являлась необходимость скорее бежать из Саратова. Я направился в г. Николаевск Самарской губ., где, как мне было известно, предполагали заняться пропагандою в народе упомянутый выше Речицкий и Судзиловский, впоследствии гавайский сенатор.
...Между прочим, даже протестанты одобрили желание одного киевлянина участвовать в суде, с целью показать нелепость утверждения обвинительного акта о безнравственном поведении членов киевской коммуны, которые, по словам обвинителя, спали в повалку, причем чередовались мужчины и женщины.
...Первая советская власть в Минской губ. существовала недолго и не успела проявить себя в полной мере. При ней я продолжал оставаться председателем губернского земельного комитета. Так как появились не столько противники, сколько желавшие по-своему распоряжаться работой земельного комитета, то я счел нужным отправить тогда телеграмму народному комиссару земледелия, левому эсеру Калегаеву, в которой описывал положение дел, в надежде получить от него одобрение работе комитета.
Калегаев не замедлил ответить в желательном для меня смысле, так что дело у нас продолжалось в прежнем порядке до занятия Белоруссии немцами, согласно Брестскому миру. Оккупация немцев была сравнительно мягкой. Они даже не закрывали нашего земельного комитета, но для нас скоро стала невозможной дальнейшая работа, так как помещики, земли которых мы начинали брать в свое распоряжение, уже не слушались нас, а немцы как будто не вмешивались, но и не признавали новых законов и правительственных распоряжений по земельному вопросу. Земское управление продолжало существовать во все время немецкого владычества, и при нем же собралась новая революционная городская дума, в которой большинство принадлежало эсерам и эсдекам. В конце своего пребывания в крае немцы наложили на земли порядочный налог хлебом, но не успели его собрать, так как в Германии произошла революция, и они собирались уходить на родину. Перед уходом, месяца за два, за три до него, немцы решили назначить по указаниям наших общественных учреждений правительство из местных людей, числом, кажется, 6 или более человек. Меня тоже внесли в список членов правительства, и я об этом получил соответствующую бумагу на немецком языке. Мы согласились бы фактически стать правительством, если бы нам была предоставлена власть за некоторое время до ухода немцев, но немцы отвергли наше предложение об этом и предоставляли нам власть в день своего ухода. За ними тотчас же должны были вступить в Белоруссию войска и власти, и поэтому мы отказались разыгрывать комедию на час. При советской власти я занял должность заведующего пенсионным отделом социального обеспечения.
...Корнилова-Мороз Александра Ивановна (1853 - ?)...
...Затем Саша первый начал выписывать журналы, покупал соч. Писарева, Добролюбова и др. На второй год своего студенчества по внешнему виду Саша сделался настоящим нигилистом, - летом ходил он в красной рубашке, с толстой дубиной в руках, а очки носил и раньше вследствие своей близорукости. В конце 60-х и начале 70-х гг. костюм нигилиста имел особое значение. В движении того времени первенствующее значение имело стремление к полному освобождению личности от ига семьи, невежества, традиций и религиозных предрассудков. Нигилизм, как беспощадная борьба с нравами и понятиями крепостного строя, у людей искренних вызывал желание вести эту борьбу открыто и резко заявлять о своем разрыве со старыми формами жизни. Нигилист с своими длинными волосами, в широкополой шляпе и красной рубахе или в пледе не сливался с толпой, но ярко из нее выделялся. Так же смело выделялись и женщины своими стриженными волосами, синими очками и курением папирос. Внешность эта до такой степени раздражала общество, что на первых порах требовалось искренн. увлечение и немалая доля смелости, чтобы открыто заявить свое отречение от старого строя. Под влиянием брата-нигилиста Вера через год по выходе из института перестала интересоваться своим костюмом, обстригла волосы и не походила больше на девушку из богатой семьи. А я росла и развивалась под влиянием этих нравственных требований, и они оставили во мне следы на всю дальнейшую жизнь.
...Осенью 1869 г. три сестры мои и я поступили на эти курсы. На лекциях Страннолюбского по алгебре выдавалась своими способностями небольшого роста, с мелкими чертами лица и большим лбом, гладко причесанная слушательница, которая в своем скромном коричневом платье с белым воротником казалась совсем девочкой-гимназисткой. Сидела она на первой скамейке всегда рядом с подругой, значительно ее старшей; при обсуждении курсовых дел она так редко выступала, что очень немногие ее знали. Эта скромная и молчаливая девочка была 16-летняя Софья Львовна Перовская. До 1866 г. отец ее был гражданским губернатором Петербургской губернии, но после выстрела Каракозова был уволен. Тогда мать с двумя дочерьми уехала в имение Кильбурун, в 10 в. от Симферополя, принадлежавшее раньше деду - родному брату графов Перовских. Между тем средства к жизни были так ограничены, что от 13 до 16-летнего возраста Соне пришлось учиться самостоятельно и вести самый простой и замкнутый образ жизни. Летом уединенная жизнь их оживлялась на время каникул, когда приезжали учившиеся в Петербурге два старших брата, и устраивались больше всего любимые Соней поездки верхом по горам. В 1869 г. Кильбурун был продан, и явилась необходимость всей семье жить в Петербурге. Одаренная хорошими способностями и навыком к самостоятельному умственному труду, Соня горячо стремилась приняться за систематическое учение и потому с радостью покинула Крым. На пароходе до Одессы она разговорилась с молодой девушкой, которая тоже ехала учиться. Отличавшаяся своей сердечностью и способностью горячо увлекаться идеалами добра и правды, Анна Карловна Вильберг сразу полюбилась Соне и сделалась первым ее другом в Петербурге. Вместе поступили они и начали усердно заниматься на Аларчинских курсах.
...В результате весьма шумных и оживленных выборов, получившими большинство голосов оказались Вильберг и я. Не хотелось бы думать, что нас удостоили такой чести, главным образом благодаря нашей нигилистической внешности (В. носила синие очки, а я ходила в мужских сапогах), резко выделявшей нас среди солидных и почтенных женщин, как Стасова, Мордвинова, Философова, Цебрикова и др.
...В 70-х гг. коммунами назывались общие квартиры, где жили студенты или курсистки. Матерьяльное положение живущих было не одинаково, но все получаемые средства поступали в общее пользование. Главным принципом такой жизни была взаимопомощь, как того требовала этика нашего поколения. Вообще коммуны эти, значительно удешевляя жизнь, помогали сближению молодежи между собою, увеличивали влияние выдающихся умом и знаниями. Кроме того, они давали возможность применять идеи социализма на практике в своей личной жизни, не различая в кругу товарищей между моим и твоим и живя в обстановке не лучшей, и даже худшей, чем у заводских рабочих. Особенно важное значение имели коммуны для женщин, приезжавших из провинции. Нередко ехали они учиться без всяких средств к жизни, порвав семейные связи со своими, подчас богатыми или знатными родственниками. Все, конечно, рассчитывали найти работу, но без знакомств и связей это редко кому удавалось. Многие могли бы тогда погибнуть, если бы не спасала взаимопомощь в коммунах и поддержка молодежи вообще.
...В начале зимы, придя на урок геометрии, Соня с волнением рассказала мне и В., что отец велит ей прекратить знакомство с нами и грозит запереть дома, чтобы она не ходила больше на курсы. Соня решила уйти от родителей, чтобы не подчиняться такому насилию, и просила устроить для нее убежище. Этой же осенью сестра Вера, не желая вести буржуазный образ жизни в доме отца, вышла фиктивным браком за Н.А. Грибоедова - друга Веймара, Г. Лопатина, Кравчинского, П.А. Кропоткина, а позже и всех чайковцев. Поселилась она вместе с товарками по Педагог. курсам, тоже фиктивно вышедшими замуж - Зинаидой (позже женой Г.А. Лопатина) и Надеждой Степ. Каралли. Я предложила П-ой идти к ним, нисколько не сомневаясь, что ее там охотно примут.
...После абсолютной тишины и безмолвия, царивших в крепости, в "предварилке', на первых порах, перестукивание, разговоры в клубах через ват.-клоз. трубы и шум крайне меня утомляли.
...Тем временем наиболее деятельные члены нашего кружка сидели в крепости, Кравчинский и Клеменц были за границей; общее настроение молодежи после неудачного похода "в народ" летом 75 г. было подавленное, т.к. определенной программы для деятельности не имелось, а население тюрем заметно увеличилось. Впрочем, как остававшиеся на свободе, так и освобожденные одновременно со мной не пали духом и летом 76 г. проявили себя, устроив побег П.А. Кропоткина из Николаевского военного госпиталя.
...В марте 78 г. происходил суд по делу B.И. Засулич, и ее оправдание присяжными вызвало ликование не только среди молодежи и в обширных кругах либер. общества, но даже смелые статьи в газетах. Засулич первая подала сигнал вооруженного отпора палачам. Приехавший из Женевы Кравчинский в августе того же года ударом кинжала поразил шефа жанд. Мезенцева.
...Кузнецов Алексей Кириллович (1845-1928)...
...В декабре 1869 г. я работал над диссертацией по низшим вредителям в сельском хозяйстве. Во время моей исследовательской работы с микроскопом появился в моей квартире неизвестный мне молодой человек, фамилию которого я узнал только на суде: это был Сергей Геннадиевич Нечаев. Развернув передо мной картину революционного движения, охватившего в то время Россию, и осмеяв меня, предававшегося научным исследованиям, - он силой своего революционного убеждения покорил меня. В то время ему было 21 год. Он был небольшого роста, с темными, почти черными волосами и едва пробивающимися усиками, с горящими глазами, взгляд которых мог выносить далеко не всякий; с резкими движениями, крайне нервный, возбуждаясь, он кусал себе ногти пальцев чуть не до крови. Для того, чтоб, не выдавая себя, успешнее наблюдать за собеседником, Сергей Геннадиевич носил большие выпуклые синие очки. С.Г. Нечаев был известен за границей под псевдонимом "Лидер"; в Москве он называл себя "Павловым Иваном Петровичем". Кроме этого, он имел и еще не сколько псевдонимов. До суда ни один из 84 участников процесса, кроме Успенского, не знал его настоящей фамилии. Приехав в Москву, он поселился в квартире Успенского, служившего приказчиком в книжном магазине Черкесова. Между Нечаевым и Успенским существовала полная солидарность, и предписания, исходившие от Исполнительного Комитета, фактически выпускались Нечаевым и Успенским. На всех предписаниях ставилась печать с изображением топора и надписью: "Комитет Народной Расправы, 19 февраля 1870 года". (Время, назначенное для начала восстания.)
...На первом собрании Нечаев объявил себя уполномоченным Международного Общества рабочих (интернационала, основанного в Лондоне 28 сентября 1864 года), статуты, которого приняты бакунинской организацией, в свою очередь уполномочившей его на революционную, работу в России. Дальше, он заявил, что вся Россия и Петербург охвачены сетью организаций, Москва же остается позади и что он является представителем О-ва, которое должно развернуть свою работу в Москве. Затем, он стал знакомить нас с правилами, составленными им специально для организации кружков. Кроме этих правил, некоторым из нас впоследствии стали известны общие правила нечаевской организации, так наз. "Катехизис революционера". Потом Нечаев перешел к структуре нашего головного кружка, обязав нас создать около себя кружки второго раз ряда при непременном условии, чтобы образуемые нами кружки второй, третьей, четвертой и т.д. степеней не знали о кружках по восходящей линии, а могли лишь знать о кружках ниже стоящих. На таких же началах, по словам Нечаева, в Москве создается другая ветвь все мирной организации, которая имеет своего отдельного представителя Интернационала.
...После организационного собрания началась работа первого головного кружка, состоявшая в том, что каждый представитель должен был привлекать в кружок лиц, полезных делу революции. При вербовке членов подходили не ко всем одинаково; так, людям политически неразвитым говорили: "Государственный переворот - это дело будущего, а теперь мы находимся в периоде собирания сил"; этим людям никогда не говорили ничего о конечных целях общества (разрушение существующего строя). Лица, проявившие себя в революционной деятельности, выделялись Нечаевым на специальные работы, как, напр., Прыжев с его кружком был выделен на работу среди подонков общества, я со своим кружком должен был работать среди купечества; Николаев был во главе лиц, работавших среди крестьян, Успенский был выделен в особый кружок, но это было простой фикцией, так как Успенский и его жена, Александра Ивановна, урожденная Засулич (сестра Веры Ивановны), занимали в организации, благодаря близкому знакомству с Нечаевым, особое положение, о чем было сказано выше. Причем всякий проявивший себя положительно в революционной работе в кружках низших степеней продвигался в вышестоящий кружок, а лиц безнадежных, т.е. таких, из которых нельзя было выковать революционеров, беспощадно выбрасывали. В кружках была введена железная дисциплина и требование беспрекословного исполнения всех распоряжений и велений центрального комитета Народной Расправы. Но далеко не всеми членами исполнялось это требование, так, напр., Иванов неоднократно требовал, чтоб ему сообщили состав комитета Народной Расправы, весьма часто протестовал против беспрекословного исполнения того или иного требования центрального комитета, чем вызывал нескрываемое раздражение Нечаева.
...Моя работа в организации началась с того, что я образовал возле себя кружок второй степени из близких мне с детских лет лиц, с которыми я учился восемь лет в Московском Коммерческом училище, а затем позднее мы были студентами Петровской Сельско-Хоз. академии. К этим лицам относятся: мой младший брат, Семен Кириллович Кузнецов, Климин (жив и в настоящее время, живет в Козьмодемьянске), два брата И. и В. Рязанцевы и Гавришев. Они в свою очередь, каждый около себя, основали кружки третьей степени и, таким образом, постепенно по нисходящей линии в течение двух месяцев в кружки было завербовано до 400 человек, арестовано 310, а судилось 84 человека. Мы, участники головного кружка, всячески выгораживали арестованных, имевших хоть какую-нибудь причастность к нашим кружкам, беря всю вину на себя.
