Да, вечером -- зимним, темным, накануне пушистого детского праздника с ароматом еловой хвои, так похожей на запах английской можжевеловой.
Боли еще не было, но ее предчувствие уже гнездилось справа около пупка, и это предчувствие было размером с грубую ладонь римского легионера -- оно лежало у него на животе: тяжкое, теплое, мозолистое. Должно быть, он побледнел, или покраснел, или покрылся потом, или разом осунулся и заострился, или зрачки у него расширились, словно в них добавили каплю атропина, потому что Евгения спросила:
-- Что с тобой?
Она сидела напротив него, вся такая аккуратная, в обтягивающем свитере, выгодно подчеркивающем ее небольшую, но с хорошим рисунком грудь. Евгения следила за собой. После рождения первого ребенка она стала было расплываться, как фантом собственной юности, однако вдруг, уже перед самой эмиграцией в Страну Толстых Баб, она смогла каким-то чудом выхлопотать отсрочку -- с помощью ли тренажеров и голодания, утреннего ли бега, но ей удалось вернуть себе свой былой силуэт, и теперь она держалась за него всеми силами, от напряжения стискивая двадцать шесть белоснежных зубов и четыре белоснежные коронки.
Вот и сейчас, прожевав лишь три пельменя, она толчком запястья отодвинула тарелку в сторону и откинулась на спинку венского стула, чтобы лениво потягивать сок и глядеть на брата с едва скрываемой неприязнью. Она вообще не любила признаков недомогания - ни у себя, ни у близких. Они оскорбляли ее, эти признаки. Наверное, не выйди она замуж за Человека-Героя, все могло бы склеиться иначе... но она вышла, часто и глупо хвастаясь этим, будто чернобуркой, будто домашним тортом по собственному рецепту.
У Петра, ее мужа, не было обеих рук: по молодости он случайно засунул их под заводской пресс и, естественно, сразу потерял. Впрочем, клиническая смерть оказалась не такой уж долгой, не более четырех минут, и после воскресения Петр героически сумел окончить институт легкой промышленности, сочинить диссертацию и состряпать трех пострелят, лишний раз доказав, что настоящему человеку и без рук вполне можно обойтись, была бы голова на месте... вернее, две головы... эдакий недоразвито-мужицкий Змей Горыныч без лап, зато с Могучими Перепончатыми возле лопаток.
Так или иначе, но Петр был герой, а Евгения была жена-героиня.
* * *
Тут вся комната вдруг поехала и зазвенела, как трамвай ("Здравствуйте", -- подумал он), и елка со звездой на макушке, покрытая, как Даная, золотым дождем, тотчас укрупнилась, будто бы вытащила, наконец, за собой в квартиру кусок морозного, злобного леса. Само собой, что Евгения на таком грозном фоне несколько измельчала... ее неодобрение... плевать...
Он меленько засмеялся -- вернее, хотел засмеяться, но только резиново подтянул губы чуть поближе к ушам.
-- Почему... ты... не ешь? -- осведомился он, пытаясь быть ехидным (без особого успеха). Глотка у него высохла, и прямо там, внутри длинной-длинной глотки жутковато бился пульс.
-- Не хочу, -- Евгения пожала плечами. -- Ты же знаешь, я не люблю пельменей. Я для тебя их покупаю.
-- Это...это большая... честь... для... меня, -- он снова хотел съязвить, но к своему удивлению обнаружил, что слова у него во рту выговариваются с ощутимым трудом. Язык вспух и размяк, точно картон.
-- Что с тобой? -- повторила Евгения.
-- Не... не знаю. Правда... Худо мне... как-то.
Многоточия.
Он подумал, что для записи его реплик тайному сценаристу понадобится подчерпнуть из словаря целую пригоршню многоточий. Дурная многозначительность... Хе-хе. Зачеркнуть. Признак тормозящей боли.
-- Тебе надо к врачу сходить, желудок проверить, -- Евгения допила сок, встала и взяла в руки тарелку с остатками пельменей и пустой бокал из-под сока. -- Посмотри, ты как поел, тебе сразу поплохело. Это или желудок, или поджелудочная. Ну что ты лыбишься? Что ты лыбишься, как придурок? Шутки-то плохи.
-- Плохи, -- эхом отозвался он.
Она отнесла посуду на кухню (раковина грохнула жестяным закулисным громом) и вернулась, опять усевшись на фоне разлапистых игольчатых веток с кривыми зеркальцами шаров и гирляндами, которые не светились, отчего выглядели как-то недобро.
Забросив ногу на ногу (у нее было весьма красивое ногу-на-ногу) и, достав из сумочки узкую пачку дамских сигарет, Евгения щелкнула зажигалкой. Пепел она стала стряхивать в блестящий осколок елочного шара, кодорый изящно подхватила из-за крестовины -- должно быть, когда шар разбился, остальные осколки вымели, а этот проморгали. Крупный, яркий -- он был не по глазам.
