Орлов Даль Константинович : другие произведения.

Реплика В Зал. Записки действующего лица.

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
  

Даль Орлов

  
  
  
   РЕПЛИКА В ЗАЛ
  
   Записки действующего лица
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Даль Константинович Орлов - выпускник филологического факультета Московского университета (1957), заслуженный деятель искусств РФ (1984), член союзов писателей, кинематографистов, журналистов, театральных деятелей. Автор пьес, сценариев, статей и книг о кино и театре, вел популярную в свое время телепередачу "Кинопанорама". В спектакле по его пьесе "Ясная Поляна" впервые на русской сцене был выведен образ Льва Толстого - памятная работа Омской академической драмы и народного артиста СССР Александра Щеголева.
   В шестидесятые-восьмидесятые годы Даль Орлов заведовал отделом литературы и искусства в газете "Труд", был заместителем главного редактора журнала "Искусство кино", главным редактором Госкино СССР, главным редактором "Советского экрана" - в те времена самый массовый в мире журнал по искусству. Словом, автору есть, что вспомнить.Он и вспоминает - эмоционально, с выразительными деталями, с юмором.
   На страницах книги оживают картины недавней литературной, театральной и кинематографической жизни. Последней посвящены особо драматические страницы. Ведь они - о том периоде отечественного кино, когда оно было еще "государственным", а также о том, когда оно переставало таковым быть ... Среди "действующих лиц" "Реплики в зал" - Сергей Герасимов, Никита Михалков, Луис Бунюэль, Габриэль Гарсиа Маркес, Ролан Быков, Элем Климов, Эльдар Рязанов, Вячеслав Тихонов, Роман Кармен, Иван Переверзев, Евгений Матвеев, Ирина Купченко, Андрей Тарковский, Станислав Ростоцкий, Владимир Высоцкий, Юлиан Семенов, многие другие деятели как нашей, так и зарубежной культуры.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ОГЛАВЛЕНИЕ
  
   От автора ..........................................................................7
  
   I.ВПЕРВЫЕ НА РУССКОЙ СЦЕНЕ
  
   Сам не напомнишь... ............................................. 10
   Так ли важно, кто первый? ............................................. 13
   Инкогнито из книжного развала ..................................... 15
   Школа неисправимых ..................................................... 16
   Собеседники....................................................... 25
   ОТЛ от Либана ....................................................... 29
   Академия на Грановского .............................................. 33
   Последние штудии ...................................................... 40
   Драма - частный случай жизни ...................................... 42
   Ни шагу назад... ...................................................... 49
   ...И не сметь робеть ...................................................... 54
   Не сметь робеть (окончание).................................... 61
   Пьеса - тоже документ ............................................. 65
   Табу на Льва Николаевича ............................................. 68
   Заговор против любви ............................................. 71 Мучения с классиком ............................................. 75
   "Хорошо будет смотреться" .................................... 80
   "Дочь Толстого убрать!" .............................................. 82
   Омск в бесконечности ............................................... 85
   Режиссер Яков Киржнер .............................................. 88
   "Щеголев, ваш выход!" ............................................ 91
   Премьера ............................................................... 93
   А. Свободин. "Драма великой жизни на сцене" ................... 98
   Яснополянцы в партере ............................................ 100
   Сергей Герасимов. Последняя шарада ......................... 103
  
  
  
   II. "ХОЧУ ВИДЕТЬ ЭТУ ОСОБЕННУЮ ДЕВУШКУ"
  
   Здравствуй, Наташа! ............................................. 111
   Как это делалось? ...................................................... 116
  
   III. ЮБИЛЕЙНЫЙ СЕАНС. ОТ ПАРИЖА ДО ТУЛЫ
  
   "Мир смотрит на него" ........................................ 120
   Два сценария в одном .......................................... 124
  
   И о мистике ............................................................ 127
  
   IV. ЗА ПОРОГОМ - КИНО
  
   Пришли и дали ...................................................... 132
   Ролан Быков неприкосновенный.................................. 142
   От Пскова до Лейпцига....... 147
   Под одной обложкой................................................... 160
   Лирический дивертисмент............................................ 164
   Недетские заботы "Искусства кино"................................ 174
  
  
  
   V. БОЛЬШИЕ ДЕЛА В МАЛОМ ГНЕЗДНИКОВСКОМ
  
   В одном пиджаке с Брежневым................................. 193
   Прослушка под подушкой .......................................... 203
   От Сусловой до Суслова.......................................... 205
   Память об Атлантиде............................................... 212
   Тарковский без глянца............................................. 225
   Штирлиц в Будапеште............................................. .246
   Мексиканские иллюзии.......................................... 259
   Эта всегда новая Зеландия.......................................... 267
   Чудеса в Сингапуре.................................................. 279
   Сколько фильмов посмотрел?....................................... 284
   "Запустит, не запустит?.."........................................... 287
  
   VI. С "КИНОПАНОРАМОЙ"
  
   Первая гастроль...................................................... 310
   Звонок от Ксении............................................................ 328
   Как обычно бывало................................................... 334
   Из странствий возвратясь........................................... 341
   Отражение.............................................................. 364
  
   VII. "СОВЕТСКИЙ ЭКРАН" - ЖЕРТВА КАТАСТРОФЫ
  
   На самом деле..........................................................................372
   "Маркес здесь живет?.. А Бунюэль?.."............................ 385 Тост Ирины Купченко ................................................ 393
   На орбите - Евгений Матвеев........................................ 398
   Втроем с Высоцким................................................ 400
   Скрипка Окуджавы................................................. 405
   Миша Левитин. Ранний уход........................... 410
   Серый восход............................................................ 412
   Элем = Энгельс, Ленин, Маркс....................................... 428
   Иди и смотри не возвращайся....................................... 444
   Личная трагедия, общая беда. А.Яковлев................. 453
   От измены до расправы................................................. 462
   "По собственному желанию".......................................... 474
   Армен и "много Сулькиных"....................................... 479
   "Спасай, Никита!"................................................... 487
   Дом на пепелище...................................................... 492
  
  
   VIII. ПО ПОВОДУ И БЕЗ
  
   Дядя Саша из "Ералаша".............................................. 518
   Три жизни Михаила Глузского........................................ 525
   Ростоцкий завещал "стыд" и "совесть"..............................
   Иван Лапиков. Актер для катастрофы................................. 532
   Фильмы помнят всё. Чухрай и Герасимов........................ 519
   "Бедная Лиза" - звезда "Норд-Оста".............................. 522
   526
   Несекретный Юлиан Семенов....................................... 529
   Алексей Баталов из нашей электрички................................ 534
   Басилашвили - любимец россиянок....................................537
   Оборвалась песня Вали Никулина.......................................538
   В.Дудинцев: "Мальчики, не спешите!.."........................ 540
   Журбин неистовый..........................................................541
   Михаил Светлов о бороде Урина............................... 542
   Континент Рязанова...................................................... 544
   Он будто чувствовал ................................................. 552
   Ворошиловский стрелок сложил оружие........................ 548
   Чистосердечное признание.......................................... 551
   Письмо Юрию Норштейну........................................... 555
   Мы с Наташей зажигаем................................................ 557
  
   Эпилог...................................................................... 561
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ОТ АВТОРА
  
   Дольше живешь - о большем можешь вспомнить. Вроде бы логично. Но если б не коварная природа с ее пределами! Иной до такого состояния заживется, что хоть пытай - ничего не припомнит. Или перепутает. Так что за мемуары надо садиться во время: рано - глупо, поздно - еще глупей.
   Мне кажется, я занялся этим делом в сравнительно удачный момент. Успел до наступления маразма. Еще "адекватен", - как пишут в медицинских заключениях. К тому же нажимало окружение: "Просто обязан! Так славно началась твоя странная жизнь, потом резонанс был чуть ли ни на всю страну, и - разом рухнуло, со всем советским кино! Вот и расскажи, как было на самом деле! А то несправедливо: "победители" давно воспоминаниями размножились, даже энциклопедиями , а ваш брат, проигравший, все больше отмалчивается. А хотелось бы послушать! Вас и цензорами кровавыми обзывали, и цепными псами при системе, а нам все равно не понятно, почему те ваши фильмы теперь чуть ли ни сплошь называют классическими и крутят напропалую по телевизору ко всеобщему удовольствию".
   И что тут скажешь? Что такое был Советский Союз, в каких борениях и по какой системе создавалось и жило его великое кино - коротко сказать не получится. Тут еще долго будут ломать головы умные люди. Но одно очевидно: свидетельства мемуаристов непременно будут востребованы, живые детали потребуются.
   "Будешь писать - ни с кем не своди счеты, обиды спрячь поглубже, будь выше!" - советовали мне. И вот с этим, признаюсь, я, кажется, не справился. Я же не учебник сочинял, и я же - нормальный человек! Почему, спрашивается, не назвать предателя предателем, если он действительно тебя предал, или не признаться в любви к любимым, не поделиться восторгом от общения с теми, кто восторг вызывал?! Не в такой ли субъективности и заключена, в конечном счете, прелесть и особая ценность любых воспоминаний?
   Ларошфуко сказал однажды примерно так: "Все недовольны своей внешностью, но все довольны своим умом". Лев Толстой переписал эту фразу в свою книжечку. Так это не обо мне. Меня можно было бы наделить умом и помощнее. Не случилось. Частенько попадал в дурацкие положения и даже порою выглядел смешным. Предупреждаю: я и этого не скрывал.
   Так что, я не очень высокого мнения о своих достоинствах, а, значит, и заслугах. Каково же было мое недоумение, когда недавним февральским утром обнаружил в почтовом ящике телеграмму на радостном бланке с белыми розочками и алыми гвоздиками: "Уважаемый Даль Константинович! Союз кинематографистов России, гильдия сценаристов кино и телевидения, ваши друзья и коллеги сердечно поздравляют вас, выдающегося мастера, внесшего неоценимый вклад в сокровищницу отечественного искусства, с юбилеем... Михалков Н.С., Лазарук С.В., Володарский Э.Я."
   Михалков - это Никита, наш кинематографический председатель, Лазарук - первый секретарь правления, Эдик Володарский - президент сценарной гильдии, в которой я состою. С подписями все ясно: ни убавить, ни прибавить. Но как всерьез отнестись к тексту?! На "мастер" кое-как можно согласиться, но чтобы - выдающийся?! Смеются, что ли?.. "Внесшего неоценимый вклад в сокровищницу отечественного искусства"?! Нет, меня явно кто-то разыгрывает... В конце концов догадался: там, в киносоюзе, видимо, заготовлены типовые тексты, их и рассылают, не вдаваясь в детали: кто внес в "сокровищницу", а кто не донес.
   Тем не менее, в определенном смысле воспарив духом от лестной телеграммы, я в тот же миг вдруг увидел себя в недалеком прошлом - понуро выходящим из Кремлевского дворца съездов, с банкета, с приговором судьбы на загривке, только что вынесенным мне, (да разве только мне!) перестроечным съездом кинематографистов. Качели судьбы...

Но про съезд, катастрофу и что за этим последует будет в этой книге не сразу, до того случится еще много всякого, для меня не менее значительного и очень интересного. Тут целая драма жизни сложится. Разыграется этакая пьеса судьбы, в которой довелось оказаться "действующим лицом".

I. ВПЕРВЫЕ НА РУССКОЙ СЦЕНЕ

  
  
   Историки нашей современной сцены должны будут отметить, что Лев Николаевич Толстой как действующее лицо драмы впервые появился в спектакле Омского театра "Ясная Поляна", поставленного режиссером Яковом Киржнером по пьесе Даля Орлова.
  

Александр Свободин

"Комсомольская правда"

  
  
  
   Именно Далю Орлову принадлежит честь первым в советском театре вывести на сцену образ Толстого - до сих пор помнится спектакль Омского драматического театра, позволивший ожить легенде, услышать и увидеть титана.
  

Инна Вишневская

"Театр"

  
  
  
   За всю историю советского театра... первая попытка воплотить на сцене образ Льва Толстого принадлежала Омскому драматическому театру, поставившему пьесу "Ясная Поляна" Даля Орлова. Роль Толстого исполнял артист А.Щеголев
  

Борис Сушков

"Уроки театра Толстого", Тула

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Сам не напомнишь...
   Иртыш так долго сливался с Омью, а Омь с Иртышом, что в месте их слияния в конце концов образовался город Омск. Город славный и мощный, промышленный и культурный центр, как принято говорить. С известным всей России драматическим театром. Туда и возвращаюсь памятью...
   В тот майский вечер - тридцать пять лет назад - группа сравнительно молодых людей сильно и радостно выпивала на кухне у режиссера Артура и его жены Татьяны - примы того самого театра. Повод был достойный: отмечали только что закончившуюся премьеру.
   Заранее к выпивке не готовились, а когда в театре погасли огни и скульптуры Толстого и Чехова на его фронтоне укрылись ночью, дружно проследовали на проспект Маркса, где и отоварились в дежурном гастрономе. Настроение у всех было приподнятое, поскольку и премьера получилась замечательная, и автор только что сыгранной пьесы был тут же - специально прилетел с женой из Москвы, и он оказался так любезен, что никого не подпускал к кассе - платил сам. Ваш покорный слуга был тем автором.
   Стол ломился. Поднимали бокалы, провозглашали здравицы. Позвонили артисту, только что впервые на русской сцене сыгравшему роль Льва Толстого. Он, понятно, устал больше других и с женой, которая играла Софью Андреевну, ушел домой. Отпустили старика - уже шестьдесят все-таки... Транслируя ему процесс по телефону, выпили за него, вошедшего сегодня в историю отечественного театра.
   Автор сидел счастливый и слегка пришибленный своим авторским счастьем. На парочку речей во славу окружающих его еще хватило, а потом он затих, безмятежно косея и умиляясь: все вокруг очень ему нравилось.
   Особенно было приятно смотреть на двух молодых женщин напротив: на хозяйку дома артистку Татьяну и на собственную жену Алену. Их с Аленой дочери недавно стукнул годик. Когда автор слышал иногда от посторонних, что его жена среди советских манекенщиц и даже вообще в Москве самая красивая, он не находил возражений. Он был сторонником точных оценок.
   А за столом клокотали восторги друг другом. Выпили и за присутствующих здесь дам, и за присутствующих - в разных сочетаниях: "да вы вдвоем горы свернете", "да ваша троица сделала погоду". Когда и эти фигуры речи иссякли, стали брать шире. Вспомнили не присутствующую здесь заведующую гримерным цехом, это она сделала сложнейший грим исполнителю главной роли! Выпили за нее. Потом - за осветителей, реквизиторов, монтировщиков, за главного администратора и его заместителя, даже кассиров не забыли.
   Единственный, о ком забыли, был автор. Такое случается в крепких, давно сложившихся театральных коллективах. Никто как-то не подумал, что не сочини автор загодя свою пьесу, застолье вообще выглядело бы заурядной пьянкой, поскольку не имело бы повода.
   И тут, взяв рюмку, встала Алена.
   Она была неотразима. Внешне. Описывать подробнее элитную манекенщицу нет смысла, поскольку у них у всех одинаковые стандарты - рост, вес, объем и т.д. Но каждая имеет, конечно, индивидуальность. Индивидуальность жены автор знал неплохо и сразу почувствовал - что-то будет.
   - Мне здесь находиться стыдно! - заявила Алена для начала. Все замолкли в некотором ужасе. - Считаете себя театральными людьми. Вы - театральные люди? За целый вечер вы даже не вспомнили о человеке, с которого в театре все начинается!
   Надо сказать, что Алена получила диплом с отличием в Театральном институте по специальности "театровед". Так что и в этом смысле человеком со стороны она в этой компании отнюдь не была.
   - Человек написал пьесу, доверил ее вам, - продолжала она, - каждому дал возможность отличиться, и у вас не нашлось для него ни одного доброго слова! Профессионалы... Не с вешалки начинается театр, а с пьесы! Я не пила, а сейчас выпью, до дна - за автора!
   "Да что ты, да чего ты, да ты же, да мы же..." - загалдели на кухне. "Ты дурочка!" - с чувством молвила Татьяна: то ли осаживала, то ли имела ввиду такую любовь присутствующих к автору, что и слов нет, а ты, мол, не поняла.
   - Она не дурочка, она правильно сказала, и во время, - поддержал автор жену, теплея от признательности. - Не напомни она - могли бы не успеть за меня выпить... Наливайте! За меня!
   Надо ли говорить, как дружно откликнулось застолье.
   Вспоминая эту историю, автор сегодня делает два вывода. Первый: в свое время правильно выбрал подругу. Второй: сам за себя бокал не поднимешь - могут и забыть.
   Автор давно приглядывается к своей карме: и где-нибудь в гостях, и на домашних сборищах, и в ходе публичных акций, которые он организовывал и которые завершались добрыми застольями, и на всяческих посиделках, связанных с премьерами его пьес или фильмов, то есть везде, где именно он был в центре, ибо давал повод, а заодно и обеспечение, сплошь и рядом с поистине удручающей неизменностью именно за него забывали выпить. Нет, кроме шуток!..
   И вот, когда пришла пора подведения некоторых жизненных итогов, автор вдруг ясно понял: пусть немало было сделано им по-своему интересного и даже полезного, очень велик риск, что опять за него не выпьют, забудут. А если вспомнят, то, чего доброго, наврут... Что прикажете делать?
   Вы догадались правильно: автор решил о главном, что с ним случалось, рассказать сам, взял инициативу в собственные руки. Тем более, что не только о себе мог рассказать. О многих других - славных каждый по-своему - тоже.
   И - засел за мемуары...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Так ли важно, кто первый?
  
