Через несколько дней Петр Толмачев поднялся на перевал Железные Врата вместе с десятком казаков и заступил на пост. Он поднялся на седло перевала первым, встретив восходящее Солнце раньше идущих за ним казаков, раньше жителей Софийской станицы, далекого Верного, и задолго до спящей во тьме огромной России, невообразимо далекой, но протянувшей золотые нити прямо к его беспокойному, упрямому сердцу. Холодный, пронизывающий ветер заставлял его щуриться, но с поднебесной высоты он засмотрелся на огромные, желтые равнины за перевалом, тонущие в синей дымке и еще светящиеся точки китайских селений, за которыми, как он знал по нелепой карте, привезенной из Верного, высосанной из пальца географами Генерального штаба, находятся безбрежные пустыни и восемь горных хребтов (число восемь очень нравилось престарелому главному картографу Генштаба, вот он и нарисовал восемь горных цепей), за которыми находится Китай, где чтут драконов и знают их повадки.
Ему даже не хотелось оглядываться на Софийскую станицу, - уютный, разросшийся поселок, иногда порой ошеломлявший его своими новшествами. Вслед за казаками, - расщедрившийся Колпаковский, не дочитав донесения, понял какое великое дело они свершили, бескровно присоединив к империи благодатные земли размером с Францию, Испанию и Италию вместе взятые, и выделил на основание станицы две сотни казаков, с женами и детьми у кого они были, и ему, молодому патриарху, теперь приходилось разбирать споры за лучшие земли в долине. Уйгурские купцы нагрянули вслед за подкреплением, внимательно прощупали казаков жирными, лоснящимися глазками, и, сделав свои выводы, разнесли слухи о спокойной и надежной жизни под властью России, и этот девственный мир тотчас наполнился людьми. Вечерами основатели Софийска слушали рассказы казаков из Верного об их путешествии, а днями же, к ним приходили одинокие бродяги, или прибившиеся к бесконечным караванам целые семьи, с узлами скарба и жалкими лицами беженцев.
" У вас лучше", - отвечали казакам узбеки и уйгуры в халатах и остроносых туфлях, калмыки и монголы, и молчаливые русские старообрядцы с Тибета и с Алтая, как все бегущие от кровавой смуты в разоренном войной Китае. Они селились на местах где им указывали, быстро превращая этот затерявшийся в глуши Азии форпост Российской империи в экзотический, нарядный поселок. Пришла даже большая семья неведомого, молчаливого народа со своими яками, и престарелым жрецом в черных одеждах, каждое утро певшим надтреснутым голосом прекрасные гимны и размахивающим плащом, с вышитыми на нем белыми свастиками. Казаки принимали всех, руководствуясь не инструкциями, давно уже потерявшего над ними всякую власть Колпаковского, казенно провозглашающего, что, - " перевал надо держать, а инородцев принимать лаской", - а человеческим чувством состраданиям к беглецам и велением великих русских сердец, понимающих без слов все народы мира. С новоприбывшими казаки жили дружно, навещая их глинобитные прохладные дома, получая ценные советы как бороться с жарой и ядовитыми насекомыми и вместе посмеиваясь над китайским лекарем Вэнь Фу, притащимся со всеми, и в три дня исцелившим сломанную ногу Солдатова, а теперь запившего от тоски, потому, что в станице не было больных. Дети казаков, сдружившиеся со своими сверстниками из пришлых заговорили на дичайшей, нелепой смеси языков, и, полюбив китайскую кухню, охотно стали есть жареную саранчу, несмотря на побои родителей.
Нахлынувшая со всех сторон действительность заставила Петра Толмачева забыть на время о Ноевом ковчеге и о запланированной экспедиции за птенцами драконов, потому что фантастичность окружающего мира порой грозила его разуму. Караван-баши ежедневно проходящих мимо караванов, видя в нем главного, важно раскланивались и одаривали его серебреными браслетами, тканями и ненужными халатами, жаркими и сиявшими как хвост павлина от золотого шитья. Петр Толмачев раздавал подарки казакам, и стал брезговать караваны с тех пор, когда заблевал все углы дома, поняв со слов китайца, что странные, скрюченные рыбки в солоноватой ухе, почтительно поданной ему китайскими купцами, были человеческими эмбрионами. Иногда ему хотелось отвести душу ругательством и закрыть перевал, заказав в станицу путь чудесам, приходящих то в виде негаснущих, тонких как карандаши фонариков, в домах уйгуров, то оживающих на шелке вышитых драконов, показывающих красные, раздвоенные языки, то прохладных ручных змей китайского лекаря-пьянчужки, в жару обвивающих ему голову, чтобы охладить её от мук похмелья.
