Олейник Станислав Александрович : другие произведения.

Первопроходцы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
   Станислав Александрович Олейник.
   В романе, который предлагается читателю, изложенные события не претендуют на действительность. Они сугубо личное видение автора на те далекие времена. В основу его положены услышанные еще в школьные годы рассказы деда по материнской линии Никифора Бутакова, - потомка казака отряда Ермака, Афанасия Бутакова, обосновавшегося в деревне Горы, под острожком Осой. Рассказы уважаемого многими поколениями выпускников местной школы пятидесятых-шестидесятых, учителя истории, фронтовика, Масленникова Федора Трофимовича.
   В части 2-й романа использованы материалы уральских исследователей по Ижевско-Воткинскому восстанию 1918 года, С.К. Простнева и А.Г. Ефимова. Фамилии персонажей, упоминающихся там, подлинные.
  
  
   ПЕРВОПРОХОДЦЫ.
  
  
   "...Все прошло, превратилось в легенду,
   Но ведь были и эти года!
   Как хотелось, что знали об этом,
   Наши дети и внуки всегда!
   Не любить и не знать свое детство,
   Свою родину, корни свои...
   Значит, жить, мимоходом, без сердца,
   Просто так.... с пустотою души..."
   Автор.
  
  
   Часть 1.
  
   ... Начало 16 века...
  
   Урал издревле притягивал к себе русских людей. Дремучие леса, полные рыбы, глубокие озера и бурные реки, горы прятающие в себе драгоценные металлы и сказочной красоты камни, манили своей неизведанностью и первозданностью.
   Уже в Х1-Х11 веках, в эти края устремилась Русь.... Шла она глухими горными тропами, еле приметными лесными дорогами, плыла на легких лодках-ушкуйках, по рекам, озерам...
   Летописи и по сей день, сохранили сведения о ватагах новгородцев, промышлявших на Урале пушного зверя, и выменивавших у "чуди белоглазой", - так называли они местное население, - меха на железные изделия.
   После падения независимости Новгорода, Москва не только наследовала его уральские владения, но и существенно их расширила. Московские рати шли уже не просто на Урал, а стремились дальше, за его пределы, - в Сибирское царство.
   Сухопутный путь был очень тяжел и не безопасен. И только ликвидация в середине ХV1 века Казанского ханства, открыла на Урал, и дальше, в Сибирь, более удобный и короткий путь по двум великим рекам, - Волге и Каме...
   Летописи утверждают, что первопроходцами земли Уральской были братья Калиниковы, которые еще в 1430 году основали в Прикамье город Соль Камскую, открыв там добычу соли, и дав тем самым, начало горному промыслу. В 1483 году на Урал пришел с ратными людьми князь Федор Курбский, который, поднявшись по реке Вишере, и перейдя Уральские горы, покорил Пелымское княжество, одно из крупнейших мансийских племен. Покорив это княжество, он, спустившись по рекам Пелыме и Тавде, оказался со своим войском на Сибирской земле, так тогда называлась территория в низовьях реки Тобол.... В 1455 году епископом Питиримом была предпринята попытка "крестити ко святей вере чердынцев", так называли тогда коренное население земли пермской. Попытка оказалась неудачной. Питирим был убит вогулами, которые активно сопротивлялись принятию христианства. В1462 году епископ Иона предпринимает повторное крещение чердынцев. В этом же году в Чердыни был основан Иоанно-Богословский монастырь, при котором был заложен первый на Западном Урале христианский храм - деревянная церковь Иоанна Богослова.
   Летописи также говорят, что важную роль в освоении земли Уральской, сыграли купцы-вотчинники, братья Строгановы. Появились они на Каме в 1488 году. Выходцы из разбогатевших поморских крестьян, они, со свойственной им сметкой и хваткой, основали не реке Вычегде город Соль Вычегодскую, построив там солевые варницы.
   Появление в Прикамье братьев Строгановых, сыграло большую роль и в крестьянской колонизации Урала. В 1558 году Анике Строганову и его преемникам, Иван Грозный пожаловал огромные владения по рекам Каме и Чусовой. Заселяя эти земли крестьянами, Строгановы развивали на них земледелие, солеварные, рыбные, охотничьи и рудные промыслы.
   Но их стремление идти дальше, в Зауралье, к сожалению, натыкались на вооруженные отряды местных князьков, - осколков некогда могущественной Золотой Орды. Эти пришлые с юга военно-кочевые образования, жестоко эксплуатировали местные племена. И видя в заселявших уральские земли русских людях неминуемую гибель своего владычества, объявили им войну.
   Устранить это зло, и тем самым открыть в Зауралье и дальше в Сибирь, поток русской колонизации, история предначертала довольно многочисленному отряду волжских казаков под предводительством атамана Ермака. И первыми, кто привлек на ратную службу Ермака и их казаков, были купцы Строгановы. Это они начали строить вдоль водных и сухопутных путей крепостцы - сторожки, вокруг которых и стали лепиться пока еще совсем малочисленные крестьянские поселения. Именно отсюда, с земли Уральской и начал свой поход Ермак, по рекам Чусовой, Сылве, а потом и дальше, через хребет, волоком в реки Тагил и Туру, а там и в бескрайнее царство Сибирское.
   Именно в эти времена впервые и упоминается казачий сторожок, прилепившийся на левом берегу Камы. И прозван этот сторожок был ордынцами за его неприступность, - Осой...
  
   Митька проснулся от негромкого стука в дверь. Спал он на полу, в сенцах, на старом дедовском тулупчике, в котором тот, еще в царствование Василия Ивановича Шуйского, ходил с новгородским ополчением спасать Москву от Тушинского вора. Не открывая глаз, пошарил рукой, нащупал рубаху, подтянул портки и быстро поднялся. Отодвинул засов, приоткрыл дверь. На крылечке стоял его закадычный друг, погодок, Федька. Увидев его, сразу все вспомнил. И то, как вчера на берегу Волги договаривались со Строгановским казаком плыть в далекий Урал, и как потом отреагировал на это его отец.
   Митька провел рукой по лицу, кивнул, и, приоткрыв дверь, вернулся в сенцы. Быстро оделся, звякнул дужкой бадейки, забирая ее в руку, стянул с гвоздя утиральник, подхватил ковш и босой вышел умываться во двор. Федька, поигрывая прутиком, дожидался друга, присев на бревно возле сарая.
   Родительские дома, в которых проживали два друга, стояли соседями. Разделял усадьбы невысокий, потемневший от времени забор. Дома эти были обыкновенными избами пристанской слободы. Отличие от других все же было. Они относились к тем немногим, что топились по - белому, печью с трубой, а не по-черному, как в курных избах, где печи были без труб, а дым выходил через особую дыру под потолком, который назывался дымником.
   Затянутые бычьим пузырем оконца, на ночь закрывались ставнями. Дубовая дранка, покрывавшая крыши, давно почернела от времени. На кривую улочку выходили частоколы заборов с растрескавшимися от старости воротами и покосившимися калитками. За жилой избой стоял сарай, за ним конюшня с навесом. За хозяйственными постройками огород, небольшой сад, черная баня. Чуть дальше, на отшибе, кузня, где Митька помогал отцу. Федька же, помогал своему отцу по торговле, в небольшой скобяной лавке, на пристанском рынке.
   Митька обмылся, вернулся в избу, через некоторое время вышел и присел рядом с другом на бревно. Помолчал, пошмыгал носом, и только потом, покосившись на Федьку, спросил:
   -Ну, че, баял с тятькой?
   -Угу, - гмыкнул тот, - а ты?
   -А вот, - загнув на спине рубаху, показал он три широкие полосы.
   -Плеткой? - гыгыкнул тот.
   -Неа, вожжами...
   -Ну, тебе, паря, полегше.... Меня плеткой отходил.
   -Ну и че он баял?
   -Кто, тятька?
   -Ну, а кто ж? - Митька испытующе посмотрел на Федьку.
   -Баял нето.... Пошел де я в него, а потому все равно сбегу...
   -Значит пустил!? Осклабился в широкой улыбке Митька.
   -Угу. А тебя?
   -Меня тоже...
   Оба друга вскочили на ноги и радостно смеясь, стали бутузить друг друга кулаками.
  
   А началось все три года назад, когда Митька и Федька были еще четырнадцатилетними отроками...
   ...Митька всегда жил, словно на горячих углях отцовской кузни. Будто какой-то бес сидел у него на загривке и не давал ни минуты спокойной жизни. На какие только проделки не толкал его этот бес. То заставлял забираться на кровлю пожарной каланчи, где потом, дрожа от страха, ждал, когда его оттуда снимут стрельцы, еще более перепуганные, чем он. То на спор с мальчишками, заявлял, что может переплыть рукав Волги, до небольшой песчаной косы на самом быстром месте. То соблазнял бежать в лес охотиться на медведя. И ладно бы сам. А то всегда подбивал на эти проделки своего дружка, соседского мальчишку, Федьку. А сколько плеток получал за все эти проделки от своего отца, - угрюмого, неразговорчивого кузнеца Акима Замахая, об этом могла, наверное, только рассказать его спина, и то, что находится ее ниже.
   На слободе порой подтрунивали над угрюмым кузнецом, удивляясь, в кого у того пошел пострел-сынишка. И только когда, взрослея, Митька стал обретать обличие своего отца - коренастую, крепкую фигуру, кудреватые темно-русые волосы и орлиный нос, разговоры эти постепенно затихли. Но в кого пошел его сын характером, знал только сам Аким. А пошел Митька характером в свою мать, красавицу Марфу, - любимую жену кузнеца, которая на всю слободу славилась своим неугомонным смешливым характером, за который и полюбил ее на всю свою жизнь Аким.
   Друг же Митьки, Федька, тот наоборот. Статью пошел в дородную, высокую мать,- тетку Пелагею. А характером в отца, дядьку Ивана, - спокойного, уравновешенного и сметливого хитрована, средней руки лавочника - торговца скобяными изделиями, многие из которых поставлял ему для продажи кузнец Аким Замахай. Отличие между молодыми людьми было еще в том, что Митька грамоте учился сам, а Федьку учил грамоте и счету, старенький, давно ушедший на покой, какой-то дальний его родственник по матери, - дьякон Филарет.
   И хотя парни были дружны едва ли не с пеленок, настоящими друзьями они стали три лета тому назад...
   ...Причалили в то лето к пристани струг и две барки. Шли они до Астрахани. Пока заделывали, а потом конопатили трещину, полученную стругом от топляка, мальчишки успели познакомиться с его командой, казаками. Вечерами крутились они нам берегу у костров, слушали рассказы о далеких неизведанных землях, казачьей вольности...
   Струг и барки уплыли дальше, вниз по Волге. На них уплыли и казаки, а рассказы их о неведомых царствах, запали им в душу навсегда. Дали тогда Митька с Федькой друг другу великую клятву, повидать эти царства.
   Все вокруг для них казалось наполненными дыханием этих далеких, неведомых и дивных земель. Им казалось, что они уже в вольной дружине Ермака, идут с ним через каменный пояс Уральских гор и бьют хищные Кучумовы орды.
   Готовились они почти целый год. Весной, как только сошел лед, они тайком от родителей отчалили на взятой у отца Федьки одной из четырех лодок, и поплыли вниз по Волге, ибо знали, что где-то там, у Казани, и есть устье реки Камы, которая и приведет их в те, неведомые земли.
   Путь мальчишек не страшил. С собой у них была парусиновая палатка, позаимствованная в амбаре отца Федьки, был старенький самопал, утащенный Митькой у своего отца Акима. Изрядный запас зелья и свинца. Были два топора, ножи, украденные Митькой в кузне. Запаслись они и изрядным запасом продуктов, зимней одеждой, рыболовными крючками и небольшим, трехсаженным неводом, чтобы, было чем добывать рыбу. В случае опасности надеялись спастись от нечисти молитвами, и в помощь ей взяли иконку Пресвятой Богородицы.
   В Нижний Новгород они вернулись на лодье, плывшей откуда-то с низовья Волги. Случайно заметив на одном из островов дым костра, плывшие на судне торговцы, решив, что там промышляет какая-то рыболовецкая артель, решили разживиться у ней рыбки.
   Свежей рыбкой, их действительно накормили вволю, но оказалось, что вместо рыболовецкой артели обитали на острове два бесстрашных подростка. Осмотрев добротно сработанную землянку, седобородый кормщик, узнав, что подростки вдвоем в ней зимовали, что лодка их потоплена топляком, ошарашено схватился за голову:
   -Жаль, что я не ваш тятька. Всыпал бы я вам плетей! Зареклись бы навеки своевольничать! Вы хотя бы вспомнили о своих родителях! Ведь вас, поди, дома-то давно уже оплакали...
   ...Дома, конечно же, были плети, и материнский плачь, и отцова гордость, что растут у них настоящие мужики. Упреков друг другу их отцов, что кто-то из сынов сманил другого, не было. На радостях, выпив медовухи, они еще долго судачили о своих отпрысках, их смелости, решительности, и только потом, успокоенные, тихо разходились по домам.
   Казалось бы, все давно позабыто. Но вот, в Нижнем к пристани причалили два струга. На берегу прибывших встречали почти все жители посада. А то, как же, - струги то от самих Строгановых, с далекого Урала. Сновали вездесущие мальчишки. Были здесь и повзрослевшие Митька с Федькой. Из четырнадцатилетних мальчишек, они превратились в крепких широкоплечих парней. И хотя им было немногим более семнадцати, выглядели они на все двадцать.
   Впереди встречавших стоял плотный, среднего роста и окладистой бородой, лет пятидесяти человек. Это был известный в Нижнем Новгороде купец Воробьев. Он же был в этом городе и представителем Строгановых. Рядом с ним стоял дьяк Дерюгин, присланный самим воеводой Третьяковым.
   Уж кто-кто, а воевода то знал о могуществе и богатстве купцов Строгановых, хотя и худородных, но всегда, из поколения в поколение, начиная с Ивана Грозного, находящихся на виду российских самодержцев. Он знал и о богатом Сольвычегодске, - столице Строгановых, стоявшей при впадении реки Усолки в Вычегду. Ему было известно и то, что Строгановы занимались не только солеварением, но и то, что они добывали на своих землях серебро, железо и медь. Они торговали хлебом со многими русскими городами. Вывозили товары и в заморские страны. Вели выгодную торговлю и в Сибирских землях. Драгоценные меха, шли не только в государеву казну, но сбывались, как русским, так и иноземным купцам.
   Обширный двор Строгановского ставленника на Нижегородщине, купца Воробьева, находился неподалеку от пристанских причалов. Во дворе темнели два огромных амбара, рубленных под одну крышу, и выходивших прямо к реке. Правее, шли жилые купцовы хоромы, гостиный двор. В гостином дворе, - лепились парная баня, поварня и несколько погребов для мясных и рыбных товаров. А все вместе, это представляло собой огромный рубленный из крепкого леса квадрат с крепкими посередине дубовыми воротами.
   Ярыжки и судовщики выгружали со стругов товар. Вокруг с пищалями на плечах прохаживались сторожковые казаки. От причала до двора, и снова назад, доверху наполненные, двигались одноконные и двуконные телеги.
   Погода благоприятствовала людям. Сверкавшее на чистом небе солнце, словно нехотя бросало свои яркие блики на спокойные воды реки. Редкие облака медленно плыли на север.
   Стол в хоромах купца Воробьева ломился от яств. Пироги были и подовые, и с осетриной, и с грибами. Была и зайчатина, и телятина отварная с барашком, и много другой всякой всячины. А про икру и вина, и говорить было нечего.
   На почетном месте сидел сам воевода Третьяков. По правую его руку, хозяин, рядом атаман Ершов. По левую, - государев дьяк Ярлыков и приказчик Строганова, - Ножовкин
   Пили ели, гуляли весело. Поздно ночью, воевода и дьяк с богатыми подарками разъехались по домам. Уральским же гостям, купец Воробьев отвел гостиный дом.
   Покуда строгановский приказчик Тимофей Ножовкин с атаманом охранной казачьей ватажки Ефимом Ершовым гостевали у Воробьева, помощник Ершова десятский Гришка Бутаков, оставив на стругах охрану, гулевал со свободными казаками в пристанском государевом кабаке.
   Прослышав, как гулеванят в кабаке казаки, народ, чтобы посмотреть на них, лез друг, на друга заглядывая в окошки. Ворота кабака широко открыты, - заходи, кто хочет. В кабаке в основном казаки. Кафтаны перепоясаны широкими кушаками, через плечи, на широких кожаных ремнях висят кривые татарские сабли. На головах высокие мохнатые шапки. Теснота, давка. За прилавком, здоровенный, с огромными кустистыми бровями и поросший бурым волосом, ручищами, целовальник. На посаде гуляли слухи, что он бывший варнак - убивец.
   На заваленных закусками столах, - штофы, оловянные кубки. В углу, с почерневшими от времени ликами, иконы. Перед ними лампады. Шум, гам, ругань. Ловкие людишки шмыгают промеж столов с казаками, торгуются, о чем-то договариваются, бьют по рукам...
   Днями Митька с Федькой помогают своим родителям по хозяйству, а вечерами, порой до поздней ночи, пропадают на берегу Волги у костров с казаками. Раскрыв рты слушают сказы про вольные уральские земли, про удалого атамана Ермака Тимофеевича. Особо близко ребята сошлись с казачьим подхорунжим Григорием Бутаковым. Казаку нравились смышленые и не по годам крепкие ребята. Смотря на них, он вспоминал свою молодость, отца, который ушел с Ермаком воевать Сибирь, так и не дождавшись рождения, его Гришки, своего сына, а, узнав, что три года назад эти ребята, будучи тогда совсем мальчишками, отважились в далекое путешествие в неведомые царства, проникся к ним с большим уважением.
   Вот тогда-то все и произошло.... Ребята попросили дядю Гришу взять их с собой на Урал...
  
   Вечер был тогда тихий и безветренный. На берегу, как всегда, горели костры. В котлах варилась уха. Рядом, на рогожных подстилках, сидели и лежали захмелевшие казаки. Кое-где звучали песни. Небо было синее, звездное. Митька с Федькой сидели на бревне у костра и хлебали из котла стерляжью уху. Вот тут-то они и решили поведать бывалому казаку про свою давнюю мечту.
   Бутаков казалось, не обращал никакого внимания на их взволнованную сбивчивую речь. Он продолжал молча хлебать ушицу. Но вот, наконец, оторвался от котла, огладил живот, облизал деревянную ложку, и, обернув ее тряпицей, сунул за голенище мягкого козлового сапога. И только потом, огладив рукой черную бороду, посмотрел на ребят, и усмехнулся:
   -Оно конешно, робята так, но атаман Ершов, похоже, будет не согласный. Родители-то ваши на посаде заметные людишки, а вы ишо отроки.... Вот получите согласие родителев, тогда и сказ будет...
   Сколько помнил себя Антип Замахай, он всегда жил на посаде около Волги. Перебрался сюда на жительство еще при Иване Грозном, его прадед, который и открыл тогда у себя кузнечное дело. И дом, в котором жил сейчас Антип со своим семейством, переходил от отцов к сыновьям из поколения в поколение. Достраивался, перестраивался, обновлялся. Казалось все шло, как решил Господь. Любимая жена подарила ему двоих сыновей и дочку. Старшего Митрия он уже видел преемником своего кузнечного ремесла, спрос на который всегда был у посадских людишек. То, что произошло с Митькой и сыном соседа Федькой Дребезгой три лета тому назад, уже как-бы позабылось. Но вот, на тебе, - оба недавно признались, что хотят плыть с казаками на Урал, а там может и повидать другие земли. И он, Антип, и его сосед Петр, с сынами провели соответствующий разговор. И по-хорошему говорили, и по-худому.... А что толку-то. Уперлись оба, и все тут. Крутые оба характером, и Антип, е его друг Петр, но видать и сыны были им под стать. Пришлось смириться. Коли порешили, - все равно сбегут...
  
   Солнце на это утро выдалось ярким. Недаром был воскресный день. Антип был хмур. Недавно, как вчера состоялся сговор его и соседа Петра с атаманом казачьей ватажки Ершовым, который согласен был взять их сынов с собой на Урал, но только с их, родительского благословения.... Пришлось дать то благословение...
   Антип сидел на лавке у открытого окошка и невидяще смотрел на порхающих по веткам черемухи воробьев.
   Тихо подошла Марфа и позвала к столу.
   Обедали в горнице. За столом сидела вся семья. Не было только Митьки. Хлебали щи из кислой капусты, жевали жирную баранину, ели овсяную кашу. Теплый ржаной хлеб лежал посредине стола на деревянном резном блюде. Антип, прижав краюху к груди, всем отрезал по куску, - кому побольше, кому поменьше. Ели неторопливо, чинно.
   -Антипушка, - слезливо вдруг всхлипнула Марфа, - что с Митькой-то теперича будет, ведь пропадет окаянный, а?..
   Антип поперхнулся, натужно закашлялся и грохнул по столу огромным кулаком.
   -Цыц, ворона! Раскаркалася! - выкрикнул он между приступами кашля, и, глянув на рассыпавшуюся по столу соль, прикрикнул на сидевшего напротив младшего сына Гришку:
   -Чего рот-от раззявил! Соль подбери! Она больших денег стоит!
   -Вот те и вырастил сынка, - в растерянности подумал он о Митьке, - отца родного не чтит.... И горько вздохнув, поскреб мозолистой ручищей подстриженную лопатой рано начавшую седеть бороду.
  
   Базарный день был светел и весел. В сладком ряду бойко шла торговля пряниками. Напротив торговали соленьями, сливами, вишнями и медом. Прилавки рыбного ряда были завалены. Тут можно было купить все, - и язя, и щуку, и стерлядку, и осетра с белугой.... А про икру и говорить было нечего. Полные бочки, - бери, не хочу. В лавках купца Воробьева подманивали своей шелковистостью и теплым блеском, привезенные с Урала Строгановскими людишками, меха.
   К помосту, что стоял в центре рыночной площади, ярыжки купца Воробьева подкатили две бочки с вином. На помосте поставили стол, стул. К столу поднялся присланный воеводой молодой дьяк, и, крикнув тишины, стал читать царский указ о наборе вольных людишек на Урал, на казачью государеву службу. Кроме того, дьяк объявил, что для крестьянского поселения Сибирский приказ разрешил выехать на Урал трем молодым бездетным семьям.
   Прочитав указ, дьяк сел на стул, и хмуро насупив брови, стал вглядываться, в притихшую было толпу. Рядом, поигрывая темляками сабель, стояли, перебрасываясь репликами, казачий атаман Ершов и его помощник, подхорунжий Бутаков.
   Федька было, дернулся к помосту, но Митька, перехватив его за рукав рубахи, хрипло, давясь, прошептал:
   -Погодь немного, пошто первыми-то...
   -Ладно, нето, - согласился Федька, и оба в великом смущении стали ждать.
   -Пиши меня! - Расталкивая толпу, к помосту пробился молодой, лет под тридцать, здоровенный мужик. Одет он был в старый потертый зипун, из под которого выглядывали заплатанные портки. Огромные ноги были обуты в непомерно большие лапти.
   Притихшая толпа враз зашумела, заговорила.
   -На Урал хошь? - стрельнул из-под лохматых бровей на мужика дьяк.
   -А пошто нет?! - мужик хлопнул шапкой об землю.- Мне хоча куда.... Хоча и в царство Сибирское!
   -Ну, коли так, - лицо дьяка посветлело улыбкой, - поди, выпей вина за здоровье государя нашего Михайла Федоровича.
  
  
  
   Казак стоявший около бочки, зачерпнул из нее ковш вина и подал его мужику. Тот взял ковш, крякнул, перекрестился и, поднеся раскрытому средь густых волосьев рту, медленно стал пить.
   Стихнувшая толпа изумленно смотрела, как молодой богатырь опустошает содержимое огромного ковша. И когда вино было выпито, все вокруг сразу загалдело, зашумело.
  
   Дьяк подозвал Ершова и что-то ему сказал. Ершов слушал, кивая головой, и улыбался. Затем протянул мужику алтын и спросил:
   -Зовут-то тебя, паря, как?
   -Гераська.
   -А по прозвишу?
   -По прозвишу-то? - мужик почесал пятерней в затылке, и волосатый рот его ощерился улыбкой. - Да покуль был Зайцем.
   И выражение лица мужика, и то, как он произнес эти слова, вызвали в толпе неудержимый хохот.
   Дьяк вписал мужика в свиток, и только тогда строго спросил:
   -Небось, беглый?!
   -Вот те Христос, не беглый! - шумливо закрестился Гераська, - все знают в слободе, что я подрабатывал ярыжкой на пристани, спроси вон у прикашика купца Воробьева, - махнул он ручищей, куда-то в сторону берега.
   В защиту мужика из толпы раздались выкрики:
   -Знам Гераську! Вольной он, сирота!
   -Ну, коли так, - дьяк усмехнулся, - поплывешь, паря, на Урал...
   Последними дьяк вписал в лист Митьку с Федькой. На вопрос, сколько им годков, зная, что выглядят на все двадцать, те так дьяку и ответили.
   Три молодые семьи охочие на поселение в далеких землях, нашлись тут же, на площади. И их обличие, и одежонка, и котомки в руках, - все говорило, что все они пришлые, и наверняка беглые. Догадывался об этом и дьяк, но допросов чинить не стал. Видел он и то, что две бабы были на сносях. Однако дело он свое знал, и все три пары вписал в свой лист. И теперь никто не мог объявить на этих людей свои права. Обжаловать его действия можно было теперь только у царя. Ну, а кто у царя-то обжаловать будет...
   На следующий день, с утра, все двадцать новобранцев, столько набрал на государеву службу атаман Ершов, были поверстаны в казаки. А после того, как волосы у всех были подстрижены в кружок, их повели к одному из амбаров купца Воробьева. Каждому тут была выдана казачья одежонка, вручены сабли, пищали, копья, бердыши.
   Будущим же поселенцам, были выданы деньги, и все, что необходимо было на первое время на новом месте.
   До отплытия оставалось три дня. Судовщики и ярыжки загружали струги всем необходимым для долгого путешествия. Отдельно грузили бочонки с зельем и свинец. Ядра складывали у пушчонок, в специальные корзины, отлитые пули для пищалей, которые были в холщевых мешочках, клали вместе с зельем и свинцом, в специальных каморах на корме струг, под палубой.
   Новоиспеченные казаки были поделены на два десятка, в каждый из которых атаман Ершов назначил десятского из бывалых казаков, которые и проводили с новобранцами занятия по ратному делу.
  
   По небу плыли озолоченные солнцем легкие белые облака. На тихой воде покачивались готовые к отплытию струги. Провожали "уральцев", едва ли, не всем городом. В церквах были отслужены молебны. После службы все, и отплывающие, и провожающие, направились к причалам. Судовщики, казаки, и семьи поселенцев, на струги были доставлены баркасами. Когда все было готово, струги развернулись носом по течению, и медленно поплыли друг за другом вперед. На мачтах заполоскались паруса, на берегу, прощаясь, замахали шапками и платками.
   Город, с его зелеными макушками церквей, крепостными башнями, стал быстро уходить назад.
   Набрав полные паруса ветра, струги шли ходко. На переднем струге, рядом с кормщиком Ерофеем Фоминым, стояли атаман Ершов и строгановский приказчик Тимофей Ножовкин. Немногим было известно, что Ножовкин был из варнаков, а кто знал, - тот помалкивал. Лет пятнадцать тому, он был атаманом лихих людишек, что гулевали верстах в пятидесяти от Осинского сторожка, вниз по Каме. Грабили они зимой обозы, летом, используя легкие лодки-ушкуйки, нападали на одинокие барки. Несли убыток не только торговые люди, но и государева казна. Терпению пришел конец. Сам Никита Строганов настоял, чтобы Чердынский воевода занялся поимкой варначьей ватажки.
   Повязали ватажку казаки Осинского сторожка, пустив по стремнине, под крутым утесом, что нависает над берегом красным глинистым обрывом, приманную барку. Живыми тогда взяли пятерых из семи. Четверо были повешены тут же, на вершине утеса, прозванного судовщиками Красной Горкой, а атаман, Тимошка Ножовкин, был привезен в Соль Камскую, к самому Никите Строганову, приехавшему в Уральскую резиденцию, из своей столицы Сольвычегодска. И до сих пор, кроме Тимофея Ножовкина, да старого Никиты Строганова, не знает, чем первый заслужил милость второго. Поговаривают, будто бы Ножовкин откупился немерянным количеством золота.... Так это было, или нет, никто не знает.... Но Ножовкин заслужил не только прощение, чему очень противился воевода, но и поставлен был в Соли Камской, приказчиком под начало Строгановскому там правителю, Игнату Цепенщикову. Воевода же, успокоился лишь после того, как получил от старика Строганова хорошие подарки.
   Уже два дня плыли по тихой, спокойной воде, под чистым сверкающим небом. Ночами бросали якоря у берега и становились на ночлег. Кто хотел, сидел у костра на берегу, балуясь ушицей, а кто не хотел, оставался на стругах.
   Очередной ночлег застал у небольшой деревушки. Бросили якоря. Ершов и Ножовкин съехали на берег. За старшего остался десятский Бутаков. Митька с Федьшей плыли с ним на втором струге. Под редкими, застилающими берега потемневшими от ночи облаками, чернели крытые лесом холмы. Где-то, невдалеке, сорвались брехом собаки. Потом снова все стихло.
   Ночь пришла тихая, звездная. Митька с Федькой на берег не сошли. Несмотря на костры, тучи комаров не давали покоя. Они примостились на палубе носовой части струга, укрывшись парусиной. Тихо шелестел бегущий по водной глади ветерок.
   Дежурные казаки зажгли фонари. Сработанные из бычьего пузыря, свет они давали очень скудный.
   Утром, на зорьке, снялись с якорей, и медлено выплыли на стрежень.
   Вскоре показалась минареты Казани. Как только прошли мимо буяков, кормщики приказали убрать паруса. К причалам шли уже на гребях, за которыми сидели и опытные судовщики, и не менее опытные казаки, котрые хаживали не только по Волге, Каме и Чусовой, но побывали и на северных реках и студеных морях...
   Сразу за причалами, по берегу, на холмах, лепились серые домишки посадов, вокруг которых высились деревянные крепостные стены.
   Часть казаков, а с ними и Митька с Федькой, сошли на берег. На посадском базаре бойко шла торговля. Юркие смышленые татары звонко зазывали покупателей, предлагая свой товар.
   -Бачка! Бачка! - послышался вдруг старческий голос. Остановились. Перед ними на колени упал одетый в лохмотья чуваш.
   -Купи, бачка, девку! - заискивающе улыбался он беззубым ртом, - больно хороша!
   Казаки переглянулись, покряхтели, оглядывая тонкий стан и льняные волосы четырнадцатилетней девушки, и молча пошли дальше. Старый чуваш еще долго смотрел им в след, надеясь, что кто-нибудь из них обернется.
   Посидели в кабаке, посудачили, сравнивая нижегородский и казанский рынки. Выпили медку, и слегка захмелевшие, вернулись на берег к стругам.
   Когда взошло солнце, струги уже качались на стрежне. Ветер был попутный, поэтому шли на парусах. Вскоре показалось устье Камы-реки. Волга бежала вправо, широко разливаясь и сверкая серебром. Легкий туман клубился над ее необъятным простором. Слева, надвигались темнотой глубокие воды Камы.
   Проходили дни и ночи. Струги шли против течения. Помогал сильный попутный ветер. Но когда было тяжело справиться со встречным течением и гребями, струги, впрягшись за бечеву, тащили все, и судовщики, и казаки, и наравне со всеми, семейные мужики.
   Митька с Федькой заматерели, окрепли. Если для Митьки тяжелая работа была не в новинку, то для Федьки, особенно сидение за гребями, она принесла одни страдания. Ладони покрылись кровавыми волдырями. Однако время все лечит. Кровавые ладони стали жесткими, покрытыми твердой натруженной кожей. И работал он уже давно наравне со всеми.
   Неожиданно подул северный ветер. Сразу потянулись темные тяжелые тучи. Накрапывал мелкий дождь. Ветер был попутный. К вечеру стало проясняться. Луч заходящего солнца, как ножом прорезал мрачную синеву. Все вокруг сделалось веселым и приветливым. Темнота навалилась, как-то, сразу.
   -Вороти к берегу! - донеслось с первого струга. И почти одновременно оба судна упругим поворотом разрезали воду, и замедлили ход. Бросили якоря. Казаки сошли на берег.
   Запылали костры, загугукали выстрелы, - в прибрежных камышах казаки охотились на уток.
   Стало совсем темно. Река, прибрежный лес, небо, - все слилось в одно. Но как только взошел месяц, все сразу изменилось. На противоположном берегу обозначился песчаный откос. Над кручей, которая нависала над ним, мрачно темнел щетинистый лес.
   Ярко и жарко горел костер. Митька с Федькой собирали по берегу сухой плавник. Играя голубым серебром, под лучами месяца тихо плескалась вода. То тут, то там, причудливыми чудовищами из воды торчали коряги.
   У костра, на обложенном вокруг плавнике, сидели атаман Ершов и его помощник десятский Бутаков. Ножовкина с ними не было. Сославшись на нездоровость, он остался в своей каморе на струге. Тихо переговариваясь, смотрели в сторону берега, где темнели фигуры казаков.
   Где-то в стороне взлаяли собаки.
   -Васька Сайгаткин, - отхлебывая из оловянной кружки круто сдобренный смородинным листом чай, - кивнул в сторону темной массы леса Ершов, - годков пять его не видал.
   -Ага, - поддакнул Бутаков, - дуя в горячую чаем кружку, - завтрева надобно наведоваться, помочь чем, да и сохатинкой разживиться.... Она у него завсегда есть. Васька мастак ладить на сохатых ямы.
   Давай, - согласился Ершов, понаведовайся. Все равно плыть пока нельзя. Недавноть топляка споймали, течь пошла. Конопатить надобно.... И ишо, - возьми парнишок с собой, - кивнул он с улыбкой в сторону берега, где Митька с Федькой заготавливали для костра выброшенный на берег плавник.
   Бутаков покосился на подошедших с хворостом молодых казаков, усмехнулся, и вдруг, оживившись, рассмеялся:
   -А че? Женихи-то дюже хороши! Любой будет гож. - И смотря на широко раскрывших рты, и ничего не понимающих парней, пояснил:
   -В версте отсель, коли по берегу, стоит заимка. Там со своей бабой и дочкой живет вотяк Васька, по прозвишшу Сайгатка...
   -Пошто вотяк-то? - не выдержал Митька. - Энто кто?
   -Да так прозывают местный народишко, - густо кашлянул в бороду Ершов. - А ишо их
   прозывают чудью белоглазой...
   -А пошто? - снова спросил Митька.
   -А кто знат? - пожал плечами атаман. - Издавна так прозывают. А пошто, никто не знат...
   -Смирный народец-то больно, добрый, - встрял в разговор Бутаков.
   -Да уж, - согласился Ершов. - Не татарам с башкирцами ровня. Рази што чуваши таки же.
   -Только не понятно вот што, - Бутаков достал из кармана кисет и стал набивать самодельную трубку табаком, - и работяшши, и добры, а живут бедно. За че не берутса, все шиворот навыворот...
   -Зато бабы больно хороши, да ласковы, - крякнул в бороду Ершов и, рассмеявшись, добавил, обращаясь к Бутакову, - не даром женка-то твоя из энтого народца будет.
   В ответ тот лишь шутливо развел руками.
   От комаров не было никакого покоя, и чтобы добавить прожорливому костру огонька, Митька с Федькой снова пошли собирать по берегу плавник.
   Вышли на заимку старого вотяка ровно поутру, когда солнце еще только-только начало показывать свой багровый край из-за поросших лесом холмов. Шли не берегом, как думали Митька с Федькой, а через известную только Бутакову, еле видимую в чащобе ельника, тропинку.
   Остановились на опушке. Внизу, почти на самом берегу вилась тонкая струйка дыма.
   Митька недоуменно посмотрел на своего друга, который тоже ничего не понимал. Оба кроме струйки голубого дыма, который вился из-за орешника, ничего не видели. И только когда по косогору спустились ниже, им открылась ярко-зеленая поляна, на которой стояли две небольшие, крытые корьем избушки.
   Навстречу с громким лаем бросились две огромные рыжие собаки. Подбежав поближе, сразу замолчали и, завиляв хвостами, бросились к Бутакову.
   Узнали варнаки, узнали, - ласково потрепал их по загривкам Бутаков. Затем поправил на плече ремень пищали, и, кивнув молодым казакам, пошагал навстречу семенящему от избушек старику.
   -Аа-а, Гришка! Пошто долго не бывал? Здравствуй друга, здравствуй, - протянул он свои заскорузлые костлявые руки. Его слегка раскосые черные глаза молодо поблескивали на широком, поросшем хилой бороденкой, лице.
   -А это кто? - кивнул он на парней, - сыны ли че?
   -Нет, Васька, то молодые казаки? - Бутаков подмигнул ребятам, которые, приосанившись, горделиво поправили висящие на боку сабли.
   -Старик понимающе кивнул, и со словами, - айда со мной, - засеменил тонкими стройными ногами в стареньких лапоточках, в сторону берега, откуда ветром тянуло аромат вкусного варева.
   -Куда друга бежишь на струге? Низа? Вверх? Батьке царю, али домой? - выспрашивал Бутакова вотяк, стараясь не отставать от того.
   -Домой, Васька, домой, - улыбнулся Бутаков, и дружелюбно похлопал старика по плечу.
   Сорвавшийся с речной глади порыв ветра, окутал гостей густым запахом варева. Запах был таким, что у Митьки с Федькой, сразу засосало под ложечкой, и едва не потекли слюни.
   Почти у самой воды пылал костер. Возле костра суетились две женщины, - старая и молодая. Старая помешивала варившееся в большом котле мясо, Рядом, на свежесрубленных еловых лапах, лежала разделанная туша лося. Молодая ножом нарезала на вытесанном из дубовых плах столе какие-то травы, и кучками бросала их в котел.
   - Это моя баба и дочка, - сказал старик, скорее молодым гостям, чем Бутакову, знавшего семью старого вотяка уже много лет.
   Поднявшееся солнце припекало не на шутку. Молодой женщине и от солнца и от костра было жарко, и поэтому она стояла почти по пояс обнаженной. Только грудь ее была едва прикрыта каким-то подобием кофточки украшенной мелким бисером.
   Открыв рты, Митька и Федька стояли словно завороженные. Воровским взглядом они сверху донизу ощупывали стройную фигуру, - от темных волос, до маленьких, с прилипшими к ним травинкам с речным песком, босых ступней.
   -Это моя дочка, - снова повторил старик, явно уловивший похотливые взгляды молодых людей, и тут же добавил:
   -Мужик ее помер недавно. Только женилися, а ево вскоре медведя задрал. Одна баба осталася, - вздохнул он, - плохо совсем, пропадет без мужика, однако.... Рожать нада, мальчишку нада.... Помру, кто хозяина будет? - и неожиданно, заговорщически подмигнув Бутакову, оценивающим взглядом окинул молодых его спутников:
   -Оставь, Гришка, мал-мало одного, - ощерился он в улыбке, - пусть мал-мало поживет. Изба есть. Она шибко хорошо обнимат, хе-хе-хе.... А че, плохой баба?! - схватил он костлявой рукой за рукав Митьку. - Оставайся, любись, родит мальчишку, уйдешь толды...
   Митька от неожиданности растерялся. Лицо его охватило жаром. Услышав, как отец навязывает ее молодым людям, молодая вдова кокетливо изогнула свой тонкий стан, отчего бисерный нагрудник ее приподнялся, и украдкой стрельнула огромными, обрамленными длинными ресницами, слегка раскосыми глазами на Митьку.
   Положение спас Бутаков. Он от души посмеялся над предложением старого вотяка, и только потом, с трудом успокоившись, пояснил, что Митька и его друг стоят на государевой службе, и просто так, остаться никто из них не может. Но если девка кому-то их них по нраву, он, Бутаков, может ее посватать. Но тогда девку заберут с собой в Осу, а может, куда и подальше, а там обоих повенчают в церкви.
   -Нет, Гришка, - замотал головой старик, так я не согласный.... Че я буду один со своей старой бабой делать?
   Девушка вдруг что-то бросила старику на своем языке, и быстро побежала в сторону избушек.
   Через какое-то время, вновь появилась. Она шла с ведром в сторону реки. Шла молча, не обращая ни на кого внимания. Ее горделиво поднятая голова была повязана ярко-зеленым платком. Усыпанный бисером красно-огненный сарафан плотно облегал ее гибкую фигуру. На ногах цветастые, шитые из лосинной кожи сапожки.
   Шла девушка быстро, чуть подрагивая бедрами, и рдела под солнцем в своем ярко-красном сарафане, как столб пламени.
   У Митьки захолонуло в сердце. Федька, широко раскрыв рот, как истукан стоял рядом.
   Старик хлопнул Митьку по плечу, рассмеялся и прищелкнул языком:
   -Эх, сладка девка! Женися, твоя будет!..
   Митька невразумительно что-то пробормотал, и смахнул рукавом выступившую на лбу испарину.
   Старик безнадежно махнул руками, и горестно вздохнул:
   -Эх, жалко, пропадет совсем без мужика баба-то.... Еще раз вздохнул, и вдруг, хлопнув руками по тощим бедрам, весело воскликнул:
   -Эй, бабы! Жрать скорея давай! Гостей кормить нада! Шибко скорея!..
   Ночь была тихая, звездная. Митька лежал возле костра. Подстилкой им с другом служила брошенная на еловый лапник рогожа. Рядом тихо посапывал Федька.
   Митька никак не мог заснуть. Из головы не выходила красавица - вотячка. Вспомнились огромные глаза девушки, ее гибкий стан, крутые бедра, стройные ноги.... Митька потянулся, тихонько крякнул, и сладко зажмурился. Он вспомнил, как радовалась вотячка подаркам, которые достал из заплечного мешка Бутаков. Довольно улыбался, что именно он, Митька, нес этот мешок, а потому и он имел отношение к этим подаркам.
   Послышался шорох. Митька насторожился. Кто это мог быть? Они с Федькой одни. Ершов с Бутаковым давно ушли на струги. Но нет, снова тишина. Должно быть, ветерок пробежался по траве...
   -Эй.... Проснись, эй...
   Митька открыл глаза, и от неожиданности дернулся.
   -Тихо, тихо, - мягкая рука легла на его рот. Склонившись над ним, сидела та, о которой он только что думал. Маленькие яркие губки ее улыбались, а прекрасные глаза, были полны слез. В свете затухавшего пламени костра, она казалась каким-то внеземным существом.
   Митька вскочил на ноги, воровато покосился на спящего товарища, и, схватив девушку за руку, потянул ее дальше от костра, в тень ночи.
   -Значит, хочешь уплыть? - прошептала девушка.
   -Ты че, ты че? - жарко зашептал он, не слыша вопроса, - как пришла-то.... Вот так, вдруг?
   -Значит, уплывешь, - снова прошептала девушка.
   -Дак, че делать-то? - растерялся Митька. - Может, с нами поплывешь? Ты же слыхала, че баял дядя Гриша.
   -Нельзя, милый. Меня отец караулит. - Девушка хорошо говорила по-русски, и голос ее был нежный, воркующий, словно у лесной горлицы.
   -Как тебя звать-то? - прошептал Митька, воровато касаясь рукой ее вздрагивающей груди.
   -Сайга. Когда я родилась, отец вышел из избы и прокричал это слово...
   Звезд на небе было много, но разноцветных бусинок на сарафане девушки, было еще больше. Митька ласково прошелся рукой по бисеринкам, обсыпавшим грудь. Девушка неожиданно прижалась к нему, нашла его губы и, заглянув в его глаза, поцеловала.
   -Милый мой, - в голосе Сайги звучала боль, тоска, молящий стон, - Возьми меня..., - и, обхватив Митьку руками, потянула его за собой на буйную поросль травы...
   -Эй, Митька, вставай! Пора, паря! - будто издалека донесся до него голос друга.
   Лучи солнца слепили глаза. Прикрывая их рукой, Митька поднялся.
   -Ну, че орешь-то? - пробурчал он недовольно, оправляя кафтан. Не вишь, што ли, встал?
   -Мне-то че, - широко зевая, откликнулся Федька, - вон со струга кличут.
  
