Наташа расцвела в ту зиму, вопреки всем мыслимым законам природы, как неутомимая ласточка, порхая между Ольгредом Дрейке и Юрием Калмыковым. От избытка сил и переполнявшего её счастья она играючи сотворила то, о чем мечталось Ксении все эти годы, - сделала новый светлый дом самым счастливым и сияющим по эту сторону перевала наверное, до самой невообразимо далекой западной границы империи. Она восстановила разрушенною комнату Якуба, что бы Петр Толмачев закрылся в ней с Вивикандетой, от избытка жизни устроила бойню летающих черных тараканов, благоденствующих в стенах дома со дня его закладки, изведя нечисть белыми, вонючими порошками, собственноручно состряпанными мужем, соорудила под окнами альпийскую горку из крапчатых валунов, похожих на яйца драконов, и посадила там папоротники, вьюны и споры огромных грибов. Решительно, как полководец, командуя малярами и отделочниками, наклеила на стены чудо из чудес, - французские матерчатые обои, доставленные из Парижа измученными верблюдами, обновила мебель и переставила старую, руководствуясь картинками из исторических книжек мужа, и вошла в такой раж, что перемешала времена, моды и эпохи, сочетая в одной комнате ампир, классицизм, и античное ложе для еды, где после жирного бешпармака можно было предаться пищеварению и належать жирок, но сделала это так умело и изящно, что увеличила дом вдвое, не трогая стен. Каждый миг она то шутила, то смеялась, то пела, как-то вновь незаметно разучившись читать и писать, наполнила дом радостью, и едва не умерла от смеха, когда молодой, пришлый рабочий рассказал ей, что дом стоит на магическом месте, где в давние времена жили два колдуна, белый - русский, из казаков, и черный - загадочный факир, и они держали у себя живого дракона. Руководствуясь выдранными страницами из светских журналов двадцатилетней давности, она обновила дом заново, оставив от замысла ошеломленной Ксении только стены.
- Мы превращаемся в дворян - встревожилась тогда Ксения.
Но, безумная кровь Петра Толмачева и тут взяла свое; Наташа возмечтала населить сад прекрасными павлинами. Обывательское здравомыслие Ксении противопоставляло бредням падчерицы веские аргументы, что павлины нужны в хозяйстве как носороги или птица Феникс, и если её так влечет к пернатым, то лучше разводить гусей или уток. Но, упрямства Наташе было не занимать, и как только первые весенние ветерки подсушили непролазные зимние грязи, к болотам внутренней дельты тихой речушки была отправлена крохотная экспедиция, в состав которой, в виду её безопасности, был включен бледный затворник Андрей, что бы он на мир посмотрел и свежим воздухом подышал. Через несколько дней большую сетчатую клетку, где раньше жил варан Яшка, заполнило двадцать пар наипрекраснейших павлинов. Последствия этой затеи, - такой прекрасной в замысле, были отвратительны. Вопли павлинов, - резкие и пронзительные, буравчиками вонзались в уши и отзывались лютой мигренью, а от их пуха у Ксении началась аллергия, от которой она неудержимо чесалась, проклиная родовое пристрастие к бредням и чудачествам. Когда было решено, что павлины уже одомашнены, и их выпустили в сад, блеском и переливами узорчатых хвостов украшать зеленые лужайки, эти летающие украшения природы загадили крышу дома, склевали всю клубнику на грядках, и, пообщавшись с курами наградили их клещем-перьеедом, отчего несчастные кохитинки облысели и превратились в дряблых, тщедушных уродцев с недоразвитыми крылышками, похожих на тех, что однажды народятся в Софийске после атомных испытаний, как знамение русско-китайской войны.
