Здравствуйте, мой драгоценный друг, вот я и снова взялась за перо, чтобы рассказать Вам еще одну историю тех далеких дней, когда мир вокруг был иным. Сейчас меня часто посещают мысли о том, что все вокруг неизменно, и лишь мы, размышляя об окружающем, меняем его силой мысли своей. Помните, как были популярны в свое время сеансы медиумов, гадалок, спиритов? Искусством воздействия на воображение наше они погружали смельчаков в иллюзорные дали, где те могли видеть то, что никогда не дано им узреть наяву. Иногда мне кажется, что время -- сильнейший из спиритов. Сначала оно показывает нам мир в цвете нашей юности, когда все вокруг представляется легким, прекрасным, когда мнится, что способности наши безграничны, а силы бесконечны. Потом чары немного рассеиваются, мы начинает видеть пределы, осознавать слабости и недостатки, но приобретаем мудрость. К этому моменту время срывает с глаз наших пелену, и мир предстает в его истинном, неизменном виде, с которым следует лишь смириться. Впрочем, простите мне мои философствования, ведь совсем не этими мыслями хотела я поделиться с Вами нынче.
Итак, я закончила на том, что первый любовный опыт принес мне лишь удовлетворение холодной мысли, сознание собственных возможностей, но никак не наслаждение чувственное, к коему я так стремилась. Зиму я провела в размышлениях, но это не мешало мне развлекаться на святочных маскарадах, посещать театры, ходить в оперу. Всюду находила я богатое поле для наблюдений за людскими нравами и начинала осознавать, что в большинстве своем, люди несчастны из-за мелочных предрассудков, собственных странностей и условностей света, которые так легко было обойти, не преступая границ приличия. Надо сказать, что в то время не встретилось мне объекта безоговорочно достойного внимания. Это пошло на пользу моей репутации, которая укрепилась, представляя меня обществу верной супругой.
Зима прошла, закончился Пост, и к Пасхе всех разговоров было только о переезде на летние дачи. По долгу службы муж мой должен был оставаться в Санкт-Петербурге почти до августа. Я же, с его разрешения, приняла приглашение давней гимназической подруги, Полины Барятинской, погостить у нее на даче в Терриоки. Она переезжала туда с детьми в конце мая, я обещалась быть в первой половине июня.
Стояли изумительные белые ночи, мне хотелось еще немного побыть в Петербурге, самый воздух которого в это изумительное время пропитан неземным очарованием. Я любила гулять вечерами у Никольского собора, слушая звоны к вечерней. Будучи по молодости сентиментальной, не раз ловила себя на том, что смахиваю слезу умиления, глядя в прозрачное, молочно-голубое небо, подергивающееся легкой розовой дымкой, слушая колокола и мечтая о чем-то далеком и прекрасном. Вот как околдовывает нас юность. Если сейчас слезы и выступают на глазах моих, это лишь плач о невозвратном и растраченном. Но в ту весну я предвкушала, жаждала, молила о том, чего не знала, о чем лишь мечтала.
В таком романтическом состоянии души и приехала я в Терриоки. Дом, который на лето снимал супруг Полины для своего многочисленного семейства, стоял немного в стороне от тракта и был защищен от балтийских ветров грядой невысоких дюн и небольшой сосновой рощицей, в которой так любили играть дети. Они обустроили там шалаш и пропадали в нем целыми днями под присмотром своей мадемуазель, давая нам с Полиной возможность насладиться долгими прогулками вдоль берега, воспоминаниями о беззаботной гимназической жизни, полной шалостей и невинных забав. Так прошло около двух недель, пока на дачу не прибыл еще один гость. Это был двоюродный брат моей подруги, которого я помнила заносчивым студентом, в то время, когда мы еще ходили в младшие классы. Сейчас это был статный, красивый мужчина, с приятным баритоном и модными усиками. Он недавно вернулся из Европы, где служил по дипломатической части, не помню уж, в какой стране.