   Чем выше поднимались по Каме, тем веселее становились ее берега. Для людей, впервые попавших в эти края, открывались поистине новые земли. По берегам кудрявились не виданные ранее орешники, радовали глаз могучие дубы, липовые и березовые рощи. Густой темнотой проплывали мрачные ельники, да сосновые леса. По лугам зеленели сочные своей девственностью, травы. Изредка, в распадках, проглядывали, то одна, то две избенки.
   Берега, то опускались к самой реке поросшей ивняком отмелостью, то выходили к ней густыми дремучими лесами. Все чаще стали подниматься высокие обрывы. Берега порой сходились так близко, а течение становились таким быстрым, что преодолевать его приходилось только с помощью усилий всех, и судовщиков, и казаков, и будущих поселенцев.
   Кормщик крикнул всем сидящим за гребями, быть настороже. Струги шли именно по такой быстрой протоке, которую образовали, с одной стороны два поросших густым лиственником острова, с другой, высокий обрывистый берег.
   Версты через две, берег резко перешел в крутой, нависающий над темной стремниной красным глинистым обрывом, утес. Далеко, на его вершине, темнели могучие ели. Утес был такой крутизны, что казалось, еще немного, и он рухнет прямо в крутящуюся у его подножья стремнину.
   -Ну, вот и Красная Горка, - проговорил неожиданно Ершов. Он с опаской прошелся взглядом по утесу, поскреб пятерней бороду и покосился на стоявшего рядом Ножовкина. Он знал, что где-то там, за этим утесом, родная того деревушка. Однако, видя, что Ножовкин никак не реагирует на его слова, Ершов повернулся к кормщику.
   -Не забывай, Ерофей, - повысил он голос, - скоро чалиться! Там, по левому берегу, где стоит избушка Пашки Фотина, того, которого кержаки из Барановки прозвали Пашкой Капустой...
   -Че не помнить-то, помню, - кашлянул в густую бороду кормщик, - И Пашку помню. Помню и кержаков, Афоньку Барана, да Ваньку Брюхо. Как же их не помнить-то, коли они три лета тому, опоили нас с тобой медовухой...
   Ершов кивнул в ответ и, крикнув десятского, спросил, готовы ли новоселы к выходу на берег. Правда, спрашивать-то было нечего, он и так видел, что те вместе со своими бабами стояли на носу струга и в волнении всматривались в берега, гадая, который из них, правый, или левый, станет их новой родиной, - родиной их будущих детей.
   Слева, сразу за утесом, берег резко переходил в пологую низменность, почти до горизонта поросшую густым лиственным лесом. Никаких проплешин, полян, луговин. Их просто не было.
   Зато природа правого берега радовала собою глаз. Не высокий и не низкий берег порос березовыми и липовыми рощами. Ярко зеленел под лучами солнца осинник. Чуть дальше, берег уходил круто ввысь. По нему тянулся густой ельник. А прямо перед ним, в Каму впадала не очень широкая, быстрая речка. Ее устье было обрамлено золотистым песчаным берегом, который крутым обрывом уходил вверх. И было такое впечатление, что густой ельник, покрывавший его, казался каким-то сказочным щитом, за которым жило какое-то неведомое царство.
   В верстах пяти выше, по руслу, посреди реки зеленели два острова, почти таких же, что остались там, ниже утеса. И создавалось такое впечатление, что берега, и оба острова, сливаются в один бескрайний, поросший лесом простор.
   Струги уткнулись носами в берег. Сразу были брошены якоря и сходни. Ершов с Ножовкиным спрыгнули на берег. Со второго струга подошел Бутаков.
   Со стороны высившейся на косогоре невзрачной избенки, навстречу гостям спешил одетый в холщевую рубаху и портки здоровенный мужик. Ноги его были босы, растрепанная борода клоками торчала в разные стороны. Из под густых, выцветших на солнце бровей, радостью светились голубые глаза. На косогоре, не смея идти к гостям, стояли, повязанная платком полная женщина, лет четырнадцати простоволосая девочка, и лет десяти мальчуган.
   -Принимай гостей, Пашка, - шагнул навстречу улыбающемуся мужику Ершов. - Рыбы-то, небось, полно споймал? - кивнул он на растянутый, на кольях для просушки невод, и лежащие рядом несколько сплетенных из лозняка морд. Ухой-то как, угостишь?
   -Милые вы мои гостенечки! - загудел басом мужик. - Да для вас мне ниче не жалко!..
   -Ну-ну, - ухмыльнулся Ершов, лукаво посматривая на Ножовкина и Бутакова, ой-ли, не жалко? Орава-то у нас большущая!..
   -Ниче, - не растерялся Пашка.- Невод есть, морды есть да, небось, и у вас снастев хватат, наловит орава-то...
   -Даа-а, - протянул вдруг Ножовкин, глянув из-под кустистых бровей на косогор, на котором недалеко от избушки стояло все семейство Пашки, - скушновато одним-то тута, да и страшновато, небось. Татары, да башкирцы-то не балуют?
   -Конечно скушно, особливо зимой.... Барановка-то верст пять отсель будет. Да и на што мы имям, кержакам-то? Мы ужо новой веры-то, трехперстные.... Бывам иногда, хоча далече, в скиту у старцев Пимена да Назария на Фаоре. Гостинцев имям принесем.... Рыбки там, грибков, хлебушка. Помолимся.... Церква-то далеко отсель. Покуль до Осы-то добежишь.... А татары-то с башкирцами, нет, не балуют.
   -Припасы-то ишо осталися, которы мы оставляли в прошлый-то раз? - встрял в разговор Бутаков.
   -Есть ишо маленько. Пулек бы поболе, да зелья не мешало бы. Пишаль-то добру мне тодысь дали. Шибко метка. Зимой сохатого завалил, да двух волков с лисой. Вот ишо бы железных наконечников до стрел. Никишка, пострел-то мой, приладился луком охотиться, башкирец, как-тось даровал. Бьет паршивец и утку и зайца, и белку. А в зиму-то и соболя взял.... А татар не было. Башкирцы-то проходили зимой кудысь за Каму, лук-то и подарили тогда Никишке. Обещали в энту зиму снова побывать и привести для продажи лошаденку. А так, не забижали...
   Ну, ладноть, Пашка, - оборвал словоохотливого мужика Ершов. - Теперича скучать боле не будешь. Привезли тобе новых поселенцев. Вона, гляди, - кивнул он с улыбкой в сторону струга, с которого осторожно помогали спускаться по сходням беременным женщинам их мужья и казаки.
   -Мать чесна! - гукнул басом, Пашка.- Бабы-то на сносях! - И повернувшись к косогору, крикнул:
   -Дунька! Че шары-то вылупила? Не вишь бабы-то каки, беги, помогай!
   Было слышно, как женщина ойкнула, и, подхватив рукой, подол длинной юбки, стремглав кинулась к стругу.
   К вечеру по всему берегу пылали костры. Казаки с судовщиками варили уху из пойманной днем рыбы. За длинным столом, который сладили перед избушкой хозяина казаки, сидели Ершов, Ножовкин, Бутаков, сам хозяин Пашка Фотин, и трое новых поселенцев.
   Посреди стола стоял небольшой, принесенный со струга бочонок с вином, и деревянная бадейка с брагой, которую совсем недавно сварила Авдотья, - жена хозяина. В деревянных мисках дымилась наваристая из жирных налимов уха, стояли пока пустые оловянные кружки, на блюде, сплетенном из лозняка, горкой лежали ломти свежеиспеченного хлеба.
   Сидящий во главе стола Ершов грузно поднялся. Огладив руками бороду, сурово глянул на новоселов, гулко кашлянул в кулак, и только потом заговорил:
   -Государь-батюшка наш, Михайлa Федорович, пустил вас мужики, сюды, на Урал, крестьянствовать. Дарует вас земелькою, штобы жили вы тута семейно, сеяли хлебушко, занималися промыслом, каким кто совладат, и конечно рожали дитев. Грамота, котора дадена мне на вас и ваших жонок, ослобоняет вас на три лета от всех податев. Пашка вон знат все, - Ершов кивнул на хозяина заимки, он все вам обскажет. И теперича над вами тута, только я, атаман Осинский, а поверх меня воевода Чердынский, а там,- указательным пальцем Ершов стрельнул в небо, - ужо сам царь-батюшка. И ишо, - Ершов достал из-за пазухи кафтана свиток и развернул его, - на то, што вам сказал, даю кажному грамоту. Храните ее пушше глазов своих. По ней вы людишки только государевы, и боле ничьи, - скорее для Ножовкина, чем для новоселов, сказал Ершов.
   Отобрав из свитка три листа, он стал читать:
   -Ипат, сын Иванов, по прозвишу Кустов; Иван, сын Ерофеев, по прозвишу Жуланов, и Яков, сын Игнатов, по прозвишу Сальников.
   Закончив читать, Ершов вручил каждому названному бумагу и, ухмыльнувшись, подвел черту:
   -Ну, а здеся, над вами старостою будет Пашка Фотин, - показал он рукой на хозяина заимки, который едва не поперхнулся от услышанного. - И если от ево станет мне ведомо, што кто-то из вас станет на варначий след, али будет жить не по христиански, от того грамота будет отобрана, сам будет бит плетями, и отправлен будет в железах в Соликамск на солеварни, али за Чердынь, на рудники.
   Ершов закончил, вытер рукавом вспотевшую лысину, и опустился на лавку.
   -А топеря, - он с улыбкой окинул всех взглядом, - давайте порешим, как будет название энтой деревеньки. Один домишко, энто заимка, а три домишка, - ужо деревенька.
   -Может Фотино? - подал голос Бутаков, кивнув на Пашку. - Он зачинатель-то...
   -Дозволь слово молвить, Ефим Кондратьевич, - поднимаясь c лавки, посмотрел на Ершова Пашка. - Мы тута промеж собой, то исть я, Дунька моя, да ребятишки, порешили прозвать деревеньку, коли, суждено ея тута быть, Еловкою.... Тута вона какой ельник-то, - кивнул на поросший густыми елями косогор. - А речку-то, что промеж ево текет, мы ужо давно прозвали Еловкою...
   -Ну, на том и порешили, - Ершов хлопнул ладонью по столу, и, кивая на бочонок с вином, скомандовал, - а топеря, хозяин, давай угощай гостев!
   На утро уже вовсю стучали топоры и визжали пилы. По приказу Ершова, казаки и судовщики строили для новоселов временное жилье, - землянки. Для быстроты, использовали тут же стоящий осинник. Никто не роптал. Все были рады работе, за которой соскучились за столь длительное плавание.
   Пашка показывал Ершову свое подворье, огород, пашню, - все то, что сумел поднять за три года. Сразу за огородом, Ершов разглядел огороженный частоколом от ельника, лоскут земли. Лоскут колосился густым ровным колосом.
   -Вот оно, Ефим Кондратьевич, мое жито! - с гордостью показал он рукой на кустистую рожь. - Вона, как густо колосится. Клин даст пудов шесть-семь. На весь год хватит.
   Облокотясь на изгородь, Пашка с Ершовым любовались полем. Налитое жито, густо выставило свои копья. У Ершова будто снялся с души камень. Оставляя здесь три лета тому семью, бежавшую от боярина Квашнина из под Подмосковья, он переживал, приживется ли тут беглый крестьянин. Воевода Чердынский поставил ему задачу, именно здесь зародить селище, а потом и пристань. Но все обошлось, - Пашка прижился. Значит, приживутся и новые поселенцы.
   Ершов был благодарен Пашке, что тот привел его сюда. Ему вдруг вспомнилось, как еще мальчонкой помогал отцу, - сыну казака, пришедшего на Урал с самим Ермаком Тимофеевичем, и сгинувшему с ним в далекой Сибири, - раскорчевывать недалеко от казачьего сторожка, прозванного татарами Осой, лесные заросли. Гадали, примется или нет на новой пашенине, рожь. Вспомнил, как они рыхлили землю, разбрасывая потом из торбы семена, упрямо надеясь, что они взойдут. И вспомнив, как радовались они появившимся зеленым побегам, вдруг почувствовал, как горло у него перехватило от волнения.
   -Ты вот што, Паша, - высморкавшись в сторону, сказал он, - помоги новым-то. И зерно, и семена, и деньги, - им все дадено. И посмотрев на крутые обрывы за речкой, которые глинистой краснотой казалось, нависали над ельником, добавил:
   -Мотри, какой там, на круче сосняк. Из него избы-то и рубите. Осина-то в труху через несколько годков превратится. Струмент вам даден...
   -Далековато будет, Ефим Кондратьевич, - Пашка посмотрел в сторону обрывов.
   -Ниче, справитеся. У башкирцев лошадок купите. Через речку мосток сладите. Бугор-то один сройте, чтобы полог стал, вот и дорога станет, прямо в гору. Вот и будете волоком лес-то сюды тянуть.
  
   В этом году конец августа благоприятствовал северному краю. Чистое небо, словно умытое дождем, сверкало солнечным светом, освещая темные, тяжелые воды реки Вычегды.
   Редкие кудрявые облака медленно плыли над богатым и знатным городом Сольвычегодском. Ветра не было. Яркое солнце бросало свои лучи на сверкающий белой громадой Воскресенский храм. За храмом тянулись жалкие курные избушки, между которыми чернели варничные дворы и отдельные варницы. Именно здесь, в Сольвычегодске, и занималось не одно поколение Строгановых, - солеварением. Помимо этого промысла, добывали они на своих землях железо, и медь. Вели торговлю хлебом, вывозили много товаров в заморские страны, а для того и владели большой флотилией морских и речных судов. Вели Строгановы и выгодную торговлю в Сибирских землях, неслыханно обогащаясь за счет торговли драгоценными пушными мехами.
   Строгановские хоромы, огражденные бревенчатыми крепостными стенами, начинались сразу за северной стеной Воскресенского храма. Хоромы охраняли рослые стрельцы, вооруженные саблями пищалями. Двор был вымощен деревянными кедровыми плахами. Горницы были украшены коврами, иконами. Кабинет Никиты Григорьевича поражал огромными размерами и великолепием.
   В конце кабинета, у сложенного на голландский манер камина, в глубоком кресле сидел высокий старик с длинной белой бородой. Глаза его были прикрыты.
   Без малого шестьдесят лет прошло, как он, Никита Григорьевич, появился в этом кабинете перед очами грозного дяди, Семена Аникиевича.
   -Сколько лет, сколько лет, - вздыхал про себя старик, - а будто все было только вчерась.... И бунт солеваров, и убийство дяди Семена, вот в энтом кабинете.... И он, тогда двадцатилетний молодой человек, вдруг в одночасье стал одним из самых богатых людей на Руси. Правда, двоюродный брат его Максим, сын дяди Якова, который с отцом Никиты, Григорием, вместе правили на Прикамье, стал предъявлять свои права на наследство дяди Семена, и даже ездил с жалобой в Москву, к правителю Борису Годунову. Но, слава Богу, все обошлося. Максиму отошла тогда дедовская Архангельская вотчина, да земельки по Каме, да Чусовой - реке. По первой, конешно было тяжело. Правда, Максим, когда был рядом, помогал советами. Ну, а потом.... Потом пообвык, втянулся. Правда, к тому времени, ставший царем Василий Шуйский, отобрал в казну все Прикамские земли, что даровал их деду Анике, еще царь Иван Грозный.
   -Охх-хо-хо, - снова вздохнул старик. - Сколько государев-то пережил, а кажный, новый, только приходит и норовит, што-то ишо отобрать в казну. А пошто? Государи-то всегда были довольны податями всех Строгановых. И деда, и отца с дядьями, и его Никиты с братом Максимом. Почти от самой Вычегды до самой Егошихи, а это без, малого, триста верст, людишки их, Строгановых, огнем и вырубкой освобождали от лесов землю, на которой сейчас живут крестьяне. А государи почти все взяли в свою казну. А все завистливые Чердынские воеводы.... Што один, што другой, што третий..... Все слали и шлют государям наветы про воровство Строгановых. Вот и сейчас, в Соликамске-то осталась всего одна варница. Остальное все отошло в царскую казну.... Но ничего. И племянникам, сыновьям двоюродного брата Максима да внукам его, ишо осталось на молочишко.
   Повезло ему, Никите, тогда с наследством. У дяди Семена потомства не было. У дяди Якова, - сын Максим, у которого из потомства-то, два сына, Ванька, да Максимка. Максимка-то там, на Архангельской вотчине, а Ванька-то на Москве, у самого царя на виду. Своих-то детишек, Бог Никите не дал, вот он свою неиспользованную отцовскую любовь и отдал племяннику Ваньке, который женился на дочке боярина Юрьева. А сын-то Ваньки двоюродный внук его, Никиты, Федька, сейчас большой человек в Посольском Приказе...
   Никита Григорьевич открыл глаза. У высокой печки стоял в ожидании слуга в красном кафтане и красных козловых сапогах.
   -Ну, што, Митрий, есть вести-то с Камы-реки, от Яшки Цепенщикова, али нет?
   Каждый месяц, именно в эти августовские дни, приезжал из Соликамска, или сам Цепенщиков, или его приказчик Ножовкин, верный его, Никиты Григорьевича, человек. Привозили они отчеты по варнице, положенной прибыли от продажи соли. И хотя он уже знал, что гостей ждать нечего, все же спросил своего служку Дмитрия, по старой, годами выработанной привычке.
   Еще вчера, здесь, в этом кабинете, поведала ему жонка Ножовкина о воровстве его Соликамского правителя в сговоре с Чердынским воеводой, чтобы очернить его старого Никиту Григорьевича перед самим государем, Михаилом Федоровичем. И замышляют они для этого учинить розыск Ножовкина, когда тот вернется из Нижнего Новгорода, куда сопровождал на стругах соль в государеву казну, а оставшуюся часть на продажу. Поведал де об этом жонке Ножовкина верный человек из стрелецкой сотни воеводы. Узнав об этом, и бросив все нажитое в Соликамске, она добралась сюда, в Сольвычегодск к сыну, который служил у старого Строганова в приказчиках.
   О воровстве Цепенщикова и сговоре его с воеводой против его, самого Строганова, Никита Григорьевич, уже давно ведал от верных людей в Чердыни и в Соликамске, но до последнего в этом имел сомнение. Однако на этот раз пришлось поверить. А чтобы упредить воров, он еще три дня, как послал к племяннику Ваньке на Москву верных людей с подарками для государя и дарственную о вольной передаче последней его в Соликамске, варницы, в государеву казну. А вот упредить своего верного слугу о готовящемся ему розыске, он уже никак не успеет. Теперь приходилось надеяться только на Божью волю...
   -Эх-хо-хо, - тяжко вздохнул Никита Григорьевич, - грехи наши тяжкие.... Нельзя, штобы Тимошку взяли в розыск, ох нельзя.... Прознают воры про его варначье прошлое, а там и на его, старика, облыжье донесут царю-батюшке...
   -Нет, батюшка, Никита Григорьевич, прервал его думы слуга Митрий, - не было покудова никаких вестев.
   -Ну ладно, Митька, иди, - старик недовольно махнул костлявой рукой, и снова прикрыл глаза.
   Он невольно стал перебирать по памяти, скольких государей пережил. Зная, что грешит, он, перебирая всех, остановился на Борисе Ивановиче Годунове, который был правителем при царе Федоре Ивановиче, - сыне самого Ивана Грозного. Вспомнил, как много лет назад они, внуки знаменитого Аники Строганова, двоюродные братья, - Никита Григорьевич и Максим Яковлевич, оба в дорогих красных кафтанах предстали перед Борисом Годуновым. Вспомнил, как удивился тогда правитель, что они от Сольвычегодска до Москвы за шесть дней сумели добраться. - Вот так и сумели, - с поклоном ответил тогда брат Максим, - раз понадобилися государю, надобно было поспешать.
   А повезло тогда братьям лишь потому, что дорога была зимняя, да и тройка, запряженная в легкие санки, была резвой.
   Вспомнилось старому Никите Григорьевичу, как обеспокоился тогда правитель, спросив, по хорошему ли они живут по приезду на Москву. И как ответил тогда он, Никита, что живут-де по-хорошему, поскольку на Москве у них четыре двора.
   Поговорили они в тот день о житье-бытье на Вычегде. Спросил их правитель про промыслы северные, торговлишку. Остался довольным, что подати в царскую казну шлют богатые. А в заключение вдруг порешил им с братом взять на себя всю заморскую торговлю, да торговлишку с Сибирскими народцами.
   -Эх-хо-хо, - вспоминая прошлое, вновь вздохнул Никита Григорьевич, не чувствуя, как по морщинистой щеке побежала и спряталась в белой бороде предательская старческая слезинка...
   Сольвычегодские владения Строгановых, находясь в относительно мирном уголке России, были в сравнительной безопасности от нападений и грабежей со стороны инородцев. А вот пермские земли в этом отношении были далеко в неблагоприятном положении. Окруженные со всех сторон инородцами, даже в значительной степени населенные ими, они неоднократно подвергались набегам, как со стороны ближайших туземных племен, которых Строгановы постепенно вытесняли и ограничивали в пользовании несметными богатствами, которыми наградила природа эти земли, так и со стороны улусов сибирского хана Кучума. Близость к тем и другим Строгановых, и возводившиеся ими укрепления, рассматривались теми, как угроза целостности их владений.
   Набеги татар, вогулов, башкирцев, и других, подвластных им племен на осторожки, деревеньки поселенцев, заставили Никиту и Максима Строгановых, серьезно призадуматься, как защитить свои владения. В их распоряжении были значительные запасы боевых средств, заготовленных еще их родителями, но был большой недостаток в людях способных к ратному делу.
   И вот, будучи на Москве, братья прослышали, что на Волге и Хвалынском море, так тогда называлось Каспийское море, подвизается варначья шайка казаков. Своими грабежами иностранных и русских купцов, и даже царских послов, она навлекла на себя царский гнев, и жестко преследовалась царскими воеводами. Взвесив все, за и против, братья надумали воспользоваться для своих целей услугами именно этих казаков. Узнав все подробности про эту шайку, кто ее возглавляет, братья послали на Волгу к Ермаку Тимофеевичу, Ивану Кольцо, Никите Пану, Якову Михайлову, Матвею Мещерякову, своих послов поступить к ним, Строгановым, на "службу честную". В посланной казакам грамоте, братья убеждали их быть не разбойниками, а воинами царя Белого.... И примириться с Россией.
   -"Имеем крепости и земли, - писали они в грамоте, - но мало дружины: идите к нам оборонять Великую Пермь и восточный край христианства".
   Казаки приняли предложение, и осенью того же года, по Волге, Каме и Чусовой, прибыли к Строгановым в числе 540 человек, и почти сразу вступили в бой с татарами брата Кучума, Маметкула. А уже на следующий год, снабдив казаков стругами, пушками, пищалями, порохом и продуктами, братья отправили Ермака в поход на Сибирь.
   У Чердынского воеводы Василия Перепелицына, были старые неприязненные отношения к Никите и Максиму Строгановым. Он вынашивал обиду, за их пренебрежительное отношение к нему, как к воеводе, назначенному самим государем. Но первопричиной, конечно же, была большая зависть.
   И тем, что не удался первый поход Ермака в Сибирь, а также непрекращающиеся набеги на русских поселенцев, вогуличей и татар хана Бехлебея, воевода использовал в своих корыстных целях. Воевода отправил донос на Строгановых, где осветил события на земле пермской с самой неблагоприятной стороны для Строгановых, обвинив их в самовольных действиях. Следствием этого доноса, на имя Никиты и Максима Строгановых, царем послана была гневная грамота о том, что Строгановы, дав Ермаку своих людей, оказались будто-то бы не в состоянии защищаться от нападений хана Бехлебея, и позволили ему многое разорить, пожечь и разграбить, и тем самым стали на путь измены Белому Царю.
   К этому времени братья, получив от Ермака, который уже имел несколько удачных сражений, самые утешительные известия о походе, поспешили в Москву оправдываться. Там они изложили государю историю похода во всех подробностях, рассказали об успехах и завоеваниях Ермака и просили "взять под высокую руку" новые земли. К тому же времени подоспел в Москву и посланный Ермаком Иван Кольцо, с большими и дорогими, для государя, подарками.
   Тогда государь не только снял опалу с братьев, но и подтвердил грамоты, жалованные Строгановым, еще Иваном Грозным, и пожаловал Никите Григорьевичу земли ниже по реке Каме, чтобы тот варил соль. Там Никита Строганов построил острожки и основал селение Охань (ныне Оханск) и монастырь под именем "Оханской Богородской пустыни". Стал населять земли пришлыми, беглыми с Руси людьми, а также плененными инородцами, приводя последних в христианство, и открыл новые соляные варницы.
   Вспомнил Никита Григорьевич, как они с братом Максимом, по просьбе царя Василия Шуйского, послали отряд своих людей в Данилевскую слободу для обороны ее от нового, появившегося на Руси, Лжедмитрия...
  
   Утро было погожее, ясное. Струги шли медленно. Кама текла с ленивой негой, словно еще не пробудилась от ночных грез. Берега были, то пологи, то менялись поросшими лесом взгорками, между которыми изредка проглядывали поляны. Доносился голос ранней кукушки, всполошено перелетали с места на место стаи уток и гусей.
   Слева от стругов тянулся топкий, заросший редким березняком и осинником берег. Справа берег синел густым хвойным лесом, был крутой и местами обрывист. Раскинувшаяся за ним цветущая долина, обрывалась почти у самого берега высоким, похожим на перевернутую чашу, холмом. Посреди холма высилась рубленная из леса высокая крепость. Прямо над ней торчала макушка деревянной церкви.
   Это и был казачий сторожок, прозванный еще издревле ордынцами, Осой.
   Первые поселенцы появились здесь, толи с Новгородских, толи с Псковских земель, и жили себе вольными, не знавшими кабалы, землепашцами. Шли сюда и те, кто был старой веры, за что подвергался суровым гонениям, там, у себя в далеких, родных местах. Избенки строили из осинника, а порой и корявой ели. Крыши крыли соломой, а то просто дерном. Жили большими семьями в тесноте, но светло и вольно, отважно отбиваясь от нередких набегов ордынцев. Потом появились казаки, которые, соорудили охранный пост. Кто остался тут, кто пошел охранять другие поселения, кто с Ермаком ушел завоевывать Сибирь. Оставшиеся поженившись на дочках поселенцев, создали свои семьи. Шло время. Поселенцы становились коренным населением. Трудом, сметкой и хваткой, богатели. Дома рубили себе уже не осиновые времянки, а из сосны, большие, пятистенные, с дворовыми постройками, усадьбы.
   Ершов еще со струга увидел среди встречающих свою жену Марью, сына Васятку и заневестившуюся дочку Варьку. Рядом с ними стояло семейство его друга и помощника Бутакова
   В отличие от Ершовых, проживавших в острожке, в атаманских хоромах, Бутаковы жили верстах в трех от Осы, в богатой казачьей деревеньке Горы. Сам же острог стоял на левом берегу Камы, на отвесном косогоре, и со стороны реки был недоступен любому неприятелю. Палисад из крепкого сосняка и дуба, защищал его со стороны леса. Из-за стен палисада проглядывали крыши нескольких домов, конек казачьей казармы, шест с петухом-вертушкой над атаманской избой, да зеленая маковка рубленной из добротной сосны церквушки, венчанная чугунным крестом, подаренным Чердынским владыкой.
   Всего острожок не насчитывал и дюжины строений. Лишь несколько семейных казаков, подобно атаману, срубили там себе избы. Неженатые казаки, жили в казарме. Большинство же семейных казаков жили вместе с поселенцами, в лепившихся вокруг острожка деревеньках. В свободное от государевой службы время, казаки занимались, как и все крестьяне, хлебопашеством, промышляли зверя, гнали деготь, бортничали, а то и вели выгодную торговлишку с татарами, башкирцами и другими инородцами.
   Неожиданно Ершов замер. В толпе встречающих, он увидел своего давнего недруга бывшего казачьего десятского, а ныне служившего при Чердынском воеводе, Яшку Ярлыкова. Рядом стояли трое стрельцов, вооруженных пищалями и бердышами.
   Охватившее предчувствие беды, сразу отбросило куда-то далеко, всю радость его встречи со своими близкими. И предчувствие это усилилось, как только он оказался на берегу, и к нему сразу подошел Яшка Ярлыков со стрельцами.
   -Вот што, Ефимка, - сказал он поздоровавшись. Здоровкайся со своими, да снова прощевайся. Воевода тебя, да Тимошку Ножовкина ждет...
   -Што так-то, вдруг? Што случилося-то? - оторопело уставился на Ярлыкова Ершов.
   -Неведомо мне, Ефимка, неведомо, - бывший подчиненный смотрел на Ершова свысока.
   -Дело мое сказать тебе, да Тимошке, волю воеводы. Где Тимошка-то?
   -На струге, - кивнул Ершов на стоявшее у причала судно.- Ему чаво спешить-то. Ему плыть с товаром к самому Никите Григорьевичу...
   -Ну-ка, Афонька, - Ярлыков повернулся к одному из стрельцов, - поди, поклич ево сюды. И ишо, - он снова посмотрел на Ершова.- Ты должон был набрать в казаки двадцать человек. Так вот, воевода распорядился оставить на Осе пятерых, остальные поплывут на струге до Чердыни. Когда все сделашь, седлай коня. Для Тимошки мы лошаденку сыскали. Поедем верхами. Итак, запаздывам.... Двое ден вас тута ждем.
   -Погодь, Яшка. А как же Никита Григорьевич, ведь к нему струги-то поплывут дале-то? - с беспокойством посмотрел на Ярлыкова Ершов.
   -Не наше то дело, Ефимка. Так порешил воевода самого государя Михаила Федоровича.
   Скакали два дня и одну ночь. Чердынь встретила их свежим солнечным утром. Постепенно отступали куда-то предвестники осени, хмурые тяжелые облака, освобождая место ярким лучам солнца.
   Остановились на гостином дворе, куда Ершова с Ножовкиным сопроводили стрельцы во главе с Ярлыковым. Предупредив, чтобы они двора не покидали, а ждали вызова воеводы, он оставил с ними двух стрельцов, и вышел.
   Ершов с Ножовкиным переглянулись. Им никак не удавалось поговорить наедине. В дороге не пришлось, да и здесь, в горнице, на лавке дремали утомленные дорогой стрельцы.
   Ножовкин задумчиво сидел за столом. Ершов, походив по горнице, подошел к окну. Рядом с двором стояла приказная изба, за ней проглядывал речной простор...
  
   ...Чердынский острог стоял на малой речной дороге. Высокие стены, которые были воздвигнуты еще при Борисе Годунове, как были в те годы, так и стояли. Правда, глубокий ров, который когда-то защищал острожок от ордынцев, стал совсем мелким. На посаде по берегу стояли купеческие дворы. У причалов стояло несколько барок, и стругов...
   Неожиданно со двора донеслись пронзительные вопли.
   -Наверное, правеж тута, должников бьют, - вздрогнув, предположил Ножовкин.
   -Поглядим, - кивнул Ершов, и, покосившись на дремлющих стрельцов, прильнул к окошку. Недалеко от приказной избы, на небольшой посыпанной речным песком площадке, стояли до десятка людей. Пристава усердно колотили палками по икрам привязанных к столбам должников. Мужики вопили на разные голоса и корчились от боли.
   -Я тута частенько бываю, - снова подал голос Ножовкин. - И кажное утро бьют здеся по суду мужиков, покуль долги не заплатят. Потом дают год, штобы насобирал денег. Не заплатит, - жену его, да детишек в кабалу заберут.... Вот так-то, Кондратич. Жестоко, конешно, однако в торговлишке-то иначе нельзя.
  
   Слуга провел Ярлыкова в горницу. Воевода трапезничал. Стол яствами не блистал. На нем стояла лишь деревянная миска жидкой пшенной каши с кусками жирной свинины, да жбан с квасом. Тут же, у миски, лежали два ломтя свежеиспеченного хлеба.
   -Хлеб да соль, - остановившись у порога, поклонился воеводе стрелецкий пятидесятник.
   Воевода отложил ложку в сторону, сыто рыгнул, посмотрел на стрельца из-под насупленных бровей, и сурово спросил:
   -Ну?!
   -В гостином дворе они, батюшка...
   -Не сбегут?!
   -А куды? - ощерился в улыбке Ярлыков. - В горнице я двоих стрельцов оставил, да и приказна изба тамо рядом.
   -Ладно, - воевода поднялся из-за стола. - Тимошку Ножовкина сам знашь куды девать, а Ефимку Ершова шли ко мне. Да без стрельцов, дурак!
   Характер у воеводы был жестоким. Служилых людей, слуг, да работных людей, он мог наказать за всякую мелочь. Был вспыльчив, часто несправедлив, и противоречий не терпел вовсе. Но бывает так, что коса иногда находит на камень. Так вышло и него и в этот раз.
   А случилось все лет тому пятнадцать назад, когда пермскими землями правил его предшественник. Появилась тогда на Каме ватажка варнаков, которая нападала на обозы, да одиноко плывущие по реке купеческие барки. Отымали все ценное, но людей не губили.
   Взяли тогда варнаков всех. Кого побили сразу, кого казнили позднее, а атаману, которым и оказался Тимошка Ножовкин, сохранили жизнь и доставили на розыск в Чердынь.
   Никто не знает причину, но атамана вдруг взял под защиту всесильный тогда Никита Строганов. И не просто взял под защиту, но и оставил у себя на Соликамских варницах приказчиком. Об этом воеводе и поведал недавно Строгановский правитель в Соликамске, Игнат Цепенщиков.
   С недавнего времени Цепенщиков попал к старому Строганову в опалу. Старик обвинил своего правителя в воровстве. Цепенщиков, хотя у него не и было прямых доказательств, заподозрил в навете Ножовкина. А чтобы убрать того, и решил рассказать о его прошлом самому воеводе.
   Воевода, имевший на Строганова великую обиду, за отношение к себе, как к холопу, ухватился за полученную информацию. Свалить старого Уральского владыку он, конечно, был не в силах, но подорвать доверие к нему государя, решил попробовать. И начать все решил с Ножовкина.
  
   Ершов вышел со двора, перекрестился на церковь, и зашагал через рыночную площадь в сторону хором воеводы. Голод давал себя знать. И проходя мимо харчевни, он не удержался и зашел.
   Холодновато што-то у тебя, - поздоровавшись с хозяином, которого знал еще по прошлым в Чердынь наездам, - сказал он поежившись.
   -Так ведь, Кондратич, на реке стоим, да и холодает тута рано, вот и прохладно, - ответил хозяин, и спросил в свою очередь, надолго ли тот в Чердынь-то приехал. Ершов пробормотал в бороду что-то невразумительное, и попросил сбитень. Ему не нужно было рассказывать, что, находясь в вотчине старого воеводы Перепелицына, говаривать даже просто так, было опасно...
   У ворот хором воеводы, Ершов отряхнулся, оправил кафтан, поправил саблю, и позвонил в небольшой колокол, висевший на воротной башне. Веревка от колокола свисала у самых ворот.
   На звон вышел рослый стрелец, вооруженный саблей и пищалью.
   -Чаво тебе, казак?
   -К воеводе, по сказу стрелецкого пятидесятника Якова Ярлыкова.
   -Самово-то, как звать?
   -Ефимка Ершов.
   -Стрелец окинул внимательным взглядом посетителя и, бросив коротко, - подожди, - скрылся за воротами.
   Ершов прокашлялся, и огляделся по сторонам. Площадь постепенно наполнялась народом.
   -Проходи, - открыл ворота стрелец. - Иди за мной.
   Идя вслед за стрельцом, Ершов по сторонам не смотрел. Он бывал здесь неодиножды. И деревянные хоромы воеводы с двускатной крышей и круглой башней справа, его уже не удивляли. Если бы кто не знал, что в хоромах живет воевода, наверняка решил бы, что ими владеет богатый купец. В разных местах двора стояли амбары для товаров, небольшие избушки и чуланы, где проживали слуги и стрельцы.
   У входа в хоромы, Ершова ждал еще один стрелец. Одет он был в синий кафтан и синие козловые сапоги. Оставив гостя за порогом, стрелец вышел, затворив за собою дверь.
   Всмотревшись в полумрак, Ершов увидел воеводу. Тот сидел за столом и исподлобья смотрел на вошедшего.
   -Ну! - послышался глухой голос из глубины гостиной. Как там Нижний-то Новгород? Как плавалось? Видал ли воеводу Третьякова? Сколько товару на стругах, какого, и все ли в Сольвычегодск?! И не стой под порогом, садись, - кивнул он на стоявшую под стеной лавку.
   Зная, что у воеводы везде соглядатаи, Ершов рассказал все без утайки, да и таить - то было нечего. Спрашивал воевода и про Ножовкина, и довольно подробно. Как тот вел себя там, в Нижнем Новгороде, каковы его отношения с тамошним купцом Воробьевым. Ершов и про Ножовкина тоже рассказал все, что знал, но хулы на него не возводил.
   Затем разговор перешел на то, что стали пошаливать татары с башкирцами. Ими недавно было разорено несколько деревушек. Мужики были побиты, а бабы и дети были угнаны с собой. В заключение воевода сказал, чтобы Ершов готовил своих казаков к походу и ждал отряд стрельцов, которых он вскоре пришлет ему на помощь. Нужно будет идти на Барду, там татары подняли смуту.
  
   Ножовкина втолкнули в полутемный подвал приказной избы. Он осмотрелся, сел на утоптанный земляной пол, прислонился спиной к стене, и, сунув в кудлатую бороду ладонь, задумался. Еще в Осе, увидев на берегу Яшку Ярлыкова со стрельцами, понял, - это за ним. Однако то, что вместе с ним взяли и атамана Ершова, его немного успокоило. А то, что вместо того, чтобы идти к воеводе, его бросили в этот подвал, сразу вернуло его к мысли, что дело тут все в Цепенщикове...
   -Што голубок, как словили, так и закручинился?- прошелестел вдруг из темноты вкрадчивый голос.
   Ножовкин поднял голову, осмотрелся. Сводчатый потолок подвала удерживался дубовыми толстыми столбами. Под потолком два маленьких узких оконца. Оба оконца заделаны железными решетками. Из темноты, кряхтя, показался заросший седым волосом горбатый старик. Он подошел к Ножовкину, и уселся рядом.
   -Гляжу я на тебя православный, и понять не могу, толи ты служивый, толи купецкого люду.... Кафтан-то у тебя больно богат, да сапоги-то вон каки, - козловы...
   Голос горбуна мешал мыслить.
   -Ну, чаво прилип, будто банный лист, уйди от греха подале, убогий!
   -А ты не гнушайся, милок, и убогим, и бедным, и юродивым, - невозмутимо продолжал старик. - Здеся мы все убогие.... А ты сам-то, што сюды попал, за што схвачен псами-то наместника?
   Ножовкин вскинул взлохмаченную голову, и сжал кулаки.
   -Сказываю тебе, отвяжися горбатый черт, и без тебя тошнехонько.... - И, выругавшись черным непотребным словом, отвернулся.
   Глухой топот над головой, заставил обоих посмотреть на потолок. Даже сквозь толстые дубовые своды подклети, был слышен отчаянный, смертный человеческий вой.
   -Пытают, - неопределенно произнес горбун. - Недавноть, до тебя тута был энтот человек.... Тоже в богатом кафтане. А чичас вон, как воет. Небось, всю подноготну выложит. Больно громко вопит.
   Ножовкин промолчал. Он отчетливо представил рвущегося из рук палачей этого, неведомого ему человека, его зажатые в тиски руки и маленькие гвоздики, загоняемые ему под ногти...
   -Што, паря, мороз по коже продират? - усмехнулся горбун. - А ну, как тебя зачнут ломать, да выспрашивать, устоишь ли?
   Ножовкин злобно покосился на старика, но сдержался и промолчал.
   -Молчишь? - ухмыльнулся недобро старик. - Ну-ну, молчи. А уж коли попал сюды, легко не отделашса. Тута виноватого в темну яму столкнут, и безвинного сладят виноватым.... Не знаю, пошто тебя взяли, но знать должон дьяк. Он не глядит на вину, а глядит на мошну.... Коли не дашь дьяку, виноватым будешь...
   -Эх, старик, - усмехнулся про себя Ножовкин, - знал бы ты за што меня взяли-то.... Тута никака мошна не поможет. Отсель, как ни крути, живым не выпустят. А выпустят, Никита Григорьевич сказнит. Рази поверит он, што я под пытками ниче не сказывал...
   Горбун неожиданно подвинулся поближе к Ножовкину, зыркнул на него зоркими очами, и жарко зашептал:
   -Бежать тебе надобно молодец на волю. А не то опустят в яму гнить заживо.... Пропадешь. Понравился ты мне, паря. Если хошь, помогу тебе, а ты и мне, когда сгодишься...
   Лязгнул отодвигаемый железный засов, заскрипела тяжелая дубовая дверь.
   -Который тут Ефимка Ножовкин? - прокричал охранный ярыжка.
   Ножовкин поднялся с полу.
   -Я это.
   -Ступай быстрея за мной.
   Его повели узкими переходами, втолкнули в полутемное помещение к старому дьяку, важно восседавшему за столом. Зеленое сукно стола было заляпано чернильными и сальными пятнами.
   Ножовкин остановился. По бокам его замерли ярыжки.
   -Ну, сказывай, холоп, как ты варначил на Каме. Куды девал отобранное у купцов добро? Как над тобою был Никишка Строганов?
   Дьяк сидел неподвижно, положив спокойно руки на стол.
   -Эх, Игнашка, Игнашка, - пронеслось в голове Ножовкина о Цепенщикове. Он догадался, откуда дует ветер. - Ты не на меня поклеп ведешь, ты пошел противу своего благодетеля Никиты Григорьевича.... А зря.... Все это к тебе и повернется.
   Будучи уверенным, что у дьяка нет свидетелей о его прошлой жизни, - кто убит, а кто и сам умер, и пользуется дьяк наветами одного Цепенщикова, собранными со слухов, Ножовкин решил идти на дерзость.
   -Господин мой судья, справедливый дьяк, наветы все энто завистливых людишек. Я знаю, кто тебе наговорил, - Игнашка Цепенщиков. Не верь его наговорам, он вор! А холопом я никогда не был. Мой дед пришел в энти края из вольных новгородских земель. А чичас я, хоча и работаю на Строганова, но коли он государев человек, значит государев человечишко и я.
   Дьяк нахмурился.
   -Дерзко говоришь, холоп, не по чину. Себе вину прибавляешь! А потому, ты опасный вор, именем Ефимка, прозвишом Ножовкин, прикашик купца Строганова, будешь подвергнут расспросу с пытки, дабы дерзок не был, и штобы рассказал все про воровство свое!
   -Стража! - дьяк грузно поднялся. В пытошну ево! Но без меня не трогать!
   Дьяк появился в пыточной и махнул рукой палачу.
   Здоровенный ярыжка проворно подскочил к Ножовкину, вывернул тому локти, и втолкнул в застенок.
   Избитого его втолкнули в подвал. Воду он пил из поднесенной горбуном оловянной кружки с трудом, стуча зубами о края. Кровь с разбитых губ и носа, капала в кружку, окрашивала воду.
   -Вот гады, ползучие, - с хрипом выдавил из себя Ножовкин, порываясь подняться. Но старик удерживал его.
   -Лежи, лежи, милок, не шуми. Ты вот поведай мне, в чем вина-то твоя, может, и помогу чем.... А?
   -Нету на мне вины, - злобно пробормотал Ножовкин, - наветы все, завистника.
   Он никогда никому не доверял, а тем более какому-то, никому неведомому горбуну.
   -Наветы, говоришь, - старик усмехнулся. - Так тем паче бежать надобно. Кто тебе тута поверит? А где царев суд, там и неправда. Не убежишь, живота лишисся.
   -Подожди, старик, ты вот бежать меня подбивашь, а сам што здеся застрял?
   -За меня не бойся, - горбун недобро усмехнулся, - я тута долго не задержуся.
   Он придвинулся еще ближе, и зашептал в самое ухо Ножовкину:
   -Я догадываюсь, пошто ты тута в разбойном, а не земском приказе. И слыхал из разговора ярыжек, што сам воевода наблюдат за твоим розыском. А раз так, знамо долго тебе не ждать.... Не сегодня-завтрева поведут тебя к самому воеводе.... Вот так-то.... Я ведь знаю, откуль ты. Глядишь, ишо и пригодишша. А теперича слушай, што буду говорить. Как поведут тебя к воеводе-то, а поведут через торгову площадь, котору никак не обогнуть, - там всегда людно. Где-нибудь здеся и беги.
   -А коли руки-то, спутают? Далеко не убежишь...
   -А не боись, я шепну знакомому ярыжке, он узел-то и завяжет послабже. А когда поведут, руки-то распутывай, бей стражника без жалости, и беги во весь дух.
   -Ну, а дале-то?
   -Дале-то? Дале-то, так. Как отстанут стражники-то, беги к каменной церкви. Городишко - то знашь хорошо?
   -Хорошо, - кивнул Ножовкин.
   -Ну, раз хорошо, тогда будет полегше.... У церкви той, у паперти стоит калека, слепец с поводырем, мальчонкой. Подойди и молви ему тихонько, что-де поклон ему от Афоньки-горбуна. И тот слепец тебя укроет на перво время, покуль искать будут.... Я ведь знаю, откуль ты. Да и встречалися мы с тобою, правда, давненько. Ты, конешно, меня не помнишь, но я тебя запомнил тогда хорошо...
   -Не помню, - помотал кудлатой бородой Ножовкин. - Вот те крест, не помню, - перекрестился он.
   -Ниче, может ишо и вспомнишь...
  
   Два стражника с бердышами вели Ножовкина к набережной, где стояли хоромы наместника. Руки его наполовину были развязаны. Он облизал пересохшие губы, и незаметно посмотрел по сторонам. На углу рыночной площади, к которой они подходили, стояла квасная лавка. Рядом краснощекая толстая торговка пирогами, зазывала прохожих.
   -Што-то не похоже на осень-то, - вздохнул один из стражников. - Жара-то, какая, - покосился он на квасную лавку. - Гришака, я сбегаю кваску испить.
   -Ладно, давай испей, только быстрея...
   Стражник, который остался с Ножовкиным, остановился рядом с торговкой пирогами, и схватился обеими руками за упертый в землю бердыш.
   Ножовкин незаметно пошевелил руками. Путы ослабли.
   Стражник пробежался взглядом по лицу задержанного, насторожился.
   -Ты што-то не такой, паря, сделался, - удивился он, обратив внимание на изменившееся лицо Ножовкина. - Уж не надумал ли ты...
   Он не успел договорить. Ножовкин тяжело ударил стражника кулаком прямо в подбородок. Тот, роняя бердыш, опрокинулся прямо на лоток с пирогами. Дымящаяся жаром стряпня, рассыпалась по земле.
  
   Воевода не находил себе места. Десять дней, как сбежал Ножовкин, а о нем, ни слуху, ни духу. Все, что было задумано, в одночасье, с исчезновением главного соучастника в воровстве Никиты Строганова, рухнуло. Теперь нужно было позаботиться и о себе. Конечно, Строганов стар, и не сегодня-завтра может преставиться, но где гарантия, что он не дал знать обо всем своему племяннику, который на Москве сейчас в большой милости у государя.... Да ведь и я уже далеко не молод, - мелькнуло вдруг у него.
   -Где Ярлыков?! - отбрасывая ненужные мысли, неожиданно крикнул он в приоткрытую дверь горницы.
   -Я тута, батюшка, - в проеме вынырнула волосатая рожа стрелецкого пятидесятника.
   -Ну?!
   -Ничего, батюшка, - виновато развел тот руками, - как в воду канул. Нигде нету. Все дороги перекрыты заставами.... Ничего.... Нет и в Сольвычегодске, - там у меня есть свои людишки. Нет и в Соликамске. Жонка-то ево, - сказывал Цепенщиков, - перебралася к своему сыну в Сольвычегодск.... По всей Каме, батюшка, ищем, покуль нету...
   -Ищи, Яшка, а то вместо ево на дыбе будешь!
   Ярлыков не слышно скрылся за дверью.
   Воевода схватился руками за голову. Все пошло наперекосяк. Даже ночью покою нет,- одолели дурные сны..... Вот и вчерась.... Снились ему варнаки, во главе их будто сам Ефимка Ножовкин. Будто убежал он от них в маленькую часовенку, стоит там, на коленях и молится. Икона перед ним будто большая. И вдруг икона начинает хлопать глазами, и вдруг вместо святого лика, он видит там Ефимку Ножовкина в образе дьявола с вилами...
   Дико закричал воевода, и проснулся. Было уже утро. Дом услышал крики хозяина, и весь на цыпочках. Вскочил тогда он, вспомнив лицо Ефимки в иконе, и как закричит:
   -Ножовкин, Ефимка! Эй-й-й!
   Влетели в спальню двое стрельцов.
   -Взять!
   Стрельцы метнулись вон, грохая сапогами, а потом вернулись обратно.
   -Ково, брать-то?- робко спросил один из них.
   Воевода тупо и подозрительно смотрит на стрельцов, потом машет на них рукой.
   -Пошли!
   Днем воевода отправился осматривать свои амбары. Справа,- государевы. Слева, его, - воеводы. В государевых-то, добра было меньше, чем в его амбарах. Для себя добро-то он брал взятками, покупал с обманом. А в государевых, добро ясачное.
   Воевода оглядывал свои богатства и думал мрачно:
   -Москву могу всю купить...
   Не высказывал словами, а про себя знал, - нехорошо в Москве говорят о нем, воеводе земель пермских Ваське Перепелицыне. Будто бы нового собираются послать. Вот и пришла ему недавно, не без помощи Цепенщикова, мысль выслужиться перед государем, сделав Никиту Строганова вором. Но все пропало.... Ему уже временами стал мерещиться государев сыскной приказ. Вспомнив об этом, воевода вдруг пошатнулся и схватился рукою за угол амбара. Тяжко защемило в груди.
   Когда немного оправился, велел позвать стрелецкого пятидесятника Яшку Ярлыкова. Сидел на кровати, рядом была сенная девка. Когда появился Ярлыков, воевода взмахом руки выгнал девку из спальни.
   Ярлыков стоял у дверей и почтительно молчал. Воевода гулко прокашлялся, и довольно громко заговорил:
   -Вот што, Яшка, покуль ты прокаркал Ножовкина, да врал мне, што ищешь ево и в Сольвычегодске, да на Каме, я тута говорил с Ефимкой Ершовым. Ты знашь про татарву Бардымскую. Они не хотят платить ясак в государеву казну, да палят наши деревеньки. Ножовкин-то подождет, потом ево споймаешь. А вот дело-то государево надобно решать чичас. Возьмешь пятьдесят стрельцов, три пушки, припасы, и выходи к Ефимке Ершову. Тобе не впервой решать таки дела. Ефимка ужо все знат, и ишо вчерась отправился к себе в Осу. Как дело-то сделаете, вот тогда и ищите Ножовкина-то там, на Каме...
  