Но, эта досадная неудача не омрачила Наташу, потому что она в ту пору просто была неспособна горевать. Во всем подлунном мире не было двух более непохожих мужчин, чем Юрий Калмыков и Ольгред Дрейке, но Наташа, грациозно и исскустно умудрялась жить с ними двумя и получать и дарить каждому внеземное блаженство. Она, привязав к себе Юрия Калмыкова заставила его, - при помощи лести и сладостной, безвольной тупости настигающей мужчин после жарких утех, - уйти от родителей, и на щедрое пограничное жалование офицера снять небольшой домик, где шутя и резвясь, предвосхитила неоязычество, соорудив здесь храм нового божества мужской красоты. Повелела снести стену между комнатами, соорудив большую спальню, где по увиденной в книжке мужа королевской спальни Генриха 4 поставила собранную мастерами огромную, двуспальную кровать, устланную липкими и вечно прохладными шелками и закрытую пурпурным балдахином. Окружали эту диковинную в провинциальной глуши придворную роскошь, высокие, китайские вазы, в глубине которых еще долго жили, медленно угасая нарастающие вздохи и стоны их владельцев, которые после бурной постельной страды, полюбили курить кальян.
Ольгред Дрейке узнал об этих чудачествах жены позже всех, но тревоги и ночные страхи Наташи остались уже в прошлом, потому что, как выяснилось к её немалому изумлению, аккуратный и всегда прилично-чистый её законный муж Ольгред Дрейке настолько напитался либеральными идеями в стенах университета, что стал сторонником свободной любви. В самом деле, если поглядеть на гладколицего, ясного человека с всегда приветливой улыбкой и аккуратного как аптекарь, вечно манипулирующего над своими таинственными приборами, то никогда бы не подумалось, что это сторонник революционного слома общества, должного не оставить от прежнего, в том числе от его моральных устоев, камня на камне. Только то, что он считал разврат и несдержанность губительной для здоровья, которое надо беречь после почти полностью отрубленной головы и, миновав порог тридцатилетия, удерживало Ольгреда от практического воплощения своих убеждений, но, против шалостей жены он не возражал. Он считал подавленные лживыми и лицемерными чувствами стыда и совести желания вредными для психики и приводящими к неврозам, губительным для его по муравьиному упорной научной деятельности и для кухонного мира с женой. Узнав о шалостях Наташи (Светлана сдала её сразу-же) он только поговорил с ней, дав отеческие советы о соблюдении внешних приличий, потому что их окружает консервативное, презренное общество, и поверг Наташу в ужасающее смятение мыслей о своей непривлекательности и неуверенность в любви мужа, портившее ей аппетит и крепкий сон нагулявшейся суки до тех пор, пока она не убедилась что Ольгред остался к ней по-прежнему нежен и заботлив, и тогда возликовав от счастья устроила строительный погром.
"Лизины потаскухи приличнее тебя, - орала Ксения. - Это стыд и срам, жить сразу с двумя в открытую". Но истинного порыва, что бы привести падчерицу хотя бы к показной добродетели, у Ксении не хватало, и в её воплях звучал мелодраматический наигрыш, который слышало чуткое ухо всех домашних. Ксения и сама, женским инстинктом чувствовала, что и в несравненном красавце Юрии Калмыкове и в чистом и аккуратном Ольгреде Дрейке не хватает чего-то неуловимого, но настоящего мужского, какого-то бурного кипения жизни, которое хлещет через край в как сорвавшем крышку котле в Петре Толмачеве, который сколько её не терзал, а всегда счастливой делал, и только соединение этих двух разностей делает Наташу действительно счастливой женщиной. Её мужчины и сами об этом угадывали; Юрий Калмыков видел как вспыхивали глаза Наташи на каждый его изысканный жест внимания, которого не дождешься от слишком прямолинейного мужа, а Ольгред Дрейке по некоторым признакам догадался, что у жены с писанным красавчиком не все ладиться на королевском ложе, и эта открытие вдруг наполнило его таким ядовитым злорадством, что Ольгред Дрейке удивился себе, открыв, что он подвержен низменным, животным чувствам, но как ни старался, изжить эту радость не смог.
