Пастель крошилась в тонких перепачканных пальцах, разноцветная пыль ручейками сыпалась с мольберта на паркет. В нарисованном призрачном мире вставало солнце, но мир этот не выглядел радостным. Темные фиолетово-бурые расплывчатые тона по краю создавали ощущение тревоги, подводили к неизбежной мысли о том, что даже самое яркое и красивое солнце имеет обыкновение надолго исчезать...
Запиликал телефон, и разукрашенные "творчеством" пальцы тут же схватили старомодную трубку:
-- Да?
-- Здравствуй.
-- О, привет! Как оно, ничего? - трубка оказалась зажатой между ухом и плечом, и разноцветные руки зашарили в поисках тряпки.
-- Жду аэробуса.
-- В смысле?
-- В прямом. Между Скоростальним и Мановой площадью. Домой еду.
-- А как же твоя машина? - незаконченный пейзаж взирал немым укором солнечного "взора" в обрамлении темных пушистых "ресничек".
-- А... Разбил.
-- А сам?!
-- Цел, - интонации были странными, собеседник то ли жалел о своем везении, то ли просто переводил дух. - Не переживай. За меня бояться не надо.
-- Идио...В смысле, ладно. Постараюсь... Не бояться.
Есть ли что-то глупее, чем молчание по телефону?..
-- Рисуешь?
-- А как ты догадался?
-- Трубку ухом держишь - слышно плохо... Почему ты не хочешь установить нормальную телесистему?
-- Эх, такой сообразительный - и на свободе! А мне вот эта трубка нравится. Жалко мне ее, - грязная тряпка полетела по параболе в дальний угол. - Ладно... Как дела на работе, не спрашиваю - вы такие секретные... А как... Семья?
-- Все хорошо. Сын уже требует краски, правда, пока боимся покупать - вдруг наестся-напьется разноцветной "кашки"...
-- В "Чаке" видела безопасные краски, специально для малышей. В художественном отделе. Они не проливаются и содержат какое-то вещество, от запаха которого ребенок даже не захочет их пробовать на вкус.
-- Правда? Когда буду у вас, обязательно посмотрю. Спасибо.
-- Да не за что... Абсолютно не за что...
Разноцветье с пальцев стерлось, теперь и тряпка, и руки были одинакового неопределенно-бурого цвета. Ровные наманикюренные ногти прибрели уродливую окантовку, подушечки пальцев словно приготовились к дактилоскопии.
-- Не жалко столько денег тратить? Недешевое удовольствие - трепаться с другого города.
-- Сам зарабатываю - сам и трачу. Но если тебе не нравится, если тебе мешает...
-- Все мне нравится. Только если денег на счете много, то мне сегодня не порисовать, и я сворачиваю "хозяйство". Иначе кот влезет и разукрасит квартиру моими мелками.
-- Это будет красиво.
-- Это будет жалко. Мелков.
-- Не надо "сворачивать", я ненадолго. Скоро аэробус.
Голос собеседника выдавал сожаление - неужто по поводу краткости беседы?..
-- А я пытаюсь написать роман. Сама, - в голосе девушки мелькнула гордость, но тут же пропала. - Уже вторую неделю.
-- То-то я думаю - чего приемник пустой, ни писем, ни правок... - Спустя паузу собеседник неожиданно добавил, - Соскучился я, наверное.
-- Правда?.. Я тоже... - несколько секунд ушло на борьбу с желанием сказать больше, чем нужно. Потом голос вновь обрел уверенность, - Только у меня не клеится. Не пишется. Сюжета нет. Мысли сбежали, хоть вроде бы и некуда - кому они нужны, такие корявые...
-- Брось. Пиши. Или сама, или присылай то, что есть - вместе подумаем.
Антенна древнего телефона задела деревянный мольберт, послышалось неприятное шуршание - так копошатся голодные мыши. Рука нервно потрясла трубку:
-- Алло?
-- Я тут.
-- Ага. Вместе - не хочу. Сама хочу. Да все равно под нашим именем в издательство понесу, не переживай!
-- Я не переживаю, мне любопытно... У тебя всегда очень трогательно, романтично так получается...
-- "Трогательно-лапательно...", - язвительные интонации вдруг сменились робким полушепотом - будто волна лизнула прибрежный галечник, перекатывая отдельные камушки, - Знал бы ты, как мне любопытно, только другое... - волна откатила вновь, - Когда ты приедешь?..
-- Что толку от точной даты?
-- А сказать нельзя?