-- Мне надо поговорить с тобой, -- сказала Евгения, -- Серьезно поговорить.
Он кивнул. Потом прикрыл веки и так, вслепую, ткнул вилкой перед собой, а затем поднял ее на уровень носа. Посмотрел -- на вилке сидел пухленький пельмешек, похожий на голову клоуна в канотье. Гипсовую голову.
-- Мать меня просила, -- продолжила Евгения. По всему было видно, что выполнять просьбу ей не очень-то и хотелось, но она всегда была хорошей и послушной девочкой, старшей сестрой непутевого брата, который во время их совместных прогулок то и дело пытался то из козьего копытца напиться, то просто напиться -- до положения золотых риз.
-- Мать переживает, -- сказала Евгения, -- за тебя, дурака. И отец, кстати, тоже. Где ты пропадаешь целыми днями? Чем занимаешься? Они о тебе ничего ведь не знают. Ты работаешь? Учишься? Любишь девочек? -- она прищурилась от сладковатого дыма, перекатила во рту язычок, цыкнула защечно. -- Или, может, мальчиков?
-- Глупости... ты... говоришь, - он положил пельмень в рот и начал старательно его жевать, глотая солоноватый влагу и чувствуя упругий вкус мяса, смешанный с плоским вкусом теста.
-- Хорошо, глупости, -- согласилась Евгения. - Но тебе двадцать девять лет, через месяц тридцать стукнет. А ты весь в себе, ты живешь мимо семьи. Так же нельзя. Или ты ищи себе жилье где-нибудь, или соблюдай правила. Нельзя же взять вот так и уйти на две с лишним недели неизвестно куда, и даже не позвонить, даже записку не оставить... Все с ума сходят, по больницам названивают, а он приходит, как ни в чем не бывало, и ни слова не говорит. Ни где был, ни почему...
-- Ты...ты права, -- сказал он, проглотив пельмень. -- Права, да.
-- Я знаю, что я права, - в ее голосе на фоне назидательности скользнул мышкой серый досадливый оттенок. Она начинала терять терпение. -- Конечно, права. Ты давно не подросток с распухшим от спермы (- она сказала это слово -) гипофизом! И мне хотелось бы знать, когда все это кончится. Когда? Почему это я должна специально заходить сюда по дороге с работы, чтобы тебя покормить?
-- Пельменями, -- меланхолично сказал он.
-- Пельмени его не устраивают, ишь ты! Да, пельменями! А чего бы ты хотел? У меня трое детей на руках и мужик-инвалид с грошовой пенсией. Я бы, честное слово, давно на тебя плюнула, но мать мне каждый день на службу звонит, чтобы я не забыла сынулю ее покормить, охламона. Ты уж зайди, просит, купи ему покушать. Но вот где брать на тебя деньги, она мне почему-то не сообщает. Может быть, ты, братец, что-нибудь посоветуешь? Сам-то деньги умеешь заколачивать? Тугрики? Фартинги, а? Трудишься где-нибудь?
-- Ты права, -- сказал он, -- Ев... Евгения.
Он глядел на ее близкое лицо, теряя фокусировку. Лицо сестры было объемным и белым, как пельмень. Иногда ему удавалось напрячь зрачки, и тогда из пельменной белизны Евгении выплывал ее скромный нос, не большой и не маленький, удачный такой нос, покрытый гладкой кожей без изъянов. Наверное, думал он, она пользуется французской пудрой. Не способна же дама далеко за тридцать сама по себе иметь столь гладкую, столь матовую кожицу... Нет, конечно, она его пудрит. Пудрит пудрой, пудрит... Пудрит.
Еще он подумал, что если тоненькими щипчиками отщипнуть у сестры кончик носа и отнести его в лабораторию под микроскоп, то внимательный генетик, снимая с этого кончика слой за слоем - пудра, эпидермис, жир - в конце концов дойдет до наследственного фундамента, и сей фундамент у Евгении - Боже! Боже! - будет точно соответствовать их общему родовому. Мать, отец, брат, сестра -- там, в глубинах генетических спиралей все они по сути одинаковы, как шарики от пинг-понга.
-- Ты меня не слушаешь, -- говорила Евгения. -- Я терпеть не могу, когда ты смотришь вот так вот, сквозь меня.
-- Извини, -- отвечал он. -- Я слушаю.
Но он не слушал. Голос Евгении огибал его с двух сторон, обтекал, задевая виски прохладными звуками. Сестра говорила о семье, а он в это время пытался вспомнить детство и уйти еще дальше, в мать, в летейские околоплодные воды. Ведь они с Евгенией вышли из одного чрева, их яйцеклетки были похожи, словно спичечные головы, их сперматозоиды (- она сказала это слово -) отличались сущим пустяком, одной буквой. Бес, лес - Бог, рог - Икс, игрек - ХХ (напряжение туберкулезного старика перед плевком) - ХУ (английский вопрос, торчащий из русской ширинки) -
Почему же теперь они сделались настолько чужими друг другу? В чем секрет их инаковости? Или это ему только кажется? Уж ни одинаковы ли они? Черепами? Фантазиями? Душными секретами эротических задумок?..