Вообще-то Ольгред Дрейке был удивительным созданием, поскольку об него разбивались все чудеса этого волшебного края, потому что он их не признавал и не видел. Он сдружился с новоприбывшим в Софийск доктором Павлом Лещининым, и, слушая его недоуменные размышления, что что-то загадочное и необьясненое ни одним учебником медицины твориться в Софийске, ибо смертельно больные, которых давно уже пора передать в ведение попа Батыра для последней исповеди и отпевания, живут себе припеваючи и чихать хотели на диагнозы-приговоры. "Не забивая себе голову сложностями. Здесь здоровый, сухой климат, как в Калифорнии триста дней в году без осадков, ясное небо, хорошая вода", - ответствовал ему Ольгред Дрейке, чей разум не признавал ничего существующего кроме материи. Он жил в Софийске со смехом отвергая воспоминая о драконе и магическом Алаколе, считая их суеверными россказнями невежества, и на все явления жизни имел простые, абсолютно ясные ответы, а то, на что ответов не было, его не интересовало. Он еще застал Якуба, но видел только его форму, оболочку, а суть, таящуюся под дряблой, складчатой кожей ящера, загрубевшей от визгливых ветров Азии, была неведома этому слепому рабу рационализма, решившего что перед ним маразмирующий чудак из туземцев. Раболепное благоговение ариев прибывших из заоблачных высей, что бы забрать угасающее тело Якуба, было по его пониманию только дикими, туземными суевериями, которые, - придет срок, - изживет педантичная и непоколебимая рука просвещенной цивилизации. Русская дурость, с которой не стоит бороться, - вот так, всего-навсего понял Ольгред Дрейке, последнее безумство Петра Толмачева, запершегося вместе с Вивикандетой, где он повторял за бенгальцем, что "агни" это огонь, "дэва" богиня, а "гошка" это еда, и все удивлялся насколько прост, немудрен и естественен этот санскрит, такой родственный русскому языку, что невозможно уразуметь, что же в нем священного. Вивикандета со временем привык к буйному патриарху, но подлинной дружбе индуса с Петром Толмачевым, помешала только уверенность индуса, что атаман в своей сути есть лютый зверь, залитый кровью войн, и способный в порыве своего безумного исступления снести его с лица земли как былинку. Но уважение к Петру Толмачеву, к его открытому, порывистому и чистосердечному характеру, росло в Вивикандете каждый день, особенно с той поры, когда он рассказал ему, что в неспокойные молодые годы убил на берегу Амударьи майора Ост-Индийской компании Энтони Коуэна, чем обрадовал сердце Вивикандеты, хорошо знавшего убитого, раньше служившего в его родных краях, где этот чисто выбритый палач в пробковом шлеме, любил приматывать бунтарей и всех подозрительных проволокой к жерлам пушек, и выстрелами разрывать их в клочья.
- У нас Россию называют великой северной страной-освободительницей. Мы верим что вы освободите нас от англичан. Ведь Россия это белая Индия - как-то признался Вивикандета.
Но, подобное заявление не взволновало Петра Толмачева, у которого уже не было того яростного молодого задора, что бы услышав мечты Азии, тут же не претворить их в жизнь, устроив кровавую бойню в междуречье Инда и Ганга. Он не вспомнил даже что Алексей Толмачев сейчас дрейфует, забавы ради, по благоухающим островам Кашмира, окруженный стаями огромных бабочек, сидит, болтая ногами на легендарной пушке Зем-Зем в Лахоре, длиннополым казачьим чекменем и гордыми лампасами рождая ярость в груди проходящего мимо корреспондента Редьярда Киплинга, и выучившись болтать на местных языках, благодаря русскому отсутствию расовых предрассудков, обаянию и ловкости, гребет шальные деньги на петушиных и богомоловых боях и вербует агентуру для Дмитрия Воронина. Он сам понимал с непреодолимой ясностью что когда-то широкие врата жизни, когда страдая только от избытка сил он мог выбирать все, теперь неотвратимо смыкаются, оставляя узкую, прямую дорожку бессмертия и он спешил. Обучение санскриту шло столь быстрыми темпами, столь яростно и неутомимо, что Вивикандета к вечерам нередко косноязычил и заговаривался, и уверенно заявлял, что еще два-три месяца такой одержимости, и он станет не нужен.
