Сухо, в отличие от многих предыдущих темниц, где порой булькала под моими ногами скверная вода, быстро превращающаяся в жидкую грязь, ступи по земляному полу ямы всего лишь с десяток раз. Где пахло затхлостью и гнильём. Где с трудом можно было разогнуться в пояс.
В этом погребе можно встать почти в полный рост, только немного пригни голову.
А самое главное - через толстые и широкие доски пола, около стены с единственным на всю большую избу прорубленным в ней окном, днём ко мне проникали солнечные лучи.
Ложился на спину, и так, елозя телом по сухим комкам пыли лежащей поверх влажного глиняного пласта - пробирающего земным холодом до костей, если на нём совсем немного полежать - подползал к мощному бревну нижнего оклада. Ловил закрытыми веками плоские лучи солнца, подставлял под них нос и щеки. Грел лицо, и солнечное тепло разносилось кровью по всему телу.
Только ноги оставались в холоде. Подбирал их под себя, грел, растирал теплыми ладонями.
Благодать...
Если живущее на небесах солнышко нашло меня, значит, и боженька с тех небес видит меня.
Видит, и жалеет.
Меня нельзя не жалеть.
Меня жалеют все.
Даже царь...
Даже бояре.
Хоть в последнее время рядом со мной и появляются только худые, злые бояре. Но и они уж более месяца как перестали драться, а только сквернословят на меня.
А раньше надзирал за мной добрый боярин. Знатной фамилии, в богатом одеянии, с красивой окладистой русой бородой. Был он тучен телом, с огромным, важным животом. Истинный воевода.
Когда первый раз привели меня к нему, то удивлён был я несказанно тому, как может носить на себе человеческое тело такую огромную бочку переполненную мясом и жиром. И представив как бы было мне мучительно двигаться при подобном телосложении, пожалел я его.
Кормил тот боярин меня от себя. Часто сиживал в вечеру с ним за одним столом. Последний раз длань Божия была накрыта невероятно богато для этих мест. Угощали меня заморским вином и иными яствами дальними, дорогими, редкими.
Челядь его в пол кланялась мне.
Но попал он в опалу за своё ко мне отношение, и прислали голодных, не успевших нахапаться молодых. Лихих надсмотрщиков. Выскочек из грязи в князи.
Сегодня, ближе к обеду, отворился погреб и старый седовласый солдат подал огромную миску щей.
Я слышал, как готовился этот простой обед.
Видел в свою щелку, как ранним утром уходил в туман самый зрелый по возрасту из тройки караульных, поминутно опасливо оглядываясь. Отлучился со строгой службы на пару часов. Ушел к ближнему озерцу.
Видел и слышал, как громко радовались двое других охотницкой его удаче, когда принёс тот тучного гуся.
Как кололи дрова. Как ходили за водой. Как по очереди проверяли готовность варева.
Вчерашняя вечерняя трапеза сторожей состояла из одной жидкой похлёбки. Утром была пустая каша, но даже её мне не досталось. Ждал, когда кинут вечером кус хлеба да дадут глиняную плошку с холодной водой.
А тут, горячая наваристая пища с мясом. Такого счастья и представить не мог.
В карауле были ещё два солдата, они настойчиво, а старший в конце и свирепо, крича об общем наказании, отговаривали своего третьего товарища от проявления милости ко мне. Грозились ему страшной карой, железными кандалами.
Но тот спокойною рукою наливал похлёбку в большую деревянную миску, ласково и отрешенно улыбаясь.
Его товарищи увидели ту улыбку и замолчали.
Мне стало ясно, что никто не узнает о проступке этого караульного.
Так улыбаются люди, жертвующие собой ради веры.
С такой улыбкой шел на крест наш Господь.
Меня пожалел мой тюремщик.
Обречённых на смерть пристало всем жалеть.
И я в ответ пожалел его из тёмной ямы, чуя свою смерть.
Насытившись, стал смотреть в щелочку между брёвен на двор. На то, как два товарища моего благодетеля ходят, ещё не остыв от спора, вокруг котла с варевом. И ещё раз забеспокоился - к ночи придёт начальник со сменой, и они могут рассказать о проступке.
