Наташу, вернула в мир из пучины безумия любви тревога за брата. Она, в интуитивном порыве ощущения беды вскочила с измятой бредовыми метаниями постели и первой распахнула дверь, в которую пастухи стад внесли окровавленного Александра. С той поры она не отходила от его постели день и ночь, и проявила такие чудеса самоотверженности, нежности и аккуратности, что когда угроза для жизни миновала, и бескровно-бледный Александр впал в оцепенелое молчание, Ксения без тревоги и сомнений доверила ей уход за братом. Вся нерастраченная любовь сердца Наташи была направлена на Александра, и омыла его как душистая вода. Придя в себя, он сразу спросил, - где театр, и, узнав, что артисты, переиграв весь свой репертуар, уехали в Россию, оставив на стенах домов пожелтевшие афишки, и волнующие, вздымающие плоть мужчин воспоминания о забавах закулисья, он больше ни о чем не говорил. Словно заговоренный меловой круг огородил его от семьи, а впоследствии от всего человечества. Но Наташа была неутомима, и женской интуицией предугадывала желания брата, еще до того как он осознавал их сам. Ежевичный кисель, всегда прохладный, хотя минуту назад он еще кипел пузырями в кастрюле, сам орошал ему губы, стоили им пересохнуть, никто, и ничто, даже прохладные ветра остывающей осени не тревожили больного, но, каждое утро он просыпался на наисвежайших, белых простынях, пахнущих земляничным мылом, а всегда порожнее судно для надобностей благоухала пряными китайскими духами из заведения Лизы. Наташа ничего не жалела для брата. Даже книги из диковинной домашней библиотеки, основанной Якубом, стоило ему подумать о них, вдруг рождались на тумбочке у его постели, оставляя в книжных полках ниши, затянутые мудрой мглой, но как неграмотная Наташа могла разобраться в сложных названия на многих языках мира, никто не понимал. А она молчала об очередном чуде. В самом-то деле, её круглосуточное бдение у обескровленного брата не было очень уж обременительным, потому что большую часть её ноши сострадания взяли на себя невидимые помощники, любящие Александра не меньше чем она. Выросшая среди чудес Наташа не удивлялась, когда обнаруживала что у неё масса времени на бессонные, созерцательные мечтания о Юрии Калмыкове, потому что невидимые помощники охлаждали кисель за кратчайший миг у самых губ Александра, и они же, хозяйничая как у себя, меняли ему простыни и рылись в книжных полках, отыскивая томики Горация или черные талмуды Фирдоуси, в которые Наташа ничего не смыслила. Она не видела этих вертких, стремительных служек, но порой ощущала их прикосновения, похожие на сгустки сырого тумана, обволакивающего лицо влагой, а порой ощущала, как они рассаживаются у неё на плечах как птички, но это были птички печали, потому что они были мрачны и безголосы. Тогда Наташе хорошо дремалось наяву, с открытыми глазами, и она уподоблялась в молчании и отрешенной неподвижности Александру, в неумолкающем, мерном постукивании часов-коммода. И лишь только однажды, её оцепенелое созерцание было потревожено горделиво-красивой, надменной копией Ксении в рысьих мехах, которой сбегала в этот дом из унылых просторов мира мертвых, которая тотчас заявила что, что в её, нескучные времена Смуты, мужчины и в Речи Посполитой и в Московии, и в землях татар и казаков были покрепче, и, на такую ерунду, как удар ножом в сердце, если не умрут, внимания не обращали, а шли воевать, или пить в кабак, где рубились из-за баб, и таскали за пейсы жидов-христопродавцев. Болеста имела истинно польскую страсть к антисемитизму. И она посоветовала Наташе, в качестве совершенного способа лечения воткнуть больному в зад серебряную нагайку по самое немогу. "Поверь мне", - с ухмылкой дракона, но не реального, а всеподавляющего влажного монстра из мира сновидений, разглагольствовала Болеста, - "Я с тринадцати лет этим занимаюсь, это то, что хотят мужчины, и что их радует. И чем злее они вначале сопротивляются, значит быстрее встанут на четвереньки". Наташу, смотревшую на любовь сквозь розовый туман невинности, чуть не стошнило.