В первый же вечер по его приезде, к нам собрались гости. По простоте дачных нравов вечер получился приятным, представляли живые картины, а когда немного стемнело, пели на террасе под аккомпанемент фортепиано. Мужчины, вопреки городским нравам, не говорили о политике, а не меньше детей веселились, представляя греческих воинов и составив нам изумительный хор. Кузен Полины, его звали Сергеем, все подшучивал, вспоминая неуклюжих гимназисток, коими помнил нас.
Когда гости начали расходиться, он предложил нам с Полиной прогуляться, подышать вечерним бризом. Говорили, что в этих местах воздух после шести наполнен какими-то особенными целебными веществами. Полина, как хозяйка, не могла оставить дом. Мы с Сергеем отправились на прогулку вдвоем. Молча, мы вышагивали вдоль дюн по утоптанному прибрежному песку. Странная это была прогулка. Сначала наш дипломат пытался развлекать меня какими-то рассказами о заграничных нравах, но вскоре умолк, словно зачарованный чудом момента. Вода Маркизовой лужи, даром, что неглубока, но удивительно чиста, ее нежный бирюзовый цвет у самого песка переходил в темно-синий дальше от берега и густился ультрамарином у самого горизонта. Легкими белыми мазками, словно сделанными небрежной кистью, видны были чайки. Дюны становились фиолетовыми, сосны темнели, наша детская рощица на глазах превращалась в диковинный лес, где могли жить чудовища из древних преданий этой чухонской земли.
Как я уже говорила, мы брели молча вдоль кружевной накидки пенного прибоя. Сергей легко поддерживал меня под локоть, а я украдкой бросала взгляд на его мужественный профиль. Ах, друг мой, возможно тогдашний спутник и не был так уж красив, каким он представляется мне сейчас, но я обладала той чудной слепотой юности, когда видишь только то, что кажется тебе достойным взгляда. Сергей тоже смотрел на меня, отводя глаза, если наши взоры встречались. Иногда я чувствовала, как рука его крепче сжимает мой локоть. Но вскоре стало прохладно, и мы вернулись к дому. Гости уже разошлись. Полина читала на террасе, Сергей присоединился к ней, а я стояла у перил, слегка нагнувшись и глядя на игру лунных бликов на зеркальных осколках воды, видных сквозь тьму рощи. Вскоре Сергей ненадолго удалился, мы с Полиной поболтали о прошедшем вечере, и когда Сергей вернулся вновь, мы уже только пожелали друг другу покойной ночи. Когда я уходила к себе, он вдруг окликнул меня, протягивая книгу, какой-то французский роман, который я читала днем и забыла на террасе. Я взяла томик и поднялась в свою комнату.
Спать мне не хотелось, я раскрыла окно, задернула кисейную занавеску, чтобы мотыльки не летели на свет лампы, прилегла и решила немного почитать. Каково же было мое удивление, когда, раскрыв книгу на нужной странице, я увидела вложенный в нее листок тонкой бумаги, исписанный быстрым, красивым почерком. Я развернула послание, прочла и ахнула. Вот что там было.
"Целый вечер, милая О., не мог я оторвать взор свой от Вашей красоты. Вы прекрасны и пленительны так, что мужчина с трудом может сдерживать чувственные порывы, глядя на Ваш тонкий стан и изящные руки. Изгиб Вашей шеи создан для того, губы скользили по нему в долгом поцелуе. Когда Вы замерли, облокотившись о перила террасы и легкий шарф, соскользнул с Ваших плеч, я позволили себе наслаждаться классическим абрисом груди, желая протянуть ладонь, чтобы прикоснуться к этому роскошеству. Вы удивительно сложены, любой скульптор счел бы за честь сделать Вас моделью своею, да только не представляю, как сдерживался бы он, глядя на Ваше тело, чтобы не покрыть его поцелуями и не овладеть Вами немедленно. Вы просто созданы для наслаждений. Опытный мужчина чувствует такое сразу, лишь взглянув на женщину, а уж дотронувшись до нее, теряет разум. Не знаю, как удавалось мне быть хладнокровным и не сжать Вас в объятьях сегодня же на берегу, не дать волю порыву своему, бесстыдному и чистому, как все, что происходит между жаждущими телами. Я не желаю лицемерить и просить у Вас прощения за дерзость свою, ибо за восхищение нельзя не простить, на желание нельзя злиться. Ваш С."
