Нет, это была не любовь, планомерно угасающая или прошмыгнувшая совсем незаметно, как вспышка. Я скажу как все - любовь многолика. Но такой физиономии у этой проклятой всеми на свете старушенции точно нет.
А что еще? Что еще из понятий философии, психологии, других дьявольски созданных человеческих наук, можно подтянуть под этот фундамент? О, как регулярно у нас тогда текла крыша, как она своевольно срывалась с места и, естественно, никем не придерживаемая, неслась чёрте куда... Что еще? Гольная физиология? Допустимо. Правда, лишь с моей стороны...
Но почему тогда такое грязное вожделение мое было смешано с отвращением, не менее маслянистым, не менее едким... Почему, никогда так и не дойдя до пика наслаждений, срываясь, из последних сил, останавливая себя на полпути, когда ты уже была готова, точнее, когда ты уже вгрызалась в меня сама, не терпя возражений...Но. Возражения следовали своим чередом. Когда только-только ты прикасалась туда, куда и следует прикасаться. Все срывалось. Все из-за меня.
Ты психовала. Хотя инициатива решающего толчка всегда оставалась за мной. Как, в принципе, и последнее слово. Это "нет", ничем не обоснованное, постоянно и категорично всплывавшее в самую ту минуту, когда меня разрывало по частям: на мелкие кусочки, но не аппетитно нарезанные, а прямо с жилами наружу, со свежей, брызгающей в лицо кровью. Это "нет" клокотало во мне и топорщилось наружу, вырывалось с силою оборотня, человека-волка, находящегося в пограничном промежутке времени между человеком и зверем. Человек-волк. Я животное; животное, пытающееся пересилить законы природы... Ха-хотя-я-я, это притяжение несколько нарушает их. Совсем несколько, совсем нисколько. Ничуть.
Временами мы остывали, и поостывшие, направленные только в себя, шатались по городу. Шарахались от навязчивых случайных прохожих; о-о-о, они велись на нас, бежали сосать из наших молодых полусонных прокуренных тел это тепло, очень горячее тепло... Нас подозревали в наркомании - слишком странно выглядела парочка полноценно молчащих или неудержимо гогочущих индивидов... "Девочка, брось бычок! Немедленно!" или "Э, вы чо нарываетесь? Э!" - сколько их таких было, и они все пытались обобрать наш мир, как ягодный куст, например, крыжовника или смородины; влезть в него, попробовать на вкус: лизнуть, прикусить, пощупать... Но нас интересовали только переулки, только подъезды, и парки, и закоулки неожиданных изгибов улиц; и никакого дела не было до этих энергетических воров, по большей части неудачников.
Но такая блажь выпадала на мою долю далеко не всегда. Между нами не было стен, но не было и нечто другого, что, в принципе, должно составлять основу любых человеческих отношений. Тем более близких.
Она не всегда понимала меня, точнее, обычно она не понимала меня. Обычно она меня не слышала. Нет, вы не подумайте - она ловила каждое моё слово, но какой-то внутренний датчик, встроенный в её теплое миниатюрное тельце, как электрокардиограф, вырисовывающий малейшие колебания сердца, а в данном случае - мысли, чертил сонную либо вздыбленную зигзагину-загогулину, и почти всегда ошибался. Но это нельзя было назвать поломкой, чиненный-перечиненный, он выдавал иногда такие круголя, будто это сердце загнанного зверя, или оставался равнодушно-прямым на откровенную ложь. И мне ничего не оставалась делать, кроме как расточать направо и налево неумолимо горькие диагнозы - прежде всего для пациента, - дефективен, а значит, неисправим, и примириться с таким положением дел.
Не верьте мне, это говорю я, оставив за спиной личную драму - свою пассию, желанную до предела, но вызывающую брезгливое отвращение этим ничем не возместимым изъяном. Может, сейчас это звучит холодно, но тогда, горячее, как кровоизлияние внутрь, это приводило меня в бешенство. Тогда... смириться, значило - согласиться с тем, что я просто убиваю время сексом, до следующей жертвы, и обидеть её - не навсегда, нет: она бы не смогла до конца понять этого унижения.
Временами, когда её очередная глупость доводила меня просто до драконьего экстаза, с громом и молнией, затмевая моё и так сумрачное сознание, легче было разорвать её на куски, нежели стерпеть...
И, будучи в постоянном напряжении, следовало чем-то снимать его. На помощь приходила еще одна женщина, на этот раз за деньги, она давала мне необходимый расслабон. Это дурь. Травка. Самая идеальная спутница жизни в такие тяжелые переходно-революционные времена. На тот момент она была единственной, кто мог дать мне всё, чтобы не чувствовать вины перед этим маленьким зашуганным существом, всё еще встающим на дыбы от моих внезапных оскорблений. Но и её протесты, и слезы бесили меня порой больше, чем молчаливое внимательное выслушивание ненужных лекций, или её оправдания. О-о, их не сравнить ни с чем: невнятные, бессмысленные, не имеющие никакого под собой основания или какой-либо цели, а так, просто чтобы заткнуть мне рот. Но это тоже неправда. Она страдала больше меня. Чувствуя свою неполноценность, и не имея и малейшего понятия о том, как лечиться от тупости.
А самое противное, это даже не то, что, ляпнув неожиданно пару бессвязностей, она и через пару минут не могла объяснить, о чём это было, и к чему, и для чего. И не то, что, не зная смысла некоторых "заумных" слов, она пихала их, где ни попадя, и не её ужасающая способность сводить самые вкусные моменты на бытовуху, и не её вечная беспричинная агрессивная депрессия, называемая мной: "мировая скорбь, космический пессимизм". И даже не её невероятная способность притягивать грязь, говорить о грязи, питаться грязью, выплевывать грязь в потоках бестолковщины, которую она обычно выливала из себя (каждый раз, возвращаясь от неё, приходилось прямо с порога кидаться в ванную, правда, это не всегда помогало, ведь внутри тоже все пропиталось, хоть уксус пей!).
Всё это ни в какие сравнения не шло с другой привычкой. У неё было прямо чутьё: как только, уже не желая сдерживать себя, в тот самый момент, когда в ней хотелось видеть только женщину, только животное, она начинала говорить... Ляпсус за ляпсусом...
Знаешь, в такие моменты меня больше всего тянуло облевать всё вокруг, надавать тебе пощечин, убить, наконец...
У меня всё падало. И эти твои упреки добивали меня, и твои пустые глаза, они могли наполняться только сладострастием, ничем больше.
Тогда я говорила себе: "Оль, ты всего лишь женщина, пускай самая сильная, оставь её, и найди себе мужчину"...