И он уже начал впадать в ересь перечисления, когда его шлепнула по щеке очередная фраза сестры, холодная и серебряная, как рыбий хвост.
-- Отец считает, что ты -- наркоман, -- сказала она.
-- Что?
-- Отец, говорю, считает, что ты принимаешь наркотики. "Колеса" жуешь, таблетки. Травку куришь, или порошок нюхаешь. Сначала-то он думал, что ты колешься, но потом осмотрел тебя, спящего, и вроде как следов от уколов не нашел.
-- А-а... Осмотрел...Вот как...
-- Димка, ты что, и правда -- наркоман? -- первая живая фраза за вечер.
Евгения, ты теряешь навыки, подумал он, положил руку на пуп и сказал (говорить делалось тяжко):
-- Живот. Живот... понятие растяжимое... Мы с тобой... растягивали один... один и тот же живот... Странно ведь?.. Живот... жизнь... Не на живот, а... на... смерть... Не щадя живота... своего.
-- Ты меня вообще пугаешь последнее время, -- сказала Евгения, поднимаясь. -- Ну чего ты вечно придуриваешься? Корчишь что-то там... Это безобразно выглядит. Я начинаю думать, что отец прав.
-- Вы... правы, -- сказал он. -- Все правы.
Евгения фыркнула. Она вышла в коридор и завозилась лошадкой, поцокивая и побрякивая.
-- Ладно, -- сказала она минут через пять, заступая из коридора носком уличного сапога на домашний ковер. -- Я побежала. Родителям привет передавай. Скажи, в субботу загляну с ребятишками. И вот еще: Димка, если у тебя произошло что-нибудь... Ну, если у тебя зависимость или... или долги... ты скажи нам, мы поможем. Мы же любим тебя.
-- Спасибо, -- ответил он, склонив голову на плечо и рассматривая елочные украшения. -- Знаешь, ты вот приходишь ко мне с пельменями, а сама не ешь. Понятное дело, бережешь фигуру. Но почему ты варишь себе пятнадцать штук, если всегда съедаешь три?
Он отмерил после вопроса паузу, дожидаясь ответа, однако Евгения замерла, словно чуя какой-то подвох, и ничего не отвечала. Тогда он развил свою мысль.
-- Тебе ведь нравятся пельмени. Ты бы их лопала возами, если бы не боялась разжиреть. Верно ведь? Верно?
Евгения молчала.
-- Ну, так я могу тебе помочь. Когда варишь пельмени, клади в один из них яд. Русская кулинарная рулетка. Вари себе сорок пельменей, в один клади яд. И ты будешь спокойно съедать двадцать пять из них. Или даже тридцать. И ни какого жира не нагуляешь, клянусь. Только худеть. Худеть-худеть-худеть...
-- Дурак ты, Димка. Иди, закройся за мной.
Он медленно встал со стула и побрел, пошатываясь, в коридор. Евгения уже ушла, и открытая дверь качалась на волнах сквозняка, точно плот потерпевших бедствие рыбаков.
Дима притворил дверь, дважды повернул ручку замка и сел возле двери на корточки. Его подташнивало. Последняя тирада о пельменях, которую он произнес на едином дыхании, откачала из него всю энергию, и теперь на дне пустого тела обнаружилась, наконец, розоватая боль. Она лежала прямо на кишечнике и подрагивала, словно желе. Она была еще маленькой и безобидной -- котеночек, да и только.
Но на лбу уже проступили капельки ледяного пота.
Ему становилось страшно.
* * *
Следующие тридцать восемь пухлых (пельмени в кастрюле) минут бледный и остроносый Дмитрий с интересом наблюдал за собственной болью, ее ростом и развитием.
Поначалу его боль вела себя робко, как человек, пьяным вернувшийся домой и не желающий будить своих домашних -- она двигалась на цыпочках, осторожно. Дернет -- отпустит; звякнет -- замрет; брызнет -- пробрызнет... Дмитрий только и делал, что ойкал, хватаясь и держась. И, как ни странно, это даже помогало... Вначале помогало...
Точно лживый ветерок валидола при раннем надрыве сердца.
Точно холодным мертвецам теплые горчичники.
Точно роженице - букет роз с прощальной открыткой от жениха.
Точно водителю трамвая - водитель троллейбуса.
Но боль Дмитрия на этом не остановилась. Постепенно она совсем обнаглела и по-хозяйски заняла уже всю правую сторону живота -- от ребер и диафрагмы наверху до самых паховых интимностей на дальнем нижнем рубеже. Ее розоватый свет стал мощнее, ровнее; накал спирали усилился.
