В опустевшем доме Толмачевых наступила такая тишина и запустение, что возвращение Петра Толмачева, в общем тихое и незаметное, потрясло его не меньше чем великое землетрясение грядущего, которое превратит в груды щебня великую, маниакальную мечту попа Батыра и погребет священника-исполина в чреве земном. В светлом просторе кухни, среди дуновения ветров грядущего собирались только беременная Наташа, Ольгред Дрейке и Ксения, совсем равнодушная к тому, что в её дом, прекрасный и светлый, просторный дом с шестью спальнями и большими окнами пришло запустение и уныние. Гранатовый сад, лишившийся присмотра совсем одичал, зарос непролазным витьем ежевики и вьюна, из-под которого звучало мелодичное змеиное шипение, просторный сарай задушило непролазное витье ползучих цветов, а его крыша засияла дневными звездами, с той поры как жестокий град изрешетил её, а побеленные стены приобрели оттенок желтизны мочи, и были испещрены живыми линиями муравьиных троп. Однажды, разыскивая в саду затерявшиеся в бурьяне грабли, Наташа, разрывая цветочные стебли, распахнула дверь сарая, и в ужасе вскрикнула, - сотни мерзопакостных летучих мышей висевших вниз головой на потолочных балках, обратили на неё слепые глаза и зашевелили огромными кожистыми ушами.
- Эти уроды нас достойны. Еще не то будет - только и сказала Ксения, махнув рукой.
Однажды, вдруг пробудившись, все домашние почувствовали себя странно, что Наташе, ожидавшей роды со дня на день, вдруг явственно вспомнилось далекое детство, когда она пускала кривобокие бумажные кораблики по потокам эфира, своим сиянием смешавшим день и ночь. Все повторилось, - верные часы-комод показывали три часа ночи, а посвежевший воздух сиял бледным светом, а все предметы, от косматого вороньего гнезда на сухой осине до храма-громады отбрасывали осязаемые, прозрачные тени с желтым окоёмом по контуру. Но причина очередного чуда была другой, - когда все жители высыпали на улицу, то увидели что в небе вспыхнула гигантская, яркая звезда, сиявшая ярче луны в полнолуние, и видимая даже днем, только теряющая немного яркости рядом с Солнцем.
Попу Батыру сраженному неоспоримой очевидностью улик пришлось писать пространную докладную в Священный Синод, что над никому не ведомым Софийском, что затерялся на самом краю Ташкентского генерал-губернаторства вспыхнула Вифлеемская звезда, из чего следует что в этом городке, известном только богомерзкими чудесами и прямо-таки вавилонским смешением языков, родился новый Спаситель. Но, докладную он не отправил, подозревая в случившемся хитрожопые козни нечистого, порой и святых водившего за нос, и стал ждать пришествия волхвов, слоняясь возле таможни, и с суровой подозрительностью осматривая караванщиков, холодевших от мысли что этот мускулистый гигант в рясе спятил. Но батюшка-исполин, чей разум был стеснен с юности жесткими рамками семинарского образования, мыслил слишком шаблонно, и не ожидал, что вместо пришествия волхвов, под светом нового светила, Софийск подвергнется нашествию птиц.
Вначале думали что птиц согнал в Софийск невыносимый жар в пустынях на севере, и они спасаются в тенистых садах между журчащих арыков. Старожилы же почувствовали полузабытый страх, вспомнив нашествие грифов, бывшее наказанием за свирепый разврат, но пернатые всех пород, - от журавлей и воробьев до беркутов и пеликанов, людей не трогали. Вся агрессия пернатых была обращена друг на друга, и частенько чайки заклевывали ворон насмерть, а голуби друг друга, но все равно, это нашествие было подлинным бедствием, ибо людям ежедневно приходилось собирать на улицах зачервивевшее тушки целыми возами, и выбрасывать в бурную реку, что бы не задохнуться от зловония, в то время когда воркующие стаи уничтожали урожай в полях почище саранчи. От птиц спасались как умели, - утыкивали улицы безобразными чучелами в линялых кафтанах, жгли костры, стреляли прямо в копошащиеся живые лавины, заполонявшие улочки от края до края, но птицы не уходили, как будто зов призвавший их сюда был сильнее голода, жажды и смерти. Только один Ольгред Дрейке был слеп на все катаклизмы природы, ибо он совсем внезапно отдался странной одержимости, чего от него не ожидали. "Неужели это опять?", - замирая сердцем шептали Наташа и Ксения, видя на аккуратно выбритом лице европейца с бесцветными бровями знаки одержимости настигающих всех мужчин семьи Толмачевых как родовая болезнь. Началось с того, что Ольгред Дрейке отправился на скалистые холмы недалеко от горы крест Петра ловить кузнечиков, а вернулся за полночь, со сбитыми в кровь руками и волоча тяжелейший заплечный мешок набитый светло-серыми булыжниками, которые пластами были рассыпаны в тех местах. Затем, целый день, с величайшим самоуглублением, что-то бормоча по-немецки, он крошил эти булыжники молотком, а осколки, как брыжейку лягушки, рассматривал под микроскопом.
