Мальчишка прозванием Иуда сказал усталым вечером - его схватили и заточили в узилище на рынке.
Сказал - недоговорил. Увидел по глазам - знает больше, на языке слова готовые - только спроси - раскрыть переполняющую его сумрачный ум тайну. Такую тайну, что порождённая ею кипучая эмоция - почуял, что в ней сокрыто нечто звериное - вздыбливает, подобно герою пращнику, его хилую грудь.
Прочитал по беззвучно двигавшимся губам - захвачен он единственной мыслью, которая - впрочем, как и всегда - не сформирована окончательно, сидит в глубине сознания, окружённая тёмной непробиваемой скорлупой недоразвитой души. Там рождаются и погибают все его мысли. Там бесследно пропадают полученные им знания.
Передёрнуло от злости - почему сказал так поздно?
По тому, как выговаривал слова, понял - он знал давно, он знает больше, он горд собою. Желает похвалиться, не знаю только перед кем - да пред тобою, сейчас-то не юли - но боится.
Всегда недолюбливал этого приёмыша. Да, был он услужлив и старателен. Но, понял я с первого взгляда - самостоятельно он жить не сможет, всегда будет нуждаться в опеке.
Необходимо узнать, с чем связано это длительное утаивание случившегося. Почему всё-таки сказал, не утаил от меня знаемое, это понятно - меня боится до отрицания себя.
Если не расскажет в подробностях всю правду - то вытрясу силой. Попытается отмолчаться, как делал всегда - тряхну так, что черная душонка вылетит, пусть даже навсегда, из этого худосочного тела.
Но, сейчас не до него.
Потом, потом...
Сейчас надо...
Надо, надо... Да что же это такое... Никак не могу прийти в сознание. Надо...
Бежать! Надо бежать...
Бегу от паники качаясь словно пьяный. Вниз с холма. Не выбирая дороги. Задыхаясь. Боясь куда-то не успеть.
Останавливаюсь на берегу, ищу брод...
Брода нет. Мост далеко.
Прыгаю с невысокого, не более моего роста, обрывистого берега в небольшую речку. От боязни угодить в омут затаив дыхание, перехожу медленный мутный поток. Замочив одежды по пояс только потому, что оскальзываюсь несколько раз на покрытом растительной слизью дне и от этого припадаю на колени. Пару раз спотыкаюсь о круглые камни, испытывая каждый раз боль в пальцах ног. Выбираюсь на противоположный берег, цепляясь руками за кусты высокой речной травы.
Трава режет руки, но они грубы от труда и упрямо сминают болотные лезвия. На двух пальцах правой руки, в местах сгиба, появляются маленькие беспокоящие ранки.
Не это сейчас главное. Не страшны раны на руках, страшны порезы на совести.
Он ушел ранним утром. Ушел не попрощавшись.
Впрочем, так уходил всегда в последнее время.
Да, ни к чему сейчас обманывать себя...
Видел! Видел отчётливо, пускай через полуопущенные веки - как он тихо, стараясь никого не разбудить, встал и пошёл. Спустился в утренний туман.
И, не был добр мой последний взгляд, направленный в его согбенную спину.
Вчера вечером он так ответил на мой вопрос, что подумал я - стал он мне вечным врагом. Сейчас понял - нет, не враг он никому.
Это учитель, преподал сокрушительный, уничижающий урок распоясавшемуся ученику.
Да. Задал я по неразумению своему подлый вопрос.
И, сказал бы он мне, как всегда говорил нам на наши глупости до этого, указав, где мы не правы и в чём наша ошибка.
Но, сказал Он, сверкая очами и дугою выгнув грудь, смотря прищуренными глазами не на нас, а в себя:
- Да! Я, иудейский царь!
Словами этими он показал нам, что по силам ему любая ответственность. Что может он надеть оковы, пойти на муки и на смерть исходя из своего понимания веры и утверждая тем веру свою.
А нам, не способным в то время принять страдания за веру, слова те были приговором.
Все мы - ученики его, слышавшие те слова, сразу и без сомнений постигли их предназначенный лишь нам, знавшим его и его учение, смысл.
Нам говорил Он, бывшим в тот час подле него, и более никому.
Мы поняли давно, и твёрдо знали - никто из нас до самой, почти всегда мучительной смерти не усомнился в том, да и по младости ума к ученью не способный, предавший его ученик пред своею скорой смертью понял - власти земной желать Он не способен.