Дима ушел к себе в комнату и там примостился у спинки дивана. Обеими руками он вдавил боль в брюшину и, зажмурившись, покачивался, и убаюкивал парную душу печени, как любимую доченьку, и утешал вишневые кольца кишечника, как больного варикозным расширением удава.
Ему надо было, конечно, позвонить в диспетчерскую и вызывать карету "скорой помощи", но пока еще не хватало мужества. Или боли. Мужества и боли не хватало ему пока. Что скажет он врачам? Взрослый вроде бы гаврик, неглупый, нормальный (- не подросток гипофизный -), а что сделал-то с собою? Что сотворил? Нет, его действия, уж если прямо смотреть в лицо суровым фактам, не объяснишь. Нет им объяснения.
Дмитрий проглотил слюну с отвращением, словно лекарство. Во рту отдавало горькой полынью... Полынь... Полынь и я... Полынья...
Рано или поздно, думал он, все равно придется звонить, вызывать бригаду -- со шприцами и бинтами, с ампулами, с грелками... и давленьемерками. А неужели ж помирать вот так, во цвете лет? Рано или... или...
Поздно.
Слова порхали вокруг него, как бабочки. И особенно трепетало перед прикрытыми глазами это самое клятое --
Поздно.
Оно переливалось тайными смыслами в ярком свете его боли, оно танцевало в луче.
Однако скрывался в этом окончательном слове необходимый Диме бицифровой телефон: п-03-дно.
Сидел он там, двузначный паршивец - или, значит, пан, или, значит, дно (волшебная страна Оз, куда можно запросто угодить, если не спрятаться вовремя от урагана).
Дима еще раз проглотил слюну и вытер лоб тыльной стороной ладони. Он решил для начала хотя бы найти в аптечке у матери темпалгина и выпить сразу таблетки три-четыре, а потом пойти в туалет и сунуть два пальца... Нет, сначала пойти в туалет, а потом - таблетки... Хотя в туалет, видимо, уже... (и темное словцо вновь услужливо просыпалось в затылке быстрой дробью: поздно-поезд-поздно-поздно, поезд-поздно-поздно-дно).
Он быстро встал со своего диванчика, и от этого резкого движения лампочки под диафрагмой (гирлянда чудес) тотчас перегорели и полопались - пухт!
На секунду в животе у Димы воцарилась полная темнота, а потом осколки плотного стекла принялись резать ему кишки, полосовать во всех направлениях, кромсать - Бог ты мой, так страшно кромсать.
Он рухнул на колени и замычал. И как это самураи вскрывали себе животы? Своей же рукой всаживать сюда, в мягкое тело, плоскую сталь? Немыслимо.
Его вырвало желтой пеной на ковер, и сразу стало чуть-чуть полегче. Он смог встать. Дрожащими пальцами стянул с тумбочки какую-то рекламную газету, развернул ее и бросил на пол, прикрывая мокрое пятно.
Но даже газета теперь оказалось неожиданно увесистой. Стерев со лба пот, Дима побрел за аптечкой. Елку он обогнул по широкой дуге, чтобы не зацепить ее ненароком. Достав коробку с лекарствами, он водрузил ее себе на колени, открыл и начал с шуршанием перебирать склянки, облатки, полупрозрачные капсулы, сухими губами прошевеливая диковинные названия снадобий, похожие на имена духов или грозные заклятья колдунов.
С четвертой попытки он все-таки обнаружил в коробке зеленые фишки темпалгина и, вылущив несколько таблеток в ладонь, бросил их на язык. Они долго не глотались, потому что запить их было нечем -- Дима поленился зайти на кухню за водой. Однако, в конце концов, таблетки продрались по жирафьему горлу Димы вниз, в его страдающий желудок, и улеглись там, растворяясь.
Он поставил аптечку на место, на верхнюю полку шкафа, присел на корточки и выхватил с нижней полки узкое, но длинное и шершавое полотенце. Затем подцепил в пуговичном отсеке горсть английских булавок и направился в ванную, где долго мочил полотенце в ледяной струе, после чего задирал свитер, майку, обматывал себя мокрой тяжелой тканью (туго, туже) и закреплял ее булавками.
Холод и влага быстро сделали свое дело. Он будто протрезвел. Мутная пелена, взвесью стоявшая у него под теменем, разошлась.
Он вышел в коридор, подошел к телефону и решительно снял трубку. Его указательный палец ткнулся в цифру "ноль" на кнопке. В ответ тотчас раздался звонок. Такой неприятный, тявкающий звонок.
Звонили в дверь.