- Галенит - благоговейно прошептал Ольгред Дрейке, когда Наташа зашла к нему в кабинет, и протянул ей серый булыжник.
Камень, шероховатый и прохладный оказался очень тяжелым, чуть серебристым, и испачкал ей руки серым налетом.
- Свинец - узнала его Наташа.
- Да, да. Галенит! - потирая руки, воскликнул Ольгред Дрейке. - Открытая добыча, карьером, прямо с поверхности. Концентрация фантастическая!
Все признаки фамильной пагубы были налицо. Ольгред Дреке, рискуя жизнью Бориса и Глеба, которые еще пребывали в чреве Наташи, сварил прямо на кухне мощнейшую взрывчатку, и вновь отправился в выгоревшие предгорья. Там, сколько хватало сил долбил киркой лунки в скалах, а потом заливал дырки нитроглицерином, и после взрывов собирал горячие осколки, которые зачем-то обливал воском и отвозил на осликах в сарай, откуда были изгнаны летучие мыши. В городке зашептались, что похоже немец спятил, как и следовало ожидать, заразившись от безумной семьи, но, ни с того, ни с сего взрывы были прекращены, а Ольгред Дрейке уселся за стопками бумаги в своем кабинете.
"Вот-вот. Петр тоже так начинал", - вздыхала Ксения. Но она сама признавала, что случай обострения фамильной болезни не тяжелый; Ольгред Дрейке не сидел за своими письменами день и ночь, сводя себя с ума от бессонницы, а аккуратно спал по восемь часов в день, делал зарядку, не терял аппетита, и даже порой перекидывался шутками с Наташей, когда она приносила ему еду в кабинет, и щипал её за задницу. Однажды он издали показал ей какие-то расчеты, очень схожие с прожектами которые чертил Петр Толмачев, когда подготавливал экспедицию на Марс, и воскликнул - "Скоро мы будем богаты как короли". Затем взял в долг у Ксении значительную сумму, бережно упаковал свои булыжники, собрал саквояж, поцеловал жену, и, вскарабкавшись между горбов верблюдов, сказал что он едет в Лондон. И уехал, бессердечно оставив беременную Наташу, которая в тот миг всем сердцем возжелала что бы отцом её детей был Юрий Калмыков.
"Вот и остались мы без мужчины", - скорбно, и абсолютно искренне вздохнула Ксения, потому что Петр Толмачев, закрывшийся от всего мира был уже полузабыт всеми, и никто о нем не печалился, а обязанность трижды в день носить на подоконник еду и забирать горшки с дерьмом, стала ритуалом, настолько повседневным, что забылся его смысл. И, в непривычной тишине большого дома, без толкотни и безумств всех домашних, скорбя сердцем Ксения все повторяла и повторяла что остались они одинокими, несчастными женщинами без мужчин, до той поры, пока вдруг весь дом не наполнил отвратительный скрежет. Наташа пришла первой на источник гадкого звука, который оказался отвратительным скрипом заржавленного замка, и испуганно вскрикнула, когда навстречу ей вышло странное существо. Это был человек, заросший седыми, слипшимися от грязи лохмами бороды и львиной гривы волос по колени, провонявший человеческой кожей талмудов Якуба, с зелеными зубами и мертвенно-бледным лицом книжного червя. Он шел медленно, но уверенно, губы его были бескровны, но челюсти упрямы как всегда, а молодые глаза сверкали. Он прошел мимо оторопевшей Наташи, и, увидев его Ксения, на миг замерла с приоткрытым ртом, вскрикнула и бросилась ему на грудь, охая и плача от радости. Это был Петр Толмачев. "Прочитал?", - сквозь слезы спросила Ксения. "Да, прочитал", - кратко ответил Петр Толмачев. В тот день началось нашествие птиц.
