Почитав в сознательном возрасте Фрейда и частично проникнув его идеями, я попытался проанализировать свое детство. Большинство воспоминаний стерлось, и восстанавливать их из себя было крайне тяжело. Но, вспомнив один кусочек, я как за ниточку вытягивал второй, а за ним третий, а дальше уже без всяких усилий с моей стороны начали всплывать забытые сюжеты. И это уже было похоже на сход лавины, я потонул в нахлынувших на меня камнях детских переживаний. Одно из самых кошмарных детских впечатлений, которое, безусловно, повлияло на мою жизнь, сформировалось после похода в женскую баню.
Сколько мне было лет - не помню, вроде бы около восьми. Да, точно. Именно восемь лет. Я уже закончил первый класс, и родители отправили меня на каникулы к бабушке в провинциальный городишко. Папина мама, а моя бабушка, Капиталина Сергеевна была очень интеллигентной женщиной. До шестидесяти лет она была заведующей местной библиотекой, а, выйдя на пенсию, практически каждый день ходила в здание бывшего костела, где и размещалась библиотека имени Серджо Орджоникидзе, навещать свои любимые книги.
Был у нее один маленький пунктик - чистота тела. Родившись в деревне, она считала, что под душем грязь не смоешь. И, несмотря на то, что каждый вечер бабушка замачивалась на пол часа в ванну, раз в неделю она со своей "дражайшей дружкой" Маргаритой Павловной устраивали "очищающий" день. В этот день, они "постились", а точнее ели исключительно сырые овощи и фрукты и ходили в баню - выпарить "нервы и недельную грязь". Отдельных номеров тогда не существовало, поэтому бабушка ходила в общее отделение.
Будучи общительным ребенком, я за первую неделю пребывания в гостях, перезнакомился со всеми более-менее интересными людьми, обитающими во дворе, и вскоре с удовольствием включался во все коллективные мероприятия, будь то казаки-разбойники, таскание вишни из городского сада, и даже успел поучаствовать в драке с ребятами из соседнего двора.
Правда, из-за "мелкого" возраста, это заключалось в стоянии на "шухере", и выполнения роли парламентера, при заключении мирного договора. Дома меня видели лишь за столом, когда я завтракал, изредка обедал или с аппетитом ужинал.
Все остальное время я пропадал на улице. В один из дней, после успешной утренней вылазки на озеро, которое с полным правом можно было назвать болотом, весь переляпаный илом и ряской я вернулся домой со зверским аппетитом в предвкушении обеда. Бабушка, столкнувшись со мной в темном коридоре и унюхав исходивший от меня запах тины, вынесла судьбоносное решение:
-Собирайся, ты идешь с нами в баню.
-Бабуль, я есть хочу.
-Вот в бане, пропарившись и как следует вымывшись, мы и покушаем. А пока поголодай, это полезно.
К тому времени я уже был один раз в бане. С отцом мы ездили на дачу к его другу, и там парились в маленькой комнатушке два на полтора метра. Меня похлестали веником, отец с другом пили пиво, а я, ими наученный, с воплем "подбавить парку!" плескал на железную бочку воду из ковшика, от этого валил пар, и все смеялись.
Впечатления у меня остались самые радужные, и поэтому я без всяких возражений согласился сходить с бабушкой помыться. К тому же очень хотелось есть, а раз бабушка сказала, что кушать будем только в бане, то спорить с ней было невозможно.
Встретившись с Маргаритой Павловной, бабушка купила один билет.
- А мне?" - поинтересовался я.
- А дошкольников пускают бесплатно.
- Но я уже школьник, и мне полагается билет.
- Мальчиков-школьников не пускают в женский день. А так как ты еще маленький, то можешь свободно пройти.
- А что значит женский день? Что, очередное "8-е марта"?
- Нет, это значит, что в бане парятся одни женщины, а в мужской день - одни мужчины, - объяснила мне Маргарита Павловна.
Такое положение дел мне показалось очень подозрительным. Получается что меня, взрослого человека, которому доверяют стоять на "шухере" выдают за дошкольника. Этого я стерпеть не мог. То что я иду в баню, где будут одни женщины, меня мало волновало.
-Я бесплатно не пойду, я не маленький, я октябренок и мне нужен свой билет, - упираясь обеими ногами в ступеньку на лестнице, заявил я. Зная мое упрямство, генетически перешедшее от бабушки, пришлось вернуться к кассе.