   Вернувшись в Осу, Ершов собрал казачий сход, где поведал повеление Перепелицына идти походом на Барду, "дабы навсегда искоренить поднявшуюся там смуту противу Царя Белого"...
   Двадцать казаков, и пятьдесят, прибывших из Чердыни стрельцов, с обозом из трех пушек, верхом на конях, рано утром, субботнего дня, отправились в поход на Барду. Впереди отряда, гарцевали на своих жеребчиках атаман Ершов, и пятидесятник Ярлыков.
   -Что-то мало ты, Яков, стрельцов-то с собой взял. Ты же знал, сколько у нас тута казаков-то.... Надобно было воеводе сказать об энтом. Ты же знашь, сколько татар в Барде, и каки они воины. Тяжко будет с имя драться-то....
   -Ниче, Ефимка, Бог даст все будет нормально. Сначала переговорим со старостой улуса, узнам, в чем их недовольство, а там и порешим, што дале делать будем.
   Отряд казаков и стрельцов бесшумно подошел к улусу и, встав там лагерем, затих. Рано утром, когда с минарета муэдзин стал призвать правоверных к молитве, с белым полотнищем в руках, верхом на коне, к ограждению поскакал сам атаман Ершов. Навстречу ему вышел вооруженный пикой, и саблей на боку, рослый татарин.
   -Зачем бачка, кынам приехал? - спросил он, выставив перед собой копье. Ершов, прошелся взглядом по татарину, по ограждению, из-за которого торчало до десятка голов, и громко ответил:
   -Передай старосте улуса, что мы, посланники Белого Царя, казачий атаман Ершов, и стрелецкий пятидесятник Ярлыков, дабы избежать войны, намерены провести с ним переговоры, о причине поднятой татарами смуты, выявить и наказать виновных. И неважно, чья сторона виновата, или татары, или русские. Виновники должны быть наказаны.
   Татарин кивнул головой. Попросил подождать, и скрылся за ограждением. Через непродолжительное время вернулся.
   -Мулла Атазай, он же староста улуса, согласен на переговоры, - сказал татарин, и тут же продолжил. - Он согласен вести переговоры здесь, в поле и уже дал распоряжение поставить юрту.
   За достарханом, за которым сидели мулла Атазай, его помощник Муртаза, а так же Ярлыков и Ершов, стояли чашки с кумысом, и отварная баранина. Но к угощению никто не притрагивался. Переговоры шли тяжело. Мулла Атазай вел себя высокомерно, предъявил претензии о большом ясаке, который платили татары в государеву казну. О том, как стрельцы, собирающие его, обижают татарское население улуса. Когда Ярлыков стал спрашивать о конкретных фактах, мулла, замялся и поспешил перевести разговор совсем на другую тему. Но Ярлыков, неожиданно поднялся, и, посмотрев в упор на татар, жестко сказал: "Вот, што, Атазай, ты уходишь от наших вопросов. Вы, татары, нападаете на наши деревушки, убиваете мужиков, угоняете женщин и детей! Это што, вы татары объявляете войну белому царю!? С нами сейчас немного казаков и стрельцов, но если я не получу от тебя сейчас ответа, в Барду завтра же придет триста стрельцов и сто казаков! О большом ясаке ты бы лучше помолчал. Какой ясак твой дед платил хану Кучуму? Молчишь! Раза в два больше. Все! Мне с тобой не о чем говорить. Пошли отсель Ефимка. Будем ждать ответа там, - кивнул Ярлыков на выход из юрты. И оба, не попрощавшись, вышли.
   Ярлыков и Ершов, вышли из юрты, и, перебросившись словом, остановились недалеко от входа. За юртой, перед ограждением, стоял конный отряд татар, человек в сто. Казаки и стрельцы стояли по другую сторону юрты, были все на конях и готовы к сражению. Ждать пришлось недолго. Атазай и Муртаза, вышли из юрты почти сразу же, и низко поклонившись русским посланцам, попросили передать Белому Царю, что вышло недоразумение. Нападавшие на русские поселения татары будут найдены и наказаны. Женщин и детей, которые будут обнаружены, вернут. Ясак будет выплачиваться своевременно. Татары хотят жить в мире с Белым Царем. Ярлыков и Ершов молча переглянулись и облегченно вздохнули. Сколько им стоили эти переговоры, знали только они. Но, как ни как, это была победа....
   Когда возвращались назад, Ершов, неожиданно попридержал коня, и спросил: "Яков, ты, хотя верил, што договоримся с татарами? Их ведь было боле, чем нас, тяжко бы пришлося нам-то".
   -Знашь, Ефим, - Ярлыков неожиданно назвал Ершова уважительно, Ты видно мало знашь татар. Я с имя говорю часто. Их на Пермской земельке-то полно. Они противу царя нашего не пойдут воевать. Кишка у них стала тонка. И оне об энтом знают. А нападают-то на деревеньки не бардымские, я об энтом тоже знаю. С дальних улусов приходят. Ты не зря предупредил казаков, штобы были настороже, кто знат, можливо и засаду где могут устроить. Я стрельцов-то своих тоже предупредил...
  
   Старик Холодушев был высокого роста, с окладистой седой бородой и строгими большими серыми глазами Его загорелое широкое лицо было изборождено глубокими морщинами. Лежал он на лавке у печи, закрывшись старым тулупчиком, сшитого из вылезших бараньих шкур. Поздно было, или рано, - он не знал. Стояли последние дни августа. Солнце вставало поздно, а небо еще с вечера было затянуто низкими тяжелыми облаками, и поэтому трудно было понять, - пора вставать, или еще, не пора. А вставать очень не хотелось. Уже несколько дней болели спина и ноги. Да и куда было торопиться-то?
   Мерцающий в печи огонек тускло освещал угол избушки, и лавку, на которой лежал старик. Из полутьмы выступали закопченные, местами тронутые плесенью, стены, рубленные когда-то из крепкой смолистой сосны. Единственное окошко, залепленное рыбьими пузырями, едва пропускало свет.
   С трудом поднялся, сунул ноги в растоптанные лосиные чуни. Подбросил в печку дровишек. За дверью повизгивала старая, как и он, собака.
   -Сейчас, Мишка, не торопись, - пробормотал старик, подвигая к огню чугунок с водой.
   Он неторопливо набросил на плечи шубейку, и вышел из избушки. Просыпающееся утро, затянутое тяжелыми тучами, занималось с трудом. Собака, радостно повизгивая, бросилась к нему в ноги.
   За одну ночь казалось, все изменилось, - и лес будто опустился в лог, к самой избушке, и темные воды Камы, будто бы приблизились к логу, и только низкие осенние облака, как и вчера, продолжали ползти над самой землей, и только не цеплялись за верхушки елей и пихт.
   Подумал, было, что вчера забыл вытащить на берег зачаленную к колу лодку-ушкуйку, и хотел было идти уже к реке, но раздумал.
   Опустившись на колоду, он невидяще смотрел вдаль, охваченный тяжелой стариковской думой, которая в последнее время не давала ему покоя, - думой о прожитой им жизни...
   ...Он вспомнил себя мальчонкой в деревеньке Пихты, что была когда-то на реке Чусовой, а потом исчезла, как и многие другие. Со слов отца, деревушка была зачата пришлыми из далеких Псковских земель людишками, которые бежали тогда от поляков. Среди этих людишек и были отец и мать, его, тогда просто Ваньки Холодушного, уже потом ставшего Холодушевым...
   Место, где стояла деревенька, было глухое, лесистое, безлюдное. Хлеб не родился, и мужики промышляли, кто охотой, кто рыбной ловлей, а кто и приторговывал с татарами. Жить было тяжело. Многие ушли на солеварные промыслы Строгановых, а те, кто был помоложе, - подался с казаками в Сибирь.
   Отец промышлял охотой. И Ванька с ним, еще мальчонкой, прошел всю Чусовую. Добывали они и рябчика, и белку, и куницу, и оленя, и медведя, - что попадет. Ванька вырос, женился на соседской дочке и зажил своим домом, и как отец промышлял охотой. Стала потихоньку подрастать семья, - мальчик и девчонка. Все казалось, шло хорошо. Но Богу видно, понадобилось другое.... Ушел он на промысел с артелью других охотников в горы за оленями. Ушел семейным человеком, а вернулся, толи бобылем, толи, не известно кем. Деревня превратилась в пепелище.... Татары, толи выжгли всех, толи угнали в полон. Иван тогда словно тронулся умом. Ушел куда глаза глядят. Пришел в себя только здесь, на Каме. Долгое время проживал у старцев в скиту на Фаоре. Потом занемог душевно, ушел от старцев и, наконец, обосновался тут, в логу, у берега Камы, где и прожил всю жизнь бобылем. Построил заимку, прозванную Холодушевой...
   Заморосил дождик, а старик все сидел и сидел на рассохшейся от времени колоде, уставившись в неведомую темную Камскую даль. Пес лежал рядом и изредка подкашивал слезящимися от старости глазами на своего хозяина.
   Поймав умный взгляд собаки, дед Иван вздохнул, улыбнулся и положил свою заскорузлую ладонь на ее голову. Он вспомнил, как лет десять тому назад, уговорил приходившего к нему на заимку старого знакомого вотяка, подарить ему этого, тогда еще совсем молодого пса. Пес, которого он назвал Мишкой, прижился на заимке быстро. Был он небольшого роста, с острой мордой, стоячими ушами и загнутым вверх хвостом. А сколько он находил старику белок, сколько выследил сохатых, а про глухарей, и говорить было нечего.
   Неожиданно пес замер, подобрался, и, повернув голову в сторону заросшего ельником откоса, глухо заворчал.
   Старик тяжело поднялся. Поднялся и пес. Оба наблюдали, как с откоса, по еле видимой тропе, опираясь на посох, спускается путник. На нем одет старенький, залатанный зипун. На голове облезлая стрелецкая шапка. На ногах облепленные влажной хвоей и пожухлым листом, стоптанные яловичные сапоги. Был он немного ниже старика, но довольно широк в плечах. Черная, окладистая с проседью борода, мохнатые кустистые брови, из под которых внимательно смотрели острые глаза, - говорили о решительном норове нежданного гостя.
   -Будь здрав, дедко Иван, - слегка поклонившись, глуховато поздоровался путник.
   -Здравствуй, мил человек, здравствуй. Только откуль ты знашь меня?
   -Не узнаешь, дедко, не узнаешь,- усмехнулся в бороду путник. Он прислонил посох к колоде, и потянул за лямки висящую за плечами котомку.
   -Неужто запамятовал, кто столь годков бывал у тебя в гостях, и кто прятался у тебя в пещерке от ярыжек воеводы?
   -Осподи! Тимошка?! Неужто ты? А я слыхивал будто ты в прикашиках у самого Никишки Строганова.... Опять што ли в бегах? От Никишки, али от воеводы?
   От воеводы, дедко, от воеводы...
   Осподи, Тимошка, - старик всплеснул руками, не веря своим подслеповатым глазам, - а я ишо, старый дурень, думаю, пошто Мишка-то в лай не пошел. Признал он тебя, паршивец, признал.... А ведь немало годков-то минуло, а вишь, признал.... Ну пойдем в избу гостенек, - старик кивнул в сторону избушки, - охолонешь немного с дорожки-то, а потом пойдем на Каму, рыбки свежей возьмем, да ушицы сготовим.
   Отплыли на лодке-душегубке. Старик встал на корму с веслом, гость разместился на носу. Лодка ходко шла к небольшому заливчику, на берегу которого, на каменном откосе и была пещерка, в которой когда-то прятался от ярыжек воеводы, Ножовкин.
   Снасть состояла из брошенной поперек заливчика бечевы с поводками из тонкой волосяной лесы. На каждом поводке сидел крючок, с заправленной на нем приманкой. Подплыв к снасти, старик опустил в воду руку и приподнял бечеву. Он осторожно ее выбирал, а Ножовкин снимал с крючков улов. Добыча была хорошая, - две большие щуки, несколько сазанов, и штук пять стерлядей.
   Когда поднялись к зимовью, было совсем темно. Старик отбросил кол припиравший снаружи дверь, и оба, набожно перекрестившись, шагнули в избу.
   Уха получилась на славу.
  
   Прошли две недели, как струги скрылись за островами в верховьях Камы. Решив, что переселенцы немного освоились, Павел Мефодьевич Фотин, староста только что народившейся деревеньки Еловка, решил собрать мужиков на сход. Как только забрезжил рассвет, и едва из-за леса глянуло солнце, он велел своему сыну Никишке идти по землянкам будить мужиков, наказав не трогать баб, созывать их к своей избушке.
   -Здорова, мужики! - встретил староста мужиков на косогоре.
   -Благодарствуем, Пал Мефодьич! И тебе хорошего денечка! - кланялись мужики, ломая шапки и обнажая заросшие длинным волосом головы.
   Фотин предложил подняться на высокий поросший густым сосняком откос, начинавшийся сразу за речкой. Речка довольно широкая, здесь, при впадении в Каму, но мелкая, и мужики, сняв обувку, перешли ее вброд. Шли осторожно, боясь поранить босые ноги о ракушки.
   Поднявшиеся на откос, мужики, сняв шапки, оторопело смотрели на раскинувшуюся внизу, величавую реку. Река дымилась утренним туманом. На правом берегу, вниз по течению высился крутым глинистым откосом высокий утес, прозванный, как они уже знали, Красной Горкой.
   -Вот красотиша-то! - охнул высокий мужик Ипашка Кустов, хватая рукой за бороду. - Вот где неводить-то, - кивнул он вниз, на широкое устье речки.
   -Ишо успеешь, поневодишь, - опасливо покосился на стоявшего рядом старосту, пробурчал в смолистую бороду циганоподобный Яшка Сальников.
   -Конечно, поневодим, - широко улыбнулся Фотин. И на озера, што тамо в лесу, напротиву Красной Горки, сходим. И на ту сторону сплавам на лодке. Тамо тоже озера есть. А карасев, да линев там, мать чесна, скоко! А уток, да гусев, ну прямо там тьма тьмушшая.
   -Ну ладно, поболтали, и, будя! - вдруг оборвал он разговор. - Пойдем оглядывать лес. Пора заготовлять ево на срубы, коли по весне думам избы себе рубить.
   Возвышенность, на которой стояли поселенцы, была обширной, по обрыву поросшей молодым лесом, в глубину переходившем, во взрослый стройный сосняк. Кое-где виднелись старые сломы от поваленных ветрами деревьев.
   Мужики были довольны. Строевой лес вперемежку с ельником и лиственным, был на возвышенности в изобилии. Версты через две оказались на опушке. Дальше шли поросшие ельником редкие овраги. Перемеживаясь с поросшими буйными травами полянами, они плавно вписывались в огромную, закрытую темным лесом гору.
   Показывая на гору рукой, Фотин пояснил, что гора называется Фаором, и там, в скиту, проживают два старца, - Пимен и Назарий. А поскольку церкви поблизости нет, помолиться можно сходить и к ним. Старцы и грехи снимут, да и полечить, коли, надобность есть, могут травами и молитвами.
   -А вон тамо, - староста махнул рукой правее от горы, где за речкой виднелись несколько изб, - деревня Барановка. И проживают в ней со своими семьями кержаки. А тамо, - он показал на небольшую гору, что была левее Фаора, - Липова Гора. Тамо полно лип. Коли понадобится лапти делать, надобно идти туды и драть лыко...
   -А зверя-то тута, как, много? - робко покосился на старосту Ванька Жуланов.
   -Зверя-то? А пошто нет? Полно, - усмехнулся Фотин, - ишо поохотимся. Вот дело сделам, зимой-то и будем охотиться.
  
   Лежа в постели рядом с Авдотьей, на широкой, сколоченной из плах кровати, Павел думал, какая тяжелая предстоит ему и мужикам работа. Все мысли были там, в будущем. Теперь некогда было думать и раздумывать, хорошо тут, или худо, а надобно работать и работать, сколько хватит сил. А по весне нужно будет помогать и переселенцам в поднятии целины, чтобы, где было посеять хлебушко.
   На следующий день все были на заготовке леса. На хозяйстве оставлены были только две беременные бабы. Фекла, - жена Ипашки Кустова, да Пелагея, - жена Ваньки Жуланова.
   Не смотря на последние дни августа, в лесу было тихо и душно. В облаках горело томящееся солнце. Было, похоже, что собирается дождь. Влажный воздух дышал пряной душистой лесной прелью. Комары не давали покою. Мужики, расчистив подлесок, рубили большую стройную сосну. Топоры чередуясь, врубались в желтовато-белую древесину. Смолистые ветки отлетали далеко от дерева. Авдотья, жена Павла, да Марфа, жена Яшки Сальникова, расчищали от кустарника место, чтобы было, где складывать лес, а дети Павла, - Танька и Никишка, таскали срубленные ветви, и складывали их в кучу, чтобы потом сжечь.
   Сосна, которую рубили Павел с Яшкой, вздрагивала от каждого удара. Ипашка с Иваном упершись вырубленными из молодых березок слегами, клонили его в безопасную сторону. Павел еще раз ударил топором, и сосна начала крениться. Все отбежали. Дерево переломило несколько молодых березок и, сокрушая вокруг себя кустарник, тяжело рухнуло на землю.
   Обедали на берегу, где у костра хозяйничали Фекла и Пелагея. Еще вчера вечером мужики неводом наловили рыбы. Бабы наварили ухи и напекли на огневище хлебцов...
   День за днем, от восхода до заката, Фотин с поселенцами рубили лес. Понемногу край обрыва все дальше и дальше отдалялся вглубь леса, превращаясь в поляну. Крутой обрыв постепенно становился покатым. По нему и скатывали вниз к речке, уже готовые бревна.
   Брезжил мутный рассвет. Утро было сухое и прохладное. Туман протянулся по реке к самому лесу. По лесистым распадкам тянулись рваные, тяжелые облака. Где-то в стороне от берега взлаяла собака.
   Ипат поправил на спящей жене дерюжку, и тихо, чтобы ее не потревожить, поднялся с нар. Взял в руки топор, и вышел из землянки. Дойдя до землянки Яшки Сальникова, услышал того голос:
   -Это ты там, Ипат?
   -Я. А кто тамо, на берегу?
   -Сам не знаю. Я на всякий случай пишшаль свою сготовил, - тихо ответил Яшка, - не ровен час, как бы не варнаки.
   Сквозь туман на берегу нарисовались две расплывчатые фигуры. Одна высокая, согнутая. Другая, чуть пониже, плотная. Постояв немного, высокая пошла в сторону заимки старосты, вторая направилась к лодке. За высокой фигурой трусила собака.
   Туман начал редеть. К лодке со взгорья шла женщина. Встретившись с высоким человеком, женщина остановилась, немного постояли и вместе пошли на косогор.
   Когда туман рассеялся, Яков с Ипатом, и подоспевший к ним Ванька Жуланов, не сговариваясь, направились к избушке старосты. Около нее ярко пылал костер. Рядом стояли высокий седобородый старик, староста, и его жена Авдотья, которая помешивала в котле вкусно пахнувшее варево.
   -Бог в помощь, добрые люди, - снял шапку Яков. За ним обнажили головы Ипат и Ванька.
   -Слава богу, - недовольно пробурчал Фотин. Но, быстро справившись с собой, улыбнулся, - знакомьтесь, мужики, это наш сосед дедко Иван Холодушев. Проживает на заимке вверх по Каме, верстах шести отсель. Вот попросил помочь ему. Там в лодке его старый знакомец, вотяк. Вотяк повредил ногу и не может сюда подойти.... Когда надобность будет, помогайте ему мужики, старику-то. Один он совсем.... И он вам завсегда поможет, и делом, и советом. Ладно, идите, зовите баб, исть будем, еды тута на всех хватит...
   Когда мужики с бабами возвращались к избушке старосты, лодка со стариком Холодушевым и его знакомым, уже ходко бежала к середине Камы...
   Завтракали у костра всей деревней. Варево было вкусным и сытным, правда, как показалось поселенцам и их женам, с каким-то неясным привкусом. И только, когда обед был закончен, староста пояснил, что все угощались барсучьим мясом, которым угостил их все дедко Иван.
   Когда уже все разошлись по домам, Павел спросил Авдотью, не видел ли кто из поселенцев Ножовкина, а то приедут из Осы или Чердыни казаки, да стрельцы, и будут наводить в деревне розыск. Бабы-то на сносях, как бы чего плохого не вышло.
   -Нет, Паша, - успокоила мужа Авдотья, - никто не видал. А кто и видал, то видал только мужика, а кто энтон мужик, в тумане-то не было видно.
  
   Дедко Иван переправил Тимофея Ножовкина на противоположный берег Камы, передал тому котомку с едой, что cготовила в Еловке Авдотья, и, попрощавшись, погреб против течения в сторону темнеющих вдали двух островов, за которыми по левому берегу и пряталась впадина с его заимкой.
   До деревушки, что лежала среди поросших лесом холмов, верстах в семи за Красной Горкой, Тимофей добрался только к вечеру. Боясь наткнуться на стрельцов, которых наместник наверняка пустил на его розыск, Ножовкин, шел осторожно, с оглядкой. Сестра, которая его не видела более десятка лет, встрече была неимоверно рада. Чего нельзя было сказать про ее мужа Кондрата, высохшего тщедушного мужичонку. Встретил он своего шурина настороженно. Зато дети их, две десятилетние девки-близняшки и парень лет шестнадцати, были рады увидеть родного дядьку, о котором они так много наслышаны от своих родителей и хорошего, и плохого...
   Жили родственники Тимофея в деревушке основанной еще его дедом, справно. Да и как не жить было справно, если многое из того, что наварначил в молодые годы он, оставил все здесь, в отчем доме, у сестры. Оставлял он ей и двух жеребчиков с кобылкой, отобранных в свое время у башкирцев. Правда годков-то прошло уже не мало, и лошадок-то тех давно уже не было. То ли продал их Кондрат кому-то, то ли пустил на мясо, Тимофею было неведомо, да и не интересно. Интересен был только молоденький жеребчик, да пара таких же молоденьких кобылок, которых он увидел на конюшне. Кондрат, было заартачился, когда речь пошла о жеребчике, но Тимофей, так глянул на своего зятя из под насупленных бровей, что тот сразу замолчал.
   Из ямы в подвале Ножовкин извлек завернутые в промасленную барсучьим салом холстину пищаль, пистолет и саблю, которые пролежали там без малого, почти пятнадцать лет. Все проверил. Состоянием оружия остался доволен. Припасы, зелье и пули, одолжил ему прошлой ночью Пашка Фотин.
   Рано утром, оставив сестре два алтына, и предупредив Кондрата, если тот будет много болтать про него стрельцам, то те снимут с того шкуру, Тимофей со всеми распрощался.
   Гоня на жеребчике вдоль берега, неожиданно выехал на рыбачий костер. Рыбаки, их было трое, увидев вооруженного человека, да еще и в стрелецкой шапке, с испугом повскакали. Котелок с рыбой опрокинулся в огонь.
   -Ну, чево спужалися, - ощерил волосатый рот Тимофей, осаживая жеребца, - беглые, што ли?
   -Господь с тобой, батюшка! - наперебой заговорили мужики, - вольные мы...
   -А коли вольные, то што спужались-то?- поправляя шапку, усмехнулся Ножовкин и, прерывая жестом руки, пытавшихся что-то сказать мужиков, слез с коня. Бросив повод на куст, и, положив руку на торчащий из-за пояса пистолет, медленно подошел к костру.
   -Не беглые? Так откуль будете? Тута я в округе-то всех знаю. Не помню што-то таких-то, как вы.... Но-но.... Будя баловать-то! Топор-то пошто лапаешь, - Ножовкин направил пистолет на потянувшегося за топором мужика.
   -Кхе, кхе, - сзади Ножовкина раздалось старческое кряхтение. - Энто хто у нас тута в гостях-то? Ножовкин резко повернулся, и замер: Перед ним стоял горбун Афонька, тот, который помог ему бежать из Чердынского острога. Рядом стоял мужик с пищалью.
   -Ну, вот и встретилися, Тимоша, - осклабился в седую бороду горбун. Я говорил, тебе свидимся, вот и свиделись.... Мы вот с подельшиками-то аж от самой Чердыни сюды на струге попутном плыли. Ничего, доплыли. Я знал, што ты тута будешь, вишь и угадал. Опусти пистоль-то, тута все свои.... Эй, Федьша, нако котомку, там баранина от башкирцев, - обратился он к мужику, который тянулся за топором. Сняв с плеч заплечный мешок, он подал его мужику, - готовь обед. Да не на троих, а на четверых.
   Ножовкин облегченно вздохнул, засунул пистолет за кушак, и подошел к горбуну.
   -Вспомнил я тебя, старик, вспомнил, - он обнял горбуна за плечи и улыбнулся. Это тебя годков-то пятнадцать мы нашли на дороге около Егошихи крепко побитого, думали уже в земельку зарывать, а ты взял да ожил. Потом, как оклемался, взял да сбег от нас. Пошто так-то сделал? А? А за помощь, што помог сбежать, кланяюсь я тебе. Ножовкин слегка отстранился и поклонился горбуну в пояс.
   От горбуна, разговор с которым длился долго, Ножовкин узнал, что воевода слег, почти сразу, как тот сбежал тогда из-под стражи. Встанет, нет, никто не знает. На Москву, его жонке отправили стафет. Вся челядь в растерянности. Всем правит дьяк, который тогда допрашивал Ножовкина. Сбежать горбуну тогда не составило трудностей. Пять алтын страже, и он на свободе. Горбун долго уговаривал Ножовкина вступить к нему в ватажку, и промышлять по Каме. Ножовкин ответил твердым отказам, и наоборот, сам уговаривал того идти с ним в Сольвычегодск к Никите Строганову, обещав перед тем замолвить слово за тех, кто придет с ним туда.
   -Не надоело тебе, старому черту, варначить? Пора бы подумать и тихом уголке. Пойдем со мной к Никите Григорьичу. Ему такие людишки, как ты, нужны завсегда.
   -Нужны баешь? Могет быть.... А как с робятами-то, - кивнул он в сторону костра, вокруг которого сидели трое крепких мужиков.
   -А и они сгодятся, не боись. А если надумаете, то давай сразу и пойдем. Идти надо быстрее. Сам знашь холодат быстро. Снегом все покроет, реки встанут, тяжко будет добираться-то. Как-никак триста верст дороги, да все почти лесом.
   До Егошихи добирались верхами, благо лошади у варнаков были. Лошадей оставили у знакомых горбуна в прибрежной деревушке. Оттуда переправились на лодке, на левый берег Камы, где и стояла Егошиха, с дымящим на ее окраине медеплавильным заводиком. Там у горбуна в прибрежных плавнях был спрятан шитик, на котором и решили плыть дальше. Запаслись продовольствием, теплой одеждой, огнеприпасами, помолились, и на зорьке, отправились в путь.
   Погода стояла мрачная, холодная. Накрапывал мелкий дождь. Темные воды Камы наводили на Ножовкина тоску. Мысли его возвращались к Никите Григорьевичу. Как он встретит их.
   За веслами сидели трое. Горбун был на носу, смотрел, чтобы не поймать топляка. Ножовкин на корме за рулевым веслом.
   Неожиданно небо прояснилось. Стало светлее и на душе у команды шитика. Заулыбались лица. Посыпались шутки.
   К вечеру стало быстро темнеть. Река, густой лес и темное небо слились в одно целое. Ножовкин круто повернул рулевым веслом к берегу. Резким поворотом шитик прорезал воду, и дно его сразу зашуршало по прибрежному песку.
   Разложили жаркий костер. Просушили намокшую на дожде верхнюю одежду. Закипятили чай, на вертелах, изготовленных из веток тальника, зажарили трех, застреленных по пути, уток. Ужинали молча. Чувствовалась усталость, и всех тянуло на сон. Мужики нарубили лапник, и положили его вокруг костра. Ножовкин с горбуном подошли к шитику, проверили привязь и присели на лежащий, рядом на берегу топляк.
   Взошел месяц, и сразу все преобразилось. На противоположном берегу обозначилась щетина темного леса, песчаный откос и торчавшие в реке коряги. Словно светлячки вокруг закружились редкие снежинки.
   -Ну что, Тимоша, - вздохнул наконец горбун, кажись осталось плыть нам верст пятьдесят. Вон вишь, белые мухи полетели, глядишь к утру, воду-то ледком может накрыть... Я ведь тоже, энти места-то знаю. Пристанем к селищу вогулов, обменям шитик на лошадок, а коль не хватит денег-то, приплатим, а там верхами и доберемся до Никиты-то Григорьича.... Осталось- то совсем немного. Бывал я там, в Сольвычегодске-то, когда ишо Никита был совсем молодой...
   -Не каркай, Афонька, - Ножовкин зло посмотрел на бледное, при свете луны, заросшее густым седым волосом лицо горбуна. - Ишо рано леду-то появляться. Ниче, успеем доплыть по чистой воде.
   Рассвело, но заря не занималась. Река казалось, за ночь стала шире. Она стала похожей
   на густой туман. Ножовкин проснулся рано и сразу пошел осматривать шитик. Постепенно стали просыпаться и подниматься с еловой постели и другие путники. Кто зябко передергивал плечами, кто вполголоса ругался непотребными словами. Горбун скомандовал собрать по берегу сухого плавника и подбросить в затухающий костер. Позавтракали остатками вчерашних уток, запили горячим, заваренным на рябиновых ягодах чаем, и повеселевшие, снова отправились в путь.
  
   Рано утром, основную часть стрельцов под началом десятского Бурнышева, Ярлыков отправил на Чердынь, а десяток, тщательно отобранных им, под его командой, готовились к походу по Каме, искать сбежавшего из под стражи, Ножовкина. Провожал их атаман Ершов с казаками.
   -Вот што, Ефим, тебя с твоими казаками не беру. Ты хорошо знашь Ножовкина, но не знашь про ево прошлое. Без обиды, но не беру тебя потому, што могешь все спортить. Вот так-то, Ефимка, прощевай! - Ярлыков гикнул, ударил татарской камчой по крупу жеребчика, и не оглядываясь, поскакал в сторону леса. За ним устремились его стрельцы.
   К обеду были уже у старика Холодушева. О нежданных гостях дед Иван узнал по поведению своей старой собаки Мишки. Мишка лежавший рядом на полу неожиданно поднял голову, злобно заворчал, и несколько раз взлаял.
   -Тихо, тихо, Мишка, - опустил на голову собаки слабую руку старик. Предупрежденный Ножовкиным, он знал, что на поиски того воевода бросит стрельцов. И вот они пришли. Старик решил пойти на хитрость, и представиться нежданным гостям, больным и немощным. Когда Ярлыков зашел в темную избушку, ее хозяин лежал на нарах под старой шубейкой, и смотрел на нежданного гостя подслеповатыми глазами. Понравилось деду, что стрелецкий начальник, снял шапку, перекрестился на угол, где стояла старая, подаренная еще старцем Пименом, икона и только потом поздоровался.
   Они были знакомы уже много лет. Еще с тех времен, когда Ярлыков был на Осе казачьим десятским.
   -Не вижу, што за гость ко мне пожаловал, - едва слышно, проговорил старик. С добром, али с плохими вестями....
   -Яшка Ярлыков, дедко Иван, пришел к тобе. Забыл, как десять лет тому, мы с Ефимкой Ершовым бывали у тебя в гостях, уху ишо хлебали....
   -А, Яшка.... Помню, помню. Как не помнить-то, помню.... Только вот, Яшка, вишь, помирать собрался я. Не до гостев топеря мне.... Коли согласны похоронить, оставайтеся.
   Наловите рыбки, сварите ушицу, помяните меня.... Много, гостев-то с тобою?..
   -Неколды дедко Иван, хоронить-то тебя, - оборвал хозяина Ярлыков. Ишо проживешь пяток-то лет. А пожаловали к тебе с таким вот делом - то. Не бывал ли у тебя тута беглый Тимошка Ножовкин?
   -Не помню такого-то, - прохрипел тихим голосом старик. У меня уже много годков никто не быват. Правда, был, как неделю тому старый друг мой вотяк Васька, просил перевести на ту сторону Камы. К родственникам направился. Вот ево то и перевез. Правда побывали и в Еловке, Васька-то подарил тем Пашке-то Фотину барсука. Вот поездил с ним по Каме-то, и простудился...
   -Ладно, дедко Иван, - Ярлыков решительно поднялся с лавки, - поправляйся, давай. А покуль, прощевай. Неколды мне тута с тобою лясы-то точить, государево дело делам...
   -Ну, што Яремка, - посмотрел Ярлыков на десятского, - нашли чево, али нет? Он специально оставил стрельцов, чтобы они обыскали пристройку, и всю округу.
   -Нет, ничего не нашли, и следов-то никаких нету, Яков Иваныч, - почтительно ответил здоровенный, краснолицый стрелец.
   -Ладно, по коням, - скомандовал Ярлыков, садясь на жеребчика, - надоть ишо успеть засветло, побывать на Фаоре, Барановке, да Еловке. Там и могет и заночуем, в Еловке-то.
   Побывали на Фаоре, Барановке и Еловке стрельцы впустую. В Еловке мужики запуганные стрелецким начальником, сразу покаялись, что ночью был в деревеньке какой-то дедко Иван. В лодке его сидел вотяк. Видели ли его мужики этого вотяка, все наперебой закивали: "Видели, видели!!". Павел с Авдотьей облегченно переглянулись, - на мужиков можно положиться.
   Ярлыков махнул рукой, и дал старосте команду готовить стол. Напоили, накормили нежданных гостей от души. До поздней ночи на берегу стоял шум и гам. А на следующее утро, позавтракав, гости ускакали назад в Осу.
  
   Зима пришла неожиданно, как-то сразу. Проснулся народ поутру, глянул за дверь, а там белым-бело, аж глаза режет.
   В горах, полях и на дорогах легли глубокие снега, завыли метели. В Осу, к атаману Ершову, нет-нет, да поступали сведения о рыскающих на дорогах татарских конниках, которые нападали на маленькие деревеньки, жгли дома, угоняли в полон жителей. Казаки не знали покою. Все время в походах, в погоне за татарами, коротких и быстрых схватках с ними.
   Кажется, только вчера обучали Митьку Замахая, Федьку Дребезгу, Гераську Зайца, да еще двух молодых мужиков, поверстанных недавно в казаки, строю, стрельбе, рукопашному бою. А теперь эти пятеро оставленных по приказу воеводы в Осе казаков, представляли собой заматеревших, проворных, смелых, ничем не отличавшихся от старых казаков, воинов.
   Стоял хмурый зимний день. Кружила легкая метель. Неожиданно из белесой мглы появились башкирские конники. Они на рысях подошли к крепостце, один из них постучал камчой в ворота. Стоявший на часах Федька Дребезга, послал стоявшего рядом Гераську Зайца за атаманом.
   Ершов поднялся на башенку и сурово спросил у крутившегося у ворот всадника, что нужно.
   Башкиры закричали по-своему. Знавший башкирский язык Ершов понял, что те прибыли с миром, и просят оградить их поселения от лихих русских людишек, которые убивают их мужчин, угоняют с собой табуны лошадей. А если атаман не найдет на тех людишек управу, башкирцы возьмут осадой Осу, и спалят ее.
   Атаман вскипел от такой наглости. Он, какое-то время молчал, словно переваривая услышанное, потом прокричал ответ по-башкирски:
   -Вы вот, што, сабельками-то не больно машите. Вы поднимаете руку на государевых людей! И коли будете и далее воевать с нами, не знать вам пощады! А с теми, кто нападат на вас, разберемся!
   Башкиры присмирели. Старший, что был у ворот, вдруг улыбнулся и прокричал по-русски:
   -Хорошо баешь бачка! Шибко хорошо!
   Затем, что-то прокричал конникам на своем языке, и все в одно мгновение, как появились, так быстро и исчезли в крутящейся белесой мгле.
  
   Прошло три месяца, как Чердынский воевода Василий Перепелицын, отправил государю на Никиту Строганова свой очередной донос. Никите Григорьевичу об этом почти сразу доложили его верные люди, и он решил воеводу опередить.
   В последнее время старик жил как на углях. Успокоился только тогда, когда буквально, как два дня назад, вернулись из Москвы его посланцы. Они рассказали, что были у племянника Никиты Григорьевича, Ивана Максимовича. Передали тому челобитную для государя, и поторопили поспешить к тому, как и просил Никита Григорьевич. Ответ привезли успокаивающий. В послании, которое племянник Иван передал Никите Григорьевичу, государь благосклонно принял все доставленные для него дары. Особенно передачу в государеву казну, соликамской солеварни. По поводу доноса воеводы Перепелицына, посланцы рассказали, как велел передать племянник на словах, - государь не принял в серьез свару двух стариков. Просил их не свариться, не отрывать его, государя, по пустым сварам, от дел государевых, а верою и правдой служить земле русской. Но воеводу оставил на старом месте.
   Казалось, все стихло. Никаких вестей, ни хороших, ни плохих, ни с Чердыни, ни с Соли Камской не поступало. Никита Строганов оправился от недомоганий, и теперь, совсем, как в молодые годы, с присущей ему энергией, взялся за свои дела. Затребовал с мест своих приказчиков, чтобы заслушать, как идут там дела.
   В этот день Никита Григорьевич сидел в своем кабинете и разбирал бумаги о походе ватажки казаков на реку Печору. Стук в двери оторвал его от бумаг. Поднял голову. В дверях, у порога стоял казак Митька.
   -Батюшка, Никита Григорьич, - Соликамский прикашик Тимошка Ножовкин появился, - взволнованно и довольно громко прокричал он, и сразу замолчал. Повисло тягостное молчание. Никита Григорьевич не моргая, молча смотрел на казака Митьку, а тот, также молча, на своего благодетеля.
   -Где он? - Наконец подал голос Строганов. Получив послание от племянника Ивана, он уже совсем по иному отнесся к этому известию, более-менее спокойно.
   -Тута, на дворе ждет.
   -Давай его сюда, и быстрее. - Старик выпрямился в кресле и замер в ожидании.
   -Так он не один, батюшка. С ним еще трое мужиков. Они все грязные, батюшка, да оборванные, наверное, вошей на них полно. Я сказал дворовым людишкам штоб сготовили баньку. Надобно обмыться имям, да переодеться в чистое, а потом к тобе, батюшка, - Митька бесстрашно смотрел в суровые глаза Никиты Григорьевича.
   -Много воли взял на себя, Митька, - сурово проговорил старик. И помолчав, добавил, - ладно, порешил правильно. Помой, переодень, накорми, а потом давай сюда. Сначала Тимошку. Потом подумам, што с теми тремя делать-то будем.
   Никите Строганову, ватажка Тимошки Ножовкина, впервые в поле зрения попала лет двадцать назад. Тогда всего пятеро слабо вооруженных варнаков, впервые заговорили о себе, на реке Каме. На лодке - ушкуйке, в вечернее время они напали на купеческую барку, обезоружили хорошо вооруженную охрану, связали ее, и пристав баркой к берегу, быстро сгрузили весь груз, и бесследно исчезли. Второй раз варнаки показали себя не реке Чусовой. Там они ограбили на берегу лабаз купца Лямина. Забрали много дорогих меховых шкурок, и снова бесследно исчезли. А когда, года через два, варнаки взяли барку с товаром самого Никиты Григорьевича, тот уже решил за них взяться сам. Взяли ватажку только тогда, когда, пустив по Каме приманную барку, распустили слух о находящемся на ней золоте и серебре. Вот тогда-то впервые и познакомился Никита Григорьевич с Тимошкой Ножовкиным.
   Приехал тогда Никита Григорьевич в Чердынь специально, чтобы посмотреть на главаря варнаков, который так смело, захватывал купеческие барки, да лабазы. Привели к нему в пыточную комнату, закованного в железные кандалы, довольно молодого человека. Высокий рост, черные волосы, смелый открытый взгляд, произвели на Никиту Строганова положительное впечатление. Отправив охранных стрельцов за дубовую дверь, Никита Григорьевич проговорил с пойманным варнаком почти три часа. О чем они говорили столь длительное время, знали только они двое. В этот же вечер Ножовкин был освобожден из под стражи. Правда, пришлось дать тогдашнему воеводе довольно большую взятку. Поехали они тогда верхом на конях куда-то только вдвоем, в известное, только одному Ножовкину, место. Отсутствовали где-то неделю. Вернувшись, сразу отправились в Сольвычегодск. После этого Ножовкин переехал с женой и сыном, которые жили тогда в Усолке, приказчиком, самого Никиты Григорьевича Строганова, на солеварню в Соль Камскую.
   Понравился Никите Строганову тогда Тимошка своей грамотностью, умом, смелостью и хваткой. Строганов уже к тому времени знал о Ножовкине многое. Дед Тимошки, Трофим Ножовкин, был из тех, первых ходоков-ушкуйников, которые ходили на Урал еще с Псковских и Новгородских земель, меняли на железные изделия меха, драгоценные камни. Встретив красивую вотячку, дед, тогда был совсем молодым, влюбился и решил взять ее с собой. Но вотячка категорически отказалась. Вот так, дед Трофим, и остался на земле пермской. Основал деревеньку, которая впоследствии стала называться Ножовкой.
   Отец Ножовкина, Степан, ушел с Ермаком покорять Сибирское царство, да так там и сгинул. Мать Тимошки, тянула все хозяйство одна. Подрастающие дети рано втянулись в тяжелую крестьянскую работу. Правда, иногда семье помогал отец матери, дед Тимошки, старый вотяк Иннокентий, который бывал наездами в деревеньке. То сохатинкой, то кабанятинкой, баловал дочку и своих внуков, а иногда приносил и барсука....
   Шло время. Тимошка превратился в высокого, красивого и сильного мужика. Грамоте учился в скиту у старцев на Фаворе. Летом переправлялся через Каму на отцовской ушкуйке. Зимой ходил на лыжах. Его ищущий ум искал всегда, что-то нового, но не находил. Вот так он и стал охотником. Женился, появился сын. Стал думать, как разбогатеть. То, что оставил отец, давно уже было проедено. И не видя никакого для себя выхода, взялся за варначье дело. Подобрал толковых, сильных молодых парней. Сначала все шло хорошо. Брали купцов по - божески. Не калечили, и не убивали. Изымали добро, но не все, только самое дорогое и ходкое для торговли. Сбывали только особо проверенным людям. Ножовкина не отпускала мысль, прекратить этот преступный промысел, и взяться за купеческое дело. Тем более, на реке Чусовой он случайно обнаружил залежи серебряных и медных руд...
   -Ну, Тимофей, здравствуй,- Никита Григорьевич внимательно посмотрел на стоявшего у порога кабинета того, кто доставил столько забот и переживаний, и кто, сбежав из застенок воеводы Перепелицына, сразу все их снял. О том, что подарил государю соликамскую солеварню, Никита Григорьевич не жалел. Он нашел большее, - вернул пошатнувшееся к нему доверие государя.
   Проговорил Никита Григорьевич с Тимофеем Ножовкиным без малого часа три. Расспросил того все подробно: сначала о том, как встретил караван с солью и другими товарами в Нижнем Новгороде купец Воробьев. Как шли по Волге и Каме обратно. Как его захватили в Чердыни, что он говорил в пыточной комнате дьяку Мышкину. Как удалось сбежать, где скрывался. Как добирался в Сольвычегодск, и кто те люди, с которыми он сюда пришел. Ножовкин рассказывал все подробно, ничего не скрывал. Да и что ему было скрывать от своего благодетеля, который в трудную минуту, не отвернулся от него, не выгнал из своих слуг сына Федора, и принял сбежавшую из Соли Камской его жену Марфу. Долго расспрашивал о Цепенщикове. А к концу разговора, Никита Григорьевич подвел черту:
   -Вот што, Тимофей. С твоими людишками, что пришли с тобой, мне не след говорить. Вижу варначьего они племени. Вот доставите сюды ко мне Цепеншикова, тогда и порешим куда тебя с ними девать. Задумка-то у меня на вас есть большая.... Вот вернетесь с Цепеншиковым, и поговорим тогда...
  
   Жили варнаки во главе с горбуном в усадьбе сына Ножовкина уже четыре дня. Все уже было обговорено, приготовлены двое саней, лошади, каждому тулуп, топоры, ножи и пистолеты, пищали, дорожные продукты. Ждали только погоды.
   Стоял сильный мороз. Деревья заиндевели. С Вычегды дул жестокий ветер. Чтобы отправляться в такую погоду за триста верст, нечего было и думать.
   Жили варнаки с горбатым Афонькой в гостевой избенке, и ждали только команды Ножовкина. Помогали хозяевам по хозяйству, пилили и кололи дрова, огребали снег. Кормили их на славу. Была и бражка.
   Как-то в один из вечеров, они сидели за столом, на котором дымила небольшая лампадка, а рядом с ней большая миска с только что отваренной сохатиной, тут же стояла лохань с брагой и четырьмя оловянными кубками. Сидели молча, сосредоточенно пережевывали сохатину. Каждый обдумывал только что обговоренное. Только избушку покинул Ножовкин. Он заходил предупредить, чтобы к утру все были готовы. Ветер стал тише, мороз спадает.
   Тишину нарушил звероподобный Федьша. При колеблющемся свете лампадки, растрепанная рыжая борода, и длинные космы волос, делали его похожим на лешего. Он посмотрел из под насупленных бровей на горбуна, и глухо спросил:
   -А не послать ли нам, атаман, Тимошку Ножовкина, куда подале, а то и порешить ево, а на двух-то санях, с провизией да припасами, мы, куда хошь могем поехать...
   -Цыц, дурак! - грохнул, привскочивший со скамейки, кулаком по столу горбун. И покосившись на дверь, тихо добавил.
   -И думать-то об энтом забудь! Куды мы зимой-то денемся. Да нас в энтих - то краях, никто не знат. А погляди, кака у Никитки-то Строганова здеся свора слуг-то. Вмиг словят. У него и на Каме-то все схвачено.... Вот сделам порученное нам дело, послушам, што он нам потом будет предлагать, тогда и поглядим.
   Еще было темно, а Ножовкин уже был в гостевой избушке. Пока собирались и выносили на улицу к саням поклажу, стало светать. На восходе по правому берегу Вычегды нависала темно-синяя туча. Ветер утих. Падал редкий снежок. Из печных труб домов начали виться дымки. Потянуло вкусным запахом свежеиспеченного хлеба.
   Обоз их двух розвальней, наполовину закиданных охапками сена, выехал за ворота усадьбы Ножовкина младшего. Провожать никто не вышел. Ножовкин еще с вечера предупредил и жену, и сына, чтобы никто их не провожал. Настоявшиеся в конюшне кони, резво бежали по наезженной санями лесной дороге.
   На передних санях сидели Ножовкин и рыжий Федьша. На вторых санях горбун и двое его подельников, Ванька и Емелька. Зная, что могут подвергнуться нападению волков, все держали ружья наготове.
   Управляя лошадью, Ножовкин весь был погружен в предстоящую встречу с Цепенщиковым. Казалось бы, все было обговорено, обдумано, но мысли, чтобы ничего не упустить, его не отпускали.
   Под вечер, впереди показалась кержацкая деревенька из трех крепко срубленных домов. Решили на ночь остановиться в ней. Хозяева были уже довольно пожилыми, и Ножовкин, ранее делавший у них такие же остановки, знал что когда-то у них было много детей. А потому и спросил у хозяина, довольно крепкого, с окладистой белой бородой Федора, куда подевались его сыновья.
   -Дык куды имя подеваться-то, вздохнул старик, - хто на охоте, а кто невестушек пошел искать себе. Ты же знашь, Тимоша, девок-то у нас в деревеньке нету. Одни отроки понародилися. Вот энта беда-то и послала их искать собе девок-то. Кто в Соль Камскую, кто к вогулам подалися. Все четверо и подалися. Уже две седьмицы, как ушли. Кто на лыжах, кто на санях. Мои-то на санях поехали. Вскоре должны возвернуться. А с невестами, али нет, то одному богу известно. И выкуп-то хороший у кажного. И мех чернобурок, и соболь с белками, - все с собой взяли. Мы с Матреной-то одне чичас. - Старик вздохнул и надолго замолчал.
   К исходу второго дня сани путешественников подъезжали к Соли Камской. Не доезжая версты две, Ножовкин повернул в просеку. Лошади с трудом пробирались по глубокому снегу. Пришлось сойти с саней, и помогать им. Ножовкин шел впереди. Держа лошадь под уздцы, он с трудом пробивался через сугробы. Сзади сани подталкивал рыжий Федьша. Остановился Ножовкин, когда обоз оказался на небольшой поляне. Кругом стояли накрытые снегом высокие ели и сосны, вокруг высились огромные сугробы.
   -Ну, вот и приехали, - Ножовкин снял с головы мокрую от пота папаху, и, стряхнув ее рукой, оглянулся на подошедших к нему попутчиков.
   -Куды приехали-то? - Горбун Афонька оглянулся вокруг и непотребно выругался. - Ты куды нас завел-то, Тимошка? - злобно окрысился он, - ты што пошутковать с нами порешил, али ишо што надумал? И где та заимка, про котору ты нам баял?
   -А гляньте, получше. Заимка-то перед вами.
   Горбун и его ватажники внимательно посмотрели по сторонам. Среди покрытых снегом еловых лап, как огромный белый гриб, сугробом высилась крыша строения. Огороженный кольчатым забором двор, был накрыт снегом. Догадаться, что они видят перед собой заимку, можно было лишь по черной от времени полоске избы, которая шла между крышей и окружавшими ее сугробами. Ни окон, ни двери не было видно. Все они были занесены снегом.
   Пробравшись во двор, обозники, с трудом освободив от сугроба ворота сарая, достали оттуда старые, вытесанные из досок лопаты, и стали очищать от снега двери избы, окна, конюшню, куда поставили распряженных из саней лошадей, и дали им корму.
   Изба встретила их холодом. Промерзшие и покрытые инеем темные стены, говорили о том, как давно она не видела у себя человека.
   Натопили избу жарко. Из подвала Ножовкин вытащил полмешка муки, связку сушеной рыбы, маленький бочонок с квашеной капустой. Мужики принесли со двора снега, натопили воды. Замесили тесто, и приготовили капустных пельменей. Поужинали, и завалились спать.
  