- Иди к черту! - крикнула она.
- Что ты кричишь? - спросила Ксения.
В ту пору они почти не разговаривали, даже тогда, когда Наташа застывала над постелью раненого, и слезы, ползущие из янтарных заводей глаз рисовали на её лице влажные бороздки печали, потому что он была безжалостно и свирепо ранена любовью, что прекрасно знала Ксения. "Он не мужчина", - произнесла она свой приговор, и слышать не желала о Юрии Калмыкове, потому что, разузнала о нем все. Спал он всегда до полудня. С постели сразу не поднимался, а окропив ароматической водой перины и пышные кружева одеяла вдыхал ароматы, потом пил кофе в постели, и приступал к уходу за своей внешностью, тщательность и ритуальная торжественность которой была подлинным священнодействием. Выставлял из-под одеяла ногу, и его мать, дебелая и рыхлая красавица, протирала ему ступни полотенцем, смоченным теплой водой, полировала пятки пемзой и подпиливала ногти. Из большой банки извлекались пиявки, и прикладывались к нежной коже рук, что бы снежная бледность его пальцев без обручальных колец, вызывала у женщин безудержное желание вздыхать. Его ногти полировали жемчугом из морей Вест-Индии, ровные зубы натирали мелом, тонким, серебряным пинцетом его мать, отчаянно вымаливающая ребенка у праха всех святых от Крондштата до Арзамаса, выщипывала из гордого, римского носа нового Антиноя волоски, и лишь после этого он шел ступить в заготовленные воды теплой ванны, куда предварительно ссыпал ароматические соли из четырех фарфоровых сосудов. И, окутанный парами замирал в зеркальных водах, вперив голубой взгляд в матерчатые обои стен, за которыми начинался подлинный и безжалостный мир Азии, который он не видел за зеркальной пеленой своего нарциссизма. Его половина дома была украшена прохладной гладью венецианских зеркал, равнодушно и брезгливо отражавших как белое тело, укладывалось на кушетку, где служанка-швейцарка умащала его ароматическими маслами. Горячими щипцами и лаком укладывали его волосы и светлые бакенбарды, сбрызгивали их духами и мазали помадой, затем он надевал тонкую белую рубашку из нежного шелка, влазил в узкие штаны и лакированные, блестящие туфли, и, два часа вдохновенно играл на фортепьяно, и лишь потом обедал под музыкальное позвякивание многочисленных серебряных приборов. Музицировать же на полный желудок Юрий Калмыков считал вульгарным. В уборной, этот светлый ангел, с крылышками бакенбардов, пребывал всегда долго, и выходил изможденный и бледный, с выступившими на глазах слезами (это были последствия многочисленных венерических болезней). А потом лениво бродил по дому, украшенному портретами всех великих композиторов, начиная с Орфея, и тосковал по блеклым небесам Петербурга и каштановым аллеям Вены, где он в компании таких же лощеных бездельников промотал деньги отца, полученные на учебу у знаменитых композиторов. Больше он ничего не делал.
Его затворничество, доведшее Наташу до безумия, было вызвано разбитой губой, когда его отец, убедившись в никчемности и бесполезности собственного сына, двинул ему в сердцах в зубы, и хотел разбить фортепьяно, но повисшая не его руках жена остановила расправу. Работящая Ксения даже представить не могла, что этот бесполезный красавчик станет её зятем, и она о нем даже слышать не желала, но губа Юрия Калмыкова зажила в ту пору, когда подсохла рана на груди Александра, и вдруг, ни с того, ни с сего, Юрий Калмыков посетил их дом. Тесное жилище Толмачевых, на веки вечные пропахшее содранной человеческой кожей с пергаментов Якуба, еще долго благоухало тонкой туалетной водой Юрия Калмыкова, которого встретили хоть и сухо, но вежливо. Наташа на него глаз поднять не смела, и не дышала даже, когда Юрий Калмыков приближался к ней, но Ксения не покидала их ни на миг, и глаз не спускала с падчерицы, со злобой тигрицы рассматривая великолепную томность и бледность визитера. Но искушенность Юрия Калмыкова в подобных делах не знала преград. Он снял со стены стародавнюю гитару, помнившую еще уральскую станицу и исполнил несколько милых итальянских песенок, повествующих о зеленой плесени и лимонных корках в затхлых водах вековечных каналов Венеции, расположив к себе Петра Толмачева безукоризненной чистотой игры. Когда он ушел, на оглушенную его визитом Наташу снизошло откровение, - она бросилась в гитаре, и нашла в её гулком чреве, маленькую записку на бледной бумаге, в тут же ночь, размокшую от слез счастья и поцелуев.