Я замерла с запиской в руках, не замечая, что почти не дышу, а сердце бьется так сильно, что, неверное, слышно в соседней комнате. Какое это было великолепно беззастенчивое, прекрасное признание. Вдруг я поняла, что первобытная откровенность слов задела во мне самые глубокие, плотские, женские начала. Я боялась перечесть, замирая от сладкого томления от одних только букв, складывающихся в безумные слова. Мне казалось, что каждый слог этого письма -- это поцелуй, каждая строчка -- тихое поглаживание самых трепетных мест, а все послание -- настойчивый, красивый в своей грубости, истинный акт страсти.
Я подошла к окну, вдохнула влажный солоноватый воздух, и тут мне захотелось написать что-то подобное в ответ. Сергей нравился мне, но не это было важно, сейчас мы словно превратились в два чистых символа, лишенных душ и светских оболочек, а обладающих лишь плотью, которая взывала к наслаждению. Я открыла бюро и, взяв листок бумаги, стала с необыкновенной легкостью выводить слова.
"Разве может листва злиться на ветер, который свободно гуляет в кроне? Разве может земля сетовать на дождь, увлажняющий лоно ее? Так разве я могу сердиться на такую же естественность Вашего порыва? Все, что движет нами так же просто, как снег зимой и листопад осенью. Это законы природы, коми мы должны подчиняться, как части ее. Подчиняться -- вот удел истинной женщины, когда мужчина проявляет страсть свою, вот ее истинное наслаждение. Однако, как жаждет каждая из нас быть покоренной и в то же время стать покорительницей, поработив завоевателя своего неистовыми ласками. Сколько невиданных даров может принести каждая победа, сколько тайн скрывает неведомая земля. Взять все это -- удел истинного воина."
Я не думала, что пишу, так азарт и безумное желание затмили рассудок и волю. Быстро сложив листок, я, как была в легкой ночной сорочке, скользнула по коридору до комнаты Сергея и подсунула листок под дверь. Вернувшись к себе, вопреки всякой логике, я заперла дверь и упала на постель в изнеможении и лихорадке.
На следующее утро я проснулась, как ни в чем не бывало, ночное приключение казалось мне сном, я спокойно вышла к утреннему чаю. Полина была весела, Сергей развлекал ее какими-то рассказами их жизни нашего посольства. Я присоединилась к ним. День выдался суматошным. Младший сын Полины, Алексей, сорвался с дерева, пытаясь достроить шалаш, и, хотя малыш нисколько не пострадал, он весь день пользовался нашей жалостью, чтобы капризничать. Сестренка его, оставшись без товарища по играм, тоже требовала внимания, и мы с Полиной и Сергеем развлекали детей, как могли.
Частенько ловила я на себе взгляды мужчины, но в дневном свете все, что произошло ночью, казалось лишь шуткой, шарадой вроде тех, что мы разыгрывали вчерашним вечером. Однако, после обеда вернувшись в свою комнату, я обнаружила на подушке букетик из нескольких веточек кукушкиных слез, под которыми лежал небольшой конверт. Замирая, я вскрыла его и извлекла записку.
"Я хотел бы ласкать твое тело долго, не давая тебе передышки. Каждая складочка, каждая впадинка или выпуклость была бы для меня новым открытием. Авангардом были губы, за ними, как регулярное войско, шли бы послушные пальцы, легко покоряя дюйм за дюймом неизвестной территории. Твои стоны были бы достойной наградой воинам. Так продолжалось бы до тех пор, пока бы ты не запросила пощады. Здесь, с правом завоевателя, я бы овладел тобой, наслаждаясь глубинными сокровищами покоренной земли. Я был бы беспощаден, как истинный полководец, бросаясь в атаку снова и снова, желая изведать с тобой все доступные наслаждения"
Я дрожала, читая эти слова. Мне казалось, что он уже рядом, что я чувствую тепло его нетерпеливых рук на груди моей, на животе, трепещущем под его прикосновениями. Волна жара поднималась в недрах моего существа, заставляя содрогаться от восторга от одних лишь слов, выведенных синими чернилами на тонком бумажном листке.