   Степка Цепенщиков проснулся ночью. Он лежал и тревожно вслушивался в темноту. Было тихо, ни звука. Бушевавшая несколько дней январская вьюга утихомирилась. Эта непривычная тишина, видимо, и разбудила его. Небо прояснилось, луна заглянула в окна горницы.
   Сон окончательно пропал. Цепенщиков, осторожно, чтобы не разбудить свою постаревшую жену Меланью, встал, и, не зажигая огня, подошел к иконе. Икона висела над столом, в углу, на кованом гвозде. Осторожно оглянувшись в сторону сопевшей в постели жены, он повернул поддерживавший ее гвоздик влево, и несильно нажал. За иконой раскрылся тайник. Он вынул из него заветные бумаги, в которых годами накапливал доносы на своего благодетеля Строганова. Таких доносов за долгие годы служения Строганову накопилось немало.
   Цепенщиков склонился над листами и заскрипел пером. Теперь он писал уже на Чердынского воеводу Ваську Перепелицына. Видя, что воевода не справился со Строгановым, и вскоре нужно ждать ему замену, управитель соликамской солеварни, заботясь о своем будущем, решил подготовить донос и на него. За окном что-то мклькнуло. Откинувшись от стола, он посмотрел в черное оконце. Ему почудилось там неясное движение. Цепенщиков посунулся к окошку. Слюда, вставленная в оконце, приятно холодила разгоряченный лоб. За окном ни души. Но тревожное чувство не отпускало. Накинув на плечи шубу, он вышел на крыльцо. Спохватившись, вернулся, убрал в тайник листы. В спешке забыл погасить свечу. И опять ему показалось, что чьи-то глаза смотрят на его тайник.
   Ночь была тихой. Яркие звезды обсыпали небо. Снова крепчал мороз. Цепенщиков запахнул шубу и окликнул ходившего по двору стражника. В ответ послышалось какое-то непонятное бормотание. Насторожившись, Цепенщиков перевел дух, осмотрелся, и тихо побрел вдоль длинного ряда солевых амбаров. Неожиданно весь двор осветился бледным светом. Это взошла луна. Кто-то крадучись, держась в лунной тени, пробирался через наметанные сугробы в его сторону. Вот он повернулся спиной к высокому резному крыльцу и посмотрел в сторону управителя. Глухой стук упавшего рядом с крыльцом тела
   стражника, вывел Цепенщикова из оцепенения. Увидев над лежащим охранником какую-то темную фигуру, он совсем потерялся.
   -На помощь! - попытался закричать он, но вместо громкого крика, из его рта послышалось только неясное шипение...
   Очнулся уже в горнице, на лавке. Рядом стоял звероподобного вида с взлохмаченной бородой мужик. На столе светила свеча. За столом сидела темная фигура чернобородого человека. Что-то знакомое показалось в его обличье. Ему и в голову не могло придти, что перед ним сидел тот, которого не так давно он предал вместе со своим хозяином. Рядом с незнакомцем стоял зловещего вида горбатый человек. Он положил на стол кипу бумаг и полный кошель с серебряными алтынами.
   Цепенщиков похолодел. Он узнал изъятые из тайника доносы и кошель припрятанных там денег.
   Незнакомец взял кошель, подбросил его в руке, и, протягивая горбуну, тихо сказал:
   -Это тебе Афонька и твоим мужикам. А энто мне, - взяв доносы, он тщательно завернул их в холстину, и сунул себе за пазуху. Затем поднял голову и внимательно посмотрел на Цепенщикова.
   -Ну, здравствуй, Степка, - глухо произнес человек, вставая из-за стола. - Узнал, небось, тово, ково ты с воеводою ладил на перекладину-то? Узнал, узнал.... А теперича давай собирайся, поедем к Никите Григорьичу Строганову, который тебя поднял из грязи, да поставил в князи. Ждет он тебя, а ты все не едешь да не едешь.... Не хорошо поступашь, Степка, заставляшь ждать свово хозяина-то.
   Цепенщиков с ужасом смотрел на медленно подходившего к нему, не кого нибудь, а самого Тимошку Ножовкина. Зная, что пощады ждать не приходится, он заверещал, пытаясь вырваться из рук звероподобного мужика. Неожиданно закатил глаза, дернулся и с перекошенным лицом повалился на пол. Из перекошенного рта катилась слюна. Ножовкин наклонился к лицу Цепенщикова. Внимательно посмотрел на него, поднялся и глухо сказал:
   -Удар схватил ево. Не долгий жилец Степка теперича, - вздохнул он и, кивнув горбуну, добавил, - поехали отсюдова быстрея, Степка Никите Григорьичу такой-то уже не нужон. Бог ево уже наказал. Давай быстрея, - поторопил он замешкавшегося Федьшу, - дворня сполошится, а энтого нам не надобно...
  
   Так в заботах и походах прошло три года. Помощник атамана Бутаков написал челобитную Чердынскому воеводе о выходе с казачьей службы, и вот, уже год, как занимался торговлей пушниной, пенькой, дегтем, который гонят для него наемные работники. В деревне Горы, где он проживал с семьей и до выхода со службы, он отстроил новый пятистенный дом с множеством хозяйственных пристроек.
   Митька Замахай с другом Федькой Дребезгой расстались. Где-то год тому назад появился в Осе по каким-то делам государев дьяк из Чердыни. Прознал он, что молодой казак Федька Дребезга знает грамоту и счет, проверил, а через два месяца, приехал из Чердыни верховой стрелец, который передал атаману Ершову грамоту с повелением воеводы направить казака Федьку Дребезгу, вместе со всей казачьей амуницией, в Чердынь.
   Уехал тогда Федька в Чердынь, и стал там, у дьяка писарем. И уехал не один, а с дочкой атамана Клавдией, с которой вкрадше встречался уже более года.
   Ничего не оставалось делать атаману Ершову, как сыграть быстренько свадьбу. Девка-то уже два месяца, как на сносях. Венчали тут же, в Осинской церкви. С молодыми постоянно находился в качестве дружки, закадычный друг жениха, Митька Замахай, который и помогал организовывать им тайные встречи.
   -Воистину, в тихом омуте черти водятся, - качали на свадьбе головами казаки, имея в виду тихого и скромного на вид Федьку Дребезгу.
   А чуть позднее, и в самом острожке произошли изменения. Вместо атамана Ершова, которому пришлось командовать и казаками, и заниматься административными вопросами, в Осу был назначен воеводой Филарет Мишанин, - суровый мужик из приближенных Чердынского наместника, приказчиков. Вот ему то и стал теперь подчиняться Ершов, оставленный командовать казаками.
   Прошла одна зима, за нею другая, и вот уже и лето на исходе. Тихим ранним утром Ершов с пятью казаками верхами приближались к району, где среди лесов прятались две небольшие деревеньки Барановка, да Еловка. Воевода поставил задачу организовать на Еловке, которая гнездилась на берегу Камы, строительство причала.
   На высоком холме Ершов объявил привал. Казаки спешились, и, оставив коней на коновода Герасима Зайца, расположились на пахнувшей клевером поляне. Развязали заплечные мешки, расстелили на влажной еще от росы траве огромный кусок холстины, и разложили на ней снедь.
   -Ох, и красотишша-то кака! - вздохнул широкой грудью Ершов, - глянь-ко Митька, положил он тяжелую руку на крепкое плечо стоявшего рядом с ним молодого казака.
   -Да уж, и впрямь красотишша, Ефим Кондратич, - шмыгнул носом Митька, покосившись на атамана.
   На востоке, далеко по ту сторону Камы, прямо над заросшим лесом горами пылал утренний пожар зари. Просыпались птицы, стрекотали кузнечики. С холма открывались волнистые гребни гор, а в низине, среди поросших лесом полей, виднелись две деревеньки. Одна поближе к огромной, темнеющей пугающей мрачностью горе, другая, - на самом берегу Камы. По ту сторону реки, над темной лентой глади, краснел откосом высокий утес.
   -Вишь, Митька, вон ту гору, - показал на темную гору атаман, та гора называтса Фаором. Вот туда сначала и поедем. Повидать надобно старцев Пимена, да Назария. Ужо много годков-то не виделись.... Кто знат, может, и померли обое.
   Согласно кивая головой, Митька ошарашено смотрел вниз. Казалось, прямо под ногами распахнулась широкая зеленая долина, по которой, отливая темным серебром, несла свои воды река Кама.
   Заслышав конский топот, Пимен открыл глаза и, кряхтя, поднялся с лежанки. Покосившись на лежанку, где, повернувшись к закопченной от времени и дыма стене, находился старец Назарий, он мелко засеменил к выходу.
   Никто не знал, сколько годков этим старцам. То ли девяносто, то ли более ста. Старожилы, живущие в близлежащих кержацких деревеньках, таких, как Барановка, Кресты, говаривали, что старцы появились в этих местах, то ли при Иване Грозном, то ли Борисе Годунове. И были они, то ли из беглых, то ли из казаков пришедших в Прикамье еще с Ермаком Тимофеевичем.
   Ершов с казаками гостили у старцев три дня. За это время навели в скиту порядок. Все помыли, убрали со стен годами копившуюся паутину, заготовили на зиму дров, прочистили бивший у подножия горы, родничок.
   Старец Назарий был совсем плох, и с лежанки уже не поднимался. Причастил всех старец Пимен. Прежде чем попрощаться с казаками, старик обратился к Ершову с просьбой:
   -Соколик мой, - с хрипотцой пробормотал он. - Вернетесь в Осу, закажите там, в церкви у батюшки сорокоуст. Пусть поминает рабов Божьих Назария и Пимена.... В миру мы были Иваном, да Никитой. Прозвишша-то не нужны.... Богородица-то про нас и так все знат.... Подумав мгновение, пожевав губами, старец поднял на атамана взгляд. - Одначе наверное запомни, мол рабы Божии, Зверев Ванька, да Никитка Аристов, из донского казацкого роду.... Помре мы вскоре, атаман, помре... Могилки-то я давно уже приготовил, обое. Ждут нас. Скажи там, в деревеньке-то, што б пришли вскоре, да похоронили нас, да кресты поставили...
   Казаки с умильным удивлением смотрели на старцев.
   -Да ведь ты, дедушка, да и старец Назарий, еще живы! - не выдержал по своей молодости Митька, и осторожно покосился на атамана.
   -Горя мало.... В покров помре, - спокойно ответил старик. - Матерь моя приходила за мной. В покров, говорит, я за тобой и твоим товаришом приду, покрою, приготовитеся...
   -Што ты, дедушко, - тихо сказал Ершов, - ишо свидимся с тобою...
   -Верно, атаман, свидимся. Только не здеся, на земельке... Господь вас благослови, Господь вас благослови, - неожиданно перекрестил он казаков, и добавил. - А теперича все. Прощевайте...
   В Барановке у кержаков пробыли мало. Отобедав под хмельную бражку густыми щами с мясом, предупредив, чтобы зимой ждали податный обоз, казаки поскакали пролесками, а где и берегом речки, в сторону реки Камы, в деревню Еловку.
   Казаки не узнали Еловку. Три года, что они здесь не были, деревня очень изменилась. Фотин с семьей жил в большом пятистенном доме, окруженном многочисленными хозяйственными пристройками. Дома его соседей, хотя и были поскромней, но тоже были добротными. Стояли дома в один ряд, образовывая как-бы начало улицы. Окна смотрели на восток. Затянутые пузырем, добытым из внутренностей добытых на охоте зверей, они тускло светились на солнце.
   Не узнать было и косогор, когда-то выходивший крутым обрывом, как к реке Каме, так и к впадающей в нее речке Еловке. Обрыв, который выходил на речку, превратился в пологую дорогу идущую наверх, туда, где когда-то стоял густой сосновый лес. Сейчас там, раскинув кроны, стояли только осинки, да березки.
  
   Конец августа был тихим и теплым, и, казалось, ничего не предвещало холодной дождливой осени. Иван-чай стоял в белом пуху. На рябине краснели гроздья ягод. Высоко летали стрижи. Малина с ежевикой уже отходили, но на смену им пришла уже поспевающая голубика. Было очень много грибов.
   Ершов с Павлом долго ходили по берегу, высматривая место для причала. Остановились у косогора рядом с заливчиком, куда впадала Еловка. Место было удобным, как для чалки стругов и барок, и для того, чтобы перед ледоставом было, куда вытащить причальный сруб.
   Когда стоявший перед ними вопрос посчитали решенным, Ершов велел Фотину собрать деревенский сход. На нем он объявил бывшим переселенцам, а на данный момент крестьянам, повеление воеводы о строительстве у них причала и амбара для грузов и товара. Услышав, что строительство причала и амбара возложено на них, мужское население Еловки, насчитывающее четверых мужиков и тринадцатилетнего мальчугана, встретило глухим молчанием. Один староста, знавший, что ответит на это Ершов, ухмылялся в бороду.
   Атаман насупил брови. Он в жесткой форме напомнил всем, что по истечении трех лет те должны платить в государеву казну подать. И по зиме к ним из Осы приедет податный обоз. Но те, кто примет участие в постройке причала и амбара, от податей освобождаются еще на год.
   Сразу сход оживленно заговорил. Согласие принять участие в строительстве дали все.
   Вечером, как и три года назад, вся деревня с казаками сидели за одним длинным столом. Но не на косогоре, перед избушкой старосты, как в прошлый раз, а на его просторном, огороженным частоколом дворе.
   За столом шумно, весело. По началу, все как будто призадумались. Наливку, бражку пили с осторожностью, также с осторожностью хлебали и налимью уху. А потом, как-то сразу, все пошло, поехало. Пошли разговоры, хлопки по плечам, шутки в сторону мужиков, чьи бабы опять были на сносях.
   Когда стемнело, вышли на берег к костру, который запалил подросший сынишка старосты Фотина, Никишка. Тут же под ногами крутились две босоногие, годков трех девчонки, и на годок поменьше, сопливый мальчишка.
   Под звездным небом и речной прохладой, все почувствовали себя бодрее.
   Митька весь вечер не отрывал глаз от дочери Фотина, которая с другими бабами обслуживала за столом гостей. За три года, что он ее не видел, из угловатого подростка Танька, так звали дочку старосты, превратилась в писанную русскую красавицу.
   Проснулся Митька от ощущения пристального взгляда. Голова болела. Пил бы одну хозяйскую наливку, одно дело. А тут с дурости, приложился и к заправленной лесным хмелем, бражке, что принес с собой сосед Фотина, Ванька Жуланов...
   Открыл глаза, а на него смотрит Танька.
   -Што, милок, головушка болит? - прыснула она со смехом. - Кваску, небось, брусничного хошь?
   -Ага, - приподнял голову, и снова опустил ее на свернутую под изголовье дерюжку, Митька.
   -Чичас, чичас, - снова прыснула девушка и скрылась за дверью.
   В сенях, где он спал вместе с огромным Гераськой на тулупах брошенных прямо на пол, было прохладно. Других казаков соседи разобрали по своим избам.
   Митька осмотрелся. В затянутое пузырями окошко, смутно проглядывало занимающееся утро. Пахло смолистыми стенами, и висевшими на них пучками трав. Укрывшись с головой дерюжкой, Гераська спал не просыпаясь.
   Открылась дверь и появилась Танька. Она с улыбкой протянула Митьке ковш квасу. Митька одним махом осушил его.
   -Небось, девок-то у тебя полно, - девушка с интересом смотрела на парня. - Куды уж нам до осинских девок-от, - снова улыбнулась она. - Целуешься-то с имя как, часто? nbsp;
   Митька пробормотал что-то невразумительное и не как не мог от волнения застегнуть пуговицу на вороте.
   А Танька так и надвигалась на него торчащей под кофтой грудью, виляла дразнящими глазами. А в глазах тех была молодая страсть и настойчивая уверенность, что этот молодой красивый парень, ее, и теперь от нее никуда уже не денется...
   Утро было солнечным. Митька осмотрелся. Кругом стояла тишина. Все отсыпались после вчерашнего. Даже над трубами дымки не вились. Кама дышала прохладой. Стряхнув с плеч легкий озноб, Митька спустился к берегу и медленно пошагал по скрипучей гальке в сторону ивняка, за которым Еловка впадала в Каму. Узенькая тихая речка, растворявшаяся в заливе, как бы дремала.
   Митька остановился, поднял из под ног гальку, и бросил ее в далекую водную гладь. Тропинкой к воде спускалась Танька. Широкая русая коса лежала на высокой девичьей груди, в руке была бадейка. Грудь приподнималась и колыхалась под голубой свободной кофтой.
   -Пусти.... Ишь, загородил дорогу-то, - толкнула она крутым бедром зазевавшегося Митьку.
   У Митьки враз вспыхнуло лицо и стало жарко. А Танька, как ни в чем, ни бывало, подобрав юбку, вошла в воду. Было мелко. Она покосилась на Митьку лукавой улыбкой, задрала юбку еще выше и зачерпнула воды бадейкой.
   Митька, не отрываясь, смотрел на ее крепкие стройные ноги, и, не желая того, неожиданно раздел ее всю глазами. Но тут же в волнении отвернулся.
   -Выкупаться бы, - подумал он, ища глазами место, где можно бы было искупаться.
   Подождал, когда девушка уйдет, быстро разделся, и, разбежавшись, бухнулся в воду.
   Августовская вода была уже прохладной. Крепкий ветерок с Камы, неожиданно ударивший по заливчику порывом, засеребрил его рябью. Митька, пофыркивая, поплавал немного и вылез на берег. Чувствовал он себя бодрым, и головной боли, как не бывало.
   И вдруг встал, как вкопанный. Одежды нигде не было. Он обежал кусты, заглянул в камышовые заросли, - пусто.
   -Аушеньки, - вдруг прозвучало серебристым колокольчиком из-за черемухового куста.
   -Эй, Татьяна, слышь, отдай!
   -Э неет, - снова зазвенел колокольчик, - иди ко мне, миленочек, ко мне...
   Митька мысленно матюгнулся, сжался, и, прикрывая руками стыд, двинулся на голос.
   Он уже знавал женщин. Первую познал, когда ему исполнилось только шестнадцать годков, там, еще, когда проживал под родительским кровом в Нижнем Новгороде. Вторая была Сайга, вотячка.... И вот неожиданно встретилась Танька...
   -Ну-ну, иди.... Ну, скорея.... Миленочек!
   Сквозь шелестящую от ветра листву голубело платье Татьяны.
   С криком, словно вырвавшийся медведь из берлоги: "Отдашь или нет!? Озяб я!"- Митька кинулся на куст.
   В ответ задорный смех. В Митьке закипел азарт. Уже не стесняясь, он перевалился через куст, и как был, в чем мать родила, так и предстал перед Танькой. Его стройное, красивое тело, еще не обсохшее от воды, со свежими красными царапинами, белело на утреннем солнце, как снег.
   -Ну, ты и нахалка! - рассмеялся Митька, увидев перед собой покрасневшую и сжавшуюся от стыда девушку.
   Неожиданно Танька распрямилась, запрокинула голову, и смело уставилась в Митькино лицо, безмолвная.
   -Ох, Танька, Танька.... Што делаешь-то, - осипшим от волнения голосом забормотал он.
   -Не знашь меня, а лезешь.... Ведь ты ишо совсем молода.... Што отец-то сделат, как прознат про нас?
   Танька, казалось, совсем не слышала его, а лишь молча, привалившись к Митьке, вся дрожала...
   ...Глаза Таньки были закрыты. Она улыбалась, обнажив свои ровные и белые, словно первый снег, зубы и беззвучно шептала: "Мой.... Мой, Митенька..."
  
   День ото дня все холоднее и злее становились ветры. На Каме день и ночь бушевали седые валы, омывая песчаные косы. Из пролесков летели шелестящие вороха красных и желтых листьев. А в начале октября ударили первые морозы и выпал обильный снег. Река покрылась ледяными заторами, берега стали белыми. Вскоре шуга, прятая под собой волны, скрипом зашуршала о заторы.
   Погода менялась каждый день. То начиналась круговерть, - снегопад с диким воющим ветром, то неожиданно все стихало, и сквозь нависшие над землей тучи, неожиданно проглядывало солнце. И вдруг резко ударили морозы. Кама встала. Дни установились солнечные и морозные.
   Осинский острожок кипел своей повседневной жизнью. Казаки несли службу. Стояли на часах, закутавшись в тулупы. Делали объезды близлежащих деревушек. Не дай бог,
   татары или башкиры появятся.
   Своим чередом жизнь текла и в Еловке. Кто занимался своим хозяйством, кто рубил проруби и таскал налимов, а кто промышлял охотой...
   На этот раз на охоту староста пошел один, без сына Никишки. Солнце встало, и в глубоком морозном тумане, едва светило. Он шел, волоча по глубокому снегу лыжи. Миновал Липовую Гору, впереди высился Фаор. Чуть ли не каждый день они с Никишкой обходили заросшие ельником логии, проверяли свои ловушки. Он ставил их в логах, в лесу, - там, где много было лисьих и соболиных следов. Там же и брал он белок. В этот день он вернулся домой с тремя белками, зайцем и лисой.
   Оставив добычу в сенцах, Павел вошел в избу. Встретила его непонятная, гнетущая тишина. Простуженный Никишка шмыгал носом на полатях, Танька сидела в своей горенке. Павел удивленно посмотрел на хмурую Авдотью, которая, будто в чем-то виноватая, ходила, опустив голову, и прятала от него свой взгляд. На вопросы мужа досадливо отмахивалась, ссылаясь на усталость. И только глубокой ночью, не выдержав, вдруг всхлипнула и, прижавшись к нему, плача поведала, что Танька уже третий месяц, как тяжелая.
   -Хто!? - Привскочив на постели, прохрипел ошалевший от услышанного Павел. - Хто сильничал!?
   -Да тише ты, - Авдотья схватила мужа за плечо, разбудишь Никишку-то. - И вздохнув, добавила. - Никто ее не сильничал. Она покаялась, што сама полезла к Митьке.... Любит она его шибко...
   -Митька!? Казак!? - прохрипел Павел. - Ну, варнак.... Да я ему.... Где Танька!? Я ей чичас!
   -Што ты, што ты, Павлуша, заспокойся.... Што уж теперича.... Вот по утре-то и будем думать, што делать...
   -Да-а, дела, - закряхтел еще не пришедший в себя Павел, - кому она теперича порчена-то будет нужна, - и горестно вздохнул.
   -А ниче, - вдруг жестким голосом проговорила Авдотья. - По утре запрягай Гнедка, забирай Таньку и гони в Осу.... Или венчай ее тамо с Митькой, или .... Ну право не знаю што....- вдруг всхлипнула она, и, уткнувшись в подушку, заплакала.
   Павел поник. Жаль, ему было Авдотью. Сколько она претерпела с ним. Была ему и помощником, и советником, и другом. Ее теплота, доброе слово, всегда согревали его сердце, рассеивали все заботы. Погладив по плечу, он попытался ее успокоить.
   -Дунюшка.... Ну да ладно.... Как нибудь...
   Она завыла еще громче. Сердце ее просило участия и теплоты...
  
   Ущербная луна еще бледнела над лесом, когда Павел съехал с берега на широкий Камский лед. Рядом с закутанной в тулуп Танькой, лежал, сунув ноги в ворох сена, сосед Фотиных, Ванька Жуланов. Павел уговорил Ваньку поехать в качестве охраны, пообещав хороший магарыч. Тут же лежали две пищали, два топора, а для подарков, - мешок с мороженным лосинным мясом, и мешок с беличьими, лисьими, да соболиными шкурками.
   Настоявшийся конь шел крупной рысью. Дорога Павлу была знакома, и он ловко управлял Гнедком объезжая попадавшие навстречу торосы.
   Прямо по реке навстречу дул едкий морозный ветер. Дорога, едва помеченная проезжавшими тут санями, то виляла между торосами, то уходила под обрывы левого берега. К полудню открылся вид на лесистую пойму, за которой на высоком обрывистом холме завиднелись рубленые стены Осинской крепости...
  
   -Охранный! - крикнул в сторону двери атаман Ершов.
   -Я тута, - в приоткрывшуюся дверь просунулось бородатое лицо казака.
   -Немедля сыщи мне Митьку Замахая!
   -Чичас, Ефим Кондратич, - гукнул казак, и, покосившись на сидевшего, на лавке незнакомого мужика, прикрыл за собою дверь.
   -Звал, Ефим Кондратич? - Митька медведем просунулся в дверь, и, хлопнув снятой шапкой о колено, сбивая намерзший снег, замер у порога.
   Ершов угрюмо смотрел на него из под насупленных бровей, и молчал.
   Митька повел взглядом на сидевшего на лавке незнакомого мужика, и вдруг замер. - В мужике он узнал отца Татьяны...
   -Здравствуй, дядя Паша, - поздоровался он, неожиданно осевшим голосом. Но, услышав в ответ, какой-то непонятный рык, в растерянности замолчал.
   -Ну, сказывай, Митрий, каких делов ты летом, когда мы были в Еловке, натворил? - загудел смотревший на него волком Ершов.
   У Митьки захолонуло в груди.
   -Ну, точно из-за Таньки, - тоскливо мелькнуло у него в голове. - Вот те и казацка вольница, про которую они мечтали когда-то с Федькой.
   -Ково натворил? - Митька попытался, было увильнуть от ответа.
   -А тово! - атаман повысил голос. - Спортил, сукин сын, Таньку, а теперича спрашивашь, ково!
   -Так это, Ефим Кондратич.... Дядя Паша.... Павел Мефодьич.... Как было-то...
   -Ты не юли, Митька! Ты не просто спортил девку, ты обрюхатил ее!
   Холод в груди превратился в ледяные мурашки.
   -Сказывай, што делать-то будешь!? Али жениться, али как!?
   Митька знал, что такое "али как". Это порка плетюганами на лобном месте крепости, а то хуже, - вон из казаков.
   -Жениться.... С трудом выговорил Митька, и почувствовал, как холодный пот побежал по спине.
   -Ну вот, Паша, - заулыбался волосатым ртом атаман, обращаясь к растерявшемуся от столь быстрой развязки Фотину. - Я тебе сказывал, што Митрий настояший казак!
   -Ну, што стоишь! - повернулся он к Митьке, - иди, ждет она тебя, не дождется, - кивнул Ершов на дверь съезжей горницы.
   В тот же день пьяненький поп Илларион повенчал молодых в жарко натопленной церкви.
   Свадьба гуляла три дня. Угощение было обильное. Народу было много. Дружкой у Митьки был его новый друг Гераська Заяц. Ершов, и приглашенный из деревеньки Горы хорунжий, он же купец, Бутаков, стали посаженными отцами.
   Митька счастливо улыбается, принимает от казаков, их жен, поздравления, подарки. Он не знает, куда девать от смущения лежащие на белоснежной скатерти, свои сильные мозолистые руки.
   Красивое лицо Татьяны залито жаром. Рядом улыбается счастливый отец.
   -Горько! Горько! - кричат гости.
   Отгуляли свадьбу в Осе, теперь надо было ехать в Еловку.
   На Митькиной свадьбе побывал и Осинский воевода Мишанин. Подарками, что привез ему Еловский староста, остался доволен. Однако разговор, который провел по строительству причала и амбара, был суров. Воевода стразу предупредил, что если строительство будет сорвано, на деревню будет наложена двойная подать. А кто ее вовремя не выполнит, будет приписан с семьей на Соликаские солеварни, или в Егошиху, на медный завод.
   -Да, беда, - рассуждал про себя после этого разговора Еловский староста Фотин. - Из кожи вон, но нужно все будет сделать. Слава Богу, что лес еще прошлым летом заготовили впрок. Сейчас осталось только срубы сготовить. А што о податях-то говорить. Поднятая земелька-то больно скудна. Хорошо запасы-то были, да и то пришлось поделиться с поселенцами.... А то в прошлую-то страду, к пресвятому покрову, в закромах-то шиш был с маслом.... Эх, мать чесна, - вздохнул горестно Павел, вспоминая разговор с воеводой. - Поднять бы земельку-то по-хорошему, засеять ее всю, да дитев растить, а там дай Бог, и внуков.... Ладно, что лес мясцом, да река рыбой подкармливают. Да и рухлядишка попадат, - то лиса, то белка, а то и соболь.... Павел привык добывать лис да соболя в лесах и перелесках под Фаорской горой. Бывало, попадали и чернобурки. Без добычи он домой ни разу не возвращался. Вот и воеводе по совету Ершова дал рухлядишку.... А как жо.... Все надобно, авось, когда и вспомнит о нем...
  
   Медовый месяц с молодой женой Митька провел в Еловке. Изба бала просторной, и молодым была отведена отдельная горенка.
   Время летело быстро, и Митьке пора уже было возвращаться на государеву службу. Тесть ни в какую не соглашался отпускать дочку с ним в Осу. И угла там своего не было, да и Танька на сносях, а кто там за ней присматривать-то будет.... Вот так и порешили, Митька будет наезжать в Еловку, как порешит атаман Ершов. А когда родится ребенок, разговор будет особый. Либо Митька уходит со службы и перебирается в Еловку, либо ставит свой дом в Осе.
   Незаметно подступила весна. Кругом стояли широкие лужи. Еловка вспучилась льдом. Талые воды бежали в Каму, образуя на ледяном еще панцире, широкие чистые озера. На рассвете была подвижка льда. Павел проснулся от грохота и треска доносившегося с реки. Поднялся, выпил кваску, оделся и вышел из дома. В лицо залпом ударил верховой ветер. Остроносые льдины теснились, и с грохотом лезли на берег. Двигались медленно, толчками. Груды льда громоздились на косе залива, подпирая торосами вспученный лед речки Еловки. Ледяное поле с почерневшими торосами неожиданно дернулось и передвинулось вперед.
   На берегу к обеду собралась вся деревня. Мужики обсуждали, как будут сталкивать в воду причальный сруб, который стоял тут же, на косогоре, под самым амбаром.
   Снова раздался грохот. Это ударил о льдину огромный торос. Стоявший рядом с отцом Никишка, глянул под обрыв и обомлел, - лед зашумел и зазвенел по всей реке.
   -Тятька! Тятька! - с восторгом закричал он, - Кама тронулася!
   Под берегом ползла ледяная скала. Падали и звенели торосы. Громадное ледяное поле лезло на мыс, запирая впадавшую в залив речку.
   Павел снял шапку, перекрестился: "Ну, слава Богу, - вздохнул он, - весна началася..."
   Подошел Яшка Сальников. Он был навеселе. Постоял, поохал, и вдруг с живостью подмигнул Павлу: "Пошла Кама-матушка.... Теперича жди гостев.... Чалку сладили, амбар сладили, - кивнул он на причальный сруб и амбар, - торгованы к нам потянутса...
   -И торгованы будут, - кивнул Павел, - и новоселов надобно будет встречать.... Митька давеча, когда бывал в последний раз, сказывал, одна семья должна ноне приплыть.
   -Эх, Мефодьич, - согласно кивнул Яков, - пущай едут, веселея, будет. На торговой реке живем, на вольной земле стоим.
   День и ночь мимо деревни плыли ледяные поля, которые тащили с собой пни, коряги, а то и великаны-деревья.
   На другой день, к вечеру, Кама очистилась, набухла. Лишь кое-где одинокие грязно-серые льдины проносились по ней мимо. Неожиданно потянуло теплом ветерком, который сразу нагнал первый дождь. А на утро над деревушкой потянулись караваны гусей.
   Землю обрабатывали всем миром. Сначала у одного, потом другого, и так глядишь, огороды и пашни готовы к севу.
   Мимо по Каме пробегали пока еще редкие барки и струги. А на противоположном берегу, там, где над рекой нависала Красная Горка, седой щетиной выступал березняк. Выше, по реке, где темнели два острова, уже метались белоснежные чайки.
   В Воскресенье Христово все взрослое население Еловки было пьяным. Дочка старосты Фотина, Татьяна, или, как ее прозвали в деревне после свадьбы, Замахаиха, разродилась сыном. Конечно, и раньше Еловка прибавляла население, правда, девчонками. А тут, на тебе,- мужик.
   Митька, прискакавший в Еловку на рыжем жеребчике за неделю до родов, был пьян не столько от вина, сколько от радости. Он ходил по деревне растерявшийся, не зная за что браться. Растроганные от привалившего счастья Павел и Авдотья, не знали, как угодить зятю, который все порывался пройти к Татьяне в горенку и поглядеть на своего сына. Когда, наконец, к нему вынесли полотняный сверток, из которого выглядывало, что-то красное сморщенное и пищащее, Митька сначала растерялся. Только потом до него дошло, что это его сын, его кровь от плоти к плоти. Это его, Митьки Замахая сын. Назвали новорожденного в честь Георгия Победоносца, Егором.
   Через три дня в заливчик причалила барка. На берег вышел незнакомый высокий мужик, которого, встречавший гостей Митька, представил деревне, как Осинского приказчика Кошкарова. За приказчиком, поддерживая рукой рясу, на берег выбрался батюшка Осинской церкви Илларион.
   Бабы сразу побежали по избам готовить угощение, прихорашиваться.
   Гости направились в дом старосты Фотина. Авдотья с Татьяной хлопотали у печи и стола. Печь пылала жаром.
   После обеда поселенцы собрались в большой горнице Павла, и тихо расселись по лавкам. Батюшка стал проводить молебен. Бабы завытирали глаза платками, мужики засморкались. Всем молитва напомнила о далекой родине. Только ребятишки незнавшие еще церковной службы, смотрели на попа с интересом, пораскрывав рты.
   Когда все разошлись, батюшка окрестил новорожденного. Крестины были справлены на славу. Митька сразу ставший Митрием Акимовичем, не успевал принимать поздравления.
   Гости толклись в большой горнице дома старосты весь вечер и последующий день. Авдотья и помогавшие ей бабы хлопотали на кухне, гостей чествовал хозяин.
   Посреди горницы большой, грубо сколоченный стол. Во главе стола на почетном месте отец Илларион, по правую руку хозяин, рядом с ним Митька, а по левую, приказчик Кошкаров.
   -Дорогие гостенечки, наливайте, наливайте!- подсовывал хозяин рябиновой настойки. - А вот кто бражки желат.... Эх, хороша бражка! А вот кумышечки, пожалте.... Ох крепка. - Принял он из рук Авдотьи принесенную четверть выпаренной из браги самогонки.
   -Кхе, кхе, кхе, - крякнул отец Илларион, - а мне што? Мне што то, што другое, абы нутро веселило, - и, елозя рукавом рясы по соленым рыжикам, потянулся к бутыли с кумышкой.
   Приказчик Кошкаров, поджарый, борода темно-рыжей лопатой, икнул и пьяно хохотнул:
   -Ох, и крепок ты, отец Илларион, Бог тебя храни, шибко крепок. - И выхватив из чашки вареный кусок лосятины, другой потянулся к бадейке с бражкой.
   Новоселы Ванька Жуланов, Ипат Кустов, да Яшка Сальников, сначала конфузились Осинского начальства, но когда те пропустили по одной, а потом и по третьей, осмелели, и пили все подряд. Не отставали от мужей и крутившиеся тут же у стола их жены.
   Со стола сметалось все. Гости вкусно чавкали, наскоро глотая, и старались ухватить руками самые большие куски.
   -Татьяна Павловна, - икнул отец Илларион, увидев выходящую из горенки молодую мать, которая только что закончила кормить ребенка, - поздравляю тебя и Мить.... Митрия Акимовича.... И давай выпьем...
   К вечеру затеяли плясы. Но куда там пьяным ногам, которые плели бог, знает что.
   Поутру отец Илларион и Кошкаров отпивались огуречным рассолом, а Митька с тестем выгоняли похмелье банным паром и редькой.
   По полудню Кошкаров осмотрел причал и амбар. Остался доволен. Теперь осталось только побывать в соседней деревушке Барановке. Отец Илларион сославшись на занятость, - нужно было осмотреть и освятить жилые и хозяйственные постройки новоселов, окрестить их народившихся уже здесь детишек, - ехать в кержацкую деревню, отказался.
   Кошкаров отправился в Барановку с Митькой. Митька на своем жеребчике, а гостю староста заседлал своего Гнедка.
   Барановка встретила их тишиной. Дома стояли, будто сами по себе, среди черемухи, берез и тополей, отчего казалось, что деревня была разбита на отдельные заимки.
   Домов было пять. В большинстве своем они были крестовые и пятистенные. У многих были резные наличники, говорившие, что в деревне есть добрые мастера топора и пилы. И было совсем нелепым видеть среди этих хором лепящуюся в низине приземистую избушку с крохотной сараюшкой.
   Всадники спешились у ворот дома старосты. Где-то в глубине двора взлаяла и сразу замолчала собака. Митька постучал черенком плетки по темным доскам ворот.
   -Хозяева! - крикнул он, - принимай гостев!
   Навстречу вышел благообразный старик с бородой библейского пророка. Суровые, но умные глаза удивленно уставились на нежданных гостей, в одном из которых он сразу узнал казака, который и раньше бывал в деревне с осинским атаманом. Второй представился сам.
   Старик, а это был старейшина рода Барановых, и основатель деревеньки, повернулся в темноту двора.
   -Прошка! - надтреснутым голосом крикнул он, - айда сюды! Прими конев!
   Прошка,- крепкий парень в длинной в распояску косоворотке, серых полотняных портках и яловичных сапогах, по виду погодок Митьки, появился сразу, будто из-под земли. Было ясно, что парень стоял рядом, за воротами и слушал разговор.
   -Овса дай имя поболе, - крикнул вслед парню, уводящему коней во двор, старик, и добавил, поясняя, - это внук мой, Прошка.
   -А што, старосты-то, Афанасия Евлампиевича, дома-то нету? - повернулся к старику Митька, и покосился на Кошкарова.
   -Нетути, милок, нетути.... Ужо седьмица, как поехал Афонька по торговым делам в Барду, к татарам.
   Когда уже были в горнице, Кошкаров попросил старика собрать всех деревенских мужиков. Старик послушно кивнул, и послал за ними своего внука Прохора.
   Первым появился кряжистый, седобородый Иван Брюхов. За ним его младший брат Афиноген со своим соседом, высоким и худым мужиком Пахомом Аристовым, редкая бороденка которого делала его похожим на церковного служку. Последним пришел, недавно перебравшийся на жительство в Барановку откуда-то из-за Камы, высокий, широкоплечий, лет сорока мужик. Назвался он осинскому начальству Мишкой Непряхиным, который и проживал в том, неприглядном домишке, на краю деревни.
   Не смотря на то, что староста деревни Афонька Баранов отсутствовал, Кошкаров довел до всех, и повелел довести до него, когда тот вернется, назначенный воеводой размер подати, которую должен теперь вносить в государеву казну каждый двор. Сообщил, когда ждать летний податный обоз. Долго говорили о торговле с башкирами и татарами, спрашивал, не бывает ли на торговых путях варначьих ватажек.
   Когда стали прощаться, мужики предложили закусить. От бражки государевы люди отказались, а вот медком с брусничным кваском, побаловались с охоткой.
   Не отказался Кошкаров и от рухлядишки, - нескольких беличьих шкурок, двух лисьих и трех собольих.
   Провожали гостей всем миром, уважительно. Кланялись едва не в пояс. Один только Прошка стоял в стороне с независимым видом и бросал злобные взгляды в сторону Митьки.
   Только проехали с полверсты в сторону Фаора, - Кошкаров хотел побывать на могилках старцев, как Митькин жеребчик, неожиданно поджал уши, испуганно всхрапнув, боком полез на кусты жимолости. Из бурьяна выскочила исхудалая с облезлой шерстью волчица. Висящие под брюхом наполненные молоком соски говорили, что где-то рядом волчье логово.
   -Што случилося? - догнав Митьку, спросил Кошкаров.
   -Да волчица, вспугнула Орлика, - Митька усмехнулся, и потрепал вздрагивающую шею жеребчика, - выскочила из бурьяну, Орлик-то и понес...
   -Послушай, Митрий, - Кошкаров подъехал ближе к Митьке, - пошто на тебя Прошка злобно смотрел, не поделили што?..
   -Ага, не поделили, - снова усмехнулся Митька, сдерживая рвущегося вперед жеребчика. - Таньку не поделили. Ухлестывал он за нею, а тута я дорожку-то пересек.... А ить уже и сватов присылал.... Вот и бесится, што вышло непоивонному. Энти-то, кержаки и Павла-то Мефодьича не за што "капустой" прозвали, а тута, гли-ко, сватов посылают! - Митька выматерился и со злостью сплюнул в сторону.
   -А пошто "капустой-то"? - Кошкаров пришпорил снова отставшего Гнедка.
   -Да ни за прошто.... Как только они поселилися на Каме-то, а энто прошло ужо годков шесть кажись. Ходил он по округе-то, присматривался, да и набрел около речки на грядку с капустой. Взял, да и кочанчик-то один и срезал. А тут, на тебе, откуда не возьмись, дед Евлампий.... Павел-то Мефодьич по-хорошему, дал ему за кочан полушку, а прозвишшо-то так и осталося.
   Митька взглянул в сторону, куда скрылась волчица, и снова огладил вздрагивающую шею Орлика. Откуда ему было знать, что эта волчица вскоре спасет ему жизнь...
  
   ...Матерая линялая волчица появилась внезапно. Выскочив из бурьяна, она остановилась, и несколько секунд зорко и настороженно смотрела на Прошку. Но неожиданно, словно кто-то ее напугал, резко отпрянула в сторону, и мгновенно исчезла в буераке. Не успел Прошка опомниться и сорвать с плеча ружье, как лобастая морда волчицы замелькала в примятой полыни, уже по ту сторону буерака.
   -Ага, - догадался Прошка, - хитрит тварь! Отводит от логова...", - и с заколотившимся от азарта сердцем, ломая сапогами сухой бурьян, оглядываясь по сторонам, устремился туда, откуда только что выскочила волчица. Шагов через десять он почувствовал густую псовую вонь и запах падали. Сначала Прошка растерялся, однако азарт победил.
   -Здесь, - запульсировало у него в голове, - где-то здесь логово.... Сначала он увидел в бурьяне небольшую протоптанную лежку. Там валялись, издавая вонь падаль, кости, клочья чьей-то шерсти и перья, а потом он увидел и волчье логово. Оно находилось в небольшой ямке, под будыльями полыни и будяка. Там, в ямке, устланной волосистой стеганиной и шерстью, беспокойно скулили и ворочались в плотной кучке темно-серые волчата. В стороне два волчонка с заостренными ушками, совсем, как щенята, играючи грызли и душили друг друга.
   -Пять! Пять штук! - сосчитав взглядом волчат, воскликнул, ошарашено Прошка, и, воровато оглядываясь по сторонам, бросился к логову.
   Только успел засунуть волчат в заплечный мешок, как раздавшийся невдалеке шорох, заставил поднять голову. От неожиданности, он обомлел. Перед ним, впереди, шагах в пяти, из густоты бурьяна торчала лобастая остроглазая звериная морда. Выронив из рук волчонка, Прошка испуганно вскрикнул и схватился за ружье, которое на этот раз держал наготове. Вскочил на ноги и выстрелил в бурьян, из которого только что торчала голова волчицы.
   -Слышь, Митрий, стреляют, - Ванька Жуланов поправил на плече ремень ружья. Митька с Жулановым шли на Фаорскую гору за барсуком. - Знать кто-то опередил нас.... Небось, и барсука-то нашего перехватил... Он вышел на откос лога, и внимательно посмотрел в сторону, откуда раздался выстрел.
   - Барановский кто-то, - согласился Митька, - боле некому тута быть.... Только бы наши петли не проверили. А так што, пущай охотятся, местов-то тута на всех хватит.
   Волчица, боясь приблизиться, безумно металась позади Прошки. Она выла, царапала землю лапами и тихонько, словно плакала, скулила.
   -Ну-у, тварюга, - цыкнул в ее сторону Прошка, - полезь ишо, прибью!
   Завязав мешок, в котором копошились, поскуливая, волчата, он закинул его на плечо, и, держа ружье наготове, зашагал залежью в сторону пролеска.
   Не успел шагнуть и десятка шагов, вдруг услышал треск сухого валежника.
   -Неужто медведь, - испуганно подумал он, нырнув в калинник. Присел и взял ружье наизготовку. Но вместо медведя, со стороны валежника появились двое охотников. Прошка облегченно вздохнул, хотел, было подняться навстречу, но вдруг замер. В одном из охотников он узнал своего заклятого врага, Митьку. Будто какая-то пелена застлала ему глаза. Он выпрямился, поднял ружье к плечу, прицелился...
   Митька успел увидеть, как что-то темное огромное прыгнуло из бурьяна в калинник, откуда почти сразу полыхнуло пламя, и раздался выстрел. Что-то тяжелое сильно толкнуло его в левое плечо, отчего он едва не упал. Он притронулся рукой плеча, ладонь сразу покрылась кровью. В кустах, откуда раздался выстрел, шла какая-то борьба. Оттуда доносился хрип, рык, стон, ругань, и, наконец срывающийся в хрип голос отчаянно прокричал:
   -Помогите!
   Митька с Жулановым бросились в кусты.
   Он сразу узнал линялую волчицу. Она мертвой хваткой держала за горло какого-то человека, лица которого, залитого кровью, узнать было невозможно. Рядом валялось ружье, и шевелящийся заплечный мешок. Ванька Жуланов с трудом разжал челюсти волчицы, и оттащил ее от лежащего без сознания человека. Волчица была мертва...
   Прошка выжил. Выжил, но стал для окружающих Прошкой Кривым. Линялая волчица, на всю жизнь оставила ему свою отметину, порвала рот и сделала его шею кривой...
  
   Через два месяца, столько хватило Митьке, чтобы срубить себе избу в деревушке Горы, он перевез в него семью. Рубили дом всем миром, с шутками прибаутками, весело. Приходил посмотреть и Осинский батюшка, отец Илларион. Когда дом уже был готов, он, освящая его, с улыбкой предрек:
   -Жизня в энтом новом твоем доме, Митрий Акимович, будет така, как он и строился - веселой и шумной, богатой. С шутками и прибаутками и с достатком...
   Новоселье справляли также шумно и весело. По началу как будто гости призадумались, пили, ели с осторожностью, словно пытая себя, - а хватит ли в животе места для пирога, который испекла молодая хозяйка Татьяна Павловна. А некоторые просчитались. Отец Илларион, да несколько казаков, в смущении повставали с лавок и куда-то поспешно скрылись. Атаман Ершов и его бывший заместитель Бутаков, глядя им вслед, только посмеивались. А когда те вскоре пожаловали вновь, красные, приводя в порядок бороды, не выдержав, захохотали. Больше всех досталось отцу Иллариону. В ответ захохотал и отец Илларион. Выпив чарку медовухи, он вытер рукавом рясы волосатый рот, свистнул, и с криком, - давай плясы, - по-молодому выскочил из-за стола, и пустился в пляс.
   На следующий день все, кто был на новоселье, мучались, - кто животом, кто головной болью.
  
   Зима нагрянула, как-то сразу. Сначала густой снег, потом мороз, пурга.
   Из Чердыни, от воеводы Перепелицына, в Осу, атаману Ершову, поступила команда, выделить десять казаков, для сопровождения каравана с грузом от Егошихинского завода.
   Старшим был назначен десятский Митька Замахай. До Егошихи добирались почти сутки. Трое казаков были на санях, да семеро верховых. Нужно было получить на заводе две отлитые пушки. А что будут грузить на третьи сани, об этом было не известно.
   По одной пушке разместили на двух санях. На третьи, загрузили два мешка с серебряными слитками. Сверху навалили сена, и отправились в обратный путь. Весь груз должен был храниться в Осе, до первого струга, на котором он будет отправлен на Москву, сразу же после ледохода.
   После полудня, пурги как не бывало. Тишь, да гладь, только хмурый лес стоит по бокам санной дороги. Стемнело быстро. Чтобы не рисковать, Митька принял решение заночевать в лесу. Последнее время обозы стали подвергаться нападениям, как варнаков, так и татар. С лошадей спешились. Из саней сделали полукруг, в центре разожгли костер. Трое казаков на конях, кружились дозором вокруг стана. Через каждый час менялись. Митька время от времени отходил от костра, и глухо кричал в темноту: "Охранные!"
   -Есть! На месте! - ответно звучал глухой голос из темноты.
   -Митрий Акимыч! Подь сюды, ужин готов! - донеслось до Митьки от костра.
   Когда с кашей было закончено, приступили к густо заваренному смородиновым листом, чаю. Месяц медленно катился по бахроме темного леса, креп утренний мороз. Казалось, ночь проходит, и можно было снять очередную смену казаков с дежурства. Только Митька хотел их позвать их к костру, конский храп, раздавшийся в противоположной стороне, заставил его насторожиться. Он взял наизготовку пищаль, и осторожно разбудил задремавших в санях казаков. Показывая в темную сторону леса рукой, он вполголоса приказал быть наготове. Казаки приготовили оружие и затихли в ожидании. Трескучий варначий залп раздался из-за деревьев. Казаки ответили в темную стену леса своим залпом. Потом, с той и другой сторон, началась беспорядочная стрельба. Исход боя решили подоспевшие с тыла охранные казаки. Раздались громкие крики, непотребная матерщина, стоны раненых.
   Митька, вскакивая на своего жеребчика, крикнул казакам: "На коней, взять живыми варнаков!". Он уже знал, что на них напали варнаки. Татары так не нападают. Те сразу, с криком, визгом.
   -Держи, держи! - орет казак Ванька Шилов, настигая одного из разбойников. Ловко брошенная им петля поймала варнака за шею и разом валит его с коня в снег.
   -Ага! Есть! Готов!
   Но резкого сильного рывка сам кувыркнулся с лошади.
   -Попался, варначья душонка, подбежал в варнаку Ванька, держа в одной руке конец аркана, в другой нож. Подбежавший Митька помог тому скрутить лежавшего на снегу бандита.
   Скрутили троих, двое убитых чернели на снегу возле опушки леса.
   Снеговой наст плохо держал коней и они, проваливаясь с трудом, пробивались к санной дороге. К обеду были уже в Осе.
   Убитых зарыли на затворках кладбища. Пойманных же варнаков, затолкнули в подвал складского помещения. А через день, Осинский воевода Мишанин, столковавшись с атаманом Ершовым, решили отправить их в сопровождении пятерых казаков в Чердынь, к воеводе Перепелицыну. Старшим охранной команды был назначен опять же Митька Замахай.
   Атаман Ершов так и сказал в то утро Митьке: "Ты Митрий их брал, тебе и доставлять их к воеводе на допыт".
  