Но, и даже этот визит, незаметно перевернувший дом, не отвлек Ксению от её планов. Домашнее затворничество Петра Толмачева, все разговаривающего с самим собой рядом с Якубом, рана Александра, уложившая его в постель и приковавшее к его повязкам и стеклянному судну Наташу, многочасовая зубрежка домашних заданий Андреем и Светланой, уже запуганных свирепым учителем Циклопом, и непоседство обаятельно Алексея, вдруг открыли ей глаза на то, что в доме стало тесно, что старшие дети уже выросли и скоро попереженятся, и сделают её бабкой многочисленных внуков, и придется им уйти из дома, где уже самим не повернуться. Она разрыла стенку погреба, достала накопленные за годы тяжкого труда котелки с серебром, и принялась строить новый дом, как только Александр поправился. Безжалостно переселила всех в сарай, потому что прежнее место было дорого её сердцу, договорилась с лучшими строителями в Софийске и они разобрали старые стены и прямо на том же месте стали воздвигать новый дом из обожженного кирпича. Земля под домом была так славно утрамбована вулканической страстью Петра Толмачева и Лизы, что приходилось рыхлить её ломами, между стен находили засохших черных насекомых, клочки змеиных шкур, девичьи талисманы, лоскутки человеческой кожи с пергаментов, умершие жемчужины и даже куски дерьма дракона, зеленоватые и окаменевшие. Но, не смущаясь, под присмотром Ксении строили новый дом, слушая, где будет большая зала, такая большая, что в ней можно будет свадьбу справить, где кухня, где кладовая и чуланы, а где семь спален с окнами во двор, уже укрытый от жары разросшимися гранатовыми деревьями, под которыми, вопреки русским обычаям Ксения повелела вырыть бассейн, что бы её будущие внуки не кормили своей кровью пиявок в бурлящем пруду. Она наметила места для коровника, конюшни, бани и нового сарая, приказала построить новый курятник, потому что старый все еще мучил её угрызениями совести из-за бывавшего там Туран-хана, а огромный сруб дракона был безжалостно разобран. По южной привычке жить дружно, пришли помогать десятки соседей многих вер и народов, даже угодливые бенгальцы, перепачкали двор материалами труда, забросали его инструментами и объедками, загадили все заросли огромной южной малины у палисадника, и в гаме голосов, в кипении извести, брани и смехе среди куч гравия, песка и кирпичей из земли Азии выглянул новый дом, и стал расти вверх потянувшись к самому великому и высокому небу мира. Ксения, воспламененная стройкой стала столь же одержимой как её муж со своими чудачествами, и уже правила силами природы, указывая Солнцу как надо литься в окна, а ветрам как обдувать гостей в столовой, не считаясь ни с кем, и ни с чем, и настоящим чудом было рождение нового, просторного и гостеприимного дома среди снования потных людей, неразберихи, многоголосой речи, исступления, лени и дичайшего фантазерства. Но, этот домашний разгром, напоминавший чем-то давнее землятресение, снесшее новорожденный Софийск, нисколько не занимал Петра Толмачева. Он подошел к все еще бледному, но уже окрепшему Александру, и тихо, но властно сказал.
- Пойдем со мной.