...Работа в кружках велась весьма секретно, но бдительность и контроль Нечаева были изумительны. Внезапно появляясь на заседаниях кружка, он поражал участников знанием не только всей проводившейся кружком работы, но и временем и местом заседаний. Иногда на заседания он приносил в запечатанных конвертах распоряжения центрального комитета Народной Расправы и, искушая нас, спрашивал: "Что же вам пишет центральный комитет?" Разглашать распоряжения комитета уставом воспрещалось и требовалось обязательно по прочтении приказания или распоряжения таковое сжигать, что строго исполнялось. При посещении кружков Нечаев говорил кое-что и о себе. Так, однажды в нашем кружке он рассказывал о своем побеге из Сибири, куда он будто бы был сослан на каторгу в рудники за революционную работу и откуда, преодолевая всевозможно невероятные препятствия, - бежал.
...19 ноября Нечаевым было созвано чрезвычайное собрание из следующих лиц: меня, Прыжева, Николаева, Долгова, на котором Нечаев прочитал сообщение центрального комитета Народной Расправы, указывавшее на то, что комитету стало известно не только недовольство Иванова деятельностью организации, но и его намерение донести жандармскому управлению о существовании организации. Нечаев заявил нам, что в комитете имеются веские доказательства, но в виду строгой конспирации он не имеет права их огласить. На заседании горячо и долго, дебатировался вопрос: что же делать? Погубить ли так быстро и успешно развивающееся общество, или же ради сохранения общества пожертвовать жизнью Иванова. Единогласно постановили последнее, что и приведено было в исполнение ночью 21 ноября в гроте Петровско-Разумовской академии. Через день после ужасного акта мы с Нечаевым отправились в Петербург. Я вез кучу писем к различным общественным деятелям: Некрасову, Михайловскому, Демерту (заведывавшему внутренним отделом "Отечественных Записок"), Лихутину, Негрескул, Старцеву и многим др.
...В Петербурге, где Нечаев вел совершенно отдельную от меня работу, он во время одной из встреч посвятил меня в план цареубийства, который он обдумывал в те дни. По его словам осуществить этот план не представляло больших трудностей. Нужно было иметь 40-50 преданных организации лиц, ворвавшись с которыми во дворец и обезоружив стражу возможно было покончить с царем и его семьей. Дворцовая стража в этот период была крайне распущенна, часть царских лакеев и прислуги неглижировала своими обязанностями, и при таких условиях, по уверениям Нечаева, возможно было совершить переворот, и тогда можно было думать, что такой план осуществим.
...Получив известие, что в Москве, в ночь с 25 на 26 ноября, арестован Успенский, Нечаев уехал в Москву, а оттуда быстро, при помощи Черкесова пробрался за границу. Я же оставался в Петербурге для организации кружков, на таких же началах, как и московские. Вскоре я заметил, что за мной следят, и вынужден был начать уничтожать оставшиеся нерозданными письма, но надеясь, что все может обойтись благополучно, не успел уничтожить все. При обыске у меня было взято 14 писем, записная книжка и телеграмма от Нечаева из Москвы.
...В ночь на 3 января 1870 г. я был арестован, посажен в Петропавловскую крепость, затем 1 июля 1871 г. был судим Петербургской судебной палатой совместно с Успенским, Прыжевым, Николаевым и др. лицами, составлявшими первый головной кружок нечаевской организации; по статьям 249 и 250 Ул. о наказ., приговорен к заключению в крепости на 10 лет.
...Почва была подготовлена. Мы, восторженные молодые люди, искавшие выхода из окружающих Россию ужасных условий, охотно склонялись на предложения Нечаева, умело высмеивавшего наши мечты, наши научные работы, причем он указывал на революцию, как на единственный путь для достижения народного блага. Если мы поддавались влиянию Нечаева, благодаря тому, что были малоопытны или мало развиты политически, то как надо расценивать такие факты, как его влияние на Герцена и возможность получения от него капитала на революцию, или на Огарева, от которого он получил вторую часть капитала, оставленного Бахметьевым на революционные нужды в России. Известна также и его близость к Бакунину, с которым он, после бегства из России в 1870 году, участвовал в издании 'Колокола". Бакунин и порвал с Нечаевым лишь тогда, когда убедился, что последний ведет свою линию, совершенно не считаясь с мнением других заинтересованных в издании "Колокола" лиц.
...После выдачи Нечаева швейцарским правительством России Бакунин писал Огареву:
"Итак, старый друг, неслыханное совершилось... Впрочем, какой-то внутренний голос мне говорит, что Нечаев, который погиб для России безвозвратно, на этот раз вызовет из глубины своего запутавшегося существа всю свою доблесть. Он погибнет героем и на этот раз никому и ничему не изменит. Такова моя вера. Никто не сделал мне, и сделал намеренно, столько зла, как он, а все-таки мне его бесконечно жаль... Он был человеком редкой энергии и, когда мы с тобой встретили его, в нем горело яркое пламя любви к нашему бедному, забитому народу, в нем была настоящая боль по нашей исторической народной беде". Внутренний голос не обманул Бакунина, и предсказание его относительно Нечаева сбылось. Известно, как Нечаев держал себя на суде. И даже заточенный в Алексеевский равелин, он проявил силу своей необычайной воли своей борьбой с тюремщиками вплоть до самой последней минуты своей жизни.
...Итак, влияние Нечаева было огромно. Лишь на суде я понял, что управление обществом создано было Нечаевым на лжи. Идя в партии в Сибирь на каторгу с Прыжевым, Николаевым, я из интимных разговоров о Нечаеве пришел к твердому убеждению, что для совершения террористического акта над Ивановым не было никаких серьезных оснований, что этот акт нужен был Нечаеву для того, чтоб крепче спаять нас кровью. Решая вопрос о личности Нечаева в полном объеме, нужно принять во внимание, что мы, вступившие в нечаевскую организацию, были шестидесятники с большим уклоном в область социалистических мечтаний, альтруистических побуждений и с без заветной верой в честность учащейся молодежи. И несмотря на то, что Нечаевым было поругано и затоптано то, чему я поклонялся, несмотря на то, что он своей тактикой причинял огромные нравственные страдания - я все же искренно преклоняюсь перед Нечаевым, как революционером.
...После выдачи швейцарским правительством Нечаева и суда над ним 8 января 1873 г., приговорившего его к 20-летней каторге (он был заключен в Петропавловскую крепость, где нашел свою голгофу и смерть), из Петербурга, из 3-го Отделения, в Нерчинскую каторгу было дано предписание считать нас, нечаевцев, государственными преступниками и ежемесячно доносить о нашем поведении.
...Майнов Иван Иванович (1861-1936)...
...При отсутствии осложняющих обстоятельств власти могли бы, в самом худшем случае, сослать указанного им шпионом пропагандиста административным порядком куда-нибудь не особенно далеко, но на квартире М-ва была оставлена засада; хотя М. успел при своем аресте убрать с окна условный знак безопасности входа, тем не менее через день туда явился его товарищ по Рабочей Группе, студент-техник А.В. Кирхнер, саратовец, привлекавшийся по одному делу с М-вым еще в 1877 г. При Кирхнере оказалось 300 экземпляров только что отпечатанного нового номера "Листка Народной Воли" и много других компрометирующих материалов. Предполагая, что ему предстоит явиться участником серьезного процесса, Кирхнер, не признавая себя членом партии, заявил, однако, о себе на допросе, что он вполне сочувствует Народной Воле и готов был бы принять участие в любом террористическом акте и от всяких дальнейших показаний отказался. Помимо всего прочего, у Кирхнера на его квартире был найден шифрованный список, который жандармы расшифровали. В список оказались занесенными 13 или 15 лиц с обозначением их фамилий, псевдонимов, примет костюма, образа жизни и адресов. Все эти лица были тотчас же арестованы и оказались шпионами, служившими в "Секретном Отделении Канцелярии Обер-Полицийместера", - так называлось учреждение, соответствовавшее по задачам позднейшим охранным отделениям, но подчинявшееся в то время не жандармерии, а полиции, почему жандармы таких шпиков и не знали. Каким образом их адреса и приметы оказались в записях студента Кирхнера, никто из шпиков объяснить не мог, и все они были выгнаны со службы. Они и не догадывались, что список Кирхнера возник путем слежки за ними, начатой московскими народовольцами по почину Теллалова, пред полагавшего создать "Революционную Полицию", секретарем которой был Кирхнер, а членами состояли: Майнов, Станислав Михалевич, студент Орест Аппельберг и еще несколько молодых людей, по указаниям Теллалова тщательно следивших за помещением Секретного Отделения (Страстной бульвар, д. кн. Ливен; впоследствии на этом месте был выстроен огромный дом кн. Горчакова) и за теми лицами, которые это учреждение регулярно посещали.
...Трое остальных беглецов с наемным татарином-проводником вышли из Якутска 9-го августа и целую неделю блуждали по Заленской тайге, не находя скотопрогонного тракта, т.к. татарин, как оказалось, этого пути не знал. Вынужденные изменить свой предполагаемый маршрут, беглецы решили перебраться на западный берег Лены, для чего им пришлось круто повернуть на запад и, выбравшись из тайги к берегу Лены, нанимать у якутов лодки для переправы. Якуты, лишь незадолго перед тем извещенные полицией о побеге политических ссыльных Федорова и Кашинцева, сначала приняли вышедших к ним из глухой тайги верховых путников за шайку разбойников - черкесов, а потом заподозрили в них именно беглых политиков и дали знать об их появлении властям. На десятый день путешествия эти загадочные всадники были задержаны и отправлены под конвоем в Якутск.
...Летом 1905 г., ознакомившись с письмом, заключавшим в себе разоблачение Азефа и Татарова (письмом Меньшикова), М. в совещании с Прибылевым, А.И. Потаповым и Н.И. Ракитниковым высказался за передачу этого дела для расследования заграничным членам Ц.К. и за временное устранение от всех партийных дел обоих обвиняемых, но остальные члены Ц.К., постановив передать дело для расследования за границу с устранением Татарова, на устранение Азефа не соглашались, вполне уверенные в ложности оговора, так как Азеф, организатор убийства Плеве и вел. кн. Сергея, знал всех членов Центр. Ком. и имел полную возможность предать их всех зараз или поодиночке и, однако, все они остаются на свободе, - а это казалось тогда совершенно невероятным, если бы предположить, что правительство имеет в самом Ц.К. своего агента. В происходившей в октябре 1905 г. в Москве тайной партийной конференции Азеф участвовал, как безусловно оправданный в результате заграничного расследования, тогда как Татаров к этому времени уже был признан виновным и затем убит.
...Михайлов Адриан Федорович (1853-1929)...
...Каникулы перехода из первого во второй класс я провел на Черноморском побережьи Кавказа. Шестидесятилетняя война - "покорения Кавказа" - только что закончилась. "Непокорные" горцы, т.е. не желавшие принять "подданство", были выселены в Турцию именно через это Черноморское побережье. Часть их пыталась вернуться на свои пепелища. Происходили стычки с ними. И побережье оставалось на военном положении. В крепостцах, укреплениях, станицах стояли воинские части. Командный состав вел ужасную жизнь: беспробудно пили, играли в карты. Немногие, не желавшие опускаться, спасались в чтении. К моему времени у них составлялись и накоплялись библиотечки. Именно у одного из обладателей такой библиотечки я и провел первые гимназические каникулы.
...Заканчивался учебный год. Подходили экзамены. Для нас, семиклассников, - это последние экзамены. За ними вырисовывались, манили столицы, высшие учебные заведения, студенчество, широкие горизонты. Но из центра нас окатили холодной водой. Был получен знаменитый устав 1872 г. (творцы его Катков и Леонтьев). Устав было предписано ввести немедленно. Уставом вводился 8-й класс. На последнем уроке 7-го класса появился директор, огласил основные положения устава и заявил: "Инструкция к уставу не возбраняет желающим держать экзамены, но, знайте, мы не пропустим ни одного". Желающих попытать счастья не оказалось, и мы разошлись с гнетущей мыслью, что "в стенах неволи" проведем еще год. Странным оказался с учебной стороны этот год. На вопрос: "Что же мы будем делать в 8-м классе", нам ответили: это будет год "повторения пройденого". По существу, это был год "неделания". И мы постарались использовать его для чтения внегимназической литературы и усиленных сношений с внешним миром.
...В другое время и при других обстоятельствах я надолго задержался бы здесь, чтобы лично сблизиться с этой семьей, именно семьей, выдающихся работников революции и обаятельных людей, ярких индивидуальностей. Но меня слишком тянуло туда, "в народ", - могучим порывом этого народа, мы верили, скоро будет свергнут ненавистный строй. Центром революционных поселений уже было намечено Поволжье, с его революционным прошлым и отрицательным отношением к тогдашнему строю его населения - раскольники крайних толков - в настоящем. Часть членов организации была уже там. Через несколько дней туда же уехал и я.
...В высших учебных заведениях совместно с все прибывавшими из провинции студенческими делегациями шли непрерывные сходки. Горячо дебатировался вопрос о форме протеста. Большинство остановилось на "адресе министру юстиции". Им в это время был граф Пален, отпетый реакционер, ярый противник новых судебных уставов. Но для протестантов это не важно: "Куда бы ни направить протест - все равно, важно только, чтобы это был протест", - высказывалось на сходках.