   Признаюсь, мне нравится, когда сделанное мной нравится еще кому-то и этот кто-то меня хвалит. Простите, как говорится, за откровенность. Много воды, пота и даже помоев утекло, прежде чем откровенность такого рода перестала в твоих собственных глазах выглядеть стыдной. Слишком долго в нас, то есть в представителях того поколения, что еще в детском саду игралось кубиками под большим портретом усатого дяди с раскосой девочкой по имени Мамлакат на руках, вколачивали постулат, что "скромность украшает большевика". И вколотили. Большевик в нас сидел и, сколько мог, мешал радоваться комплиментам - равнял по головам, запрещал высовываться. Теперь я готов высовываться, но силы, конечно, не те.
   Тем не менее, их достаточно, чтобы признаться в еще большем грехе с точки зрения прошлых представлений: мне не просто нравятся те, кто меня хвалит, а я их люблю, я нахожу в них уйму достоинств. Уважение к их чувству справедливости я неизменно переплавляю внутри себя в чувство глубочайшей им благодарности.
   Чтобы не выглядеть голословным, приведу пример. У этого примера есть славное в драматургически-театральных кругах имя: Инна Люциановна Вишневская. Она и профессор, и доктор, и заслуженный деятель, - разве не будешь счастливым, когда такая "великая медведица пера" вдруг обратит на тебя внимание, заметит, одарит теплым словом?
   Не только своего любимого драматурга Островского, но и прозу Толстого она цитирует по памяти страницами. Вышла из зрительного зала после премьеры в Московском тюзе "Наташи Ростовой" и заговорила толстовским текстом, словно оставаясь в увиденном... Если б спектакль не понравился, подумал я тогда, продолжая сгорать в авторском страхе перед критикой, не впала бы она в этакий энтузиазм, просто бы потихоньку сбежала...
   А вскоре в журнале "Театр" (N 11, 1979) появилась ее большая статья о спектакле по моей пьесе "Наташа Ростова", поставленной талантливым Юрием Жигульским к 150-летию со дня рождения Льва Толстого. В той статье и были слова, вынесенные в один из эпиграфов к этой главе: "Именно Далю Орлову принадлежит честь первым в советском театре вывести на сцену образ Толстого...Позволивший ожить легенде, услышать и увидеть титана..."
   Спросят: а так ли важно, что первый? В искусстве, известно, не очередность принципиальна, а качество сделанного. Первый не тот, кто "раньше", а тот, кто "лучше": не кто раньше пришел, а кто выше взошел. В мире прекрасного отсчет ведут от лучшего.
   Перечитывая сейчас - три с лишним десятилетия спустя - "Ясную Поляну", отойдя от нее невероятно далеко, до полного, кажется, обрыва родственных связей, а значит, получив возможность судить со всей возможной непредвзятостью, с удовлетворением обнаруживаю, что нет, не подвел себя в те времена...
   Похоже, первое получилось отнюдь не второсортным. Потому, наверное, и пробилось на сцену первым.
   Не случайно, конечно, критики неизменно подчеркивали факт этого странного "первенства". Ни с какими другими историческими фигурами не было, пожалуй, столь трудно одолимых проблем, как с Толстым. Доведение данного замысла до премьеры, после многих неудавшихся попыток других авторов, и тогда рассматривалось, да и сейчас, думаю, так выглядит, как реальный прорыв в творческом освоении многосложного материала, и в не меньшей степени - как прорыв сквозь охранительно-запретные редуты, возведенные тогда властвующей идеологией.
   Приступая к работе, я все это отлично видел, понимал и в высшей степени был готов действовать. Что с того, что предшественники терпели поражения? А я обязан победить! Слишком многое тогда во мне уже соединилось, чтобы не верить в удачу. Будто некая высшая сила вела... С самых первых шагов...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Инкогнито из книжного развала
  
   Толстой вошел в мою жизнь, не представившись. Мы с ним уже активно общались, а я все еще не подозревал, с кем имею дело.
   Мне было лет одиннадцать-двенадцать, то есть через год-другой после войны, когда маму на лето назначили директором пионерского лагеря. С весны в нашу комнатушку, выходящую в бесконечный коммунальный коридор, стали являться молодые люди того и другого пола - наниматься в пионервожатые и физкультурники. По-нынешнему говоря, мама прямо на дому проводила кастинг. Но дело не в этом. Дело в том, что однажды к нашему дому подвезли на грузовичке и горой вывалили прямо на пол книги - основательно бывшие в употреблении, но весьма разнообразные по тематике. Кто-то заранее побеспокоился, не без маминого, думаю участия, чтобы в будущем пионерлагере была библиотека.
   "Ваше любимое занятие?.. Рыться в книгах" - это и про меня. Тогда тоже. Рылся. Пока в один счастливый момент не выудил из этой горы потрепанный кирпичик: тонкая рисовая бумага, еры и яти, обложек нет, первых страниц нет, последних нет. Автор - инкогнито.
   Глаз упал на начало, которое не было началом, а дальше я оторваться от текста не смог. Я вошел в него, как в новый дом, где почему-то все оказалось знакомым - никогда не был, а все узнал. Поразительно! Казалось, неведомый автор давно подсматривал за мной, все обо мне узнал и теперь рассказал - откровенно и по-доброму, чуть ли не по-родственному.
   Написано было: "... По тому инстинктивному чувству, которым один человек угадывает мысли другого и которое служит путеводною мыслью разговора, Катенька поняла, что мне больно её равнодушие..." Но сколько раз и со мной случалось, что и с неведомой Катенькой: в разговоре инстинктивно угадывать "мысли другого"! Как точно подмечено...
   Или в другом месте: "...Глаза наши встретились, и я понял, что он понимает меня и то, что я понимаю, что он понимает меня..." Опять лучше не скажешь! "Я понимаю, что он понимает..."
   И так на каждой странице. "В молодости все силы души направлены на будущее... Одни понятные и разделенные мечты о будущем счастии составляют уже истинное счастье этого возраста". Опять мое! Так и есть: каждый день твоих детства-отрочества, если они нормальны, будто сплавлен с солнцем и светом ожидания, чтобы твое предназначение состоялось. Но как выразить вслух это снедающее тебя предчувствие, можно ли передать его словами ? Пока ты мучим неодолимой немотой, этот автор-инкогнито все за тебя успел рассказать.
   Но кто он был - неведомый автор? Чья такая волшебная книга оказалась у меня в руках?
   Надо ли говорить, что ни в какую пионерскую библиотеку она не поехала - с обглоданными своими началом и концом она осталась у меня лично.
   Позже я узнал её и в переплете: Л.Н.Толстой. "Детство", "Отрочество", "Юность".
   Вот так Толстой вошел в мою жизнь, не представившись.
   Иллюзия узнавания - непременная особенность классических текстов.
   Они - классики, потому что пишут для всех. Это верно. Но они еще и потому вечные классики, что пишут для каждого. Это верно не менее.
   Юный простак, я "купился" именно на последнее. Эксперимент был проведен чисто: автора скрыли. Магия имени не довлела над восприятием текста. Текст сам отстоял свое величие.
   Толстовская "диалектика души", первым отмеченная нелюбезным Набокову Чернышевским, как шаровая молния в форточку, сияя, влетела в очередное неопознанное читательское сердце.
  
  
   Школа неисправимых
  
   Работа над "Ясной" была завершена к осени 1972 года. В том же году Евгений Евтушенко опубликовал стихотворение "Марьина Роща". Какую-либо связь между этими событиями искать не приходится, поскольку ее нет. Мало ли что может совпадать по времени! А все-таки остановлюсь и на этом совпадении, поскольку и от него протягивается ниточка, по которой сделался еще один мой шаг по пути к Толстому...
   В том автобиографическом стихотворении есть строчки:
   Норовы наши седлая,
   нас приняла как родимых,
   школа шестьсот седьмая -
   школа неисправимых.
   Прочитал, помню, и дрогнуло внутри: ведь школа N 607 в Марьиной Роще - как раз та самая, в которой и я учился в восьмом классе и частью в девятом, сразу после того, как наша семья оказалась в Москве.
   А совсем недавно в книге мемуарной прозы "Шестидесантник" Евтушенко в главе "Ошибка Исаака Борисовича Пирятинского" подробно рассказал и о той нашей замечательной школе, и о её директоре. А в центре сюжета там - жуткая история.
   "Однажды ночью, - вспоминает Евтушенко, - кто-то взломал учительскую комнату и украл все классные журналы. Позднее их обгоревшие остатки обнаружили на свалке. Подозрение пало на меня, потому что именно в этот день я получил кол по немецкому". Усугубляло ситуацию то, что "кто-то стукнул старика-сторожа по голове..."
   Директор школы Пирятинский решил, что все эти гадости сотворил Евтушенко, хотя тот вину упорно не признавал. Он объясняет сейчас, что сжечь журналы еще и мог бы, но вот ударить сторожа по голове - никогда. Тем не менее так и не сумевшего отбиться от подозрений десятиклассника из школы отчислили. Потом оказалось, что это действительно был не он. От собственной несправедливости Пирятинский даже расплакался.
   До нас, более младших, эта история дошла в отголосках, без её, конечно, чувствительного финала. Дошла и, как видите, запомнилась.
   Но всё сие - лишь присказка. Мне 607-я школа памятна совсем по другой причине, для меня, как выяснилось потом, весьма значимой. А знаменитому современнику спасибо, что напомнил...
   Кстати, попутно: по дороге в школу я тогда непременно приникал к стенду, на котором выклеивали "Советский спорт". (Да, в те времена газеты можно было читать бесплатно, каждый новый номер вывешивался на всеобщее обозрение, повсеместно).И, клянусь, тогда еще обратил внимание на регулярно появлявшиеся в газете стихи лесенкой, подписанные "Евг. Евтушенко". Я и предположить не мог, что в тот же самый момент, в каковой я читаю лесенки, их автор, немыслимый счастливчик в моих глазах, потому что его печатают в "Советском спорте", а меня, тайного сочинителя и фанатика-спортсмена - нет, что он в это же самое время подходит к той же самой школе, только с какой-то другой стороны. А всего лишь лет через пяток-другой я буду стихами Евтушенко, безошибочно оседавшими в памяти, торпедировать сердца знакомых девушек. Ну не может быть плохим человек, помнящий наизусть такие замечательные стихи! "Со мною вот что происходит, - ко мне мой старый друг не ходит" - ну и так далее...
   Смотрю на старую фотографию - от времени, от послевоенного своего фиксажа, ставшего туманной коричневой сепией, она будто устала от десятилетий, проведенных в альбоме. Устала, но по-прежнему способна перенести в позднюю знобкую осень пятидесятого года. Я гарцую там от знания своей непобедимости в секторе для прыжков в высоту. На убогом районном стадионе то ли мальчишки нормы ГТО сдают, то ли идет мелкое школьно-районное первенство. Я коряво завис в этом выцветшем стоп-кадре на уровне не сбитой еще планки, пацаны вокруг смотрят, продрогшие, в кепарях, в задрипанных шароварах, кто и с голыми ногами - тренировочных костюмов то поколение отроков еще не знало. И не видно, между прочим, ни одной девочки - учились-то раздельно.
   Кстати, о тренировочном костюме. Это была мечта, почти несбыточная. Такой, чтобы настоящий, н?что не для повседневной носки созданное и кое-как приспособленное для физических занятий, а подлинно спортивное! Что-нибудь вроде того, в чем разминался великий спринтер Николай Каракулов или на кортах возле гостиницы Красной Армии, в которой мы прожили год по приезде из Тбилиси в Москву, теннисист Николай Озеров. Он стал потом спортивным радиокомментатором. Речи не шло о синей шерсти с белой полоской вокруг шеи и с крупными буквами СССР на груди, для такого, понятно, кишка тонка, а хотя бы и не из шерсти и без букв, но специально для стадиона. Вот было бы счастье! Народ вокруг просто бы обзавидовался: а парень-то, видать, не простой...
   Чуть забегая вперед, все-таки сообщу, коли зашла речь, что через два года счастье меня посетило. Почти такое, о каком мечталось. Хотя и не совсем. Я стал обладателем черного, из полушерстяной ткани тренировочного костюма, состоявшего из двух предметов - верхнего и нижнего. Нижний, то-есть штаны, был с фонарями у щиколоток - этакое модельное воспоминание о шароварах. До обуженных тренировочных брюк, что, конечно, гораздо удобнее при беге, зайцевы тех времен еще не додумались.
   Как мне досталось такое богатство? Не просто. Я завоевал его в борьбе. Я занял первое место в тройном прыжке на первенстве московских профсоюзов среди подростков 15-16 лет. И мне вручили его под оркестр из репродуктора. Оставляю без обсуждения обстоятельство, что в те послевоенные времена профсоюзы считали для себя необходимым завлекать подростков на стадионы. Причем, не "фанатеть", а самим бегать. Это другая тема. Сейчас я о том, как высоко же был ценим этот вполне скромный на нынешний взгляд подарок судьбы.
   Еще с военных лет мама дружила с Аней. Аня была женой командующего авиацией ПВО Москвы генерал-полковника Василия Фокина. Подружились они еще в Якутске, где мужья несколько месяцев занимались тем, что перегоняли лендлизовские американские "кобры" с американской Аляски к полюсу холода, который, как известно, находится на советской территории в поселке Оймякон на Индигирке. Этот маршрут летчики называли "трассой смерти". Побилось их там изрядно. Далее уцелевшие "кобры" следовали в Иркутск, а уже оттуда - на Запад, к фронту. В Якутске я ходил в первый класс.
   В Московские годы генерал-полковник и полковник-политработник ограничивались в основном заочной симпатией, а вот жены дружили по-настоящему. Аня часто у нас бывала.
   И вот летом 1953 года она звонит маме: в ближайшую ночь возможны "события", приготовьте самое необходимое, если случится, мы заедем и вас заберем...
   Комсомольцам двадцатых годов, через все прошедшим, не надо лишних слов, они всегда были готовы мобилизоваться на одоление очередных грозных обстоятельств. Не знаю, что приготовила к эвакуации мама, я же положил на стул у изголовья, чтобы сразу схватить, три самых для меня ценных объекта. Объектами были: комсомольский билет, две коленкоровые тетради дневников и - вы, наверное, догадались - слегка уже поношенный призовой костюм с фонарями у щиколоток.
   Ночью по недалекой от нас Хорошевки шли танки. Грохот был хорошо слышен, подрагивали стены. А утром мы узнали, что Лаврентий Берия оказался врагом народа и уже благополучно арестован.
   Эвакуироваться не пришлось.
  