И, Александр побрел вслед за ним к небольшой, коренастой горе с плоской вершиной, на краю которой возвышалась острая игла-скала. Петр Толмачев, - натура кипучая, и обладающая таким мощным воображением, что все чудеса природы бледнели перед ним все же нуждался в сотоварищах, и после долгого раздумья, - стоит ли, ведь раcсохшие балки, облепленные мертвыми улитками и хранящие в себе всю историю человечества, созданную только для того что бы Смерть работала, счастья никому не приносили, все же решился открыть тайну Александру. По пути он рассказал замкнутому, и надменному пасынку все, но Александр его почти не слушал.
А на вершине горы он увидел тот пейзаж, что навеки врезался ему в память, и в ночь перед штурмом Константинополя, он вновь перенесся мыслями в тот день, когда его отчим, в наброшенном на плечи чапане и в сбившейся набок казачьей фуражке, бродил по камням вершины и бережно переворачивал потемневшие доски с царапушками Ноева ковчега, и все что-то бубнил о зловонии прекрасных цветов высокогорья, а Александр все смотрел на огромный мир в сгущающейся синеве воздуха, где мерцал огнями жизни Софийск, где сейчас лежала пытавшаяся его убить Лена Старцева. Как не вправляли ей просвещенный фельдшер, а потом и благоухающие целебными травами, кожей змей и ложью знахари вывернутые из суставов, раздробленные кости отважных рук, ног и позвоночника, как ни терзали её окаменевшее сердце пустопорожними сбрызгиваниями святой водой и бубнением молитв, помогающим лишь тем, кто верит, договор Петра Толмачева со святой Софией, изгнавший Смерть, сыграл с Леной Старцевой злую шутку, - она не умерла, как к этому ни стремилась. Её позвоночник, срастаясь, вздулся горбом между лопаток, красивая шея, где могла уместиться сотня нитей бус и цепочек, втиснулась в плечи, и руки, и ноги покривились, так что теперь она стала ужаснее и зловещее Паучихи, укрывающейся от людей за толстой скорлупой своего уродства. Эта кара отвратила от неё казачью жажду справедливости, и никто даже ни заикался об том, что бы судить её за покушение на убийство. Софийск как-то быстро, по негласному уговору, похоронил её заживо. Лишь Александр не забывал о ней. Потом, в самые жуткие часы терзающего его душевного холода на царском троне, когда его жена, графиня с царской кровью, будет цепенеть от опиума, он поймет что надо было бороться с расслабленностью своей голубой крови, которая тысячу лет кипела страстями и зверской жаждой власти, но устала в конце-концов в своих потомках, и позволила наконец, Туран-хану безвольно плыть по течению в безвременье пустоты, а ему безвольно ждать, пока заданные изначально, и ведомые только Смерти, мелкие, неотвратимые случайности, приведут его к царскому трону, что бы открыть истинный смысл в самую печальную ночь его жизни перед штурмом Константинополя. Ему надо было бороться за свою судьбу, и, бросив деревяшки останков ковчега, бежать из дома, нагоняя свою судьбу поэта вслед за полуголодными, развратными, но вечно счастливыми актерами, где его ждали похотливые, и нежные руки Даши. Или ему надо было биться за свое право подлинной жизни в Софийске. И такую попытку Александр все же сделал.