   Прошло две недели после этих событий. Десятский Митька Замахай спал эту ночь в казацкой казарме. Его казаки несли этой ночью охранную службу. Он лежал на топчане и вслушивался в темноту. Было тихо, ни звука. Бушевавшая несколько дней февральская вьюга утихомирилась. Эта необычная тишина, видимо и разбудила его. Небо прояснилось, луна заглянула в маленькое оконце казармы.
   Сон окончательно пропал. Митька медленно поднялся, встал, не зажигая огня, подошел к иконе, что висела в углу, и перекрестился. Набросил полушубок, затянулся кушаком, сунул под него снаряженный пистоль, повесил через плечо кривую татарскую саблю и натянул на голову мохнатую волчью папаху. Окинул взглядом полупустую казарму, снова перекрестился и вышел во двор. Было время проверять посты.
   Великолепие ночи поразило Митьку. Луна, скрипучий снег, тишина. Он бездумно вдыхал бодрящий воздух, смотрел широко раскрытыми глазами на все вокруг и тихонько шагал вдоль деревянных строений с темными окнами.
   За углом направо стала видна крепостная стена. Митька приостановился. Кто-то крадучись, держась в лунной тени, пробирался по деревянным ступенькам к верхнему ярусу стены, по которому мерно вышагивал взад и вперед казак. В руках у него была пищаль.
   Митька понял замысел притаившегося на лестнице человека, и, подкравшись поближе, бросился на него. Глухой стук упавшего тела, заставил встрепенуться казака. Он испуганно повернулся и, наставив на Митьку пищаль, прохрипел: "Кто здеся? Стрелять буду!".
   -Цыц, Антипка, я те стрельну! Не узнаешь свово десятского? А ну, подь сюды, помоги мне...
   Вдвоем они перевернули лежащего без сознания лицом вниз человека. В правой руке его был зажат кривой татарский нож.
   В темноте, при свете луны, широко открытые глаза казака с испугом глядели на Митьку.
   -Так энто што, Митрий Акимыч, хрипло пробормотал он. Выходит ты спас меня от неминуемой смертушки?
   -Тише, - остановил его Митька, - он тута могет быть не один. Крепко видать приложил я ево, не приходит ишо в себя. Вот што, беги в дом к атаману, буди ево и веди сюда. Вишь татарин, - Митька, приподняв малахай, показал на скуластое, с закрытыми глазами лицо человека. - Похоже, татары што-то задумали...
   Атаман Ершов прибежал на стену в сопровождении Антипки Булыги, да еще четверых вооруженных казаков. К этому времени татарин пришел в себя. Он сидел со связанными сзади руками на холодном, покрытом снегом настиле стены, и непонимающе смотрел на казаков.
   -Вот што, казаки, ташите ево в подвал, я чичас приду. Будем допрос вести. Мы с Митрием Акимычем расставим казаков на стене, и я сразу буду. Митрий, - атаман повернулся к десятскому, - пошли казака разбудить воеводу Мишанина, пусть идет ко мне в подвал.
   Двое крепких казаков подхватили невысокого худенького лазутчика под связанные руки, и легонько, как куль, потащили его со стены.
   К татарину не пришлось применять силы. Увидев перед собой огромного казака Гераську Зайца, который в остроге уже как год был пыточных дел мастером, тот сразу во всем признался. Забрался он, по стене, закинув аркан с кошкой. Убивать никого не хотел. А нож держал при себе для самообороны. В Барде узнали, что известный им казак Митька убил двоих, и захватил троих варнаков, которые сидят сейчас в Осинской крепости в подвале. Эти варнаки недавно напали на татарскую деревню. Напали тогда, когда мужчин в деревне не было. Обыскали все дома. Забрали все ценное, меха, изнасиловали женщин и убили аксакала, вступившего на их защиту. Вернувшиеся мужчины собрали сход, и решили убить варнаков. Но, прознав, что захваченные казаками варнаки сейчас в подвале Осинского сторожка и, не надеясь на справедливое возмездие, татары решили с ними расправиться сами. Для этого и послали его, Мустафу.
   Выслушав исповедь татарина, атаман переглянулся с воеводой Мишаниным и десятским Замахаем и, переведя взгляд на Гераську, сказал: "Развяжи ему руки, и дай воды напиться".
   -Да, паря, - подождав пока тот напьется, - усмехнулся он, оглядывая небольшого, но жилистого татарина, - зря ты старался. Уже две седьмицы, как десятский Митрий Замахай, кивнул он ни сидящего рядом казака, отправил варнаков к воеводе Перепелицыну, в Чердынь. Не боись, там спрос с варнаков будет дюже срог. А вот то, што ты нам поведал, передай свому старосте, чтобы направил послов до воеводы и поведал через них тому, што энти варнаки наделали, с вашей деревней.
   -Ну, а теперича, - атаман посмотрел на Митьку, - проводи ево до лесу, я то знаю, там ево ждут, и отдай нож, который у ево отобрал.
  
   Весна наступала быстро. В лесу стояли широкие лужи, а низины все были затоплены водой. По оврагам шумели ручьи. На Каму набегали талые воды, из которых образовывались обширные озера. И создавалось такое впечатление, что льда на реке никакого уже нет. В ясный день казалось, что вода сплошь голубая, как летом. Но вся иллюзия сразу пропадала, как только ударял мороз. Озера на льду замерзали, северный ветер приносил снежную бурю. Снова, как зимой, сквозь буран, были видны лишь темные полоски берегов.
   Стихала пурга, снова теплело. Вода все дальше выступала на отмели. Грязно-белые льдины отрывались от основной массы льда, и со скрежетом ударяясь друг от друга, медленно проплывали вдоль берега.
   Все население Еловки проводило дни за работой. Каждая семья на своем паю. Мужики за чисткой пашни. Свежие крепкие пеньки отрубленных еще зимой деревьев, выжигали. Когда сердцевина выгорала, принимались за корчевку. Хотя и работали, каждый на своем паю, когда, кто-то попросит, все дружно приходили на помощь.
   На рассвете была подвижка льда. Груды льда громоздились на косе речки. Остроносые льдины, похожие на лодки, теснились и с грохотом налезали на берег.
   Вечером уставшие от корчевки мужики, собирались около дома старосты Фотина, и подолгу обсуждали, что будут сеять на новых пашнях, огородах. Бабы вели разговоры о том, как высаживать капусту, огурцы. Рассада у всех росла в ящиках стоявших на подоконниках.
   Мужики рассуждали о корчевке, пахоте, посевах, говорили о коровах, обещанных этим летом доставить до Еловки на барке. Коз кто хотел, прикупил еще прошлым летом у башкир. Так что деревня этой зимой, хотя немного, но с молоком все же была.
   Работали всей деревенькой, не покладая рук. И вот, пашни новоселов запаханы. Мужики, бабы, детишки, стояли и смотрели, как над черными клиньями плыл, мерцая, теплый весенний пар. Мужики в чистых рубахах, новых лаптях. Бабы в сарафанах, на ногах пошитые доморощенным умельцем Ванькой Жулановым, из выделанной кожи сохатого, чуни.
   Долго спорили, кому бросать первые семена. Единогласно остановились на старосте Павле Мефодьевиче Фотине. Жена Павла Евдокия, положив руки на головы соседских девчонок, вздохнув, сказала: "Молитесь, девки, просите бога, чтобы дал урожай на Каме-матушке. - Бог детску - то молитву быстрея услышит".
   Огород для каждой семьи переселенцев был самым заветным местечком. Каждую весну бабам хотелось плакать от радости, когда появлялись на грядках зеленые всходы. Мужики принесли из леса выкопанные там кустики малины, и с осторожностью высаживали их, каждый на своем огороде. А перед домом, посадили, кто рябинку, кто черемуху. А кто и калину. Зато у каждого по заборам вился дикий хмель. Лес стоял поблизости, и тучи комаров, каждый вечер клубились над деревушкой. Спасал от них только легкий ветерок. Вечерами над Камой клубился туман. Ночи стояли безлунные, а над верхними островами, ярко светила луна. А днем, над самой рекой, с криками летали чайки и коршуны.
   Когда в конце июля на барке доставили четыре коровы, две стельные и две телки. На селе сразу стало веселее. А поскольку, в деревне уже были четыре козы, да еще появились четыре коровенки, старостой Павлом Фотиным, было принято решение избрать пастуха. На деревенском сходе пастухом выбрали Яшку Сальникова. Корм для скота был заготовлен заранее. А через неделю, у каждого во дворе появились по петуху и по две курицы. Их привез, побывавший на днях у своей дочки и зятя в деревне Горы, Павел Фотин. Привез он и двух щенят. Сучку и кобелька. Кобелька оставил себе, а сучку подарил Яшке Сальникову со словами: "Это тебе Яша. Пусть растет помощница пасти тебе скот. Подрастут кобелек и твоя сучка, сведем, а там собаки и у всех будут. На охоте-то будут первые помощники".
   И деревня зажила полноценной деревенской жизнью. По утрам пели петухи, мычали коровы, блеяли козы. А потом залаяли и собаки.
   В воскресенье мужики с утра пошли на охоту. Взяли нагулянного за лето сохатого. Дома лося освежевали и поделили на части между всеми семьями. Вечером сообща, за огромным столом во дворе старосты, лепили пельмени.
   Когда после ужина с пельменями, все разошлись по домам, Павел с Авдотьей лежал в постели, он, как бы советуясь с ней, рассуждал: "Когда мы оказались здесь, я не думал, што охота тут будет большой помощью, штобы набить досыта брюхо. Мы пришли сюды на Каму за землицей, а не зверей бить. Охо-хо-хо, - вздохнул он тяжко. - Ты же знашь, глянул он лежащую с закрытыми глазами Авдотью, - я и ружье-то не хотел брать..."
   -А ты што думал, без ружья-то, как бы перво-то время мы прожили. С двумя-то детишками.
   Павел промолчал. Он знал, что права его женка Авдотья. Но казалось ему, что чем больше он тут положит сил, чем трудней ему будет, тем лучше будет жить его род. Поэтому он не жалел себя и не жалел свою семью. Но без ружья, действительно было бы тяжко.
   Наступила осень. Ветры дули злые, холодные. На Каме день и ночь бушевали седые валы, накатывая на песчаные косы. Ветры гнали из леса вороха красных и желтых листьев. А в октябре ударили уже первые морозы, пошел снег.
   По прожитым уже здесь годам, Павел знал, что первая половина зимы будет пуржливая и выпадут глубокие снега.
   Трескучие морозы ударили сразу. Встала Кама. За окном была безлюдная снежная пустыня. Авдотья старалась не смотреть на реку. Там кроме крепкой стужи, да студеного ветра, ничего не было. А нужно было идти в конюшню, управляться со скотом. Павел с сыном Никишкой поехали на санях в лес, заготовлять дрова.
   Дорожка к коровнику уже была прочищена ее мужиками. Взяв с собой приготовленную заранее болтушку, Авдотья прошла в коровник. Буренка мычала радостно, чувствуя, что хозяйка принесла корм. Раньше с коровой в коровнике жила и коза, но ее еще осенью забили на мясо. Авдотья, мысленно поблагодарив мужа и сына, которые с утра вычистили коровник от навоза, и застели его чистым сеном, гладила корову, и прочищала грязные от навоза, завитки шерсти. Подоив буренку, она вернулась в дом, и, достав с печи квашню, приступила к стряпне. Муки было вдоволь. Никишка еще два дня тому, как помол зерна на ручной мельнице. Ее сделал еще в первый год жизни на этой земле Павел. Выпилил он из крепкого дуба пару одинаковых кругляшей, набил в них осколки набитого чугуна, выдолбил желобки и приделал ручку. Между кругляшами, как между жерновами, насыпалось и перемалывалось зерно. Такие же мельнички, Павел помог смастерить и остальным переселенцам.
  
   Свалив очередную березу, и очистив ее от веток, Павел с Никишкой переглянулись. Пора было и передохнуть. В лесу, за ветром, было тепло. Никишка сел на сваленную березу, Павел подошел к коню, чтобы подбросить сена. Солнце, спрятавшись в морозный туман, светило тускло. В вершинах, стоящего рядом сосняка, прыгали белки. Под соснами валялись выпотрошенные ими шишки.
   Никишка, превратившийся за последний год из подростка в настоящего мужика, в отличие от отца, любил охоту. Вот и в этот день, проигноривав неодобрительный взгляд родителя, он все же взял с собой ружье. Он поднялся с березы, и пошел следом за отцом к саням.
   -Тять, а тять, - посмотрел он на Павла, подбрасывающего Гнедку сена, - ты запали костерок, а я с ружьишком пройдусь по округу. Могет зайца возьму, к ужину-то как раз будет.
   -Куда без лыж-то? Утопнешь в снегу-то. Вон, какой глубокий, - Павел неодобрительно покачал головой.
   -Ниче, как - нибудь, - Никишка, хитро улыбнулся отцу, и вытащил из под вороха сена в санях ружье, припасы, и на удивление отца, лыжи. Неспеша сунув носки валенок в петли, побрел в сторону сосняка. Собаки в этот день с Никишкой не было. Запретил ее брать с собой отец.
   Холода стояли целую неделю. Потом сразу потеплело. Повалили снега, начались сильные ветры. Пурга была такой, что ничего не было видно. Ветер дул с верховьев Камы. Снег несся сплошной лавиной. Пурга, то, ослабевая, то, усиливаясь, пробесновалась целый день, и к вечеру стихла. Установились ясные морозные дни. Как-то поутру, когда было еще совсем темно, семью Павла Фитина, разбудил лай Морозки, а потом послышались глухие удары в ворота. Павел быстро оделся, сунул ноги в валенки, набросил на плечи полушубок, на голову волчью папаху, взял топор, и вышел во двор.
   -Хто тамо, в такую рань в ворота ломится!? - Крикнул он, подойдя к воротам.
   -Так энто мы, Мефодьич, соседушки твои собралися. Сговорилися мы седни по утру поехать в Барду по торговым делам, вот и порешили спросить разрешения у старосты, а то и позвать ево с собою.
   -А что, вчерась с вечеру-то молчали, ниче не баяли? - Павел, вытащив жердину из скоб, вышел за ворота.
   Увидев громадного старосту с топором в правой руке, мужики стушевались.
   -Так энто мы, только поутре сговорилися, а бабы-то вчерась, ишо с твоею Авдотьей об энтом говорили. Мы и порешили, што ты все знашь, - робко проговорил Ванька Жуланов.
   -Ладно, - пробасил в ответ Павел, - проходьте в избу, там и говорить будем обо всем.
   Зашли в горницу. Павел глянул из подлобья на Авдотью, и недовольно крякнул. Разговор длился не долго. Решили оставить на деревне одного мужика Яшку Сальникова, да помощником ему, сына Фотиных, Никишку. Поехали на двух санях. Павел с Ванькой Жулановым на своем Гнедке, а Ипашка Кустов, на своей кобылке, сзади. На коленях у каждого лежало по ружью, в ногах топоры.
   Приехали в Барду до полудня. Базарный день был в разгаре. Все способствовало этому дню. И ясное солнце, и тихий, с легким морозцем, день. Направились все в скобяной ряд. Сторговались на гвозди, которые были всегда нужны в хозяйстве. Кто приобрел окованную железом соху, а кто борону. Хотя у всех все это было, но запасец должен быть всегда. Особенно соха. Бабам купили цветастые татарские полушалки, сарафаны. Детишкам сладостей.
   Только собрались уезжать, неожиданно наткнулись на знакомого торговца конями и коврами, Курмангазы. Курмангазы неоднократно прошедшим летом бывал в Еловке, где торговал с проезжими купцами. Ночевал всегда у Павла Фотина. Вот и сейчас, встретившись со старым знакомым, он обрадовался и потащил всех к себе в гости. Дом его находился недалеко от мечети, минарет которой, как игла устремлялся в небо. Привязали коней к коновязи, которая была перед домом.
   Гостей Курмангазы усадил за достарханом. Хороший бешбармак и по чашке кумыса подняли у всех настроение. Брат Курмангазы Зарбай, хотел было взять домбру и спеть песню для хороших гостей, но Павел решительно поднялся, поблагодарил хозяев за доброе гостеприимство, пригласил их в гости в Еловку, а мужикам сказал, что пора ехать. - Ночь застанет в дороге, а сейчас волков много, кабы чево плохое не случилося,- коротко сказал он, и направился к выходу. Но Курмангазы попросил немного подождать, и принес в подарок каждому по туеску с медом.
   Кони шли ходко, легко. Павел время от времени оглядывался назад, не отстает ли от них Ипашка. Разговор с Ванькой Жулановым Павел завел о том, что пора бы в деревеньке и кузню свою срубить. Все делали бы сами. И сохи и бороны и гвозди. А то, чуть что, езжай в Осу, и вот сейчас, в Барду. Железо-то у купцов проезжих всегда можно прикупить. Ванька соглашался с Павлом, кивал согласно утонувшей в малахае головой. И только однажды задал вопрос: " А кто кузнецом-то у нас будет? Не ты ли, Павел Мефодьич? Ты покуль один среди нас здоровяк-то, знамо тебе и быть на кузне-то".
   -Я Иван, думал об энтом, - пробасил Павел. - Могу и я попробовать, а потом и Никишка подрастет...
   -Так он у тебя ужо вон каков вымахал, всех нас перерос, скоро и тебя догонит...
   -Вырос, да недорос он ишо, Ваня, - Павел попридержал рванувшего вдруг вперед Гнедка, натянув вожжи. - Думаю отправить ево к зятю в Осу. Пусть поучится там, у Осинского кузнеца. Поеду и я с ним туды, погляжу, да поспрошаю, как делать, кузню-то. А ну-ка, Ванька, приготовь-ка ружьецо свое, што-то Гнедко наш несет, - Павел снова натянул вожжи, придерживая коня.
   - Тпрру,- неожиданно остановил он лошадь.- Вот, што Ваня, пойди к Ипашке, сам знашь, трусоват он немного, так што давай.... Да топор то свой не забудь, - напомнил он, когда тот вылезал из саней, - ружье-то взял, а топор забыл. - Што-то мне поведение Гнедка не ндравится. Што-то он недоброе почуял. Могет волков, а могет ишо ково...
   Подождав, когда Иван усядется на сани к Ипашке, Павел взмахнул кнутом. Было уже совсем темно. Кроме скрипа под полозьями снега, да изредка всхрапывающих лошадей, ничего не нарушало окружавшую их тишину леса. Но вот слева, когда сани выехали на просеку, мелькнули огоньки Барановки.
   -Слава тебе, Господи, - перекрестился Павел, успокаиваясь, скоро и наша деревенька...
   -Сто-о-ой! - неожиданно раздался впереди окрик. Павел попридержал Гнедка, и, взяв ружье на изготовку, вышел из саней. Сзади остановились сани с Ипашкой и Ванькой Жулановым.
   -Што там? - подбежал запыхавшийся Ванька. В руках у него было ружье.
   -Похоже варнаки, - Павел сверху вниз на утонувшего в тулупе Жуланова. Вот, што, Ванька, вы чичас проезжайте вперед, и што есть мочи гоните прямо на тех хто стоит на дороге. Небоись, они все равно отскочат в сторону, - Павел остановил попытавшегося что-то сказать Жуланова. - Давай быстрея! Стрелять оне не будут, имям лошади нужны. А я пущу Гнедка за вами, и прикрою вас...
   Кобылка Ипашки всхрапнув от получившего от хозяина кнута, как бешенная рванула вперед. За ними пустил своего Гнедка и Павел. Приготовив ружье, он смотрел, как от саней Ипашки в разные стороны отлетели темные силуэты, и как, выплескивая из себя непотребную брань, снова устремились к дороге. Шарахнувшись от всхрапнувшего Гнедка, они стали что-то кричать вдогонку. Раздался один выстрел, второй... Павел выстрелил в ответ только раз. Он увидел, как один темный силуэт взвыл благим матом, и упал на дорогу. Пришли все в себя только в деревне. Бабам своим договорились ничего не рассказывать.
   Утром все поехали туда, где их повстречали варнаки. Там, как и следовало ожидать никого не было. Справа от дороги cвежие санные следы, да посередине несколько красных пятен. Вот и все...
   Ночью Павел все думал, откуда варнаки узнали, что они выехали из деревни. В деревне, со слов Никишки, в их отсутствие, никого не было. В Барде, они побоялись бы показаться. А может быть все случайность.... Нет, наверняка их видели из Барановки. Значит варнаки из Барановки, или кто-то и Барановских с ними знаком.... Ладно, буду в Осе, Митьке все обскажу. С этими мыслями Павел и заснул.
  
   Проснувшись, Павел приоткрыл глаза, осторожно, чтобы не разбудить Авдотью, пошарил рукой, нащупывая рубаху. Стараясь не шуметь, ступил на дощатый пол, осмотрелся. Из угла глядят исконные лики святых Петра и Павла. Павел поднялся, перекрестился на святых, оделся, звякнул дужкой бадейки, и умылся над лоханью. Еще под утро, проснувшись, он вспомнил вчерашний день, и намерение рассказать все Митьке. Но как сказать? Нет его рядом-то. В Осе он. И откладывать нельзя. А вдруг варнаки нападут на деревушку, вот тогда беда-то будет большая.
   -Тятя, - позвал его тихим молодым баском сын Никишка, - ты че так рано-то встал. Али куда-то собрался?
   Павел словно очнулся. Он посмотрел на сына, помолчал, потом тихо сказал:
   -Никишка, пойди к Ваньке Жуланову, скажу, чтобы собирался, поеду с ним в Осу. И еще, позови сюда Яшку и с Ипатом.
   Когда зашел в горницу, Авдотья уже была на ногах. Она встревожено смотрела на Павла. Поймав ее взгляд, Павел тяжело опустился на лавку. Он решил ей все рассказать...
   Когда все были в сборе, Павел сообщил о своем намерении рассказать о вчерашнем нападении на них варнаков в осинским казакам. Иначе ждать им большой беды. Раз варнакам нужны лошади, они могут понаведываться и к ним, в деревушку. Поэтому они с Ванькой и едут в Осу просить помощи, а Яшка, Ипат, да Никишка, будут охранять деревню. На том и порешили...
   К обеду были в Осе.
   Весть о нападении на Еловский обоз, атаман Ершов и воевода Мишанин восприняли со всей серьезностью. Выбор на поимку варнаков выпал на казаков десятского Митьки Замахая. Сам Замахай неплохо знал округу Еловки, крестьян, населявших близлежащие деревушки, да и казаки его там бывали неодиножды. Сначала казаки должны были объехать все близлежащие деревни, и провести тщательный розыск по обнаружению раненного варнака, учинить тому тщательный допыт, а потом выйти и на основную ватажку. Павел Фотин даже не повидал дочку с внуком, так все спешили. Поскольку санная дорога была переметена, решили ехать по Каме. Впереди на санях Павел с Жулановым, за ним верхами десяток казаков во главе с Митькой Замахаем. Добрались до Еловки поздно ночью. На ночевку казаки встали в гостевой избенке старосты. Дмитрий со своим заместителем Гераськой Зайцем остановились в избе своего тестя. За ужином, розыск ватажки варнаков решили вести под предлогом поиска сбежавшего с соляных варниц работного человека.
   Рано утром, когда только забрезжил свет, наскоро перекусив, проверив оружие, казаки уже были на конях.
   Решили начать с деревни Барановки. Тихо подъехать к деревушке не удалось. Собаки почуяли нежданных гостей еще на околице, и встретили их лаем. Остановились, и по два казака, отправились по всем домам сразу. Митька с Гераськой Зайцем спешились у ворот старосты деревушки, Баранова. Татарским арапником Митька постучал в ворота. Во дворе, захлебываясь лаем, рвалась собака. Наконец, кто-то вышел во двор. Раздался глухой крик, после чего, взвизгнув, собака умолкла.
   -Хто там, в такую рань? - по голосу Митька узнал старосту Афанасия Баранова.
   -Открывай, Афонька! Десяцкий Замахай с казаками, по государеву делу! - гукнул басом Гераська, толкнув при этом стоявшего рядом Митьку.
   -Осподи! - Охнул староста, и, вытащив из петель жердину, раскрыл ворота.
   Увидев перед собой двух казаков, - знакомого Митьку Замахая, и громадного незнакомого казака, держащих под уздцы коней, староста испугался не на шутку.
   -Што стряслося, Митрий Акимович? - спросил он охрипшим от волнения голосом.
   -Чичас узнашь! Прими коней, а нас веди в избу, там и будет разговор, - Митька строго посмотрел в глаза старосты.
   -Ванька! - крикнул староста в сторону крылечка, откуда, почти сразу выскочил младший его сын. - Конев возьми, да корму дай имя.
   Ванька подхватил переданные ему уздцы и повел коней под темный еще навес двора.
   Из горенки, куда привел казаков Баранов, выпорхнули две испуганные дочки старосты.
   -Погодьте немножко, чичас я, - неожиданно засуетился хозяин, и быстро вышел.
   -Што-то оне больно спуганные, Митрий Акимыч, - тихо проговорил Гераська, наклонившись к уху десятского. И вон, глянь-ко, - повел он глазами в угол, где лежала грязная, и, похоже, окровавленная полотняная тряпка.
   -Вижу, Гераська, - коротко ответил Митька, и тут же замолчал, увидев возвращающегося старосту. За ним семенила с подносом его жена Марфа.
   -Выпейте гостенечки медочку, с устатку-то, - поставив поднос на стол, поклонилась она сидящим за столом гостям.
   -Спасибочко, Марфа Ивановна, но не в гостях мы у вас, а по государеву делу. С солеварен сбежал работный человек. Прошел слух, што он прячется где-тось в энтой округе. Не видали ли кого тут у вас, в деревеньке постороннего?
   -Нет, милостивый государь, у нас ни ково не бывало,- ответил староста Афанасий, и, поймав, направленный в угол, острый взгляд Гераськи сразу засуетился:
   -Марфа! Пошто не заставляшь девок прибирать за собой! - и бросился в угол.
   -А ну стой!- остановил его басом Гераська. Встав со стула, он, оттолкнув в сторону старосту, поднял с пола тряпку, и вернулся к столу.
   -Вот, Митрий Акимыч, Глянько, похоже кровь энто.
   -Вижу, Герасим, - кивнул Митька, беря тряпку.
   -Сказывай, Афанасий Евлампич, откуль энто? - сурово глянул он на старосту.
   -Да девок энто.... Толи нос разбил кто, толи по женскому делу, - заюлил тот глазами.
   -А ну, тетка Марфа, давай девок сюды! - крикнул Митька в сторону проема дверей.
   -Герасим, пойди-ка, сам приведи их, - толкнул он в бок своего помощника.
  
   В сопровождении Гераськи и отца с матерью в горнице появились две девочки-подростка.
   -А ну, сказывайте, девки, хто из вас кому нос разбил три дня тому? - сурово глянул на них Митька.
   Зардевшиеся девчонки, в смущении переглянулись с отцом и матерью и потупились.
   -Так, значится никто из вас нос не разбивал, - Митька перевел взгляд на старосту.
   -А ну, Афанасий Евлампич, сказывай правду, чья энто кровь? Кого вы у себя прячете? И где чичас ваш старший сын Прошка? - поднялся он со стула.
   -Пойдем, Герасим, осматривать хоромы старосты.
   -Марфа, жена старосты завыла в голос, - Прошенька-то наш, болен чичас. Лежит на печке.
   -А ну, тетка Марфа, веди нас к свому сыну Прошке, - Митька решительно шагнул в сторону дверного проема. За ним пошагал Герасим.
   Остановившись у печки, посмотрев на ее лежанку, Митька удивленно посмотрел на тетку Марфу.
   -Ой! Я совсем забыла, што мы ево еще вчерась положили в спаленке, - запричитала тетка Марфа, бросая виноватый взгляд то на казаков, то на своего мужа.
   Митька подошел к кровати, на которой лежал Прошка. За годы, что они не виделись, тот почти не изменился. Шрам не щеке идущий ко рту от уха, скрывала небольшая бородка. Сверкающие злом глаза с ненавистью смотрели на своего старого врага.
   -Ну, здравствуй, Прошка, давно мы не виделись с тобой. Сказывай, чем ты приболел. А могет ты и не болен вовсе, а ранетый лежишь тута? - Митька нагнулся над кроватью, и резко сбросил с него служивший одеялом тулуп.
   Увидев перевязанную холстом ногу, через который проглядывало красное пятно, Митька все понял. Он понял, кого ранил тому три дня его тесть Павел Фотин. Он молча запахнул на место тулуп, и, бросив злой взгляд на старосту, глухо сказал:
   -Вот што, Афанасий Евлампич, запрягай кобылку и готовься с Прошкой на Осу. А не хошь, мы сами запряжем, а там и прощевай твоя кобылка.
   -Энто што, Митрий Акимыч?! - неожиданно взвыл староста. - Он ни в чем не виноватый. Энто ево на охоте подранили... Тетка Марфа и обе девки, завыли в голос.
   -Все! - обрезал Митька, в Осе разберемся. А признают невиновным, привезешь свово сына назад.
   -Герасим, - посмотрел он на своего помощника, - поди, подай сигнал казакам, и запрягай хозяйску кобылку.
   Со двора раздался выстрел. Это выстрелом из пистоля, Гераська подал казакам сигнал сбора.
   Красный от возбуждения староста, посмотрел на Митьку, глухо сказал жене. - Кончай выть! Собирай ево. Я пойду запрягать кобылу.
   В Осе Прошка во всем признался. Это он организовал варначью ватажку. Признался, что в ватажке, кроме него были еще два молодых парня, оба из близлежащих деревушек. Признался, что напали они на Еловский обоз из-за лошадей...
   Все трое были отправлены в разбойный приказ в Чердынь. Там следы всех троих и потерялись. Кто рассказывал, что их повесили. А кто, что отправили на рудники, где они и сгинули...
  
   В хоромах старика Строганова, за одним с ним столом сидели атаман Тимофей Ножовкин, и, не так давно смирившийся с новым статусом его помощника, горбун Афонька. Одеты они были в добротную казачью одежонку, чисто обмыты и подстрижены под кружок. По левому боку висели казачьи сабли.
   На столе лежал большой лист китайской бумаги, по которому проходили какие-то линии, нарисованы маленькие избушки, елки.
   -Ну, што казаки, простил я вам грехи за ваше варначье, благодаря тому, что остановили Игнашку Цепенщикова и доставили мне доказательства его воровства. Много он мне крови попортил.... Ну, да ладно.... Произвел я вас в казаков. Теперича вы на государевой службе. И по воле государя нашего направляетесь на реку Печору. Вот она тута нарисована. - Он ткнул корявым большим пальцем в карту нарисованную на бумаге. Под вашим началом будет пятнадцать казаков. Пойдете по первому снегу, на санях. Все будете хорошо вооружены, будет вам дадена и теплая одежонка, и припасы. Думка такова.... Государю стало известно, что в устье Печоры в летнее время заходят иноземные корабли и воруют у местной чуди, пушнину, лес, рыбу, хлеб.... Вам нужно все проверить, а при обнаружении иноземных кораблей, заставить их хозяев не воровать наше добро, а вести торговлю с нами. Купцом ставлю тамо, - Строганов помолчал, внимательно посмотрел на собеседников, и неожиданно ткнул пальцем в горбуна Афоньку, - а вот тебя.
   Афонька от неожиданности поперхнулся, вскочил со стула и упал перед Строгановым на колени.
   -Да неужто не шуткуешь, благодетель ты наш, - с перепугу он с трудом выговорил эти слова. - А если не шуткуешь, да я все сделаю, штоб торговлишка с иноземцами наладилась, а в казну государя пошла прибыль...
   -Вот и ладно, - резко остановил его Строганов. Знамо, вор-то ты хороший, а из хорошего вора завсегда получатса знатный купец. А доглядать за тобою будет Тимошка Ножовкин. Он тамо сорганизует таможню для торговли с иноземцами. Вот так-то. Отправляетесь через десятину днев. На реке Нянда, вот здеся, - корявый палец Строганова снова ткнулся в лист бумаги, - стоит деревушка Урдома. Там живет мой человечишко, Степка. Тамо оставите лошадев, а дале пойдете на собаках, их вам и даст энтот Степка. Как раз, к энтому времени тамо уже будет снег. Доберетеся до села Оксино, там вас Степка познакомит с местным старостой Еремеем. Тот вам и даст, государеву барку. У ево найдете и пушки на барку, и припасы к ним.
   -Кхе, кхе, кхе, - старчески покряхтел Строганов - раз нету вопросов, идите и готовьтесь. Што будет непонятно, Тимошка, - старческий глаз Строганова сурово пробежался по лицу Ножовкина, - обращайся к свому сыну, он тебе все обскажет. Он у меня сейчас старший прикашик. Вот так-то, Тимошка. Сын-то твой, теперя над тобой стоит. А што он тебе ничего не баял, значитса невелено было.... А бумагу-то возьмите с собой, у меня таких нарисовано много. Да, не забудьте взять поболе наконечников для стрел. Энто ненцам в обмен на меха. Они шибко любят стрелы из железа. Вот и пользуйтеся имя. В кузне их сготовлено много. Тамо знают кому оне, вот и возьмете. И ишо, вот што...- Строганов на минуту задумался, - я долго думал и сомневался, - он внимательно посмотрел на Ножовкина, - и решилса дать тебе в помощники Федьку по прозвищу Дребезгу. Он тоже из казаков. Хоча и молодой, но дюже грамотен. Я его отобрал у Васьки Перепелицина, он тамо был в помощниках у ево дьяка. Он женат, и пока он тамо не обустроитса, его женка с ребенком побудет тута.
  
   Деревенька Урдома встретила санный поезд путешественников собачьим брехом. Метель занесла все домишки, разбросанные так, как думалось хозяевам, когда они их строили. Домишек было около полутора десятка. Одни стояли к затянутой молодым льдом реке - боком, другие - лицом, а третьи - накось. Вокруг каждого дома, располагались амбары, сарайчики, навесы для скота, вешала для юколы.
   Казаков поразило почти полное отсутствие домашней птицы и мелких животных. Это объяснялось довольно все просто, что ездовые собаки, которые были в каждом дворе, уничтожают всю живность, особенно к концу зимы, когда истощаются запасы юколы и собак держат впроголодь. Эти собаки, красивые мохнатые звери виднелись вокруг всех домов. Они лежали тут же на снегу, а при приближении санного поезда, настороженно поднялись и, оглядываясь на стоявших рядом хозяев, лениво взлаивали.
   Благодаря зигзагам, которые приходилось постоянно делать между далеко стоявшими друг от друга домами и их пристройками, казакам добираться до дома старосты Урдомы, Степки, пришлось около получаса.
   Степан расселил казаков по домам. К себе взял Ножовкина и горбуна Афоньку. На подготовку к дальнему походу к устью реки Печора, ушла неделя. Прошла она вся в заботах. Наконец настал день, которого все так ждали. На берегу реки Нянда стояли попарно связанные тридцать собак. Все они были запряжены в нагруженные грузом нарты. Собаки стояли, сжавшись словно пружины, и злобно повизгивая, смотрели на своих хозяев, и тех, кому были переданы. Они явно не хотели путешествовать. Проводником был опытный каюр, огромный бородатый старовер Ванька, который быстро сорганизовал собачью свору, и санный поезд направился в дальний путь. Путешественники шли вслед за нартами на лыжах с палками в руках. Одеты были в одинаковые кухлянки, меховые шаровары, и меховые мягкие торбаса - сапоги. Этой одеждой казаков обеспечили по приказу самого Строганова.
   Река, по которой шел санный поезд, была покрыта рядами выбоин, застругов, созданных зимней пургой, что очень затрудняло путь. Для ночлега расставляли юрту.
   Уже шел четвертый день пути. Густые тучи, скрывавшие небо, плыли, казалось, над самой землей. Погода оставалась пасмурной, Южный ветер помогал путешественникам своим теплом.
   Неожиданно погода ухудшилась. Подул северный ветер, поднялась метель. На следующее утро, поставленная на ночь юрта, оказалась занесенной снегом так, что пришлось откапываться. Выбравшись наружу, казаки обнаружили, что нарты и собаки исчезли. Вместо них возвышались только большие сугробы. Услышав голоса людей, собаки с радостным визгом сами начали выкапываться из сугробов. Шли тяжело. Особенно доставалось собакам. Рыхлый снег не позволял им ходко двигаться, и они быстро выдыхались. К вечеру ветер ослабел, метель прекратилась, путь шел пол ровному снежному полотнищу реки. Темнело быстро. Нужно было готовиться к привалу.
   -Ну, што, Афонька, седни-то как, боле прошли, чем вчерась, али как? - Отбрасывая с головы малахай, - спросил Ножовкин, у остановившегося рядом горбуна.
   -Нет, Тимошка, меньше. Вчерась было верст тридцать, а седни верст двадцать пять. Казаки ставили юрту. Угомонивший ссорившихся собак, и накормив их, каюр Иван, подошел к казакам.
   -Ну, што, казаки, - сиплым голосом он обратился к Ножовкину, - в пути уже три седьмицы. Осталося еще три, а там и губа Печорская.
   На следующий день погода улучшилась. Дул легкий морозный ветерок. Собаки бежали дружно, поэтому чтобы не отстать от санного поезда, казаки сидели на нартах, по временам вскакивали и бежали рядом.
   В обед сделали обычный привал. Во время обеда и отдыха все гадали, какая их ждет погода на Печорской губе. Как-никак там море Карское, да ветры дуют сильные. В ответ каюр Ванька сказал, что про погоду скоро все узнают, до губы Печорской осталось еще двести верст.
   -Ты вот, што, Ваньша, обскажи нам всем, кака она эта река-то, Печора? Долго ль идти то нам ишо по ней. А то все идем, идем, с одной стороны горы, с другой лес, не пройдешь через ево. Ветер такой, што с ног порой сбиват.
   -Обсказать, говоришь? Што ж, коли просишь, обскажу. - Он попросил казака налить еще чайку в освободившуюся кружку. Сделав из не глоток, продолжил. - Хожу я на Печорскую губу уже лет двадцать. Знаю тут кажду речку, котора впадат в Печору. Зимой река-то спрятана под лед. Тиха. Не видно ее. А летом-то, мать чесна, что творит-то, - крякнул он, не - узнать ее вовсе. А идти-то по ней, я уже сказывал, ишо двести верст. Энто как бы две седьмицы не набежало. А то ишо боле могет быть. Можно было б прямиком, да куды там. Горы - то вон каки, по правому-то берегу, а по левому-то не пройдешь. Леса - то вон каки густы. Выше-то нас, - Иван махнул волосатой ручищей в сторону юга, - есть така гора Гечер-ур, а ишо левее, гора Мотью - ур. Потом гора Печер-я-толья-ур. Вот из энтих - то гор из, трех начал и берет свое начало река Печора. А летом-то, она шибко буйна. Мчится напролом, будто медведь, через камни, пороги. А потом впадат в нее речка Унья, а ишо дале, река Илыдзь.... А потом ишо много рек, и река Нянда, она впадат в Пижму, котора и привела нас сюды. А ниже, река делится на два рукава. У деревеньки Оксино, куды мы идем, оне сходятся в один. А ишо дале, у деревни Куи, большущая гавань, котора закрыта от всех ветров куды и приходят иноземные барки с купцами.... А летом-то там, красотища! Островов полно! А сколь там морского зверя, гусей! А рыбы - то! Мать чесна! Рыба-то семга называтса. А ишо там полно сига, сельди, омуля, щуки, нельмы.... Э, да што там говорить, - Иван провел рукой по вспотевшему лицу. Все увидите сами. В половодье-то все затоплят. Потом река - то сходит. Вот тогда-то и надо начинать лов рыбы...
   -Слыш-ко, Ванька, а пошто ты-то такой большой вырос, - неожиданно вступил в разговор горбун Афанасий. - Народец-то, вроде и не шибко большой, таки, как мы, а ты вон какой, большой.
   -Так мой родитель-то был из казаков Ермака Тимофеича. А матушка-то, коренная мансийка. Вот я такой и получился. В батюшку видать пошел. Он бают, ишо больше меня был.
   -А куды он делся, батюшка-то твой?
   -Дак, куды он делся-то? А ушел с Ермаком Тимофеичем, дале, в земли сибирские, и боле ни разу не объявлялся...
  
   К далеким северным берегам необъятной Московии, давно приглядывались промышленные купцы Англии. Покупая у пиратов парусники, они нанимали на них в команду этих же пиратов, и шли к северным берегам богатой страны. Скупая за дешевую выпивку, а иногда за охотничьи припасы пушнину, и редкие сорта рыбы, вырубая мачтовый лес, набивая ими трюмы, и быстро, чтобы не попасть под ледостав, покидали ту или иную, облюбованную ими бухту. Зная, что Московским правителям до этих земель далеко, действовали они нагло, ничего не боясь, словно эти земли уже давно были их колониями.
   Ходили по северным морям в эти годы только два английских парусника. Бриг - двухмачтовое судно, каки правило торговое, вооруженное только шестью пушками. И шхуна - торговое судно с пятью мачтами и вооруженное десятью пушками. Владельцы этих парусников, хозяева двух торговых контор, никогда вместе не ходили в одну и ту же бухту. Один обосновался на побережье Карского моря, другой ближе, другой дальше, - около устья Лены.
   Уже месяц шхуна "Орион", находится в плавании. Как корабль вышел из порта Ливерпуль, у него не было ни одной стоянки в каком-либо порту или бухте. Выйдя из Ливерпуля, шхуна, обогнув южное побережье Англии, повернула на север, в Норвежское море, которое встретило корабль сильным снегопадом, и штормовым ветром.
   Капитан шхуны, одноглазый ирландец Джон Моррис, уже длительное время служивший торговой компании "Джекобс и Джекобс", набрал команду из тридцати добрых молодцов и отъявленных негодяев. Эти матросы, татуированные с ног до головы, и знающие толк в погоде, старый боцман, прозванный за свою свирепость Бобом Акулой, и помощник капитана Виктор Морелли, заслуживший в пиратских походах прозвище Пантера, - вот таков был экипаж "Ориона".
   День близился к концу. Ветер стал понемногу затихать. Обогнув побережье Норвегии, шхуна резко повернула на юго-восток, к берегам Московии. С утра капитан, учитывая довольно холодную погоду, уменьшил порции воды и вина, выдаваемые команде. Холодный воздух заставлял людей работать быстро и слаженно. Зная, что всех на берегу ждет хороший приз, никто не роптал и не высказывал недовольство.
   Дуновение сильного ветра качнуло шхуну, и прямо в борт сильно плеснула волна. Обтерев мокрое лицо рукавом морского плаща, стоявший у штурвала здоровенный рыжий верзила, он же матрос Пью, внимательно посмотрел в сторону горизонта, где сквозь туманную мглу стала просматриваться темная масса берега.
   -Земля! - крикнул он хриплым голосом, повернув голову, в сторону бака.
   Капитан Джон Моррис был опытным мореплавателем. С ним матрос Пью, прежде чем ходить по северным морям, прошел и Средиземное море, и Индийский океан. Одноглазый Джон был храбрым и беспощадно жестоким в бою пиратом. Но он быстро понял, что превращение крови и пота в золото всегда грозит опасностью потерять свою жизнь. И он для себя открыл, что это золото должно извлекаться из купеческих карманов, прямо в карманы его, и его команды, безопасным путем. И не там, где моря и океаны кишат борющимися друг с другом пиратами, а в северных морях, и не путем абордажа других судов, а путем обмана и грабежа живущих в прибрежных землях аборигенов.
   -Ну что, старина, Пью, - донесся до него сиплый голос капитана Морриса, - еще неделя, две, и мы будем на месте. Шхуна ходко шла вдоль затянутого мглой побережья. Капитан стоял слевой стороны от рулевого, чтобы правый единственно целый его глаз, мог спокойно смотреть вперед, и на своего рулевого.
   -Вот что, Пью, сходи ко мне в каюту, там, на столе кувшин с разогретым ромом, выпей стаканчик, и возвращайся назад. А я постою пока за штурвалом...
   Резко похолодало. Чертыхаясь, капитан Моррис отбрасывал с морского плаща замерзающие на ветру водяные брызги. Вернулся порозовевший Пью. Передавая ему штурвал, Моррис предупредил рулевого, - держись подальше от берега, Пью. - Он постоянно напоминал об этом рулевому, как только они сменили вахту, которую несли его первый помощник Морелли, и рулевой Джо Мортон.
   -Слушаюсь, сэр, - ответил Пью, принимая штурвал от капитана. Он и сам видел, что у берега идти опасно. Было очень много торосов, и любой из них мог пробить борт "Ориона". Да оно и было понятно. Шла яростная борьба зимы с весной. Настигавшая сзади волна, била в корму шхуны и, словно специально, пыталась развернуть ее к берегу.
   Мыслями он давно уже был там, на берегу огромного залива, в доме свой Мари, так он называл местную красавицу.
   ...Прошло ровно два года, как шхуна "Орион", покинула залив Печорской Губы. Забрав приготовленную для них аборигенами пушнину, связки вяленой юколы и заготовленный мачтовый лес, ушла назад в Британию. Второй год рыжий Пью спешит встретиться со своей возлюбленной Мари, которой на этот раз везет дорогие подарки.
   Знала про любимую женщину Пью, вся команда шхуны и естественно, капитан Моррис. Но, зная про крутой нрав рулевого, его никто не трогал.
   Ему сразу тогда понравилась статная аборигенка со странным именем Марфа. В один из вечеров, он пришел к ней домой. Отец ее Мефодий, рубил небольшой сруб, под новую баню. Марфа собирала разбросанные вокруг сруба щепки, и относила их поленнице.
   Мефодий давно заметил, что рыжий моряк с английского корабля положил глаз на его дочь Марфу. Он был конечно не против, - женихов - то на селе не было, в округе конечно найти было можно, но какие там женихи. Ладящие парни, и в подметки не годившиеся для его статной красавицы дочки. Но чтобы она поехала с этим рыжим куда-то на корабле? Нет. Этим Мефодий согласиться не мог. Парень конечно видный, как раз под стать его Марфе.... Да и он ей видать понравился. Тут уж его отцовское сердце не проведешь. И посоветоваться-то не с кем. Жонка-то его, Пелагея, умерла от глотошной три года тому. А с соседями-то с кем поговорить. Живут все, как бирюки, каждый в своей норе. Имя то у этого рыжего какое-то странное, - "Пью". А кого пью и што пью, не знамо. Стал он называть рыжего ухажера, как представила его дочь Марфа, - Павлом. Сам Мефодий, да и его соседи, вино, так все называли вонючее виски, не употребляли, вера не позволяет. А брали его у английских моряков только для того, чтобы самим расплачиваться с ненецкими кочевыми племенами, за пушнину. На уговоры капитана познакомить его с этими племенами, все отвечали просто: " А никто не знат где энти ненцы-то живут. А приходят к селищу-то только зимой. А к весне опять уходят, а куда, не знамо". Вот так и обрезали иноземцам прямой выход на местных аборигенов.
  
