Якуб появился в доме Толмачевых на исходе лета, когда с тутовника осыпались сладкие, липкие ягоды, противно чавкающие под ногами. Изможденный странствиями по погрязшему в войнах Китаю он заметно постарел, согбенный непомерными знаниями и грузом дагеротипических пластин, привезенных из Шанхая. Несмотря на усталость и подтачивающие его болезни Якуб спешил, потому что Смерть на этот раз увязалась за ним по пятам, и не отставала, по ночам подходя так близко, что он, вслед за Ноем и большеголовым патриархом убедился, что облик её неуловим, а сама она молчалива, и совсем не имеет запаха. По пустынным берегам Тарима Смерть шла за ним след в след, не тревожа шагами струящиеся золотистые пески, она жила с ним в одной лачуге в Нанкине, - столице тайпинов, Небесного Государства Великого Благоденствия, где созидали рай на земле и казнили людей день и ночь. И была рядом в пропахшем трупами Шанхае, где новые хозяева, - офицеры-англичане с лицами обезьян, дрессировали императорских наемников-китайцев как мартышек. Близость Смерти обогатила душу этому старому, одинокому чудодею, избавив его от последней суетности и сиюминутных тревог, и он своими синими, навевающими печаль глазами смотрел сквозь людей и вещи, видя только суть всех предметов. Но его пересеченное, глубокими морщинами, исхудавшее лицо и видавший виды халат говорили что еще его попутчиками были голод и нужда, царившие в Китае. "Что, конец Китаю?", - спросил Петр Толмачев. " Нет, - ответил Якуб. - В его истории такое было не раз, но Китай всегда поднимался. Это вечная страна". От его звучного, серебристого голоса замолкали в колыбелях Наташа и Александр, и, даже, будущий знаменитый шулер, развратник и разведчик Алексей Толмачев, от неизгладимого впечатления его близости замирал в чреве Ксении.
Она, на этот раз прониклась симпатией к старому горцу, зачарованная его мудростью, особенно после того, как Якуб одобрив её идею о хлебопекарне тут же набросал ей чертеж миниатюрной водяной мельницы с винтами Архимеда, которая потом давала муку необычайной чистоты целых девяносто лет, пока в Великую войну ее не разобрали, построив на ее месте снарядный завод. Ксения подкармливала Якуба жирным варевом из мозговых костей и отпаивала сливками, что бы воскресить иссохший, сжавшийся желудок и была расстроена, когда он, не задерживаясь, отправился на вершину горы к драгоценным доскам Ноева Ковчега с их загадочными царапушками. Там, закрепив громоздкую, тяжелую треногу Петр Толмачев и Якуб продолжили запечатление истории человечества в магии уловленного света. Они надрывали себя целыми днями, ворочая иссушенные солнцем неподъемные балки, сыпавшие на них ливнем окаменевших древних мокриц и высохшими икринками. Вдумчиво, без спешки, под руководством Якуба, они терпеливо возились целыми днями с досками, и запечатлевали, и запечатлевали потемневшие рисунки, двигаясь от первых записей-рисунков к сложным текстам финала человеческой истории, а вечерами, под вечный вой ветра на перевале жевали черствый хлеб, запивая дождевой водой и смотрели на огни станицы в далекой низине.
Так они и жили, день за днем, находя под досками то жалкий остаток бронзового ножа, то осколки тарелок, то когти львов или медведей, а то мертвые цветы и гребни с нитями светлых волос, до сих пор пахнущие плесенью. Перед ними открывался мир тесного Ковчега, где все живое мучилось от тьмы и сырости, где люди барахтались в бахроме водорослей, ночами прорастающими с потолка, где у женщин от мук заточения был нарушен естественный месячный цикл и они мучились женскими болями, где был разлит ужас от близкой Смерти, чья тупость была непонятна. Нехорошее чувство, до сих пор веявшее от досок изгонял голос Якуба, как всегда просто и обыкновенно рассказывающего о самом непостижимом. Он уже раскрыл звучание всего непостоянного алфавита Ноя, и, легко читал корявые письмена, воскрешая гулкий и певучий язык патриархов допотопных времен. "Теперь надо понять значение языка", - все повторял и повторял Якуб, поясняя что это первоязык, бывший корнем всех языков мира, и, найдя общность всех мировых языков, он переведет письмена Ноя. Якуб уже установил, что этот язык ближе всего к священному санскриту, и собирался отправиться в Тибет, где в монастырях хранились свитки с наидревнейшими письменами, могущими дать ключ к языку. " Далай-лама такое дерьмо" - вздохнул Якуб, не ждавший ничего хорошего от тибетской монастырской бюрократии. Петр Толмачев истолковал этот вздох на свой лад, и предложил устроить казачий набег на Лхасу, и упокоить далай-ламу на веки вечные, но Якуб только рукой махнул, - не стоит, мол, связываться.