Но люди, приходившие из-за перевала были людьми, честными и любящими труд, и их принимали, не чиня препятствий, но честно предупреждали, что недолго будет длиться эта вольница и придет время, когда надо будет платить налоги белому богдыхану Николаю Павловичу и признавать его законы и власти, от которых самими житья нет, и при этом сами же казаки надеялись, что это время не придет никогда, и их забудут в этом чудесном мире. Здесь у них не было никаких дел, кроме охраны перевала, наполнявшего их жизнь хоть каким-то смыслом.
Лиза была первой, решившей засадить улицы гранатовыми деревьями и каждый саженец, побывав в её руках жил вечно, до последнего дня и отличительной чертой Софийска стали вялые, сморщенные плоды на зимних улицах, усыпанных красными, гранеными зернами. Она же посоветовала покорным беженцам засадить земли у дувалов кустами ежевики, а по стенам домов пустить лозу винограда, который впоследствии рос так хорошо, что сотню лет спустя дотянулся до крыш шестнадцатиэтажных домов. Уже охрипший от бесконечных бесед с купцами и пришельцами Петр Толмачев порой совсем забывал о ней, но Лиза видела, что вся горячность его сердца отлила к мужским делам и не очень огорчалась, тоже по-своему благоустраивая станицу и словно не замечала женщин. Она не считала их за людей, увидев в свое время как невесомы, жалки и тщедушны женские души, похожие на куриные шкурки.
Но, однажды, Лиза не выдержала. С тяжелым взглядом желания, вся влажная от пота и внутреннего жара она отбросила лопату, и тяжело дыша от послеполуденной духоты, пошла искать Петра, чувствуя на своем теле взгляды мужчин, а в животе сладкую тяжесть. Её вырвало желчью, когда рядом с ней прокатился осклизлый клубок молчаливых змей, но отвращение и страх не остановили распаленную Лизу. Неожиданно, в послеполуденном зное тревожно закричали птицы, напомнив о нашествии грифов-стервятников.
Она отыскала Петра Толмачева спящего в тени карагачей, и вскрикнула, увидев восставшую, могучую плоть спящего мужчины. Петр Толмачев, разбуженный не сколько вскриком, а мутным, нелепым сном, где он глотал яйца драконов, и через рот извергал в Божий мир змей, пугавших людей до женского вскрика насилуемых дочерей Евы, посмотрел на Лизу, пахнущую загорелой, жаркой кожей и желанием. " Иди ко мне", - в какофонии тревожного птичьего гомона сказал Петр. И, Лиза, бросившаяся на Петра загнанным животным, в желто-красном забвении наслаждения возблагодарила далекого и забытого Бога за то, что она женщина, надсадными воплями кошки и потоком нежнейшего сквернословия, и, не смолкала даже тогда, когда как мячики запрыгали допотопные валуны, не умолкала когда с треском рушились дома и их обломки тут же подлетали в воздух от свирепых сотрясений, вопила кошкой, когда толчки земли вышвыривали из гнезд птенцов до срока, и они, слившись в одно, корчившееся как от пытки существо, не разжимая объятий, сползли в холодную, мокрую глину глубин разверзшейся земли.
С того дня общие угрызения совести объединяли Петра и Лизу не слабее страсти, родившись в ту минуту, когда они грязные как свиньи вылезли из открывшейся трещины, и увидели ужасающие опустошения, нанесенные сильным землетрясением, причиной которого (в чем они не сомневались) была их страсть. И перед самой своей роскошной Смертью владычицы порока, породившей слезливую вакханалию в Софийске, Лиза все же улыбнется, вспомнив какой дорогой ценой сбылось предсказание старой цыганки, что её ребенок будет зачат, когда разверзнется земля и умолчавшей, что ценой его рождения будет камень на сердце, который даже не оставит её в призрачном и сонном мире мертвых грешников, куда она попадет надменной победительницей старости. А тогда, никого не удивляя своим грязным видом и кровавыми царапинами, они бродили среди развалин, переступая через вышедших из нор змей и жмущихся к людским ногам перепуганных шакалов, вопивших вместе с женщинами.
