Еще долгие годы, до самой смерти Ксения с облегчением вспоминала тот день, когда в августовский зной Петр Толмачев вместе с Якубом были допущены в спальню. Новорожденный не имел монголоидных черт Туран-хана, тело было не бледно-парафиновым, а румяным, хотя волосы у него были темные, а выражение сморщенного лица внимательным, хотя весьма задумчивым, а сам он был весьма хилым. Ксения с тревогой ждала слов мужа, а он, порядком очумелый от домашней бури родов, решил.
- Толмачев это. Александр Толмачев, казак будет.
Петр Толмачев ошибся как всегда. В соседней комнате маленькая Наташа, его дочь, совсем заброшенная в суматохе родов уже охрипла от рева в своей колыбели, и он, страдая мигренью от многочасовых волнений и перипетий рождения, отнес дочь к Ксении, чтобы она её покормила. Он двумя месяцами раньше вызволил новорожденную дочь из борделя Океана, куда ушла Лиза. Её поступок поразил всю Софийскую станицу, пребывающей в первобытно-младенческой чистоте и простоте чувств. Все знали что Петр Толмачев вместе со старым таджиком рыскает по Средней Азии в поисках своей невесты. И все знали, что Лиза не отступится от него. Она болела от тоски, и Вень Фу прописал ей в качестве лечения лошадиные дозы валерианы и настойки мака, от которых она превращалась в сонное, одурманенное животное, пребывающее в тупом спокойствии и согласии со всем миром.
В те дни к ней зачастил пухлый, обаятельный Океан, со своими служанками, сладковато пахнущими борделем и бескорыстно взял на себя заботу о больной в её доме. Он каждый раз входил в дом с очередным подарком в руках, наполняя подоконники и полки крохотного домика атамана китайскими фарфоровыми болванчиками, миниатюрными вазами с благовониями, чудными статуэтками девушек, ароматическим палочками и другими милыми и забавными безделушками. Океан ухаживал за бледной, как скатерть Лизой, овевая дом ароматом своего обаяния и жизнерадостности, и как-то раз, не удержавшись, признался Лизе в любви, но сделал это не вовремя, потому что она, одурманенная стаканом маковой настойки не поняла даже, что ей сказали.
Позже, когда Лиза поправилась и Вэнь Фу прекратил лечение успокоительными и наркотиками, Океан как-то вдруг внезапно прекратил свои посещения и заметно загрустил, издали, с почтительностью сверх всякой меры раскланиваясь с Лизой, если встречал на улицах. Редкие караваны идущие из ханств и отводящие душу в наполненном музыкой продажном раю Океана привозили слухи о странных чудачествах Петра Толмачева, провозглашенного святым и исцеляющего больных и расслабленных, от которых Лиза содрогалась. Она вдруг испытала страсть к охоте и стала бродить по белоснежным степям вдоль окаменевшей цепочки верблюжьих следов, где под зимним солнцем юга загорела дочерна, снова расцвела и похорошела, но ничего не добыла. Казаки не обманывались; с собой она брала английскую, нарезную винтовку для снайперской стрельбы, непригодную для охоты на дроф и зайцев, но прекрасно приспособленную только для убийства, и казаки постарше уже стали совещаться, - можно ли карать за убийство соперницы по донскому закону беременную женщину, или надо будет утопить Лизу в бурлящем озере после родов? В первобытном мире чудес людские тайны быстро оббегали дома, и Лиза прекратила свои охотничьи вылазки.
Эта мука ожидания тянулась до Пасхи, когда прямо за праздничным столом для всей станицы Лиза ощутила, что у неё пошли воды, и пьяные женщины потащили её рожать на кухню, где среди дребезжания грязной посуды, сотрясаемой танцами за стенкой, среди криков и песен праздника, никто не услышал её ужасных воплей. В тот же день на белоснежном коне в станицу въехала Ксения, и поселилась в доме Петра Толмачева, учинив там ужасный разгром, изживая дух Лизы.
Роды Лизы были тяжелыми, мучительными и закончились только на следующий день, когда загулявшие казаки уже проснулись среди грязи и разгрома праздника и мучились похмельем. У неё открылось кровотечение, настолько обильное, что испугало женщин до того, что они превозмогли стыд и разыскали Вэнь Фу, но этот эскулап, обвитый своими змеями был пьян до бесчувствия. Но Лиза, наперекор своей тяжелой судьбе выжила снова, и, бледная как Смерть, слабая после мук, прослезилась, увидев крепкую, румяную девочку. Она была неспокойна, то кричала, то плакала, вертела головой и ручонками, теребила грудь матери, пачкала пеленки каждый час и была гораздо сильнее и деятельнее своей матери, обессилившей от потери крови. Лиза пребывала в пьянящей полудреме покоя, приходящей к тем, кто ступил на порог Смерти, рождая ясность и просветление и не спрашивала даже почему её оставили на кухне, почему не отнесут в дом, где рыжеволосая Ксения уже повышвыривала все её вещи и пятый раз перемывала полы, изгоняя будоражащий запах Лизы.