Они, завершив фотографировать, покинули Ковчег на вершине на многие годы. Якуб, сражу же по возвращению скрылся в красных потемках фотолаборатории, куда ему подавали еду, потому что процесс печати и нумерации фотоснимков поглощал все его время и силы души. Петра Толмачева, хандрившего без дел, утешали разглядывания угловатых, космических кораблей на черно-белых фотоснимках, и ласки похорошевшей от ранней беременности Ксении. В сентябрьский мягкий зной в станицу прибыли новые переселенцы, - вооруженные до зубов китайцы. Это были мужчины без женщин, не носившие привычной толстой косы, а распускавшие длинные, косматые волосы по плечам и повязавшие лбы красными повязками. Их привел молодой, свирепого вида китаец Ли Янг, у которого запястья были изуродованы шрамами от кандалов, которые он таскал долгие годы. Это были повстанцы-тайпины, подчиненные своим неведомым планам, вдруг приведшим их за перевал к русским в те дни, когда в Китае назревала решающая битва с императором-манчжуром. Эти отголоски большой войны пробудили суть казаков и отвлекли Петра Толмачева от хандры, - через час все китайские улочки были окружены стрелками, а протрезвевший от волнения Вэнь Фу выступил посредником между залегшими в обороне тайпинами и держащими их на прицеле казаками. Ультиматум казаков был жесткий, - тайпины должны уйти, а если хотят жить здесь, то могут снова прийти с семьями и детьми, но без оружия. Бесноватые фанатики-тайпины оказались благоразумны и через час ушли из станицы, но Ли Янг остался, бросив винтовку под ноги казакам. Он сказал, что ему надо быть здесь, и ему позволили жить, предупредив, что он заложник за все преступления китайцев.
Так назревавшая русско-китайская война была остановлена в полдня решимостью казаков, и в Софийской станицы вновь воцарились мирные времена, счастливые из-за отсутствия гнета властей, и еще тем, что посыпавшие с горных склонов завалы яблок вновь насытили воздух парами фруктовых вин, от которых пьянели даже младенцы в колыбелях. Ксения поглощенная заботой по обустройству хлебопекарни и детьми, которые надышавшись хмельными испарениями стали совсем несносны, убедилась в кристальной, непоколебимой честности кочевников, пришедших из степей, слишком поздно, когда спохватилась что Петр Толмачев пропал из дома. Она обыскала весь городок, превозмогла свое отвращение и ненависть к Лизе, и посетила бордель, подозревая, что хмельной ветер с гор мог туда занести её Петра Толмачева. Но молоденькая шлюха-китаянка с бровями подбритыми как крылья ласточки, успокоила её, заверив, что её мужика здесь не было, и направила в аул казахов. Аксакалы и джигиты обомлели от дерзости женщины, ищущей мужа, которая превозмогла страх быть разоблаченной в убийстве, и направилась к белым юртам. Они разговаривать с ней не стали, но за аулом её нагнали закутанные в белые платки женщины из гаремов и поведали, что её муж был здесь. Слово казахов было сдержанно, - они отыскали Алаколь, забредший со своими непостижимыми тайнами куда-то к Балхашу, и окрыленный Петр Толмачев тут же умчался в степь.
Несколько недель Ксения ходила как неживая. Проникнувшись состраданием Якуб покинул свое затворничество в красной комнатке, уже совсем заросшей паутиной и плесенью, и стал ухаживать за детьми, из-за чего, первые произнесенные ими слова были из реликтового, древнего языка горных ариев, а варан Яшка, пользуясь воцарившемся в доме унынием и всепрощением, облюбовал себе уголок под супружеской постелью. Женщины станицы взялись помогать Ксении по хозяйству, взвизгивая, когда варан вылазил из-под кровати проведать мусорное ведро, и не прекращали обсуждать мужчин, своим бессердечием измучивших всех женщин, наградили Якуба прозвищем Хаттабыч, но они по достоинству оценили его ум, голубые, нестареющие глаза и ловко подвешенный язык, и они же, заставили его бежать в Тибет, когда задумали женить Якуба на чистоплотной, моложавой вдове Варваре, разводившей ангорских коз.