Все дни своей болезни, осажденный навязчивыми, как комары духами-помощниками, Александр, не ведая того, вновь переживал чувства Туран-хана, возлюбившего своего убийцу. Удар узким ножом в сердце, не по женские сильный, был потрясением его души, обрушившем на его голову лавину чувств, которых он, в своей царственной холодности раньше не ведал. Он день и ночь толок в себе вечную ступу мыслей, что за любовь такая у Лены Старцевой, если она даже страх смерти перемогает, и её неистовство и страсть не давала ему покоя своей подлинностью, такой мощной и живой рядом с жиденьким сиропчиком сценических потуг лицедеев. И так он, в обессиливающей бескровности, промывшей ему душу и лишившую его плотских желаний, возлюбил девушку, пытавшуюся его убить из-за отчаяния, и решил жениться на ней, чтобы она не бросалась на него с ножом снова и снова. То, что Лена Старцева стала горбатой, хромоногой и косорукой, не останавливало Александра, потому что чувства к ней были не теми же чувствами, что вызывала Лиза, воспоминания о которой рождали зуд в одном месте, а были чем-то более глубоким и степенным, и еще наивный Александр не знал, что скажи он Лене, что она его как женщина не интересует, то она снова его ножом ударит. Об этом он и объявил родителям в огромной зале, гулкой из-за пустоты стен. Но, вопреки его ожиданиям, Петр Толмачев вступился за пасынка. От женитьбы, пояснил он, как от мозолей не уйти, жениться надо, потому что так заведено что люди женятся, и, все равно на ком, потому что женщины создания ограниченные, прилипчивые как репейник, и созданы только для того, что бы мешать мужчинам в их великих проектах и свершениях. А то, что невеста горбата и хромонога, то даже лучше, ибо тише будет и не так навязчива, как другие бабы, готовые весь день мозолить глаза, что бы показать очередную юбку или тряпку. А то, что зарезать пыталась, рассудил Петр Толмачев, то тоже не помеха, ведь, во-первых, не зарезала ведь насмерть, значит не очень-то и хотела это сделать, а во-вторых, от таких неполноценных созданий как девки, все можно ожидать. Но Ксению, решение сына чуть в могилу не свело. "Ты с ума сошел, - рыдала она. - Она же горбата, она тебе ребенка не сможет родить. Вокруг столько девок, и за тебя любая с радостью пойдет, а тебя заклинило на этой сумасшедшей". Но Александр был непоколебим, и Ксения, не смирившись, в глубине души поклявшись отравить Лену Старцеву, если дело дойдет до свадебного венца, попросила сперва Александра проведать свою суженную и поговорить с ней. Она надеялась, что нынешнее уродство Лены Старцевой оттолкнет сына, и свадьбы не будет. Так и получилось, хотя совсем не так, как ожидала Ксения.
Через день, по дорожке проложенной посредническими беседами, одетый в чистую куртку и фуражку Александр вошел в дом Старцевых, в котором когда-то укрывались от нашествия стервятников Петр Толмачев и Лиза. В полутемной комнате его ждал один из вечных призраков Софийска. Так выглядела Лена Старцева, закутанная в черное почти до кончиков пальцев, и ожидавшая его неподвижно на большом кресле. Она почти не дышала, но под её кожей проступали гнутые, изломанные кости, превращавшие каждый её час в пытку болью, которую смягчали только безжалостные воспоминания о нем, которые были столь яркими и сильными, что обретали плоть и кровь, и выплывали по ночам на улицы, посудачить с призраками эллинов. Она была настолько бледной, что через полупрозрачную кожу Александр увидел как мерцает кровь в её венах, а большое сердце обнимают нити печали. Но, владея собой, он начал с того, что сказал, что прощает её, и посоветовал не сидеть дома, а выходить на воздух почаще, рассказал, что в Верном, или в Омске, можно найти хороших врачей, которые вновь сломают кости и срастят их уже правильно. Полулежа в кресле Лена Старцева даже бровью не повела, когда Александр сказал что хочет взять её замуж. Ему показалось даже что она его не понимает.
- Ты дурак, Сашка, - медленно прошелестела она. - Я никогда не пойду за тебя. Какая бы я не была. Тебе даже думать не надо о женитьбе.
И так он вернулся домой, переполненный тихим и тоскливым чувством обманутых надежд, опустошенный и встревоженный непонятными словами Лены Старцевой, которая замолчит теперь навсегда, на все её божьи дни, которые растянуться на пятьдесят пять лет, заполненные воспоминанием о благородных голубых ручейках вен в изящных руках самого прекрасного мужчины, и о женском счастье с ним, где-то в вышине гор, рядом с обнявшимися, выбеленными снегами, скелетами любовников. Так будет длиться до того дня, пока снаряд красных Восточно-Туркестанского фронта угодив точнехонько в её дом, не разорвет её тело, и не выпустит на волю трепетную, созданную для любви душу. А в ту ночь Александр не спал, и за тревогой, похожей на растерянность, не услышал, как бесшумной походкой лунатика мимо его спальни прошла Наташа, и вышмыгнула в чудесную азиатскую ночь, где даже шакалы и отвратительные гиены выли от восторга. Записка, извлеченная на свет божий из мрака гитарного чрева, говорила не только о ловкости и изобретательности Юрия Калмыкова, но и содержала строки, написанные золотыми чернилами - "Завтра вечером в театре в ложе". Записку Наташе прочитал Якуб, уже разваливающийся из-за дряхлости. Она всю ночь прорыдал, толи от любви, то ли от чувства беззащитности перед этим лощеным красавчиком, радуясь, что магия магнитных приворотов, хоть запоздало, но подействовала, и, страшась, что она, дура неграмотная, его разочарует. А днем, ошалев от бессонницы и мучительной медлительности времени она вместо скатерти застелила обеденный стол шелковой шторой, вышитой лилиями и поставила на неё помойное ведро вместо самовара.