Было немало раненых, наградивших доктора Вэнь Фу работой на много дней вперед, но к счастью никто не погиб. А Софийская станица была разорена до основания. Еще несколько дней после землетрясения земля кишела змеями, не возвращавшимся в норы, а с горных склонов долго тянуло душистым запахом гниющих фруктов, осыпавшихся с веток при толчках. Возле бурлящего озера было невозможно стоять, потому что водная гладь вдруг стала лопаться пузырями, смердевшими тухлыми яйцами. Но, несмотря на то, что узбеки и уйгуры, и особенно китайский лекарь, уверяли казаков, что землетрясение такой силы, что покорежило даже горы бывает раз в семьдесят лет (что и случилось в двадцатом веке, разорив Петра Маленького), судьба Софийска висела на волоске, потому что напуганные неистовством земли казаки склонялись к тому, чтобы уйти в Верный, где и так людей не хватало, а воды и земли было в избытке. Терзаемый муками совести Петр Толмачев молчал. Он пал духом и избегал людей с тех пор как убедился, что драгоценная кладка драконовых яиц расплющена сдвинувшейся землей, и от его восхитительных надежд осталась только перетертая скорлупа. Лизе, понявшей, что её великое путешествие за ребенком завершено было все равно; уйти или остаться. Но беглые вдруг страстно поддержали беглецов из Китая, и проявили такое муравьиное упорство, в общем несвойственное этим гулящим людям, что вызвали подозрение казаков, что дело здесь нечисто, и какая-то тайна привязывает беглецов к этой земле. Но мнения разделились. " Мы останемся", - наконец вымолвил Петр Толмачев, и его слова стали последним доводом, продолжившим великую историю сердца Азии.
Тот пыл, с каким люди пришли обустраивать этот мир не угас ни у кого, поэтому все, помогая друг другу стали строить новые дома на местах развалин, используя уцелевшие бревна и дорогие, в этих краях гвозди, все более заражаясь рабочим жаром, потому что мир устал от зноя, жара стала спадать и в девственной долине стало тепло и очень уютно. Быстрота, с какой возрождался поселок удивляла и радовала самих строителей, сближая многоплеменное население, чтобы оправдать данное впоследствии ссылаемыми в эти края бунтарями свое прозвище - "Вавилон", каким они наградили Софийск.
В те же дни в станицу прибыл необычайный пришелец; казах, с красивым именем Океан, вызвавший в станице пересуды и брожение, едва не закончившиеся женским бунтом. Веселый и обаятельный толстяк из рода "аргын", которых называли "казахские евреи" он привел из-за перевала очень необычайный караван, семенящий за верблюдом, на котором он восседал. Это было три десятка аляповато-ярко одетых женщин с румянами на щеках, насурьмленными бровями, разноплеменных и очень красивых, и их приняли за гарем жизнелюбивого Океана. В тот же вечер он устроил пирушку, щедро угощая казаков шампанским, проникшим в Китай вместе с унижением, позором, смертью детей и другими прелестями европейского нашествия, а затем принялся строить огромный караван-сарай, щедро заплатив узбекам.
Но, вскоре выяснилось, что он строит бордель для караванщиков, а его женщины - это шлюхи со всего мира. Поднялось брожение, где неистовствали женщины. Одна Лиза неколебимо уверенная в своей красоте смеялась. " Пусть строится", - сказал Петр Толмачев, вспомнив бесстыжую Беатрис, которая голой, задрав ноги на стол, поучала его на парижском арго, что весь мир - бордель, а люди, - ****и. А неумолкающим женщинам ему пришлось наполнить о том, что вызвало нападение грифов-стервятников, чтобы они умолкли.