-- Через пару недель. По делу, разумеется. Разве что в "Чаку" выберусь, за красками.
Стройные ноги в домашних тапочках взлетели на диван, трубка, не отрываясь от уха, улеглась на диванную подушку.
-- А я недалеко от "Чаки" живу. Можно сказать, рядом.
-- А я знаю. И ты все знаешь. Не приду.
Кожа на испачканных пастелью пальцах начала сохнуть и стягиваться.
-- Придешь... Только поздно... - вновь полушепот набежавшей волны. Указательный палец чертил таинственные руны на плюшевой обивке дивана. Пауза неприятно потягивалась, словно хищник перед прыжком.
-- Мне руки вымыть надо, от мелков, а я не иду.
-- Почему?
-- В ванне я тебя не услышу. Вода течет, и вообще там плохо слышно... Потерплю.
В трубке послышался неоконченный звук - словно кто-то собрался вздохнуть, но в последний момент передумал.
-- Да все равно аэробус скоро будет. Пока не видно, но "рога" остановки уже торчат. Не порти руки, сохнут ведь.
-- Поздняк.
-- Дело твое... Что слышно от издателя?
-- Согласны заплатить все и сразу.
-- Так не бывает, - короткий смешок, будто от легкого ветра хлопнула ставня в теплой избе.
-- Бывает, если ты - красивая девушка.
-- Ну, ко мне совсем не относится ни первое, ни второе.
-- Да ладно, я по "коробку" один раз тебя видела - очень даже симпатичный! Вот только когда о происшествиях рассказываешь - такая физиономия деревянно-смешная становится... Безусловно, не девушка. Именно это мне в тебе и нравится, - сдержанный смех, будто ветряные куранты качнулись - и замерли.
Пальцы подхватили с тумбы маленький "коробок", легонько сдавили узкие грани, и над диваном распахнулась беззвучная голограмма. Судя по убийственной патетике актеров - шел сериал. А в трубке ответили:
-- Нда... Все же как мне повезло с соавтором.
-- Ты только сейчас это понял?!
-- Нет, с первого твоего письма... Все, отбой, аэробус подлетел. До связи, Художница!
"Коробок" жалобно хрустнул - его сжали чересчур сильно. Голограмма погасла.
-- Да... Удачи, Писатель!..
...Вода приняла грязный пастельный налет, на минуту став похожей на запекшуюся кровь. Чистые руки небрежно взяли отмытую от пастельных пятен трубку и сунули ее в карман джинсов, тапочки неслышно прошлись по гладкому кафелю и зашуршали по паркету в сторону мольберта.
Рука долго примеривалась, никак не решаясь вынуть из деревянной коробочки мелок. Добавить желтого - света? Лишнее. Красного - чувства? Поздно, станет только хуже. Но ведь чего-то не хватает? Пальцы все же спикировали к коробочке и выхватили темно-темно-фиолетовый.
В едва народившемся мире уже наступала ночь.
***
-- Майя, ну пойдем же отсюда, что ты, в самом деле! Нашла чем любоваться!
-- Дорогой, подожди, мы еще не все посмотрели!
Посетители, семейная пара среднего возраста, остановились в начале последнего зала экспозиции. В распахнутых настежь дверях за их спинами виднелись другие, уже пройденные, залы. Там неспешно прохаживались два или три чем-то похожих друг на друга человечка. То внимание, с которым они подходили к очередной картине, выдавало в них критиков - от прессы или от Академии художеств, не известно.
-- Да на что тут смотреть! Я понимаю, искусство - это самовыражение, но почему эта баба выражает самую мрачную и неприятную часть себя?!
На стене перед посетителями висела картина - в темно-фиолетовых тонах с вкраплениями красного, желтого и оранжевого. Тяжелая рама темного стекла добавляла "глубины и драматизма" - так, должно быть, скажет критик. Яркая желто-рыжая окантовка паспарту, наоборот, пыталась внести дополнительный луч света в композицию.
В достаточно нервозную композицию...
Женщина задумчиво пробормотала:
-- Конечно, я бы не стала вешать такое в спальне... Но все же...
Ее муж брезгливо скривился и выразительно поглядел на часы. А женщина стояла и смотрела на рисунок, комкая, надрывая в сжатых пальцах тонкий пластик входного билета. Почти шепотом она добавила:
-- Все же... Понимаю я ее.
Пряча глаза от мужа, женщина резко повернулась и быстро зашагала к выходу. Облегченно вздохнув, ее спутник поспешил следом...