По правде говоря, Вивикандете и уходить не хотелось из дома Толмачевых. Ему понравился и быт и вольность этого сумасшедшего семейства, завораживающих старика рассказами о былых восхитительных чудесах, понравилась и светящаяся счастьем Наташа, заражавшая его весельем до такой степени, что он подпевал ей своим глубоким, густым баритоном. Желудок старика так охотно принимал и жирные русские борщи, густые от сметаны, как смола, и наваристые пласты холодца с чесноком, и окрошку в квасе, и яичницу на пластах сала, что вскоре старик из касты брахманов заметно располнел и отпустил второй подбородок, и со временем он так обжился в семействе, что как-то раз, с холодком ностальгии в сердце грезя о милых берегах Ганга на которые выползают священные крокодилы, за один присест съел сразу двадцать блинов с тушенной капустой и запил большим кувшином малинового киселя. А памятью о жизни Вивикандеты в доме Толмачевых стал жгучий соус карри, без которого Вивикандета жить не мог, и, приучил к нему все семейство, что удивило английских промышленников, которых вскоре приведет Ольгред Дрейке, что бы удивить британцев, что в этом захолустье готовят главное блюдо их главной колонии.
Юрий Калмыков никогда не приходил в дом Толмачевых, довольствуясь вестями о его житье-бытье только из уст Наташи. Но, как-то раз, когда он отдыхал после дежурства на перевале, он услышал стук в дверь, и, распахнув её обомлел, увидев на пороге совершенную красавицу, словно сошедшую с сентиментальной, немецкой акварели. Эта была Светлана. Та тоненькая девочка с русыми кудряшками, которая до войны подбрасывала ему в карманы карамельки и любовные записки, исчерканные неистовым подчерком, преобразилась, как будто повстречалась со своим чудом, и, вошла в дом стройной, грациозной красавицей, которой однако не хватало зрелой чувственности Наташи.
- Научите меня играть на рояле - попросила Светлана.
Юрий Калмыков помнил, сколь навязчива и прилипчива была эта тощая девчонка в ту пору, когда он задумал пошалить с казачьей девкой да сам свалился в яму, которую для нее рыл. Но то, что в этом краю, где из музыки было только треньканье механических часов и дикие вопли из борделя Лизы, истязавшие нежный слух ученика лучших венских композиторов, вдруг появился человек, возжелавший положить пальцы на белоснежные клавиши, заставило его сердце вздрогнуть.
- Проходите - сказал он.
И так, разом Светлана были притиснута белыми, холеными пальцами, вдруг обретшими жесткость лигелерованной стали, на вращающейся на нарезном штыре стул без спинки, а неистовые молоточки мрачного инструмента стали долбить её барабанные перепонки, оглушенные лавиной имен великих мастеров, гениальных в искусстве размещать звуки во времени, - Глюка, Гайдна, Моцарта, Бетховена, Шуберта, Брамса, Иоганна Штрауса и русского музыкального гения с замысловатым именем и фамилией, - Воина Андреевича Римского-Корсакова. Учение музыки оказалось пыткой, мучительной из-за лавины мудреных терминов с итальянской певучестью, отравлявших Светлане все очарование встреч, потому что учитель забывал нередко что она девушка, одевавшая на себя любимое светлое платье и благоухающая нежными духами. Он как жрец перед жертвоприношением, подходя к роялю надевал на себя белоснежную, тонкую рубашку с жабо, и лосины в обтяжку, и даже порхая вокруг Светланы, ступал на кончики пальцев, что бы ни один звук не потревожил тишину священных аккордов, разбиваемых метрономом на периоды такта.