* * *
Шурик Шамсутдинов был свеж и морозен, как пепперминт. Он принес на лацканах своего элегантного фиолетового пальто запах улицы и темноты, и несколько крупных снежинок, которые еще не растаяли, и несколько капелек воды от снежинок, уже стаявших до конца.
Его мохнатая лисья шапка увеличивала рост Шурика до баскетбольного, его очки с толстыми линзами укрупняли его глаза до гипнотических.
-- На дворе -- прелесть, -- признался Шурик, стряхивая с лацканов перчаткой снежинки и капельки. - Просто Рождество. Снег валит, тихо. Фонари, сугробы блестят. Барышни ходят -- румяные, гладенькие, холодненькие. Прелесть.
-- Проходи, -- сказал Дима, отодвигаясь. Он положил трубку обратно на телефон. -- Проходи, -- повторил он со старательной улыбкой.
Шурик не шелохнулся.
-- Ты плохо выглядишь, -- сказал он. -- Зеленый весь, как сопля. Болеешь?
-- Немного прихворнул.
-- Чепуха, -- сказал Шурик. -- На воздухе надо больше бывать. Давай-ка собирайся, мы с тобой прогуляемся на угол, бутылочку "Мартини" купим, баночку оливок. Денег у тебя сколько?
-- Денег у меня столько, что нет, -- сказал Дима. Он держался за косяк.
Шурик вздохнул.
-- И у меня, -- сказал он, -- ни копейки. В наше время без денег плохо.
-- Без денег в любое время плохо.
-- В любое время просто плохо. А в наше -- смерть. Ладно, придумаем что-нибудь. Собирайся. Сходим к вам на угол, я тебе кое-что покажу.
Дима не стал возражать. Он покорно наступил в свои ботинки, присел, негнущимися пальцами завязал шнурки. Голова кружилась, но медленно, очень медленно, и боль в животе теперь казалась далекой и едва слышной... неземной. Дима разогнулся, сдернул с вешалки куртку, натянул на уши вязаную шапочку.
Шурик Шамсутдинов скептически осмотрел его и заметил:
-- Там тепло, конечно, но не думаю, что настолько. Зима, как-никак. Сибирь.
-- Но мы ведь только до угла, да?
-- Тоже верно, - согласился Шурик, однако в его голосе оставалось сомнение.
Они спустились вниз и вышли из подъезда. Погода действительно стояла славная, волшебная. Будто бы кто-то встряхнул мир, как игрушечный рождественский шарик с глицерином, избушкой и белой крупой внутри, чтобы полюбоваться на такую детскую, такую доверчивую ночь.
Окна девятиэтажек подсвечивались сквозь тонкие шторы всполохами телевизоров, разноцветными ягодками гирлянд; на тротуарах во тьме блестели узкие длинные языки льда -- прохожие, доходя до них, отталкивались, проезжая метра три с гаком. Девицы хохотали и валились на сторону, в сугроб.
Шамсутдинов торопился. Он шагал размашисто, по-журавлиному, и Дима едва поспевал за ним. Они дошли до раскатанного места, проехались по ледяной корке -- пссссс! -- и обогнули угол, сразу наткнувшись на сияющий и прозрачный табачный киоск.
Сразу за киоском, на глухой стене Диминой пятиэтажки торчал желтоватый козырек, под которым висел телефон-автомат. Мобильники уже начали убивать их, как млекопитающие - динозавров, но расправа еще не закончилась.
У телефона стояла тетка в черной шубе.
- Так я и думала, - отчетливо говорила она в трубку с интонациями прокурора республики. - Так я и полагала.
- Стой, - сказал Шамсутдинов Диме, поворачиваясь к нему. - Пришли. Сейчас она договорит, и мы тоже позвоним кое-куда.
Дима пожал плечами.
-- Можно было от меня позвонить. Что еще за конспирация?
-- Узнаешь, -- процедил Шурик и сказал чуть громче, нарочитым тоном. -- Давно мы с тобой не виделись. Ты еще не женился?
Дима со смешком покачал головой.
-- А как же твой кардиолог? Света, кажется?
-- Оксана.
-- Во-во, Оксана. Как у вас с ней?
-- У нас-то с ней как? Да ты знаешь, у нас с ней -- комедия. Подали мы, значит, заявление, собрали денег, назначили дату, все честь по чести. Собирался ее уже с родителями знакомить. Но вот прихожу я как-то к сестре в гости, открывает мне младший ее. Сестры нет. Я прохожу, слышу в спальне голоса. Заглядываю. Батюшки! Оксана там, лежит голая в постели -- и с кем? С кем бы ты думал?
-- С кем? - радостно осведомился Шурик.
-- С мужем моей сестры! Уж не помню, кем он мне доводится. Деверь? Свояк?
Шурик ахнул.
-- С безруким?
-- Увы, Шура, увы. Наставила мне кардиолог мой козла с абсолютно безруким человеком. Вот ни единой руки у него нет. Ни даже-даже. Вот посюда их нет.