- Смотри что делаешь, корова слепая, - крикнула ей Ксения.
За два часа до вечера Наташа прошмыгнула в гулкую полутьму зрительного зала, где по занавесам ползали огромные черные сверчки, и куда, по слухам, по ночам заходил огромный тигр, поточить когти о стены. И в уединении ложи на глаза Наташи навернулись слезы, - там её уже ждал огромный букет гордых роз, опоясанный серебряной цепочкой, на которой висела одинокая золотая сережка с крохотным брильянтом. То, что чашу роз уже обжили тараканы, Наташу не смутило. Когда пришел Юрий Калмыков, окруженный облаком благовоний, она дар речи потеряла, потому что горло стало вдруг как сухая терка. Наташа растерялась от волнения. Но он протянул ей вторую сережку, потом сам, не говоря ни слова, вдел её серьги в уши, и, ощутив затем его прохладные руки на своих плечах, Наташа поняла, что все границы запретного рухнули.
- Ты самая красивая, - сказал ей Юрий Калмыков.
Все, что он ни делал, было по нраву Наталье. Она млела от его нежных манер, и умелых ласк, доводивших её до неистового исступления, и выжимавших её как губку, и просто дивом дивным было то, что Юрий Калмыков, покорив её, все же не тронул в первый день. Наташа была неискушенной, и не знала о половой слабости, сопровождающей плохо залеченные венерические заболевания, и сочла что её любимый подлинно благородный человек, о которых она что-то слышала, и преисполнилась гордости за него.
Но стыд за свою провинциальность, и сомнения в себе не покидали Наташу, и заставили её направиться в вечный источник магии и приворотных женских чар, - заведение Лизы. Она прослышала, что там живет Анула, стареющая шлюха-гречанка, уже вышедшая в тираж, про которую говорили, что прозорливость её карт соперничает с проницательностью господа Бога. Но как только гречанка, пахнущая залежалой пудрой из морщин, разбросала свои карточные веера, в её комнатку пришла Лиза и повелела гречанке уйти. Она, как только увидела дочь, то сразу поняла, в чем дело. Смотря ей прямо в душу, с материнской любовью, она безжалостно и жестоко объяснила Наташе, что любовный жар, не подкрепленный постелью, прогорает как угли в мангале, но мужчины мерзкие животные, которые наевшись одной, даже самой сладкой пищи, готовы жрать помои, лишь бы было что-то новое, поэтому даже в бездне любви девушке голову терять нельзя. Словами жестокими и простыми Лиза избавила её от многих розовых иллюзий девичьих спален, и предложила бескорыстно любой, даже самый лучший номер борделя, для забав, где их покой будет охранять страшный Иван, подарила китайскую книжку со срамными рисунками изощренных восточных ласк, и научила, как беречься от нежелательных последствий с помощью прыжков и долек лимона. У Наташи голова пошла кругом, и на следующий день она почти бежала в театр вслед за неодолимой любовной тягой, где отдалась без сопротивления Юрию Калмыкову, наконец-то накопившему мужских сил совершить задуманное. И утонула в белой бархатистой коже, благоухающей духами и ароматическими маслами, опьянела от счастья, хотя и была удивленна, что это, такое желанное оказалось таким спокойным, и не столь сладостным, как ожидалось. Пользуясь суматохой, и заботами строительства, из-за которого Ксения совсем забросила детей, посвящала любви все дни, терзаясь ревностью к фортепиано, забиравшим у неё Юрия Калмыкова на два часа каждый полдень. Затем, когда дом был построен, и исступление виться гнездышка у Ксении завершилось, Наташа высосала из пальца витиеватый и длинный план якобы неотложных дел и визитов, что бы сбить Ксению с толку. Вдруг возжелала научиться