"Да мужчина он, или кто", - сквозь любовный дурман вполне трезво мыслила Светлана. Для неё лучшей музыкой были нарастающие стоны соседской девки, к которой приходил молодой казак с Новой станицы и бесстыдно валил её в заросли, и, заслушивавшись этими воплями Светлана порой физически ощущала, как тяготит её собственная девственная плева. Она не упускала ни одного случая, что бы смахнуть пылинку с его дурацкого жабо и предупреждала все его желания. Помня сколь утомительны были уроки музыки, с которых в свое время Юрий Калмыков сам сбегал к венским поблядушкам, он делал перерывы и развлекал Светлану разговорами. Сытая медлительность мысли Наташи, как будто вся её жизненная сила растеклась по гладкому, упругому телу греческой богини и собралась сладострастным сгустком ниже пояса, была несвойственна утонченной Светлане, отличавшейся и тонкостью восприятия и душевной нежностью, так что для Юрия Калмыкова стало подлинным открытием что эта девушка оказалась родственной и близкой душой. Все глубже погружаясь в неосязаемые бахрома манящих чар он все больше и больше доверялся этим серым глазам и тонким пальцам без колец, таким трогательным в краю тигров и гепардов, он обнажал душу, доставая из альбомов сентиментальные акварели Вены. Он перебирал в руках виды полукольцевых бульваров Ринг и Гюртель, укрытых под поэтическими каштанами, где на скамейках с витыми спинками каждое свидание приносит внеземное блаженство, виды церкви Карла и фонтана Рафаэля Доннера, всплески вод которого наполняли сияющей радугой всплески вальса, и где он пускал в небо воздушные шарики. "А это ратуша Венской оперы", - показывая открытку, блестя искрами одеколона на шее, благоговейно шептал Юрий Калмыков, за прожитым временем и умопомрачительным расстоянием опоэтизировавший и каркающую, собачью речь и бюргеров-скопидомов, у которых засунуть голый зад в окно соседа и громоподобно извергнуть газы является изысканейшей шуткой. Светлана вторила его вздохам, гладила замершие в оцепенении руки, благоухающие ностальгией как фиалками, и косилась на просторный рояль, где так бы хорошо было прилечь с красавцем, ибо королевская постель под балдахином, где обосновалась Наташа, была ей ненавистна. Но тот вулкан, который было суждено вскрыть могучими от страсти руками Андрея, только бурлил в тихих словах этих бесед, и сердце Юрия Калмыкова, все теплевшее и теплевшее, порой сжималось страхом, особенно когда словно взбесившиеся пальцы ученицы что есть силы лупили по клавишам.
Драматическая и мрачно-страстная окраска игры Светланы окончательно навели его на угрожающие предчувствия, и он рассказал обо всем Наташе. И поэтому, когда с глубоким вырезом на отважной груди без бюстгальтера, и сплетшимися зелеными змеями заколки в волосах она пришла к Юрию Калмыкову, то дверь открыла ей Наташа. Благоухающая испарениями порока, как своя мать, абсолютно голая, как грешная Болеста, оседлавшая с плетью в руках Василия Некрасова, Наташа, словно все кости её размягчились, прильнула плечом к двери.
- Сестренка, ты приходи потом. Пока мы заняты, - проворковала она.
Но её торжество длилось недолго, до душного азиатского вечера, когда Наташа вернулась домой, что бы коротать вечер с любимым мужем. И тут, Ольгред Дрейке, не поднимая глаз от распятой шкурки полевой мыши, которую он бережно посыпал тончайшим слоем мышьяка, обрушил небо ей на голову.
- Светлана сегодня здесь была - сказал он. - А она знаешь, ничего, все показала, только робеет еще, говорит что девушка.
Наташа похолодела; она- то знала, без всяких премудростей писания Ноева ковчега, что из рая изгнали одну только Еву, а Адам сам, из-за собственного кретинизма и вожделения поплелся вслед за ней, и то, господь Бог, очень не хотел отпускать в мир грешный такое недалекое, простосердечное и наивно-глупое создание как мужчина.
Вечером, на том месте, где раньше стоял сруб дракона, состоялась жестокая словесная перепалка, и Светлана бросила Наташе вызов. "Я у тебя все равно заберу, и если не одного, так другого - заявила Светлана. - Ты что думаешь, что будешь собирать себе мужиков как юбки, а я все буду сидеть в девках". С того дня они больше не разговаривали.
Злокозненные планы, которая одна вынашивала против другой, были так же причудливы и экзотичны как и этот волшебный мир. Простое и действенное решение, к которому сразу бы прибегла Лиза, разрядив в лицо соперницы ружье, или же разболтав в стакане молока лошадиную дозу мышьяка, из той скляночки, что Ольгред Дрейке держал для выделки шкурок тушканчиков, даже не приходило в голову Светлане и Наташе. Та, действительно жестокая реальность страшных конвульсий, изгоняющих из людских тел последние надежды и вдохи, была им неведома. Они прекрасно помнили и толкотню и давку мертвецов возле сонных родителей, и жалкие глаза мертвого Туран-хана, и знали что смерть не последний рубеж жизни, и оттуда можно вернуться, и как-то очень хорошо представляли что сможет натворить погубленная соперница, особенно если вернется в обнимку с изуверкой Болестой, которая в последнее время не появлялась, но присутствие которой ощущали все, кроме слепого к чудесам Ольгреда Дрейке.