   Нынешние художественные фильмы о тех временах сплошь и рядом не передают истинного облика среды, что была нашим каждодневным бытом, в них как-то слишком все помыто и отглажено, даже и сквозь заявленную бедность упрямо выглядывает благодушная нынешняя удовлетворенность. Почему так? Казалось бы, как просто воспроизвести портрет времени - достаточно постановщикам повторить любительские фотографии, вроде той, что в моем старом альбоме с запечатлевшейся на ней массовкой из реальных обитателей давно прошедшей осени. Не получается.
   А справа на фото стоит и наблюдает за нами плотный мужчина в облегающем темном пальто, с круглой коротко стриженной головой. Пристально и добро смотрит он на это наше бодрое по первому морозцу школьное ристалище: директор 607-й мужской московской школы Исаак Борисович Пирятинский.
   Поскольку Евтушенко его уже описал, то мне остается лишь кое-что процитировать: "Директор 607-й марьинорощинской школы Исаак Борисович Пирятинский был небольшенький, крепенький фронтовичок-здоровячок с коротким седоватым ежиком и смышлеными энергичными глазами, полными доброжелательного любопытства отца-командира к вверенным ему рядовым - то есть к школьникам.
   На работу он ходил в военной форме со следами от споротых погон, с колодкой наградных планок и ввинченной в гимнастерку единственной медалью, на которой было написано только одно гордое слово: "Гвардия".
   Но солдафоном он не был... Он нас называл по именам, а не по фамилиям, что по тем временам было поразительно, и прекрасно помнил нас в лицо...Иногда играл с нами в волейбол, в шахматы... Словом, такого прекрасного директора мы даже не заслуживали".
   Вспоминается мне Пирятинский тоже не просто так. Потому особенно вспоминается, что однажды именно он ввел в наш класс и представил человека, который оказался мне учителем не только по должности...
   Итак, я в восьмом классе. Я здесь новенький. Я приехал из Тбилиси, где закончил седьмой класс, но по столичному получалось, что шестой - в Грузии была одиннадцатилетка, а не десятилетка, как в Москве. Лишний год накапливался из-за дополнительных предметов, таких, например, как грузинский язык - письменный и устный, история Грузии, география Грузии и что-то еще, не помню, касавшееся специфики солнечной республики. Там, в мужской школе N4 преподавание велось на русском языке, но местные предметы были обязательными. Иначе говоря, по справедливости мне бы в Москве нужно было садиться не в восьмой, а в седьмой класс, поскольку иначе в моих знаниях образовывался зияющий провал. Я оказывался без малейшей осведомленности в началах физики, химии, алгебры и чего-то еще в истории и литературе, но последнее было не так страшно, поскольку нагонялось легко, по книгам. Что же было по-настоящему убийственно, так это пропуск всего русского синтаксиса вместе с пунктуацией! Про немецкий, логику, Конституцию СССР можно не говорить. Кто бы мог подумать, что в седьмом классе так много надо было усвоить!
   На семейном совете стали решать: терять год или не терять? Год в запасе у меня был - я рано пошел в школу. И я решил не терять, предполагая как-нибудь выкрутиться. Резервы времени можно было найти, если кое от чего отказаться, например, отменить занятия скрипкой и рисованием. Я же успел стать типичным тбилисским мальчиком, там все на чем-нибудь играли, пели, плясали, рисовали, перевоплощались в драмкружках, жонглировали футбольными мячами, боролись и бегали наперегонки. По плотности талантов на единицу юного населения, по убеждению в престижности раннего освоения всего, что позволяет ребенку отличиться, Тбилиси, похоже, входил тогда, не знаю, как сейчас, в десятку самых передовых городов мира. Отрочество, проведенное в таком своеобразном месте, не могло не окраситься в соответствующие тона. Я был, как все.
   Единственное, что я себе оставил в Москве, кроме школы, - спорт. Легкая атлетика - это святое. Именно в то лето, когда мы с отцом перебрались в столицу, я успел стать чемпионом Тбилиси среди мальчиков по бегу на 60 метров и в прыжках в длину. Только дурак решился бы добровольно погубить столь удачно начавшуюся карьеру. Тем более, что теперь появлялась возможность попробовать покорить Москву. Позже это удалось. И не только Москву. Но поскольку к толстоведению данная тема отношения не имеет, не углубляюсь. Продолжим о главном.
   Однажды утром в класс вошел Пирятинский со своим гвардейским знаком на туго расправленной по груди гимнастерке, а следом легко вдвинулся невысокий мужчина в интеллигентно свободном москвошвеевском костюме, с просторной залысиной над и без того просторным лбом. Элегантно сутуловатый, он уверенно положил свой портфель на учителькую кафедру, и не было в нем ни тени зажатости от новой аудитории, а, наоборот, была уверенность в полной необходимости своего здесь присутствия.
   Пока Пирятинский объяснял, что это наш новый преподаватель литературы, что зовут его Александр Александрович Титов, что просит любить его и жаловать, с лица гостя не сходило выражение легкой досады: ну ладно, мол, хватит, оставьте, разберемся сами.
   Первое появление Сан Саныча запомнилось не случайно. По программе на этом уроке полагалось начинать "проходить Толстого". Мы и начали. Но как!
   Не было ничего сказано ни о мировом значении нашего самого великого классика, ни о его биографии - родился-умер, что написал, что говорил о других, что говорили о нем, особенно Ленин, - ничего, что полагалось бы и потому было ожидаемо, не случилось.
   Уже через несколько минут новый учитель оседлал первую парту - лицом к классу, ногу на скамью, и, раскрыв томик Горького, стал неторопливо и вразумительно читать по нему очерк о Льве Толстом.
   Мы, что называется, оторопели. Оторопели прежде всего от непривычности проявленного к нам доверия: можно слушать, можно и отключиться В классе повисла абсолютная тишина. Захватила сама увлекательность такого труда - слушать, только слушать, а не записывать, и не напрягаться для ответов, не тосковать от обязательности запоминания. А еще захватила магия звучащего мастерского литературного слова, которая в исполнении чтеца как будто разогревала воздух, погружала нас, слушающих, в гипнотическую словесную ауру.
   Добавлю, что весьма непростая эта литературная вязь была адресована нам без скидок на нашу возможную неготовность оценить ее по достоинству. Тем не менее, слушайте, тянитесь, верьте в себя - это теперь принадлежит и вам тоже! Так можно было понять, да так и хотелось понимать происходящее.
   В очерке Горького много таких деталей, таких живых и точных описаний, что Толстой делается буквально видимым. Учитель верно рассчитал, что если захотеть заразить образом живого Толстого без лишних, как говорится, слов, то надо озвучить слова, расставленные по бумаге Максимом Горьким, исполненные тогда еще, когда великий Лев был жив или сразу после того, как он ушел...
   В центре нищей и хулиганистой Марьиной Рощи, в оторопевшем от предложенных ему гуманитарных горизонтов классе, сплошь состоящем из всегда голодных, обношенных, и при этом, конечно, искрящихся тайным подростковым зовом непременно состояться и не знающих, что проживут они меньше, чем сверстники в цивилизованных странах, такая у них Родина, в таком вот классе звучал удивительный текст об удивительном их соотечественнике.
   "Видел я его однажды так, как, может быть, никто не видел: шел к нему в Гаспру берегом моря и под имением Юсупова, на самом берегу, среди камней, заметил его маленькую, угловатую фигурку, в сером, помятом тряпье и скомканной шляпе. Сидит, подперев скулы руками, - между пальцев веют серебряные волосы бороды, - и смотрит вдаль, в море, а к ногам его послушно подкатывают, ластятся зеленоватые волнишки, как бы рассказывая нечто о себе старому ведуну...В задумчивой неподвижности старика почудилось нечто вещее, чародейское, углубленное во тьму под ним, пытливо ушедшее вершиной в голубую пустоту над землей, как будто это он - его сосредоточенная воля - призывает и отталкивает волны, управляет движением облаков и тенями, которые словно шевелят камни, будят их... Не изобразить словом, что почувствовал я тогда; было на душе и восторженно и жутко, а потом все слилось в счастливую мысль:
   "Не сирота я на земле, пока этот человек есть на ней!"
   Не сиротами были и мы, потому что был этот человек.
   Сан Саныч пронзил нас Толстым - с помощью горьковского текста. А во мне была и готовность пронзиться, еще раньше подготовленная толстовскими текстами.
   Каким образом Пирятинский раздобыл для своей школы такого педагога, как Титов, остается загадкой. А теперь и не спросишь...
   Может быть, они вместе воевали ... Александр Александрович, которого мы сразу упростили называть Сан Санычем, был контужен под Сталинградом. С тех пор плохо слышал. Глухота у него получилась странная: в определенном регистре она вообще не давала о себе знать, но если собеседник форсировал голос, она сразу себя сказывала. Тогда он просил: "Говорите тише".
   Было известно, что у него есть основная, помимо школы, работа: редактора в "Детгизе". Но, видимо, педагогика влекла. И он взял себе один класс, чтобы провести в нем литературу от восьмого до десятого. Я оказался именно в этом классе. Судьба!
   Для знакомства Сан Саныч дал нам домашнее задание: описать самое памятное впечатление минувшего лета.
   То лето я провел на море, на Черном, в Кобулети под Батумом. Кто о чем, а я решил рассказать о море.
   О лаврах Айвазовского в прозе мечтать, конечно, не приходилось, но, как выяснилось, в четырнадцать лет вообще все трудности предусмотреть сложно. Банальностей типа "море было большое", а тем более "море смеялось", мне удалось избежать, но все-таки за сочинение я получил от Сан Саныча полновесный кол, то есть единицу, то есть - хуже некуда. Была и разборчивая резолюция красным: "Сочинение интересно попыткой описать море. Очень много ошибок".
   Выше я говорил о своих сложных отношениях с русским синтаксисом - точнее, об отсутствии этих отношений. Воспроизводя на бумаге впечатления от морских красот, я умудрялся обходиться без запятых. Некоторые, правда, стояли, но не всегда на тех местах, где следовало бы.
   Лучше всех тогда написал Коля Борох. Его сочинение Сан Саныч даже зачитал вслух. Сейчас Николай - известный в стране экономист, профессор в Высшей экономической школе. А тихий Сережа Дрофенко вообще о своих летних впечатлениях рассказал стихами. Потом он тоже стал известен - возглавлял отдел поэзии в журнале "Юность". А умер нелепо. За обедом в Доме литераторов крошка попала "не в то горло". Он постеснялся об этом сказать, закрыл лицо руками и рухнул. За столиком с ним сидели Гриша Горин, Аркадий Арканов и Василий Аксенов, все - врачи по основному образованию.
   Позже 607-ю школу Пирятинского сделали "с математическим уклоном". К тому времени класс Титова давно с ней распрощался. Он и не вписался бы в неё, поскольку сложился в конце концов образцово гуманитарным. И не могло быть иначе. Мы становимся теми, кто нас учит.
   Однажды Сан Саныч появился перед нами с большой стопой книг. Водрузил их на кафедре. Там оказались "Хаджи Мурат", "Обрыв" Гончарова, Писарев, "Грибоедов и декабристы" Нечкиной и много чего другого, что не входило в список для обязательного школьного прочтения.
   - Сейчас каждый возьмет по одной из этих книг, - сообщил Сан Саныч. - Прочитаете - передадите дальше. Будете обмениваться. До конца года всем надо прочитать всё. А весной получите по книге в подарок.
   Весной мне достались "Поэты пушкинской поры" - томик салатного цвета в твердом переплете. Он и сейчас у меня.
   Ну, а дальше отцу выделили квартиру в офицерском доме на Хорошевке, и мы наконец смогли покинуть армейскую гостиницу на площади Коммуны. Пришлось прощаться и с Марьиной рощей, и с её 607-й школой - не таскаться же через всю Москву! Но еще целый год потом я регулярно приезжал в старую школу на уроки Сан Саныча.
   Но почему позже - после школы, после университета - я так ни разу и не позвонил ему?
   Иногда в десять вечера грозный голос из телевизора спрашивает: "Ваши дети дома?!"
   Хорошо бы добавить: "Вы позвонили своим старикам?"
   Надо было прожить не короткую теперь уже жизнь, чтобы понять, как это важно. Такой звонок, думается, не только важен тому, к кому обращен, но не менее существенен для звонящего. Упущенная возможность сделать твоему старику хотя бы и малое добро, потом навсегда поселится в тебе пульсирующей болью - то будет затихать, то возникать снова. Понял это только сейчас, с очень большим опозданием...
   Доброе слово во след Сан Санычу я все-таки послал. Как сумел.
   Он выведен под своим подлинным именем - Александр Александрович Титов - в полнометражном художественном фильме "Лидер", который мы сделали с Борисом Дуровым - я как сценарист, он как режиссер. На Киностудии имени Горького.
   Там девятиклассник Боря Шестаков, перешедший в новую школу, убегает в старую - на уроки своего любимого учителя литературы Сан Саныча. И там на занятиях у Сан Саныча школьники слушают известную запись голоса Льва Толстого - обращение к яснополянским детям. Перенесенный с эдисоновских восковых валиков на пластинку голос слышен отчетливо в каждом слове: "Спасибо, ребята, что ходите ко мне!.. А то, что я говорю, нужно для вас будет. Помните, когда уж меня не будет, что старик говорил вам добро..."
  
