Мать описала действие лекарства. При превышении установленной дозы всего лишь в три-четыре раза начиналось угнетение связей между внутренними органами. А затем связи разрывались. Печень, сердце, легкие и все другие составные части организма начинали работать сами по себе. Не получая информации от системы кровоснабжения сердце успокаивалось, сердцебиение постепенно затухало. Легкие, перестав получать сведения о потребности кислорода, обленивались, их мышцы расслаблялись, объем перекачиваемого воздуха уменьшался. Количество кислорода в крови падало, становилось недостаточным для нормальной жизнедеятельности. Но, команда легким о его нехватке от мозга не проходила. Мозг, из соображений самосохранения начинал экономить ресурсы, замедлял свою деятельность, засыпал. Человек постепенно, незаметно, не испытывая, должно быть, мучений, умирал во сне.
Для лучшего впитывания желудком лекарства, таблетки покрывали сладкой оболочкой. Это послужило причиной некоторого количества детских смертей. Поэтому, собрав статистику о практике применения лекарства, пилюли начали покрывать несладкой глазурью. Мне достались таблетки из старых партий.
Пузырёк завис в пространстве. Мой взгляд, после поворота головы в сторону дверей, сфокусировался на держащих его за крышку пальцах. А затем пальцы разжались. И, погремушка со сладкими бусинками метнулся в сверкающую черным ситцем пропасть кармана. Старое дедово пальто, отданное нам за ненадобностью, висело на длинном гвозде, вбитом в дверной косяк.
Мне было уже пять лет, подставить табурет к двери и извлечь из глубокого кармана сулящий развлечение сосуд не составило большого труда.
Правда, оказалось необходимо делать несколько попыток. Чтобы добраться до дна кармана, пришлось привставать на цыпочки на качающемся табурете. Первый, неудачный раз, погрузил руку по локоть, но добыча соскользнула с кончиков пальцев.
Был я в те годы, при осуществлении пакостей, исключительно ловким и до вредности упрямым мальчуганом.
Во второй раз, оценив перед этим возможность падения, и посчитав последствия от него пустяковыми, опыт ударов о землю был уже весьма достаточным, вытянулся в струнку и засунул руку в черную глубину матерчатого мешка по плечо. С подставки не слез, а спрыгнул. Чуть не упал, присев при гашении инерции короткими ножками до пола, и даже ощутимо прикоснувшись к нему нижней частью спины.
Таблетки мне были не нужны, их сладость особо не привлекала. Однако, другого занятия в запертой комнате не находилось, как не шнырял до этого глазами по сторонам. Кровать, табурет, пустой стол и ни одной игрушки.
Вначале пососал одну покрытую сладкой оболочкой таблетку. Выплюнул на пол.
Затем положил в рот две. Их тоже выплюнул. Потом, заложил маленькой ладошкой пригоршню.
Выплевывать их уже не стал. Поленился. Просто проглотил.
Отвлёк от начавшего надоедать, но продолжаемого машинально, занятия, не приносящего к тому же насыщения пустому желудку, здоровенный черный котище по кличке Тишка. Мой единственный тогда друг.
Я посчитал бесчестным не угостить голодного товарища.
Он вёл себя возбужденно, сильно тыкался мордой в кулачок и отбегал. Как будто, поняв своё бессилие злобно - мяукнул, и, словно напуганный чем-то приближающимся, стремглав скрылся в заставленном столом углу.
Пока ходил за Тишкой, подсовывая ему под нос сладкое угощение, теряя маленькие оранжевые кругляшки и тратя время на поиск, сначала таблеток, потом вконец запропастившегося кота, появилась слабость.
Шатаясь, дошел до заваленной тряпьём кровати;
с трудом залез;
лег, лицом вниз.
Провалился в нечто похожее на сон.
Это был не обычный сон, когда, закрыв глаза, погружаешься в темноту.
Глаза закрыл, но чернота ночи не закрыла взор.
Стояла в глазах блеклая желтизна.
Желтизна пронизанная, подобно трещинам на стекле, коричневатыми прожилками.
Цвет перед глазами заменился на серый.
Очнулся смотрящим на себя сверху.