...24 января 1878 г. грянул выстрел Веры Засулич, и положение резко изменилось. Вера Засулич не принадлежала к нашей организации, но имела знакомства в ней. Несколько раз нащупывала, предпринимается ли что против Трепова, но ответы получала неопределенные, дать иные участники дела и не имели права, несмотря на личные дружеские отношения к Вере Засулич. И она, поняв ответы, как отрицательные, - "в организации ничего конкретного по адресу Трепова нет", - выступила единолично. Впечатление выстрел произвел громовое: у интеллигентной части населения - вздох облегчения, что надругательство над Боголюбовым не осталось безнаказанным, а у массы - тот же вздох облегчения, - для всех тяжела была самодурно-всевластная рука Трепова.
...Февраль и март прошли в ожидании. Противники - правительство и наша организация - точно измеряли взглядом друг друга: мы ждали исхода ходатайства "Особого Присутствия" о смягчении приговора осужденным и не желали ухудшить их положение; правительство ждало приговора суда над Верой Засулич. День 31 марта положил конец этому томительному положению. Суд присяжных, тщательно подобранный из сливок общества, даже этот подобранный суд оправдал Веру Засулич. Председатель суда (А.Ф. Кони) тут же в зале суда отдал приказ об освобождении оправданной. Управляющий Домом предварит. заключ. (Федоров) торопил ее: "Скорей, скорей, Вера Ивановна, иначе жандармы не выпустят вас" (передаю со слов В.И. Засулич из ее рассказа в этот же день). У ворот ее уже действительно ждала карета с жандармами, но натиском молодежи, плотной стеной окружавшей здание суда и Дом пред. зак., жандармы были смяты, и В.И. Засулич вышла из "пределов досягаемости русского правительства". Во время схватки жандармов раздалось не сколько револьверных выстрелов. И когда карета с Верой Засулич отъехала, на мостовой оказался труп студента-медика Сидорацкого с револьверной раной на правом виске. В правительственном сообщении, вышедшем на следующий же день, смерть эта объяснялась, как самоубийство. Участники освобождения Веры Засулич утверждали, что Сидорацкий был убит одним из выстрелов со стороны жандармов. Еще день, и в одной из больших аудиторий Медико- Хирургической академии состоялась громадная сходка студентов разных учебных заведений. Поставленный на обсуждение вопрос о демонстрации-панихиде по убитому был сразу решен утвердительно. Но вопрос о форме демонстрации - вооруженной, по предложению одних, невооруженной, как предлагали другие - вызвал страстные дебаты.
...На следующий день собранию был представлен проект Сергея Кравчинского. Это был обвинительный акт против правительства, предъявляемый ему самому. Заканчивался проект словами: "Все эти жестокости требуют ответа. Он будет дан. Ждите нас!" Два последних слова и посейчас живы в моей памяти, по отношению к предыдущим передаю их смысл. За ночь обращение было отпечатано и на утро 15 мая 1878 г. выпущено. Этим "ждите нас" горсть революционеров объявляла войну правительству, опирающемуся на миллионы штыков, тогда еще преданных ему, на тысячи агентов явной и тайной полиции, могущественный государственный аппарат и, объявив, вела эту войну и порой заставляла правительство трепетать. Ближайшая практическая задача была для нас ясна. Имя шефа жандармов генер. Мезенцева, как главного виновника жестокостей правительства, их вдохновителя и верховного распорядителя, было у всех на устах. На него и должен быть направлен первый удар.
...Вернувшись в Питер, мы с Семеном застали в нашем центре только что закончившиеся споры между Сергеем Кравчинским и остальными по вопросу о Мезенцеве. Кравчинский, оказалось, долго и упорно отстаивал свой план, - он вызовет Мезенцева на дуэль, предоставив ему выбор оружия. Выдвинул он этот план совершенно серьезно. Отстаивал горячо и настойчиво, встреча должна быть грудь с грудью.
...В Трубецком бастионе к этому времени назрел конфликт с начальством. Конфликт закончился нашим "бунтом" и жестоким избиением. На следующий день мы потребовали бумаги для заявлений по этому поводу. Нам отказали: была объявлена голодовка. На четвертый день ее бумага была дана, и заявления поданы. Еще день и в тюрьму явился Дрентельн. Обошел камеры. Ко мне обратился с вопросом: "Читал ваше заявление. Жалуетесь на беззаконные действия начальства вы, отрицающие всякие законы?" - "За отрицание законов мы вот здесь, в тюрьме, но вы-то, признающие ваши законы, должны же соблюдать их или нет?" - спросил я. После нескольких минут препирательств Дрентельн махнул рукой и, сказав: "Нам с вами, конечно, не сговориться", вышел.
...В мае 1880 г. военный суд по так называемому "делу Веймара" вынес Сабурову (Оболешеву) и мне смертный приговор. "Диктатура сердца" заменила обоим казнь каторгой.
...Морейнис Михаил Абрамович (1861-1937)...
...В это время народническое движение было на переломе: в конце 1876 и в начале 1877 г. многие начинают покидать деревни, и в Николаеве все чаще и чаще стали появляться работники из деревень. Настроение у многих было тяжелое и подавленное.
...Лури и Зайднер были арестованы, но жандармы ограничились обыском только в их комнате и не обнаружили спрятанные в соседней комнате два ящика с пироксилином. Этот пироксилин я отвез к себе и спрятал в одной из мин в обширном погребе дома моих родителей, где мы хранили нелегальную литературу. В тот же день мой товарищ, студент горного института, А.Л. Рашков, и я нашли на Инженерной улице подходящее помещение. Рашков снял его на свое имя, и там поселились Виттенберг и Логовенко. Оказавшийся у нас пироксилин Виттенберг задумал употребить на устройство взрыва во время приезда в конце августа в Николаев государя. Мысль об убийстве Александра II вполне соответствовала нашему настроению. Мы с радостью изъявили согласие принять самое активное участие в работе и приведении в исполнение намеченного плана. Организацию и техническое оборудование этого дела принял на себя В. Логовенко, который взялся достать через матросов из морского минного парка все, что понадобится для приготовления мины. Виттенберг со свойственной ему энергией немедленно приступил к работе.
...Из Одессы для устройства побега приехали Юрковский, получивший впоследствии известность по делу о конфискации денег в Херсонском казначействе, и Ел. Ив. Россикова. Юрковский был необычайно ловкий, находчивый и смелый человек, очень подходящий для того, чтобы организовать побег. Но он должен был очень скоро уехать, а присланные вместо него товарищи не вполне были пригодны для такого предприятия.
...Обвинительная речь прокурора была сплошь построена не на серьезных уликах, а больше на предположениях и догадках. После пространной и очень гнусной речи прокурора последовал короткий ответ со стороны Лизогуба и очень немногих других подсудимых. Лишь Виттенберг, не обладавший ораторским талантом, в простой и логической речи, длившейся несколько часов, произвел подробный тщательный анализ следственного материала и обвинительной речи прокурора. Доказывая необоснованность и беспочвенность выдвинутого против него и многих других подсудимых обвинения, Виттенберг метко критиковал и ядовито высмеивал шулерские приемы и дешевые эффекты, к которым в своей обвинительной речи прибегал красноречивый и бравый подполковник.
...Когда Виттенберг вошел после свидания в камеру, он был неузнаваем. Выражение лица было совершенно спокойное и мягкое, он находился под впечатлением поведения своей матери. Чуткая и благородная женщина проявила необычайную сдержанность и спокойствие: ни малейшего даже намека на подачу прошения с ее стороны не было, а когда на обращение отца: "Может, ты подашь прошение генерал-губернатору" Виттенберг ответил: "Если осужденный переходит в православие, то наказание, говорят, смягчают на одну степень", - мать сказала: "Умри таким, какой есть, сын твой вырастет и отомстит за тебя". На этом разговор о прошении оборвался. Весь день Виттенберг находился под впечатлением поступка матери.
...Родилась я в 1859 г. в Николаеве Херс. губ. в ортодоксальной, патриархальной еврейской семье. И отец и мать происходили из семейств богатых, религиозных и пользовавшихся в течение нескольких поколений большим уважением в еврейской среде. Из детских лет сохранились в моей памяти рассказы об отце моей матери, крупнейшем подрядчике, строителе кораблей в Николаеве при Николае I, который в то время, когда не допускалось проживание евреев в этом городе, имел право приписывать к себе служащих и рабочих евреев и приписал таким образом несколько сот человек. Нам часто приводили в пример религиозную стойкость деда, рассказывая, как в то время, когда евреи носили особый национальный костюм и никогда не обнажали головы, он, присутствуя в качестве строителя кораблей вместе с Николаем I при торжественном спуске корабля, не снял перед государем своей конусообразной бархатной шапочки - ермолки. Дед имел очень много детей, и мы вращались в среде своих многочисленных родных, составлявших своего рода еврейскую аристократию и почти не водивших знакомства с остальным еврейским населением города. Быт был настолько патриархален, что выдавали замуж и женили своих детей так, что жених и невеста видали друг друга только перед венцом. Таким образом вышла замуж и моя мать, причем дед взял зятя - моего отца - к себе в дом с тем, чтобы он, ранее изучавший только талмуд, постепенно привык к коммерческим делам. С русскими не допускались в семье никакие сношения. Вся прислуга была еврейская, за исключением только одной русской девушки, которую держали для выполнения мелких работ в субботу. С евреями также было очень мало сношений, потому что семья смотрела на них сверху вниз - одни из них были бывшие служащие деда, другие, вновь прибывшие, часто представлялись не достаточно религиозными. Я распространяюсь так много о своем деде, так как память о нем наложила печать на все наше воспитание: нам постоянно твердили, что мы внуки Рафаловича, что на Рафаловичей смотрит весь город и т.д.
...В то время возник проект устройства покушения на Александра II под Одессой, и М.Ф. Фроленко устроился на железной дороге в качестве стрелочника. Я получила предложение поселиться с ним под видом его жены. Но оказалось, что один из моих знакомых служит на железной дороге, и я могла быть узнана. Поэтому меня заменила Татьяна Лебедева.
...В Петербурге мне было предложено поселиться на конспиративной квартире вместе с Н.И. Кибальчичем и А.В. Якимовой. На этой квартире должен был вырабатываться нитроглицерин и прочие материалы, которые предназначались для покушения на Александра II. А.В. Якимова должна была числиться по паспорту женой Н.И. Кибальчича, а я - их бедной родственницей-прислугой. А.В. Якимова фактически на этой квартире не жила, но время от времени появлялась там с таким расчетом, чтобы дворник, приносивший дрова по утрам, мог ее видеть и думать, что она там живет.
...Помню, первое марта было для меня бесконечно томительным днем: я с утра уже ничего не могла делать, сидела одна, но не решалась выйти из дома. Часа в четыре ко мне вбежала хозяйка квартиры с криком: "государя убили". Я всплеснула руками и вскрикнула; она приняла это за крик отчаяния. Вечером я с квартирной хозяйкой пошла к Зимнему дворцу. Мы застали там громадную безмолвную толпу, которая стояла и молча смотрела на развевавшийся над дворцом черный флаг. Вскоре после первого марта ко мне пришел неожиданно Кибальчич. Он в буквальном смысле слова сиял: у него было такое счастливое выражение лица, которое трудно передать словами. Он поднес мне пару апельсинов со словами: "Вот вам, хозяюшка, за ваше сотрудничество". Обыкновенно флегматичный и медлительный, он был возбужден и как-то тороплив в своих движениях. Больше я его уже не видала - через три дня он был арестован.
...Я все время не имела свиданий. Один из моих многочисленных родственников, брат моей матери, простил мне мои прегрешения против фамильной чести и приехал к Стрельникову просить свидания. Стрельников дал нам свидание в своем присутствии, но предупредил дядю, что если он меня не убедит во всем признаться, то меня повесят. Дядя плакал, умолял сказать всю правду, а Стрельников колол меня своим пронизывающим взглядом. Это было мучительное свидание. Испробовавши все свои дьявольские приемы, он в последний раз вызвал меня в 12 ч. ночи и начал ласковым вкрадчивым голосом убеждать меня сказать всю правду: "Среди женщин - революционерок я знаю две категории - большой процент искательниц приключений и небольшой процент фанатичек. Вы не принадлежите ни к одной из них. Скажите, что и кто толкнул вас в революционную среду? Как жаль, что я вас не знал 3 года тому назад, я бы вас убедил поступить на сцену. Из вас вышла бы талантливая актриса". - Я неудержимо расхохоталась. Он вдруг взвизгнул. "Никого еще я такие ненавидел, как вас". "И я, генерал, не могу похвастаться любовью к вам", ответила я ему. "Завтра я вас отправлю к Зубачевскому" - сказал он и велел меня увести. Зубачевский был смотрителем тюремного замка и славился своей жестокостью.
...В тюремном замке меня поместили в башню. Башня круглая, небольшая, очень высокая, с маленьким окошечком почти под самым потолком, соединялась с общим коридором при помощи узкого, длинного, изолированного коридорчика. Таким образом, перестукиваться было невозможно. Здесь я просидела до начала 1883 г. Самым ярким событием в моей жизни за это время было случайно полученное известие о том, что Стрельников убит. Халтурин и Желваков, его убившие, были казнены на маленьком уединенном дворике, куда выходило окошечко моей башни.