Так Океан остался в станице, легко преодолевая неприязнь своего постыдного ремесла легким, веселым нравом. Пока строился караван-сарай, он обустроил обслуживание караванщиков в шатрах под перевалом, и вскоре некоторые казаки протоптали туда дорогу, проложив тропинку, ведущую параллельно верблюжьим следам, откуда прибежали казаки, когда густые клубы пыли возвестили о приходе кочевников. Беглые были счастливы как дети, и сразу же убежали в аулы, где заговорщически стали шептаться с баями и аксакалами, а верховые казахи с саблями и дубинами в руках закружили вокруг станицы. Узкие глаза скользили внимательными взглядами по шашкам и ружьями казаков, по их губам, и избегали смотреть на лампасы уральцев, сибирцев и оренбуржцев, чтобы не выдать ненависть. Петр Толмачев на правах патриарха пригласил их в гости, подкупив сердца длинной, как вечерняя тень фразой из восточных завитков, и с тоской думая, что нашествие гостей уничтожит их последние скудные припасы. Казахи спешились, из вежливости отведали жареной сайгачатины и льдистого сахара, продолжая щупать глазами сторожевую вышку и вал, и умчались к своим юртам. Казакам недолго пришлось ждать, перебирая в памяти последние восстания степняков, замученных чиновниками, и воскрешая в воспоминаниях пропавших в степях товарищей. Прибежали веселые, принарядившиеся беглые и сообщили, что султан Абулхаир зовет их на пир. Беглые уже путали слова, и говорили по-казахски, - "той", вместо "пир".
Это был самый веселый и буйный пир, затмивший своим размахом даже грядущее празднование революции, потому что его истоком было тяжелое напряжение и нервный озноб назревающей битвы с обеих сторон вдруг обернувшейся великой, веселой дружбой. По-осеннему сытые казахи расщедрились и забили для гостей столько баранов, что аульные волкодавы обожрались их кишками до рвоты, а расстеленные сушиться шкуры заняли целую поляну, на которую слетелись мириады зеленых мух. Казахи и казаки перепившись водки, настоянной на травках лекаря Вэнь Фу, испытывали ослепляющий восторг не понимая, зачем воевать в этом девственном мире, где людей меньше чем чудес, а душистая степь в безграничности соперничает с высокими небесами, и устроили танцы, потом борьбу, потом скачки, где каждый упившийся всадник скакал к своему финишу. Когда над степью сияла кровавая луна в пьяном беспорядке женили несколько казаков на казашках, устроили перетягивание каната, где запутались, где казаки, а где казахи и стали браниться, но вездесущий Океан пригнал на пиршество своих шлюх как баранов, и заставил их плясать голыми на столах, и так погасил ссору. Зачинщик пира, полковник русской армии, ага-султан Абулхаир Каскырбаев пил меньше всех, предпочитая дурманящей водке крепкие папиросы, и скользя взглядом по казакам думал, что русские такие же как они восточные люди, и не оскорбляют собой и своим поведением эту великую землю гор, степей и чудес, что самое высокое в мире небо Азии приняло их здесь и подними от своих людей на резню русских, то духи предков и небо отвернутся от него и пошлют кару. Он закончил Омский кадетский корпус, был почетным гостем на коронации Николая 1 и многое увидев, стал русофилом, больше императора понимая, что русской движение не остановить, и, что этот народ влечет на Восток какая-то тайна, живущая в его сердце, и непонятная пока самими русским. Ночной ветер, гуляющий между низкими столиками с яствами и пляшущими на них шлюхами Океана нес мудрому султану Абулхаиру запах пыли и горького типчака, шептал суры Корана и вопрошал, почему власть России недостойна русского народа и всех других степных и горных народов этой страны-вселенной, и почему они до сих пор терпят этих людей с лошадиными, немецкими лицами и в чужих одеждах, которые живут здесь чужеземцами не понимая ничего вокруг и мучают всех какими-то своими, мертвыми планами и проектами, насаждают чужое, оскорбляющее и русских, и других достойных восточных людей, стравливают их между собой и даже не пытаются понять тех, кто оживляет это великое пространство. А тем временем, пьяный Петр Толмачев целовал очень тощего и одноглазого старца в малахае, поведавшего в ответ на его скорбь о погибшей кладке драконьих яиц, что драконов много на севере, у большого соленого озера. "Им соленный вода много нужно", - пояснил старец, состоящий из связок костей и сухожилий, и сказал название озера. И когда пьяного Петра Толмачева вели под руки он все повторял и повторял это название, боясь забыть. И, даже из его дома до утра звучало, - " Алаколь. Алаколь. Алаколь". Так называлось это волшебное озеро драконов, в которое Петр Толмачев уже был влюблен.