   Собеседники
  
   Куда идти после школы?
   Варианты не рассматривались, адрес был один: филологический факультет Московского университета. Причем именно на русское отделение, на территорию Толстого.
   Когда-то встретил на улице поэта Николая Глазкова. "Как жизнь, Николай?" "Весна, - сказал он, - начал выходить..."
   Вот и я - начал все чаще выходить за пределы своего школьно-домашнего круга. Радиусы от 643 школы на Хорошевке стали протягиваться в центр города - до юношеского зала Ленинки (огромный дворцовый зал с длинными столами и стеклянными абажурами, и рядами - детские головы, склоненные над книгами... Будет ли снова такой?). Протянулись мои радиусы и до Моховой.
   В том здании МГУ, перед которым испокон века терпят снега и дожди каменные Герцен и Огарев, в левом крыле размещался филфак. Дворец на Ленгорах тогда уже поднимался, но еще не поднялся окончательно, жизнь пока кипела здесь, на старом месте. Сюда я и проник однажды и, цепенея от страха, взобрался по стертым чугунным ступеням до третьего этажа, где были двери в деканат, а обок к ним - доска объявлений с россыпью прикнопленных бумажек-объявлений. Одна была важной: при факультете открывается кружок для школьников старших классов.
   Было там и такое объявление: запись на спецкурс кандидата филологических наук Светланы Иосифовны Аллилуевой "Образ народа в советском историческом романе". Не встречал никого, кто бы этот спецкурс прослушал. Да и успела ли она его прочитать?..
   Итак, весь десятый класс я исправно посещал филфаковский кружок. Нас, школьников, было в нем человек десять, может, чуть больше. Не так и много, если вспомнить о конкурсе поступающих. Может быть, потому было нас маловато, что никаких льгот нам не обещалось. Получай удовольствие от шевеления мозгами, и хватит. А поступай на общих основаниях.
   Шевелили под руководством аспиранта Кости Тюнькина, это, видимо, была его общественная нагрузка. Он нес ее добросовестно и даже с удовольствием.
   Работать хорошо и бесплатно полагалось.
   Несколько раз в качестве ведущих появлялись Вадим Кожинов и Игорь Виноградов, оба потом, как известно, стали светилами российской общественной мысли.
   Коли я уже отвлекся от основного сюжета, то хотя бы упомяну тех из школьного кружка, кто поступил на филфак, и мы потом пять лет вместе учились. Совершенно уникальным явлением был, скажем, Алеша Сигрист - сын академика и внук академика. Вы много таких встречали?.. Как, наверное, я Толстым, так он, если не больше, был "ударен" Николаем Гавриловичем Чернышевским - страницами мог цитировать наизусть. Прочитав его школьную работу, Костя Тюнькин сказал, что она вполне может быть сравнима с филфаковской за третий, а то и за четвертый курс. Года через два наш легендарный доцент Н.И.Либан с грустью о нем скажет: это молодой Добролюбов, но не доживет. И оказался прав. Алеша с детства мучился диабетом, сам себе делал уколы, признался мне как-то, что не было дня, чтобы голова не разламывалась от боли. Он жил с мамой на ее нищенскую зарплату медсестры и ушел из жизни, будучи автором всего двух-трех научных публикаций и маленькой популярной брошюры, которую я помог ему издать, когда работал в профсоюзной газете.
   Через годы приобрели известность кружковцы Стасик Куняев и Миша Гаспаров.
   Куняев был постарше - он тогда уходил из авиационного и нацеливался на филфак. Сочинял стихи. Позже, когда поступили, у нас образовался некий тайный кружок "на троих" - Стасик, я и Гена Калиничев. Собирались у меня дома, мама приготовляла чай с бутербродами, а мы друг другу читали - кто что сочинил. Критиковали нещадно. Калиничев творил прозу, Куняев лирику, я от них старался не отставать - предлагал и то и другое, но в основном заострялся на устных разборах. После университета Гена уехал в Сибирь, работал в газете, успел стать хорошим литературным критиком и нелепо погиб. Станислава Куняева, как говорится, представлять не надо...
   Между стартом и финишем у каждого своя дорожка. Только размечены они на стадионе жизни не параллельно. Иди, знай, - какая как изогнется...
   Будущий академик Большой Академии Михаил Гаспаров и в семнадцать лет смотрелся непростым, значительным, был весь мягко-округлый, без углов, с пальцами-сосисочками. Говорил - каждое слово весило. Он поступил на античное отделение, и сейчас его тоже представлять глупо, потому что кто не знает классика литературоведения, филолога с мировым именем. Недавно Миши не стало.
   Но я отвлекся и забыл о себе. А для чего, как говорится, собрались?..
   Мое положение было аховым. Закончив девятый класс с четырьмя тройками - следствие того провала в знаниях, о котором рассказано выше, - я понимал, что пять вступительных экзаменов в университет на пятерки точно не сдам. Как выражаются шахматисты, пижон скажется, на чем-нибудь да баллов не доберу. Поступление гарантировали - только пятерки. Оставался единственный выход: получить в школе медаль! Медалисты вступительных экзаменов в вузы тогда не сдавали, они проходили только собеседование. Вот собеседование при моей общей трепливости, считал я, давало вожделенный шанс...
   И вот сижу за черным деревянным столом - настроение бодрое, поджилки трясутся. Стол филологический, пол, потолок и стены - филологические, стул, на котором сижу, - тоже, один я пока здесь чужой. Напротив - суровый мужчина без пиджака, лето, рядом молодой. С первым беседуем, второй молчит, он потом проверит мой немецкий. Он еще не знает того, что знаю я: с таким немецким на филфак не ходят.
   Сейчас все внимание первому.
   Позади жуткая зима. Сна - четыре часа в сутки. Мама будила перед рассветом, после чего я подползал к письменному столу и так - каждый день. Потом в школу и снова - к столу. Остановлен даже спорт. И это после того, как выиграно первенство Москвы - наверстается потом. Кажется, начинаю понимать мазохистов - начинаю получать удовольствие даже от алгебры, тригонометрии, химии: оказывается, если понимаешь - это тоже интересно. Даже за письменные по литературе получаю пятерки! Приспособился: не знаю, где поставить запятую, формулирую по другому, так, как знаю наверняка, - "Отл"!
   Но с математичкой получилась промашка. Всю зиму она ходила беременной и может быть поэтому не воспринимала откровений со стороны. Я же ляпнул однажды: "Занимаюсь вашей математикой, только чтобы пятерки получать". Она запомнила до весны, и весной вмазала мне четверку за выпускную работу - единственную в аттестате. Поэтому медаль получилась не золотая, а серебряная.
   Ту свою фразу я запомнил тоже - ее произнесет герой фильма "Лидер". И тоже поимеет за нее неприятности.
   Словом, пришлось сильно поднапрячься, чтобы приблизиться к мечте увидеть себя когда-нибудь в академической ермолке, ворошащим манускрипты, а вокруг до потолка - книги. Интересно, что давать взятки для поступления в вуз тогда, в последний год при Сталине, никому и в голову не приходило. Никто бы и не взял.
   Суровый мужчина напротив выкатывает мне вопрос, который я потом уверенно занесу в разряд мистических попаданий, случавшихся по жизни:
   - Кто из русских классиков второй половины XIX века вам наиболее интересен?
   Мы по-разному видим ситуацию. Ему важно выяснить круг интересов абитуриента, абитуриент же лихорадочно думает, о ком он может хоть что-нибудь вразумительное сказать.
   - Лев Толстой, - произношу я, быстро перебрав в голове классиков и не подозревая, что в то же мгновение попадаю в силки.
   Сидящий передо мною зам декана филологического факультета МГУ Михаил Никитович Зозуля - известный толстовед, ведет толстовский семинар, в котором я позже и окажусь. Угадал налететь!
   Зозуля нехорошо оживляется.
   - Интересно, - произносит он, будто ставит метку на борту судна, теряющего осадку. - Так может быть, вы скажете, в чем особенности изображения Толстым народа в "Войне и мире" и в "Воскресении"?
   Теперь мой корабль вообще дает течь. Дело в том, что народ-то я уже тогда любил не меньше самого Толстого, но романа "Воскресение" к тому моменту еще не читал. Подниматься и уходить? Но я недаром верил, что именно собеседование - мой спасительный шанс!
   Незадолго до случившегося я с карандашом в руках проштудировал объемистую книгу Бориса Мейлаха "В.И.Ленин и проблемы русской литературы". Она, между прочим, была отмечена Сталинской премией, так что ее стоило знать. Я и знал. И стал почти дословно гнать этот замечательный текст Зозуле, все дальше уходя от народа в "Воскресении" и все ближе приникая к истинно Ленинскому пониманию значения Толстого для русской революции.
   Даже последовавшее затем явленное абитуриентом вызывающее неведение в языке Гете не стало катастрофой - меня приняли.
   Поступлением на филологический факультет МГУ я обязан - к чему скрывать! - и еще одному нешуточному обстоятельству - своей принадлежности к мужскому полу. Мужчины были редкостью на филфаке тех лет, их ценили, хотя бы и инвалидов или пришедших после армии, то есть "в возрасте". А тут юный да здоровый!
   Нас, мужиков на филфаке, замдекана Зозуля любовно называл "морской пехотой".
  
   ОТЛ от Либана
  
   Поскольку здесь рассказываю о своем постепенном врастании в толстовский мир, что в конечном счете привело к пьесе "Ясная Поляна", а потом и к другим работам этого направления для театра и кино, то не буду и дальше особенно отвлекаться. Но не могу хотя бы коротко не сказать о блистательном сонме профессоров, принявших под свою опеку нас - первокурсников 1952 года. Какие были люди! Старик-античник Сергей Иванович Радциг, пушкинист Сергей Михайлович Бонди, фольклорист Владимир Иванович Чичеров, литературовед-теоретик Александр Николаевич Соколов, лингвист Петр Саввич Кузнецов, Гудзий, конечно, - о нем речь еще впереди. С армией аспирантов, лаборантов, доцентов и кандидатов, руководителей семинаров и практикумов они будто брали нас за руку и вводили под филологические чертоги. И мы под ними, под этими чертогами, размещались, кто как мог и кому какая была судьба.
   Лёсик Аннинский - Лёсиком мы звали его тогда, он давным-давно - подлинный Лев литературной теории и критики, он шел курсом старше - в своих замечательно написанных мемуарах подробно и добро рассказал о доценте Либане, который нам, юным филологам, "ставил руку".
   Вот эта фигура именно в контексте нашего рассказа требует непременного укрупнения.
   На первом курсе и я попал в его обработку. Он вел обязательный спецкурс по древней русской литературе, а также еще и спецсеминар "Введение в литературоведение". О том, как я, один из трех во всей группе, изловчился в первом случае получить у него "пятерку" в зимнюю сессию - особая песнь. Случайно узнав от любимой девушки, группа которой сдавала экзамен Либану на два дня раньше нас, что любимый конек доцента при проверке студентов на вшивость - комментарий В.Ф.Ржиги к "Слову о полку Игореве", а это означало абсолютное знание того, кто там, в этой древней истории, чьим родственником являлся, я за сорок восемь часов до экзекуции в течение ночи вызубрил все княжеские колена наизусть. Поэтому на вопрос экзаменатора, никому практически не ставившего пятерки, чьи комментарии к "Слову" я считаю наиболее интересными, я, понятно, сообщил, что комментарий Ржиги. И тут же шарахнул вслух весь комментарий без запинки.
   Поставив в зачетке "отл", Николай Иванович Либан встал во весь свой небольшой рост и пожал мне руку. Потом он спросил, нет ли у меня планов продолжить занятия древней русской литературой, так сказать, на фундаментальной основе. Я сказал, что как раз в последнее время об этом много размышляю.
   Сдавать ему было поистине страшно, он никому не давал спуска и требовал безусловного знания первоисточников - всяких многих житий, апокрифов, "слов, со слезами смешанных" и прочих верных Февроний. Даже если ты от корки до корки прочитаешь учебник Гудзия, ему было мало, хотя все сюжеты там подробно и элегантно изложены, требовалось еще одолеть толстенную хрестоматию из древних текстов, составленную тем же Гудзием. Без чтения хрестоматии можете не приходить, предупреждал он. Признаться, ту хрестоматию я все-таки не осилил. Сделал ставку на славный комментарий Ржиги, и, видите, обошлось...
   Второго такого эрудита, как Либан, на факультете не было и, наверное, уже не будет. Он прожил 98 лет и незадолго до кончины признался корреспонденту, бравшему у него интервью, что прочитал студентам "все курсы", которые только читаются на филфаке. При всем при том, он так и не защитил, кажется, даже кандидатскую. Сначала, видимо, было недосуг, а потом и неудобно стало: сам Либан что-то там защищает?!
   В свою очередь семинар "Введение в литературоведение" продолжался оба семестра первого курса. Либан одобрил предложенную мною для себя тему: "Анализ содержания и формы "Севастопольских рассказов" Л.Н.Толстого".
   В мире есть странности, к которым привыкнуть невозможно. Например, уму не постижимо, а всю жизнь радуешься, что мир поделен на мужчин и женщин. Смотришь на обтянутые тесными джинсиками округлости постоянно возникающих для твоих досужих рассматриваний на улице девичьих фигурок и радуешься. Хотя пора бы привыкнуть. Они и потом будут вот так же ходить, когда и тебя, бесстыжего, давно не будет... Все тут, кажется, ясно, а привыкнуть не можешь... А почему высокое дерево стоит и не падает?.. А птица почему взлетает?..
   К вопросам, не имеющим ответа, но, тем не менее, всегда поражающим даже и маломальское воображение, относится такой, мне кажется: почему, беря в руки роман или придя в театр на новую пьесу, ты, точно зная, что ничего рассказанного в книге или показанного на сцене на самом деле, в реальности никогда не было, ты очень скоро всему начинаешь безусловно верить? Мало - верить, еще и переживаешь за них, несуществующих, и заплакать можешь, и рассмеяться.
   Литературоведение, конечно, не дремлет, давно уже многое объяснило, но суть этого волшебства остается несхваченной. Тайна сия по-прежнему велика есть.
   Дар властвования одного, пишущего, будто свыше назначенного, над воображением другого, читающего или смотрящего, - именно тайна. Но даже не зная, почему живое дерево не падает, войдя в лес, мы не можем не поразиться его щедрому величию. Так и читающему не важно, "как это сделано", ему для наслаждения достаточно и того, что оно сделано. И читающему остается одно - добровольно погружаться во вторую реальность.
   Выбирая тему для первой же курсовой работы, я имел ввиду попытаться раскусить именно то, как сделано: должны же тут быть у классика свои приемы, способы, приспособления. Словом, хотелось проникнуть в неразрешимую тайну. В конце-то концов, затем и пришел на филфак! Вот и начал с препарирования раннего Толстого, чтобы понять, чем он тогда, на заре своей, "всех взял"? Очень хотелось провести анализ содержания и формы...
   Молодость редко сомневается в успехе даже безнадежного дела. Не мог же я сказать этого Либану, да и никому не решился бы признаться, что через некоторое время, подучившись и покопавшись в чужой писательской лаборатории, собираюсь научиться писать не хуже Толстого. Ну не совсем, конечно, великой медведицей пера собирался я стать, но все-таки вроде того ...
   Вот и "подсматривал", как мог... Например, открывал "Севастопольские рассказы" и выписывал из диалогов все глаголы действия и состояния: обозначена, скажем, реплика, а следом идет уточнение - "сказал он", или в той же конструкции - "ужаснулась она", или - "сказал он и...", а после этого, предположим, "замер" или "побежал". Насколько разнообразны в этих случаях глаголы Толстого?
   Тут меня постигло некоторое разочарование. Оказывается, особым разнообразием они не отличаются: "спрашиваете вы...", "говорит...", "замечает...", "скажет вам...", "часовой прокричал...", "думал он...", "продолжал Михайлов...", "отвечал штабс-капитан...". Такие конструкции, как "перебил его...", "пробормотал прохожий...", "провозгласила хозяйка", "прибавил он..." или "проворчал Никита..." смотрятся как редкость. В основном самые обычные "крикнул", "спросил", "отвечал", "говорил", "подумал" и - бесчисленные "сказал". Иными словами, ничего непостижимого в составленном таким образом лексическом реестре не обнаруживалось. Бери те же самые простые слова и пользуйся! Да любой в состоянии это сделать. Но одно так и остается невыясненным: почему нас много, а Толстой один?
   Интересно, что когда много позже я занялся сочинением пьес, мне такие глаголы вообще перестали быть нужны - в пьесах, как известно, автор обходится только репликами персонажей.
   Однако пройти через этот искус было полезно. Может, не повозись я еще в студенческие годы с толстовскими текстами, не проникнись самим их духом и складом, не появились бы те диалоги в "Ясной Поляне" и в "Наташе Ростовой", в которых бы и толстоведы не отличали, что написано или сказано Толстым, а что предложено мною как драматургом.
   Либан работу засчитал, заметив при этом, как мне показалось, не без симпатии: "А вы, оказывается, восторженный человек!"
   На втором и третьем курсах я посещал семинар Михаила Никитовича Зозули, того самого, что допрашивал меня при поступлении, где выполнил две курсовые работы: "Особенности создания образов в раннем периоде творчества Л.Н.Толстого" и "Особенности портрета в романе "Анна Каренина".
   В дневнике студенческих лет обнаружил запись, работу над второй привожу, ничего не меняя: "23.3.55г. В семинаре читал свою курсовую. Оппонент и участники семинара выдвинули много возражений, причем дельных - одно-два. Я активно отбивался. Решающее слово за Зозулей. Он отметил следующее: 1. Другим у докладчика надо поучиться защищаться, отстаивать свои положения - конкретно и убедительно. Это докладчик делал успешно. 2.Работа выполнена на таком уровне, что при соответствующей доработке может быть опубликована. Sic! - это высшая похвала, которая только может быть в семинаре. 3. Очень удачным надо признать построение работы, в ней хороша ораторская форма обращения, вопросы, ответы, другие выразительные приемы. 4. Есть интересные места и свежие наблюдения. Например, Бетховен о музыке (в теоретической части), изменения во внешности Вронского (в основной части), разбор живописных портретов Анны. Закончил тем, что надо поздравить докладчика с большим успехом, работа заслуживает отличной оценки".
   А тайна моя оставалась при мне: я пытался научиться писать...
  
