Фавн притащился к Элоизии вдребезги пьяный, далеко за полночь. Он ведь никогда не думал о том, что Элоизия живет не одна, что у нее дома суровая мать и дедушка -- ветеран Троянской войны.
Сначала Фавн долго сопел под дверью и громыхал чем-то железным. Позже Элоизия выяснила, что по дороге к ней Фавн сорвал в городском саду жестяную табличку-предупреждение: "За издевательство над статуями -- смерть". Фавн так и не смог объяснить, зачем он это сделал. Он только икал и хихикал, да пытался взять двумя пальцами (большим и указательным) Элоизию за сосок, проглядывавший в распах ее ночного халатика.
Но все это было потом, а до этого Фавн минут двадцать топтался на крыльце, экал, кхмекал и откашливался.
-- Иди, пускай своего, -- сказала Элоизии суровая мать. -- Иначе опять все крыльцо загадит.
Элоизия не хотела пускать Фавна. Ей было стыдно за него перед матерью и, вдобавок, Элоизия не испытывала ни малейшего желания ложиться в постель с пьяным. Она хорошо знала, чем это кончается. Вернее, чем это никак не может кончиться -- половая физиология алкоголиков слишком уж прихотлива. Но мать смотрела на Элоизию немигающим взглядом, а Фавн громыхал и кхмекал все громче, поэтому дверь все-таки пришлось открыть.
-- Ты толстая, как мои намеки, -- сказал Фавн, переступая порог и вручая Элоизии табличку "За издевательство над статуями -- смерть".
-- Чаю хочешь? -- вежливо спросила Элоизия.
Фавн промолчал. Он замер на месте, глядя в пол и тихонько покачиваясь на носках.
Тогда Элоизия осторожно дотронулась до его плеча и повторила:
-- Хочешь чаю?
Фавн непослушными пальцами расстегнул длинный грязный плащ, откинул полу и показал Элоизии горлышко бутылки, которое торчало из внутреннего кармана и было заткнуто бумагой. Это значило, что чая Фавн пить не будет.
-- Проходи, -- сказала Элоизия. Она, само собой, надеялась, что Фавн сразу пройдет к ней в комнату, но зря. Он пошел прямо в гостиную, не снимая туфель, которые оставляли на полу четкие ребристые следы. В гостиной Фавн сел за стол и положил на скатерть мокрый от вечерней сырости локоть.
-- Здравствуйте, -- четко сказал он матери Элоизии.
-- Здравствуйте, -- без интонации отозвалась та. -- Прохладно на улице?
Фавн кивнул с печальным вздохом, достал из-за пазухи бутылку и, вытащив бумажную затычку, сделал приличный глоток.
-- Я дам вам стакан, -- сказала мать Элоизии.
Фавн предупреждающе взмахнул рукой. Этот жест означал, что с Фавном происходит нечто важное, и спрашивать о стаканах в такой момент несвоевременно и бестактно. Затем он икнул, прислушиваясь к своим ощущениям, а дальше вдруг бойко вскочил, схватившись руками за лицо, и побежал к туалету.
-- Я не звала его, мама, -- извиняющимся тоном сказала Элоизия. -- Я давно хочу прекратить эти отношения, но ты же видишь... Он -- как побитый щенок.
Мать не ответила и погрузилась в свое бесконечное вязание.
Фавн пустил в ванной воду и долго булькал ей в горле, издавая гортанные индейские звуки. Обратно в гостиную он явился влажным и чуть посвежевшим.
-- Пардон, -- сказал Фавн. Он поглядел на бутылку и не стал ее брать.
-- Зачем ты открутил плакат? -- спросила Элоизия.
Фавн поморщился и захихикал. Его снова пробивала икота.
-- Ты не трогал статуй? -- спросила Элоизия с тревогой.
Фавн закряхтел и полез двумя пальцами к ее соску. Элоизия покраснела, дернулась и сказала: -- Прекрати...
Тогда Фавн взял ее за руку и повел в спальню. Не закрывая даже дверь и не снимая плаща с ботинками, он с третьей попытки потушил свет и сразу лег на Элоизию всем телом. Она старалась не дышать, чтобы не чувствовать запаха вина и рвоты.
Он делал ей больно, щипал за внутреннюю, нежную сторону бедра, противно сосал ухо и молчал.
Мать прошла из гостиной на кухню.
Фавн цепкой и сильной рукой сжал Элоизию между ног. Она взвизгнула.
-- Тише ты, дурак!
Буркнув что-то недовольное, Фавн разжал руку и зашевелил ею где-то внизу, видимо расстегивая ширинку.
"Почему за надругательство над статуями у нас приговаривают к смерти, а такое вот бытовое насилие сходит с рук?" _ подумала Элоизия и улыбнулась глупости собственной мысли. Ее формулировке. Бытовое насилие -- надо же!
Следом за улыбкой ее, словно пот, прошибло желание, и она обхватила Фавна ногами, прижимаясь к нему все сильнее и сильнее, пока он выполнял свою монотонную, хриплую работу.
Мать Элоизии сидела на кухне и пила чай. Она знала, что Фавн никогда не женится на ее дочери. Дочь ее была толста и неприглядна. Фавн ходил к ней лишь потому, что в семнадцать с половиной лет юноше трудно найти податливую девушку. Через годик-другой Фавн заматереет, научится пить вальяжнее и обаятельней, и забудет дорогу к ним навсегда. Будут, конечно, ходить другие, но все как один хуже, куда хуже Фавна. Много хуже. Потому что Фавн был... шикарен.
Мать Элоизии пила чай и слушала скрип кровати в соседней комнате. Это была самая прекрасная музыка с тех пор, как ее молодой человек, Доротей Блюм, окаменел под ее взглядом, и его отвезли в парк статуй. Он тоже был шикарен, Доротей, тоже много пил, и тоже вряд ли когда-нибудь женился бы на ней. Но, в конце концов, его мужское начало оказалось с трещинкой: когда мать Элоизии посмотрела на него не просто, а тем самым своим взглядом _ он выказал малодушие и обмочился. Бездарная развязка: он так и застыл с пятном на штанах, оставив ей дочь (некрасивую) и фамилию (слишком плебейскую).
А Фавн... Может быть, в нем и нет изъяна.
Мать Элоизии вздохнула и ощутила, как холодная синяя звездочка начинает пульсировать в ее пупке. Через десяток месяцев, когда наступит нужное время, на кого же смотреть ей тем самым взглядом _ на Фавна? Или на свою дочь?
А кровать все скрипела, и скрипела еще целый час, если не больше. Фавн действительно был чертовски хорош, пусть и пришпорен алкоголем.