Не воспримет начальник миску щей как большое преступление, прикажет высечь. Такое для всех нас привычно. Делов-то, до смерти не засекут.
Самое страшное для человека смилостивившегося надо мной в том, что он общался со мной. Если проведают о нашем разговоре, то о каре за такое даже страшно подумать.
Не просто убьют, замучают.
Пригляделся к лицам ругателей моего благодетеля - грубые, недобрые лица.
Как они будут добрыми, если руки у солдат особой экспедиции в крови жителей множества северных селений оказавшихся на их пути. Тех, кто отказался менять на жизнь доставшуюся от отцов и дедов веру.
Слышал, что пока этот отряд добирался до городка, предали они огню две ближних деревни.
Сколько было таких деревень, не знает никто. Люди праведные веру старую не предавали.
А если и были такие... То, Бог их простит.
Предать же эту нашу веру, мне невозможно... Немыслимо такое.
А я помыслил. Только что.
Самый громкий ругатель кинул взгляд на моего солдатика, что расслабившись, со светлым отблеском душевной радости на лице сидел у затухающего костерка. У старшего из суточного караула мелькнуло что-то на лице, то ли отблеск остатков душевной доброты, то ли отражение взметнувшегося внезапно пламени костра.
Нет, не выдадут. Пусть палачи, но душу дьяволу пока не продали.
Как-то, в самом начале этого заточения, помыслил сделать подкоп и бежать. Облазил весь подпол, вычищая своей одежной углы от пыли и тенёт. Забрался в такие узости, что доступны только крысам. Благо - никогда не отличался дородностью.
Примерил значение этого слова на себя и светло, как от забавной шутки, улыбнулся.
Отыскал несколько щеп оставшихся со времени постановки сруба. Начал ими копать под нижним венцом, по наитию определив стену, что должна была, по мнению моему, как оказалось ошибочному, выходить на окружающий городок со всех сторон близкий подлесок.
Когда в конце ненастного дня заводили в дом, то успел заметить, что две его боковые стены соседствуют с жилыми домами. Лицом изба смотрела на единственную в городке площадь. Значит, за тыловой, как думал я, должен был стоять лес. Спутался, вблизи этой стены делала крутой поворот песчаная дорога, опоясанная с обеих сторон просторным безлесьем.
Не убежать мне по той дороге. А как хотелось...
Подкопал на две ладони и испугался. Представил сам себе как побегу. И понял - поймают очень быстро. По покрытой тонкими кривыми деревцами тундре далеко от погони не убежишь.
Разве что будь я самоедом. И то, без помощи своих сородичей надежды нет. Если только несказанно повезёт.
А поймают, то побьют.
Доложат царю, он станет гневен. Прикажет заковать в кандалы. В них тяжело молиться.
Бывали кандалы на мне. Ох, тяжко.
Подползал к началу подкопа ещё два раза, но уже щепу в руки не брал. Смотрел на вырытую чёрную ямку, воображая себя вне темницы.
Грезил о вольном поле, чистом небе, свежем воздухе.
Мечтал. Плакал. Молился.
̶
Из подпола вывели на утрамбованную множеством ног площадь. Шел, по привычке - из тьмы темницы попадал на свет не раз единый - прикрыв глаза, обмотав голову хламидой. Поэтому страж справа вёл меня за руку. Некрепко, и показалось даже ласково, взяв под костлявое плечо.
Стоял караул из десятка солдат.
Что-то читал офицер.
Я его не слушал.
Мне давно стали неинтересны их речи.
Я не стал бы слушать и царя, будь он на этой площади.
Это я могу и должен говорить. А они, повинны меня слушать.
Устало и безразлично смотрел на происходящее. Догадывался - меня сейчас убьют.
А я не боюсь. Я знаю - меня там ждёт мой бог.
Виселица без верёвки, и нет рядом никого. Значит расстреляют. По мне так это проще, и должно быть, не так больно.
Представил, как большая грубо изготовленная ленивыми руками подневольного работника пуля войдёт в моё тело и содрогнулся.
Понял.