...В одном коридоре с нами сидел молодой, недавно окончивший университет учитель иркутской гимназии Неустроев. Однажды в тюрьму явился иркутский генерал-губернатор Анучин. Он зашел сперва в нашу камеру, потом прошел в камеру Неустроева, и через несколько минут мы увидели в глазок, что он быстро возвращается обратно со своей свитой. Немного погодя к нашей двери в сопровождении солдата подошел Неустроев, и взволнованно сказал, что он дал пощечину генерал-губернатору, который держал себя с ним очень грубо, и попрощался с нами. Неустроева через несколько дней судили военно-полевым судом и приговорили к смертной казни.
...Вскоре после возвращения в Читу я вышла замуж за читинского окружного врача В.М. Муратова. Губернатор, которому по тогдашним законам мой муж, как состоящий на государственной службе, должен был заявить о предстоящем браке, положил на его заявлении отрицательную резолюцию, и когда он настоял на своем, то в наказание был переведен на службу в маленькое село Горячинское, расположенное на берегу Байкала в таком захолустье, что почта доставлялась туда раз в неделю. Здесь была небольшая больница и горячие источники, но пропускная способность курорта была всего пятьдесят-шестьдесят человек в лето, так как он был совершенно необорудован. После двадцати пяти лет настойчивых усилий мужу удалось превратить Горячинское в один из самых благоустроенных и больших сибирских курортов и повысить его пропускную способность до тысячи человек в лето. В течение этих двадцати пяти лет я лишь около десяти лет жила безвыездно в Горячинском, а затем стала уезжать на зиму, чтобы учить детей. В одну из таких поездок в Иркутск в 1903 году, я узнала, что по дороге из Александровского централа в Якутскую область бежал молодой ссыльный, который явился в Иркутск, но не может найти безопасного приюта, где можно было бы оставаться некоторое время в безопасности. Это был Сазонов, впоследствии убивший Плеве. Я предложила ему поехать в Горячинское под видом больного. Муж помог ему там устроиться, и он смог переждать то время, когда его усиленно искали, и благополучно выбраться из Сибири.
...Морозов Николай Александрович (1854-1946)...
...Отец мой был помещик, а мать - его крепостная крестьянка, которую он впервые увидал проездом через свое другое имение в Череповецком уезде Новгородской губернии. Он был почти юноша, едва достигший совершеннолетия и лишь недавно окончивший кадетский корпус. Но несмотря на свою молодость, он был уже вполне самостоятельным человеком, потому что его отец и мать были взорваны своим собственным камердинером, подкатившим под их спальную комнату бочонок пороха по романтическим причинам.
...После выхода первого же номера журнала нам пришлось отправить Кравчинского, как сильно разыскиваемого по делу Мезенцева, за границу, и взамен его был выписан из Закавказья Тихомиров, а до его приезда временно кооптирован в редакцию Плеханов. По выходе третьего номера был арестован Клеменц, произошло организованное нашей группой покушение Мирского на жизнь нового шефа жандармов Дрентельна, и приехал из Саратова оставшийся там после моего отъезда оттуда Соловьев, заявив, что тайная деятельность среди крестьян стала совершенно невозможной, благодаря пробудившейся бдительности политического сыска, и он решил пожертвовать своей жизнью за жизнь верховного виновника всех совершающихся политических гонений - императора Александра Второго. Это заявление встретило горячее сочувствие в Александре Михайлове, Квятковском, во мне и некоторых других, а среди остальных товарищей, во главе которых встали Плеханов и Михаил Попов, намерение Соловьева вызвало энергичное противодействие, как могущее погубить всю пропагандистскую деятельность среди крестьян и рабочих. Они оказались в большинстве и запретили нам воспользоваться для помощи Соловьеву содержавшимся в татерсале нашим рысаком "Варвар", на котором был освобожден Кропоткин и спасся Кравчинский после убийства Мезенцева. Так началось то разногласие в двух группах "Земли и Воли", которое потом привело к ее распадению на "Народную Волю" и "Черный Передел".
...Возмущенные невозможностью использовать средства нашего тайного общества для спасения Соловьева после его покушения на жизнь императора, и видя, что он твердо решился на это, мы только доставили ему хороший револьвер. Я нежно простился с ним у Михайлова и отказался идти смотреть, как он будет погибать вместе с императором. Я остался в квартире присяжного поверенного Корша, куда обещал придти Михайлов, чтобы сообщить мне подробности, и, действительно, он прибежал часа через два и рассказал мне, что Соловьев пять раз выстрелил в императора, но промахнулся и был тут же схвачен.
...В Петербурге начались многочисленные аресты, вследствие которых мои товарищи послали меня в Финляндию в школу-пансион Быковой, где я прожил первые две недели после покушения Соловьева и познакомился с Анной Павловной Корба, которая вслед затем приняла деятельное участие в революционной деятельности, а через нее сошелся и с писателем Михайловским, который обещал писать для нашего журнала.
...В это же время Плеханов и Попов, уехавшие в Саратов, организовали съезд в Воронеже, чтоб решить, какого из двух представившихся нам путей следует держаться.
Уверенные, что нас исключат из "Земли и Воли", мы (которых называли "политиками", в противоположность остальным, "экономистам") решили за неделю до начала Воронежского съезда сделать свой тайный съезд в Липецке, пригласив на него и отдельно державшиеся группы киевлян и одесситов того же направления, как и наша, чтобы после исключения сразу действовать, как уже готовая группа. Собравшись в Липецке, мы наметили дальнейшую программу своих действий в духе Соловьева. Но, приехав после этого в Воронеж, мы с удивлением увидели, что большинство провинциальных деятелей не только не думает нас исключать, но относится к нам вполне сочувственно. Только Плеханов и Попов держали себя непримиримо и остались в меньшинстве, а Плеханов даже ушел со съезда, заявив, что не может идти с нами. В первый момент мы оказались в нелепом положении: мы были тайное общество в тайном обществе, но по возвращении в Петербург увидели, что образовавшаяся в "Земле и Воле" щель была только замазана штукатуркой, но не срослась. "Народники" с Плехановым стали часто собираться особо, не приглашая нас, и мы тоже не приглашали их на свои собрания. К осени 1879 г. была организована, наконец, ликвидационная комиссия из немногих представителей той и другой группы, которая оформила раздел. Плеханов, бывший тогда еще народником, а не марксистом, организовал "Черный Передел", а мы - "Народную Волю", в которой редакторами журнала были выбраны я и Тихомиров.
...В ту же осень были организованы нашей группой три покушения на жизнь Александра II: одно под руководством Фроленко в Одессе, другое под руководством Желябова на пути между Крымом и Москвой и третье в Москве под руководством Александра Михайлова, куда был временно командирован и я. Как известно, все три попытки кончились неудачей, и, чтобы закончить начатое дело, Ширяев и Кибальчич организовали динамитную мастерскую в Петербурге на Троицкой улице, приготовляя взрыв в Зимнем Дворце, куда поступил слесарем приехавший из Нижнего вместе с Якимовой Халтурин. Я мало принимал в этом участия, так как находился тогда в сильно удрученном состоянии, отчасти благодаря двойственности своей натуры, одна половина которой влекла меня по-прежнему в область чистой науки, а другая требовала как гражданского долга пойти вместе с товарищами до конца. Кроме того, у меня очень обострились теоретические, а отчасти и моральные разногласия с Тихомировым, который, казалось мне, недостаточно искренне ведет дело с товарищами и хочет захватить над ними диктаторскую власть, низведя их путем сосредоточения всех сведений о их деятельности только в распорядительной комиссии из трех человек на роль простых исполнителей поручений, цель которых им неизвестна. Да и в статьях своих, казалось мне, он часто пишет не то, что думает и говорит иногда в интимном кругу.
...Меня вызвали на допрос, прямо назвали по имени, а я отказался давать какие-либо показания, чтобы, говоря о себе, не повредить косвенно и товарищам. Меня пробовали сначала запугать, намекая на какие-то способы, которыми могут заставить меня все рассказать, а когда и это не помогло, отправили в Петропавловскую крепость в изолированную камеру в первом изгибе нижнего коридора и более не допрашивали ни разу. На суде Особого Присутствия правительственного сената я не признал себя виновным ни в чем и до конца держался своего метода, как можно меньше говорить со своими врагами, благодаря чему меня и осудили только на пожизненное заточение в крепости, а тех, кто более или менее подробно описал им свою деятельность - к смертной казни.
...Началась трехлетняя пытка посредством недостаточной пищи и отсутствия воздуха, так как нас совсем не выпускали из камер, вследствие чего у меня и у одиннадцати (товарищей, посаженных со мною, началась цынга, проявившаяся страшной опухолью ног; три раза нас вылечивали от нее, прибавив к недостаточной пище кружку молока и в продолжение трех лет три раза снова вгоняли в нее, отняв эту кружку. На третий раз большинство заточенных по моему процессу умерло, а из четырех выздоровевших Арончик уже сошел с ума, и остались только Тригони, Фроленко и я, которых вместе с несколькими другими, привезенными позднее в равелин и потому менее пострадавшими, перевезли во вновь отстроенную для нас Шлиссельбургскую крепость.
...Мне сейчас 68 лет. Я счастлива тем, что мне удалось дожить до осуществления тех идей, которым я отдала свою раннюю молодость, зрелые годы и вообще мою жизнь. Говорю так потому, что уверена, несмотря ни на какие теоретические доказательства от противного, что между русской Октябрьской революцией и ее современной идеологией, как массового социально-политического переворота, и старым народничеством все-таки есть известная генетическая связь. Народническое движение - один из подпочвенных слоев, в глубине которых на протяжении десятилетий скоплялись гремучие газы Октябрьского переворота. Я не говорю уже о том, что после декабристов мы были первыми опытниками-методистами революционных выступлений. Пусть Парижская Коммуна и наш террор оказались демонстрацией того, как не нужно делать революционных выступлений, все же Парижская Коммуна и террор "Народной Воли" - значительные опытные уроки для организации и проведения нашей Октябрьской революции.
...Соседей-помещиков крепостного закала отец очень недолюбливал и был с ними на холодной ноге.
...Баранников был натура свернутая, как стальная пружина, в самом себе. Он мало выявлял себя в речах и разговорах, но бесстрашно и почти всегда успешно выполнял самые рискованные по ручения (напр., доставлял динамит для подготовлявшегося взрыва царского поезда на железной дороге). Все считали его красавцем за его богатырское сложение и выражение лица. Эти внешние привлекательные черты соединялись в нем с необыкновенной смелостью и способностью быстро ориентироваться. Однажды не успели мы опомниться, как он ухватил и помчал нас с Гесей Гельфман и еще одной подругой на публичный бал в Художественном клубе. У нас, как говорится, поджилки тряслись, когда наш нелегальный кавалер, разодетый франтом, в черном сюртуке, как светский лев, поднимался с нами в зал по лестнице, уставленной цветами. Его, как родного сына, крепко любил Колодкевич, старше его многими годами. Сидят они, бывало, у меня, Колодкевич положит свою голову ему на колени и любовно смотрит в глаза. Старший друг узнал об аресте Баранникова у меня на квартире. При этом известии он потерял всякое равновесие и осторожность, схватил пальто и помчался к нему на квартиру. Конечно, там уже ожидала полицейская засада, и он тут же был арестован.
...Сестры мои, уже имевшие определенные амплуа в революционной организации, от текущей ее жизни и деятельности держали меня в стороне. Я, напр., знала, что сестра Наталья держала конспиративной свою квартиру, на которую к ней ходил служивший в III Отделении от революционеров Клеточников. Он информировал ее о всех текущих шагах и планах охранки, а она сообщала об этом Исполнительному Комитету партии.
...Интересный эпизодик: уголовные, помещавшиеся в камере рядом, пробуравили каким-то образом ко мне стену и в отверстие передавали мне газету. Слышишь, бывало, как по распоряжению дежурных полицейских они утром и вечером тянут молитву "Отче наш, иже еси на небеси"... Иногда мне доставляли газеты и письма, скрытые под яичницей,которую приносили "с воли", чтобы меня "подкормить". Через два месяца я была отпущена. Проучившись год на медицинских курсах, я не выдержала экзамена по гистологии, выбыла с курсов и уже через год поступила на фельдшерские курсы.
...События тем временем текли своим чередом. Когда я в 1878 г. летом гостила дома в деревне, туда же приехала сестра Маша с Баранниковым. Здесь они инсценировали довольно комический эпизод, а именно перевенчались в местной церкви. Была устроена свадебная пирушка, на которой в числе гостей присутствовал сам становой пристав. Вслед за тем оба они уехали на Липецкий съезд. Из женщин Маша присутствовала там в едиственном числе. Вскоре после этого, когда становому из Петербурга стало известно, у кого он был в гостях на свадьбе, он рвал на себе волосы с досады, что упустил случай продвинуть вперед свою карьеру. Попа, венчавшего их, также немало таскали то в консисторию, то к архиерею.