   Академия на Грановского
  
   После третьего курса можно было рискнуть напроситься и в семинар к самому академику Гудзию.
   В подъезд на улице Грановского (от Моховой -через двор) ведут две или три каменные ступеньки. Тут мы собирались и, собравшись, нажимали кнопку звонка у двери с медной табличкой. Вваливались.
   Прихожая - длинный грот, прорубленный в книгах. В дальнем конце - вход в кабинет. Там высокий потолок и высокие стены. Но стен как таковых нет, есть уходящие к потолку книжные стеллажи, на которых книги стоят в два ряда. Тех, что во втором ряду, редко коснется рука человека.
   "Мне проще заказать книгу в Ленинке, чем найти у себя", - признавался профессор.
   Говорили, здесь - не менее 30 тысяч томов. Но, думаю, гораздо более.
   Кроме книг, не менее жаркая страсть хозяина дома - русская живопись. В оригиналах, понятно. Картины развешаны поверх книг, другого места для них просто нет. Таким образом, из первого ряда достать книгу тоже было не вполне реально, они таились под полотнами.
   Кроме толстовского семинара, мы приходили сюда слушать курс "Истории русской библиографии". Внушительные стопы книг на рабочем столе хозяина дома всегда были приготовлены для показа слушателям - и чего там только не оказывалось! Например, первые издания Пушкина, Гоголя, Герцена, Толстого, конечно, да и множество других самых невероятных раритетов, из числа тех, к чему и прикоснуться - счастье. Значит, профессор все-таки помнил, на какой полке что у него прячется, находил, чтобы нам демонстрировать. Брал книгу с умелой нежностью, будто птенца, вкусно перебирал страницы.
   Дмитрий Лихачев вспоминает в мемориальном сборнике: "Имя Гудзия как-то сразу стало широко известно с 1938 года после появления его учебника по истории древнерусской литературы для высших учебных заведений... Вдруг вышел учебник, в котором о литературе, да еще древнерусской, говорилось нормальным человеческим голосом. Там были человеческие слова о человеческих произведениях".
   Учебник и хрестоматия Николая Каллиниковича Гудзия выдержали множество переизданий и давно являются классикой в своем роде.
   А еще он редактировал тома полного академического собрания сочинений Льва Толстого, начатого Чертковым в 1928 году, выверял тексты, писал научные комментарии. И эта его работа всем текстологическим сообществом признана образцовой.
   Сильно нашумела в свое время его схватка с французским академиком Мазоном по поводу подлинности "Слова о полку Игореве". Мазон в ней, в этой подлинности, сомневался. Гудзий неопровержимо доказал, что напрасно.
   О том, как он помогал своим ученикам, устраивал их первые и не первые публикации, как опекал, спасая порой от всяческих житейских и общественных напастей, ходили легенды. Те легенды живут до сих пор. Подобные люди и тогда были редкостью, жаль, что теперь о таких вообще не слышно...
   Одно то, что нас, ничем, кажется, того не заслуживших, изволили принимать в частном профессорском доме, а не в очередной полутемной, с обшарпанными казенными столами аудитории, сам этот факт отдавал, если хотите, определенным фрондерством старой академической школы по отношению к формальным уложениям тех времен. Такая приватность воспринималась как личный комплимент, как доверие, которое хотелось оправдать.
   Гудзий сидел за просторным, академично тяжелым письменным столом спиной к межоконному простенку. Стол был всегда завален бумагами и книгами, а с правого края высилось нечто мраморное и лысое, типа головы Сократа, а может быть, это Сократ и был. Рядом с голым черепом и седым венчиком хозяина все вместе смотрелось безусловной метафорой как современной, так и античной мудрости.
   Нашему брату, участникам семинара, а собирались всегда одновременно - от третьекурсников до аспирантов, - нам отводились там и сям впихнутые между этажерок с книгами глубокие кожаные кресла, а также диван размером на троих.
   Полулежа за этажеркой, можно было стянуть с нее новый номер журнала или только что вышедшую и подаренную автором книгу. Но книга быстро возвращалась на место, потому что происходящее вокруг было гораздо интереснее.
   Время от времени личности в креслах заявляли о себе соображениями по обсуждаемой теме и неизменно бывали выслушиваемы с подчеркнутым вниманием - пусть расцветают все цветы.
   С фронтальной стороны стола лицом друг к другу всегда располагались два главных семинарских говоруна, два блистательных полемиста и эрудита - аспиранты Марк Щеглов и Владимир Лакшин. Оба уже созрели тогда для большой работы, оба блеснули первыми публикациями и теперь, играя умом и, я бы даже сказал, этаким интеллектуальным артистизмом, конечно же, желали нравиться молодой аудитории, а главное, человеку за столом. Гудзий в такие моменты таял от наслаждения, не перебивал, сигаретка в мундштуке замирала около большого уха, а в мягких складках его лица с долгими губами, уложенными синусоидой, расцветала блаженная улыбка: вот, мол, какие у нас здесь молодцы! Иногда он спрашивал с искренним недоумением: "Когда вы успели столько узнать?!"
   Недавно заглянул в энциклопедию и понял, что наблюдал Марка Щеглова в последние два года его жизни. Всего-то 31 ему было, когда его не стало. С большой белой головой, исковерканным инвалидным телом, каждый раз тяжело устраивающийся на стуле, он светился постоянным покоем и некоей дружелюбной готовностью откликаться на каждое обращенное к нему слово. Его первую статью Твардовский напечатал в "Новом мире" по рекомендации Николая Каллиниковича. Напечатав, прислал академику благодарственное письмо, просил новых рекомендаций.
   Друзья не дали забыть Марка: собрали его статьи в отдельную книжку. Недавно вышло второе - дополненное - издание.
   С Владимиром Яковлевичем Лакшиным судьба свела гораздо теснее. Кроме семинара в доме у Гудзия, были еще факультетские капустники, для которых Володя и тексты писал и которые сам режиссировал. В памяти осталось: скачу по сцене, изображая шуточного Вельзевула в обвисших конькобежных рейтузах - до нейлоновых лосин человечество тогда еще не доросло. Был я также, помню, Ромео, а Шура Коробова, будущая жена Льва Аннинского и многодетная мать, сидела на стремянке, как на балконе, изображая Джульетту.
   Лакшин руководил репетициями из зала. На сцену не поднимался. У него всю жизнь что-то неладное было с ногой, и он ходил, частенько опираясь на палочку.
   Но больше тех представлений запомнились посиделки после капустников у кого-нибудь на дому - и авторов, и исполнителей. Лакшин брал гитару и замечательно пел русские романсы. Говорили, что мама у него актриса чуть ли не из Малого театра и вот, мол, - передалось. Может быть. Но скорее всего умножилось. Этакий горбатый дьявольский нос, узкие губы - казалось, все вопияло против его визуального присутствия в исполнительском жанре, а он в нем был завораживающе неотразим. Кто помнит его многосериальные рассказы по телевизору, со мной согласится. Для чеховского цикла он пригласил к себе вторым ведущим актера Божьей милостью вахтанговца Юрия Яковлева, очевидную, как нынче принято говорить, звезду. Там Яковлев, мне кажется, был все-таки вторым, а главным был Лакшин.
   Журнал "Новый мир" периода Твардовского по праву называют еще и периодом Владимира Лакшина. Он в журнале возглавлял отдел критики и публицистики - самый боевой, на острие идейных схваток. Собственные его статьи были обычно о классике - Островский, Чехов, Толстой, внешне суховатые, научно основательные, но при этом всегда наполненные уймой чисто житейских наблюдений и самых здравых поворотов ясной мысли. Статьи эти слагались им таким образом, что выглядели предельно спокойными и рассудительными, отнюдь не претендующими на сотрясение основ. Но казалось бы надежно спрятанная авторская мысль, ведущие эмоции, всегда ясно просвечивали сквозь тексты, и умные читатели все понимали: и то, что сказал автор, и то, что, говоря, имел ввиду. Получалась каждый раз талантливо антисоветски.
   К умным читателям, а еще и бдительным, можно отнести и читателей, сидевших в идеологических отделах ЦК. Они были циниками, но дураками не были, и где спрятался охотник, хорошо видели. Когда Твардовского отлучили от его журнала, без промедлений убрали и Лакшина.
   Когда меня, молодого, горячего и мало в чем по-настоящему разбиравшегося, назначили заведовать отделом литературы и искусства в газете "Труд", главной, между прочим, "беспартийной" газеты в стране - это был центральный печатный орган профосоюзов, быстро набравший при редакторе Александре Субботине тираж больше 16 миллионов экземпляров, введя в панику саму "Правду" - у нее тираж оказался меньше, я побежал за советом и помощью к Володе Лакшину. Он к тому времени уже начал свою деятельность в "Новом мире", его яркая планета уверенно стала занимать свое авторитетное место на либеральной орбите.
   А дело в том, что я много писал об эстраде и театре, "следил за процессом", так или иначе, но чувствовал себя сведущим. А вот в делах литературных был, как говорится, ни бум-бум. Но при новой должности литература тоже должна была входить в круг моих интересов.
   "Приходи, что знаю - расскажу," - сразу откликнулся Володя.
   Мы пристроились в каком-то закутке редакции "Нового мира", которая и сейчас располагается на задах нынешнего кинотеатра "Пушкинский". Там зав. отделом критики самого знаменитого толстого русского журнала два часа держал монолог перед единственным слушателем, отмечая тенденции и вскрывая всяческие подноготные мотивы советской литературы на том историческом этапе. Надо отдать должное единственному слушателю - он подробно записывал, чтобы не забыть. И чтобы, когда понадобится, сверяться с записями.
   Каким относительным каждому из нас кажется всякое движение, - примерно так говорит Лев Толстой в моей "Ясной Поляне". Ушли со сцены многие замечательные и даже великие фигуры, коим я был современник, иных даже знал, а если только видел, то и это немало. Но может быть, тут самообман, только мне они и кажутся значительными? А может быть, их значимость действительно относительна настолько, что для пришедших позже они вообще ничего не значат?
   Недавно спросил довольно известную журналистку, уже не девочку - лет 45, выпускницу журфака МГУ: "А вы знаете, кто такой был Кочетов?" - "Космонавт какой-нибудь?" - предположила она. "А Софронов?" - "Композитор?.."
   Получается, что из памяти иных живущих исчезают целые континенты недавнего отечественного духовного мира. Борения вокруг гражданской позиции "Нового мира" и ура-патриотической "Октября", Твардовский, Лакшин, поэты Политехнического, Трифонов, Паустовский, Володин и иже с ними - с одной стороны, и так называемые "красносотенцы" Кочетов, Софронов, Грибачев и иже с ними - с другой, все это - лишь ветерок в поле, пролетел и забылся?
   Или на журфаке плохо учат, или плохо учатся, или наше время унизительного каждодневного самоспасения и вытягивания себя за волосы из трясины материальных и нравственных озабоченностей не дает прорасти в умах и душах истинным гуманитарным отечественным ценностям, которые, простите за напыщенность, все-таки завещаны Отечеству.
   Не всегда, может быть, того достойный, я радуюсь все-таки, что был среди них. Пусть и с краю.
   ...Крепко сидят в памяти впечатления былого - и важные, и курьезные...
   Вот в Коммунистической аудитории, где скамьи полукругом поднимаются к потолку, Гудзий с кафедры читает лекцию. Сходит с нее, снова возвращается. О чем он говорит? Может быть, именно в тот раз он читал нам замечательное стихотворение "Емшан" - запах родной травы поманил героя вернуться на Родину, может быть, цитировал протопопа Аввакума - "ино еще побредем". Но помнится, в самый патетический момент в аудитории раздался короткий сухой стук - это на столешницу кафедры изо рта профессора выскочила вставная челюсть. Он посмотрел на нее внимательно и невозмутимо вернул на место. Ни смешка, ни шороха не возникло в рядах. Словно не заметили. Гудзия любили.
   Теперь, и я это знаю точно, челюсти делают так, что они практически изо рта не выскакивают. Гудзий не дожил до нынешнего взлета частного протезирования.
   Предчувствуя свой конец, он приглашал учеников и предлагал выбрать на память любую книгу из тех, что у него были. Свою библиотеку он завещал университету.
   С Николаем Каллиниковичем мы ходили на экскурсии.
   Однажды он привел нас в "стальную комнату".
   Если не изменяет память, она находится в здании Академии художеств на Пречистенке. Пол, потолок, стены - стальные, это комната-сейф. Здесь на стеллажах, защищенные от возможных недобрых происков мира да и просто от коварных случайностей, хранятся рукописи Льва Толстого, оригиналы, все, до последнего листочка. Вход - по специальному разрешению, не больше двух-трех человек. Перед очередным изданием именно здесь проверяют соответствие текстов толстовской авторской воле.
   Кто бы ни уверял, что рукописи не горят, хранители "стальной комнаты" этому не верят. Они бдительно несут службу на страже стратегического запаса интеллекта Родины...
   Ездили в Ясную Поляну. На электричке или автобусом - совершенно не помню. Но узнавание-неузнавание белых столбов при входе, долгой аллеи под кронами, заросшего зеленями пруда, а потом и самого дома, и флигеля, и внутренних комнат - все запомнилось с резкостью первого приобщения к незаемной и радушной подлинности этого знаменитого русского места.
   Каждый предмет здесь - со своей реальной биографией, каждого касались руки Толстых, даже какие-нибудь гантели у кровати хозяина дома помнят тепло его ладоней. Гантели я, понятно, не мог не упомянуть в репортаже о той поездке для стенной факультетской газеты. У кого что болит... Вот и сейчас вспомнились...
   В пушкинском Михайловском, не знаю, как кому, но мне точно, не давало полностью раствориться в созерцании и приобщении знание того, что и главный дом, и многое другое-прочее здесь все-таки - новодел. "Ясная Поляна" ошеломляет реальностью. Можно подумать, что семья только что ушла на прогулку и скоро вернется. Таких музеев по силе воздействия подлинностью и сохраненностью в России, пожалуй, больше нет. Да точно нет.
   ...Прошло больше полувека. А всё кажется, мы идем нашим семинаром по печально утоптанной миллионами ног тропе к Старому Заказу, к могиле того, о ком верно сказано: он для всех и навсегда. Продвигаемся не торопясь, - здесь не опоздаешь...
   А впереди, чуть нас опередив, идут двое: Гудзий и Николай Павлович Пузин. О чем-то они там говорят. Видимо, о своем, о толстоведческом.
   Пузин здесь главный хранитель всего. Бог места. Легенда. В Ясной он, наверное, прожил дольше самого Толстого. Ему ведом здесь каждый гвоздь. Он стар и выходит встречать не всякого.
   Мог ли я тогда предположить, идя во след той паре, что минет время, и он встретит уже меня, и мы будем вот так же идти и беседовать...
   Многое должно было еще случиться, чтобы это произошло.
  