Маленький мальчик в теплых штанишках с начесом. На ножках вязаные двухцветные носки. Их связала бабушка из белой шерсти. Только она не умела вязать резинку, и соседка довязала верхнюю часть из шерсти коричневого цвета.
Пожалел не себя, а носки. Совсем новые, не успел их поносить. Так хотелось.
На ребёнка смотрел отстранённо, как на утерянную данность.
Душа приступила к отторжению от тела.
Слегка печалясь, пожалел о том, как быстро кончилась жизнь.
Ведь можно было в этом теле прожить ещё хотя бы три десятка лет. Пускай и меньше.
Повернуло без понуждения лицом к верху. Потянуло к небу.
Замер в изумлении перед потолком. Уверенный в невозможности его преодоления.
С лёгким интересом и слабым удивлением, спокойно и безвольно, смотрел, как мерно делались прозрачными внутренняя перегородка, затем левая стена дома, потом потолок.
Зависнув во времени, от нечего делать взялся рассматривать образовавшуюся структуру стены. Доски, а дом был построен из сборно-щитовых панелей, определялись как более насыщенные цветом, серые как мыши бруски, менее прозрачные по сравнению с прорехами между ними.
Поразило то, что нет заполнения пространства между досками двух перегородок, в котором должен был находиться утеплитель. С удивлением отметил насколько велики щели между брусками.
Неспешно, как будто я, подобно надутому газом, привезённому из города и по истечению времени уже начавшему терять летучесть воздушному шарику летел к нему, приблизился скат крыши. Преодолел покрытую шифером крышу не задержавшись. Материальное вещество перестало быть для меня преградой.
Увидел ближайшие деревенские дома. И ярко голубое, чистейшее небо над ними.
По восходящей траектории, быстро преодолел двести метров расстояния над картофельным полем, лежащим между комнатой и соседним деревенским домом.
Взмыв птицей высоко, оказался перед крепкой стеной насыщенного синего цвета, отделяющей от небесной выси. От иного пространства.
Некоторое время всматривался в стену. И наконец, после того как несколько раз от скуки отвлекался на раздумье, неожиданно увидел изъян в идеальном по красоте исполнения барьере.
С небольшой части плоского неба, немного правее от меня, содрали синюю краску. Образовалась сплошная, в виде мазка огромной кистью, рана. Цвета сукровицы.
Словно, когда, катаясь на велосипеде падаешь, и при этом сдираешь с коленки верхний слой кожи. Смотришь, оценивая рану, на выступающие через поры, похожие на жидкий жир капли. Рана не до мяса. Крови нет, но больно.
Потянулся к разрыву и остановился, пытаясь заглянуть в портал.
Увидел только останавливающую, чуждую желтизну. Граница по бокам и впереди была. Но, чем она была, из чего состояла, я разобрать не сумел.
Цвет не давал возможности понять, что предо мною, что кроется там. Там, куда не стремился, но шел.
Неожиданно, перед моим безразличным взглядом жёлтая преграда начала не отталкивать меня, а пузырём набухать вглубь неведомого.
Пузырь внедрился совсем не далеко. Даже не посчитал нужным продвинуться в его середину.
И я, и всё окружающее меня в небе замерли надолго.
В странном месте я оказался после настолько резкого движения плотью души, что не заметил перемещения. Представилось воображению - будто воздушный шарик взорвался.
Раз, и стою перед другой, но уже невидимой преградой. Придумалось, как созданной из непрозрачного стекла.
Портал не закрылся. Спиной ощущалось оставшееся сзади живое пространство:
- Синее небо над маленькой долиной; зелёная земля; прекрасно различимые деревянные домики внизу. Утопающие в грязи, проложенные по глинистой земле улицы; неприглядного вида дома из почерневших брёвен.
Оглянулся, и взгляд с удивлением отметил как сейчас, сверху, всё это смотрится непривычно чистенько, ярко, красиво. Словно игрушечное.
Попытался определить, что за преграда стоит передо мною и как её преодолеть.
Пространство цвета блеклой желтизны наплыло сзади, закутало, как в кокон из паутины.