   Наступил май месяц. Значительно потеплело, Но ветер, постоянно дувший в спину путешественникам, словно подгоняя их вперед, неожиданно подул с севера. Низкие тучи клубились и засыпали санный поезд снегом. Неожиданно снежный путь уперся в цепь ледяных торосов, - северный ветер нагнал с моря в губу огромные льдины, и весь залив, с его прибрежными деревеньками, оказался закупоренным, как с моря, так и с суши.
   -Ну вот, - вздохнул каюр Иван, останавливая собак. Посмотрев на стоящих рядом Ножовкина и Афанасия Сидоровича Жуланова, который после того, как Строганов назвал его купцом, вспомнил, и свое отчество, и фамилию, добавил, - до Оксино-то осталося верст 20, а тут вишь ветер-то, што наворотил. Надобно искать обход. Собакам - то тута не пройти. Повернув в сторону темнеющего лесного массива, санный поезд снова тронулся в путь.
   Встретило Оксино путешественников тишиной. Даже собаки молчали.
   Зная хорошо деревню, Иван остановился у пятистенного, с большими пристройками, дома. Вся усадьба была обнесена забором из высокого жердевого леса.
   Если в селе только лениво кое-где и взлаивали собаки, то во дворе старосты Еремея, они прямо захлебывались злобным лаем.
   Открылись ворота, в них показался приземистый, одетый в шубу и меховые торбаса, кряжистый старик. Узнав Ивана, он снял с головы меховой малахай, и, перекрестившись двумя перстами, обмял рукой седину своей бороды, подошел к нему и обнял. Затем, обвел всех остальных острым, совсем не стариковским взглядом, и сдержанно поздоровался.
   Иван подозвал стоявших в стороне Ножовкина и горбуна Афанасия, и, обращаясь к старосте, сказал:
   -Привел к тебе я, Еремей казаков хорошо знаемого тебе самого Строганова, который прислал их в энти края по воле государевой, исполнять тута свою, особливу справу. Каку, мне не ведомо, Оне тебе, - кивнул он на Ножовкина с Афонькой, - сами все обскажут. А теперя веди нас к себе, нужно собакам дать отдохнуть, штобы завтрева мне идти обратно.
   Казакам отвели гостевую избу, в которой сразу затопили печь. Собакам отвели пустующий сарай. Год, как тому в этом сарае стояла редкая для северных краев корова, но вдруг занедужила и сдохла.
   После бани, которую протопили работные людишки старосты, казаки были приглашены за богатый от угощения стол. Во главе стола сидел староста Еремей, по правую его руку Ножовкин, по левую, Афанасий Жуланов.
   Вино, которое осталось от английских запасов, пили понемногу. Ножовкин категорически запретил напиваться. А хозяин с каюром Иваном вообще не употребляли, - не позволяла старая вера.
   Когда казаки и каюр Иван ушли отдыхать, староста Еремей пригласил Ножовкина и горбуна Афоньку, который сразу по прибытию в Оксино, превратился в купца Афанасия Сидоровича Жуланова, в горенку. Там Ножовкин и передал Еремею письмо самого их благодетеля Строганова.
   Читал письмо Еремей медленно, и долго. Чувствовалось, что грамоте обучен он был слабовато. А когда, наконец, прочитал, внимательно посмотрел на своих гостей своим острым взглядом. Потрепав рукой свою кудлатую бороду, и только потом, перекрестившись, загудел своим густым басом:
   -Знать Митька-то дошел до Москвы-то, раз сам государь распорядился навести тута порядок. Энто ведь я ево туды послал...
   -А што благодетелю-то, Строганову, не послал весть-то? А помимо ево, сразу государю! - не выдержав, язвительно спросил старосту Афонька.
   -Посылал, как не посылал. Четыре года тому, как посылал. Да видать не дошли мужики-то. Назад-то никто не повернулся. А пошто, один Господь знат. Вот и послал свово надежного мужика прямо на Москву. Раз вы заявилися, знамо дошел он до государя и передал ему мою челобитную. Значитса так, господа хорошие, - староста аккуратно рукой расправил бумагу, на которой было написано письмо, свернул его, и спрятал за пазуху, - на берегу лежит заготовленный для аглицких купцов лес. Берите ево и рубите себе избы, жилые и казенные. Барка-то, про котору написал в письме благодетель наш Строганов, затянута на берег у деревушки Куи, котора стоит прямо на берегу залива, куды и заходит аглицкий корабль. В прошлое - то лето, мужики ее проконопатили, и дегтем залили Так-што, примайте ее, осмотрите, да спускайте на воду. Мужиков вам на помощь я дам. Пушки-то есть, десять штук. Лежат в целости сохранности в моем лабазе. Есть и ядра, и зелье.
   Деревня Куи располагалась от села Оксино в четырех верстах. Доехали до нее верхом на конях, которых Еремей предоставил Ножовкину и Афоньке, попросив их у соседей. Сам ехал на своей пегой кобылке. Десять домов были разбросаны по берегу залива, как попало. Но дома, с хозяйскими пристройками были крепкие, сработанные на века из крепкого кедрового леса, который заготовляли в верховых лесах зимой, а летом сплавляли по реке. И хозяева были под стать своим хоромам, крепкие кряжистые. У каждого дома лежала перевернутая днищем вверх лодка.
   Староста Федот, немногословный, как все северяне, встретил гостей у ворот. Сдержанно поздоровался, но, услышав от Еремея, по какому вопросу государевы люди пожаловали в деревушку, сразу оживился.
   -Чичас, господа, хорошие, я созову мужиков, и пойдем к барке.
   -Погодь, Федот, пошто мужиков-то собирать. Мы ишо не видели барку. Могет там ишо и работа-то есть. Пойдем с тобой туды, покажешь все, а потом и решим, когда ее на воду-то спускать будем.
   Барка стояла на сколоченных из бревен стапелях, задрав нос кверху. Обошли вокруг, осмотрели внимательно борта днище, корму. Забрались по лестнице на палубу. Потом залезли в трюм. Гостям барка понравилась
   -А где мачты-то, Федот? - Афонька подошел к гнезду посередине палубы. Уж кто-кто, а он-то знал толк в барках, да стругах. Не мало он поплавал на них по Каме.
   -А вон там, под навесом у Семки лежит. Это я распорядился убрать. А то, не дай Бог, ишо ветер поломает. Тута ветра-то вон, какие зимой-то бывают.
   -Ладноть, Федот, об энтом опосля. Ты вот скажи-ко колды аглицкие купцы сюды приплывут. Сколь нам времени ишо надобно, штоб барку - то спустить на воду.
   -Ой, да ишо время-то есть. Глянь, сколь льда то ишо в заливе плават. А проход-то на долго забит торосами. Нескоро ишо. Седьмицы-то, пожалуй, три будет.
   -Да, маловато-то времени будет, - вздохнул Ножовкин и посмотрел на Федота.
   -Ты мне староста вот што скажи, где лес-то лежит приготовленный аглийцам?
   В растерянности, посмотрев на Еремея, Федот натужно кашлянул, - да вон тамо, за горкой, - махнул рукой в сторону видневшегося не вдалеке, заросшего северным вереском холма.
   -Так, Федот, и ты Еремей, - Ножовкин строго посмотрел на старост, - завтра с утра чтобы все мужики Оксино и Куи были здеся с топорами и пилами. Будем избы рубить. - И строго взглянул на Федота, - и не думайте отлынивать. Дело-то государево будем делать. А кто будет перечить, будет наказан. В перву очередь срубим узилище, куды и будем закрывать смутьянов. Вот так-то!
  
   Строительство изб, как жилых, так и казенных шло ходко. На строительство было привлечено все мужское население Оскино и Куи. Быстро поставлены были срубы. Крыли крыши, стелили полы, клали печи. Чувствуя, что на побережье пришли их защитники, население охотно помогало казакам в их обустройстве. На возвышенности стояла казенная таможенная изба, где обосновался Ножовкин с четырьмя казаками. А на отшибе довольно просторную баню. Женатым казакам, в том числе и Федьке Дребезге, жены которых оставались пока в Сольвычегодске, срубили пятистенные избы.
   Справа стояла казарма, где разместились оставшиеся казаки, которые были определены в команду барки, и купеческая изба, где обосновался Афонька, которого теперь все уважительно называли Афанасий Сидорович. В лабазы, которые были построены рядом с купеческой конторой, были перенесена пушнина, приобретенная зимой у ненцев. По долевой договоренности, Афанасию согласился помогать Оксинский староста Еремей.
   На воду была спущена барка. На ней постоянно дежурили три казака. Капитаном ее был назначен еще Строгановым, неоднократно ходивший по северным морям, казак Митька Бурнышев. На барке были установлены в бортовых прорезях восемь пушек, две оставшиеся, стволами в сторону залива, были водружены на защитном валу перед таможней.
  
   Начало кресника, так в те времена назывался месяц июнь, было еще прохладным. Хотя залив уже был очищен ото льда, но проход в него еще перекрывали нагроможденные ветрами, торосы. Прибытие аглицкого корабля ждали сразу, как будет свободен проход в залив.
   С утра Ножовкин, Афанасий Сидорович и Федор Дребезга решили осмотреть лавку, где хранились снесенные в нее и предназначенные для продажи английским купцам меха. Рыба, заготовленная еще с прошлой осени и завяленная, лежала в землянках с вечной мерзлотой.
   -Да, Афонька, глянь каково богатство-то, - в восхищении цокнул языком Ефим Ножовкин.
   Повсюду лежали и висели вывороченные мездой кверху желтые, как пергаментная бумага белки с голубыми и черными пушистыми хвостами, Переливаласлись мехами кучки соболей, лис, песцов. Отдельно висели четыре медвежьи шкуры.
   -Смотри, не прогадай в торговлишке-то, а то благодетель - то наш Строганов, по головке-то не погладит.
   -Ну, уж нет, Ефимка, - хмыкнул Афонька, - меня то не проведешь. Поглядим, ишо и спасибо благодетель благодетель-то нам скажет. У меня-то шиш верхом на иголке не проскочит...
  
   Утро следующего дня, выдалось на удивление, солнечным, Теплый южный ветер гнал из залива еще оставшиеся маленькие льдины. Ножовкин дал команду Бурнышеву сделать разведывательное плавание по заливу в сторону выхода его в открытое море.
   Команду Бурнышев набрал из семи казаков, да еще прибились к нему трое добровольцев из местных молодых парней. Пробные, учебные плавания барки, Бурнышев проводил несколько раз. Правда, плавание было в пределах прибрежной зоны. Бурнышев оказался суровым человекам, требовал исполнения своих команд с матросов жестко. Что не так, сразу удар в лицо. Но никто не жаловался, не таил зла на капитана, ибо каждый понимал, что в четком исполнении его приказов, зависит и жизнь барки, и жизнь каждого члена команды. Пробные стрельбы пушек проводили только раза два. Берегли припасы.
   Провожать барку вышло все население деревушки. Вперемежку с мужиками и местными бабами и ребятишками, стояли и не попавшие в команду корабля и казаки. Отдельно стояли Ножовкин, Жуланов, Дребезга и старосты Еремей и Федот. Могучая река, вливавшая свои воды в залив, разлилась на необъятные пространства. Большинство островов были покрыты водой. Кое-где еще проплывали одинокие льдины. Проводив барку, подождав пока она скроется за горизонтом, все постепенно стали расходиться.
   Жители деревни Куи, так же как и Оксино - старожилы. Предки их перекочевали сюда из Руси с незапамятных времен. Это были беглые, бежавшие от своих бояр крестьяне, были и новгородские охотники, были и осевшие казаки, что ходили с Ермаком воевать сибирские земли. Добрая половина жителей занималась звероловством и рыболовством. Другая часть - допотопным способом ковыряла землю, что-то сеяла, и была в полной зависимости от суровой обманчивой природы. Женившись на дочерях местных охотников, они создавали крепкие семьи, рожали детей, и продолжали воевать с суровой природой.
   И в Оксино и в Куях было много приверженцев старой веры и поэтому пьянство не только не поощрялось, но и сурово пресекалось. Вино, которым называли крестьяне вонючее английское виски, было в достатке, и хранилось в штофах в глубоком подвале на подворье старосты деревни Куи кряжистого Федота.
   Зная все про вино, казаки, боясь сурового нрава Ножовкина, и скаредность Афоньки Жуланова, этот вопрос попробовали решить через их помощника, молодого Федора Дребезгу.
   В один из вечеров подошел к нему звероподный казак из варначьей команды горбуна Афоньки, тезка Дребезги, Федьша. Он преподнес жирную нельму, и попросил переговорить с Ножовкиным и Жулановым, чтобы разрешили побаловаться казакам английским винишком.
   -Избы-то, Федор, и жилые и казенные срублены, обустроены, надобно бы казаков-то отблагодарить. И тобе избушка-то из пяти стен, срублена. Живи, радуйся. Казаки-то немного требуют: винишка немного для сугреву души, полштофа на брата. Поговори, Федор, с барами-то, мы уж тебя отблагодарим, ты в этом не сумлевайся. Тебя оне послушают...
   ...Ночью на берегу залива горели яркие костры. Казаки и почти все мужское население деревушки Куи, гуляли.
   Выслушав вечером прошлого дня Федьку Дребезгу о просьбе казаков, Ножовкин и Жуланов переглянулись. О том, что как-то отблагодарить казаков и мужиков деревушки за проделанную работу, они за всеми свалившимися на них заботами, как-то не задумывались. Зная прошлое большинства казаков, они, боясь бунта, тут же направились к старосте Федоту.
   Разговор с Федотом, который не хотел, и слышать про вино, был долгим. И только после того, как ему было доведено про возможный бунт казаков, согласился, выдать десяток штофов с виски.
   Прошло три дня. Все с нетерпением ожидали возвращения барка. Стоявший на смотровой вышке казак, осматривавший водный горизонт залива, неожиданно закричал:
   -Плывет! Плывет!.. Ванька! - крикнул он спавшему под вышкой своему сменщику, - беги к атаману, поведай, што барка возвертается!
   Встречали всем казачьим гуртом, тут же толпились коренные жители. Барка, которую назвали "Печора", ходко шла в сторону берега. С белыми холщевыми парусами, она как лебедь, расправивший крылья, летела по ряби огромного залива. Встречавшие видели, как, красиво развернувшись, она, убрав паруса, сбавила ход. Было слышно, как загремела якорная цепь, и барка, наконец, остановилась. Команда, оставив на борту только двух вахтенных, на двух лодках пошла к берегу.
   У подножия прибрежных сказал море выгоняло волны. Над прибоем, кипевших на камнях и косах, висели тучные чайки. Они чем-то напоминали больших белых куриц. Набегавшие волны обдавали их своими брызгами. Чайки с криком подпрыгивали и снова опускались на берег.
   Дул легкий ветер, и море чуть заметно волновалось. Ловко обходя вывороченные с корнями деревья и кустарники, - что подчеркивало неразрывную связь могучей реки с заливом, и то, что она берет начало в девственных лесах, лодки упорно шли к берегу.
   -Ну, Митрий, сказывай, как ведет себя барка, где побывал, што заприметил, - Ножовкин крепко обнял Бурнышева. Ладно, ладно, потом, Чичас веди всю команду в баню, потом пообедаете, а дале все и обскажешь.
   -Да погодь ты, атаман, не выдержав, грубо оборвал его Бурнышев, - аглиец идет! Мы как ево увидели, так и повернули назад. У нас ишо два дня на плавание-то оставалось.
   Ножовкин резко повернулся к Жуланову и Дребезге. Поняли, о чем бает Бурнышов-то? И не дождавшись ответа, скомандовал:
   -Потом обмоешься в бане-то. А чичас все нам и обскажешь. Пошли в казенную избу.
   На грубо сколоченном столе, вокруг которого на таких же грубых табуретах сидели четверо и внимательно смотрели на самодельную карту Печорской губы.
   -Вот здеся, - Бурнышев ткнуnbsp;л пальцем на карту, и была замечена точка. В подзорную трубу смотряший и увидел четыре паруса. А посля, я дал команду развернуться, и плыть назад.
   -Когда видели-то? - подал голос Ножовкин.
   -Да вчерась, к обеду. Будет здеся к завтрему утру.
   -Пошто к завтрему-то? - Ножовкин удивленно посмотрел на Бурнышева.
   -А то што проход-то в залив ишо перекрыт торосами. Их нужно обходить. А на это время потребуется немалое.
   -Так, понятно. - Ножовкин встал на ноги.
   -Ты, Афанасий, иди готовь товары. А ты Федор, к казакам, обскажи им все, и штобы к завтрему утру все были готовы. А я пойду к старостам. Да, Федор, пошли казака в Оксино, штобы он позвал сюды томашнево старосту. А про барку-то ты нам потом обскажешь. Видели, ходко она шла, - он снова посмотрел на Бурнышева, - чичас беги в баню к команде, потом пообедаете и снова на барку. Надоть готовиться к встрече гостев.
  
   Северное море неторопливо катило свои длинные холодные валы. Июньские сумерки быстро перешли в непроглядную ночную темень. Старый боцман Боб Акула велел матросу повесить фонари по обеим сторонам капитанского мостика " Ориона".
   -Опять мы наткнулись на эти чертовы торосы, которые перекрыли этот залив, - ворчал капитан Джон Моррис. - Как ты думаешь Виктор, - капитан посмотрел на темневшее в ночи лицо своего помощника, - откуда в заливе появилась эта легкая шхуна, которая сразу же скрылась с глаз? Неужели эти аборигены успели построить ее?
   -Вполне возможно, сэр. Эти аборигены все умеют: и охотиться и в море ходить за тюленями, и шхуны строить.
   Из-за темных туч показался огромный лунный диск. В полумиле справа, между ледяными торосами темнел огромный, с полумилю проход.
   -Пью! Держи в эту промоину! - показывая трубкой на свободную от льдин темную рябь моря, - крикнул капитан Моррис стоявшему за рулевым колесом матросу, капитан Моррис.
   -При свете луны, которая словно пришла на помощь, молившей Бога команде, шхуна легко прошла через проход и медленно пошла по слегка волнующимся водам залива.
   К утру нарисовались знакомые берега. Но, смотревшим в подзорные трубы капитану и его помощнику, берега показались далеко незнакомыми. По берегу стояли рубленные из леса дома и лабазы, которых раньше не было и в помине. Справа, от отдельного дома, рядом с которым стояла группа людей, одетых во все одинаковое. В руках у них явно было что-то похожее на ружья.
   -Ты видишь, Виктор, что там на берегу?
   -Вижу, Джон, - отозвался тот, - похоже, так, как раньше нас встречали, нас не встретят. А в лагуне стоит знакомая нам шхуна. И матросы там стоят у пушек.
   -Вот, что, Виктор, - Моррис оторвался от подзорной трубы, - чтобы не будоражить тех, кто сейчас там, на берегу, из пушек, чтобы сообщить о своем прибытии, не стрелять. А сейчас, давай-ка собери всю свободную команду ко мне в каюту.
   В каюте капитана Морриса горели все установленные на стенных и настольных шандалах- полках, свечи. Каюта была полна людьми. У стола стоял капитан Моррис, его помощник Морелли. Отсутствал только боцман Боб Акула.
   Шхуна бросила якорь, там же, где и два года назад, на рейде лагуны. Так называли Печорский залив английские гости.
   -Джентльмены! - обратился капитан Моррис к команде. - Мы пришли сюда, не ожидая, что все изменится. Похоже на берегу вооруженная команда. Чтобы нам и дальше продолжать контакты с аборигенами, вести с ними торговлю, запрещаю грабить население и насиловать женщин. Мы должны делать то, за что нам хозяин платит деньги. Кто ослушается, будет вздернут на рее. Я сказал все. Теперь будем ждать гостей.
   Через час отчала от берега шлюпка, где кроме гребцов находились главный таможенник Ножовкин, его заместитель Дребезга и двое вооруженных казаков.
   С борта Ориона был спущен трап.
   Четверо крепких, бородатых казаков, двое из которых были вооружены торчащими из-за кушаков пистолетами, у других, которые их сопровождали, за спинами висели ружья. У всех четверых слева побоку висели казачьи сабли. И одеты они были все в одинаковую, диковинную для англичан одежду, подчеркивавшую их принадлежность к военному ведомству.
   Каюта, куда представителей аборигенов провел высокий рыжий матрос, поразила прибывших своей роскошью. На полу лежали персидские ковры. На столе, в свете горевших в канделябрах свечей, сверкал хрусталь, и переливалось рубиновым светом красным светом вино. На фарфоровых тарелках вкусно дымилось свежеиспеченное мясо. На отдельных блюдах лежали всевозможные экзотические фрукты.
   Через силу поборов неизвестно откуда появившуюся робость, Ножовкин, смело посмотрел на разодетых как петухов, стоявших за столом троих англичан. Немного помолчав, он обратился к стоявшему по центру высокому, с закрытой черной повязкой левым глазом человеку, в котором безошибочно признал капитана.
   -Господин капитан, русская таможня приветствует корабль иноземцев на своей земле, и хочет знать, каку державу вы представляете, и с какими делами прибыли на нашу землю?
   Всю, не так уж большую речь, переводил стоявший с ними рыжий матрос, который встретил их у трапа и провел в эту каюту.
   Выслушав перевод матроса, капитан кивнул в ответ и, проговорив несколько фраз на непонятном для Ножовкина и сопровождавших его лиц языке, замолчал.
   Рыжий матрос кивнул капитану и, повернувшись к представителям русской таможни, и заговорил на ломанном русском языке.
   -Каптэн Джон Моррис, его корабль Орион, команда корабля, представляют британскую корону, и в частности торговый дом "Джекобс и Джекобс". Прибыли на вашу землю, чтобы установить с вами торговые соглашения, и закупить у вас необходимые для нас товары. У нас ничего в трюме нет. Только есть только бочки с вином, и металлические изделия. Если желание есть, можете проверить. И вино, и металлические изделия предназначены на обмен интересующих нас товаров.
   Когда осматривали бочки с вином и металлические изделия, рыжий матрос тихо обратился к Ножовкину.
   -Сэр, вы разрешите мне увидеть моя жена и мой сын. Я их смотрел там, на берегу через подзорную труба.
   Ножовкин резко остановился, и посмотрел на матроса.
   -Так вот, кто этот аглицкий матрос, который влюбился в русскую девицу! Немного помолчав, Ножовкин усмехнулся, - а откуль ты знашь, што у тебя сын? И каково твое прозвише, штоб знать от ково передавать девице твой привет?
   -Имья мое, Пью, сэр, а узнал я в молодой женщине, которая стояла на берегу свою Мари. Рьядом с нею стоял маленький малчик. Я в нем узнал своего сына.
   -Добро, Пью, я разрешу тобе с ею и с сыном встречу, но и ты послужить мне должон. Как только узнашь, што твой капитан замышлят што-то недоброе предупреди меня, али ково-то из моих людев. По рукам? - Ножовкин протянул руку матросу, который облегченно вздохнув, протянул свою. Договоренность была скреплена крепким рукопожатием.
   После того, как Ножовкин и Дребезга скрепили торгововый договор с иноземцами своими подписями, и получили один из них, они выпили по бокалу хорошего вина, и не смотря на уговоры капитана Морриса еще остаться, поспешили в свою шлюпку, и быстро поплыли к берегу.
   Приближался день отплытия Ориона. Месяц, что англичане были на берегу залива, пролетел, как один день. Англичанами все было куплено, и за все заплачено, заключены и подписаны с противоположной стороной все необходимые договоры. И вот здесь, на краю русской земли, у отвоеванного морского залива, за столом у купца Афанасия Жуланова сидели хозяева этой земли и их гости, - капитан Ориона, Джон Моррис, его помощник Виктор Моррели и боцман Боб Акула. В центре стола сидел купец Жуланов, по левую его руку, начальник таможни Ножовкин, по правую - его помощник Федор Дребезга, и переводчик Брюс Пью. Чуть поодаль сидели старосты Оксино и Куи, - Еремей и Федот. За столом командовала статная красавица Марфа, ей помогали жены старост. Маленький Петька, - сын Пью, которого русские называли Павлом, и местной красавицы Марфы, которую англичане называли, - Мари, спал в соседней комнате.
   Подвыпившие гости говорили уже все враз. В высокой комнате пахло сырой штукатуркой, на белых стенах горели свечи. На пестрой скатерти, среди оловянных и глиняных блюд, на которых обильно лежало все, чем хозяева могли попотчевать гостей, - жаренные и вареные гуси, зайцы, капуста, редька, соленые огурцы, и, конечно, рыба, и вяленная, и копченная, и жаренная. По центру стола стояли штофы с английской водкой, - виски. Перед каждым сидящим за столом, стояли оловянные кубки, которые, хозяйка стола Марфа, периодически пополняла аглицким вином.
   Обсуждали торговые сделки, какие товары готовить хозяевам на следующий год, и что они хотели бы получить в качестве их оплаты.
   Их внимательно слушал Федор Дребезга, который, хотя и не мог говорить по английски, но понимать этот язык уже научился.
   Он прислушивался к тихой беседе боцмана Ориона Боба Акулы с помощником капитана Виктором Морелли. Те вели разговор о какой-то сделке с вождем местных аборигенов - ненцев, с которыми договорились встретиться в водах залива. Аборигены должны приплыть на встречу на своих лодках и привести товар. Речь шла о бивнях мамонтов.
   Но серьезный разговор Федора Дребезги состоялся с Пью прошлым вечером. Пью решил покинуть корабль и остаться со своей семьей, - Мари, и маленьким Питером, так все англичане называли маленького сына Пью, - Петьку.
   Зная, что корабль уйдет в море уже в темное время суток, Федор согласился с англичанином, что приплывет за ним к Ориону на шлюпке. Это должно случить сегодня вечером. Поэтому оба только делали вид, что пьют виски. Пью так вошел в роль пьяного, что Федор уже начал на него посматривать с подозрительностью, - а не пьян ли на самом деле англичанин.
   После того, как попрощались с англичанами, которые уплыли к кораблю на двух шлюпках, Федор поделился с Ножовкиным об услышанном разговоре боцмана с помощником капитана.
   -Ну что, Федор, - Ножовкин трезво посмотрел на своего помощника, - спасибо за честность. Это подтверждает то, что мне рассказал староста Еремей. Я уже баял про это с капитаном Моррисом. И сказал ему, што на этот раз обходный договор с ненцами им прощаю.
   Федор рассказал Ножовкину и про замысел Пью сбежать с корабля к своей семье.
   Ножовкин какое-то время молчал, потом, кашлянув в кулак, тихо заговорил.
   -Я и сам про энто думал, но говорить с им не стал. Я ишо не знаю ево близко-то. А раз он решил, то правильно. Ему надобно жить со своей семьей, да и ты аглицкому языку обучишься. А на помощь к тебе в шлюпку дам надежного казака.
   Стояла полночь. Судно стояло в заливе готовое к отплытию. Команда возилась с парусами, готовя их к поднятию. Пью, сказавшийся больным, находился в каюте, которую они занимали с двумя другими рулевыми Ориона, которые с другими членами команды находились на верхней палубе. Он открыл иллюминатор, и с нетерпением ожидал сигнального стука со шлюпки. Наконец стук раздался. Прошептав молитву, Пью полез в узкое отверстие иллюминатора, и спрыгнул прямо в стоявшую у борта шлюпку. Вся операция по бегству Пью с корабля, прошла незамеченной. Когда шлюпка подходила к берегу, Пью обернулся. Огоньки, которые горели на палубе Ориона, становились все меньше, и меньше, а потом совсем исчезли.
   Деревушка Оксино пополнилась еще одним жителем, и любящим отцом семейства, - Брюсовым Павлом Карповичем...
   И имя, Пью, и имя отца его Карла, по решению старосты и согласию самого англичанина, было переведено на русский лад...
  
   ЧАСТЬ 2.
   ...Революция и гражданская война прокатилась по Прикамью, как и по всей России, крутым валом. Участниками этих событий в те далекие времена были рабочие Воткинского и Ижевского заводов, и крестьяне сел и деревень, расселенных по левому и правому берегах реки Камы.
   Советская власть тогда была сосредоточена в уездном городке Осе. На 1-м Осинском уездном съезде Советов, который состоялся 28 января 1918 года, была тогда провозглашена Советская власть. А на следующий день, она была провозглашена и в центре Еловской волости, - в селе Елово. Первым председателем волостного исполкома был избран Иван Плотников, а волостным военным комиссаром был назначен Никанор Стариков. Для охраны только что сформировавшейся власти был создан ревком и отряд из 28 красногвардейцев. Для содержания и вооружения отряда нужны были средства. Исполкомом было принято решение деньги - 300 тысяч рублей взять у Еловских купцов, а оружие было собрано у населения.
   Естественно, люди, которые потеряли власть, богатство, не смирились с новыми порядками. Не мирились с новыми порядками и рабочие прикамских заводов и крестьяне сел и деревень. То тут, то там возникали волнения. Вот тут-то отряду и нашли прямое применение. Он стал часто привлекаться для подавления мятежей в деревнях и селах волости.
   Особое вдохновение этим мятежам принесли слухи о восстании рабочих Ижевского и Воткинского заводов. И слухи эти оказались не просто слухами, а явью....
   ...А все началось, казалось бы, с малого. Комиссаров не удовлетворили выборы рабочих Воткинского завода своих уполномоченных. Совдеп не допустил их в свой состав, не говоря уже об управлении заводом. Тогда при организации коллегиального Совета управления заводом, комиссары просто назначили туда самих себя и своих людей - матроса Бердникова, мастера Казенова, каторжанина Баклушина и недоучившегося студента Серебрякова, которые и стали впоследствии руководством завода. Такая, не пользующаяся доверием новая администрация завода, вызвала возмущение среди рабочих. Скрытые обиды и злоба стали переходить в открытую ненависть к новой власти, и все это вело к взрыву. Атмосфера дошла до белого каления. То же самое происходило и на Ижевском заводе. Отличие было лишь в том, что новая администрация завода зашла еще дальше. Она приказала чекистам расстрелять несколько известных рабочих...
   1918 год. Прикамье переживало ужасное время. На всей территории от Перми до Казани, по правому и левому берегам Камы, свирепствовали насилие и большевистский террор. Жизнь каждого человека висела на волоске. Всюду под ударами красных лилась кровь невинных жертв, коими были переполнены все тюрьмы. Там в невероятных условиях мучались офицеры и чиновники, священники и торговые люди, рабочие и крестьяне. Каждую ночь шли пытки и расстрелы. В городе Сарапуле, где стоял штаб 2-й Красной армии, со всего края свозили заложников, которых и держали в трюмах речных барж, прозванных в народе, как "баржи смерти". Из одной только Уфы на баржи было доставлено более 200 таких жертв, которые после того, как чехи заняли Уфу, были все расстреляны и сброшены в Каму.
   0x01 graphic
Казнь захваченных восставших Воткинских рабочих красными карателями. Осень 1918 год.
  
   По селам и деревням рыскали агенты ЧК, наводя на всех смертельный ужас. Продовольственные отряды Красной армии отнимали у крестьян хлеб, скот и другие припасы, беспощадно расправляясь с теми, кто осмеливался протестовать против красного насилия. Но нашлись смелые и сильные духом люди, которые начали борьбу с насильниками. Поручики Жуланов и Непряхин Еловской волости, Осинского уезда, в Осинском уезде штабс-капитан Жуланов и поручик Рычагов в Красноуфимском уезде, подобрали таких же, как они смельчаков и, укрываясь в Прикамских лесах нападали на красные продовольственные отряды, уничтожали их, добывая одновременно оружие для борьбы с большевиками.
   А в это время на Воткинский и Ижевский заводы стали доходить слухи, что на Волге и Белой, около Самары и Уфы уже нет большевиков. Как-то веселее стало на душе, и появилась надежда избавиться от окружающего их ужаса.
   На тайных совещаниях фронтовиков обоих заводов было решено захватить склады оружия и боеприпасов. Никто не сомневался, что все заводское население, так и крестьяне окружных деревень станут на сторону восставших.
   Не смотря на то, что сил у красных было больше, чем у восставших, это не страшило фронтовиков.
   7 августа, ночью Ижевский завод восстал.
   Рабочие Воткинского завода в это время были доведены до пределов ненависти и злобы и представляли собой бочку с порохом. Воткинские фронтовики держали постоянную связь с ижевцами. В день восстания в Ижевске, были посланные туда из Воткинска фронтовики, поручик Непряхин, прибывший к этому времени в Воткинск из прикамских лесов, прапорщики Разживин и Петров. Они доставили ижевцам просьбу, возможно скорее прислать воткинцам оружие. Руководством восстания в Ижевске было решено послать на помощь воткинцам роту в 250 человек, причем каждый боец должен был нести по две винтовки. Эта рота должна была подойти к Воткинскому заводу на рассвете 17 августа, а ее первый залп и должен был быть сигналом к восстанию. Никто из рабочих и не догадывался об этом. Все держалось в строжайшем секрете, ибо это было вопросом жизни и смерти. До последнего дня об этом знала только пятерка тайного Совета фронтовиков. Был разработан план восстания. Велись тайные переговоры с отдельными офицерами-воткинцами. Штабс-капитаны Мудрынин и Шадрин, капитан Чебкасов, ротмистр Агафонов, поручик Пьянков дали свое согласие руководить действиями восставших.
   В это время, красные не догадываясь, что их ждет в ближайшее время, были заняты формированием отрядов для отправки на фронт против ижевцев. Готовился даже бронепоезд.
   Завод спал, и не было никаких признаков столь уже близкого восстания. Только Совет фронтовиков во главе со своим председателем, решительным и смелым прапорщиком В.И. Мерзляковым, и членами Совета Разживиным, Непряхиным, Мехоношиным и Пьянковым заканчивали детальную разработку действий по разоружению главной опоры большевиков - их красного гарнизона. Было решено по первому сигналу захватить Совдеп и исполнительный комитет. Овладев имевшимися там винтовками, захватить почту, телеграф и телефонную станцию, управление завода и казначейство, а также разобрать рельсы у железнодорожного моста через реку Сивую...
   Приближался час "Х". Все фронтовики заняли назначенные места и ждали прихода Ижевской роты, и шедшего с нею оружия. Прошел час, другой. Августовское утреннее солнце осветило завод, а ижевцев все нет, и нет.
   Только в 8 часов утра раздался залп, рассыпанные цепи ижевцев входили в завод со стороны Сарапульского тракта. Красные были застигнуты врасплох. Среди красноармейцев началась паника, но, все же сгруппировавшись, ядро более 250 человек, оказало яростное сопротивление. В то время фронтовики - воткинцы, вооруженные одними револьверами в руках сбили красные посты, захватили Совдеп, и, вооружившись захваченными винтовками, бросились на помощь ижевцам. Закипел уличный бой. Частая стрельба огласила улицы. Красные, спасаясь, метались с улицы на улицу, но было уже поздно. Часть красноармейцев разбежалась, побросав винтовки, а главное ядро, человек 360, успело достигнуть кромки леса и ушло в сторону села Дебесы. Коммунисты и чекисты, попавшие в руки восставших рабочих, безжалостно уничтожались.
   Из окружных сел и деревень активное участие в восстании принимали офицеры, заработавшие свои чины на немецком фронте. Из них особенно отличились, - организатор "осинцев", штабс-капитан Жуланов, поручики Родычин, Ходырев, Балабанов, Улитин, братья Дробинины, Юдины, и боевые унтер-офицеры, и солдаты.
   Кипела боевая работа. Был образован штаб обороны, все было сосредоточено в одних руках командующего армией.
   Воткинцы били и громили красные отряды, расширяя территорию повстанческого движения Прикамского края. Поднимались деревни, села. Крестьяне решили покончить с красными комиссарами, выгребавшими из амбаров последние остатки хлеба. По лесным дорогам к Воткинскому заводу тянулись вереницы и молодых 18-19 летних парней и бородатых мужиков. Восстание перекинулось уже и на противоположный берег...
   Да, это был страшный удар в самое сердце советской власти. Восстали не офицеры и генералы старой армии, не капиталисты или городская буржуазия. А восстали рабочие и крестьяне. Моральное банкротство советской власти сказалось тогда по всей яркости. Коль скоро в самой цитадели советизма, среди рабочих и крестьян двух крупных заводов, поднята борьба против диктатуры советской власти, то это ли не означало начало конца? Но Ижевский и Воткинский заводы поставляли оружие для Красной армии, а после Тульского оружейного завода, в то время работавшего очень плохо, эти заводы оставались основными поставщиками ружей и отдельных к ним частей. А потому, отдать эти заводы белым, было бы равносильно подписать капитуляцию. Допустить этого молодая Советская власть, никак не могла. В ответ на восстание посыпались истерические приказы Троцкого сравнять вероломные Ижевск и Воткинск с землей, "...беспощадно уничтожить ижевцев и воткинцев с их семьями". Из Москвы, Петрограда, Казани были двинуты коммунистические и латышские части, получившие задание, во что бы то ни стало очистить Ижевско-Воткинский район от белых.
   Спешно началось формирование частей красной гвардии и в Осинском уезде. В мае 1918 года в уезде было объявлено военное положение. Формировались 1-й и 2-й Камские полки. В Еловской волости в селе Крюково был сформирован 3-й Камский полк. Командиром полка был назначен Соловьев. В состав полка был включен батальон китайских интернационалистов под командованием Ли Чунсена и Куо Вандюна.
   Весной 1918 года добровольческие Воткинские и Ижевские дивизии белых, пошли в наступление на Пермь. Шли и пешим порядком, и на захваченной у красных военной флотилии. В районе села Елово с ними вступил в бой 3-й Камский полк. Полк потерпел поражение. Погибшие красноармейцы, матросы и китайские интернационалисты, были захоронены на краю села и только после освобождения Прикамья от белых, их останки были перенесены и захоронены в центре села.
   Оставшиеся в живых были помещены на баржу смерти. Такие баржи смерти были сначала у красных, которые содержали там всех противников советской власти, а на данный момент, они оказались в руках белых...
   ...Конец мая 1918 года. Тяжелый бой, гремел тогда на берегах и водных просторах Камы, более суток. Жители села Елово притихли в своих домишках, и выжидали, - кто победит, - красные, или белые....
   ...Только позавчера, за все эти месяцы смуты, было сравнительно тихо. Но вечером, когда под небосводом яркой блесной качался месяц, а по искристым заливам шумно играли судаки и сомята, к селу неожиданно подошла большая колонна красных. А чуть позднее, к пристани причалил пароход "Русло". Народ совсем затих. Он уже привык выжидать.
   С утра было пасмурно и мглисто, с неба сыпалась мелкая водяная пыльца. Красногвардейцев в селе уже не было. Только у пристани пыхтел парами пароход "Русло". Неожиданно, снизу Камы, откуда-то из-за утеса, послышалась ружейная и пулеметная стрельба. Она то усиливалась, то затихала. Несколько снарядов выпущенных из пушки установленной белыми на Красной Горке, разорвались вблизи церкви Петра и Павла. Один снаряд попал в колокольню и разворотил ее левую сторону. От пристани отчалил пароход "Русло" и, пыхтя, медленно пошлепал плицами вниз по Каме. К ружейной и пулеметной стрельбе, добавились еще и орудийные выстрелы. Они то усиливались, то снова затихали, и, наконец, все, как-то сразу, стихло. Сквозь моросящую мглу доносились только одиночные ружейные выстрелы. Начался сильный дождь. А к вечеру, обыватели увидели на улицах конных и пеших белых. Богатеи, те все высыпали на улицу, зазывали к себе домой офицеров. Командовал белыми штабс-капитан Жуланов, сын местного купца Афанасия Жуланова. Оставив за себя своего заместителя поручика Мазунина, и отдав тому все распоряжения, он ушел в дом к своим родителям.
   Утром все мужское население согнали на край села, где к ним обратился штабс-капитан Жуланов. Он призвал всех добровольно вступать в ряды повстанческой армии. А если кто добровольно не пойдет, тот будет призван в принудительном порядке. В конце импровизированного митинга, всех мужчин с подводами отправили на недавнее поле боя, чтобы собрать всех погибших, как белых, так и красных. Похоронили и тех и других на окраине села, но в разных могилах. Тяжело пришлось этой "похоронной команде", когда вытаскивали погибших с полуобгоревшего сидящего на мели парохода "Русло". Тогда там были собраны почти все Еловские лодки. А на берегу, прямо под дождем, под усиленной охраной, сидела довольно большая кучка, взятых в плен красногвардейцев.
   На следующий день, почти все население Елово высыпало на берег. На стрежне, чуть ниже села остановилась баржа. Баржа, как баржа, но на ней стояла, пока пустая виселица. Всем стало ясно, - пришла печально известная "баржа смерти". Подождав, пока команда баржи, убрав чалку, бросит якорь, тянувший ее буксир, дав несколько коротких гудков, ушел выше села к нефтебазе, за нефтью. А в это время к берегу, где находились пленные, каратели гнали с ближайшей округи приговоренных к смерти. А потом, их всех вместе, оборванных, избитых шомполами и нагайками, принимали на барже, и бросали в трюм. Среди прибывших арестованных, выделялся высокий плечистый парень в грязной солдатской шинели. Руки его были завязаны сзади. Макар Заварзин, так звали этого парня, оказавшись на палубе с последней лодкой, осмотрелся. На барже было тихо. Легкий ветерок лениво покачивал три пустые петли виселицы. По палубе, уныло опустив хвост, бродила рыжая собака-дворняжка.
   Солдат-конвоир тронул замешкавшегося Макара за плечо:
   -Давай, паря, трогай, тебя там подпоручик Беляев ждет не дождется.
   -Не хватай! - вырвал плечо из под руки конвоира Макар. - Сам пойду. Солдаты, оцепив задержанного, с винтовками наперевес, повели его в каюту начальника конвойной команды. Каюта была маленькой, и разделена на две части занавеской. За столом, застеленным зеленоватой скатертью, сидел средних лет подвыпивший подпоручик. Перед ним стояла полупустая бутылка с вином, и два наполовину наполненных стакана. Рядом стояло блюдо с яблоками.
   -Николя, никак новенькие поступили? - из-за занавески выплыла полная фигура, рослой ярко накрашенной брюнетки. Подойдя к Макару, она дыхнула на него пьяным перегаром, и, потрепав рукой его подбородок, пропела. - Какой красавчик! Николя, ты должен подарить его мне. Я сначала должна сама с ним поиграться...
   -Потом, потом, Марго, - недовольно поморщился подпоручик, принимая от конвойного пакет с сургучной печатью.
   Осмотрев пакет, он поднял глаза на конвойного и коротко скомандовал:
   -Развяжите его!
   Нахмурив брови, Беляев медленно читал сопроводительную бумагу. Марго сидела напротив и курила папиросу. Выставив из под халата бесстыдно оголенную ногу, она взглядом хищницы смотрела на стоявшего перед столом Макара. Парень был, бесспорно, красив, и не только лицом, но и телом. Его природную красоту не портила ни ссадина на левой скуле, и ни растрепанные на голове волосы Она медленно раздевала его взглядом, потом, пробежав взглядом по тщедушной фигуре подпоручика, раздраженно ткнув потухшей папиросой в блюдечко, встала, и скрылась за занавеской.
   В сопроводительной записке коротко излагалась история Макара Заварзина. Рабочий Воткинского механического завода. Он, как и все восставшие рабочие завода, добровольно вступил в полк капитана Жуланова. Два дня назад разведка белых поймала красногвардейца, то ли командира, то ли комиссара. Макару Заварзину было поручено сопроводить задержанного комиссара в штаб. Но, неожиданно посочувствовав большевику, тот отпустил его. Пришел в Елово сам. В контрразведке во всем признался. Вот так и оказался Макар на барже смерти.
   Подпоручик, прочитав бумагу, посмотрел на Макара, и, неожиданно улыбнулся:
   -Садись, солдат. Устал, наверное, пока шел от Дуброво до Елово?
   -Да уж, малость есть, смело кивнул Макар, и сел на стул, на котором совсем недавно сидела Марго.
   -Что ж ты, солдат, большевика-то отпустил? Сам большевик, что ли? Сказал бы, что тот сбег, да и все. А ты, дурак, взял да признался, что сам отпустил. А тебя бы они не отпустили, поверь мне. Они тебя бы сразу к стенке поставили. Ну, что молчишь, отвечай, когда тебе начальник конвойной команды задает вопросы, - повысил неожиданно голос подпоручик.
   -Да нет, господин подпоручик, не большевик я, да и нешибко к большевикам-то меня тянет. - Сразу подтянулся Макар. - А отпустил, потому, что похож он был на моего старшего брата, погибшего в 14 годе в Карпатах.... Уж больно похож, господин подпоручик ...
   -Эх, наивная ты простота, солдат, "похож на моего брата". И соврать-то даже не можешь. Нет у тебя брата, и не было никогда. Сестра у тебя есть. Ты забыл, что ваш полк формировался в Воткинске. И твои сослуживцы показали, что нет у тебя брата. Вот так-то, солдатик. Курить-то хочешь? - неожиданно спросил подпоручик.
   -Да, не плохо бы, - снова осмелел Макар. А то кисет-то мой с табаком отобрали конвойные....
   -Что ж, кури солдат, - подпоручик подсунул Макару пачку папирос и коробок спичек.
   Макар закурил. Затянулся пару раз и почувствовал, как все вокруг поплыло. Но это было ненадолго. Вскоре голова снова прояснилась, но во рту оставался неприятный привкус. Ему, в последнее время привыкшему к махорке, душистый табак папиросы был не привычен.
   -Так, так, так, - подпоручик постучал по столу пальцем, и снова посмотрел на Макара.
   -Жить то, хочешь?
   -Да как не хотеть-то, господин подпоручик.
   -И невеста наверное есть?
   -И невеста есть, - кивнул Макар.
   -А что же, ты, дурак, большевичка - то отпустил? "На брата он похож", видите ли, - подпоручик неожиданно сменил добродушную беседу на допрос задержанного солдата. - Отвечай!
   -А что отвечать-то, - Макар поднялся со стула и смело посмотрел в глаза подпоручику. - Ошибся я, вступив добровольцем в полк. Не будет толку-то, побьют вас всех...
   -Значит, комиссар переубедил тебя, но почему с собой - то не взял? - неожиданно спокойно отреагировал на реплику Макара подпоручик.
   -Да, звал он, а я не пошел. Не хочу воевать, - ни за белых, ни за красных...
   -Да, солдат, вижу, не хочешь ты жить. И, посмотрев на конвой, скомандовал, - в приход его...
   -Подожди, подожди, Николя! - Из-за занавески, словно выпорхнула огромная Марго. На ней были туго обтягивающие огромный зад, офицерские бриджи, на ногах, блестящие хромом сапожки. Объемную грудь обтягивала черного шелка кофточка. На офицерском ремне висела кобура с револьвером.
   -Это нечестно, Николя! Ты же мне обещал этого красавчика! - глаза Марго от возбуждения лихорадочно блестели.
   -Ты же знаешь, Марго, я никогда не нарушал своего слова, - подпоручик, достал папиросу из пачки, постучал мундштуком о коробку и сунул в рот. - Сейчас конвойные его приготовят, и он твой.
   -Давайте, братцы! - махнул он рукой конвойным.
   Солдаты схватили Макара под руки, вытащили на палубу и стали срывать шинель.
   - А ну, не трожь! Я сам! Он словно пушинок стряхнул от себя конвойных. Снял шинель, посмотрел на виселицу, и сказал:
   -Я готов...
   Скрипя кожей портупеи, подошел подпоручик. Показав глазами на виселицу, он усмехнулся, - туда, солдат, не пришла еще твоя очередь. Сначала сюда, - он перевел глаза на широкую скамью.
   -Ложись!
   -Ваше благородие, дозвольте рубаху-то снять. Иссекут ее. - Он уже понял, - будут пороть розгами.
   -Сними.
   Подошла Марго. Лихорадочно блестевшими глазами, он пробежала по мощному торсу Макара, провела рукой по его могучей волосатой груди, и, прерывистым голосом скомандовала:
   -Штаны сними! Их тоже иссекут!
   Пробежав взглядом ниже пояса Макара, Марго, сверкнув глазами, скомандовала, - ложись на скамью. В руках у нее был пучок розг.
   -Макар, зло посмотрел на женщину, и лег на лавку.
   Марго била по телу Макара со сладостным остервенением. Словно пули посвистывали тугие прутья.
   -Раз, два, три...- считал конвойный урядник. У каюты заиграла гармонь. Она гремела и гремела над рекой. Макар догадался, - играют, чтобы заглушить его крики.
   -От бабы да кричать?!- мелькнуло у него в голове, и он, стиснув зубы от боли, не кричал, и даже не стонал. Вся спина, и то, что ниже пояса, было покрыто частой решеткой горячих, набухших кровью рубцов. Макар словно через кровавую пелену, обвел всех взглядом. Вот подпоручик Беляев, с улыбкой смотрит на него. В руке его дымящаяся папироса. Вот, выставив обтянутый бриджами широкий зад, наклонившись над ведром, умывается Марго. Ей поливает из ковша молоденький солдатик. С широко открытыми от изумления ртами, стоят солдаты конвойной команды. А как же. Такое у них случилось впервые. Подвергнутый экзекуции дезертир, не то, что не издал ни одного крика, но даже не застонал.
   Премозвогая боль, Макар с трудом натягивал на себя рубаху, шаровары, потом шинель. Словно издалека, до него донесся голос подпоручика Беляева, - в трюм его...
   В трюме находилось около двух сотен смертников. Тут были и русские и татары, и чуваши, и башкиры. Бывшие солдаты - фронтовики, красногвардейцы, партизаны, члены сельских и деревенских советов. Люди были собраны почти со всего Прикамья белыми карательными отрядами. Одеты были в драные шинели, зипуны, какие-то дерюги, рваные армяки. Кто был бос, кто в лаптях. Кожаная обувь, которая годилась для носки, была отобрана конвойной командой. Все были исхудалые, длинноволосые, бородатые, грязные. Лежали на почерневших от времени голых досках, под которыми, то тут, то там, хлюпала вода. Стоял густой запах гнили, тлена. В трюме лежало уже четыре трупа, но конвойная команда не разрешала их выносить. Всем было понятно, - сделано специально, чтобы показать, - с этой баржи никто живым не выйдет. Трупы собрали и сложили в корму трюма, туда, где была большая груда дров, которыми, в холодное время суток, протапливали каюты конвойной команды и конвойного начальника.
   Гудки возвратившегося с нефтебазы буксира, в трюме услышали почти все. Потом заиграла гармонь. Сразу зашевелился лежавший и сидевший в трюме народ. Послышались голоса:
   -Опять кого-то порют!
   -Господи, опять!
   -Да нет, просто гармошка играет...
   -Какая на хрен гармошка! Ты послушай!
   -Да, снова кого бьют, - и снова тишина в трюме.
   Затихла гармонь. Снова гудок буксира, и баржа, лениво дернувшись, медленно тронулась.
   Открылся люк. Смертники даже не успели посмотреть какое там небо, как сверху что-то огромное покатилось вниз по трапу. Гулко ударилось о доски и кучей осталось лежать. С грохотом захлопнулся люк, и снова тишина. Трюм, сжавшись, притих. Теперь оставалось ждать, кого потащат на виселицу. Так было всегда, - сначала порют, потом виселица...
   -Эй, друг, - тишину нарушил хриплый голос, - ты откель будешь-то?
   Макар молчал.
   -Да каюк ему. Видать, после кокаина Маргуша так распоясалася, што парня-то и погубила! - раздался голос с противоположной стороны.
   Несколько человек бросились к трапу. Один из них прижался ухом к груди, Прислушался, и тихо скомандовал:
   -Воды. Живой пока...
   После того, как обтерли смоченным подолом рубахи лицо, Макар открыл глаза.
   -Ты кто? - спросил он склоненное над ним бородатое лицо.
   -Я то кто? Из Дуброва я. Председатель совета. Как с фронта пришел, так и выбрали. А звать-то меня Михаил Зубов.... А ты то кто будешь, паря?
   -Воткинский, я.... С завода.
   -Ни хрена себе, - из темноты послышался знакомый уже голос, - так вы же все противу советской власти воюете, Как ты тута-то оказался?
   -Ладно, приставать к парню-то, попал сюды, значит он не противу советской власти, - повернулся в темноту на голос Зубов...
   Михаил Зубов на барже полмесяца. Так сказать, старожил. Так долго никто из заключенных на барже не задерживался. И никто из них так и не понял, как этот человек, как-то сам по себе, был признан ими непререкаемым авторитетом. А началось все недели две назад. Тогда рано утром, урядник, наклонившись к открытому люку, громко называл фамилии очередных жертв на экзекуции. Тогда это была не порка, а виселица. Когда назвали его фамилию, после некоторого молчания, он неожиданно спокойно заявил, что Мишку Зубова уже как неделю тому, отправили в штаб "духонина". Выматерившись, урядник, зачитывавший фамилии, сказал, что этого не может быть.
   -Как не может быть!? - прикинулся возмущенным Зубов, и, перемеживая все забористым матом, добавил, - вы лучше бы вели свою бухгалтерию, а меньше пили свою самогонку. А не веришь, так давай спускайся сюда, да пересчитывай всех по новой.
   Трюм замер. Такой смелости от Зубова никто не ожидал. И надо было отдать должное всем этим смертникам, - ни у кого из них, даже мысли не было, чтобы ценой спасения своей жизни, выдать Зубова. После этого он и был признан непререкаемым авторитетом. Он оказывал помощь больным, внушал всем веру в спасение. Но никак не мог придумать, как спастись. Он знал, что вызывают наверх по одному. Повесят, или расстреляют, вызывают следующего. Порой, за день, в расход пускали до десятка смертников.
  