   Последние штудии
  
   В семинаре Гудзия я провел четыре семестра. Все это время было отдано роману "Воскресение". Давно забылся никем, кроме меня, не замеченный афронт, случившийся на собеседовании при поступлении в университет, когда меня спросили об изображении Толстым народа в "Воскресении", а я "Воскресения" еще и не прочитал. Теперь роман был перепахан.
   На четвертом курсе работа называлась "Авторский голос в романе Л.Н.Толстого "Воскресение", на пятом - и это был диплом - "Композиция романа Л.Н.Толстого "Воскресение".
   Читая художественный текст, при условии, что это, конечно, талантливый художественный текст, мы как бы постоянно слышим голос автора - "авторский голос". Автор не отпускает тебя ни на минуту: информирует, иронизирует, зовет ужаснуться или умилиться, он - присутствует. У Толстого это явлено в высшей степени. Он так прямо и говорил: мне в руки дан рупор, и я обязан владеть им.
   В этом смысле последний роман Льва Толстого - "Воскресение" особенно показателен. Здесь главный оратор ни на одной странице, кажется, не уходит передохнуть за кулисы, он всегда на сцене. Гневное постановление Синода, последовавшее сразу после появления романа, было непосредственным откликом официальной церкви на громко прозвучавший авторский голос романиста. Предельно открытое и прямое выражение той или иной личностной позиции Толстой сравнивал с работой искусного бондаря, который умеет "осаживать обручи до места".
   Какими конкретными литературными приемам авторский голос, а иначе говоря, авторское отношение к излагаемому, доводится до сознания читателей? - в этом я и пытался разобраться. Под руководством Гудзия.
   Ну а заключительный университетский год, дипломный, был посвящен, как уже сказано, рассмотрению композиции "Воскресения".
   Все необходимое в конце концов было изложено на 120 страницах, отпечатано на специально для того приобретенной пишущей машинке "Москва", переплетено и, как водится, в последнюю минуту, но все же в срок, в трех экземплярах отнесено в деканат.
   А дальше вижу, как мы с Володей Лакшиным пристроились в вестибюле аудиторного корпуса (за стенами шуршит колесами Моховая, греется на робком солнышке каменный дядя Ломоносов, девочки - уже в кофточках, мальчики жмурятся - весна), он листает мой диплом, что-то комментирует, судит. Он назначен моим оппонентом на скоро предстоящей защите.
   Лакшин меня предупредил об одной странности, которой привержен Гудзий на дипломных защитах: если ему работа студента нравится, то выступая, он то и дело как бы оговаривается: диплом называет диссертацией. Потом спохватывается, поправляется, и снова - не диплом, а диссертация! Получается, он вроде бы дает понять: тут не какая-нибудь жалкая дипломная работа, каких пруд пруди, а нечто особенное, просто настоящая диссертация, хоть кандидатскую степень присваивай!
   Так и произошло. "В диссертации Орлова... простите, в дипломной работе", или "диссертант убедительно показывает... простите, дипломник"...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Комиссия все понимает, улыбается.
   Готовясь к этой части мемуаров, нашел в архиве "Заключение" на двух страничках, данное тогда научным руководителем. Там есть слова: "...Сделанные мной замечания не направлены к тому, чтобы снизить общую высокую оценку работы Д.К.Орлова, обнаружившего, как сказано выше, умение разбираться в сложных теоретических вопросах, самостоятельность и зоркость в анализе художественных средств Толстого, зрелую литературную культуру. Работа написана безупречно с точки зрения стиля... На основании сказанного не сомневаюсь, что дипломная работа Д.К.Орлова заслуживает отличной оценки. Научный руководитель проф. Н.Гудзий.. 6 апреля 1957 г."
   Пятилетнее университетское пропахивание толстовских текстов с параллельным чтением дневников, писем, мемуаров, общение с толстоведами, последовательное самонасыщение толстовской атмосферой, моралью, философией, проникновение в склад ума и речи своего кумира - все это, говорю уверенно, оказалось не напрасным, пригодилось, стало фундаментом, когда подошло время дерзнуть вывести Льва Толстого на сцену в качестве главного действующего лица драмы. И для этого потребовалось, и для других работ того же направления - сценических и экранных.
  