Ещё чувствовалось за спиной то покинутое, недавнее. Оно томило, тревожило, тянуло к себе.
Так чувствует спиною своё оставляемое жилище, отправившийся в дальний путь странник. Родной дом так близко за плечами, всего-то - обернись и вернись.
Однако, уже пора забывать радости этого дома. Необходимо начинать привыкать жить дорогой. Пора взваливать на плечи её тяготы и невзгоды.
Кокон из жёлтой плаценты рассосался, начал не спешно стягиваться с головы. Потом освободились плечи. Тягучая, отчужденная материя тряпьём упала к ногам. Истлела в прах.
Передо мною всё та же непрозрачная стена. А за спиной уже не бытие, а морочная пустота.
Стою. Пытаюсь найти решение непонятно почему и зачем возникшей проблемы.
Забор можно преодолеть, поднырнув под него в лазейку снизу, или обойти его в поисках прохода. Его можно перепрыгнуть. Перескочить возвышающуюся на неопределимую высоту, ползти по скользкой стене даже не помыслил.
Поднял взгляд, но тут же опустил. Сил не было смотреть вверх. Где-то высоко стена заканчивалась. Но, стоя рядом с ней в упор, увидеть её верхнюю часть оказалось невозможно.
Преграда не была каменной. Она была плотной, сплошной, гладкой, без малейшего разрыва.
Как будто сотворена не из материала, а из уплотнившегося воздуха.
Первоначально представилась созданной из прочнейшего стекла, затем, недолго, похожей на высокий деревянный забор из брёвен, и уже окончательно присочинялось - в виде крепостной стены с встроенными в неё через большие расстояния тонкими, отдалённо похожими на шахматные фигуры, пустыми, заброшенными башнями.
Обходить не хотелось, не было ни желания, ни сил.
Преодолеть запретную перегородку могли помочь злость, ненависть, жажда мести, яростный порыв к богу...
Любое сильное чувство.
Ничего такого не было.
Были бессилие и пустота внутри.
Да, было ещё детское упрямство - вы отгородились от меня, а я всё равно сделаю так, как хочу. Сделаю вопреки вашей воле.
Возможно от безысходности, пришла идея о подкопе. Но, чем копать. Завис в раздумьях.
Пока размышлял о возможных способах преодоления препятствия - начались едва заметные изменения в окружающем эфире.
Пришла уверенность - преграда должна исчезнуть сама.
Взглядом иллюзиониста дырявящего деревянную доску стола упёрся в стену.
За преградой появились два здоровенных мужика.
Я их не увидел - почувствовал, ощутил ментально, узрел третьим глазом.
Странным образом привиделся, пригрезился, примерещился квадратный стол на четырёх ножках, за который те двое уселись. Такой, только покрытый зеленой парчой, стол выставляли на сцене деревенского клуба при проведении праздничных мероприятий. Видел один раз, сидя на коленях матери.
Начали общаться между собой.
Говорили громко.
Не говорили, а орали.
Слов невозможно было распознать.
Это не было внятной речью. Это был противный, бесящий непонятностью, каменной плитой до дикой боли давящий сверху на голову и плечи бубнёж.
Под воздействием невыносимого крика, болезненно пульсируя, кровь начала бить сверху в темечко. Затем, оставив мозг в покое, она стала стучать в черепную коробку изнутри.
Напряг мышцы головы, стараясь не слышать дикий гвалт.
Странным образом я начал понимать то, о чём говорили эти два могучих хама.
Накануне гуляли мы поутру с соседским мальчиком Сашкой. Сашка привёл меня в центр нашего конца деревни, откуда начинались все дороги, где находилась пожарная станция.
К пожарке была пристроена конюшня. Сашка, гордый знакомством с конюхами зашел в ещё не чищенное после ночи помещение. Я наблюдал за происходящим стоя у распахнутых ворот.
Два конюха только вернулись с завтрака. Один из них был психически больным человеком, проходящим трудовую терапию. Второй, мало чем отличался от первого. Разговор их был громким. Они не говорили, а кричали друг другу.
Впрочем, такую манеру общения я сейчас могу оправдать тем, что деревенские кавалеристы не желали оказаться позади спящей лошади.