Пришлось вытряхивать шарики нафталина и апельсиновые корки из сундуков, доставая одежду, потому что лохмотья на патриархе были протерты до полупрозрачности, как одежды горных духов, и еще пестрели прорехами. Грубыми ножницами срезали длинные ногти и поросли бороды и усов. Молчаливый патриарх не противился, и был кроток как ребенок, но многочисленной лавины домашних новостей слушать не стал. "Я все знаю", - перебил он Ксению, когда она затянула повествование-причитание о перипетиях житья-бытья сумасшедшего семейства. Он позволил отвести себя во двор, где его собирались выкупать в огромной бочке, и позволил себя раздеть, когда Ксения обнаружила что забыла земляничное мыло, и ушла за ним в дом. Но, когда она вернулась, то увидела что мужа во дворе нет. С Наташей они обшарили весь сад, перевитый дикой порослью, кишевшей пауками и скорпионами, заглянули во все строения, заглянули в комнату Якуба, где окунулись в прохладную свежесть угасающего ангельского сияния, которое с той поры нередко вспыхивало в этой комнате, где трижды прочитают летопись человечества. Но и здесь Петра Толмачева не было. Залезли на чердак, заросший шершавыми цветами осиных гнезд, расспросили соседей, но никто не видел, как патриарх выходил со двора. Лишь под вечер, в порыве наития Ксения заглянула в бочку с водой, и увидела, как из-под зеркальной глади на неё смотрит Петр Толмачев, укрывшийся в покое вод, и позабывший и о близких, и о дыхании, и совсем равнодушный к проворным жучкам-водомеркам, чертившим узоры на застывшей глади. Ему явно не хотелось выходить из-под воды, так что пришлось вычерпывать всю бочку ковшиком, и вытаскивать грузного мужа под руки.
- И не стыдно? - попрекнула его Ксения - Как маленький Александр в воду залез.
- Вода колыбель жизни - ответил Петр Толмачев.
Дом словно наполнила чистая ливневая вода, когда в него с гоготом и топотом нашествия нагрянуло тридцать матерых казаков-основателей, товарищей Петра Толмачева. Ликуя возвращению своего атамана они устроили грандиозный пир-попойку. Не брезгуя подлинного ливня из птичьего дерьма, льющегося из бескрайних птичьих стай, сотоварищи, поседевшие, но не утратившие боевого задора, стараясь вернуть Петру Толмачеву вкус к жизни трудились из всех сил, - перебили половину посуды, переломали заросли малины, сшибали выстрелами плоды с деревьев, заставили Наташу на последних днях беременности танцевать цыганочку, а пьяного Санжара есть свиные котлеты, так приобщив его к христианству, и попутно, в казачьем бахвальстве, решили не мелочиться на войны с соседними державами, от которой никакой ни чести ни славы, ни сыскать, и где грабить уже нечего, а сразу идти в поход на Иерусалим, освобождать гроб Господень, и решили выступать как только протрезвеют. В довершение безобразий, они поймали проходившего на свою беду антрепренера Давида Сауловича, напоили его до белой горячки, окрестили, обмакнув в бочку с водой, и сыграли кощунственную свадьбу жида со свиньей, после которой зарезали невесту прямо в фате, и накормили ей жениха. Непритязательные забавы казачества пришлись по вкусу Ксении скучавшей по живой жизни, и она даже охрипла, распивая дикие казачьи песни, хотя видела, что её муж далек от этих бесчинств, и его забавы с товарищами только ширма, скрывающая его непостижимые мысли.