-- А Женька-то знает, сестра-то?
-- В святом, брат, неведении.
-- И что дальше?
-- А что дальше? Кардиолог мой говорит мне, что, мол, извини, но раз уж так, то, значит, и вовсе никак.
-- А ты?
-- Что - я? Не человек, что ли? Скандал... скандал устроил... Самоубийством угрожал...
Шамсутдинов хлопнул себя по бедрам и заржал.
-- Самоубийством?! Ну, ты, старик, и комик!
-- Не, правда... Повешусь, сказал. На люстре.
-- А она?
-- А она говорит, это, мол, не эстетично. Лучше уж по-сократовски -яду.
-- А ты?
-- А я говорю - откуда, дескать, у меня яд...
-- А она?
-- А она говорит - оттуда. И представь - действительно ведь таблетку дала, стерва. Белую такую капсулу, крошечную. Выпьешь, говорит, и часа через два кони двинешь. Каюк.
Шурик вновь хохотнул.
-- Это почему так долго? Два часа-то?
-- Не знаю, -- сказал Дима. -- Чтобы передумать можно было, наверное. Кстати, таблетка-то у меня с собой.
Он выразительно похлопал по карману.
-- Да брось ты, в самом деле, какой яд? -- сказал Шамсутдинов. -- Ты что? Она же врач. Всучила тебе, небось, какой-нибудь аспирин или реланиум. Аскорбиновую кислоту.
-- А мы сейчас проверим, -- сказал Дима. -- Купим банку оливок. С лимонами. Из одной лимон вытащим... лимон, а таблетку эту положим. И будем есть. Русская кулинарная рулетка. Русско-средиземная. Нет мира под оливами.
-- Угу, -- кивнул Шурик. -- Сейчас прямо, уже побежал проверять. Да мало ли... Может быть, Оксана твоя -- чокнутая. Я, знаешь, с Богом в азартные игры не играю. И оливки портить, кстати, я тоже не дам, хоть убей.
-- Это правильно, -- сказал Дима. -- Оливки лучше не портить. Лучше уж пельмени сварить.
* * *
Тетка возле телефона вдруг исчезла. Только что, буквально секунду назад, она притопывала каблуком и мозолила Дмитрию глаз своей шершавой до пенопластового отвращения шубой, только что повторяла в трубку бесконечное "Я так и думала", и вдруг -- крибле, крабле, бумс! -- исчезла. Плотная такая была тетка, густая -- а испарилась быстрее спирта.
Должно быть, подумал Дима, мое время начинает гнить и отваливаться кусками. Оно... как это?.. дискретно... непрерывности нет...
Он поднял голову -- Шурик уже занял место тетки под телефонным козырьком, подмигивал Диме и манил его пальцем к себе. Дима остался на месте.
-- Недавно я одну штуку узнал, -- громко прошептал ему Шурик. - Секрет наркоманский. Они в телефонных будках оставляют заначки. Представляешь? Как в тайге охотники. Типа, если у тебя припасы вдруг закончились, заходи в избушку, бери, что надо -- соль там, патроны, спички. Когда сможешь -- вернешь. Так и у наркоманов сейчас. В каждой телефонной будке -- волшебные палочки. Начались у тебя ломки -- подходи, бери. Кончились -- будь любезен возместить. Ну, иди сюда.
Дима засмеялся.
-- Что смеешься-то, -- обиженно сказал Шурик. -- Я чистую правду говорю. Смотри вот...
Он пошарил под железным козырьком и извлек на свет маленький прозрачный пакетик, в котором лежали тонюсенькие белые палочки, похожие на зубочистки, сломанные посередине.
-- Видишь, да? -- объявил Шурик с торжеством. -- Убедился? Волшебные палочки. Новый синтетический препарат, рекомендую. Сейчас прогуляемся до "Уленшпигеля", толкнем там тинэйджерам. Здесь баблов на пятьсот, на шестьсот, ну а мы за три сотни сдадим. Влет разойдется. И на вермут хватит, и на девочек.
Дима прищурился.
-- Ты что, Саша, теперь дрянью приторговываешь? -- спросил он (боль проснулась возле пупка и сладко-сладко потянулась в обе стороны). -- Торгуешь ведь, да? Но за кретина-то меня зачем держать?
Шамсутдинов нахохлился.
-- Фома ты неверующий, -- сплюнул он. -- Торгуешь, не торгуешь... Говорю тебе, у наркоманов такие заначки теперь. Кстати, хочешь попробовать? Новое поколение, не опаснее травы. Зато эффект чудесен. Просто Рождество. Эльфы к тебе приходят, Санта-Клаусы из подсознания... А деньги потом отдашь, когда будут.
-- Какие ж деньги, если мы заначку наркоманскую разоряем? -- спросил Дима. Его правая рука уже ходила кругами, поглаживая живот. Горечь во рту дошла до высшей хининовой отметки.