Мальчишка, приблудившийся к рыбацкой артели нашей, вздрогнул от слов тех как от удара.
И, надо бы было мне призвать этого невежду и объяснить духовный, а не земной смысл произнесённой фразы. Но, был я в этот миг ответом тем на мой вопрос раздавлен.
Потом, дела житейские отодвинули смутную тревогу в душе.
И вот бегу...
Бегу задыхаясь, разрывая сердце.
Тяжело - мощное, дебелое тело не рождено для бега.
Бегу ночами столько лет...
И понимаю - бежать придётся мне до смерти.
В предательстве обвинят меня.
Жить с этим я смогу. Как с этим умереть.
Я, в последнее время ссорился с ним столько раз, что и не сосчитать.
Человек, переполненный проповедью - к труду не способен.
Я устал от его проповеди и ради жизни плотской людей наших начал выживать Учителя, высмеивая его слова.
Община должна тяжело трудиться ради пропитания людского каждый день.
Иначе - слабые умрут.
Чтобы доказать, что не я предатель - я должен быть с ним рядом даже в пытках.
Предать на смерть я не способен. И, докажу это себе и всем.
Докажу тем - что умру вместе с ним.
Сейчас бегу в узилище его, желая рядом быть в последний час.
Кожаные сандалии размокли от речной воды.
Моё движение вверх, по тропе среди могил.
Мокрые подошвы скользят по глине. Ноги становятся от усталости непослушными, разъезжаются.
Оступаюсь с тропы много раз; поскользнувшись и не в силах остановить движение, наступаю - ужасаясь - на могилу устроенную безрассудными могильщиками вплотную к тропе; два раза падаю.
Становятся грязны мои одежды.
Бегу...
Бег не быстрее шага.
Осталось преодолеть шесть метров крутого подъёма, чтобы попасть на окружную дорогу.
Разбегаюсь, взлетаю метра на четыре, но ускорения разгона не хватает. Останавливаюсь, желая отдышаться. Чтобы принять устойчивое положение упираюсь размокшими рёбрами подошв в землю.
От головы до полотна дороги совсем недалеко. Нужно опасаться удара воровской дубиной по голове. В последнее время в окрестностях города по ночам начала наводить ужас на всех шайка лютых разбойников.
Я готов схватиться голыми руками хоть с тремя вооружёнными палками, но в том положении, в каком стою - способен только отступить.
Опять бегу... Опять топчу могилу... Серы одежды от песка и тины...
По окружной дороге идёт дозором городская стража. Встают напротив того места, откуда вор меня ударить мог.
Стражник, вооруженный коротким копьём, глядя сверху мне в лицо, громогласно вопрошает:
- Не ты ли ученик того, кого схватили мы сегодня?
Охватывает панический, первобытный страх. Слова вылетают без раздумий, без малейшей запинки:
- Нет, я не ученик Его. И я не знаю их.
Отступаю в ночь.
Бегу...
Бегу. Ступаю на могилу. Мокры одежды от воды и пота.
Тропа всё та же. Но, уже светло как ранним утром. Преодолел дорогу окружную. Стража у ворот...
Стражник заступает путь. Вопрошает:
- Ты друг его?
Привычный страх пред властью.
Уже открываю рот для произнесения обыденного и ожидаемого, рокового в этот день для меня слова, когда приходит понимание - отказываешься от того кто был твоим другом и кто любил тебя.
Страх преодолим, лишь только б захотеть.
Обречённо, почти догадываясь о непоправимом, утверждаю:
- Я! Его не знаю.
Бегу-бреду...
Качаюсь от усталости. А больше от переживаний. Иду-хромаю по залитой солнцем торговой площади.
Рынок.
Здание стражи.
Выходит старший стражник. Заинтересованно заглядывает в лицо мне; с ироничной ухмылкой, посмотрев в глаза и разглядев, не сомневаясь в трусости моей, уже презрительно вопрос бросает:
- Ты старший и любимый из его учеников?
И в третий раз...
Наклонив низко голову от стыда и покорившись; ощущая приближающуюся неизбежность; окаменев лицом и телом от осознания своего ничтожества; почувствовав в безвременном оцепенении, как совесть пару раз толкнулась пульсом в камень рёбер и пропала - отвечаю:
- Нет... Я, не пьетро.