...После Липецкого съезда в революционной тактике народовольцев, отмежевавшихся от "Черного Передела", начинает завоевывать свое место террор. Решено было казнить Александра II. После нескольких неудачных попыток в этом направлении Исполнительный Комитет "Народной Воли" решил убить царя при помощи бомбы. Приготовления к этому начались с осени 1880 г. В качестве предварительного мероприятия нужно было основательно изучить амплитуду движения царской кареты по улицам Петербурга во времени. И вот в ноябре месяце я вместе с Тырковым, Рысаковым, Сидоренко, Тычининым получаю от партии первое серьезное поручение - наблюдение за выездами и проездами царя по Петербургу из дворца и обратно. Наблюдение было организовано таким порядком: на квартиру ко мне или к Тычинину являлась Софья Перовская или Тихомирова и давали нам расписание дежурств в тех или других пунктах по тому маршруту, которым мог ездить царь. Лично мне приходилось, как вспоминается сейчас, наблюдать в следующих местах: район Зимнего дворца, около Летнего сада и по Екатерининскому каналу. Мои дежурства чередовались с другими дня через 3-4. За время с ноября по март мне удалось встретить царя около 8-10 раз, из которых отчетливо вспоминаю его выход из Летнего сада - он появился в офицерской форме и сел в карету, обитую черным крепом (тогда умерла императрица). Это место наблюдения было очень опасно, в виду того, что оно очень тщательно охранялось шпионами. В другой раз его карета быстро выехала из-за угла улицы около Екатерининского канала. Наблюдения за царем требовали большого напряжения и внимания, с одной стороны, за ним самим, а с другой - в смысле маневрирования перед шпиками. Иногда при проезде царя публика кричала "ура", а большей частью молчала. Результат наблюдений каждый из нашей группы сдавал при очередном сборе Перовской или Тихомировой (чаще последней), и тут же получали новые наряды. 1-го марта царь был убит бомбой, брошенной Гриневицким. Часть организаторов этого акта была арестована в течение ближайших дней. Я еще оставалась на свободе.
...Однажды меня перевели с 4-го этажа в нижний, где я пробыла дней 5, причем показалось подозрительным, что в камере на ночь не гасился огонь. Дело объяснилось потом тем, что в предварилку в это время из Петропавловки привозили для суда первомартовцев. Когда я была переведена обратно в верхний этаж, я спросила у надзирательницы, что же случилось с Перовской, Желябовым и др.? Она мне ответила: "Их повесили". Я впала в обморок.
...Офицер, водворявший меня в крепости, повел меня, помню, сначала в одну камеру в нижнем этаже. Эта камера пред ставляла из себя далеко не важное помещение, и мрачное и сырое. Мой провожатый почему-то проявил милость и повел меня во второй этаж, где мне удалось основаться в более приличной камере. Едва я почувствовала себя хозяйкой на новом месте, как ко мне явилась девица с предложением снять с себя положительно все (остаться на некоторое время Евой, накрытой жестким арестантским халатом). Все мое платье было отнесено офицеру для осмотра.
...Чего-либо интересного, из ряда выходящего за это время моего пребывания в предварилке, не осталось в памяти. На положении больной я пользовалась достаточным вниманием со стороны и управляющего и жандармов. Один жандарм однажды, передавая мне записку, на мой вопрос, как же он не опасается за последствия, ответил: "Я бы за вас и душу свою не пожалел". На основании тех случаев, когда мне приходилось иметь дело с жандармами, которые меня конвоировали или охраняли, о некоторых я должна сказать, что это были обыкновенные русские крестьяне - солдаты, зарабатывавшие своей службой кусок хлеба.
...Здоровье мое было основательно расстроено, к тому же я постоянно болела душой за сестру Наталью, которая еще с 80-х гг. заболела перемежающимися припадками нервно-психического расстройства. Когда умерла моя мать, мне вплоть до 1924 года пришлось постоянно ухаживать за сестрой.
...С неприятным чувством вспоминаются годы войны - последние годы самодержавия.
Много было пролито тогда слез в деревне. Трудно было утирать эти слезы, и вспоминать об этом не хочется. Наступил 17 год, а с ним Февральская, а затем и Октябрьская революция. К сожалению, последняя пришла уже тогда, когда наши силы, обреченные на вынужденное безделье, почти совсем износились. В настоящее время я, вместе с другими оставшимися в живых народовольцами, числюсь в республиканском Собесе инвалидом особых заслуг. Правительство рабочих и крестьян, Ленин и другие вожди пролетариата должным образом оценили значение нашего исторического выступления.
...Попов Иван Иванович (1862-1942)...
...В это время Лопатин настаивал на необходимости для поднятия престижа партии совершить террористический акт. Намечен был министр Д.А. Толстой, которого ненавидело все общество.
...Прибылев Александр Васильевич (1857-1936)...
...О происхождении отца нам ничего не было известно, и речи об этом у нас никогда не поднималось: так мало интересным казался нам этот вопрос. Мы знали, что с нами жил старик дед, отец отца, старый заштатный священник, очень гордившийся сыном протоиереем и очень уважительно, даже боязливо относившийся к нему, вот и все. Другое дело мать; о ней мы осведомлены были больше. Мы знали, что ее отец был чистый польский шляхтич, плохо говоривший по-русски и носив. громкую фамилию Жолкевского. Предание говорило, что за него была выдана девица зажиточной мещанской семьи - мать нашей матери - исключительно в расчете через родство с дворянином получить право владения крестьянскими душами. Из этой-то новой семьи, никогда не удосужившейся сделаться помещичьей, и происходили моя мать и ее сестра, решительно ничем не отличавшиеся от своих подруг-обывательниц и ни в чем не проявивших своего полупольского происхождения. Да и дед Жолкевский умер так рано, что самые старшие члены нашей семьи его едва помнили. И нам осталось неизвестным, был ли он добровольный выселенец с родины, или был переселен на Урал насильственно за участие в каком-нибудь патриотическом заговоре. Последнее, пожалуй, более вероятно.
...Но еще большее впечатление воспринимал я от партий поляков, ссылаемых в глубину Сибири за участие в восстании 63-го г. Их нередко останавливали в нашем городе до следующего дня и помещали в старом деревянном "замке", служившем когда-то гауптвахтой и расположенном прямо на площади против церкви. Здесь во время отдыха они выходили на наружную платформу, беседовали между собой и нередко пели хором стройные, заунывные польские песни, производившие неотразимое впечатление на мою душу. Их молодые, часто прекрасные интеллигентные лица не были похожи на обычные арестантские, и их полная гордости и достоинства манера держаться поражала всю нашу городскую знать. И во время их прогулок по платформе "замка" и особенно при звуке распеваемых ими мелодий, город собирался перед гауптвахтой, как на гулянье, и глазел на этих невиданных доселе политических ссыльных. Кое-кто из них оставался и в самом городе на поселении, знакомил обывателей с польским движением и жизнью Западного края и тем еще больше возбуждал интерес к проезжавшим мимо партиям. На меня же, 7-8-ми летнего мальчика, очень сочувствовавшего и простым "фарфозным", можно себе представить, какое сильное впечатление производили эти необыкновенные и такие удивительные люди, не побоявшиеся пожертвовать собой ради какой-то, еще мало понятной мне, свободы родины. Люди интеллигентные, часто высокообразованные, как я слыхал от взрослых, нередко богатые, "магнаты", и пр. не побоялись поднять оружие ради идеи, ради освобождения от угнетателей.
...Так, хорошо помню, что в год покушения Каракозова, когда мне было всего 9 лет, и когда кругом меня шли толки об этом покушении, то приписывающие его польской интриге, то дворянскому заговору, мстящему за отмену крепостного права, я один из всех меня окружающих выражал сочувствие Каракозову и почти одобрял покушение. Такое поведение 9-летнего мальчика не мало шокировало взрослых, начиная с моего отца. Чем могло быть вызвано такое сочувствие, и как объяснить себе отсутствие должного почтения к ореолу царя в этом детском возрасте? Мне кажется теперь, что такого рода мысли были продуктом предшествовавших впечатлений, и немалую роль в них играло, вероятно, мое знакомство с партиями ссылаемых поляков.
...Тенденциозная поэзия волновала мою душу, воспитывала определенные устремления, заставляя оставлять в забвении чистое искусство. Даже за Пушкиным я признавал лишь заслугу в упорядочении и очистке русского языка, и только (быть может, то было и влияние Писарева). Зато Некрасов, с его захватывающими в описании народной скорби поэмами и стихами, среди всей поэзии играл для меня первенствующую роль. А позднее тургеневская "Девушка у порога", не отвечала ли она самым сокровенным потребностям нашего существа, не заставляет ли поставить на высочайший пьедестал отзывчивость и способность к самопожертвованию современной нам женщины?! Переход к тенденциозной беллетристике еще в ранней юности совершился незаметно и вполне соответствовал моему юношескому миропониманию. С захватывающим интересом я поглощал все, что попадалось мне под руку. Помимо 'Что делать' Чернышевского, я быстро поглотил Шпильгагена, Мордовцева, Швейцера, Омулевского etc. Даже политические памфлеты, как "Некуда" и "Бесы", читались, но понимались обратно желаниям авторов. На основании всего прочитанного у меня создавался идеальный образ стойкого борца за новые идеи, полного новейших знаний, не отступающего ни перед какими препятствиями, не связанного предрассудками, умного и сильного "нового" человека.
...Но еще задолго до чистой науки, до Маркса и его экономического обоснования социализма, я, как и многие мои сверстники, был уже социалистом. Но мы воспринимали социализм тогда не как науку, а как этическую систему, как нечто от веры, от религии. И в частности я первоначально становился социалистом в силу властно преобладавшего во мне этического требования социальной справедливости, и только уже много позднее к этому присоединилось и научное экономическое обоснование этой системы.
..."Лавризм" уступал место "бакунизму", "Земля и Воля" - "Народной Воле"; после выстрела Веры Засулич и удара Кравчинского прогремел выстрел Соловьева; произошли съезды в Липецке и Воронеже, раздался клич: "к оружию!" Все это не могло не отразиться на впечатлительных натурах. Именно к этому времени я чувствовал себя готовым принять на себя некоторые обязательства, подвергнуться испытанию и, как готовый солдат революции, кинуться в бой. Оставалось связать себя с народившейся партией, что и было сделано.
...Еще в последних классах гимназии мне удалось свести знакомство с некоторыми семинаристами, как и я настроенными радикально-социалистически. Надо отдать им справедливость, наука ли семинарии более, чем гимназическая способствовала их развитию, или были для того другие, более существенные причины, только семинаристы того времени по развитию стояли выше гимназистов, были более передовыми людьми и скорее улавливали современное настроение умов. Как бы то ни было, среди моих новых знакомых я нашел единомышленников и с этого момента не чувствовал себя одиноким.
...Прибылева-Корба Анна Павловна (1849-1939)...
...Сама я попала в Петербург неопытным существом. В самом начале моего пребывания на Надеждинской улице я однажды отправилась куда-то за покупками для хозяйства и увидела странное зрелище. По среди мостовой городовой шел во главе отряда молодых женщин. Все они были очень веселы, смеялись, показывая белые зубы. Он оборачивался к ним и пытался унять их, говоря наставительным тоном. Вся эта сцена крайне удивила меня; смысл ее был мне непонятен. Я остановилась на тротуаре в недоумении и решилась спросить у прохожей, куда городовой ведет женщин, и кто они. Она с удивлением по смотрела на меня и сказала: "Это публичные женщины, их ведут на медицинский осмотр". Я точно получила удар по голове. Ничего более ужасного я до тех пор не слыхала и мысленно не допускала такого надругательства над женщинами. Мне казалось, я чувствовала, что оскорбление на носится всем нам, женщинам, наносится также и мне. Мне особенно, потому что я ощущала всю тяжесть этого унижения и была бессильна отвратить его от других. Я ушла домой, точно спасаясь от потрясения, испытанного на улице. Дома я была одна, и это меня радовало, я не хотела видеть людей. Я бросилась на пол и долго лежала, рыдая и плача, пока мысль, что слезами делу не поможешь, не подняла меня на ноги. С тех пор я заболела; я стала худеть и бледнеть; меня мучила головная боль и общая слабость.
...В назначенный день сошлось довольно большое общество. Я очень смутно помню, о чем шла речь, даже мало помню присутствующих. Но вспоминается, когда в перерыве большая часть приглашенных ушла в столовую для чаепития, Перовская, С.А. Лешерн и я, мы остались сидеть, как раньше у окна. Перовская сидела на подоконнике, обхватив одно колено руками. Мы говорили о будущности каждого из нас. Софья Львовна сказала задумчиво: "Мне хочется изучить психиатрию и быть психиатром, и надеюсь, что это удастся мне".
...В это время на петербургской бирже разыгрался последний акт биржевой спекуляции. Началось то, что называется крахом. Лопнуло несколько банкирских фирм, и вслед за ними оказались пострадавшими мелкие участники в биржевой игре. В их числе был и В.Ф. Он потерял все, что имел в обороте, и у него остались долги. Он был потрясен и огорчен, но больше всего его тревожила мысль, как я отнесусь к катастрофе. Я успокоила его, сказав, что всегда рассчитывала на подобный конец биржевой спекуляции, что я не люблю богатства и предпочитаю скромную жизнь. На другой же день я отправилась искать другую квартиру взамен дорогой квартиры в доме Утина.
Я нашла очень скромную, хотя просторную квартиру на Крюковом канале, окнами как раз против Литовского замка. Без заработка В.Ф. не остался. Только что основалось Северное Страховое Общество, и правление предложило ему быть агентом в Петербурге.
...Когда я говорила ему о впечатлении, вынесенном мною от чтения сочинений Милля и, в частности, от его "Логики", Страннолюбский выразил свое удовольствие и сказал мне: ."Будьте всегда логичны, и вы будете непобедимы". И я могу сказать, что его совет не пропал для меня даром. Как в ранней молодости я усиленно стремилась говорить всегда правду, так, начиная с зрелых лет, я стала обращать особое внимание, кроме правды, еще на логичность в речи и письме.