Дом затих в послеобеденном сне. Я же вновь взялась за письмо. Я писала.
"Да, да и еще раз да. Возьми же то, что ты завоевал, оно твое по праву. Но будь милостив, дай насладиться каждым мигов владычества твоего и позволь показать тебе все скрытые сокровища твоих завоеваний. Я буду покорна и тиха до тех пор, пока разожженный твоей страстью огонь не вырвется наружу. Тогда, мой повелитель, забудь о пленнице, она будет властвовать над тобой. В моих пальцах плоть твоя будет нежным руном, из которого совью я нить наслаждений, и буду ткать прихотливое полотно чувственного экстаза. Мы станем равны: раба и хозяин, царица и холоп."
Закончив эту сумасшедшую записку, я долго размышляла, что делать теперь, как вдруг увидела Сергея, прогуливающегося под окнами. Он ждал, я была уверена. Завернув в записку ключ от моей комнаты, я кинула отяжелевшее признание под ноги моему покорителю и скрылась за занавеской.
Почему-то я была уверена, что он взойдет ко мне немедленно. Но прошло время отдыха, мы все вновь собрались на террасе, а он не спешил. До вечера я жила словно в угаре. Вспоминая слова его писем, я с трудом сдерживалась, чтобы не пойти к себе наверх, чтобы Полина не заметила горячечной нервозности моей. Но вот, наконец, с воды потянуло вечерней прохладой, мы закончили последнюю партию, в которой я так часто ошибалась, что все решили, что у меня началась мигрень. Воспользовавшись не мной выдуманным предлогом, я поднялась к себе, чтобы провести какое-то время в ожидании. В доме угомонились лишь к полуночи. Я, в легком пеньюаре, сидела на постели при выключенной лампе и следила, как тени сосновых веток плетут зловещие узоры на стене. Через несколько секунд дверь начала медленно открываться. Я задохнулась от нахлынувшего страха, но это был сладкий, томительный страх, какой испытываешь в детстве, высоко раскачавшись на старых качелях и взлетая над крышами дворовых сараюшек. Я распахнула пеньюар на груди и, неловко запутавшись в рукавах, оказалась словно скованной, как настоящая пленница.
Сергей вошел почти неслышно, притворив за собой дверь и повернув ключ в замке. Увидев меня, он, не произнося ни слова, кинулся к постели. Нас охватило плотское безумие, все, что мы тайно сказали друг другу в письмах, тут же находило свое воплощение в реальности. Наши тела были словно созданы друг для друга, а предварительные, чувственные слова так накалили чувства, что ощущения наши были обострены до предела. На протяжении этой безумной ночи мы творили все, что можно было вообразить в самых смелых фантазиях. Оба были неутомимы и изобретательны. Когда жар наших тел становился невыносимым, мы кидались к окну, распахивая его настежь, жадно глотая соленый воздух и не задумываясь об осторожности. Не заботясь о том, что нас могут увидеть или услышать, я ласкала его, стоя на коленях перед раскрытым окном, пока он, сдерживая стоны, сжимал сильными руками подоконник. Потом он легко поднял меня, усадив перед собой и умирая с каждым новым ударом его плоти, я чувствовала, как ветер легкими прикосновениями ласкает мне спину.
В ту ночь духи любви берегли нас от случайного глаза и чуткого уха. Никто из обитателей дачи ничего не заметил. Но, милый мой друг, я уверена, что Полина поняла все на следующее же утро. Она улыбалась мне, как тайный союзник, и даже сейчас, когда многое из прошлого мною забыто навсегда, я помню ее взгляд, полный истинного женского понимания. Я не задумалась в то первое утро, что мог означать этот взгляд и не знаю, решусь ли рассказать тебе о том, что он означал на самом деле, как я узнала чуть позднее.
Я заканчиваю эту повесть, надеясь, что развлекла Вас. Не так уж много радостей осталось нам сейчас, и воспоминания о лучших минутах -- одна из них. О, беспощадное время, оставь нам это, зачем тебе жалкие обрывки чужих жизней? А для нас -- это сокровища, которые ценны не менее, чем золото и драгоценные камни. Если не более.