Напрасно дал ты прозвище такое мне. Я - не камень...
Спешу уйти. И, сотрясает тело ещё не ранящее душу воспоминание о том, как он мне светло улыбаясь говорил - предашь меня три раза за день.
Не принял, посчитал его слова за мелочное оскорбление после очередного спора. Отворачиваясь, даже усмехнулся, предавая неверием более чем в третий, а то и весь десяток раз. И думая, что на этом и закончатся предательства мои.
А дальше только оправдание себе, чтоб можно было жить:
- Из узилища на рынке его перевели в охраняемую солдатами тюрьму. А наш народ, и значит я, властей и тюрьмы боится так, что невозможно мне к ней подойти.
- Его казнят. Мне не спасти его. А умерев с ним вместе я не оставлю на земле того, кто сможет учение нести. Остальные слабы. Ведь, бежал к нему лишь я один.
Он приходил.
Красивый и молодой.
А я сидел развалиной в ближайших катакомбах, где присмотрел место для своего погребения.
Помолчали.
О чём можно нам говорить. Всё давно сказано и понято. Понято уже и мной.
Слова молитвы о прощении готовы были слететь с моего языка. Но он только ласково улыбнулся и, ни к чему стали слова.
Он простил. Простил давно.
Он не мог не простить. Он просто не умеет не прощать. Он умеет не прощать всех, но прощает каждого.
Он может только отвернуться.
Он пришел. Он не отвернулся от меня.
А большего мне не надо. Мне не надо его прощения, я хочу быть рядом с ним.
Пусть даже не прощённым...
Хоть собакой у дверей его дома.
Чувство вины не покинет меня никогда.
Ноги давно перестали слушаться, стали подобны увитым синими прожилками двум беломраморным колоннам. Хожу с трудом, тяжело опираясь на посох.
Сегодня не смог сам встать с постели. Спустился в катакомбы с помощью прислужника.
Слышу шаги - это идут за мной.
Идут вдвоём. Один остановился на лестнице. Затих.
Сейчас самое удачное время для выдачи меня - вокруг никого нет, окрестности всегда пустынны в это время. Никто не увидит, как выведут меня и отдадут на суд и казнь.
Две недели назад власти потребовали отдать меня им в руки, пригрозив в случае укрывательства гонениями не только этой общине, но и другим, близким к ней.
Неделю назад старейшины общины совещались. Решили - отослать меня в привычные для нас скитания, в которых общины наши мне будут предоставлять лишь временный приют. И то - впрочем, по вполне понятным причинам, боясь предательства - лишь на несколько дней. Это в моём-то возрасте.
Я отказался - хождения по странам имеют смысл только тогда, когда молод и здоров. Когда есть чему учиться, или ещё способен чему-либо учить.
Вчера совещались второй раз - решали вопрос выдачи властям. Убоялись осуждения соплеменниками, и открытого решения не вынесли.
Но, после совещания уединились двое старейшин для тяжёлых переговоров. Они имеют реальную власть и силу, а не только - как иные из избранных в круг вождей - житейскую мудрость и знание заветных правил. Их решение было однозначно - благоденствие общины выше установленных предками этических правил.
Жду.
Жду, но, уподобившись несмышленому мальчишке, в глубине души надеюсь - не осмелятся.
Впрочем, проблему могут решить и по-иному - ударить по голове камнем на ведущей из катакомбы лестнице. Объяснив смерть неудачным падением ветхого старика.
Как же хочется в моём возрасте умереть спокойно в постели.
В молодости справился бы с двумя. Да и сейчас, почувствовав опасность, смогу достойно драться.
Но, смогу ли определить момент опасности. Стал так стар, что уже главная мысль при вставании с постели - как бы удержать равновесие, а основная задача при ходьбе - лишь бы не упасть.
Недавно узнал способ, как можно значительно сократить по времени мучения на кресте. Этот способ был бы неприемлем для меня молодого. Но, старику послужит.
Ходить уж не могу. Но точно знаю, что этой ночью я побегу.
Беги Пётр, беги... Пока бежишь ты, пускай он предан уже всеми, но ещё жив. Беги Пётр. Пока бежишь ты, ты жив во мне. И я бегу с тобой...