Тогда все уже знали, что Петр Толмачев проводит ночи без сна. Он, по многолетней привычке уходил в комнату Якуба, к аккуратным стопкам-башням писаний Якуба и целому пуду серебра дагерротипические пластин, где сидел на табуретке у стола, окруженный сполохами ангельского сияния, которые отныне везде будет сопровождать патриарха как знамение бремени его бессмертия. Он ничего не читал, как будто история человечества оказалась скучной и бездарной книжкой графомана-писаки. Просто сидел в мерцающей полутьме и затаенно улыбался сквозь библейские заросли усов и бороды. Но, лихорадочная работа мысли была столь бурной, что прорывалась порой бормочущими монологами на неведомом языке, похожем на заклинания или певучие гимны Госарая. Он разговаривал с Якубом. Пришедшая Смерть избавила гортань мудреца от смрадных наслоений рака, и очищенный, изглоданный тоской небытия мудрец любил поразвлечься беседами. Рядом бродила парочка настоящих призраков, - Петра Толмачева и Якуба, оттиснутым дыханием вечности на зеркале реальности, как изображение на фотопластине, и можно было и с ними разговаривать, но Петр Толмачев ведал теперь, что разум призраков холодный и слегка разжижен и нечего с ними говорить. Гораздо интереснее было отправиться в прошлое, пробрести через ряд комнат, где можно было посмотреть на себя самого, положившего на табуретку стопку половиков, что бы не болел затекающий зад и загнанно всхрапывающего в одержимости исступления расшифровки, и пойти еще дальше в ту же комнату, где опять был он сам, деливший скамью с грузным Вивикандетой, и повторяющий вслед за ним, что "тршна", - это жажда, "ратна", - драгоценность, "рах", - это мир, во всех его бесконечных проявлениях, а "настик", - отрицание чего угодно. Вивикандета, чье чуткое азиатское сердце замирало от его незримого присутствия порой умолкал и озирался, а Петр Толмачев посмеивался через прохладное зеркало на стене, - связь времен, - и перебирался в туже комнату, где сидел законченный, совсем обветшалый Якуб за своими письменами и весьма довольный, что он переплюнул Нерона и спалил Ноев ковчег. "Дурень арийский, - сердился Петр Толмачев. - Надо было соскоблить надписи, а Ковчег оставить". Он питал земную, вполне человеческую привязанность к этой рассохшейся колыбели рода человеческого. "Все равно не поверили бы. Сказали что подделка", - возражал Якуб. "Верно", - соглашался патриарх. Они разговаривали о драконах, теперь зная как приручить магического ящера не повторяя былых ошибок, и как-то раз придумали как заземлять в небесах драконов, что бы молнии не сжигали их надутые водородом туши. Другой Петр Толмачев, в ту пору преисполненный скорби о сгоревшем ковчеге бродил по двору и думал, как повернуть время вспять, и порой, слыша чересчур громкие беседы Якуба на санскрите заглядывал в окно, не зная, что отвратительное шамканье чудодея, есть беседы Якуба с ним же самим. Можно было шагнуть и дальше, в ту же комнату, и из-за краешка будущего увидеть Якуба, подмигивающего ему как заговорщик грустными, сияющими глазами, а рядом другого Петра Толмачева, все тужащегося понять, зачем нужны орбитальной станции солнечные панели из кремня. Это было очень забавно. Но даже теперь, всеведущий Якуб, искусно увильнувший от Смерти, был непостижим и веял грустью, и порой звал Петра Толмачева скоротать часы в беседах с мудрецами Атлантиды и Шамбалы, которые даже по ту строну смерти были чересчур зануды. Но тогда можно было той же дорогой отправиться в будущее, и поговорить там. У Ксении от дурных предчувствий и знаков грядущего, - по ночам в доме попахивало перегаром грядущих пирушек Петра Маленького, - сердце холодело, и она уснуть не могла, слыша бормотание мужа. Хотя она не одного слова не понимала, но терзалась от страха, вспоминая, что точно также заговаривался Якуб, перед тем как нагрянули обрадованные родственники и уволокли хоронить его заживо. Но однажды бубнение патриарха среди ночи стихло.
Когда поняли доски пола, и обыскали весь городок, Ксения приказала прощупать шестами дно бурлящего озера метр за метром, надеясь, что её супруг обретший сверхъестественную способность жить без дыхания в толщах вод, может скрыться там. Все жители от мало до велика, приняли участие в поисках Петра Толмачева, а градоначальник Марат Галиев, уже успевший подхватить вирус безумия этих мест, совершил акт истинной гуманности и объявил денежное вознаграждение за розыск патриарха, хотя истинное, южное участие, бескорыстно погнало на поиски всех жителей городка. Масштабы поиска были под стать легендарной славе одержимого патриарха и превзошли даже массовые, облавные охоты кочевников и даже одержимость антибританского выступления рабочих свинцового завода, которое устроят падший ангел Андрей и Максим Полозов, - сотни людей вскарабкались на вершину горы крест Петра, тысячи всадников умчались в раскаленные пески пустынь, а дети, прельщенные денежными посулами, рылись на улицах в потеках птичьего дерьма, местами столь глубокого, что можно было укрыть человека. Кочевники в аулах сказали что видели какого-то человека похожего на Петра Толмачева который брел куда-то на юг, но сверхъестественная прыть патриарха обретшего дар уходить не оставляя следов, явила в себя в том, что погоня пущенная за ним вернулась ни с чем.