...Мое сближение с революционерами, которые позднее составили ядро партии "Народной Воли", относится к весне 1879 г. В августе этого же года я была принята в агенты Исполнительного Комитета, а в январе следующего года я была избрана в члены Исполнит. Комитета. Состоя агентом, я получила первое серьезное поручение в связи с взрывом царского поезда под Москвой 19 ноября. В январе 1880 г. я состояла в числе лиц, при носивших из склада "Штоль и Шмидт" четвертные бутыли с серной или азотной кислотой в динамитную мастерскую, где были хозяевами Исаев и А.В. Якимова на Подъяческой улице, и даже в то время когда на чердаке там скрывался Халтурин. Вообще работа и поручения бывали самые разнообразные. В феврале 1880 г. я работала во временной динамитной мастерской Геси Гельфман, где хозяином, кажется, был Грачевский. Это была мастерская не специально назначенная для приготовления динамита, - здесь же Исаев работал над усовершенствованием разрывных снарядов, тут же после истории с министром Сабуровым скрывались Коган-Бернштейн и Подбельский. Я с ними познакомилась на этой же квартире. Оба произвели на меня впечатление выдающихся юношей. Я так же, как другие лица, в том числе Татьяна Ивановна Лебедева, работала над производством динамита. Обыкновенно все работавшие очень быстро начинали страдать головными болями, но я не помню, чтоб я хоть раз чувствовала себя плохо от динамита. Может быть оттого, что моя работа продолжалась недолго.
...Мне пришлось перевести на французский язык обращение Исполнительного Комитета к французскому народу по поводу ареста Гартмана в Париже. Незадолго до 1 марта 1881 г. я вошла в число редакторов "Народной Воли".
...Исполнительный Комитет всегда имел особую квартиру для своих заседаний. Я трижды была хозяйкой таких квартир. Первый раз летом 1880 г., во время работ под Каменным мостом, но это было так мимолетно, что я даже не помню, кто был хозяином этой квартиры, кажется, С. Златопольский. Вторая квартира сыграла большую роль в истории Исполнительного Комитета; она существовала с июня 1880 г. до половины января 1881 г. Хозяином все время состоял М. Ланганс. Здесь произошли некоторые исторические заседания Комитета. Здесь часто читались письма Нечаева и делались по ним постановления. Сюда ко мне пришел Баранников в июле 1880 г. с известием, что нашел весьма подходящий подвал на М. Садовой ул. для будущего подкопа. И здесь же, позднее, после возвращения А. Михайлова из поездки на юг, состоялось заседание, где окончательно был выработан план подкопа на Малой Садовой улице. Здесь, однажды, тоже в августе 1880 г., Тихомиров просил Комитет дать ему полную отставку, ссылаясь на расстроенное здоровье. Ему, в пылу негодования, отвечал А. Михайлов, напоминая Тихомирову параграф устава Исполнительного Комитета, в котором запрещался выход из членов его. Успокоительно и миролюбиво отвечал Желябов, предлагая дать Тихомирову отпуск до поправления здоровья, на что Комитет дал свое согласие. Здесь, на этой квартире, Комитет пережил горестную весть об аресте А. Михайлова. Третья квартира, где я была хозяйкой, а С. Златопольский был хозяином, открылась в самый разгар арестов после 1 марта 1881 г., т.е. через 2-3 дня после первого марта. Роль этой квартиры была очень печальна. На ее долю выпало видеть начало агонии "Народной Воли".
...Сажин Михаил Петрович (1845-1934)...
...В Женеве ознакомился с русскими революционными делами и главнейше с Интернационалом, о котором до этого времени имел очень смутное представление. В нем тогда было два течения: анархическое, безгосударственное, с М.А. Бакуниным во главе, и социал-демократическое, государственное, с Карлом Марксом во главе. Первое стремилось к уничтожению государства, как источника насилия и всякого зла, а второе - к удержанию, укреплению его и овладению им. Для достижения этих целей первые признавали только революционный путь, восстание, а вторые - парламентскую борьбу, захват власти путем выборов депутатов в парламент (рейхстаг). Я присоединился к первым, а когда вскоре после этого познакомился лично с М.А. Бакуниным, то близко сошелся с ним, а потом интимно связался с ним.
...Через семь месяцев, 18 марта 1871 г., Париж восстал и образовал знаменитую Коммуну. Как только это стало известно, я в компании двух французов- рабочих и одного поляка уехал в Париж и пробыл там до конца, принимая активное участие в борьбе с врагами ее.
...13 июля 1872 г. в Цюрихе был арестован С.Г. Нечаев, известный революционер, а затем и выдан русскому правительству. Он передал мне свой архив, за которым пришлось ехать в Париж и разыскать его там.
...С границы проехал к Бакунину в Локарно, где подготовлялось восстание в Болоньи и устройство дела с виллой "Бароната". И в том и в другом я принимал большое участие. К этому времени в Париже начали появляться из России эмигранты-революционеры; я поехал туда, встретился с Кравчинским, Клеменцом, Иванчиным-Писаревым и др. Особенно сошелся с первым, с которым летом 1875 г. участвовал в Герцеговинском восстании на Балканском полуострове. По возвращении из Герцеговины в Женеву собралось несколько русских революционеров (Клеменц, Натансон, Кравчинский, я, Мокриевич Иван, Табель, Енкуватов, Лопатин), было несколько собраний, на которых решили возвратиться всем в Россию и попытаться, сообразно имевшимся сведениям, почерпнутым из "хождения в народ", организовать восстание трудовых масс. Все уехали на родину, кроме Лопатина. По моем приезде я скоро увидел, что вчерашние защитники идеи восстания сегодня стали ее противниками. В апреле при моем переходе границы меня арестовали, привезли в III Отделение. Дальше, Петропавловская крепость, Дом предварительного заключения, привлечение к процессу 193, суд, приговор, неутвержденный царем, каторга.
...Салова Неонила Михайловна (I860-?)...
...Я пользовалась полной свободой передвижения, только мне строго запрещалось ходить одной к реке, чтобы не утонула, и в деревню, где тогда появилась "французская болезнь", занесенная в нашу глушь, вероятно, отбывшими военную службу. Об этой болезни у нас говорили со страхом, таинственным шопотом.
...Я, сидя на диване, внимательно слушаю. Былая помещичья роскошь, пиры, охота, домашние театры, оркестры из крепостных музыкантов, балы, кавалеры, красавицы в пышных нарядах, - все это уже прошло и походило на сказку. Страшные картины крепостничества; прожигатели жизни, кутилы, деспоты, истязающие не только рабов, но и своих жен - страдалиц, кротких и прекрасных. Мамаша возмущается: она ярая сторонница женской независимости, для чего, по ее мнению, нужно женщине как можно больше образования.
...Дегаев, по моему мнению, не был только простым предателем-шкурником, он еще и психопат, страдавший манией величия; запутавшись в судейкинских сетях, тяготясь, в конце концов, жалкой и опасной ролью простого предателя, он искал выхода. Единственным выходом из создавшегося для него положения было признание, что он к сделал. Случилось это летом 83 года (месяца не помню; быть может, в конце августа или даже в сентябре, не позднее). Некоторое время спустя после дегаевского признания, с целью наблюдения за выполнением смертного приговора над Судейкиным отправился из-за границы Г.А. Лопатин, выехавший из Петербурга обратно тотчас же после убийства. Должна сказать, что грязную дегаевскую историю я узнала только после убийства Судейкина. До того, жалея меня, усиленно скрывали, да и рассказывать мне раньше не было никакой надобности. Мне и теперь, много десятков лет спустя, противно вспомнить о тогдашних моих переживаниях. Открывая мне тайну, ставшую уже явной, М.Н. Ошанина, удивляясь ловкости Дегаева, сказала, что даже работавшие с ним революционеры не заподозрили его в предательстве, из России ничего не сообщалось о подозрении на его счет. Через несколько дней после убийства Судейкина Дегаев прибыл в Париж, где проживала его жена, отправленная им из Петербурга месяца за полтора-два до убийства. Состоявшийся над Дегаевым суд приговорил его к изгнанию из отечества. Судьями были - Лопатин, Тихомиров и Караулов. В присутствии Тихомирова, сопровождавшего супругов Дегаевых в Лондон, они сели на пароход, отходивший, кажется, в Южную Америку. Мне случалось слышать недовольство, что Дегаева оставили живым, не убили. Убивать такого, каким он был тогда, - лежачего, поверженного во прах, - не имело никакого смысла.
...Скажу несколько слов о наших "стариках", давно умерших. М.Н. Ошанина - женщина богато одаренная, очень живая, умная, с сильным характером тогда в Париже она была уже совершенно больная, страдала, между прочим, сильнейшими мучительными мигренями. Л.А. Тихомиров - мягкий до бесхарактерности человек, уже в то время казался нервно больным, несмотря на все усилия скрывать это. Он, например, мог работать (писать) только ночью при абсолютной тишине, напившись предварительно крепчайшего кофе, изрядный запас которого он брал к себе на ночь. Он был до смешного детски непрактичен и равнодушен ко всяким житейским удобствам; блага земные не имели для него ни малейшего значения. Такой человек не мог стать "ренегатом", как его обыкновенно называют; только болезнь, глубокое психическое расстройство, могла привести его в лагерь врагов. В то время они, оба инвалиды, свято хранили заветы прошлого.
...Все мы были добровольцами, никто нас не посылал. Меня уговаривали остаться года на 2-3, чтобы поучиться. Никакие уговоры не могли меня остановить. - Царизм еще не умер, - живы, значит, и революционеры. После перенесенных потрясений, силы их слабы, но они окрепнут. После затишья будет буря, сильнее прежней. Не могу я, сидя в Париже, "погружаться в науки, предаваться мечтам", когда на родине борются и гибнут.
...Я вхожу в эту группу только потому, что, обладая хорошей памятью, не нуждаюсь в записках, я - аккуратна, осторожна, имею уже кое-какой опыт в конспирации. Мы с В.И. Сухомлиным ни в руководители, ни в организаторы не годимся, что хорошо сознаем, и вообще на всех нас, не исключая и Лопатина, при тогдашнем положении дел, смотрели только как на разведчиков и собирателей разрозненных сил. Никаких выступлений не предполагалось и быть их не могло.
...Тревожное состояние во все время заключения в крепости не покидало меня, - я всегда находилась в ожидании допросов, на которых чувствовала себя, как живая рыба на раскаленной сковороде. Первое время заключения, погруженная в свои думы, я совсем не замечала сурового режима крепости. Меня не истязали, не били, не оскорбляли словами, как было с заключенными позже, после 905 года.
...Не помню, когда узнали о том, что Сигида дала - или пыталась дать - пощечину коменданту и каковы были для нее последствия этого; о трагической смерти наших товарок и двух товарищей в мужской тюрьме. Не помню, когда мы с Добрускиной вышли из артели; кому и что писала я тогда в мужскую тюрьму по этому поводу. Возможно, что в то время, незаметно для самой себя, я была больна, - в мозгу у меня мутилось. У Ек. Мих. Тринидатской, раньше несколько эксцентричной, скоро обнаружились признаки душевного расстройства. Думая, что с нами ей все-таки лучше, мы не помещали ее в лазарет. Мы прожили с ней несколько мучительных месяцев и переместились в северную камеру, а к больной на наше место перешли Якимова с Ивановской.
...Опять война! Революция. Самодержавие свергнуто и не воскреснет. Гражданская война. Семеновщина с японской интервенцией. После всего пережитого, достигнув уже преклонного возраста, почувствовала безграничную усталость, от которой уже не отдохнуть. Довольно. Я не могу уже быть деятельной участницей жизни, я только внимательная зрительница.
...Сидоренко Евгений Матвеевич (1862-?)...
...В гимназии я сразу сошелся со сверстником, увлекавшимся "Кобзарем" и некоторыми запрещенными произведениями Шевченки. В младших классах мы с ним мечтали об освобождении Украины и о вольном козачестве.
...В это время в гимназии царствовал полный разгул классицизма в связи с реакционным направлением. В нашу гимназию, как и в другие, внедрились выписанные гр. Толстым чехи, на долгие годы завладевшие средней школой и создавшие целую армию угодливых чиновников, задушивших свободную мысль и сковавших волю молодежи. С целью поднять дух протеста против гнета и развращающих методов новых педагогов, членами кружка был избит палкой директор гимназии, а в семинарии были нанесены побои доносчику-товарищу. Боевики сорганизовались в "Союз учащейся молодежи", завели себе печать с изображением кулака, но в дальнейшем террористических выступлений не возобновили. Кажется, в 1879 г. мои внешкольные связи обратили на себя внимание жандармского управления, и взволнованное гимназическое начальство получило предложение доставить меня к допросу, из которого я, однако, сразу убедился, что переусердствовавшие шпики направили жандармерию на ложный след, что мне и удалось счастливо использовать и тем ликвидировать инцидент.
...Покидая гимназию, члены кружка сейчас же отдавались революционному делу. Так, напр., К.В. Поликарпов, поступив в Киевский университет, покушался неудачно на убийство шпиона Забрамского, который спасся бегством, после чего Поликарпов покончил с собою выстрелом из револьвера. Позднее (1882) другой член кружка, М.Д. Райко, вместе со шлиссельбуржцем П.С. Поливановым принимал участие в попытке освободить в Саратове из тюрьмы осужденного на каторгу М. Новицкого, при чем умер, избитый толпою. Было и еще несколько человек из кружка, принимавших впоследствии активное участие в революционной деятельности.