Потом, она наполнилась мстительным, осиным ядом, узнав от женщин, что Ксения беременна, и возликовала, держа на руках Наташу, как она назвала дочь Петра Толмачева, должная ей победу в схватке с соперницей. " Теперь мне не придется тебя убивать, - сказала она Ксении, загородившей её порог дома. - Петр тебя сам выгонит". В ту пору Софийскую станицу придавливали могучие ливневые дожди, под которыми трещали крыши домов, и, спасаясь от их увесистых капель в комнаты людей залетали прекрасные, диковинные бабочки.
А Петр Толмачев искупил свою вину перед Ксенией, обняв её и ни разу не спросив, от кого она беременна и почему. Он знал, что одинокая женщина в Степи беззащитна, но совсем не ведал, что великой истории Азии суждено повторяться снова и снова, потому, что Чингисхан принял свою жену Борте с ребенком после её долгого плена у врагов, и Тамерлан никогда не спрашивал у своей жены, что вытворяли с ней пленившие её туркмены. Истории Азии суждено было повторяться, только теперь её актеры и статисты сменили костюмы и приобрели русские лица, но пьесы остались те же. А все сомнения и муки Петра Толмачева мигом исцелил Якуб, прибывший из Верного и согбенный огромным грузом фотографической камеры и восхитительных дагеротипических пластин, ванночек и бутылей проявителя и закрепителя. Мудрец сиял восторгом, уверенный, что чудодейственное изобретение запечатлевающее время и потоки света на пластинах позволит познать самые темные и непостижимые явления природы, и вдохновил своей верой Петра, а Ксения почувствовала к Якубу непреодолимое отвращение, особенно после того, когда он и Петр Толмачев переворошат весь дом, оборудуя примитивную фотолабораторию и наполнят его едким запахом химикатов. А когда они станут запираться в темной комнате, скудно освещенной мерцающей красной лампой, Ксения вознесет отчаянные мольбы Всевышнему, уверившись, что этот черный старик сбил её Петра на губительный путь колдовства и чернокнижия. В этой затерявшейся в бескрайней Азии станице, напоминавшей о себе миру только музыкой часов и птичьими трелями, не было ни церкви, ни священника, и ослабевшая от беременности Ксения поняла, что она осталась с черными силами колдовства один на один, но решилась бороться за душу Петра, проклиная гурьевские ярмарки и цирк, погубившие хорошего казака.
В перипетиях тревог и мыслей о рождении азиата, и суете обустройства дома, Ксения позабыла даже о Лизе, поселившейся в хибарке у Ильи, престарелого пугачевца, и душой и телом отдалась воспитанию дочери. К ней опять зачастил Океан, забрасывая бесконечные дела в отсыревшем от порочной влаги борделе, и опутывал тихую, скорбную Лизу паутиной нежности и внимания, дарил новорожденной хрустальные вазы и старинные серебряные монеты с чванливыми лицами русских императриц, угощал Лизу восточными сладостями с пряным привкусом специй, был вежлив и почтителен и удалялся ровно в ту минуту, чтобы следующая минута не родила сплетни и пересуды. Под плач и угугуканье бойкой Натальи и воркование целующихся голубей пугачевца, Океан в сумеречных беседах обнажал свою душу, стыдящуюся клейма своего постыдного ремесла, временами ему самого тошного, которым он занялся по воле случая, когда, еще не зная русского языка и ошеломленный городом, устроился от голода вышибалой в бордель, сам еще не понимая в какое зловонное болото он попал. Его тонкая игра знатока женщин разбивалась о волнолом мужественного сердца Лизы, и губила его же самого, заставляя пьяными от запахов весны вечерами приближаться к желанной женщине и бороться за самообладание, когда она снимала его горячие пальцы со своей прохладной руки и охлаждала его строгим взглядом. Возвращаясь в бордель Океан отводил сердце пением, перебирал своих шлюх, утешавших его горячую плоть, но не гасивших душевной жар любви, и в сумерках, в душном мареве после дождя представлял Лизу, которая была совсем равнодушна к полной, мускулистой плоти Океана, и изводила себя тревогой за Петра Толмачева. Она, однажды, не выдержав измучивших её терзаний, неуверенности в проклятом, грозном завтра, ревности и заботе о куске хлеба, все-таки подкараулила Петра Толмачева, возвращающегося с пшеничных полей.
Он, не поднимая глаз перед Лизой, рассматривал случающихся в беззаветной любви кузнечиков под ногами, но, голос его был тверд и спокоен.