Но уже было не до них. Райский сад бессмертной жизни, - городок Софийск, стремительно увядал, лишившись патриарха. Птицы, загадив все дома, сады и улочки до того, что нельзя было ступить, не попав в отвратительную хлюпающую жижу или не поскользнувшись на падали, покинули Софийск, но даже это избавление не облегчило участь жителей, потому что в Софийске в один день умерло сто шестьдесят шесть человек, чего раньше не бывало. Такой изобилие смертей за один день больше никогда не повториться, даже в дни гражданской войны, когда Софийск будут методично перемалывать снаряды красной артиллерии Льва Троцкого. Михаил Долганов, - один из казаков-ветеранов, участвовавший еще в походе на Варшаву, и в свои шестьдесят лет похожий на иссохшую выцветшую ящерицу и свистевший и хрипевший астмой при каждом вздохе, в семь часов утра пошел покормить коня, и вдруг, от стиснувшего горла удушья стал лиловым, потом белым, и без вскрика упал головой в кормушку. Исхлестанное шрамами инфарктов сердце казака Александра Андреева, когда-то исходившего тоской в мертвом городе эллинов рядом с Петром Толмачевым, остановилось, когда он нес горшок с молоком, и он, хрипя, рухнул в белую лужу, усеянную мокрыми черепками. Еще не старый, суровый казак Евлампий Молот, один из заводил легендарного исхода из Верного, заперся в своем сарайчике, где он мастерил наличники и хомуты на продажу, и не выходил целый день, не отзывался даже на стук и крики, и когда двери вышибли, то увидели что бедняга мирно лежит на полу, облепленный рыжими муравьями и скорпионами. Поп Батыр сбился с ног, как безумный бегая по городу и спешно исповедуя и причащая внезапно умирающих, а потом, наспех, путаясь в полузабытых молитвах, отпевал усопших. В городке спал нестерпимый жар, поглощенный промозглой сыростью слез всех скорбящих. Умирали и в узбекских кварталах, и эта жуткая эпидемия массовых смертей прошлась по кварталу бенгальцев, где все звонили и звонили витые колокольцы. Столяры криво и косо, - ведь не было опыта, сколачивали гробы, со злобой вспоминая, что как-то приезжал в Софийск гробовщик Федор Брынза, прожил здесь год, проел все свои деньги и ни с чем вернулся в Верный. От этой новой беды ум заходил за разум, а бенгальцы, нарубив в горах дров, спеленали своих покойников, обрызгали их краской, обсыпали цветастой мишурой, понапихали им в рот и ноздри ягод, и подожгли, но увидев, что мертвые не сгорают, а только смердят жжеными волосами, набросали столько дров на своих мертвецов, что огромное пламя перекинулось на их домишки, и в пожаре, - в первом и последнем в Софийске, жестоком и жарком, как огненное дыхание дракона, сгорела треть города. Пламя сожгло дома и в Новой и в Старой станице, прошлось по домам узбеков и китайцев, и остановилось у самого дома Толмачевых, который стоял пустой и без присмотра, потому что Ксения носилась верхом по пустыням, разыскивая мужа, а Наташа рожала в натопленной бане. Уже открылись огромные и бездонные небеса-океан над головой, потому что птичьи стаи перестали застилать небо, но безветренный воздух сиял отсветами огромных ворохов птичьих перьев, порой скрывавших человека по грудь, а деревья, кусты, волосы прохожих были облеплены ворсистым инеем птичьего пуха, бывшего светлым, но копоть пожарищ выкрасила эти невесомые завалы в темные цвета скорби. Последних всадников возвращавшихся из пустынь после тщеты поисков патриарха, встретил мрачный, черный снегопад из перьев, беззвучно круживших и висевших в воздухе, как звезды, но никак не касавшихся этой великой и прекрасной земли мира чудес, в которую на величайшее счастье и безысходное горе пришел человек, чтобы любить её вечно.