Будничный день, поэтому народу в бане было не много, и все больше пожилые пенсионерки. Зайдя в раздевалку я с любопытством огляделся. У стены стояли три рядка металлических шкафчиков, облупившаяся зеленая краска обнажала ржавую поверхность стенок. В проходах между ящиками стояли низенькие скамейки, как в нашем школьном спортзале. Кое-где стояли полуодетые женщины. Бабушка положила свою большую сумку на скамейку около открытых ящиков, и скомандовала раздеваться. Я стянул через голову грязную майку, кинул ее на дно шкафчика и завертел головой по сторонам.
Мимо меня, шлепая босыми пятками, переваливаясь, прошла обмотанная зеленым полотенцем старушка, похожая на жабу, каких мы сегодня ловили в болоте. У крайнего ящика одевалась молодая девушка. Она прикрепляла к поясу натянутые чулки, нижняя часть ее тела была практически одета, а вот верх - голый. Меня поразили ее огромные темные соски. У мамы соски светлые и размером с юбилейный рубль, а у это девушки они были размером с хоккейную шайбу и цветом, как спелая вишня, такие же темно-бордовые. Заметив мой любопытный взгляд, девушка улыбнулась и подмигнула. Я сильно засмущался, и стал смотреть в другую сторону. Но там не было ничего интересного - билетерша кипятила чай в граненом стакане.
- Нечего по сторонам глазеть, - заворчала на меня бабушка, - мы уже готовы, а ты все ворон считаешь. Раздевайся и иди в душевую, мы с Маргаритой ждем тебя там.
И они ушли, унося с собой мыло, мочалку и еще что-то. А мне все больше хотелось есть, в животе оглушительно урчало. Я открыл бабушкин ящик и залез в корзинку, в которой она принесла еду. Чудом не уронив банку с молоком, я достал огурец, горячую булку и моментально все это умял. Потом запил топленым молоком и начал не спеша раздеваться.
Войдя из светлой раздевалки в мрачную затуманенную душевую, я на несколько секунд ослеп. Большое помещение освещалось тусклыми лампочками, на черных проводах спускающихся с низкого потолка, одна из них почти садясь мигала, и издавала нервное гудение. Сквозь рифленые немытые стекла окон не проходил дневной свет.
Стукаясь о почерневшие лавки и друг о друга, огромные серые тазы издавали неприятный гул. Водосток был засорен, поэтому пол покрывал слой грязно-пенистой воды, сквозь который с трудом можно рассмотреть бурый кафель. В создаваемые при ходьбе водовороты затягивало сплюснутые чинарики, клочки спутавшихся волос, яичную скорлупу, коричневые обмылки, и прочий, как утопленник неподдающийся опознанию, мусор. Очередная порция воды, выплескиваемая из таза, селевым потоком обрушивалась на пол, мыльные брызги летели на темные плесневелые стены, и, оседая на них, сливались с черными, навечно приросшими разводами.
Из-за большой влажности, с потолка то там, то тут срывались капли и сытыми пиявками падали вниз. Одна такая капля приземлилась на мое плечё и растеклась по нему черным холодом. От неожиданности я взвизгнул и отпрыгнул в сторону. Подскользнувшись на кафельном полу, замахал руками, пытаясь удержаться на ногах, но, проиграв инерции, полетел вперед. Падая, я погрузился носом во что-то дряблое, студенистое.
Это был живот. Мягкий отвислый живот. Огромный, безобразнейший шов розовым червяком делил его на две половины. Владелица живота схватила меня за ухо, больно оттянула и забасила на всю душевую: "Это чей ребенок здеся балует?"
Вовремя подошедшая бабушка, освободила мое успевшее налиться кровью ухо из плена, извинилась перед женщиной, и, зафиксировав мое вертикальное положение, впившись своими скрюченными артритом пальцами в плече, повела в парилку. Там я с испугу забился на самой верхней полке в угол, и оттуда, замотавшись полотенцем, как гусеница в коконе, наблюдал за всем, стараясь быть незаметным.
Распаренные женщины негромко переговаривались между собой. Одна из них, та, что сидела сбоку от меня с красным от проступивших капиляров лицом, на которому постоянно выступал пот, утиралась краем большой простыни, и что-то втолковывала сидящей рядом с ней щуплой женщине в синей вязаной шапочке.
