|
Во дворе раскрасили солнцем серые стены, у помойки привычно собрались завсегдатаи, роют счастье в позитиве начала дня, собирая улыбки с окружающего. Какой солнечный покой наступает, когда думаешь, что цвет улыбки - цвет колодезной воды, вкус улыбки - вяжущий вкус рябины, запах улыбки - запах грибов в ивовой корзине. На душе прозрачно и хорошо. Hо об этом почти никогда не думаешь просто так. А говоришь еще реже. Потому что это никого не касается. Все равно, что пересказывать сны... А они здесь, в написанном подсознанием наспех, удивительно раскрашены. Красок этих нет ни в сером небе, ни в бедной природе, ни в реденьком свете чего-то с неба поблескивающего. Не убогость дня рождает цвет под веками - много в мире убогих юдолей, длящихся и в снах. Hе красками, но мыслями о красках пропитано это место домыслов. Кто-то налил по горло в этот город литературы ярчайшие сны, что сбываются через раз и по пятницам.
А сегодня воскресенье!
Само собой сойдет ниоткуда божественное сознание чудесного.
Я верую в полет букв, господи аз-веди, я вижу пролетающего над ползущими строчками Будду знаков препинания, я чувствую как Магомет, забираясь на гору повествования, зрит простор написанного. Сливаясь воедино, пляшет свой танец всевышний на барабане жизни написанного, шаманя к воскрешению небо и землю, воду и острова любви на ней!
Вот идет по тротуару переулка Лидия Степановна. Она погружена в обычное свое дурацкое глубокомыслие. Достает из сумки банан, и неторопливо сама с собой рассуждает, немо шевеля губами, что Антон-де Павлович Чехов, не-дай-бог-пожалуй-чего-доброго, был германо-австрийским шпионом, ведь последними словами, которые произнес он перед смертью, были: "Ихь штербе" - "Я умираю". "Hет, - думает Лидия Степановна , - фон Книппер-Чеховой не по зубам вербовать классика. Вероятно, Антона Павловича подменили двойником на Сахалине или по пути туда-обратно". Счетовод-товаровед Лидия Степановна удивляется прыти галдящих вокруг воробьев и, обходя лужу, словно невзначай роняет на асфальт у дома, где живет герой моего сна, банановую кожурку. Колготки на суховатых икрах Лидии Степановны забрызганы капельками грязи. Они как звездочки отвлекающие внимание сна от главного, поблескивают нечистым, и начисто вычеркивают ее, Лидию Степановну, из сна. А вот дворник Гриша - циник и полиглот. Он знает три основных европейских языка плюс португальский и латынь. Григорий уверен, что лучшие слова, какие можно сказать о любви, звучат так: "Лучиков пошел на улицу, а Анечка подошла к окну и стала смотреть на него. Лучиков зашел за угол и стал мочиться. А Анечка, увидев это, покраснела и сказала счастливо: "как птичка, как маленький"". Эти слова написаны на обоях его комнаты, над кроватью. Гришка метет тротуар у дома, где живет герой моего сна, который еще не появился, который появится позже. Метла брызжет в прохожих жидкой грязью. Банановая кожурка не нравится дворнику, он сметает ее за поребрик, едва не налепив на замшевый ботинок спешащего господина. Подметая тротуар, Григорий, разумеется, думает, что занимается не своим делом. Мысль весьма чреватая мышью, взращенная расхожим заблуждением, будто человек выползает в слизи и крови из мамы для какого-то своего дела. Hахальство-то какое... Метла и Гришка исчезают, как кириллические юсы, куда-то за предел сознания, в архетип, в коллективное бессознательное, что ли, - не помню, что за чем. Они сделали свое дело.
К тротуару мягко подкатывает черная волга. За рулем сидит некто, при первом взгляде напоминающий колоду для - хрясь! - разделки туш, т.е. вещь грубую, но в своем роде важную. Однако если остановить здесь скольжение взгляда хотя бы до счета восемь, то на три колода станет шаловливо надутой предохранительной резинкой, на пять - выковырянным из колбасы кусочком жира, а к концу счета - соринкой в глазу, которую и не разглядеть вовсе, а надо просто смыть.
Мой герой, Павел Васильевич Ровный, вынимает соринку из глаза, смотрит, прищурившись, на солнечные зайчики, веселящиеся на серых стенах помойки. Сейчас произойдет что-то важное, что-то очень значимое и ценное, ради чего весь этот сон зачат. На поручень с шумом садится ворона, воробьи с всплеском негодования разлетаются, и, Павел Васильевич, восторженно ступивший на грань между сном и явью, поскальзывается на банановой кожуре за поребриком.
Проснувшись, Павел долго трет разволновавшийся сном глаз, потом лениво потягиваясь, идет на искрящейся аромат яичницы, что готовит ему Лида. Утро пахнет счастьем и возможностью продолжения сонного видения. Он видит знаки оного повсюду: чистая рубашка выглажена, чистый белый лист располагающе смотрит на него с рабочего стола, карандашик острым кончиком иронично улыбается ему в прищуренный глаз, кончик рассказа, вынырнувший на мгновенье из сна, цепляется за сознание, и Павел Васильевич с осознанием всего во всем пишет это эссе.
Первые строчки весьма располагающие:
Во дворе раскрасили солнцем серые стены, у помойки привычно собрались завсегдатаи, роют счастье в позитиве начала дня, собирая улыбки с окружающего ... |