-Это моя дочь. Я вас не оставлю. Ребенок не будет голодать, - сказал он.
И, в тот-же вечер Лиза посетила самое большое и красивое здание Софийской станицы, - бордель Океана. Это голубое, прохладное здание совмещало в себе гостиницу для караванщиков, лавку, где торговали всем нужным в пути, от подметок к сапогам и игральных карт до фальшивых ассигнаций, еще было притоном курильщиков опиума, где заведовали набожные, кроткое китайцы, полирующие до блеска статуи Будды в прокуренном зале. Торговля женской плотью процветала. Лиза, морщась от звенящей музыки, прошла через большой зал, где упившиеся караванщики пялились во все глаза на изящную как ящерка уйгурку, танцующую "танец осы", - восточный стриптиз.
Она разыскала Океана в маленькой, боковой комнатке. Он был похож на полную, загрустившую крысу в тюбетейке. Недоумевая, и волнуясь, Океан предложил ей мутного, китайского вина, и был поражен отвагой Лизы.
- Я пойду к тебе Океан, - сказала она мечту влюбленного бордельщика.
И, следующими словами воздвигла между ними внезапную, непреодолимую преграду, разбившую вдребезги сердце Океана.
- Я буду шлюхой в твоем борделе. Когда ты меня захочешь, я буду принимать тебя как всех. Хозяину это можно бесплатно.
- Женщины здесь быстро стареют, - промолвил Океан.
А на следующий день на неё насели. Лиза приняла всех, и приняла так, что на следующий день мужчин стало вдвое больше, а многие караванщики и казаки пришли по второму разу. И опять был праздник, наполнивший зеркальную комнатку Лизы грязным, стелящимся туманом испарившегося пота и напитавшие кислым пороком простыни даже хуже тех, что в прошлом году выбросили стервятникам. Мужчины, с сальными и смущенными лицами, коротали нетерпение ожидания водкой и вином, поджидая своей очереди к Лизе, приход которой наполнил ветром новой жизни пышный, но заурядный бордель Океана, и словно разлил в его аляповатых стенах жидкое электричество, избирательно и волнующе покалывающее в сокровенных местечках мужчин. Утрами, когда шлюхи сметали закисший мусор с ковров и несли в ведрах к роднику грязную посуду, Лиза выбрасывала в общий зал комок постели, и замирала в отдыхе на ковре, безучастная к хмурому, молчаливому Океану, который зачем-то неведомым заходил к ней и скользил взглядом по углам, избегая смотреть на её налитые, истерзанные груди.
Несмотря на всю горечь попранной любви, Океан высоко ценил Лизу, изрядно увеличившую его доходы. Она словно встряхнула его бордель, застрявший в трясине средневековья, и распахнув окна и двери впустила в него вместе с ослепительным светом неба невиданные прежде московские новшества, - европейскую мебель, мягкую и тяжеловесную, и ввела моду на вызывающее пренебрежение шлюх к клиентам, распаляющее мужчин. По её эскизам были пошиты пышные, бальные платья из розового шелка, обнажающие плечи и руки, и, искусным покроем рождающие у мужчин непреодолимое желание заглянуть в вырез платья. Несмотря на дороговизну, все путники устремились в голубой домик, привлеченные новшествами порока, и даже равнодушные, старые и пресыщенные, порой заходили в большой зал борделя, чтобы попробовать какао и невиданных, сладких ликеров, которые Лиза стала заказывать прямо в торговых домах Москвы. Годы спустя она купила у антрепренера Давида Сауловича рояль, и играла на нем часами, скорбя о юности, погубленной в барском особняке Москвы, где её научили нотам, трем языкам, привили манеры львицы света, но не научили самому главному, - как стать счастливой. Она учила шлюх читать и писать, без сожалений расставалась с деньгами, снабжая деньгами вышедших в тираж шлюх и выдавала их замуж за унылых бедняков. Изобретательная, она приглашала в бордель то цыганский хор, то мускулистых борцов, устраивала для скучающих домохозяек интересные вечера, на одном из которых Алексей Толмачев заразился стыдной болезнью. Десятилетия спустя её молодой любовник Петр-второй подарил ей волшебной изобретение, - синематографический аппарат, и прямо на стене её заведения стали показывать непристойные черно-белые фильмы, так познакомив Софийск с воскресшим словом языка призрачных эллинов, - порнография. Она была владычицей борделя.
Океан умер той же осенью, доведенный до отчаяния её телом роскошной, зрелой суки, дающего все и отвергающего своим бесчувствием. Он, однажды, умчался верхом в степь, а вечером взмыленный, изможденный конь привез его обратно уже окоченевшим, с кинжалом в сердце. Лиза сама натерла его сальное тело бальзамирующими кремами, положила на арбу и отправила на родовое кладбище в Западной Монголии.