"...ты, дура, в следующий раз не беги от мужа-то, убеди его, что ты все еще женщина. Ну, подумаешь, стукнул пару раз кулаком, мог бы и вообще убить по глупости своей мужской. Ты подольстись к нему, покушать чего сооруди, бутылочку поднеси, мой-то после этой дряни добрым становится. Скажи ему, что двое детишек у вас уже есть, тем более парни, а более не в надобность. Большую ораву и не прокормить. Зато теперь это можно делать без боязненности, что залетишь, и стони погромче, мужики это любят. Вон Машка то Скороухова, уже пятого рожает, так ужас что за житье, тебе ведь такое не надо. Еле ходит, ноги все опухли, как у слона, вены синюшные наружу повылезали, сиськи вытянулись до пупа. Кошмар, а не женщина. Радоваться ты должна, что у тебя все вырезали-то, могла вообще окочуриться с таким-то воспалением..."
В парилку вошла женщина со шрамом, в которую я так неудачно врезался. Выискав знакомую, она плюхнула свое тело рядом с ней и зашептала на ухо. Шипела она так громко и басовито, что все в парилке притихли и прислушались.
"...а насильник-то опять объявился. Ага, вчера Люськину дочку снасильничали. Шла она вечером из клуба с подружкой мимо рынка, а на встречу им мужик вылез с ножом. Девки то заорали, а он им говорит - пикните, мол, зарежу. Отдавайте, говорит, драгоценности. Подружка-то дочки Люськиной отдала тому сережки, он ее и отпустил, а люськина-то семья бедная, откуда у них золото. Вот он тогда рассердился и потащил девчонку за рынок. А девчонке-то всего 16 лет. Подруга ейная, дурой оказалась, нет бы кому сказала, так прибежала домой, и спать сразу же. Люська то, думала, что дочка у подруги ночует. Вот и не хватились. А девчонку-то сегодня утром молочница нашла. Пришла она со своим молоком, а под прилавком кровищи, кровищи налито, и девчонка в разодранной одежке лежит. Пузо у ней и все женское исполосовано. Видно снасильничал ее мужик-то и ножом тем, что грозил - порезал"
Слушая кошмарные, на мой взгляд, истории, рассказываемые женщинами друг другу, я все это представлял. Как будто это я женщина, и это меня резали ножами, у меня пухли ноги и вылезали наружу вены, меня насиловали, правда я точно не знал значения этого слова, но представлял что-то ужасное.
Я старался закрыть уши и не слушать разговоров, но звуки пробивались в мое сознние и мне становилось все хуже и хуже. Мне казалось, что я задыхаюсь, от этого кошмара становилось нечем дышать. С трудом слез я с верхней полки, и пошатываясь, выполз из парилки.
Пройдя ставшую еще грязней душевую, на не гнувшихся ногах я вышел в раздевалку, и глотнул свежего воздуха. Сквозняк, идущий из разбитого окна, небрежно заколоченного фанерой, холодом обжег распаренную кожу. Тело сотрясло, я осел на выложенный голубым кафелем пол. К горлу подступил комок и меня вырвало.
"Мальчик перегрелся...", "нельзя в таком возрасте долго сидеть в парилке...", "молодой, растущий организм...", "бедняжечка, дайте ему воды...", "поднимите его с пола...", "вызовите доктора..." - звучали надо мной голоса. В замутненном сознании я видел, что это говорили нависшие надо мной животы, где под дряблыми складками, в окружении то редких, то густых порослей шевелились мясистые губы, с которых на пол капала слюна.
Очнулся я уже дома в своей кровати. У постели сидел бабушкин знакомый доктор - Петр Варфоломеевич.
-Нус, что ж вы, молодой человек расхворались? Перегрелись? Ну, ничего, ничего. Неделю похвораете, полежите в кровати, а потом будете дальше скакать горным козликом. Но учтите. Перегревание вам в дальнейшем строго противопоказано.
Целую неделю, как и предсказывал доктор, я провалялся в кровати, читая книги принесенные бабушкой из библиотеки. Вот только я знал, что доктор ошибся. Я хворал не от перегрева, а от вида искореженной жизнью плоти, и от выслушанных историй. А еще позднее, все как следует обдумав и так и не сумев осмыслить как с этим можно жить - я просто радовался, что никогда не буду женщиной, и что мне не грозят все эти ужасы, о которые узнал сидя на верхней полке парилки.