Но, пассивное бездействие было нестерпимо для обеих. Ядовитая пыльца с пурпурных цветков стробиланта висячкостоячего, вслед за неведомыми и коварными зефирами и бореями прилетела на простыни Светланы, и у неё подкосились ноги утром, когда расчесывая себя как безумная она увидела свое лицо обезображенное бугристой сыпью, да такой отвратительной, что из дома показаться молодой девушке было нельзя. В довершение всех её бед проворный молодой барсук-подросток, проскользнул в её платяной шкаф, и изорвал и загадил все её одежды, что стало отрадой безутешной Светлане, севшей в унылой тоске затворничества за шитье новых, лучше прежних. Наташа, допрошенная Ксенией горячо отрицала свою вину, и даже перекрестилась на комнату Якуба, откуда звучали дикие выкрики на санскрите, - это Петр Толмачев изучал язык вместе с Вивикандетой.
Но, злорадное ликование в душе Наташи было недолгим, потому что в разгар её счастья её ужалил в пятку огромный скорпион, неведомо как протиснувшийся в голенище её сапога. После ужасных воплей, прекращенных только ударной дозой сыворотки, её нога на время онемела и стала похожа на бревно, а язык отнялся, и, порой задыхающаяся от ненависти Наташа была уложена в одинокую, холодную постель. Её железное здоровье и яростная жажда расправиться с соперницей, перемололи скорпионий яд в несколько дней, но эта отсрочка имела такие причудливые и монструозные последствия, что Ксении захотелось сжечь собственный дом и вернуться в родные пески на Урале, где в привычной простоте подобного быть и не может. А пока Наташа мычала от ненависти, в доме Юрия Калмыкова вновь зазвучали фортепьянные аккорды, которые Светлана долбила с такой страстью, что лицо молодого офицера покрылось испариной, и он остановил занятие, невольно подчинившись законам естественного развития страстей человеческих.
- Не сейчас Светлана - пробормотал Юрий Калмыков, опуская крышку рояля.
Неделей раньше Наташа задумала проветрить и начинить шариками нафталина свои зимние вещи, и обнаружила что маленькая индийская книжка со срамными рисунками, вдруг пропала со дна сундука. Теперь Светлана знала что делать, и хотя спазматически подрагивали мышцы задницы, и дыхание замирало, но она знала что времени мало, - Наташа скоро встанет, и эта мысль наполняла её такой бесшабашной отвагой, что Юрий Калмыков был обречен. Он, теребя пышные манжеты рубашки, противился натиску как мог, - предлагал выпить вина из тонкостенных бокалов на высоких ножках, зажечь ароматические свечи, но был притиснут голым задом на липкую и прохладную крышку рояля, - железобетонная решимость Светланы не допускала отклонений от задуманного плана, и ошеломленный Юрий Калмыков, даже глядя на потеки крови у себя на ляжках, не сразу осознал что был изнасилован девственницей.
Она так и не ушла из его дома, все дни неистово тешась на рояле со сладострастием и мстительностью расшатывая ненавистный инструмент. Её вопли, вдохновлявшие Юрия Калмыкова порой не смолкали часами, и вызывали зависть и пересуды соседей, раньше Наташи и Ксении узнавших что они скоро поженятся.
Ксения была в растерянности. Хорошо зная безумную одержимость своего семейства, обладающего наследственным свойством сходить с ума на бредовой идее, она смекнула, что пустопорожний, но весьма привлекательный Юрий Калмыков такое-же наваждение для дочерей, каким был дракон для Петра Толмачева, и бороться с маниакальной страстью невозможно. Но дракон, - маленький, одинокий ребенок без отца и матери растрогал её до слез, а Юрий Калмыков был ей ненавистен. Сложные хитросплетения приливов и отливов дочерей к напудренному красавцу, такие замысловатые и попирающие нравственность и мораль, вселяли в сердце Ксении отчаяние и тайную мечту, что бы он попал в садомазохистские тиски к Болесте, которая живо бы довела его своими утехами до мира мертвых, но это было невозможно, - надменная полька не интересовалась живыми. Пришлось претерпеть и скандальный шум этой помолвки, и пересуды, и, глотая в душе слезы, спешно готовить приданное и со стоицизмом великомученицы выслушивать Юрия Калмыкова, решившего играть на собственной свадьбе рапсодии и венские вальсы. Лишь в одном Ксения была непреклонна, - после свадьбы Светлана уйдет в дом мужа, и может не появляться до самой смерти.