   Макар Заварзин был младше Зубова лет так, на десяток. И по молодости своей на фронте не был. А солдатом этой весной стал по своей дурости. В последнее время славился он в Воткинске, как гордый, горячий и бесшабашный парень. А совсем недавно, он был совсем другим. Этой весной с Макаром произошло, что-то непонятное. Как работящий, прилежный и грамотный юноша, окончил церковно-приходскую школу, он был принят на завод учеником токаря. Отец его также начинал токарем, а стал мастером с высокой зарплатой. Рассчитывал, что и сын пойдет по его стопам. Но, увы, гражданская война все перемешала. Макар стал часто прогуливать работу. Каждую ночь напивался, буйствовал. Когда пришла советская власть, его вызвали в ЧК и предупредили, если он не прекратит пить, и не выйдет на работу, он, по закону военного времени, будет расстрелян.
   Но пить он перестал не по этой причине. Рабочие Ижевского и Воткинского заводов, а также крестьяне округи, не выдержав издевательств ЧК, и беспричинных расстрелов, подняли восстание. Вспомнив, что и ему в ЧК угрожали расстрелом, он, как и многие его знакомые, записался добровольцем в полк, которым командовал их земляк, уроженец какого-то села с верховьев Камы, фронтовик, капитан Жуланов. Вот так и стал Макар Заварзин рядовым Воткинского полка добровольческой дивизии. В бою под селом Дуброво, был взят в плен какой-то комиссар. Ротный, прапорщик Зуев, из инженеров завода, вызвал к себе знакомого по заводу Макара Заварзина, и сказал:
   -Вот, что Макар, я знаю тебя, как надежного человека. Ты должен доставить комиссара в штаб полка. Полк сейчас в Елово, это двадцать километров от Дуброво. Доставишь, возьмешь расписку, и жди нас там. Мы соединимся с полком через пару дней. Прочистим тут деревеньки, и будем в Елово. Ты парень здоровый, молодой. Надеюсь, комиссар от тебя не сбежит. А для надежности свяжи ему сзади руки.
   Комиссар оказался таким же рабочим, как и он, Макар, но не с Воткинского, а с Мотовихинского завода. Пока шли, о политике не говорил ни слова. Постоянно шутил, рассказывал анекдоты, над которыми оба смеялись как дети. О том, что комиссара звать Петром, а по фамилии Морев, Макар знал из сопроводительной бумаги. Когда до Елово оставалось верст десять, Макар решил сделать привал. Расположились под разлапистой елью.
   -Давай-ка, Петя, - обратился он к пленному по простому, развяжу тебе руки, а то сидеть-то тебе будет несподручно. Развязав руки, он снял вещмешок, достал краюху хлеба, разломил пополам и протянул пленному. - Возьми, погрызи, что есть, а то небось со вчерашнего во рту-то ничо не бывало. А вот попить-то, только вода, - он снял фляжку с ремня и положил ее рядом. Когда перекусили. Макар достал кисет с махоркой и предложил пленному закурить.
   -Тебя то, как звать? - неожиданно спросил пленный комиссар своего конвоира. - Меня-то ты знаешь, как я понял из бумаги, что у тебя за пазухой, а как тебя звать, не знаю. Все-таки, как-никак, уже знакомцы.
   -Макаром, - Заварзин посмотрел на пленного, - тебе-то зачем?
   -Ну, как же, - ответил тот, собирая в руку оставшиеся от корки хлеба крошки, и бросив их в рот, добавил, - как никак, христиане...
   -А што ж вы, христиане, да еще рабочие, своих братовьев-то под расстрел ведете. Скольких-то рабочих, да баб-то их вы расстреляли у нас в Воткинске!? - Не выдержал Макар, и так зло посмотрел на пленного, что тот невольно сжавшись, подумал, - да, понаделали делов-то, вот сейчас и приходится расхлебывать, - а вслух сказал:
   -Революций, Макар, без жертв не бывает. Тех, кто у вас в Воткинске, да Ижевске так поступал, все отданы под суд революционного трибунала.... А ты знаешь, Макарушка, как ваши-то добровольцы, с красными-то поступают....
   -Знаю, - неожиданно прервал пленного Макар, и, поднявшись на ноги, прицепив к поясу ополовиненную фляжку с водой, забросив на плечи вещмешок, взял винтовку наперевес, и зло скомандовал, - А ну, хватит болтать, марш вперед!
   -А руки-то, Макар, што не связал, а вдруг сбегу.
   -От меня не сбежишь, - ответил тот. А побежишь, так с винтаря достану...
   -Эх, Макар, Макар, - тяжело вздохнул неожиданно пленный. Ведь ты же, грамотный рабочий. Неужели тебе непонятно, что вся Россия поднялась против эксплуататоров. Не победить вам, Рассею-то. А она от вас ничо не оставит. Подумай-ко над этим.
   Когда подходили через лес к деревне Барановке, от которой до Елово оставалось версты три, Михаил неожиданно скомандовал:
   -А ну, стой!
   Пленный остановился.
   -Вот, что, Петр, Давай-ко, беги отсюда, куда глаза глядят!
   Пленный медленно повернулся к конвоиру, удивленно посмотрел на того. Нет, стрелять в него тот явно не собирался. Винтовка, которую он всегда держал наперевес, висела на ремне за правым плечом.
   -Может, вместе пойдем, Макар, - неожиданно тихо предложил пленный. Он уже понял, конвоир не шутит.
   -Нет уж, товаришок, не пойдем, - Макар зло посмотрел на пленного, - мне вы, и красные, и белые, - вот уже где, - Он ребром ладони провел у себя по горлу. - А ну, давай, беги отсель, пока я не передумал, - Макар забористо матюгнулся, и не оглядываясь, пошагал в сторону Елово.
   Почему он признался, что отпустил пленного сам, и соврал, что тот похож на его несуществующего брата, Макар не мог объяснить и сам себе. Когда он передавал сопроводительную бумагу начальнику контрразведки, и объяснил тому, где пленный, тот лишь удивленно посмотрел на него, и коротко сказав одно слово: "Дурак". Потом написал какую-то бумагу, положил ее в коричневый пакет, залил сургучом, приложил печатку, передал двум солдатам, и скомандовал:
   -Арестовать, и на баржу к подпоручику Беляеву.
  
   Подпоручик Беляев заглянул в журнал, где был список смертников, допил из стакана вино, вышел из каюты. Марго, нанюхавшись кокаина и напившись вина, спала на кровати, за занавеской. Увидев подпоручика, солдаты поднялись с лавки и, подтянувшись, выжидающе смотрели на своего конвойного начальника. Подпоручик посмотрел на виселицу, где висели два тела, поморщился, и коротко скомандовал:
   -Убрать! Уже завоняли, пора обновить!
   Урядник бросил взгляд на стоявших рядом солдат, и молча кивнул на виселицу. Те быстро обрезали веревки, подхватили тела и сбросили их за борт. Также сноровисто забросили на перекладину две новые веревки.... Подпоручик удовлетворенно кивнул, и показал уряднику на люк трюма.
   Открыли люк. Из залитого мраком трюма баржи, дохнуло сыростью и резким запахом тлена. Подпоручик отвернулся, вздохнул, и решительно наклонился над люком. В затхлой барже, словно по подземелью, прокатился его голос:
   -Макар Заварзин!
   Трюм дышал тяжелым молчанием.
   -Опять старая песня, - вздохнул подпоручик и, посмотрев на урядника, скомандовал:
   -Разберись-ка Афанасий, - и, отойдя в сторону, достал из кармана бридж пачку с папиросами, закурил.
   Урядник опустился по пояс в люк, и прокричал:
   -А ну, мать вашу...! Выходи, пока не закидали вас гранатами! Выходи Заварзин! Живо!
   -Обожди, маленько! - донеслось из глубины трюма. Обожди, дай сапоги сыму, тута есть кто и без сапог, а то пропадут зря-то.
   И трюм словно прорвало. Поднялась разноголосица. Непонятно, кто и что кричал. В основном материли конвойную команду.
   Макар вылез из люка, остановился, вздохнул. Вечер мягко катился по берегам Камы. От высокого правого берега на баржу падала тень. А в тени реки, уже светились бакены. На заплесках левого берега догорали отблески вечерней зари.
   Взглянув на Каму, Макар неожиданно почувствовал себя, как никогда бодрым и сильным. Он чувствовал, как уверенно бьется его сердце. Он уже твердо знал, что будет жить. Как? Не знал. Но знал, что будет жить. Он уверенно, в окружении солдат подошел к виселице и остановился. Прогретая за день залитая гудроном деревянная палуба баржи, приятно ласкала его босые ноги.
   Подпоручик Беляев стоял у виселицы. Он был также спокоен, а если быть точнее, равнодушен. Его усталые глаза светились тускло. Подпоручик посмотрел на потухшую папиросу, и небрежно бросил ее за борт. Эта небрежно брошенная за борт папироса, словно подчеркивала, что вот так небрежно, легко и бездумно, сейчас закончится и его, Макара, жизнь...
   -Садись, посиди, - прервал его мысли подпоручик Беляев, кивая на стоявший под виселицей табурет.
   Макар посмотрел на табуретку, на подпоручика. - Да пошел ты, подпоручик.... Вешай быстрее.... Благодетель хренов!
   -Спокойно, солдатик, спокойно. Не надо митинговать.... Аудитория не та. Сейчас повешу.
   Подпоручик поднялся на табуретку, начал привязывать висевшую на перекладине веревку. Никто из конвойной команды не умел вешать, как он. Солдаты делали это с какой-то воровской торопливостью, а подпоручик спокойно, не спеша, и, пока делал петлю, некоторые приговоренные падали у виселицы замертво, или сходили с ума. Он и сейчас, не изменяя своим правилам, готовил петлю неторопливо, - примерял, завязывал узлы, распутывал, снова завязывал, и изредка бросал взгляды на обреченного. Но тот, на удивление, стоял спокойно, и невидяще смотрел на бегущий мимо берег.
   Когда, наконец, все было готово, Макара обожгла, как молния мысль, - это конец... Он беспокойно огляделся вокруг. Он стоял в окружении солдат конвой команды. Буксир, тяжело пыхтя, тянул баржу. От кормы буксира вилась взбудораженная вода. И снова солдаты с винтовками, виселица, подпоручик, готовящий петлю.... Макар вдруг почувствовал себя маленькой песчинкой в этом огромном мире...
   -Ну - тес, а теперь нужно петельку-то смазать, - голос подпоручика, вернул Макара в действительность.
   Прерывисто дыша, Макар наряжено следил, как подпоручик натирает петлю мылом, и вдруг почувствовал, как внутри его поднимается, какая-то дикая сила.
   -Эх, хороша петелька! - снова до него донесся голос подпоручика.
   Макар смотрел, как, подпоручик стал примерять петлю на себе. А когда, надев ее на свою шею, подмигнул ему, он вдруг почувствовал, что дикая сила рванула из него. Он не понимая, что делает, остервенело ударяет босой ногой по табуретке, на которой стоял с петлей на шее подпоручик, прорывается сквозь строй оторопевших солдат к борту баржи, и бросается в воду. Он уже не видел, как Беляев, взмахнув руками, сыто икнув, повис в петле. Не видел, как суматошно забегали по барже солдаты...
   Повиснув в петле, подпоручик, крепко зажав в правой руке кусок мыла, судорожно дергал ногами. Глаза выскочили из орбит и наливались кровью.
   Нож! Давай нож! - суматошно кричал урядник, стоявшему рядом солдату.
   Лицо подпоручика быстро покрывалось сине-багровыми пятнами. И только теперь до урядника дошло, что нужно делать. Он обхватил подпоручика за ноги и приподнял.
   - Режь петлю, сучий потрох, - крикнул он растерявшемуся рядом солдату. В руке того был нож. Петлю обрезали, подпоручика положили на палубу. Какое-то время он лежал неподвижно, потом порывисто закашлял, брызгая слюной и содрогаясь всем телом.
   Склонившиеся над ним солдаты облегченно вздохнули.
   -Где приговоренный!? - неожиданно рявкнул урядник. - Искать, сучьи выродки! Солдаты подскочили к борту, заклацали затворы, застучали выстрелы.
  
   Макар пришел в себя только в воде. Он знал, что солдаты сейчас стреляют ему вслед, и поэтому, сколько хватало воздуха в легких, шел под водой. А когда вынырнул, глубоко вздохнул и оглянулся в сторону удаляющейся баржи. Он увидел солдат, суматошно бегающих вокруг виселицы, несколько из них стояли на корме и стреляли в его сторону. Мимо Макара неслись ветки, какие-то коряги. Он, напрягая все силы, саженками поплыл в сторону темнеющего берега.
   Вокруг стонущее забулькало. "Стреляют", - мелькнуло у него.- "Не дай Бог, еще попадут", и не раздумывая, глубоко вздохнув, снова нырнул, и сколько хватило сил, поплыл под водой. Стиснув зубы, он остервенело греб руками, отталкивался ногами. Но воздуха не хватало. Голова, казалось, пухла и разрывалась. Когда уже не оставалось никаких сил, он решил вынырнуть. Вынырнул в торчащий из воды кустарник. Оцарапав плечо, он рванулся вверх, и, увидев над собой крону дерева, глубоко вздохнув, прикрыл глаза. Он держался руками за ветки, и отдыхал. Медленно приходя в себя, открыл глаза. О барже он уже не думал. Сумерки быстро сгущались. На небе стали появляться звезды. Макар посмотрел в сторону кроны, под тенью которой угадывался берег. Повел под водой ногами, и неожиданно почувствовал песчаное дно. Осторожно, выпутываясь из кустарника, выбрался на берег.
   Шел долго. Пройдя версты две по течению, вдоль берега, остановился. До него донесся слабый запах дыма. Ошибиться не мог, где-то поблизости горел костер. Он уже хотел было бежать на дым, но здравый смысл остановил. А вдруг там белые?
   Макар осторожно ступая босыми ногами по пожухлой траве, пробирался между деревьев. Вот блеснул огонек, вот еще раз, и вот перед его взором возник небольшой костер, на рогульках над ним висел котелок. По запаху варева, Макар угадал, в котелке готовится уха. Вокруг костра сидели трое бородатых мужиков. Двое в шинелях, один в армяке. Тот, который был в армяке, был перепоясан офицерским ремнем, на котором висела кобура с револьвером. На головах у всех были видавшие виды, солдатские картузы. Рядом лежали две винтовки и один обрез. Макар остановился и прижался к дереву. Мужики о чем-то тихо переговаривались. Вот свернули самокрутки, закурили. Крепко запахло махоркой. Макар решил, - нет, это не белые. А кто, красные, или просто бандиты, пока не ясно. Голод не давал покоя, и он ни о чем не думая, пошел прямо к костру.
   -Здорово, мужики! - громко сказал он, остановившись перед костром.
   Обомлевшие мужики, схватившись за оружие, молча смотрели на выросшую перед ними огромную фигуру полуголого бородатого человека. Он смотрел на мужиков без опаски.
   -Ты хто таков? - тихо произнес один из мужиков. Он наставил на Макара свой обрез.
   -Макар Заварзин, из Воткинска я. А недавно сбежал с баржи смерти. Слыхали про такую-то? Повесить хотели, а я взял, да сбежал. А вы кто такие-то будете? Вижу не белые, а кто не пойму.
   Макар спокойно подошел к костру, и протянул к племени руки.
   -Слышь-ко, мил человек, баржу-то мы видали, шла она мимо не так давно, буксир ишо ее тянул. И стрельбу слыхали.... Не по тебе ли стреляли-то?
   -По мне, - кивнул Макар, потирая над пламенем руки.
   -А не врешь? - глухо спросил сидевший рядом мужик.
   -А ты догони баржу-то, да спроси у начальника конвойной команды подпоручика Беляева, - повернул голову в сторону говорившего Макар.
   Двое мужиков захохотали.
   -Ну, Митрий, рассмешил, "не врешь, вишь ли". Не врет он, Митрий. А ты садись, Макарушка, ближе к костру, мокрый весь, простынешь ишо.
   -Ванька, достань из своей котомки-то гимнастерку, ту которую ты позавчерась снял с унтера.
   И повернувшись к Макару, пояснил, - Недельку, как тому, под Крюково в лесу один унтер собирал грибы, да попал на нас. Пришлось шлепнуть ево. Гимнастерка-то как раз на тебя. Унтер-то такой же здоровый был, как и ты. Револьвер-то ево с ремнем я себе оставил, а винтовку мою, ты бери себе.
   -А ты, Григорий Иваныч, доставай-ка сапоги унтера, глянь, парень то босой совсем, - язвительно ответил тот, которого назвали Ванькой, - между ног его была котомка, из которой он доставал гимнастерку.
   -А как жо, отдам и сапоги, а вот шинельки-то на унтере не было. Ниче, бог поможет, так и шинельку добудем, - добродушно согласился тот, которого назвали Григорий Иванович. Макар безошибочно угадал в нем старшего.
   Когда снял мокрые гимнастерку, и исподнюю рубаху, мужики, увидев его исполосованную розгами спину, переглянулись.
   -Иван, хотел было расспросить его, но Григорий Иванович, тихо остановил, - ишо не время. Подожди, сам расскажет.
   Угостившись ухой, накурившись махорки, просушив исподнюю рубаху, кальсоны и солдатские бриджи, он, заложив руки за голову, лежал у костра на лапнике, и рассказывал приютившим его людям про баржу смерти. Когда дошел, до того, как пнул табуретку, на которой стоял с петлей на шее подпоручик и нырнул в воду, внимательно слушавшие его, почти враз охнули.
   -Ну, ты, Макар, и смелый мужик, затягиваясь самокруткой, Григорий Иванович, как до тебя дошло-то...
   -А не знаю. Сам не пойму, как.... Там еще баба у подпоручика есть. Звать Марго, Нюхает кокаин, и пьет вино. Вот она-то меня и стегала розгами. Больно стегала, стерва.... С наганом на поясе ходит...
   -Она што, жонка подпоручика-то, али как? - спросил лежавший рядом Иван.
   Но ответа не получил. Макар уже крепко спал.
   Утро было пасмурное, мглистое. Солнце спряталось, посыпалась мелкая водяная пыльца. Кама стала угрюмой, берега потеряли четкость своих очертаний. Григорий Иванович поднял всех рано. Макару пояснил, что все трое разведчики партизанского отряда, и теперь им нужно возвращаться назад. Макару предложил идти с ними.
   -Вот, што, Макар, тебе идти-то некуда, пошли с нами. Кроме партизан, тут только белые. Поймают тебя, снова петля, в лучшем случае, расстрел. Тебе одна топеря дорога, - в партизаны.
   Макар сразу согласился.
   В партизанском отряде, в который привели разведчики Макара, насчитывалось не более тридцати человек. Основной костяк, - сбежавшие от белой мобилизации бывшие фронтовики, человек пять членов бедноты из села Дуброво, и до десятка рабочих с Воткинского завода. Узнав Макара, те удивились, как тот, добровольно вступивший в добровольческий полк, вдруг дезертировал. Но когда Макар рассказал всю свою историю, только ахнули. А когда рассказал, что попал на баржу смерти из-за того, что отпустил одного комиссара, Григорий Иванович, который стоял рядом спросил:
   -Постой, постой, Макар. А как зовут этого комиссара-то?
   -Как, Да Петр Морев, зовут-то его.
   Услышав ответа Макара, все сразу закричали наперебой:
   -Так энто наш командир! Энто про Макара тогда говорил он, што тот спас ево от смерти.
   -Ну, повезло тебе, Макар, - улыбнулся Григорий Иванович, - завтра наш командир будет здеся, вот вы и повидаетесь...
   На следующий день встреча бывшего конвоира и бывшего пленного, действительно была теплой. Они уединились в землянке и долго там разговаривали. Макар, рассказывая про баржу смерти, на которой до двухсот человек приговоренных к смерти, долго уговаривал Морева совершить на нее нападение...
  
   Белые в панике отступали.
   Баржа смерти, так и не дойдя до Перми, повернула назад.
   В Гольянах, где несколько месяцев назад красный миноносец освободил такую же баржу смерти, как и у подпоручика Беляева, буксир заправился нефтью и мазутом, и, дав короткий гудок, взял эту баржу на буксир.
   Конвойная команда повеселела:
   -Теперь уйдем, от краснопузых! Уйдем, ребята! - подбадривали друг друга солдаты.
   Буксир ходко тянул за собой баржу. Ночь прошла спокойно. На заре поднялся низовой ветер. Начался шторм. К вечеру шторм усилился. Ветер бил по правому борту буксира, отчего тот стал припадать на левый бок.
   -Как бы плохо не было, - сказал капитан буксира Дехтянников, стоявшему рядом на мостике подпоручику Беляеву, перебравшемуся с Марго и конвойной командой на буксир еще вчера, - надо бы найти тихий затончик, и переждать шторм...
   -Ты забываешь про красных, уважаемый, - с трудом сдерживая бешенство, оборвал его подпоручик. - Если хочешь быть повешенным, пожалуйста, я дам команду высадить тебя на берегу. Все забыл?
   -Та нет, Арнольд Васильевич, не забыл я...
   -Ну, так шуруй и дальше, как шуровал!
   Сильно бросало и баржу. Волны с грохотом разбивались о ее борт, а то и прокатывались через ее низкую палубу. Баржа кренилась, дергалась, и тут же оглушенная волной, останавливалась, вырывая из воды канат. Виселица скрипела, и на ней, туда-сюда качались трупы. Истошно выла оставшаяся на палубе дворняжка. Трюм оглушали глухие удары волн. Живые еще смертники ползали по трюму, по мокрой соломе, среди трупов. Неожиданно раздался треск, скрежет. Нос баржи приподняло. В трюм со свистом ворвалась вода.
   Миноносец, на котором пулеметчиком был Макар Заварзин, а комиссаром Петр Морев, быстро шел вверх по Каме. Командование красной флотилии, имея уже опыт ведения боевых действий с белыми, - не так давно, этот миноносец уже освободил захваченных смертников с баржи смерти под Гольянами, - выслушав рассказ Макара о второй барже смерти, с которой тому удалось сбежать, приняло решение перехватить и эту баржу. С этой целью и направлен был этот миноносец.
   Оба, Макар и Петр Морев, одетые во флотскую форму стояли на мостике и взгядывались в бушующее марево.
   Река, измочаленная бурей, летела навстречу миноносцу. На мачте рвался Андреевский флаг, под которым ходила камская флотилия белых адмирала Старка. Вся команда нацепила погоны. И командир миноносца, лейтенант царского флота Бутаков, перешедший на сторону революции еще в 17-м году, был с погонами лейтенанта российского флота.
   На темном горизонте нарисовалась точка. Она то появлялась, то снова пропадала. Макар смотрел вперед, только на эту точку
   -Вон она! - дернулся он, и сразу выскочил на палубу.
   Но Макар ошибся. Это был буксир, который на всех парах летел на встречу. На нем не было никаких сигнальных огней.
   -Миноносец включил предупреждающую сирену, прожектор, и выстрелом из носовой пушки, дал сигнал остановиться. Осветив прожектором посудину, миноносец подошел к ней вплотную. У бортов бурлила, пенилась вода. Высоко взлетали брызги.
   -Принять швартовы!- с мостика миноносца прозвучала через мегафон команда.
   До взвода матросов с винтовками наперевес вскочили на палубу буксира. С ними был и Макар. В свете прожектора, он сразу узнал подпоручика Беляева, стоявшего в промокшей гимнастерке и револьвером в руке. Рядом, стояла Марго. Вокруг замерли в ожидании матросы и солдаты конвойной команды. Они стояли с винтовками наперевес.
   Макар сразу подскочил к командиру миноносца, и, сбиваясь от волнения, закричал:
   -Товарищ командир, это они, каратели, я узнал подпоручика Беляева и его бабу, которая меня била розгами! А баржи-то нет, потопили они ее, сволочи, потопили...
   -Тише, Макар, тише. Забыл, что мы белые. Уйди отсюда, чтобы они тебя до времени не узнали. Позову, когда понадобишься.
   Увидев в свете прожектора, лейтенанта российского флота, подпоручик спрятал револьвер в кобуру, и что-то прокричал солдатам. Те опустили винтовки.
   -Подпоручик Беляев? - подошел он к подпоручику.
   -Так точно, господин лейтенант. С кем имею честь?
   -Лейтенант Бутаков, - коротко представился командир миноносца, и, повернувшись к Марго, со словом, - мадам, - слегка наклонил голову.
   -Прошу вас, господин лейтенант, в каюту, - подпоручик протянул руку в сторону сверкающих стеклами иллюминаторов, надстройки.
   -Некогда, подпоручик, некогда! - прервал его лейтенант. Скажите лучше, голубчик, где баржа, которую вы тянули? Я получил приказ сопроводить вас с нею в Камбарку. Так, где она, я вас спрашиваю. Судя потому, что вы здесь со всей своей командой, вы ее потопили?!
   -Нет! Нет! Господин лейтенант, она села на мель! Мы пытались снять ее, но ничего не получилось.... Буря, видите, какая...
   -Где она?
   -Версты две отсюда, - махнул рукой в сторону кормы подпоручик.
   -Так, понятно. Где капитан буксира?
   -На мостике, - ответил подпоручик.
   -Верстов! - лейтенант повернулся в сторону вооруженных матросов.
   -Слушаю, господин лейтенант! - бойко подскочил солидного возраста унтер-офицер.
   -Верстов, команду обезоружить, арестовать, и сопроводить, - взгляд его задержался на Марго, - и сопроводить всех в трюм.
   -Есть! - козырнул унтер-офицер, и звучно скомандовал, - оружие положить перед собой на палубу и всем построиться в две шеренги.
   -К-как, арестовать?! - заикаясь, попытался возразить подпоручик. Но лейтенант его уже не слышал. Он в сопровождении полувзвода матросов шел в сторону спешащего навстречу капитана буксира.
   Буксир с новой командой едва поспевал за миноносцем. На командном мостике миноносца рядом с его командиром стоял перепуганный капитан буксира.
   Вон она! - неожиданно оживился капитан, показывая рукой на песчаную косу, на которой, то всплывало, то снова пропадало в пучине что-то темное, продолговатое. Было ясно, баржа не успев затонуть, была выброшена бурей на мель. Миноносец подошел к ней довольно близко. Пришвартоваться не было никакой возможности.
   Макар не заметил, как в числе других матросов оказался на палубе баржи. Не помня себя, он пробился сквозь молчаливую толпу матросов к люку. Один матрос сбивал прикладом винтовки замок. Когда замок был сбит, Макар рывком поднял крышку люка.
   Из глубины трюма послышались, то ли вопли, то ли стоны. Матросы зашумели. Первого, молоденького паренька, вытащили на палубу матросы. Остальные со стонами, со слезами выходили сами, и тут же падали на мокрую от воды, палубу. Они появлялись, как из гроба, оборванные, мокрые, костлявые, заросшие.
   Последним вышел Михаил Зубов. Его-то сразу узнал Макар. Узнал Макара и Зубов.
   -Это ты!? Живой!
   -Сбежал, я тогда, товарищ Зубов, сбежал...
   Из смертников был организован партизанский отряд, командиром которого все единогласно избрали Зубова. Снятые с виселицы тела казненных, с почестями были похоронены на высоком берегу Камы. Получив провизию, оружие, боеприпасы, отряд был спущен на берег.
   Он снова пошел в бой, освобождая родное Прикамье от белых.
   Баржу постепенно разбила буря, и она окончательно затонула. Плененные белые каратели были доставлены в Чистополь, где были судимы революционным судом...
  
   Конец 1918 года. Белые с боями отступают на Восток. С ними ушла и часть богатеев уездного городка Осы, и волостного села Елово. С белым офицером убежала и старшая дочь Осинского купца Бутакова, потомка казака ватажки Ермака. Убежал с белыми и богатейший купец села Елово, Замахаев, потомок казака Осинского острожка Дмитрия Замахая, и одного из первооснователей села Елово, - Павла Фотина. Отдельные из тех, кто не успел бежать, примкнули к бандам дезертиров из красной армии и, как можно, вредили только начавшей зарождаться мирной жизни...
   Скрываясь в лесах немногочисленные отряды зеленых, - так называли себя эти банды, поддерживали между собой тесную связь, ставили друг друга в известность обо всем, что происходило в той или иной волости губернии.
   Вот и в этот субботний день до Еловских зеленых дошла депеша, что в волость идет карательный отряд красных.
   Еловский отряд рассыпался. Узнав, что по их душу идет карательный отряд, в одну только ночь сбежало семеро человек. Утром, когда полусонные дезертиры выползли из своих землянок на перекличку, вот тогда-то атаман, старший урядник Барышников, выходец из села Дуброво, не досчитался семерых.
   Посоветовавшись с сыном Барановского богатея Аристова, Барышников принял решение уходить в сторону Куеды, села, находившегося южнее, верстах в ста от Елово. За сутки до принятия этого решения, Барышников отрядил к Куединским зеленым двух верховых, чтобы предупредить тех о своем приходе.
   Через сутки верховые вернулись, но... лучше бы они пропали на дороге. Куединских зеленых на стоянке не оказалось. Отряд куда-то исчез. В лагере все было на месте: землянки, шатер, атамана Петр Воробьева, бывшего прапорщика из Куединских, котла для варки пищи... Не было лишь хозяев лесного поселения.
   Возвращаясь обратно, гонцы наткнулись на второй отряд Куединских зеленых, давших клятву не выходить из леса, ни за кого не выступать, ни за белых и ни за красных. В этом отряде тоже не знали, куда подались зеленые Петра Воробьева.
  
   Барышников собрал у костра всех своих заместителей, которых у него было аж двое. Мишка Завьялов, сын мукомола из деревни Кресты, да Федька Карпухин, сын богатея из Маркет. Стали разбираться, кто конкретно сбежал. Было установлено, что дезертиры скрылись через болото, где мало постов.
   -Кто был на посту у болота? - Барышников посмотрел на Мишку Завьялова.
   -Савка Петров, наш гармонист.
   -Давай его сюда!
   -Он тоже сбежал.
   Барышников дрожащими руками скрутил самокрутку и закурил. С таким развалом ему ни разу не приходилось сталкиваться. Что же, выходит измена, заговор? Как же так! А он ничего не знал.
   -С оружием сбежали? - с трудом успокаиваясь, он посмотрел на Завьялова.
   -С оружием.... Кроме обрезов, забрали пулемет "Кольт", "Максим" - то видно показался несподручным, да ящик гранат.
   Выдержка окончательно покинула Барышникова. Пулемет? Ящик гранат? Обрезы? Все это отряд добыл в Крюково большой кровью.... И вот сейчас оружие уплыло.
   А где начальник вооружения? Как он организовал охрану оружейной землянки? - Барышников повел покрасневшими глазами на Карпухина.
   -Его нет, атаман, - глухо кашлянул тот в кулак. Афонька Карманов тоже сбежал.
   -Ка-а-арманов?! - по складам переспросил Барышников.
   -Точно, сбежал ночью, и у меня есть думка, што главным заводилой был именно он,- Мишка шмыгнул носом и отвернулся на костер.
   Барышников замолчал. Это был удар под самое сердце. Заводилой оказался человек, которому он доверял, как себе.
   После тягостного молчания, Барышников поднял взгляд на своих заместителей. Вот что, мужики, эти семеро гадов снялись ночью по моему приказу. Они ушли для выполнения одного срочного секретного задания.... Вы поняли!?..
   -Не бойся, Иван Капитоныч, - снова кашлянул в кулак Федька Карпухин,- властям оне сдаваться не будут. Куды уж с оружием-то. Оне будут топеря у своих родных мест.
   -Это точно, - поддакнул Мишка Завьялов. - Надобно отряду так и сказать, ушли, мол, в сторону Осы, по секретному вопросу. А уходить отсель надобно. Каратели рано или поздно дознаются про нас, тогда жди беды...
   Рано утром следующего дня отряд зеленых, в количестве пятнадцати человек, под командованием Барышникова, снялся со стоянки, и верхом на конях подался в сторону Куеды.
  
   Из семерых боевиков, дезертировавших из отряда Барышникова, трое были из Дуброво, двое из Крестов, и двое из Елово. Когда решили разбежаться по домам, поделили все взятое с собой из отряда оружие. На развилке дорог, попрощались и направились, кто в свое село, а кто в свою деревню...
  
   ...Федька Бурнышев и Ефимка Сальников, родились и выросли в селе Елово в семьях середняков. Попали в банду Барышникова по глупости. Напугавшись, что будут призваны в Красную армию, сбежали в лес. Какое-то время прятались в землянке в лесу под Сивяками. Когда заканчивались продукты, по ночам пробирались в свое село к родителям, и запасшись продуктами, снова исчезали. Вот там-то, под Сивяками, на них и наткнулись разведчики отряда Барышникова.
   А когда после боя в Крюково, случайно увидели на заборе листовку, которая говорила о призыве в Красную армию молодежи достигшей девятнадцатилетнего возраста, вот тут-то и задумались. Им обоим было только по семнадцать лет.
   Дисциплина в отряде была жестокой. Двоих, которые, задумали было дезертировать из отряда, лично расстрелял сам Барышников. Поэтому, молодые парни, не только боялись говорить о допущенной ими ошибке, но даже боялись и думать об этом. А когда узнали о прибытии в волость карательного отряда из уезда, твердо решили бежать.
  
   В село пробирались ночью по зажатой рожью вертлявой стеге. Шли налегке. Обрезы зарыли под известной только им обоим елью, у подножия горы Фаор. А от гранат, при дележке, оба не сговариваясь, отказались сразу.
   Низкая облачность и моросящий дождь, казалось, ползли прямо по земле, растворяя все в себе, и лес, и село и кладбище, через которое сейчас пробирались беглецы.
   Впереди, натыкаясь на могилки, согнувшись, шел Федька Бурнышев, за ним, стараясь не отставать, Ефимка Стариков. Неожиданно темневший впереди Старикова силуэт Федьки исчезает, и почти сразу, откуда-то, из под земли, раздался глухой вопль:
   - Ефимка! Помоги! Тут черт сидит!
   Не успев ничего понять, Ефимка неожиданно проваливается в какую-то яму, и, обхватывая руками, что-то волосатое, мягкое, от ужаса кричит:
   -Аа-аа-а!
   -Твою мать! Да это баран! - прорвавшаяся откуда-то сзади ругань друга, прервала вопль Ефимки. Успокоившись, он повел в темноте руками, и, нащупав комолую голову, похожую на голову овечки, нервно хохотнул:
   -Ни хрена, это не баран, это овца! Рогов-то на голове нету!
  
   Известие, что губернский революционный трибунал скоро будет разбирать дела двух участников банды Барышникова, взбудоражило всех еловчан. А как же, почти все знали семьи Бурнышевых и Сальниковых, и их младших сыновей Федьку и Ефимку. Такое на селе было впервые...
   За тяжелым дубовым барьером сидели двое загорелых крепких, высоких парней, которые явно выглядели старше своих семнадцати с половиной лет, года на два. Одеты оба были в выгоревшие гимнастерки и по внешнему виду ничем не отличались от сотен, а то тысяч таких же парней, какие всегда встречаются в базарные дни.
   За все время, что проводили любопытные еловчане в зале суда, эти парни, казалось, не проявляли никакого беспокойства. На вопросы судей отвечали вяло, неохотно. В зал не смотрели. Все это даже обидело еловчан. В самом деле, обоим грозит "стенка", а они ведут себя словно старики.
   Длиннолицый судья, что долго писал на лежащем перед ним листе бумаги, потом сердито хватал лежащего рядом бронзового льва, зачем-то прижимал к бумаге и снова клал на прежнее место. Федька бросил взгляд на Ефимку. Тот сидел с закрытыми глазами и медленно раскачивался на лавке.
   -Подсудимый Бурнышев! Чтение обвинительного заключения закончено! Что вы можете добавить в свое оправдание? - заданный председателем трибунала вопрос, застал Федьку врасплох. Он плохо слушал скучное и длинное обвинительное заключение, и поэтому растерялся. Он даже не встал, как это полагается, а продолжал бессмысленно таращить глаза на покрытый зеленым сукном стол.
   Федька отвел взгляд. Он не мог выдержать испытующего взгляда председателя трибунала. Что он может сказать в свое оправдание? Да ничего. Все, что было сказано в обвинительном заключении, все, правда.
   Когда их с Ефимкой две недели назад поймали в бане, где они скрывались, он уже думал, - все, конец. Таких, как они, обычно расстреливали вместе. Вместо этого их посадили в подвал дома купца Замахаева, в доме которого теперь заседал трибунал, держали две недели, десятки раз вызывали на допрос. Что ему теперь сказать? Де нечего. И он молчал.
   Он видел, как заерзали в креслах судьи. Не лучше себя вел и председатель. Неодобрительно покосившись на Федьку, он стал о чем-то шушукаться со своими помощниками. Но Федьке уже никого и ничего не боялся. Ни председателя трибунала, ни его помощников. Ему было все равно...
   Так и не вынеся своего вердикта, трибунал стал читать обвинительное заключение по Ефимке. Ефимка, в отличие от Федьки, слушал стоя. На вопросы, что-то отвечал, но Федька ничего не слышал, как сквозь пелену наблюдал, что трибунальцы ушли в совещательную комнату.
   -Встать!- рявкнул бородатый комендант трибунала.
   Федька сделал попытку встать, но, увидев, что уже стоит, с тоской покосился на стоявшего рядом Ефимку.
   Потом снова, зычный голос коменданта, скомандовавшего "Встать!" Потом, как сквозь сон до него донесся хриплый голос председателя трибунала:
   - "...Из-под стражи граждан Бурнышева и Старикова освободить, дать им семь дней отпуску, затем явиться в уездный военный комиссариат и отправиться на колчаковский фронт. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит".
   Федька ничего не понял. Он снова покосился на Ефимку. Тот стоял с широко открытым ртом, и широко раскрытыми глазами смотрел на председателя трибунала.
   -Гражданин Бурнышев и гражданин Сальников, вы слышали приговор? Так вот вы свободны. Можете идти домой и готовить сухари. Революционный трибунал доверяет вам и надеется, что вы оправдаете его доверие. Тяжелы были ваши проступки, но трибунал, учитывая вашу несознательную молодость, нашел, что вы еще можете исправиться.
  
   Как вышли из зала суда, Федька вспоминал с трудом. Он видел, как к Ефимке подбежали его родственники, и плача, подхватив под руки, потащили домой. Федька видел, как и к нему подбежала плачущая мать, как подошел постаревший, как-то сразу отец, и трое младших братьев. Все, что-то на перебой говорили про дом, тянули за руки, а он ничего не слыша, шел вдоль улицы. Остановился напротив церкви Петра и Павла. Постоял, повернулся в сторону проулка, идущего к речке Еловке, и, остановившись на крутом обрыве, сел под развесистый тополь. Почему он забрел сюда, куда в детстве приводил его отец, он и сам не мог понять. Он посмотрел на стоявшие вокруг тополя. Тогда они были чахлые, уродливые. Сейчас деревья подросли, возмужали и совсем не походили на те заморенные посадки.
   До конца отпуска, который ему отвел революционный трибунал, оставалось четыре дня, а Федька все еще не решил, что ему делать, куда податься, как поступить. Идти, как ему предписал приговор трибунала, на фронт и кровью искупить тяжкую вину перед советской властью, или снова махнуть в лес. Леса-то в Прикамье большие, в них не то что человек о весь уезд укрыться может. Но и другое терзало душу. Ну, сбежишь, а дальше что? Жить с приговором, а потом под расстрел? Остается фронт. А это верная смерть. А ему очень хочется жить.
   Может к белым податься? А дальше что? Снова фронт? Как в сказке получается. Дорог-то много, а все они ведут к смерти.... Нет, перехитрить нужно суд. Запереться в доме отца и сидеть там...
  