Нет - представив, познал:
- Боль будет пусть краткая, но такая, что пронзит грудь. Затем распространится в голову и руки. Будет мучить тело пока не отойдёт душа. Боль будет ужасная, нестерпимая.
Тупой, изрезанный рёбрами наката цилиндрик из тяжелого свинца может попасть в голову. Тогда, наверное, умру сразу.
Но так не хочу. Как можно допустить такое.
В голове все мои думы, моя выстраданная всей жизнью мудрость. Нет...
Набегает свора черноризных.
У одного в руках книга нашей совместной веры.
Они убьют меня за веру в общего бога.
Но убить им меня нужно как-то по-своему. Так, как давно у нас не убивают.
Так убивали, принося человека в жертву до принятия истинной веры.
̶
На песчаном взгорке проступает из тумана с болот необычный сруб. Размером меньше чем ставят для избы. Разве что для бани.
Он сложен из тонких неошкуренных жердей. Нет ни пола, ни крыши. Вход без дверей.
Никто не собирается навешивать двери на проход. Это пока непонятно для чего вырезанный проём в стене. Рядом с ним аккуратно сложены получившиеся при его выпиливании обрезки брёвен.
Возле нелепого сруба два моих единоверца. Они замучены пытками, безъязыки, но не сломлены.
Мой привод они воспринимают как констатацию факта. Только тщедушный телом - он сух как я, но на немного выше ростом - урчит горлом, выплёвывая изо рта вместо слов страшные звуки. Они как сгустки спекшейся крови.
Ныне безгласый - считавшийся совсем недавно краснословом божьим - в миру православном известный чернец.
В нём и сейчас пылает вера во Христа. Он светится от счастья умереть со мною вместе.
Второму уже всё безразлично. Он сам себя соборовал.
Он верит - если бы не я, то казнь бы не состоялась. Я для него - причина казни. Я ему не люб. Но сносит моё присутствие так, как всегда сносил тяготы жизни. Стеная и терпя.
По очереди, меня последним, заводят в сруб.
Привязывают верёвками, продевая их концы в большие щели между наскоро сложенным кругляком, к покрытым неотесанною корою стенам.
Я вижу такое строение в первый раз. Так не рубят даже загоны для скота.
Угрюмый единоверец привязан к левой стене от меня. Восторженный мой товарищ, с правой стороны.
Слышу, как шуршит солома, которой обкладывают стены снаружи.
Вход заделывают теми обрезками, что лежали с ним рядом. Прокладывая между ними слой влажного мха. Зачем так делают, не понимаю. Может, чтобы держались, не развалившись до времени.
За стенкой слышу переговоры поджигателей - это не слуги царю и вере. Это обыватели городка.
Раздаётся треск горящей соломы.
Дым заволакивает моих товарищей. Привязанный слева закашлялся и умолк.
Перестаёт шевелиться сидящий справа. Их застилает дым.
А вокруг меня волчком вихрится ветер, разгоняя удушливую воздушную серость.
Я не боюсь.
Сейчас мои путы перегорят. Я рванусь из всех сил и легко их порву.
Перескочу через горящую стенку.
Под завесой дыма убегу.
Как убегал не раз.
Меня не начнут ловить сразу. Поимку назначает царь по прошению патриарха.
Смотрю на путы. Это тонкие, но очень прочные морские верёвки. Надёжные узлы, незнаемой мной вязки. Не могу понять, как можно их развязать. Разве что зубами. Попробовал, подавшись к рукам головой и шеей. Не дотянулся всего-то с пол руки. Привязан я так, что не добраться мне зубами до кистей.
Сквозь щели меж жердей яростно бьёт огонь.
Но горит только внутренняя древесина.
Кора деревьев покрылась черной коркой и не горит.
Веревка между жердями обгорела так, что больше тоже не поддаётся горению.
Мне не вырваться.
̶
Мой Бог встретил меня.
Он улыбнулся каждому пришедшему со мной.
Угрюмый, посмотрел на него покойно... И пошел своею дорогой.
Восторженный, посмотрел с великою надежной... Но понял всё и сразу. Ему путь указали светлый.
И лишь ко мне он подошел, нежно и печально улыбаясь, но и не грустя громко.