Время убаюкало сердечную рану Ксении. На Рождество распахнула двери маленькая пекарня-лавка, ставшая главной заботой Ксении. Её помощником стал узбек Санжар, унесший ноги из Чимкента от непомерных налогов, две его жены, - Гуля и Куралай, и маленькая сестра Гаухар, ставшая нянькой Александра и Наташи, из-за чего дети, изводившие Ксению выкриками на неведомом ей языке древних ариев, теперь залепетали на узбекском. Ксения взяла их на работу убедившись, что Санжар искусный пекарь и хорошо знает вкусы смуглолицых караванщиков. Она, неожиданно легко, без всяких обычных тягостей и женских недомоганий переносила беременность, и увлеченная доходной хлебной торговлей постепенно расширяла ассортимент, и обустраивала дом, веря, что Петр Толмачев вернется со дня на день. Возвращалось нарядное изысканное убранство, напоминавшее о временах когда здесь царствовала Лиза, - изящные зеркала, красные китайские занавески с черными драконами, тонкая фарфоровая посуда, - все то, что по дешевке уступали караванщики, что бы облегчить подъем на перевал верблюдов, измученных Великим Шелковым Путем. Здесь были и невесомые тростниковые коврики, благоухающие душистыми ароматами Индокитая, и мерцающие ароматическим маслом бумажные фонарики, гаснувшие от забивавших фитили насекомых, и статуэтки женщин и коров, ночами, под пристальными взглядами детей оживающие в лунных тенях и ползающие по дому. Чудеса прямо осаждали. В пекарне замешанное тесто иногда вздувалось таким изощренным рисунком, что открывался человеческий глаз, смотрящий из кадушки. Огонь горел то синими, то зелеными всполохами, просачивающимися сквозь кирпичи печи. Однажды, в январе ночью пошел разноцветный снег, растаявший к обеду радужными лужами, в которых еще долго жила радуга. Вздрагивала земля, лихо жонглируя тарелками, стоявшими на полках. В дом одиноко живущего, нелюдимого казака Юрия Смирнова вечером зашел огромный тигр, сокрушив дверь ударом лапы, и скорее с недоумением посмотрел на побледневшего добела человека, забившегося за простенок русской печи, а потом вылакал молоко из горшка на столе и беззвучно ушел. Ксения разрывалась между пекарней, где Санжар колдовал у вечного огня печи и Александром и Наташей, уже отважно штурмующими стены колыбели, и хватающим Гаухар за десятки тонких косиц, но не чувствовала ни усталости, ни желания спать, и проводила ночи без сна, под уютный шорох январских дождей, пахнущих глиной и холодными камнями. Однажды на рассвете она почуяла прекрасный, волшебный аромат, - нарисованные на тонкой, высокой вазе фантастические цветы источали благоухание, наполнявшее сердце радостным предчувствием.
И верно, утром, решительно открыв дверь в дом вошел косматый, ликующий человек, закутанный в заскорузлую шкуру тигра. Вскрикнув, с плачем, Ксения бросилась на грудь мужа, по одному вдоху идущей от него вони поняв, где он скитался, - Петр Толмачев смердел грязными кошмами, дымом коровьих лепешек, кислым молоком, пах неистребимыми вшами, этими вечными запахами уютного и непритязательно чрева казахских юрт. А шкура тигра источала кислый аромат человеческой и звериной крови.
Ксения обезумела от счастья и рыдала, не в силах вымолвить слова, теперь уверившись что Петр Толмачев её муж навсегда, и никогда её не оставит, и сходя с ума на своих бредовых химерах он все равно будет любить жену и возвращаться в семью, где должно быть мужчине. А Петр Толмачев убедившись что Ксения не в себе от слез и счастья, и разговаривать с ней все равно что с глухим вараном, вывел её на раскисший от грязи двор. И там, сквозь слезы, заливавшие весь мир, и заставляющие где причудливо дрожать и расплываться, Ксения увидела стоящего перед домом толстенького, длинноухого ослика, запряженного в двухколесную арбу, на которой стояла плетенная из метала клетка, в которой, с выражением спящей гусеницы сидел зеленоватый, размером с собаку детеныш дракона. Петр Толмачев все же дошел до конца пути, начатого при основании Софийской станицы и воплотил свою безумную, невероятную мечту в жизнь. Он торжествовал.