читать и писать, и стала брать уроки у зябнущего в тоске Александра, потому что обменивалась с Юрием Калмыковым записками, где из-за её неграмотности он рисовал условные знаки, - Аиста, Журавля, Козу или Лошадь. И первые слова, которые Наташа сумела написать, были "Юрий" и "Любовь". Только последние крохи её трезвомыслия, сдерживали её в рамках разумного поведения, и заставляли уделять внимание и прибывающим в дом прямо с горбов караванов прохладным китайским вазам, чарующих и шипящих как пена прибоя шелковым шторам, вышитых драконами и лотосами, роскошеством грациозных семирогих светильников, сияющих ароматическими огнями среди стен, все еще выдыхавших свежесть дерева и сырость штукатурки и деланно восхищаться новой, блестящей от свежего лака мебелью, приносимой потными столярами прямо из мастерской. Петр Толмачев, воспылавший идеей осветить новое жилище не допотопными свечами, и не керосиновыми лампами, стоящими на нижайшей ступени технического прогресса, а посредством запечатанного света, и приступил к грозящим пожарам, опасным опытам с огнем и комбинациями зеркал. Как ни странно, но трезвомыслящий Александр, и даже непоседливый Алексей Толмачев, поддались горячим бредням патриарха и вместе с ним стали кипятить в кастрюлях битые зеркала, вываривая из них накопления света. Ртутные пары маслянистой пленкой оседали на лице Наташи, не понимающей, как можно жить пустяками, когда на свете есть любовь. Она просыпалась ни свет, ни заря, глотала наспех еду и нетерпеливо изнывая помогла Ксения, отдавая фальшивую дань восхищения новым хрустальным вазам, и бежала к Юрию Калмыкову. Она достигла вершин счастья, и жила и дышала только Юрием, который был так ошеломлен страстью полудикой девушки, что почувствовал какое-то полузабытое дрожание в своем очерствевшем, ленивом сердце.
Но вскоре в её жизнь закрались духи. Наташа быстро сообразила, что это те же самые невидимые помощники, денно и нощно присматривающие за Александром, когда он лежал с раной, которые вдруг не с того, и с сего невзлюбили её и принялись отравлять ей жизнь. Её предметы, самые необходимые для ритуала наведения красоты, вдруг возжелали перемещаться по новому дому. Духи оказались девушками, причем, весьма коварными, потому что любимый перламутровый гребень исчезал с отведенного ему места на столике, и лишь долгие поиски, сопровождаемыми приступами ярости, позволяли найти его за помойным ведром с поломанными зубцами. Ни с того, ни с сего, флакончик с любимыми духами Юрия Калмыкова находился в абсолютно пустом чулане, где со дня постройки никто не бывал, и, побывав в зловредных руках духов, её духи теряли манящий аромат. От её красного пояска и след простыл, и словно в издевку на его месте лежал грязный зеленый шнурок, к которому была привязана живая ящерица. А перед самым свиданием с Юрием Калмыковым, отлучившись на миг, Наташа возвратясь в комнату, не нашла всех заколок для волос, и даже разрыдалась, потому что собиралась уложить волосы в новую прическу для него, а пойти на свидание с обычной косой, что бы изящный Юрий Калмыков подумал что она простая крестьянка, Наташа бы никогда не осмелилась. Она подумывала сходить в церковь за освященной водой, и хорошенько окропить весь дом, но не решилась, потому что не верила в могущество Церкви, с детства зная о силе чудес в этом мире. Поэтому постаралась откупиться от невидимых проказников, и рассовала по всем щелям крохотные карамельки. За этим занятием её застала Ксения, и сообщила, что собирается отпраздновать новоселье, и пригласила всех достойных людей Софийска.