   Драма - частный случай жизни
   После того, как "Ясная Поляна" была опубликована в ноябрьском номере журнала "Театр" за 1973 год, известный кинорежиссер Александр Зархи меня спросил: "Как вам это удалось?! Я всегда мечтал это сделать..."
   - Для этого, - ответил я тогда, - должны совпасть три обстоятельства: надо всю жизнь заниматься Толстым, надо быть профессиональным редактором, ну и, конечно, совершенно необходимо оказаться профессиональным драматургом.
   Первое из упомянутых обстоятельств после всего рассказанного, комментариев, надо думать, больше не требует.
   Объективным подтверждением второго может служить хотя бы перечисление должностей, которые доводилось занимать. Тут и заведывание отделом литературы и искусства в газете "Труд", и должность зама главного редактора в "толстом" журнале "Искусство кино", и - главного редактора в 2-миллионном массовом - "Советский экран", и - главного редактора Госкино СССР, а в новые времена - работа в русскоязычной американской газете "Новое русское слово", в еженедельниках "Век" и "Родная газета".
   Для доведения пьесы о Толстом до сцены, а потом и до печати, что буквально всем до меня пытавшимся, как известно, сделать не удавалось, редакторские навыки очень пригодились. И дело тут не только в способности отличать кондиционный текст от некондиционного, а еще и в непременном чутье на, так сказать, нюансы и происки времени, умение без существенных утрат для здравого смысла все-таки выводить свои затеи на фарватер, а не губить на рифах. Без рифов в таких делах не обходится.
   И, наконец, о третьем из перечисленных обстоятельств - о профессональной правомочности моего присутствия в драматургическом жанре.
   Юра Золотарев, известный в свое время фельетонист, из тех моих друзей, утрата которых десятилетиями саднит душу, закончил Литературный институт по факультету театральной драматургии.
   Пересекаем с ним Пушкинскую - идем от редакции "Труда", где вместе служим, к не сгоревшему еще ВТО, время обеда, Юра говорит:
   - Странно. У меня в дипломе ясно написано: драматург. А ни одна пьеса не поставлена. У тебя написано учитель, и а три пьесы уже поставлены...
   Действительно, тогда было три, потом стало больше. В Москве они шли в театре им. Маяковского, в исчезнувшем позже "Жаворонке", в театре на Спартаковской, в Рязани, Туле, Новосибирске, Днепропетровске, Свердловске, Ростове на Дону, Кирове, всего и не припомню, даже выплывали в Югославии, в будепштском театре Бартока, в Улан-Баторе.
   Первые пьесы были написаны в соавторстве с Левой Новогрудским, так парой нас и приняли в Союз писателей СССР как драматургов. Потом, начиная именно с "Ясной Поляны", стал работать один. Толстым не поделился. Это было только мое. Тем более, что в застольях Левушка любил прихвастнуть, что никогда не читал "Анну Каренину", интерес к которой ему отбили еще в школе.
   В Союзе писателей в те годы было примерно тысячи полторы членов. Прозаиков порядка 850, поэтов - 400-500. А вот драматургов - 162. Помню точно, поскольку избирался в бюро секции. Постепенно количество драматургов сокращалось, вымирали. Нас было мало на челне. Редкий жанр.
   Объяснить самому себе, почему именно драматургия стала моим делом, трудно. Стала и стала. Почему из более чем 40 видов легкой атлетики у меня пошел именно тройной прыжок с разбега? А из тихих настольных игр не шахматы, а шашки? Каждый из нас - индивидуальность. Она и прописывает жизненные сюжеты, в конечном счете делает биографию. Что лучше получается, тем и занимаешься.
   Так что можно предположить, что сама судьба, не спрашивая разрешения, шаг за шагом подвела в конце концов к тому четкому ответу, который был дан Александру Григорьевичу Зархи на его вопрос "как вам это удалось?" Не прошел бы основательного искушения еще и театральной драматургией, не было бы "Ясной Поляны".
   Существует множество руководств для желающих научиться писать пьесы или сценарии. Никогда не лишне с ними знакомиться, но и большой практической пользы от них ждать не приходится. Определяющим все-таки оказывается собственный склад ума и природа твоего воображения.
   Приступая к пьесе, драматург на чистом листе слева пишет, кто говорит, справа - что говорят, ведь как просто! Но у одних ничего не получается, а у других получается "Горе от ума", "Ревизор", "Без вины виноватые", "Пять вечеров" или "Утиная охота".
   Драматургия - особая литературная профессия. Не секрет, что редкий прозаик способен сам сделать инсценировку или сценарий по им же написанному рассказу или роману. Сколько замечательных повестей и романов обернулись жалкими спектаклями и фильмами! Недаром существуют профессиональные инсценировщики и сценаристы, которые не придумали ни одного собственного оригинального сюжета, но наделены этим редким даром - из чужого материала делать сочинения именно для театра и кино. Само их существование подтверждает, что талант драматурга - вещь, существующая объективно. Он или есть, этот талант, или его нет.
   И тут самое время вспомнить об иных конкретных черточках и штрихах, из которых складывалась жизнь и судьба драматурга во времена, о которых речь. Само собой разумеется, - и это будем учитывать, - вокруг царил уверенный социализм, и подавляющее большинство народонаселения исходило из того, что социализм вечен. Этим определялись и конкретные поступки каждого, и планирование личной перспективы. Для сочинявших пьесы это еще и означало понимать: мало написать пьесу, надо суметь провести ее через министерство.
   Пока сидишь, одинокий, за пишущей машинкой, тебе, в общем и целом, никто не нужен. Если есть соавтор, с ним веселее - можно переброситься в шашечки, но это частный случай, а в принципе нужны только машинка со свежей лентой, пачка чистой бумаги, а в голове - сюжет и слова для реплик и диалогов.
   Время штурма и натиска (Sturm und Drang) наступает, когда пьеса готова. Это - общения, а значит - выпивания с закусыванием, элегантные заискивания, некоторые тебя унижения, допустимое уродование собственного текста во след так называемым редакторским замечаниям, и вообще уйма хлопот, проистекающих от твоего зависимого положения в сонме ответственных за культуру руководящих персон обоего пола. Ты, особенно если начинающий, хочешь, чтобы твою пьесу купили и поставили, они, персоны, тоже не хотят оставаться в стороне от праздника творческой жизни.
   По мере наработки авторитета, после долгого, терпеливого бомбардирования инстанций твоими новыми сочинениями отношения сторон несколько выравнивались, но поначалу, для делающих первые шаги картина в шестидесятые годы прошлого столетия картина примерно так и выглядела.
   Как появилась моя первая пьеса?.. Факт для истории малозначащий, но, вероятно, и его можно рассматривать как важный шажок на пути к "Ясной Поляне", а значит, для меня это значило немало...
   Мне было 23, и я только начинал в газете. В нашем дружеском кругу в интересах подзаработать родилась идея написать сценарий для кино. И таким образом, рассуждали мы, всего за семьдесят страниц текста можно будет получить уйму денег, совершенно несравнимую с жалкими газетными гонорарами. Этим мы и занялись с двумя старшими друзьями - участником ВОВ, юрисконсультом Московского речного пароходства Левой Новогрудским и известным балетным критиком Андреем Дьяконовым.
   По общему веселому складу ума из всех жанров мы выбрали комедию. Интересно, что наш сюжет оказался в сильном переклике с появившейся вскоре комедией Рязанова и Брагинского "Зигзаг удачи": на человека обрушивается выигрыш в лотерею и что из этого следует.
   Коротко отвлекусь. Примерно через десять лет я покажу Эмилю Брагинскому две свои пьесы - "Ясную Поляну" и "Заснеженный Юкатан". Он скажет, прочитав: "Если вы так пишете, не понимаю - почему вы служите в штате?" Он сведет меня с режиссером Борисом Дуровым ("Вертикаль", "Пираты XX века", "Не могу сказать "Прощай"), который по "Заснеженному Юкатану" поставит фильм "Лидер". Сделает и еще один, по другому моему сценарию - "Смерть за кулисами", но, к сожалению, менее удачно.
   А тогда первые одиннадцать страниц сценария мы действительно написали втроем. Потом Андрей откололся - то и дело нарушал спортивно-творческий режим и вообще не выдерживал однообразных напряжений. Вдвоем с Левой мы сценарий все-таки закончили.
   Через общество кинолюбителей - было такое массовое движение в стране - проникли в дом к Григорию Львовичу Рошалю, мэтру, возглавлявшему то движение. Рошаль подробно разобрал наше сочинение, а говоря точнее, интеллигентно его разнес. Писать вы можете, отметил он, это видно по описаниям и ремаркам, но ваши диалоги не выдерживают никакой критики. Персонажи говорят плохо, не интересно.
   Далее мы позвонили Леониду Иовичу Гайдаю, чтобы прочитал.Он предложил положить сочинение ему в почтовый ящик.
   Через неделю перезвонили.
   - Ребята, - сказал Гайдай, - вы написали говно. Так персонажи не говорят.
   С тех пор никогда не передаю написанное через почтовые ящики.
   На сорокалетии "Кинопанорамы" режиссер Ксения Маринина усадила меня перед телекамерой с Гайдаем и его автором (моим соседом по дому) Аркадием Ининым. Я, смеясь, напомнил Гайдаю ту его самую короткую в мире рецензию, вспомнил ради, так сказать, юмора и оживления беседы. А он не только не рассмеялся, а как бы даже испугался:
   - Нет, я не мог так сказать!
   Эту часть беседы в эфир не поставили.
   Поражение со сценарием огорчило, но охоту творить не отбило.
   - Если говорят, что у нас плохие диалоги, давай напишем пьесу! - предложил я Леве. - В пьесах вообще ничего нет, кроме диалогов. Потренируемся.
   Видимо, сказалась выкованная спортом вера в тренировочный процесс. Лева, чуждый спорту по определению, поверил мне на слово.
   - Но нужен сюжет, - задумался он, сразу согласившись переквалифицироваться из драматурга киношного в театрального.
   Сюжет нашелся в моих черновых записях - сказка-притча для детей о любви к природе с этакими условными персонажами. Так мы родили современную театральную сказку "Зеленые братцы", которую и принесли в Министерство культуры РСФСР, где нас встретила круглолицая полная дама. Она была куратором всех российских тюзов. Чем больше мы ее потом узнавали, тем меньше понимали, почему именно ей поручили этим быть. Может быть, потому, что была она матерью-одиночкой - какая-никакая близость к миру детства. Держа нашу уже прочитанную пьесу на широких коленях, она озадачила вопросом: "Это вы сами написали?.."
   Скоро "Зеленых братцев" поставила в Рязанском тюзе Вера Ефремова, нынешний знаменитый руководитель Тверской драмы. Получилось, что уже первая тренировка в деле сочинении диалогов прошла успешно.
   Министерств культуры было два - союзное и республиканское. Первое размещалось вблизи ЦК и Кремля на улице Куйбышева, второе - на площади Ногина, то есть тоже недалеко от Кремля. Культура цвела под кремлевскими звездами.
   В кабинетах союзного министерства сидели в основном мужчины, республиканского - женщины. И там, и там попадались симпатичные люди. Валерий Подгородинский, например, на Куйбышева, его сын стал известным актером. С редактором Севой Малашенко вообще, можно сказать, подружились. Бывший актер, он ловко сочинял маленькие актерские байки, которые охотно печатали в газетах. Жена его, Галина Новожилова, в течение нескольких десятилетий читала по радио "Пионерскую зорьку", а это, считай, всесоюзная известность. Во всяком случае, по голосу.
   Сева очень гордился успехами сына - сначала школьными, потом институтскими, потом первыми научными. Севиного сына сейчас регулярно показывают по телевизору - круглолицый, рыжий, умный. Он все знает про арабский мир, доктор всех необходимых для этого наук, известный международник.
   А темпераментных дам на Ногина возглавлял все-таки мужчина - главный редактор репертуарной коллегии. Рослый, в хорошем костюме, с большим портфелем, набитым пьесами, всё про всех понимающий, этакий тертый аппаратный калач с обаянием. У кого были к нему дела, старались поймать его в кабинете до обеда. Послеполуденное время отдавалось им фиесте, и расслабление это могло захватить долгий вечер.
   И главный, и подчиненные ему интеллектуалки охотно общались с драматургами. Причем не только за письменными столами. Еще охотнее за ресторанными. Платили, конечно, мастера сюжетов и диалогов. Бывало, что на трех-четырех такси отваливали куда-нибудь в Архангельское, подальше от досужих взоров, и там в русском ресторане из толстых бревен всем становилось несказанно хорошо.
   А то - у кого-нибудь дома. В моей однокомнатной, например, в Угловом переулке, в журналистском кооперативе. Кстати, там в мою дверь иногда по ошибке звонил Александр Трифонович Твардовский. Его друг имел мастерскую этажом выше, на приспособленном для жизни чердаке, лифт туда не доходил, и классик регулярно ошибался этажами. Я тогда помогал ему преодолеть последний лестничный пролет.
   В однокомнатной квартире не разгуляешься, но гуляли. Широта радостного общения не измеряется квадратными метрами. Проверено на себе.
   Обобщая, могу сказать: человеку со слабым здоровьем стать драматургом в тех условиях просто как бы и не светило. Но у меня в прихожей стояли два двухпудовика...
   Дамы решали всё. Они могли зарубить пьесу, могли одобрить. Если одобряли, то сочиняли соответствующее заключение и направляли пьесу в цензуру, после чего - дожидайся выплатного дня и прибивайся к окошку кассы. За первую пьесу в начале шестидесятых годов полагалось 1200 рублей. За каждую следующую - 2400. "Жигули" тогда стоили - для сведения - 4 тысячи. Но был и особый тариф: 3600 рублей, но это, так сказать, живым классикам. Их было не много. Розов, например, Арбузов, Алешин, Шток, Салынский, Сергей Михалков, конечно. Мог отхватить по высшей ставке и кто-нибудь, способный надавить кушем - если был при должности или с хорошими связями в верхах.
   Туда, где приличные деньги, - всегда страсти.
   Профессиональных драматургов мало, а поступавших в министерства пьес - тьма. Складывалось впечатление, что при советской власти этим делом занималась половина страны. А самодеятельная инициатива народа, даже в ее извращенных формах, всячески поощрялась. Поэтому работники министерств не могли, не имели просто права, отмахнуться даже от сочинений авторов с диагнозом "больной на всю голову". Каждое подвергалось анализу и как устному, так и письменному "разбору". Только после этого оно могло быть "списано", считалось "отработанным". Иначе - продолжало висеть тяжким грузом на совести несчастного редактора, грозя ему за задержку ответа "простому советскому человеку" всяческими карами, включая материальные. Или того хуже - "по партийной линии".
   Такая же, впрочем, практика, существовала в газетах - с письмами трудящихся. И с самотечными, как они назывались, сценариями, с чем я тоже близко познакомился, когда переместился в кинематографические сферы.
   Отмахивание, как цепами на току, от наступавших со всех сторон плевел ради обнаружения какого-нибудь случайного зерна, было, конечно, тяжкой долей для неунывающих подруг, поставленных судьбой у театральных врат. Но зато радости и у них, и у нас были тоже!
   - Что случилось? Вы сегодня замечательно выглядите! Нет, вы - всегда, но сегодня!.. - это было обязательно при входе в комнату. А эти коробки конфет, букеты к тем или иным приметным дням, один сказочник шампанское ящиком вносил. Ну и хрусталь - тогда ведь не кредитками мерялись, а хрусталем. А дать взаймы и забыть?! А с бодуна проснуться утром в редакторской постели? С иными бывало. Включение в репертуарный план хотя бы и провинциальных театров стоило того. Словом, между людьми поддеживались самые доверительные и теплые отношения.
   Но и проколы бывали. Одна из дам, острая на язычок и особо славная в министерстве быстрым умом, гордилась своей большой грудью. Гораздо большей, чем у многих прочих интеллектуальных женщин, как она считала. И вот я, потеряв бдительность в пьяном застолье, позволил себе выразить в том сомнение, даже предположил, что у другой дамы, дочери знаменитого летчика и в то время жены известного режиссера, все-таки грудь больше - если судить по впечатлению, полученному на коктебельском пляже. И кто тянул за язык!? Получилась большая обида. Женщина вообще перестала смотреть в мою сторону, а я перестал заходить в ее комнату.
   Прав Бабель: не шути с женщиной - эти шутки глупы и неприличны.
   Но вот с редактором для "Ясной Поляны" мне повезло по-настоящему. Она была женщиной исключительно умной и совершенно огневой по темпераменту. Когда мы познакомились, а потом и дружески сблизились, она уже зашагнула примерно за полтора бальзаковских возраста. Может, и дальше. Фигура начала подводить, но ножки все еще были в порядке. "До не могу" вздернуть юбку, чтобы все в этом убедились, она после третьей-четвертой, а тем более пятой-шестой, не ленилась никогда.
   У нее был долгий роман с одним здоровым прозаиком, который любил страницами описывать охоты и рыбалки в плавнях южных рек, так что смотрелся почти Паустовским или Юрием Казаковым. Рыбу он ловил месяцами и пил по-черному. А она страстно его любила! Их свидания неизменно заканчивались чем-нибудь особенным. Однажды она, будучи в Ленинграде на каком-то очередном всесоюзном семинаре, где участвовал и любимый, сбежала от него через окно совершенно голой. Повезло, что был первый этаж. Знакомые видели бегущую по Ленинграду немолодую обнаженную женщину и кое-кто с ужасом узнавал в ней ответственного работника Министерства культуры.
   Закончился роман тем, что прозаик сломал ей ногу, сразу в нескольких местах. Она лежала в палате на сорок человек в гипсе, мы с Левой ее посещали с цветами и продуктами, а потом выносили на руках до такси, когда пришла пора ехать домой.
   Вот какая женщина была у меня редактором на "Ясной Поляне"!
   - Чего я в твоем Толстом понимаю! Ты это дело лучше меня знаешь, - сказала она, когда прочитала пьесу. - Только заключение сочини сам, а я подпишу. И направим в цензуру - что она скажет...
   И цензура сказала! Но об этом дальше.
  
   Ни шагу назад...
  
   Все годы чудилось нечто значительное, что можно было бы сделать, создать, воплотить, запустившись на толстовскую орбиту. Идея пьесы "об уходе" сначала забрезжила, потом стала вырисовываться все четче. Проект виделся огромным, может быть, неподъемным, но совершенно упоительным. Кто, если не я?!
   Я выписывал понравившиеся мне мысли из толстовских дневников не только потому, что тогда еще не имел 90-томника. Но даже если бы имел, все равно бы выписывал, взвешивая, пробуя, обминая каждое слово. Стало понятно, что в каждом толстовском возрасте затаена своя драма. Но именно в финале явилась драма несравненной сверхплотности и взрывной силы. Как приобщиться, как прикоснуться к сему не только на читательском, а еще и на, возможно, писательском уровне? Достаточны ли будут все те качества, навыки, всяческие знания и впечатления, опыт, наконец, что копились во мне, складывались, сплавлялись?..
  
   В самом-самом центре Москвы, там, где Тверская начинается, углом "Националя" зацепившись за Моховую, с фасадом, прибранном и убранном в несколько развлекательном, чуть фантазийном стиле, в улицу складно и, я бы даже сказал, уютно вписался театр имени Ермоловой.
   С ним немало связано.
   Вот я у него на крыше. По другим крышам пробрался сюда, мимо и поверх оцеплений от самой Маяковки. Разорвал на пузе новое пальто. До этого ходил в отцовской шинели. Время к обеду, мартовское легкое солнце. Кажется, успел, скоро из Колонного зала вывезут на лафете гроб с телом Сталина. Вот показались. Створ улицы - от угла до угла - там, вдалеке одолели величественно и обидно коротко. Но - увидел!
   Была в двадцатых годах театральная студия, ее возглавляла Елена Константиновна Лешковская. Имя почти забыто, а ведь она была - из числа самых наших первых народных артисток. Многолетняя любовь А.И. Сумбатова-Южина, поятоянная его партнерша, звезда Малого, легендарная скромница и несравненная красавица... Это о ней Т.Л.Щепкина-Куперник, автор классического перевода "Сирано де Бержерака", написала однажды: "При ней все женщины ревнивы и все мужчины неверны".
   Когда актерскую студию Лешковской решено было преобразовать в театр, все захотели дать новому театру ее имя. Нет-нет, что вы, запротестовала все еще прекрасная, несмотря на возраст, Елена Константиновна. Театру надо присвоить имя Марии Николаевны. Она имела ввиду Ермолову, свою душевную подругу. Я инженю-кокет, а она все-таки социальная героиня.
   Так появился в Москве театр имени Ермоловой.
   Лешковская - двоюродная бабушка моей жены Алены.
   А квартира легенды Малого театра занимала первый этаж большого дома в Долгоруковском переулке (потом он был улицей Белинского, сейчас Никитский переулок) - это точно напротив служебного входа в Ермоловский театр. В 28-м Москва проводила Лешковскую на Новодевичье, семье же оставили одну, правда, самую большую комнату. В других расселились несколько старушек Кончаловских с полотнами знаменитого родственника, их подселила к себе Лешковская, когда сказали уплотняться, потом здесь появились милиционер с женой и ребенком, пьющая мать-одиночка, пристроился и другой народ. Вот отсюда, будучи уже замом главного редактора в теоретическом киножурнале, я и увел Алену в нашу долгую семейную жизнь, поначалу несколько озадачив тещу.
   Она вошла в комнату, когда я, красуясь перед компанией, отплясывал в присядку, и именно в тот ответственный момент первой встречи с тещей упал навзничь. С этой-то нижней точки и увидел ее впервые - стройную, сухую дворянку, выпускницу института благородных девиц, с тремя языками. Она с интересом разглядывала выпавшее её дочери счастье.
   Сейчас у нас в доме висит большая фотография под стеклом, в подсохшей от времени раме. Вообще-то она хрестоматийно известна: женская голова, крутой лоб, летящий взор Орлеанской Девы. Но по светлому полю внизу - надпись от руки, чернила почти не выцвели: "Любимой артистке и дорогому товарищу Елене Константиновне Лешковской на добрую память от искренно любящей М. Ермоловой. 1907. 14 мая".
   В Ермоловский театр мы приходили с Левой, когда главным там был Виктор Комиссаржевский - предлагали свою пьесу "Волшебный пароль". Он не заинтересовался. Ее приняли к постановке в театре имени Маяковского - сначала одобрил директор народный артист Владимир Федорович Дудин, потом и художественный руководитель - сам Николай Павлович Охлопков.
   Охлопков был уже плох, многое забывал. В одно из своих редких посещений театра, выйдя в центральную ложу, он обнаружил, что на сцене идет репетиция. А что репетируют? - Ему объяснили - "Волшебный пароль". А почему мне не дали прочитать? Ему не стали напоминать, что он, как и положено, пьесу читал и уже одобрил. Дали снова. Для авторов получилась нервная неделя: а вдруг-да по второму заходу не понравится? Но ему понравилось и на этот раз. Наверное, "Волшебный пароль" была последней пьесой, которую читал Охлопков.
   Уже при Андрее Гончарове этот получившийся вполне средним спектакль продержался в репертуаре маяковцев восемь сезонов.
   И все вижу ту толпу все у того же театра имени Ермоловой на границе шестидесятого года, вижу Мишу Шатрова, еще не седого, но уже с тех пор сразу и навсегда солидного. Как фокусник из рукава, он выпускает контрамарки, счастливит ими друзей - здесь премьера его "Глеба Космачева": о строителях таежной железной дороги, о хорошем парне, которого оклеветали. Поставил спектакль вернувшийся с отсидки классный режиссер Леонид Варпаховский, играть мальчика, который есть в сюжете, пригласили гениальную травести Лидию Князеву из Московского тюза, сценографию осуществил модный художник Владимир Ворошилов (эту его ипостась затмит потом слава созданной им телепередачи "Что? Где? Когда?"), ну а в главной роли - молодой и неотразимый, размноженный экраном и рекламными открытками Владимир Андреев. Толпа наэлектризована, над спектаклем витает угроза запрета, не увидишь сейчас - рискуешь не увидеть вообще...
   Вот в этот-то театр, который родным еще не был, но и чужим никак не назовешь, в один из дней сезона 1970-1971 гг. я вошел со служебного входа, с улицы Белинского, той самой, на которой с недавних пор стал часто появляться, но по другому, понимаете, поводу. Предварительно был созвон с новым художественным руководителем ермоловцев, через месяц-другой он получит звание народного артиста РСФСР, с Владимиром Андреевым.
   Идею впервые в России вывести Толстого на сцену в качестве персонажа он одобрил сходу. Она ему понравилась сразу - со всем объемом выигрышных от нее последствий. Да и то сказать: собираешься руководить театром, умей предусматривать последствия. А Андреев, к слову, был в этом отношении чуток и тогда, и потом. Давай, сказал он, пиши! Главное - у нас есть актер на центральную роль - народный артист республики Валерий Петрович Лекарев.
   Потом, мысленно перебирая актеров, с кем имело бы смысл заводить речь о привлечении к роли Толстого, обратил внимание на некое сходство в их биографиях: оказалось, каждый или играет, или играл Ленина! Получалось даже немного комично: два в одном - тут тебе и зеркало революции, и сам революционный вождь. А если всерьез, то - понятно. Абы кого на Ленина не ставили, выбор в актерских труппах выпадал на лучших - и в профессии, и по таланту. А нервический склад психофизики таких исполнителей, их эмоциональная подвижность, способность убедительно вживаться в чужую индивидуальность вполне позволяли надеяться, если и не на полную посильность для них роли Толстого, то хотя бы на осмысленную попытку к ней подступиться.
   С Лекаревым был именно этот случай. Едва приступив к обязанностям главного режиссера театра, Андреев дал ему играть Ленина в пьесе Юлия Чепурина "Снега". Разгребать конъюнктурные сугробы как режиссер-постановщик взялся сам.
   - Делай заявку, - сказал Володя в ту нашу встречу, - давай нам и в министерство. Мы направим туда официальное письмо, что пьеса нам нужна, будем просить заключить договор с автором.
   Это был максимум возможного на том этапе! О большем автору не приходилось и мечтать. По сию пору храню в сердце благодарность Андрееву. Потом менялся он, менялся я. А тогда, мне кажется, мы оба были прекрасны.
   Если за заявкой стоял реальный театр, министерство заключало договор почти с легкостью: какая никакая гарантия, что выпущенные из рук деньги пойдут не только на пропой автору, но будут оправданы еще и спектаклем.
   Тем не менее...
   -Ты сошел с ума! - так встретили министерские дамы меня, примчавшегося на Неглинную со сверкающим от радости предстоящей работы взором и с развернутой до восьми страниц подробной заявкой наперевес.
   Об интересе театра они еще не знали...
   - В лучшем случае, максимум - поставят в одном театре. Кто же пишет для одного театра?! Разве это деньги? Зачем тебе это нужно?
   Им это не было нужно совершенно, мы еще поговорим дальше, почему не только им... Но в чем нельзя было отказать моим подругам, так это в знании текущей театральной практики...
   - Начинается конкурс на пьесу о рабочем классе. Напиши - министр тебя по лестнице на руках понесет!
   Та министерская лестница была широкой, по ней ходили, на ней трепались, курили, решали дела. Там, выясняется, могли и на руках носить, если не упираться...
   Но я уперся. Заклинило. А вскоре пришел запрос из Ермоловского театра, и договор со мной заключили.
   Оставалось написать пьесу.
  