   ...Улица, в конце которой стоял дом Федьки, упиралась в глубокий овраг, а за ним, метров двести пройдя, и начиналось сельское кладбище. Шел мелкий надоедливый, как болотная мошкара, дождь. Мокрые, холодные листья тополей, кружась, с неохотой падали на сырую землю, залетали за ворот, словно искали защиты от сорвавшейся на прикамье непогоды.
   Поеживаясь от холода, Федька сидел за забором и, ловя каждый шорох, не спускал глаз от кладбища, где у кладбищенской сторожки прятались от ветра красноармейцы. Обойти дозор полем нельзя, - грязь непролазная. Оставалось ждать ночи.
   Густое медное гудение церковного колокола судорожно пронеслось по мокрым верхушкам деревьев. Власть на селе меняется почти каждую неделю, а церковный сторож все отбивает каждый прожитый селом час.
   Стемнело быстро. Потонувшее в темноте село было настороженно и тихо. Даже собаки, словно чувствуя эту настороженность, попрятались в свои щели.
   Со стороны кладбища послышались приглушенные слова команды, негромкая матершина, стук котелков и хлюпанье по грязи тяжелых сапог.
   -Ать, два! Ать, два! Левой! Левой!..
   -Вот шкура! - беззлобно подумал Федька. - Кругом грязь по колено, темнота, хоть глаз выколи, а этот командир гоняет красноармейцев, как при старом режиме. Нет уж хрен, чтобы я пошел в вашу армию. Вот доберусь до леса, выжду время, тогда и вернусь...
   Но не довелось Федору Бурнышеву добраться до леса. Только стал приближаться к темнеющей громаде Фаора, удар сзади по голове опрокинул его прямо в дорожную грязь.
   Очнулся, когда какие-то люди затаскивали его волоком под густую ель. Темень была непролазная, и увидеть, кто же его приголубил по голове, было практически невозможно. Единственное предположение, - не красные. Те бы сразу, с шумом, матом потащили его в село. А эти.... Разговаривают вполголоса, не шумят. Оставались только одно: или зеленые, или белые...
   Дождь затих. Сквозь просвет облаков блеснула луна, которая на мгновение и высветила перед Федькой три темные фигуры, лычки на погонах стоявшего рядом с ним унтера, и кокарду на его мерлушковой папахе.
   -Господи, - мелькнуло в голове у Федьки. - Вот дурак! Пошто сбежал - то! К белым ведь попал дурень! Отсидеться хотел в лесу.... Вот и отсиделся...
   -А ну, краснопузый, подымайсь! Разлегся тута! Пошли давай! - ткнул его штыком в живот унтер. Предупреждаю, станешь дурить или перечить - штык в поясницу, и все. Ясно? Ну, пошли-поехали...
   -Да не краснопузый я, - с натугой прохрипел поднимаясь на ноги Федька, - и никогда им не был...
   -Давай шагай, шагай, потом разберемся, кто ты на самом деле-то, - ткнул его прикладом ниже спины, второй, здоровенный солдат. На его плечах висела котомка с продуктами Федьки.
   Пробираясь между мокрыми ветвями елей, унтер, не доверяя Федьке, снова угрожающе напомнил:
   -Слышь, конопатый! Не вздумай бежать! Чихнешь не тем боком, покуда ты и жил.... Зараз проткнем штыком! И не пикнешь!
   -Да што, вы, мужики! Куды я побегу?..
   -Ладно, "куды я побегу".... Пошли-поехали, давай!
   Шли через смешанный лес. По всей видимости, они блуждали. Часто останавливались, и в полголоса ругались, споря, куда идти дальше.
   Светало. На околице деревеньки Кресты остановились. Впервые Федька мог разглядеть своих провожатых. У них были ничем не примечательные, заросшие щетинной, лица, которые нельзя было ни запомнить, ни узнать потом при встрече. Одетые в затертые шинели, на головах помятые мерлушковые папахи, они бесстрастно разглядывали его, что-то прикидывая в уме.
   -Вы што, мужики? - испуганно промямлил Федька, чувствуя, как у него стынет спина.
   -Ничего, земляк, - спокойно отозвался тот, у кого на погонах были нашивки младшего унтер-офицера. Оглядев и пощупав рукой измазанный грязью старый армяк, мокрые сапоги, он разочарованно выругался:
   -Дерьмо! И куды ты ночью-то, паря, направился в такой одежке, да ишо с харчами? Даже махорки-то ни хрена с собой не взял. Ты што, не куряший?
   -Куряший я, - выдохнул продрогший Федька. Кисет-то вы не нашли, когда обыскивали. Он у меня в правом сапоге...
   -Ну, едрена-вошь, Егорка! - унтер глянул на третьего, невзрачного солдатика, - как ты искал? - И посмотрев снова на Федьку, скомандовал:
   -А ну, доставай!
   -Федька присел на мокрое лежавшее у дороги бревно, снял сапог, развернул портянку, и достал довольно большой кисет с махоркой.
   -Вот это дело, - унтер понюхал кисет, сунул его в карман, и подобревшим голосом скомандовал, - Ладноть, туды мы тебя завсегда успеем отправить. Доставим покуль к господину капитану. Пущай он и решат твою долю. И сплюнув в сторону, добавил: - Давай шагай-поехали, паря, вон к тому крайнему дому. Потом покурим.
   Дом, к которому они подошли, был пятистенный, недавно срубленный, и явно принадлежал богатому крестьянину. Крытые тесом дворовые пристройки, прилегали прямо к дому.
   Во дворе было трое солдат. Двое пилили дрова, третий колол. Увидев унтера с солдатами, впереди которых шел Федька, тот который колол дрова, воткнул топор, распрямился.
   -Эко ково ты поймал-то, дядя Степан? Ха! Да это Федька Бурнышев! Это он сбег от нас толды из отряда! Ах, ты сучонок! А ну, сказывай, куды пулеметы дели!
   Тут только Федька и узнал в этом, одетом в исподнюю рубаху, бывшего заместителя главаря банды унтера Барышникова, из которой он сбежал, Мишку Завьялова.
   Ладно, Миша, - остановил его унтер. - Потише. Есть кому допрос-то вести. Вот пусть он допрос-то и ведет. Пойди да доложи капитану, что младший унтер-офицер Завьялов с командой разведчиков задержал .... Вообщем, ты ево знаешь, вот и доложи.... Тем более, как ты сказал, тут и пулеметы замешаны, а оне нам вот как нужны. - Унтер провел ребром ладони у себя по горлу.
   Мишка нехотя натянул гимнастерку, подпоясался ремнем и, поднявшись на крыльцо дома, скрылся за дверью...
   Вот так Федор Бурнышев снова оказался в своей бывшей банде, правда, теперь это уже был взвод под командованием все того же старшего унтер-офицера Никанора Барышникова.
   Приняли его не просто так. Спрашивать было уже нечего. Он уже все рассказал начальнику отряда капитану Боборыкину. И про побег, и про похищенное беглецами оружие, и как оно было поделено между собой. И почему он сбежал из села. Поэтому Федьку добросовестно, уже ни о чем не спрашивая, просто побили.
   На следующее утро по приказу капитана Боборыкина, старший унтер-офицер Барышников построил отряд в количестве двадцати человек, около дома мукомола Завьялова. Разведка донесла, что со стороны села Елово в сторону Крестов идет отряд красных карателей. Нужно было срочно уходить. До слияния с зелеными Барышникова, отряду капитана, состоявшему из десяти человек, от красных уходить было легче. О пулеметах спрятанных беглецами отряда Барышникова, нечего было и думать. Идти за ними, это нужно было бы возвращаться назад, навстречу красным. Уходить было решено в сторону Перми, где еще совсем недавно стояла дивизия колчаковской армии.
   В густом еловом лесу, в небольшой впадине, решили остановиться. Кстати была и обнаруженная здесь, заросшая мхом, давно покинутая охотничья заимка. Над лесом тонкое, покрытое редкими облаками небо.
   Первый день прошел в хлопотах и заботах. К избушке сносили принесенные с собой вещи, продовольствие, наводили порядок в запустевшей, пропахшей тленом заимке, заготовляли дрова.
   Как назло, испортилась погода. Откуда-то навалилась громада литых туч. Они шли, наполняя лес липким мраком. Ветер злобствовал. Солдаты приумолкли. А утром, следующего дня капитан Боборыкин и его заместитель старший унтер-офицер Барышников, с удивлением увидели, что отряд их уменьшился больше чем наполовину. Из двадцати душ, осталось только семь. Исчезла также основная часть продовольствия. Барышников сгоряча было, решился броситься в погоню, но капитан, показав рукой на окружавшие заимку высокие хмурые ели, безнадежно махнул рукой:
   -И куда ты, Иван Капитоныч, пойдешь-то? Сгинешь. Моли Бога, чтобы и те, пять человек, что с нами остались, не сбежали...
   Но сбежали и эти, оставшиеся пять человек. Правда, поступили по-божески. Оставили им вещмешок с продуктами и топор...
   ...Вот так вдвоем и решили пробираться к Перми. Поздним вечером остановились у речки под высоким и крутым берегом. Иван Барышников из винтовки снял с дерева глухаря. С трудом развели костер, выпотрошили и ощипали птицу и на прутьях стали жарить куски глухариного мяса. Утомленные трудным переходом и тяжелыми думами, оба, и капитан, и старший урядник, вяло обгладывали глухариные кости. Боборыкин отбросил в сторону кость, и придвинулся к огню. Задумался. Думал о прожитой, не так уж долгой жизни. Он пришел с фронта. Думал обосноваться в Осе, жениться, заняться торговлей. И все вдруг рухнуло. Революция, - мать ее.... - Мысленно выругался он, и чтобы отвлечься от грустных мыслей, посмотрел на Барышникова.
   -Как думаешь, Иван Капитоныч, завтра дойдем до Перми?
   -Если красные не нагонят, дойдем, - уверенно ответил тот, и улыбнулся,- в картишки, не желаете ли переброситься, вашбродь?
   -А у тебя есть карты? - Боборыкин удивленно посмотрел на унтера.
   -А как же, вашбродь, вот они, - Барышников достал из внутреннего кармана засаленную колоду карт.
   Решили сыграть в подкидного дурака.
   Иван Капитоныч ловко перетасовал колоду, и раздал карты.
   -Козыри - крести, - объявил он.
   У Боборыкина неожиданно испортилось настроение. Играл он вяло, никак не мог сосредоточиться. И все время проигрывал. Наконец, решительно бросив свои карты в колоду, сказал, - все Капитоныч. Хватит. И откинувшись на лапник, добавил:
   -Давай отдыхать.
   За последние дни Боборыкин заметно изменился. Лицо его, смуглое и строгое, осунулось. Тяжелые веки устало опускались на глаза, а седоватая щетина, упорно превращалась в бороду. Все это заметно смягчило и ослабило суровость и твердость облика капитана.
   -Ничего, господин капитан! - ободрил его неожиданно Барышников. - Нас, как ни как, двое. И оружие у нас есть, и патронов хватит. Только бы до какого-нибудь поселка дойти.
   Боборыкин, казалось, не слышал. Он внимательно рассматривал темное над лесом небо.
   -Как думаешь, Капитоныч, пурги завтра не будет?
   -Не должно быть, вашбродь.
   -И я так думаю, Капитоныч, если будет, красные нас по следу быстро нагонят...
   На следующий день, перед Оханском, оба были задержаны отрядом колчаковцев.... В последствии оба воевали против красных в составе 15 сводной Воткинской стрелковой дивизии. В марте 1919 года с боевой колонной полковника Казагранди, корпуса генерала Вербицкого, под натиском красных под командованием командарма Блюхера, отступали дальше, на восток....
   В бой с красными вступали часто. Генерал Вербицкий, считая воткинцев наиболее боеспособными, держал их постоянно в арьергарде. Воткинцы вновь были со своими командирами, во главе с полковником Юрьевым, награжденным уже белым Георгиевским крестом. В дивизии вместе со своим командиром Мудрыниным были и бородачи бабкинцы, и бородачи ножовцы, а неуязвимые еловцы - около своего односельчанина, теперь уже полковника, Жуланова.
   Воткинцы били Блюхера практически везде. Били и в решительном бою на Иртыше под Тобольском, и у Тюмени, где прославленный военачальник едва сам спасся, выскочив из штаба ночью в нижнем белье и успев убежать в тайгу. Много воткинцев было награждено боевыми наградами, и офицерскими чинами.
   Полковником стал капитан Боборыкин. Прапорщиком - старший унтер-офицер Барышников. Среди награжденных - прапорщики Непряхин, Разживин, Акундинов, Юдин, Лунников, Круглов, Шалавин, поручики Дронин, Ощепков, Белоногов, штабс-капитан Кривилев.
   Прикамье опустело. В некоторых деревнях не осталось и десятка жителей...
  
  
  
   Послесловие.
  
  
   На горизонте за водной гладью, промелькнула откосом Красная Горка, а потом, словно на полуострове, окруженном мерцающей на солнце простором водной глади, показались домики. Это и было мое родное село.
   ...Боже! Какое оно было в те далекие годы нашего детства! Бурлящее жизнью, звенящее ребячьими голосами! А Кама! Река наша!.. Какой она была красавицей!.. Песчаные берега... Белоснежные пароходы... Буксиры, тянущие за собой баржи и плоты. Чего стоил только пароход Камского речного пароходства "Жемчужина", на котором в тридцатые годы прошлого столетия снимались основные сюжеты кинофильма "Волга-Волга"... И где это все!?..
   Село спряталось, так же внезапно, как и появилось. Как только автобус миновал перекресток, бегущий дорожкою в деревушку Сивяки, с ее покосившимися и почерневшими от старости избенками, появилось снова. Справа остался поселок Фаор. На одноименной, покрытой вековыми елями, горе, и лепился этот поселок, где, как говорит легенда, в старые времена был монашеский скит.
   На автобусной остановке, вынесенной далеко за село, встречает на своей старенькой "пятерке" друг детства Володя Дребезгин, заслуженный строитель России, ныне обыкновенный пенсионер. Кроме Володи, из близких друзей на селе, пожалуй, остался только Саша Фотин, известный односельчанам, как Александр Дмитриевич, да один из братьев-близнецов, - Володя Брюхов. Брат его, Василий, бывший военнослужащий, сейчас на пенсии, и проживает с женой в Подмосковье.
   ...Обнялись, смахнули с глаз предательские слезинки.
   -Поехали? - спросил, усаживаясь за руль, Владимир.
   -Я молча кивнул головой. Кивнул и Володя. Он знал, что каждый мой приезд в родное село, начинается с объезда памятных и дорогих для меня мест. И начинается этот выработанный на протяжении уже многих лет ритуал, с места, где нашли вечный покой те, которых мы знали, любили, и которых всегда помним.
  
   ...Липовая Гора... Как только Володя остановил машину, сразу вышли. Однажды он горько пошутил, что "население" здесь знает лучше, чем на селе. Старожилов в Елово осталось совсем мало. Село заселяется в основном жителями гибнущих в округе деревень.
   Вышли на дорожку. Прошли мимо крестов, пирамидок со звездами и без, пока не оказались у знакомой могилки.
   Подул ветер. Зашумели верхушки деревьев. Я стоял и не шевелился. Прикосновение ветерка было теплым и ласковым. Такими же теплыми и ласковыми были руки моей мамы, когда она гладила меня по голове, в то далекое, оставшееся где-то там, босоногое детство.
   Постоял, мысленно поговорил с мамой, положил на могилку букетик полевых цветов, попросил за все прощение и попрощался. Смахнул набежавшую слезинку и вернулся к машине, где стоял ожидавший меня Володя.
   Идем дальше.... Вот могила отца Володи, дяди Кости. Прошло уже много лет, а он для меня, как был, так и остался дядей Костей.... В центре кладбища могилка моего друга детства Шурика Зверева.... Вот лежит дядя по материнской линии Иван, вот еще один друг детства Боря Тарутин. А вот, где-то здесь.... Ага, вот она, могила друга моего отца, дяди Сережи Киселева.
   Как сейчас помню, мою первую встречу с ним. Было это в конце сороковых прошлого столетия. Я еще и в школу-то тогда не ходил.... Шли мы с отцом мимо нашей средней школы, которой уже давно нет, по тротуару. Потом перешли дорогу и остановились у маленького магазинчика скобяных товаров, который в настоящее время перестроен и превращен в жилой дом.... И вдруг вижу, в нашу сторону, развалистой походкой, прихрамывая на левую ногу, идет огромный моряк. На голове бескозырка, на фланелевке два ордена и несколько медалей. Это и был дядя Сережа. Помню, они о чем-то поговорили с отцом, посмеялись. Дядя Сережа погладил меня по голове и сунул в мою руку кулечек с конфетами, как сейчас помню, - подушечками, и пошел в сторону дома культуры.
   Когда ехали по селу, я попросил Володю проехать на улицу, где когда-то проживала наша семья. Вот и знакомый до слез дом, где прошло мое детство.
   "Кто там проживает сейчас?" - мысленно спросил я самого себя, и поискал глазами любимую березу, которую посадил перед окнами еще в пятьдесят седьмом, выкопав совсем маленькую тогда в Большом логу.... Увы. Березы не было...
   Проехали мимо церкви святых Петра и Павла. Постояли, повспоминали.... Посетовали, что на прицерковном кладбище сейчас стоят жилые дома и распаханы огороды. Вспомнили, как мы оба, где-то в конце пятидесятых, в разгар школьной акции по сбору удобрений, ранней весной оказались в церкви, чтобы собрать там птичий помет. Тогда в храмовом зале церкви был склад нефтепродуктов, который охранялся. А главная башня с колоколом, под которым в сооруженной там комнатке, постоянно дежурил кто-то из жителей села, не охранялась. До полуночи, дежурный каждый час бил в колокол, обозначая текущее время. А в случае случавшегося пожара, бил в набат. Вот тогда-то мы и залезли на чердак.
   То воскресенье было холодным и ветреным. Чтобы полюбоваться селом с высоты птичьего полета, мы вылезли на крышу, на которой стояли пять маковок. Внизу раскинулось родное село. За ним темные воды Камы. А ниже, краснела своим обрывом знаменитая Красная Горка. Мы стояли на крыше несколько минут. Холодный ветер, казалось, забирался по фуфайки, в которые мы тогда были облачены, и даже в кирзовые старенькие сапоги, под намотанные на ноги портянки...
   А вот и наша начальная школа. Окна моего первого класса, смотрят туда, где когда-то был школьный двор с красивыми белыми березками. А теперь пустырь. Школа давно не функционирует. На старых облезлых дверях висит огромный амбарный замок. В этой школе четыре года нас вела любимая наша учительница Фотина Анастасия Петровна. Неожиданно до боли сжало сердце.... Я будто снова услышал детские крики, и ее, Анастасии Петровны голос. Как сейчас, помню.... Это было в начале марта пятьдесят третьего года. Она зашла в класс, и со словами: "Дети, умер наш вождь Иосиф Виссарионович Сталин", - и заплакала. Заплакали и мы, дети.... Помню, на пустыре, за братской могилой погибшим в гражданскую войну красногвардейцам, был тогда траурный митинг. Казалось, тогда там собралось все село. От мала, до велика. Знамена с траурными лентами. На рукавах траурные повязки. А буквально месяц до этого, арестовали одного из сотрудников районного отдела народного образования.... РОНО тогда располагалось в небольшом дворике школьного двора, и мы, когда была перемена, с детским восхищением наблюдали, как этот огромный мужчина, вчерашний фронтовик, как мячиком играет двухпудовой гирей.... И вот он тогда, оказался вдруг врагом народа...
   ...Перевел взгляд, напротив, через дорогу. Дом, в котором когда-то был военный комиссариат, откуда Еловская молодежь, в том числе и я, были отправлены служить в Советскую Армию, стоит на старом месте. Сейчас в нем просто жилой дом. А тогда... Отправка в армию была праздником.... Песни, гармошки...
   Посмотрел еще раз на школу. Где-то в пятьдесят четвертом, я, и друзья моего детства,- Юрка Павленко, сейчас проживает в г. Куеда, Юрка Безумов, - ныне проживает в Петербурге, и Ленька Родионов,- погиб, проходя службу в ВДВ, - оставили на стене свои автографы, которые, благодаря тому, что написаны химическим карандашом, сохранились и по сей день. Даже не верится. Столько лет прошло.
   Проехали по улице, которая известна нашему поколению, как улица Ленина, а ныне ставшая улицей Кудрявцева. А когда-то была просто Камской. Какая она стала короткой, подрезанной с той и другой стороны. Кругом камская вода.... Но часть ее, где прошло наше детство, сохранилась. Темными провалами окон смотрит двухэтажное кирпичное здание, в котором длительное время был районный отдел милиции, сотрудниками которого тогда были наши, с Володей, отцы, вернувшиеся с войны после тяжелых ранений. Напротив одноэтажное кирпичное здание, где очень давно располагалась редакция Еловской районной газеты "Новый путь", в которой, в 1967 году, короткое время работала моя жена Светлана. А вот дом, в котором когда-то проживала семья Володи, в полуподвальном помещении которого, был районный комитет ДОСААФ.
   Конечно, хотелось бы увидеть дом, на втором этаже которого в конце сороковых и начале пятидесятых проживала моя семья. Но, увы,... он, как и многие другие перед затоплением, были перенесены в другое, более безопасное место. Зато напротив, как и прежде, стоит потемневший от времени, в детстве казавшийся громадным, многоэтажный кирпичный дом, который почему-то назывался Домом инвалидов. На первом этаже, которого была пожарная часть. Я тогда проживал в доме напротив, и наблюдал за ее эволюцией. Сначала пожарники выезжали на лошадях, потом появилась "полуторатонка", а по простому, полуторка. До революции семнадцатого года, этот дом принадлежал богатому купцу, который в гражданскую войну сбежал с колчаковцами на Дальний Восток, а там в Китай.
   По ту сторону улицы, как и прежде, стоит дом Григория Павловича Зверева, учителя географии нашей школы, фронтовика, командира противотанковой батареи. Его жена, тетя Сима - Серафима Николаевна, тоже учительница. Это родители моего друга Шурика, без преувеличения сказать, с пеленок, трагически погибшего в начале пятидесятых. Сейчас и их уже давно нет.
   Зверевы - старейшая учительская династия. Учительницей до выхода на пенсию, была и их дочь Тамара. А сейчас учительствует в Еловской средней школе их внук Анатолий.
   Дом Зверевых почти не изменился. Разве, что потемнел, да осел от времени. Помню, как бабушка Шурика, постоянно угощала нас, его друзей, пирожками, земляничным вареньем.... А какой у них был сад! Яблони, вишни, черемуха, клубника.... Помню, как однажды зимой, один из моих друзей детства, о котором я вспоминал раньше, Саша Фотин, поспорил со мной, лизну или нет, я железную скобу. Я взял и лизнул. Язык мой намертво прилип тогда к скобе. А бабушка, ругая Сашу, поливала тогда мой язык теплой водой.
   Чуть дальше, если снова перейти улицу, - дом, в котором когда-то жил Саша Фотин. Тетя Нина, его мать, недавно умерла, работала в нашей средней школе техничкой, и ее обязанностью было звонить, перед началом и концом каждого урока, в колокольчик.
   ... Наша средняя школа.... Сейчас на ее месте стоит жилой дом. А чуть дальше, словно разгромленный бомбежкой или артобстрелом, бывший Еловский дом культуры... Кто бы знал, сколько с ним связано у множества поколений нашей молодежи. И не ошибусь, если скажу, - близкого, родного, святого. Какие тут были концерты! В конце сороковых, начале пятидесятых в наш клуб приезжали с концертами и областная и даже столичная филармонии. Помню, как был забит дом культуры в приезд самого Вольфа Мессинга.... А фильмы, какие тогда мы, мальчишки, смотрели. И "Тарзан", и "Королевские пираты"... А чтобы попасть на такой фильм, мы задолго до начала сеанса прятались под сцену зрительного зала, а потом, когда он начинался, вылезали, и как мышки, расползались по полу перед передним рядом.
   На первом месте этих воспоминаний, конечно же, наша школа с ее любимыми учителями...
   Учитель физкультуры Виктор Изосимович Усков, его жена, Татьяна Тимофеевна, учитель биологии. Уже оба ушли. Их дочь в настоящее время продолжает их святое дело. Она учительница в своей родной школе. В памяти Масленников Федор Трофимович, учитель истории, наш классный руководитель. Его наверняка помнят выпускники всего послевоенного периода. И не просто помнят, а вспоминают с особой теплотой. А преподаватель военного дела фронтовик Качин Карп Михайлович. Это он тогда организовал для нас шестиклассников в зимние каникулы лыжный поход в Сайгатку, - будущий город Чайковский, знакомиться со строительством Воткинской ГЭС...
   ...Воткинская ГЭС.... Тогда ее еще не было....
   На противоположном берегу от села, в те далекие годы был леспромхоз. А сейчас там безбрежная водная гладь. Два берега тогда соединял паром, который таскал за собой небольшой катерок. На той, закамской стороне, тогда было три больших озера. Их называли Холодушевские озера. Вот мы и повадились ходить туда на рыбалку за карасями и линьками. Рано утром, вместе с удочками пробирались на паром, и прятались в пропахшем гудроном трюме, и вылезали оттуда, когда паром причаливал к противоположному берегу. Конечно, все тогда завило от настроения паромщика, - получить по спине шваброй, или нет. Если он тогда опохмелился, он нас просто не замечал. А если нет, тогда берегись. Шваброй по мягкому месту, тогда было не миновать.
   Шли тогда три-четыре километра на озера вверх по берегу Камы. Добирались до "своего" озера, разжигали костер, и, разбросив удочки, рассаживались по берегу.
   ...Помню, как на лодке, мы добирались вверх по реке до деревушки Холодушево, чтобы побывать в обросшей легендами Холодушевской пещере. Пробирались по узкому лазу внутрь, фонариками освещали исписанные надписями стены, читали их, а потом гвоздями и лезвиями ножичков, оставляли и свои автографы.
   Сейчас нет ни старого Холодушева, ни тем более, этой знаменитой пещеры. Все попрятала под себя водная гладь Воткинского водохранилища...
   Помню, в один из приездов на родину, собрались мы, - я, Володя, и Саша Фотин, у него во дворе под навесом за столиком. Долго вспоминали наше детство. Как мальчишками ходили пешком на майские праздники на маевку, в лес, в район "заготскота", где собиралось тогда почти все взрослое население села. "Заготскот", так называлась тогда ферма приема скота. Скот принимался у населения со всей округи, а когда его оказывалось нужное количество, к берегу, приставала баржа, и он на ней отправлялся в Пермь, на мясокомбинат.
   Маевка тогда проходила в прибрежном лесу, как раз напротив утеса "Красная Горка". Там разворачивались торговые палатки, на площадках проходили концерты самодеятельности, танцы. А мы, мальчишки, шмыгали между кучек сидящих под деревьями подпитых мужиков, и высматривали на траве вывалившуюся из карманов мелочь. Что находили, отдавали старшему, который потом покупал на всех калачи и поил всех морсом. Играли там, в лесу в войну. Играли сосновыми, еловыми шишками. Делились на два лагеря, и в кого попадали первым шишкой, тот был убит. Там же рядом, было кладбище старой деревни Еловки, из которой и выросло наше село. Оно выросло на высоком берегу, где когда-то, в далекие времена, шумел густой еловый и сосновый лес. Лес вырубили, а на пустыре стали строиться новые поселенцы. Эта деревушка, которая попросту стала сельской улицей, стояла до начала шестидесятых годов прошлого столетия, пока дома, перед затоплением, не были перенесены наверх, в основное село. Кладбище этой деревушки, которое было в том же лесу, и которое давно не использовалось, мы, мальчишки, посещали всегда с почтительной опаской. Он было очень старое, кресты почти на всех могилках были уже упавшими.... Таким оно и ушло под воду....
   Но серьезные войны в детстве происходили всегда в селе, когда выходила улица на улицу. Улица Ленина, на которой жили мы, на улицу Советская, которая тогда была на селе центральной. Вооружались рогатками, и выходили на рынок за церковью. Тогда там были торговые ряды. Конечно, выбирали время, когда на рынке был выходной день. Начинали мы, пацаны - дошкольники, потом вступали в бой старшие. Слава богу, насколько я помню, серьезных увечий тогда не было.
   Любили мы в детстве купаться в речке Еловка, которая брала начало у Фаора, и текла мимо деревни Барановки, а дальше, вдоль высоких обрывистых склонов нашего села. Речка была мелкою, а чтобы была поглубже, мы строили на ней запруды. Собирали большую артель мальчишек, приходил кто с чем, - в основном с лопатами. Выкапывали по берегу дерн, и складывали его поперек реки. А чтобы запруда стояла дольше, оставляли посередине проход для стока воды. Там и купались. А когда подросли, ходили купаться уже на Каму. Там, немного выше пристани, и был наш, ребячий, пляж. Прогретый на солнце, чистый золотистый песок. Мы всегда тогда ждали прибытие парохода. Подплывали к корме, забирались по торчавшему из воды рулю на корму, и, чтобы не заметили матросы, рассаживались на внешней полоске палубы, и ждали, когда раздастся третий гудок. Как только пароход отчаливал от пристани, и набирал скорость, мы ныряли один за другим в бегущие за пароходом волны.
   Помню, как в конце сороковых мы я с погодками был на сенокосе. Рано, утром выбравшись из шалашей, мы разобрали лошадей, и галопом погнали на Каму. Мне досталась молодая кобыла с жеребенком. И вот, когда до берега оставалось совсем немного, жеребенок, который, отстал от матери, неожиданно заржал. Услышав его крик, мать, резко останавливается, и я, перелетев через ее голову, плюхаюсь на землю прямо перед нею. Я лежал перед кобылой, и, морщась от боли, наблюдал, как побежавший к ней жеребенок, ткнулся мордой к ее соскам. Закрыв глаза, я почувствовал на лице, что-то теплое. Открыв, увидел, - кобыла, наклонив к моему лицу голову, теплыми губами, нежно ощупывала его...
  
   Ехали к дому сестры по улице Героя Советского Союза, летчика-истребителя Непряхина Павла Марковича. Он ушел из жизни 23 мая 1958 года прошлого столетия, и похоронен рядом с братской могилой, где под бетонной пирамидой лежат матросы парохода "Русло", красногвардейцы и китайские интернационалисты, погибшие в гражданскую войну с колчаковцами. Его сын, мой друг детства, Боря Непряхин, как и его отец, стал летчиком, и долгое время летал на самолетах внутренних пассажирских линий, сначала СССР, потом России. Раньше эта улица называлась МТС, а попросту эмтээсовской, и появилась она стазу же после войны...
   Неожиданно внимание привлек маленький, потемневший от старости домик.
   -Подожди, Володя, - попросил я друга. Володя притормозил.
   -Видишь вон тот домишко? Вон тот, по бокам его два больших, новых.
   -Вижу, а что такое? Домик, как домик.... Там какая-то бабка свой век доживает...
   -Да отец мне, когда я еще мальчишкой был, рассказывал, что они с мамой, как только поженились, снимали комнатку в этом домике. Там я и родился. Рассказывали, как к матке потолка на кольцо была прикреплена жердина, а к ней была привязана зыбка. Вот в этой зыбке я и находился. Еще рассказывал, что он с твоим отцом принимал участие в поиске и задержанию в приеловских лесах дезертиров.
   -Помню, мне отец тоже об этом рассказывал, кивнул Володя. Он еще рассказывал, что в конце сорок пятого, в твоего отца дезертиры стреляли в окошко. Наверняка, вы тогда в этом домике и жили...
   -Точно, именно в этом домике. Мне как-то очень давно, мать об этом рассказывала. Отец мне ничего не говорил, он и маме запретил рассказывать, а та все-таки рассказала. Так вот, это было в феврале 1944 года. Комнатенку освещала совсем небольшая керосиновая лампа. Я спал в зыбке. Отец с матерью сидели за столом. И вдруг звон разбитого стекла и выстрел. Пуля прошла рядом с головой отца, прошила низ зыбки, и ударила в стену. Отец тогда схватил наган, и выскочил на улицу. Но там уже никого не было. Лес тогда тут был рядом, вот стрелявший и скрылся. Так что я, наверное, второй раз тогда родился. Ударь пуля чуть выше, и ты бы никогда обо мне и не услышал...
   -Это точно, кивнул Володя. Он достал пачку сигарет, угостил меня, дал прикурить и закурил сам, - Отец мой рассказывал, дезертира этого тогда поймали. И обрез изъяли, из которого он в твоего отца стрелял...
   Когда проезжали мимо старого здания бывшей районной больницы, вдруг вспомнилось, - когда я учился в первом классе, стащил у старшего брата Валентина, который тогда увлекался охотой, банку пороха, и, позвав с собой соседского мальчишку Славку Кротова, направился с ним на речку Еловку. Там высыпал порох из банки, зажег спичку и поднес к кучке. Порох почему-то не воспламенялся. Тогда я нагнулся к кучке, набрал в рот воздух и дунул. Огромный столб пламени ударил меня в лицо. Помню, что лицо страшно жгло. Я, крича от боли, побежал к речке и холодной водой смачивал лицо, чтобы смягчить боль. Помню, как отец прибежал на речку. Подхватил меня на руки, и, дуя в лицо, понес к запряженной двуколке. Так и довез меня, кричащего на все село, до районной больницы. Там, заведующий больницей, доктор Николаев, смазал лицо какой-то мазью, смазал мазью и глаза, и наложил на них повязку. В больнице я пробыл около месяца. Доктор Николаев тогда сказал отцу, что мне повезло, - когда пахнуло в лицо пламя, я успел закрыть глаза.... В класс, конечно, вернулся героем.
   Когда сидели во дворе дома моего друга Саши Фотина, вспомнили, как еще, будучи дошкольниками, пролезли через узкий лаз на чердак хозяйственного склада отдела милиции, где валялось изъятое у дезертиров и в последствии испорченное оружие, - обрезы, сабли, револьверы. Обрезы были без затворов, с погнутыми стволами. Сабли с обрубленными лезвиями, револьверы без барабанов. Было тогда нас трое. Я, Витька Меренков, сын бывшего фронтовика, старшины кавалерийской дивизии генерала Доватора, а на тот период старшины милиции ( погиб в семидесятых прошлого столетия), а кто третий, точно не помню, кажется Славка Кротов. Забрали по револьверу, засунули под рубашки, и снова через лаз выбрались с чердака. Помню, мы ходили в тот день и хвастались этим оружием перед мальчишками. А к вечеру, дав слово, друг другу никому не рассказывать, зарыли его на косогоре у речки. А уже утром следующего дня все трое были со своими родителями в райотделе милиции. Помню заплаканные лица своих подельников. Как со мной тогда говорил друг моего отца прокурор района Ромашов. Он достал из заднего кармана брюк свой браунинг, вытащил из него обойму, и, протягивая мне, сказал:
   -Славик, вот видишь какой маленький пистолет. Хочешь из него пострелять? Постреляешь, но сначала скажи, куда зарыл револьвер. Друзья твои уже сказали.... Пришлось сказать и показать, где был спрятан револьвер и мне. Нужно отдать должное прокурору Ромашову, он дал мне выстрелить из браунинга, когда в милиции были стрельбы. Правда, поддерживал тогда в моей руке пистолет мой отец...
  
   У дома сестры Александры, встречает она и отец.
   -Ну вот, - бормотал он, смотря на меня слезящимися от волнения глазами, - Приехал, значит.... Только мамы-то нашей уже нет...- Последнее время он всегда встречал меня этими словами. Сейчас нет уже и его...
   Смахнув слезу, я улыбнулся. С грустью обвел всех взглядом, подумал о прошедших го-
   дах, как бросала судьба по жизни, войне в Афганистане, в которой пришлось участвовать полных три года...
   Я еще раз посмотрел на родных, друзей, широко улыбнулся, и, прерывистым от волнения голосом, громко сказал: "Ну вот, я и дома. Встречайте гостя!"
   ...Перед отъездом, я попросил Володю прогуляться по берегу Камы. С грустью смотрел на ее спокойные воды, на дымящуюся в мареве далекую Красную Горку, и думал: "Сколько ты видела на своем веку.... Ты помнишь все, и кто был первым здесь поселенцем, и Ермака с казаками, потомки которых и по сей день живут на берегах великой реки. Ты помнишь и Строгановых, приведших Прикамье в государство Российское, Емельяна Пугачева, который ходил с казаками по Каме, и громил государевы вотчины. Ты помнишь и Демидовых, сделавших Урал кузницей России. Ты помнишь и гражданскую войну, когда шел брат против брата, сын против отца. Ты помнишь, как шли уральцы защищать Родину, в Великую Отечественную. Ты помнишь их сынов, которые прошли Афган.... Ты помнишь и гибель Великой Державы, ее сынов и дочерей, которые помимо их воли оказались выброшенными за ее пределы.... Многое ты помнишь, Красная Горка. Если бы ты умела говорить..."
   Мы сидели и вспоминали свое детство. Друзей, которые уже ушли. Витьку Меренкова, который погиб в г. Краснокамске, Кольку Рожкова, который погиб от рук бандитов в г. Березники, где возглавлял городской уголовный розыск. Борьку Тарутина, председателя местного сельпо, умершего от разрыва сердца, Борьку Непряхина, сына Героя Советского Союза Павла Непряхина, умершего в середине девяностых прошлого столетия.... Вспоминали и тех, чьи предки воевали в гражданскую друг против друга.- Вовку Боборыкина, Братьев Паньковых, Юрку Жуланова, Нелли Юдину, отец которой вернулся с войны майором, и многих других...
   Затем, переглянулись, и, не сговариваясь, встали на ноги и побрели в сторону церкви Петра и Павла.
   Окрашенная багровым отсветом заката, церковь на вечернем небосклоне вырисовывалась особенно величественно.
   Прошли мимо развалин бывшего районного отдела милиции, мимо дома уже ушедшего друга детства Леньки Морозова, который стоял на старом кладбище, и поэтому считался проклятым.
   Перед церковью остановились.
   -Послушай, Володя, - я посмотрел в глаза своему другу. - Ты помнишь, у братьев Плюсниных, отец их был начальником пристани?
   -Помню, и что?
   -Да я учился в одном классе и их сестрой, Ольгой. Помню, мы все мальчишки были влюблены в нее.
   -Да, знаю. Красавица была. Она рано уехала в Пермь, поступила там в техникум и вскоре вышла замуж...
   -А недавно умерла... Мне сестра рассказала...
  
   -Да, слышал.... Сначала братья ушли, потом и сестра...
   Мы снова направились в сторону реки. Подошли к обрыву. Я смотрел на спокойные воды Камы и вспоминал детские годы, проведенные в родном селе. Сколько раз после половодья бродили мы по песчаным берегам уральской реки, мечтая найти какой-нибудь клад. Клад не находили, но находили в песке разноцветные камушки, которыми потом игрались и резали стекло. Откуда было нам знать тогда, что находили мы полудрагоценные, а может быть и драгоценные уральские самоцветы, которые потом, как и наше детство, незаметно куда-то, пропали...
   ... Западный ветер принес из Закамья громадную черно-серую тучу. Она медленно ползла по небу, и гребень ее, озаренный отсветом заката, был тревожно-багровым.
   -Как она появилась на небе? - удивился я. - Ведь так солнечно было днем! Пошли домой! Будет гроза!
   -Не спеши, - ответил Володя, улыбаясь и поглядывая на тучу. - Ты помнишь, под какие грозы в детстве попадали? И ничего, не боялись. А сейчас, мы уже с тобой дедушки, нам ли бояться-то?..
   -Как же не помнить? Помню. А ты помнишь, как клад в церкви нашей искали? - Я, улыбнувшись, посмотрел на Владимира...
   -А что ж, и это помню. Тогда мы с тобой залезли на чердак церкви, а потом не знали, как оттуда выбраться...
   Церковь, сейчас, как и в те, уже далекие годы стояла на краю села. С одной стороны ее опоясывал огромный сельский рынок, куда, каждое воскресенье, со всех близлежащих деревень съезжались колхозники торговать своим товаром.
   Шли крытые тесовыми крышами ряды, под которыми на длинных прилавках деревенские бабы и мужики, торговали всевозможными сельскохозяйственными продуктами. А летом, всегда было много лесных ягод, орехов, грибов. То тут, то там, раздавался визг привезенных на продажу свиней. Там, где торговали семечками, зерном, было очень много воробьев, голубей, которые словно соколы пикировали на прилавки к мешкам, хватали одно-два семечка, и улетали. Часто на рынке вспыхивали между пьяными мужиками драки. Но тут, же затихали, как только появлялась милицейская двуколка, с сидящими в ней двумя стражами порядка.
   С другой стороны, от начальной школы, и прилегавшему к ней РОНО, церковь опоясывал школьный сад, где росли малина, клубника, грядки с помидорами, огурцами, высились ветвистые черемухи, рябины.
   Ближе, к дороге, которая соединяла улицы Ленина и Советскую, стояла амбулатория, которая позднее стала жилым домом. Через дорогу, военный комиссариат, а за ним колхозный двор. Церковь, стояла в окружении появившихся вместе с ней лип, на которые мы, мальчишки в летнее время лазили, чтобы разорять сорочьи гнезда. Вход в церковь был со стороны улицы Ленина через прицерковное кладбище, которое к тому времени уже постепенно затаптывалось, а позднее совсем исчезло. А далее, по решению местных властей, на нем разрешили строить жилые дома и садить огороды. Правда, дома те, в которых заселились хозяева, принесли им одни несчастья. Вот и стали они называться проклятыми. И все потому, что построены на могилах своих далеких предков.
   Церковь не охранялась, разве, что на колокольне, в построенной времянке, постоянно дежурил хромой дед Евлампий, который через каждый час прожитого времени, ударял в колокол, и поднимал набат, если не дай Бог, где-то вспыхивал пожар. Мы, мальчишки были частыми гостями у Евлампия. С восхищением с высоты птичьего полета смотрели на домики родного села, на реку Каму, на пароходы, буксиры, баржи, которые тогда довольно часто, сновали по ней. С интересом смотрели на выцарапанные гвоздиками еще в начале века, на кирпичных стенах фамилии жителей села, многие из которых уже давно покинули этот бренный мир, и сами, высунув, от усердия языки, царапали свои имена и фамилии...
   Перелезли мы с Вовкой через узкий лаз от середины колокольни на чердак амвона, тщательно осмотрели все закоулки и ничего, кроме куч скопленного многими годами голубиного помета, ничего не нашли. Правда, много позднее этот помет, который мы собрали и сдали в школе как удобрения, вывели нас с Володей на доску почета.
   Но когда стали выбираться назад, чтобы залезть в подвал и продолжить искать клад, оказалось, не тут-то было.
   Лаз, который нас пропустил вперед, назад выпускать не хотел. Бились мы часа два. Ничего не получалась. Только после того, как разделись до трусов, поцарапав и спину и плечи, все же выбрались. Быстро одевшись, спустились в подвал церкви, стали осматривать стены, простукивать их обломками кирпичей. Откуда было нам знать, наивным мальчишкам, что еще в годы гражданской войны, все закоулки церкви, в том числе ее подвал, и бывшее место жительства церковного дьяка, на втором ярусе колокольни, были тщательно обысканы доморощенными мародерами.
   Зато истинными кладами для нас, вездесущих мальчишек, были огороды. Собирая для сдачи в "утиль сырье" животные кости, мы часто находили царские, с двуглавыми орлами, деньги. Деньги были в основном медные, редко серебряные. Достоинством от одной копейки, до пяти рублей, начиная с купцов Строгановых и заканчивая императором российским Николаем-11...
   Помню, проснулся в то утро рано. Был июль месяц. Солнце еще не поднялось над крышей сарая. Спустившись по лестнице с сарая, где я спал в летнее время, побежал в огород. Там из самой крайней грядки, я одну за другой вырвал несколько штук розоватых редисок, две репки, и вернулся в дом. Тихо ступая босыми ногами по кухонному полу, я достал с полки початый каравай хлеба, отрезал себе ноздреватую горбушку и, посыпав хлеб солью, присел на табуретку. Вскоре на кухонном столе остались только хлебные крошки, да срезанные острым ножом мокрые от ночной росы мохнатые листья редиски и репки. Я уже собрался уходить, как на кухню зашла мама.
   -Ты чего ни свет, ни заря поднялся? - тихо спросила она, глядя на меня заспанными глазами.
   -Да мы с Вовкой Дребезгой, (так мы мальчишки называли по свойски Вовку Дребезгина), Юркой Жулановым, да Васькой Брюховым, вчера договорились поехать на закамские озера за карасями. Вот и собираюсь.
   -А што ты ниче не сказал нам с папкой? Опять с ночевкой? А червей-то набрал? У нас вон они, какие на огороде красные и жирные
   -Ага. С ночевкой. А червей ребята накопали. С меня половина каравая хлеба. Дашь? Ты же вон как вкусно их печешь. А папке-то когда говорить, он же на дежурстве.
   -Ну, куда уж деваться-то, - улыбнулась ласково мать, - конечно дам. Иди тихонько во двор, чтобы не разбудить сестренку, а я тебе вынесу. Да, подожди-ка. Вот, молока вчерашнего выпей. - Она достала из - под лавки бидон с молоком и налила кружку. Выпив кружку молока, я со словами, - не надо выносить, сам возьму, - взял полкаравая хлеба, сунул его в котомку, и бросился во двор. Схватил складное бамбуковое удилище, с намотанной на нем леской, приготовленное еще с вчерашнего вечера, сунул босые ноги в разбитые сандалии, и выскочил со двора.
   Солнце уже выползало из-за Крюковских гор, веселое и румяное, когда мы подходили к стоявшему у берега парому.
   -Опять вы? - беззлобно пробормотал матрос парома хмурый с похмелья дед Ерофей. Он раньше нас гонял с парома за безбилетный проезд, потом плюнул, и стал "прятать" в трюм парома. Вот и сейчас, он хмуро окинул нас взглядом, и скомандовал, - марш все в трюм! А то увидит капитан катера, беды с вами не оберешься.
   Капитана катера, а катер был буксиром парома, мы, мальчишки, знали хорошо. Это был фронтовик, дядя Егор. Мы не только его знали, но и страшно боялись его сурового взгляда, которым он смотрел из - под своих насупленных бровей. А, как оказалось, он оказался самым добрейшим человеком. Один раз, когда переправляли в село на пароме беременную женщину, она неожиданно начала рожать. Кроме деда Ерофея и мужа роженицы никого не было. Чтобы подать сигнал на катер, дед Ерофей начал размахивать белым флагом. Такой флаг был всегда на пароме на случай непредвиденных обстоятельств. И такое обстоятельство случилось. Катер неожиданно развернулся, и, как был с буксиром, так и пошел к парому. Дядька Егор перепрыгнул на паром, и, махнув рукой в сторону катера, бросился к роженице.
   Родилась девочка. Кто мама, и как назвали девочку, никто из нас мальчишек не узнал, да и тогда к этому никто и не стремился. А вскоре об этом все забыли...
   ...Когда мы возвращались с уловом, деду Ерофею, всегда доставались карасики на уху или на жареху. Вот он и смотрел на наш безбилетный проезд, сквозь пальцы, и делал вид, что гоняет нас.
   Шли мы по правому берегу Камы, против течения реки. Сандалии на шнурках на шее, Удилища в руках. Босиком брели по влажной от росы траве, густо усыпанной земляникой и лесной клубникой. Нравилась нам всем клубника. Она была чуть крупнее земляники и слаще. Вот мы шли и объедались ягодами.
   До озер добрались уже к вечеру. Озера были в лесу, как раз напротив островов, которые стояли рядом, один поменьше, другой побольше, посередине реки Камы. Мы часто перебирались на них вплавь, и собирали там ежевику.
   Слева осталось Черное озеро, большое, с темными водами. Говорили что оно очень глубокое, даже дна не достать. Почему называлась Черным, никто не знал. Видимо потому, что там не водилась рыба, да и вода была какой-то темной. А в полукилометре от него было наше озеро, где мы всегда удили карасей и линьков. Вот так, одно озеро аномальное, без рыбы. Второе кишело карасями и линьками.
   Обошли стороной Черное озеро. Остановились на берегу нашего. В траве разыскали плот, сбитый досками из трех валявшихся на берегу Камы топляков, - так у нас называли тогда бревна, беспризорно плывущие по реке, а потом волнами выбрасываемые на берег.
   Набрали в карманы дикого чеснока, которым были усеяны все берега озера, приготовили удочки, арканы, разобрали червей, и разбрелись, все по уже известным всем местам. Я с Володькой Дребезгой расположились на плоту. Клев был сильный. Шли в основном караси, реже линьки, попадались и окуньки. Все шло хорошо, но комары не давали покоя. Это был какой-то ужас. Пища они залезали даже в уши. Закутав майками головы, оставив только прорези для глаз, мы мужественно сидели на плоту. Только когда уже совсем стемнело, мы перебрались на берег. А через пару часов, - снова за удочки. Начинался утренний клев.
   Собрались уходить уже к обеду. С опухшими от укусов комаров лицами и руками, но довольные хорошим уловом, мы подходили к берегу, где стоял у мостков паром. Отдав деду Ерофею аркан с карасями, мы все четверо, расположились на носу парома, и приятно обдуваемые мягким ветерком, молча смотрели на плывущую навстречу теплую камскую воду...
   ... А грозы так и не было. Она, словно оберегая нас, стороною обошла наше село. Где-то вдалеке громыхали сухие раскаты удаляющегося грома.
  
   И уже, когда сидел в автобусе, который вез меня в областной центр, я вдруг с особой теплотой вспомнил последнюю нашу встречу с первой моей любовью, - Томарой Фотиной...
   Было это осенью, как раз перед отправкой на службу в армию. Мы медленно шли по деревянному тротуару улицы Советской в сторону реки. На рынке, перед каменным барьерчиком сидела на скамеечке торговка. Голова ее была повязана цветным шерстяным платком. На камнях стояла доверху насыпанная семечками корзина. Из корзины доносился гутой запах жареных семечек.
   -Два стакана! - сказал я, и подал торговке бумажный рубль.
   Получив сдачу, я подал один стакан Томаре, второй высыпал в карман своих брюк.
   Поднявшись на второй этаж пристанционной баржи, которая называлась просто "Пристань Елово", мы, облокотившись на перила, щелкали семечки. Шелуха медленно летела вниз. Вот она коснулась воды и чуть заметной белой точечкой плыла вниз по течению...
   ...А через два часа мы сидели в кинозале сельского дома культуры и смотрели интересную картину, как сейчас помню, - "Ночь перед рождеством..."
   Еще совсем недавно я, сидя на этой скамейке, не мог достать ногами пола, и свободно болтал ногами. Как-то незаметно пролетело время, и я, уже совсем взрослый молодой человек, сидел рядом с любимой девушкой, сидел на этой же скамье, и твердо упирался ногами в тот же самый пол.
   Томара смотрела на экран молча, только когда появлялись надписи, она быстрым шепотом прочитывала их, а когда я хотел однажды помочь ей читать, махнула рукой и цыкнула, чтобы не мешал. Я искоса поглядывал на Тому, ее косы, на ее чуть вздернутый нос, на чистые, гладкие щеки, на маленькие розовые уши с проколами для серег и радовался, что сижу с ней рядом и билет на ее место лежит у меня в карманчике рубашки.
   Мне почему-то очень захотелось, чтобы меня немедленно увидели мои друзья...
   Когда мы после кино оказались на улице, было уже темно. С Камы подул ветер, деревья, стоявшие вокруг дома культуры, зашевелились. Верхушки их, поскрипывая, закачались в разные стороны.
   -Холодно! - сказала Тома, поеживаясь и прижимаясь ко мне.
   Сначала я от робости попытался отпрянуть, но потом осмелел и, просунув свою руку под локоть Томары, взял ее под руку.
   -Не надо, - шепнула Тома и выдернула руку.
   Я не знал, что ответить ей, и пожалел, что не захватил с собой вельветовую курточку. Я смог бы отдать ее Томаре.
   Дующий с Камы ветер, не на шутку разбушевался. Становилось холодно. Томара то и дело придерживала рукой волосы, оправляла юбку. Широкий воротник ее блузки постоянно подымался. Я держал Тому крепко под руку, чувствовал теплоту ее тела и шагал быстро, чтобы быстрее оказаться в парке, на скамейке под каким - нибудь деревом.
   -Вот дует! - сказала Томара. - Как осенью.
   -Неделя осталась до сентября, а там и осень, - поежился я, прижимаясь к плечу Томары.
   Начинал накрапывать дождик.
   -Ой, Слава! - Воскликнула Тома, - мне уже пора домой.... Проводишь?
   Дом Томары стоял на углу проулка врезающегося в улицу Ленина. Если Советская была освещена горевшими лампочками на столбах, то Ленина, была темной. Только светлые пятна кое-каких окон, бросали на улицу свой свет. Остановились у калитки, и замолчали.
   Я не знал, что сказать, да и Томара молчала. Откуда было знать, что судьба распорядится нашими молодыми сердцами по-своему. Расстаются они, как оказалось, навсегда, и никогда больше не увидятся. Томара через неделю уедет на учебу в медицинский техникум, а я, ровно через полтора месяца, буду призван в ряды Советской Армии.
   Словно чувствуя, что это последняя наша встреча, я неожиданно прижался к Томаре, нашел ее губы и не умело прижался к ним.... Я тогда и не понял, что Томара и не думала от меня в тот миг отталкиваться. Видимо и у нее было такое же, как и у меня, чувство...
   ... Томара сейчас живет в Мурманске. У нее две взрослые дочки, любящий муж. Внуки. Иногда, как и я, приезжает в наше Елово. Но встретиться нам никак не удается. Мы лишь только передаем, друг другу через друзей приветы, да изредка переговариваемся по телефону...
  
  
  
  
  
  
  
  
   64
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"