На следующий день, пустив в ход залежавшиеся ассигнации жалования, казаки купили у кочевников по дешевке овец и лошадей, заложив основы дальнейшего благосостояния Семиреченского Казачьего Войска. Беглые же, после встречи с кочевниками просто купались в роскоши, игнорируя вопрошающие взгляды казаков. Бредя волшебством Алаколя, порядком устав от обременительной ноши патриарха, Петр Толмачев сам себя назначил на пост на перевале, чтобы все обдумать, и через несколько дней, овеваемый сентябрьским теплом и уютом поднялся на перевал Железные врата с десятком казаков и заступил на пост. Казаки ушли в будку, сложенную из валунов отполированных дыханием верблюдов до блеска, где углубились в карточную игру, а Петр Толмачев уселся на ледяной ствол пушки. У него было тяжело на сердце. Из Верного, с казаком на легконогом коне, который каким-то чудом выжил, карабкаясь в высь неба на ледяные отроги, переправляясь через ревущие реки, несущие валуны и обломки скал, который ушел от винтовок и палиц кочевников, от тигров и волков, и стал молчаливым и печальным от одиночества в просторах Азии, пришло пожелтевшее, измятое письмо, поведавшее, что Ксения, которую все считали его невестой, узнав через десятые уста, что Петр Толмачев ушел на Восток, сбежала из дома, и сейчас ищет его. Петр Толмачев молчал, скрывая свою тревогу, и признавал, что помнить Ксению, как неясное воспоминание о какой-то невысокой девочке без лица и с волосами цвета меди, отважно шагнувшей из объятий брата в его постель. Он был уверен, что Ксения сгинет в степях Дикого поля, и он погубил её. Сердце шептало, что надо седлать коня и мчаться спасать её, но это был бы бессмысленный, самоубийственный поступок, сродни глупости от любви Ксении, и оставалось только надеяться и верить, что все кончится хорошо. Над перевалом летали птицы и Петр Толмачев, провожая их глазами, думал, что птицы знают где сейчас скитается Ксения, отбиваясь от бесцеремонных домогательств солдатни, сопровождающей караваны, эта упрямая дура, всегда приносившая ему одни неприятности. Отведя душу руганью, на какое-то время облегчившей камень на сердце, он ушел в каменную будку, где сонливые от высоты казаки заваривали чай, который, даже закипев, оставался холодным.
Высокогорная ночь была такой холодной, что рассыпанные на перевале кости побледнели от инея, и, страдая, вспоминали о своих грехах, совершенных, когда они скрепляли тела лживых купцов, наемников-головорезов и бессчетных караванщиков. Одурманенный сонливостью Петр Толмачев бродил по перевалу, прислушиваясь к хрусту костей под сапогами, борясь со сном любовался далекими пожарами вырезаемых городов, и забрел к куче камней, наваленной казаками над телами китайских солдат, где из щелей свисали черные косы, мокрые от холодных слез мертвецов. Там его чуть удар не хватил, когда задрав голову он увидел величественно плывущего в небе красавца-дракона, со сверкающей в лунном свете чешуей, дракона с длинной, лебединой шеей, грузным хвостом и перепончатыми крылышками, с тупостью и равнодушием раздувшейся жабы занявшего собой полнеба. Он даже не оглянулся на Петра Толмачева, сорвавшего голос от крика, а когда он выстрелил в воздух, сбежались казаки и едва не избили Петра, пригрозив запороть его до полусмерти, если он еще раз поднимет панику, и будет приманивать этих ужасных азиатских гадов. Петр Толмачев показался казакам сумасшедшим, когда с жаром стал убеждать какой всесокрушающей мощью будет обладать казачья кавалерия, когда пересядет на драконов, но ему посоветовали охладить голову, и напомнили, что " Конь крылья казаку".