-- Ладно, брось, -- с раздражением сказал Шамсутдинов. -- Будешь? Нет?
-- Не... не потребляю, -- сказал Дима.
- Ой ли? Это разве я травку пыхал, как паровоз? Это разве меня Наркошей на курсе звали? -- Шамсутдинов состроил гримасу и передразнил того, прошлого институтского Диму. -- Дай "пяточку" добью, а то чей-то не цепляет!
-- Травку... да, -- сказал Дима нынешний, потирая аппендицитное место. - Было дело. Но ведь травка...
-- А это, я тебе клянусь, не сильнее, не опаснее. Ни привыкания, ничего...
-- Только эльфы...
-- Точно. Только эльфы и гномики. Добрые.
-- Ладно... давай. Де... деньги... деньги потом.
-- Что за разговор! Тебе все отдать? Тут двенадцать доз. Триста долларов. Триста, заметь, это только для тебя. Так что можешь, если захочешь, все удовольствие окупить. Половину -- себе, половину -- в "Уленшпигель" или "Полярную сову"... Эй, э-эй, не спи!..
-- Что?..
-- Я спрашиваю: все дозы будешь брать?
-- Да... да...вай все. И вот еще... что. Ты извини меня. Я... соврал тебе. С Оксаной...ну... с ней не Петя спал... Не муж сестры.
-- Прости, брат, я уж и думать про это забыл. Меня, знаешь, мало волнуют чужие любовные драмы. Даже любовные драмы друзей. Или я не прав?
-- Нет, - сказал Дима. -- Прав. Ты... ты прав.
* * *
Он сидел на холодной скамейке у подъезда. Сверху, из фиолетово ночного, беззвездного неба тихо падал смирный, вежливый снег -- снежинки осторожно касались его лица, ощупывали его, как чуткие пальцы слепого.
Боль оформилась в большой мандарин. Она имела дольки, она пахла цитрусом и Новым Годом.
Дима надорвал пакетик с волшебными палочками, подцепил одну из них ногтем и сбросил себе на ладонь. Какой, интересно, у нее вкус? Волшебный? Солоновато-земляничный? Он представил, как с легким, приятным шипением палочка тает во рту, и через миг радужный туман окутывает все тело, и покачивается над этим симпатичным туманом, как воздушный шарик с надписью "Happy New Year!", его голова...
Ладонь дрогнула, и чудесная палочка спорхнула куда-то в снег под ногами. Но Дмитрий уже не в силах был нагнуться, чтобы ее поднять. Боль его была тяжела и кругла. Она лежала у него в тазу и придавливала таз к доскам, как пудовая гиря.
В конце улицы появились Димины родители. Они медленно шли со стороны остановки -- небольшая мать держалась за большого статного отца.
Дима заметил их издалека и теперь наблюдал, как они подходят, переваливаясь, к дому, по двум ступенькам поднимаются к подъездной двери, тянут ее на себя. Отец в массивной дубленке, мать в массивной дубленке... Главврач и санитарка.
Дима с кряхтением развернулся на скамейке и подтянул колени к груди. Он почему-то вспомнил, как однажды маленьким мальчиком попал на вокзал, и вокзал поразил его своими чудовищными размерами, гулкими пространствами, сквозняками, людьми, бубнящим и гнусавым голосом сфер.
Его привела на вокзал мать, и ему тогда тоже было плохо, он заболевал. Он был, очевидно, простужен. Раскалывалась голова, сочился нос. Вселенная вокруг была малиновой и жаркой. Он потел, ему было тяжело в его шубе (-массивнойи шершавой -) с чужого плеча. Он был весь замотан в шаль, шарф, укутан в какие-то платочки, завернут в кофточки. Мать его беспрерывно плакала, она всхлипывала и тащила его за руку -- они искали отца. Дима попросил у нее мороженное, и она купила, хотя, наверное, понимала, что он заболевает, и мороженного ему нельзя. И он нес вафельный стаканчик в руке, и мороженное таяло и капало на пол, покрывая все вокруг пушистыми белыми лапками, похожими на цепочку следов какого-то крохотного юркого зверька.
-- Капаешь! -- кричал ему весело какой-то мальчик постарше, а Дима только шмыгал носом и продолжал стискивать мороженное, отчего оно капало еще сильнее.
И голос, проникавший везде, объявлял посадку на поезд к неведомому Сырычану, и люди с корзинами срывались и бежали, и толкались.
А потом Дима увидел отца -- тот, большой и внушительный, стоял у столика с незнакомой женщиной; они пили чай из граненых стаканов.