...Студенчество того времени было вообще неспокойно, а лучшая часть его делила свои симпатии между партиями "Черный Передел" и "Народная Воля". В университете были частые и подчас крупные волнения, в которых принимал участие и я. Из них помню два крупных протеста. Один с очень большим количеством участников, из коих 400 (в том числе и я) были преданы дисциплинарному суду и приговорены к 3-7 дням ареста. Повода не помню. Другой протест-заговор, к которому я был приглашен центральным студенческим кружком, имел место на акте 8 февраля 1881 г. с выступлением Л.М. Коган-Бернштейна и П. Подбельского, когда министру Сабурову была дана пощечина. Тогда уже различие между "Черным Переделом" и "Народной Волей" резко встало предо мной и, признаться, и к чернопередельцам стал от носиться нетерпимо. С интересом посещая их конспиративные рефераты на тему о борьбе капитала с трудом, я не мог простить им пренебрежения к "политике", не удовлетворялся малой публичностью их выступлений и недоумевал пред непонятным для меня пребыванием их наиболее видных вождей за границей в такое время, когда в России, казалось, все кипело в революционном котле. Покушение под Александровском, под Москвой, взрыв в Зимнем дворце - поднимали настроение самым фактом своего возникновения и даже давали удовлетворение, несмотря на неудачи.
...День был ясный, и на Невском была масса гуляющих. Вдруг раздался сильный взрыв, принятый многими гуляющими за обычный 12-часовой пушечный выстрел с Петропавловской крепости. Недоразумение скоро разъяснилось, так как послышался второй взрыв, причинивший полное смятение среди публики. Я остановился, прислушиваясь к тревожным разговорам, и когда по Невскому в направлении от Зимнего дворца к Аничкину промчался верхом донской казак, что-то выкрикивавший, а через некоторое время в том же направлении проскакал в сопровождении двух донских казаков наследник Александр Александрович, все поняли, что случилась катастрофа. Я также догадался, что было покушение на царя, и взволнованный поспешил в условленную кофейню, где стал поджидать С.Л., с трудом сдерживая свое волнение, усугубившееся от неизвестности насчет результатов взрыва. Через непродолжительное время вошла Перовская и подсела к уединенному столику, занятому ранее мною. Лицо С.Л. было непроницаемо и могло быть названо спокойным, и только через несколько секунд, когда она, улучив минуту, нагнулась в мою сторону, я услыхал сдавленный шопот ее прерывающегося и как бы захлебывающегося голоса: "схватили!.. убили!.." Хотя я сейчас и не могу припомнить, в каких выражениях С.Л. сообщала, что схвачен Рысаков, а убил царя Гриневицкий...
...К концу года начинавшая было налаживаться работа была неожиданно прервана предательством одного рабочего с фабрики Паля - Ивана Иванова, по прозванию "Длинного". В виду угрозы общего провала нужно было устранить его, но власти тоже не медлили. 4 января 1882 г. я в обществе товарища-студента B. Перова, рабочего с фабрики Паля - Афанасия Иванова и означенного Ивана Длинного был арестован в одном из рабочих трактиров за Невской заставой.
...У меня, кроме нелегальной рабочей литературы при себе, обнаружены были кинжал и кистень.
...В 1891 г. женился на Михалине Казимировне Медецкой, поселившись с тех пор в Одессе. После многократных ходатайств о разрешении подвергнуться окончательным испытаниям по юридическому факультету мне удалось добиться просимого разрешения у мин. нар. просв. Делянова через одного посредника, предложившего свои услуги за 400 р., благодаря каковым исключительно я и был допущен к испытаниям в качестве экстерна при Новороссийском университете и по выдержании их в 1897 г. получил юридический диплом. За все это время я перебивался службою в качестве писца и конторщика в разных учреждениях. По получении диплома занялся адвокатурой, а в 1900 г. был избран в мировые судьи гор. Одессы, на каковую должность переизбирался 6 раз, из коих в последний раз - 23 марта 1918 г. на шесть лет.
...Сухомлин Василий Иванович (1860-1938 )... Необоснованно репрессирован, реабилитирован посмертно...
...Отец мой, мелкий чиновник государственного банка, застрелился, по-видимому, по неосторожности, на охоте, когда мне не было и 3-х лет. Мать моя года через два вышла замуж за писателя, сотрудника "Современика", Елисея Яковлевича Колбасина, хорошо знавшего Некрасова, Чернышевского и Добролюбова и бывшего особенно близким к Тургеневу, что видно из опубликованных писем последнего к Колбасину.
...Вотчим мой под влиянием передовиц "Голоса", которого он был постоянным подписчиком, любил за обедом в поучение мне, гимназисту 2-3-го класса, разносить современную молодежь за ее самонадеянность, отрицание авторитетов, нежелание отдаваться серьезной научной работе, непонимание, что политика - дело солидных государственных мужей, а не мальчишек и недоучек и т.д. и т.д. Любопытно, что эти диатрибы производили на меня совершенно обратное действие. Я видел в них намеки на мои слабые успехи в латинском и греческом языках и, солидаризируя себя с этими поносимыми недоучками, давал себе в душе слово сделаться непременно в будущем нигилистом, а пока что старался нарушать всякие правила светского обхождения, ел с ножа, не стриг волос и старался хоть по внешности и манерам походить на нигилистов.
...В Ялте на Барышеву и Ковалевскую и их друзей возводились всякие нелепые небылицы из-за того, что они небрежно одевались, стригли волосы, курили на улице папиросы и жили совместно на одной даче - коммуной. Впоследствии мать, вспоминая этот эпизод, сама удивлялась, как она могла верить грязным сплетням, не делая никаких попыток проверить их справедливость. Впрочем, увы, история повторяется. Разве не то же мы видим теперь, разве не приходится и теперь наблюдать подобные же предрассудки и поверхностные обобщения единичных фактов относительно нынешней молодой комсомолии?
...Горяйнов меня очаровал. Он глубоко верил, что народ готов восстать и что не начинает восстания из-за отсутствия руководителей. Когда я выразил ему свое сомнение в том, гожусь ли я на последнюю роль, ввиду отсутствия у меня знаний, он возразил, что до лета я успею подготовиться, что он снабдит меня книжками: "Сытые и голодные", "Хитрая механика" и другими народными брошюрами, а также комплектами журнала "Вперед" и газеты "Работник". - "Выучи наизусть лучшие статьи из "Работника" и ты будешь превосходным пропагандистом". - "Но ведь мне надо готовиться к экзаменам, я и так запустил учение благодаря переводу в другое училище". - "Ну, это вздор. Время ли теперь зубрить вокабулы! Бросай к черту экзамены и готовься к борьбе за народное дело. Сколько у тебя с собою денег?" - Я сказал, что около 25 руб. - "Ну, пойдем, купим самое необходимое для нашей будущей работы". - И он повел меня в оружейный магазин и выбрал для меня револьвер и сотню патронов. - "Поезжай в Херсон, стреляй ежедневно в цель, чтобы бить без промаху врагов народа, и читай то, что необходимо для революционера". Мы условились шифрами, адресами. "Жди моего письма. Месяца через два я тебя вызову, как только дела здесь наладятся, и соберется достаточное число бунтарей". И вот я вернулся в Херсон и объявил своим друзьям, с которыми приехал из Севастополя, что больше ходить на уроки не буду, так как вступил в революционную организацию и жду со дня на день вызова в Одессу, но что подробности сообщить им не имею права. Таким образом, в то время, как товарищи лихорадочно готовились к экзаменам, я с не меньшим усердием корпел над тяжеловесными статьями Лаврова во "Вперед" и буквально наизусть зубрил народнические бунтарские прокламации.
...Вдруг получается сведение из Одессы, что артель сапожников в Красном переулке разгромлена, и что глава ее Горяйнов арестован. Что делать?! А тем временем мать бомбардирует меня письмами с вопросами об экзаменах. На счастье я заболел малярией, припадки которой в Севастополе убедили мать, что не леность была причиной моего оставления на второй год. Я, разумеется, скрыл от матери наши с Горяйновым фантастические планы. Ввиду того, что Федорченко летом ушел в отставку, я в Херсон не вернулся и окончил реальное училище в Одессе. В Одессе я разыскал жену Горяйнова и по мере сил старался облегчить ее положение. Ее муж был осужден с лишением прав на поселение, и жена с детьми последовала за ним. Впоследствии, будучи уже в Сибири, я узнал, что он в Кяхте сделался маленьким фабрикантом, кажется, мыловаром, и семья, его жила в довольстве. Дети получили среднее образование, но ни один из них не сделался социалистом.
...Летом 1879 г. я познакомился с Кибальчичем, который сдал мне на хранение пуда полтора пироксилина, доставленного, кажется, из Николаева.
...В декабре произошел арест супругов Дегаевых, хозяев налаженной в Одессе центральной народовольческой типографии. Дегаеву был устроен в январе 1883 г. фиктивный побег, и началась в партии мрачная эпоха так назыв. дегаевщины. Весною 83 г. одесситам первым удалось узнать от одного военного, приятеля жандармского полковника Катанского, истинную роль Дегаева. Я немедленно сообщил об этом за границу Саловой, а равно и Харьковской местной группе, но последняя отказалась этому поверить, и пришлось связь с нею порвать. Салова и жившие тогда за границей члены Исполнительного Комитета Тихомиров и и М.Н. Ошанина нам поверили и в виду создавшегося положения посоветовали одесситам прекратить всякие сношения с Питером и другими организациями, находившимися через Дегаева в руках Судейкина. Летом 83 г. я был вызван в Париж и Женеву, где Ошанина и Тихомиров рассказали мне, что Дегаев явился с покаянной и согласился помочь партии убить Судейкина. После расправы с ним, организованной Г.А. Лопатиным, я в феврале 1884 года вторично был вызван в Париж, где состоялся съезд активных работников партии для решения вопроса о переорганизации партии с тем, чтобы отделить людей безусловно надежных от сомнительных элементов, так как не было уверенности, что в период дегаевщины Судейкин не провел через Дегаева, даже без ведома последнего, других своих ставленников.
...Пробыв в Питере до конца мая, я поехал на юг по делам партии, побывал в Одессе, Харькове и Ростове-на-Дону, затем поехал в Полтавскую губ. в деревню, чтобы продать в пользу партии полученную по наследству от отца землю, но, не успев этого сделать, был арестован в деревне в конце августа по распоряжению из Петербурга, благодаря за хваченному у Кашинцева письму. Таким образом, в качестве члена расп. комиссии мне очень мало пришлось поработать для партии, а к главному, к чему я себя предназначал, а именно к организации покушения на мин. вн. дел Толстого, я не успел даже и приступить. Бомбы, предназначенные для Толстого, были взяты при аресте Лопатина в октябре 1884 г. Неосторожность Лопатина, самонадеянно хранившего у себя сотни незашифрованных адресов, буквально провалила все связи нашей партии и послужила причиной массовых арестов и к полному изобличению, между прочим, и моей роли в партии. Меня продержали три года в Петропавловской крепости, и в мае 1887 года я, одновременно с Лопатиным, Саловой и другими товарищами, был присужден военно-окружным судом к смертной казни, которую командующий войсками Петербургского Военного Округа при конфирмации приговора заменил 15-летней каторгой.
...В 1906 году, после разгона Думы, я вступил в петербургскую военную организацию с.-p, заместив арестованного руководителя ее Топорова, но по доносу Азефа был арестован в Петербурге ночью, как раз накануне того утра, когда я должен был поехать на пароходе в Кронштадт для участия в восстании. Выпущен я был через два месяца, причем жандармский полковник сказал мне, что меня не допрашивали и не предъявляли обвинения, потому что я арестован вследствие сообщения петербургского охранного отделения о том, что я, по агентурным сведениям, должен был играть руководящую роль в Кронштадтском восстании. "Мы строгие законники - сказал он. - В ожидании улик мы держали вас ровно столько, сколько имели право на основании таких-то и таких-то статей закона; дольше 2 месяцев мы вас держать не в праве на основании лишь голословных обвинений без предъявления улик, а потому вы свободны."
...После 4-месячной отсидки в Таганрогской и Ростовской тюрьмах, где я, несмотря на каторжанский стаж, в первый раз в жизни был избит надзирателями, меня выслали на 3 года за границу. Во время пребывания за границей военная организация партии с.-р. поручила мне совместно с В.И. Лебедевым и А.С. Новиковым ведение пропаганды среди матросов эскадры броненосцев, находившихся в учебном плавании в Средиземном море. С этою целью мы заезжали в места стоянок эскадры и там встречали матросов, устраивая с ними собеседованья и массовки. Последние происходили иногда при очень экзотической обстановке. Так, в Бизерте (а северной Африке) мы собирались в лесу, в тени огромных кактусов, и раз чуть не были накрыты компанией морских офицеров, отправившихся на охоту в этот лес. Но они нас или не заметили или, вернее, сделали вид, что не заметили. Больше всего времени в этих поездках я провел с Новиковым, который, тянув сам долгое время лямку матроса, прекрасно знал, как подойти к матросам, быстро завязывал с ними связи и приобретал их доверие. А.С. Новиков во время Цусимского боя чуть не погиб при взрыве броненосца "Орел", но был подобран в волнах океана японским миноносцем. Этот даровитый человек в настоящее время пользуется большой известностью в качестве беллетриста под псевдонимом "Прибой".
...Тан-Богораз Владимир Германович (1865-1936)...
....Я стал давать уроки с 3-го класса, т.е. с 10-ти лет. Ученики мои были верзилы "грекосы-пендосы". Еще казаки - куркули, армяне, караимы. Иной разозлится верзила, схватит учителишку за шиворот и поднимет на воздух. Я, впрочем, свирепо отбивался, - лягался и кусался. Нравы в Таганроге были степные, - суровые. Мы, гимназисты, дрались жестоко с уездниками, бились на кулачки, ходили стена на стену. Они нас называли "дришпаки": ужасное слово, что оно, собственно, значит, было неизвестно, но это тем хуже.