От исполинского дракона осталась только грозная память о его присутствии, а Петр бродил по перевалу всматриваясь в чистейшие, горные небеса, и замерз так, что у него заледенели губы лишив дара речи, обморозил пальцы сжимавшие карабин и все без толку, так как драконов больше не увидел. Окоченевший, чувствуя окутывающий его нездоровый жар он вернулся в наполненную храпом будку, душную от тяжелого запаха вечной казачьей службы, и только закрыл глаза, как увидел, что к очагу подошел смуглый, рано постаревший мужчина в гребенчатом шлеме, древних индийских одеждах и вооруженный коротким мечом пехотинца. У него был мудрый и печальный взгляд человека, всю жизнь несущий на себе неподъемный груз ответственности. " Послушай меня, скиф - сказал этот человек. - Я грек Менандр, царь Бактрии. Мой народ это горстка людей, скрывающаяся в горных крепостях, а мы обороняемся от кочевников и от китайцев, ходим войнами в Индию, и только потому, что ни один бог, кроме Смерти, не сможет дать нам такого забвения, чтобы забыть эту Землю. Наших предков привело сюда исступление Александра Македонского, а ты сам, от избытка жизни привел сюда своих людей, не думая о завтрашнем дне, ни о потомках. Наше великое царство пало, оставив нас одинокими здесь, а твое царство скиф, полно могущества, но оно тоже не вечно, и твои потомки познают боль и отчаяние одиночества, с которым мы живем уже триста лет здесь, в волшебном краю чудес, ставшим для нас миром забвения. Уходи обратно скиф, уходи к своему Гирканскому морю, иначе чудеса и очарование этого края заманят тебя и твоих детей, и вы сами станете очередным чудом этой земли, и не сможете жить без нее. Вы, как и мы, узнаете многое непознаваемое, изменитесь сами, но останетесь заброшенными и забытыми здесь, на краю мира, так далеко от ваших столиц, что обитатели метрополии будут считать вас дикарями, не зная, что сами они цивилизованные свиньи".
Менандр и Петр Толмачев спустились с перевала в теплую, сентябрьскую ночь, напоенную пением сверчков. Мир тогда был теплее и влажнее, и белоснежный, античный город из мрамора, на следах развалин которого вырос Софийск, окружали сползающие с гор густые, каштановые леса, в тенях которых шныряли фазаны и павлины, и неслышно крались леопарды. Менандр, все еще мучимый кошмарами побед в Индии, повел Петра в заведение, где всегда находил забвение от давящей ноши, взваленной на него короной. В большой комнате, пропитанной жирным дымом горящих светильников, в углу стояла изящная статуя Афродиты, порочно обнимающая могучий фаллос из мрамора, а в нишах стен развлекались вечным развратом гипсовые сатиры и нимфы. Женщины Индии, Эллады и Востока, пахнущие душистыми благовониями и вянущими розами, сливающимися в древний смрад порока, бродили по залу, шурша одеждой как змеи и дотрагивались до мужчин. Рапсод, - старик лет под двести, еще помнивший восточный поход Антиоха 3, пел " Илиаду", позванивая арфой, но мужчинам собравшимся здесь, побывавшим и в Индии, и в Китае, и уже видевшим столько чудес, что от воспоминаний о них в глазах рябило, приключения древнего грека казались пресными и провинциальными. Менандр и Петр Толмачев пили красное вино, бросая в него нити полыни, и оба, хорошо знающие женщин, уже сидевших у них на коленях, гладили их так умело, что они млели кошками. Одна из них, высокая полногубая гречанка, с большой, обвислой грудью стала шарить по гордости Петра, но он шлепнул её по рукам, потому что слушал Менандра. Призрачный царь изливал душу, шепча в чашу вина о любви к этой, не знающей пределов земле, кишащей чудесами и скорпионами, и так приманивающей к себе сердца людей, что они тонут в глубокой пучине скорби покинув её, а сами становятся заброшенной горсткой завоевателей, создавшей великое царство, от которого две тысячи лет спустя останутся только рухнувшие белые колонны, увитые бурыми клубами верблюжьей колючки. " Скиф, твой род повторит нашу судьбу", - вещал измученный Менандр, в глубине души счастливый, что ему выпало жить и родиться здесь. От полынного вина, переливающего зеленью изумруда каменные сатиры совсем потеряли стыд, изощряясь в разврате с нимфами, Петр Толмачев плыл по зеленому морю, пахнущему перегаром гуляк, задерживая взгляд то на громогласных масках, висящих на лицах актеров, декламирующих похабщину, то на голой женщине, танцующей у шеста, и покачивающейся вместе с полом. " А может скиф, вы избежите нашей судьбы, вы другие, вы ближе к этой земле", - сказал Менандр, а Петр Толмачев положил голову на стол, погрузился в сон и отправился в новый путь из пыльных знаний древних манускриптов, никчемной учености книжника, волшебства, лезущего в окна и сваленного под кроватью, и деятельного одиночества странного человека.