Они шутили. Помощник подначивал конюха, тот с матом отвечал. Смысл шутки был предельно примитивен. Юмор на уровне пола. Нет, выше. На уровне того, что лежало толстым слоем на давно не метеном полу конюшни.
Психобольной, так их называли в деревне, отвечая на злую подначку сексуального характера - большинство деревенских шуток связаны с инстинктом размножения - предлагал совершить своему товарищу с его любимой лошадкой тот же акт, что был им исполнен поутру с женой.
Подобно конюхам, эти, уже видимые мною двое за начинающей терять затуманенность преградой, горлопанили о чём-то подлом.
До меня дошел смысл последней фразы. Стоящий справа с ехидной, мерзкой улыбкой на лице сообщил своему приятелю подробности, предшествующие моему появлению в этом месте.
Парой коротких предложений раскрыл глубинную суть произошедшего. И объяснение было настолько оскорбительно для меня, что породило во мне жгучую обиду на горлопана. Я обиделся не на сказанную правду, а на то, как она была сказана.
Проорав о причине смерти, он поставил позорное клеймо на мою душу. Любой попавшийся мне здесь взрослый вынужден был бы меня пожалеть.
И, конечно, у некоторых из них жалость будет лицемерная, с подленькой, порожденной гордыней радостью - я долго прожил, а этого убили быстро. Да, ещё так подло.
Мне не нужна никакая жалость. Даже жалость чистая, святая.
И, не нужна мне божья жалость. После такого, молиться Богу - чушь.
Сказал бы этот тихо, и, возможно, всё осталось тайной. Пускай неполной, знаемой лишь здесь находящимися сейчас.
Пусть всё сказанное им соответствует случившемуся! Но, говорить обо мне таким тоном. Произносить подобным образом любую, пусть неприятную самому рассказчику, гадость. Да ещё находясь рядом со мной. Орать, разбрызгивая слюни, о том в лицо ребёнку!
Был бы я взрослее, взял бы в руки топор и разогнал всю эту вашу конюшню!
Тогда в нашей деревне было модно с топором в руках бегать мужикам за своими бабами.
Появился третий.
Он пришел стремительно и тихо. Приблизился по серебристому, светлому пространству слева сверху.
Эти двое, почти синхронно повернулись к нему. Стояли на вытяжку, как солдаты перед командиром. Но был для них он чем-то намного большим.
Смотрели на Пришедшего предельно почтительно. Радуясь самой возможности узреть.
Тот, познавший суть произошедшего хам начал рассказ о моей истории. После первой фразы подошедший с светлой стороны бросил на меня тревожный, взволнованный взгляд. Затем повернулся к рассказчику, желая узнать подробности.
Мне надоело стоять перед стеной. Двинулся влево, желая найти обход. Препятствие не меняло плотности и высоты, лишь становилось всё прозрачнее.
Устал. Понял, что не смогу обойти преграду.
Обессилел. Остановился. Расслабился, намереваясь отдохнуть отдых и поразмыслить.
Мысли витали рядом, но в голову не приходили. И, встрепенувшись резко от понимания бесплодности умственной работы, я, наперекор всему, упрямо потянулся вверх.
Видимо получилось.
Не заметил, как очутился в сером пространстве.
Потом почувствовал под ногами почву.
Справа тянулось тёмно-серое, присыпанное пылью взгорье в виде вала. Оно хоть и походило на горный хребет, но представлялось при желании преодолимым.
Тратить силы на подъём не хотелось. Холмы и седловины были пустынны, безжизненны, безводны.
Слева лежала затянутая серым туманом пропасть.
Она, я твёрдо был уверен в этом, вела туда, откуда я пришел. Подходить к ней посчитал опасным.
Обрыв пугал падением, страшил возможностью не приземлиться, заблудиться в воздушной мути навсегда.
Стоял на узкой серой долине, расположенной между покатым валом и бездной.
И взгорье, и облачный туман слева, и мрачная долина тянулись от меня вдаль. Затем пропадали в серой дымке сулящего беду миража.
Там чудилась печаль.