Мать подтолкнула Диму вперед, и он стоял, и глядел на отца, и мороженное капало, и никто не говорил ни слова, кроме голоса под потолком, который все призывал под свои знамена пассажиров, желающих уехать в далекий Сырычан, и потом отец Димы отставил стакан в сторону, и подхватил его на руки, и они двинулись к выходу, а незнакомая женщина все бежала за ними следом, повторяя "Сереженька, Сереженька", а отец не останавливался и даже не оглядывался, и мороженное капало на пальто отца, и в ушах у Димы звенело...
Как и теперь. Как и теперь.
Родители зашли в подъезд. Он тоже поднялся со скамейки, он пошел вслед за ними. Эльфов рядом не было -- каждый шаг давался бесконечным раскаленным трудом. Отныне он тоже становился героем, как безрукий Петр. Левая нога, потом правая, снова левая...
Я сглупил, думал он, поднимаясь на первый этаж. Нужно было сразу подойти к отцу, и сказать: зачем она тебе, папа? Она некрасива, она цинична и глупа. У нее толстые икры... в шерстяных рейтузах это отвратительно... А у тебя крепкое сердце... и к дьяволу всех кардиологов... Главврач, папа, это же хлеще султана... молоденькие медички, тоненькие, как спички, как волшебные палочки...
И все стало бы на свои места. Наверное... Скорее всего... Точно...
Дима цеплялся за перила белой рукой, подтягивал себя вперед, вверх, переступал через ступеньку, и опять цеплялся, и опять подтягивал. Он слышал, как этажом выше его родители разговаривают о нем.
-- Она все-таки звонила? - спрашивал отец.
-- Звонила. Говорит, ведет себя, как пьяный. Но не пахнет от него.
-- Паршивец, -- беззлобно, с какой-то даже любовной озабоченностью говорил отец. -- Поганая страна... Что за поганая страна...
Зазвенели ключи, хлопнула дверь. И голоса стихли.
Дима вскарабкался на последний, пятый этаж. Он ощущал себя покорителем Эвереста.
Сейчас, думал он, надо... "Скорую"...
Внезапно боль окатила его всего -- с ног до головы, словно их академическая техничка, баба Маня, женщина с невероятными ягодицами, плеснула на него болью из своего блестящего ведра -- так, как обычно она выплескивала воду на пол в самом длинном академическом коридоре.
Дима мягко, беззвучно упал на спину. Он видел высокий потолок подъезда в желтых разводах и трещинах, видел, как пляшут на нем отблески фар проезжающих перед домом машин.
Наверное, думал он, кулинарная рулетка невозможна. Пельмени же горячие, в них любая таблетка растворится: аспирин, реланиум... Аскорбиновая кислота. И любые волшебные палочки.
Кстати, подумал он, ведь найдут же их у меня, палочки эти чертовы. И так и запишут - Наркоша несчастный, загнулся, потому что наглотался.
Эта мысль почему-то Диму огорчила. Умирать под таким соусом было как-то нелепо. Неаппетитно.
Он проглотил слюну (еле-еле, словно песок), вытащил из кармана шамсутдиновский пакетик и попытался скинуть его с площадки вниз, в междулестничный пролет. Но пальцы уже не слушались, и пакетик тихонько упал рядом, где-то возле бедра.
-- Черт, -- попытался выговорить Дима, но не смог. Язык деревенел. Все тело деревенело.
Но тут -- о чудо! -- облако его розоватой светящейся боли сгустилось в искрящийся кокон, затем кокон празднично лопнул, и оттуда выпорхнула маленькая девчушка со стрекозиными крыльями. На ней было розовое платье, розовая остроконечная шапочка и розовые туфельки. В руке она держала розовый жезл, противный, как леденец.
-- Стелла, -- констатировал Дмитрий (способность констатировать внезапно вернулась к нему). -- Фея из страны Оз.
Крылатая девушка кивнула.
-- Ты умираешь, -- сказала она с напускной строгостью, -- прямо под Рождество.
-- Извини, -- сказал Дмитрий.
-- Не надо, не делай так больше, -- Стелла погрозила ему пальчиком.
-- Хорошо, -- согласился Дмитрий.
-- Ты такой милый и послушный, -- улыбнулась Стелла, -- и я тебя прощаю. И даже выполню одно твое желание.
Дмитрий сглотнул остатки слюны.
-- Любое? - спросил он.
-- Конечно! -- Стелла надула губки. -- Я же фея, а не техничка.
-- Тогда это... пожалуйста, -- сказал Дмитрий, -- пожалуйста, скинь пакетик с этими палочками вниз.
Фея опять улыбнулась и подтолкнула своим розовым жезлом пакетик к краю площадки. Мгновение, и он полетел в пустоту -- на четвертый этаж, потом, ударившись о перила, проскользнул на третий, потом на второй...
Несмотря на свои маленькие размеры, пакетик породил в подъезде крупное, внушительное эхо, когда, наконец, упал на площадку первого этажа. Но никто в подъезде эха не услышал, потому что в подъезде уже никого не было.