Крепкие руки Ксении, неутомимо направляющие ковчег дома Толмачевых в загадочное плавание к никому из этих по южному страстных и мечущихся от животного избытка сил, домочадцев, неведомому маяку, который бы осветил их верным светом смысла, были неутомимы, но Ксения порой оплакивала себя. Непонятая всеми, одинокая и скорбная, Ксения вновь стала льнуть к супругу, и уже заходила в комнату Якуба, где он обосновался, просто так, что бы побыть рядом. Уже закончилось обучение санскриту, и Вивикандета, шлепая туфлями без задников вернулся в дребезжащий колокольцами квартал бенгальцев, а патриарх и не думал покидать комнату Якуба.
По правде говоря, Ксении там нечего было делать. Петр Толмачев, оставаясь телом здесь, уже давно вслед за своим бессмертным роком ушел из этого мира, который сам же и сотворил неутомимым трудом доброго демиурга, и населил чудесами вполне достойными Азии. Это добровольное заточение было последним испытанием перед вечным бременем бессмертия, о чем домашние ослепленные кухонным здравомыслием не ведали, близоруко решив, что Петр Толмачев опустился на дно безумия. Равнодушный к слоям грязи и бурым клубням паутины под потолком, он, согбившись над тонконогим столиком Якуба, бережно перебирал пахнущие свежестью чернил листки его записей, равнодушный так же к густому зловонию на пожелтевшей траве за окном, куда он мочился и зловонию от переполненного ночного горшка. Стены комнаты почернели, но талмуды из человеческой кожи, когда-то истерзанные во время приступа безумия Петра Толмачева и помеченные жирными пальцами Якуба, и пятнами варенья с детских ручонок Алексея Толмачева, теперь, по необъяснимой воле небес вновь были девственно чисты, бархатисты, свежи, и, ни одна пылинка не ложилась на огромные стопки дагеротипических пластин с их непостижимыми записями. Сверкающие глаза Петра Толмачева не отрывались от них ни на миг, пока Ксения подстригала его, мыла по частям, вычесывала из седеющей львиной гривы и бороды гнид, и порой кормила его из ложечки.
- Якуб читал мне, читал. Здесь где-то скрыт ключ к шифру, - все бормотал и бормотал Петр Толмачев о своей роковой мании.
Но, насмешка над безумцем не шла на ум, потому что комната была полна ангельского сияния, смешавшего день и ночь и приносящее в пространство между стенами чудесное чувство ирреальности, в которое нередко забредал призрак Якуба, сбегавший из тесного склепа шикарного высокогорного мазара. Сердце Ксении, закаленное чудесами не боялось призраков, и она, быстро и сноровисто наведя порядок, изливала сердечные скорби равнодушному истукану. "Вырастили мы деток, все в тебя, такие же сумасшедшие, - повествовала она. - Добром это не кончиться. Светлана лощеного Юрку и Наташи отбила, а жила она с ним в таком сраме, что перед людьми было стыдно. Алексей в Индии пропал. Александра в Петербурге у царя служит, но, даже писем не пишет. Один Андрей спокоен, слава тебе Господи". Но её слова были пустым сотрясением воздуха, потому что Петр Толмачев уже так высоко вознесся над жизнью, что не понимал копошения букашек далеко внизу. Но не отводил взгляда от листов и все что-то бормотал и бормотал, и когда был один, и когда в комнате хозяйничала супруга, и когда она уходила, лелея надежду что счастливое стечение событий избавит её от Юрия Калмыкова, и не догадываясь, что избавитель уже ходит по дому тихой поступью лунатика.