На почве лишенной сущности пустыни не виделось следов. Материя пространства была мертва, выжженная взглядами неисчислимого количества прошедших здесь мертвецов.
Это не было дорогой.
Это был путь.
Я знал, куда он меня ведёт. Я знал, что все попавшие сюда до меня прошли по нему.
Особенно не хотелось встречаться со стражей у входа. Они могут повести себя как те двое грубиянов, могут начать насмехаться, указывая на то, как быстро закончилась и нелепо растратилась, преподнесённая ими в качестве подарка жизнь. Они могли и начать сочувствовать, жалеть, пустить слезу. А это приведёт лишь к агрессии с моей стороны. Пока способен драться.
Мне драться не хотелось.
Постараюсь обойти и тех, кто шёл сюда передо мной и только что дошел. Кто может в это время находиться пред местом долгого пребывания. Оно предназначено большинству. За редким исключением.
Я, знаю кто и что они, и что сюда пришедших ждёт. Но свидание с попавшими сюда, в сей миг, находясь в унизительном состоянии, вызывающем лишь презрительную жалость, мне неприятна.
Не хочу. Мне будет нехорошо. Я не желаю развлекать своей трагедией смотрящих на меня, иль видеть в их ещё смотрящих глазах, пускай и честную, печаль.
Просить я больше не желаю. Выпрашивать! Когда не стерлась ещё память.
Немало времени должно пройти, чтобы забыть такое.
Сейчас мне тягостна любая встреча.
С любым из них.
Долго стоял я в тоске.
Лежащий на кровати, далеко внизу, на ещё досягаемой планете мальчик стал безразличен. Я шел по смертной пустыне не мальчиком пяти лет от роду, я воспринимал себя зрелым Человеком. Субъектом, хранящим частицы памяти не только о потерянной недавно жизни, но и о большем.
Был я самим собой.
Своей сутью.
Тем, кто уже был там. В конце угрюмой долины. Кто знает всё, или почти всё.
Кто знает, что ждёт его впереди пытка безысходным и безмерным ожиданием.
Кто уже испытал муку абсолютного одиночества.
В ком убивали память временем.
Отринув жалость и надежду;
Оставив лишь в попутчики печаль;
Пустился в путь-дорогу.
Прошагал немного.
Слева, из пропасти, оттуда, где уже так далеко была деревня, ощутил давление чужой мысли.
Вздрогнул. Отринул ментальное понуждение так, как при жизни реагировал на удар по телу.
Мысль затихла. Видоизменилась. Чистая мысль, без эмоций, похожа стала на ласковое предложение.
Тот, третий, Пришедший в светлом одеянии, тихо посоветовал вернуться.
Не было сказано ни слова. Всё произошло так, как будто разговаривал сам с собой, как будто чужая мысль стала моей.
Проникла идея в сознание ненавязчиво, не настаивая, а со слабым удивлением от возможности того, что существует вариант решения иначе:
- есть возможность продолжить уже начатую жизнь, зачем же вечно ждать другую.
Детская обидчивость - вы со мной так, тогда я... - заставила сделать ещё с десяток шагов по долине между бытием и небытием.
Остановился, пытаясь обдумать возникшее изменение в наступившем после заключительного предложения положении своего дела. Оглянулся через левое плечо...
И, повернулся.
Очнулся в своей кровати. Перевернутым на спину. Рядом стоял человек в белом халате. Знакомый врач, сосед по лестничной площадке.
Предложение вернуться, исходя из факта множества последующих встреч с ним во снах, исходило от Пришедшего, единственного, кто в странном видении выказал сочувствие ребёнку.
Я перестал обижаться на них всех.
Детская обида помнится, но прощена. Со временем я догадался - Они не понимают кто стоит пред ними - ребёнок, не успевший пожить, разве что не совсем младенец, или дряхлый старик, если он не выжил из ума.
Тот, пожалевший и предложивший жить, часто снился мне. Особенно в детстве и юности. Потом, с взрослением, реже, с периодом в года. Был я в тех цветных снах рыцарем и легионером, идущей на заклание жертвой и воинственным божеством, личностью из записанных в религиозных текстах событий. И крест тащил. И мучался на нём.