...Учился я легко. Во-первых, вывозила память, а во-вторых, гимназия была либеральная, - требовали мало, а знали и того меньше. Правда, потом нам назначили директором толстого немца Эдмунда Адольфовича Рейтлингера. Мы называли его уменьшительно: Мудя. Был он российский патриот, такой завзятый, какими в то время бывали лишь русские немцы. Но особой обиды мы от него не видали. Положим, инспектором был Николай Федорович Дьяконов, - тот самый черт собачий, которого потом Чехов описал в виде "человека в футляре". А другому учителю, чеху Урбану, мы взорвали квартиру, подложили ему бомбу под крыльцо. Было это уже в восьмидесятых годах. Бомбу мы сделали из лампового шара, медного с нарезкой, начинку - из солдатского пороха. Ничего, разворотили полдома. Ранить никого не ранили. Только Урбана напугали чуть не до смерти. Если кто спросит, зачем же мы взорвали чеха, могу пояснить, что латинские и греческие учительные чехи въедались в гимназическую печень хуже, чем орел Прометею. Эту породу когда-то описал Боборыкин в своей повести "Пан Цыбулька". Вот когда началось в России чехо-словацкое засилье.
...Моя старшая сестра Паша, по-русски Парасковья, а по-еврейски, собственно, Перль - жемчужина, в то время кончила гимназию. Отец хотел ее выдать замуж, но еще не успел приискать жениха, а Паша уехала на курсы. Был у ней характер решительный: возьму и уеду. Так и уехала, и никто не удержал. Через год воротилась из Питера добела раскаленная землевольческим огнем. Было это в 1878 году, - феерическое время. Сановников уже убивали, а царя Александра II пока собирались взорвать. На эдакую страшную силу, как русская полиция, нашелся отпор, - молодежь отдавалась революции - душой и телом. Не все, разумеется, - избранные. Ни одно поколение потом не горело столь жертвенно, как эти юнцы и юницы 1878-80 гг.
...Я перевел, между прочим, "Пышку" Мопассана. Платили по-тогдашнему отлично, - четвертной за рассказ. Жить вообще было можно. С двугривенным в кармане заглянешь, бывало, в колбасную: "Дайте на гривенник обрезков". Молоденький приказчик посмотрит тебе весело в глаза и скажет полуутвердительно: "Студенту пожирнее". Отвесит фунт с четвертью и прикинет бесплатно здоровую крепкую лытку.
На гривенник купишь гороху и всю эту благодать сунешь в чугун и поставишь к хозяйке в русскую печь. Тогда еще у петербургских хозяек бывали и русские печи. Через сутки упреет, потом 3 дня едим и всего съесть не можем.
...А на следующий год я перешел на экономическое отделение юридического факультета, бывшее "камеральное". Нас было студентов человек 40. Кроме юридических наук, мы слушали политэкономию у Вредена, а римского права не слушали. Из 40 экономических студентов по крайней мере половина были социалисты.
...Мы - радикальные студенты - столпились на хорах плотной группой, приготовившись к бою. Когда бесконечный доклад ректора Бекетова стал подходить к концу, Коган-Бернштейн стал говорить с баллюстрады энергичную речь на тему о том, что "мы вам совсем не верим". Сверху тотчас же полетели прокламации, как белые птицы. Но внизу никто не пошевелился. Уж очень они все растерялись. Особенно министр просвещения Сабуров на кресле в переднем ряду сидел, как припаянный.Тогда выступил Паппий Подбельский, направился к Сабурову и дал ему с размаха пощечину. После того сразу начались шум и свалка. Но мы оттеснили "педелей", и оба - Подбельский и Коган-Бернштейн - ушли благополучно. Оба они были арестованы через несколько дней. Попали в различную ссылку. Но лет через 8, в 1889 г., встретились в Якутске в день вооруженного сопротивления политических ссыльных, не желавших отправиться в Колымск. Паппий Подбельский был убит первым солдатским залпом, а Коган-Бернштейн был тяжело ранен и потерял употребление ног. Вместе с другими он был приговорен к повешению. В назначенный час его вынесли на кровати и вздернули вверх. Так они оба с Подбельским соединились в посмертном успокоении.
...В свое время случилось и 1 марта, - убийство Александра II и публичная казнь пятерых на Семеновском плацу. Сестра встретила ужасную процессию случайно и последовала за ней на Семеновский плац, увлекаемая непреодолимым и роковым любопытством, смешанным с ужасом. Вешали высоко на помосте, и она видела каждую малейшую подробность, даже и то, как оборвался Михайлов. Она прибежала домой вне себя, кричала, проклинала. Удивляюсь, как ее не арестовали на улице. После этой казни правительство решило прекратить назидательное зрелище публичных виселиц, и только во время недавней гражданской войны общественные вешалки снова были расставлены по разным городам. Скорее в виде призраков - воскресли, явились и сгибли. С 1 марта, как известно, начинается падение "Народной Воли". Волна немного постояла и пошла на убыль. У старших слоев радикальной молодежи началось разочарование, а потом даже разложение. Расцвела провокация, и все покатилось с горы.
...Мы, гимназисты и студенты, были в общем шантрапа разнесчастная, и даже по-житейски не было причин смотреть на рабочих сверху вниз. Поставят, например, самоварчик, нарежут колбасы, хлеб мягкий, маслины, тарань, - нас же угостят, не хуже буржуазного. Набралось их сразу в кружок около десятка, я им читал курс по политэкономии, и слушали они чрезвычайно внимательно. Еще одна подробность, - в то время никто из них не пил. Совместно с политэкономией мы стали понемногу планировать на заводе хорошенькую забастовочку. Но раньше этой забастовки меня арестовали.
...В Таганрогском остроге я просидел 11 месяцев. Именно там для меня началось одновременно общение с народом, человеческое "дно" и Кузькина родительница. Там же, очевидно, родился мой вкус к этнографии, - в человеческой гуще, и чем гуще, тем приятнее. Ибо Таганрогский острог был место злачное, и злаки там произростали воистину странные. Этой тройственной цепью злоключений, - арестом, высылкой и новым арестом, - началась моя, можно сказать, государственная служба, на которой я с тех пор и состою уж 40 лет слишком.
...В это же время мне случилось принять православие - для целей революционных.
Мoe погружение в православную купель произошло осенью 1885 г. Был я Натан Менделевич Богораз, стал Владимир Германович Богораз, - Германович по крестному отцу, как тогда полагалось. В то время принять православие значило перестать быть евреем. Я, однако, евреем быть не перестал, о чем засвидетельствовал многими поступками. Кстати, мое литературное имя "Тан" есть расчлененная подпись Н.А.Тан, т.е. имя "Натан". Уж после того подпись сама собой связалась с родиной моей - Таганрогом, выговаривается "Танагрог" (в древности Дон был Танаис, и близ устья стояла греческая колония Тана). Говорить о моем православии или христианстве, разумеется, смешно. Но с ранней юности я себя считал не только евреем, но также и русским. Не только россиянином, российским гражданином, но именно русским. Считаю себя русским и чувствую русским. Человек может прекрасно иметь два национальных сознания: итальянец из Тессина и швейцарец, валлиец и вместе англичанин. Ведь, кроме того, я чувствую себя беллетристом и этнографом, русским революционером и русским интеллигентом, европейцем, участником западно-восточной культуры. Все эти сознания гармонически сливаются вместе. И прежде всего я чувствую себя человеком.
...Революция временно гасла, пульс ее бился чуть слышно, с перебоями, и самое сердце ее было замуровано в каменной банке, в Шлиссельбурге. И мы, несколько юношей, - последнего призыва, - тоже попытались, по примеру старших, столкнуть своими молодыми плечами каменную бабу, российскую Федору с ее векового кургана. И, конечно, надорвались. Последовал провал. В Екатеринославе, в Таганроге, в Ростове-на-Дону и в Одессе вычистили всех. А я умудрился выбраться из западни. Проехал в Москву и в Петербург, там работал с другими кружками. В Москве это была та основная группа, откуда выросла потом волна нового террористического наступления. В центре ее стояли Михаил Гоц и Исидор Фундаминский. Оба они уже умерли. То были живые переходные звенья от старой Народной Воли к новой социально-революционной партии. Первое выступление этой группы было лишь в ссылке в Якутске. Группа отказалась из Якутска отправиться в Колымск и забаррикадировалась в доме с револьверами в руках. Шестеро были убиты на месте, трое повешены. "Менее виновных" сослали на каторгу. Но потом после каторги Гоц старший попал за границу. Он-то и был основоположником нового террора. В тогдашних условиях террор имел в себе нечто поистине бессмертное. В Петербурге же была другая группа, - молодые социал-демократы с Шевыревым и Ульяновым в центре, братом Ленина. Этой группе принадлежит последняя вспышка настоящего народовольческого террора, второе 1 марта 1887 г.
...Жуткое было тогда настроение. Товарищей расстреляли, перевешали из-за этого Колымска, а мы все-таки едем. Поехали в Колымск по двое с казаками, сперва на санях с лошадьми, потом на оленях, а там и верхом на мелких якутских коньках. И так прибыли в нашу далекую колымскую вотчину, которую мы сделали колымской республикой, первой российской республикой, задолго до 1905 года. Колымск лежал так далеко на востоке, что касался запада. Из этой Азии было недалеко до Америки. Нас было 50 человек отчаянных голов, а казаков в единственном городе Средне-Колымске было человек 15, и вместе с полицией они нас боялись, как огня. На праздник коронации полиция зажжет иллюминацию и устроит себе выпивку. Выпивка крутая. Пьют спирт гольем. А мы иллюминацию погасим и устроим контр-выпивку в три раза покруче. Полиция запрется, забаррикадируется в исправницком доме и сидит до утра. Впрочем, с населением мы ладили отлично, особенно с девицами. И даже с исправником ссорились редко. По праздникам с ним же разыгрывали винт, "с прикупкой", "с присыпкой", "с гвоздем", "с эфиопом" , "с треугольником", "классический" простой. А в тяжелые зимние ночи читали напролет увесистые книги на разных языках, - даже исправника Карзина до того навинтили, что он у нас целую зиму старался одолеть "Капитал", - да, да, настоящего Маркса, том 1 "Капитала". Но не вышло у него никакого капиталу. Он запил жестоко и казенные вещи продал наехавшим купцам.
...Аппетит, очевидно, приходит с едой. От оседлых народов я забрался к кочевым, странствовал с чукчами и с ламутами верхом на оленях, питался летнею падалью, как полагается по чукотскому укладу, и "кислою" гнилою рыбой, как полагается по укладу якутскому. Научился говорить по-чукотски, по-ламутски и даже по-эскимосски. Вызнал и усвоил всякие шаманские хитрости.
...Через несколько лет напечатал ряд статей - "Почему я не эс-эр", "Почему я не эс-дек" и "Почему я не кадет". И за эту мою беспартийность влетело мне трижды, - от сих и от тех и от оных.
...Потом был московский октябрь. Октябрь номер 1. Я близко стоял к центр. забастов.
комитету. Еще ближе к первому Крестьянскому Союзу. Старался все увидеть, разузнать. Такая была ненасытная жадность, словно в душе, в глубине провальная дыра, - хватаешь кипящую жизнь горстями, рвешь клочьями и пихаешь в глубину. Наполняешь внутреннюю пустоту и не можешь наполнить. Тут и обдумывать некогда, - писать и отдавать людям. Скомкаешь, выбросишь несколько клочков, - нате! И дальше на лов, к новому, к новому. Это должно быть оттого, что пришлось пережить одну за другой целых три революции. Горькая пена революции, соленая, теплая кровь. И ею никак не напьешься, только захлебнешься, как пеною морской. И сохнут уста, и жажда сильней и настойчивей.
...Два раза объехал землю по широте, был на голоде, был на последней войне с санитарным отрядом, ходил пешком через Карпаты, забрался в Венгрию, на польском фронте был, потом отступил довольно стремительно. Был на коне и под конем. Всякого жита таскал по лопате. Всякого зелья хлебнул, угарного и пьяного. Тяжелое раздумье между двух революций досталось нам дорого. "Начальство расставило вешалки по всем городам. А снизу выдвигались анархисты, боевики, всевозможные эксы, дружины боевые и разбойничьи. В то время было хорошо тем, кто был связан с партией, но мы, беспартийные, метались. Началась война, а с ней патриотический угар. Мы, интеллигенты, писатели, художники и прочая шушера обрадовались, запели, увидели воочию сокровище наше, Федору. Нам, изгоям, духовным изгнанникам, словно подарили отечество, новое с иголочки, только что отчеканенное по военному заказу. А Федора обозлилась всерьез, заскрипела зубами, полезла, как медведица, примяла австрийца и попала на немецкую рогатину. Тогда повернулась назад и в собственном лесу стала разметать и расчищать мусор и валежник перебитыми лапами. Стон поднялся, гам, топот. Попадали вековые деревья, щепки полетели за тысячу верст. Так расцвела, разгорелась после стосильной войны тысячесильная, стихийная, безгранная революция России. Вместе с другими я тоже мелодекламировал о верности союзу с "державами", злопыхательствовал и ненавидел, затем проделал всю обывательскую голгофу голодного времени: семью потерял, остался один, как бобыль, и соответственно злобствовал. А теперь, к первому десятилетию революционной годовщины, пожалуй, готов благословлять. Не за людей, за других, сам за себя готов благословить, за собственную чистку. Сколько налипло на душе всяческой дряни за полвека, как раковин на днище корабля. В банке накопилось зачем-то состояние, в ящиках писаной бумаги десятки пудов, в душе какие-то рабские привычки. Был революционер, потом беллетрист, ненасытный художник, всемирный гражданин и стал патриот, малодушный обыватель. Революция счистила все, соскребла до кровавого мяса, и старое судно снова поднялось и надуло паруса. Пока не потонет, плывет, и новые бури не страшны.