  
  
  
   ... И не сметь робеть
  
   В конце семидесятых в Доме кино отмечали двойной юбилей супругов и кинорежиссеров Григория Рошаля и Веры Строевой. Ему исполнилось 80, ей - 75. Они по праву считались мэтрами, и всем к тому моменту было понятно: что они могли, то давно совершили. В форме юбилея подводились итоги. Седые, рыхлые, трудно поднимались они на сцену.
   Строева, держась за микрофонную стойку, рыдающим голосом кричала в зал:
   - Но мы были запрограммированы на большее! - И в отчаянии повторяла: - Мы были запрограммированы на большее!
   Нет, наверное, сознания горше, чем от собственной не полной реализации. Когда того, что мог бы, ты не совершил...
   Но и нет большего удовлетворения, его можно и счастьем назвать, от осознания своей личной воплощенности в согласии с волей провидения. В дневнике Толстой записал однажды: счастье - это быть тем, чем хочется.
   Сам он состоялся, полностью. Можно сказать, что программу, на которую был рассчитан, выполнил. Даже с лихвой. И в этом смысле как личность был абсолютно гармоничен.
   Но гармония не дружит с драмой. Драме нужен конфликт, она ищет непорядок. Личность, во всех отношениях безупречная, сцене не интересна. Только на чувстве умиления от её созерцания и пяти минут не удержишь внимание зрителя.
   Именно гармония толстовской личности, как было сказано, полностью состоявшейся к финалу жизни и выявившей себя с гениальной окончательностью, противостояла попытке сценического воплощения, поскольку именно в указанном смысле гармония не дружит с драмой.
   Но Толстой своим уходом сам сочинил и "разыграл" сюжет небывало захватывающей драмы. Не успел только записать и на этой трагической ноте завершить, наконец, незавершенную свою автобиографическую драму "И свет во тьме светит". Точку он поставил не на бумаге, а в Астапово.
   Как подступиться к этому океану мыслей, эмоций, как особо организованным порядком слов на 70-80 страницах машинописного текста рассказать об этом, а еще и показать?!
   В пьесе предстояло показать смерть. Как?
   В пьесе предстояло показать любовь. Как?
   В пьесе предстояло некими естественными средствами показать восторг перед гением и одновременно - дать представление об окружающем его непонимании, такого порой, что и сегодня вспоминать страшно. Как?
   А как показать драму семьи и дома, где глава сам Лев Толстой?
   Корысть одних, не только в сфере материальной, но и в духовно-интеллектуальной, наряду с бескорыстием тех редких, кто был согласен с главным стариком, - и это надо показать. Но как?.. И борьбу амбиций, мерцающих в тени центральной фигуры... И поиски Бога в собственной душе, и происки тех, кто считал, что ищущий не там ищет - многое здесь соединялось и завязывалось в крепкий узел.
   Постигать Толстого мне помогали одни, писать пьесу о нем - другие. Мне повезло: каждый оказался из той породы, кого называют личностями, и каждый был мастером в своей профессии. Всех помню благодарно. Пока я, пусть и несколько сбивчиво, но все-таки рассказал о тех, кто помогал "придти к Толстому". Теперь не могу не обернуться памятью к тем, кто помогал делать пьесу...
   Вот - Саша Свободин...
   Готовясь к пьесе, завел большую толстую тетрадь в клеточку. Потом она полностью заполнилась выписками из толстовских дневников, из различных мемуаров, эпистол, из газет, выходивших к 80-летнему юбилею Толстого, а через два года - и в связи с его кончиной. Их присылали в Ясную по просьбе Софьи Андреевны, а я обнаружил эту газетную гору в библиотеке Толстовского музея на Пречистенке в углу неразобранной. Через шесть десятилетий газеты были как новенькие.
   Так вот, на первой странице той моей рабочей и, всякому понятно, заветной тетради первой значится такая запись для памяти: "А. Свободин - приемный сын Николая Сергеевича Родионова, ответственного секретаря 90-томника. Есть работа Родионова об истории издания".
   С благодарностью, что был, с горечью, что его уже нет, вспоминаю Александра Петровича Свободина. Автор высококлассных текстов, он был знаковой, как принято говорить в таких случаях, фигурой в жизни нашего театра в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы.
   В начале шестидесятых он обретался за маленьким письменным столом-обрубком, нормальные в тех комнатушках не помещались, в журнале "Театр", в отделе информации. Входить в редакцию надо было через какую-то щель в стене, каждый раз с трудом обнаруживая ее на улице Кузнецкий мост, где-то напротив знаменитого Дома моделей. Там и познакомились.
   Время было оттепельное. Выступления Михаила Ромма, Николая Павловича Акимова, всегда желанного ленинградского гостя, устное чтение ернических политических штучек с отвальными репризами, которое устраивал со сцены Зиновий Паперный, собирали в тесном зальчике ВТО в два раза больше публики, чем он мог вместить. Кто тогда мог предположить, что не только отменят Советский Союз, но и ВТО с залом на четвертом и рестораном на первом - сгорит. Нарочно не придумаешь.
   По рукам ходили слепые копии на папиросной бумаге заметок Паустовского о круизе советских номенклатурщиков на теплоходе "Победа" вокруг Европы - смех! Стоит советский номенклатурный классик у борта в центре Ионического моря, смотрит на простор и сообщает: "Наше Черное не хуже!" Фраза стала крылатой. Также в копиях - письмо Раскольникова Сталину. Стихи Коли Глазкова, которого еще не печатали.
   Вот в Москву приезжает Товстоноговский театр, ошеломляющая Доронина ворожит в "Варварах", так и видится до сих пор на сцене - замерла, спиной к косяку, а вокруг Луспекаев, Копелян, Басилашвили, Лавров - впечатление могла бы передать только музыка, но никто не в состоянии такую сочинить!
   О том, как готовился жить театр "Современник", со всеми этими залетами под сень гостиницы "Советская", пробегами по сцене голого Евстигнеева в "Голом короле", с переполненными урнами в Рузе на Старый новый год, с обещаниями отказываться от всех почетных званий, коли предложат - мы, мол, не таковские, с этим буйством молодой фантазии и плоти, когда и оказавшийся ненароком рядом мог сгоряча да на дурную голову жениться на одной из них, на целых шесть месяцев получив даже штамп в паспорт, - все это песнь отдельная и требует специального рассмотрения. Самого, конечно, благосклонного.
   А вспоминается все тут указанное потому, что в тех залах, при тех гастролях, за теми вэ-тэ-ошными столиками, а также за столиками кафе "Артистическое" в Камергерском, куда мы однажды затащили попеть начинающего Окуджаву, короче говоря, в калейдоскопе всех тех ликующих радостей, а порой и творческих открытий жил, ходил, участвовал, был совершенно неизменной принадлежностью того праздника и трудов именно Саша Свободин.
   Он писал о театре, писал здраво, точно, без малейшей конъюктурщины, с тонким пониманием и режиссерского дела, и актерской профессии, всегда умел сказать правду и никогда не обидеть. Вот и получалось, что и начинающие театральные мальчики-девочки его боготворили, и мэтры - Товстоногов, Акимов, Эфрос всегда считали важным затащить его к себе на премьеру. А потом внимательно выслушать.
   Вдруг возникший "Современник", этот щедрый подарок всем думающим и чувствующим, был самой сильной любовью Свободина, он буквально пророс в нем. Писал о каждом новом спектакле, Ефремов звал его на репетиции, он участвовал в страстных обсуждениях после прогонов и генералок. Свободин даже пьесу сочинил для "Современника"! Свою единственную.
   К 50-летию Советской власти Олег Ефремов решил подготовиться так, чтобы и верхи ахнули, но и низы бы от него не отшатнулись: он сотворил целую театральную трилогию - о трех этапах революционного движения в России, точно по Ленину. К нужной дате вышли три спектакля: "Декабристы", "Народовольцы", "Большевики". Для первого и третьего - пьесы были написаны Леонидом Зориным и Михаилом Шатровым - мощный состав исполнителей. "Народовольцев" сочинил Александр Свободин. И ничуть не уступил по качеству! Его документальная драма без зазоров вписалась в проект.
   В финале "Большевиков" зрители поднялись с мест и в едином порыве вместе с актерами запели "Интернационал". Свидетельсвую как очевидец. Вот так те люди умели работать. И верхи у них ахали, и низы поднимались.
   Свободин был, конечно, одним из лучших наших театральных критиков, но он был и театральным человеком в самом широком смысле. Сутулясь и кивая по сторонам, он пробирался на свое место и вокруг шептались: "Свободин пришел!.. Где? Вон - в четвертом ряду... А, точно!.."
   Теперь несколько отвлекусь, но к Саше вернусь обязательно...
   Процесс приема меня в Союз писателей затянулся на два года. Да и редко у кого получалось быстрее - анкеты, рекомендации, комиссии. Но вот - происходило! - и куда в первую очередь отправлялся новой член вожделенной корпорации? В Коктебель! В писательский Дом творчества.
   Там, среди кипарисов и платанов - два корпуса с отдельными номерами и с десяток разбросанных среди деревьев коттеджей. Писателю за путевку полагалась половинная скидка, а его жене или подруге - на четверть. Да, туда можно было заехать и с подругой, не возбранялось. Предполагалось, что писатели могут творить только в обстановке предельного нравственного либерализма, а последний не мыслим при отсутствии в комнатах и на пляже персональных муз.
   Однажды мимо пляжа с распростертыми на нем прозаиками, драматургами и поэтами, специально отгороженного от остального мира, шел простой человек, из "дикарей". Сдуру попробовал сунуться к сочинителям. Путь преградил постовой в белом халате, дремавший до того на табурете: "Только для писателей!"
   Мужик изумился: "Это все писатели?!" "Писатели, писатели!.." "Столько писателей, а читать нечего!". Мужик махнул рукой и удалился.
   Нежелающие жариться на солнцепеке располагали свои лежаки, напоминавшие обрезки штакетника, в тени под просторными тентами.
   - Им под тентом хорошо, - сказал как-то, наблюдая эту картину, юморист Владимир Поляков, постоянный автор в те времена у Райкина. Ему же принадлежит самопризнание: "Как стал импотентом, будто гора с плеч свалилась".
   В тот первый мой Коктебель туда же приехал Свободин с молодой женой. На вид он был заметно ее старше. Он на добрый час далеко уплывал за буйки. Интеллигент за буйками - это, согласитесь, круто. Она бегала вдоль водяной кромки на своих полных ножках, сложив ладони перед грудью и что-то выстанывала: она боялась его потерять. Он приплывал, устало усаживался на лежак, она принималась возить полотенцем по его сутулой спине, и выглядели они живой группой, почти инсталляцией под названием: нам известно, в чем смысл жизни!
   Уже в Москве пришла пора ей рожать. Поползли слухи о неприятных подозрениях, о возможных сложностях в решающий момент. И тогда мы все подключились, нашли чудо-женщину - доктора в роддоме у Белорусского. В результате на свет появилась очень хорошая девочка и стала жить.
   Девочка росла, потом захотела в артистки, потом, кажется, расхотела, а мы с Сашей все периодически договаривались о встрече, чтобы поболтать о назревшем, да никак не получалось: то он не мог, то я. А однажды я взял да и подрулил на авось к его даче - вдруг он дома, благо было по дороге к моей, недалекой отсюда. Летом мы оказывались соседями: его дощатое поместье - справа от ж.д. в поселке Ильинский, мое - слева. Оказывались, но не использовали.
   Шел плотный летний дождь, Саша возник за оконным стеклом и было видно, что сначала растерялся, но тут же обрадовался. Завлек внутрь, в некое сплетение деревянных отгородок, усадил на мягкое плетение, брошенное тоже на нечто деревянное, предназначенное, чтобы сидеть.
   И будто только вчера прервали беседу.
   - Я про русский советский репертуарный театр, про стационары... Очень боюсь... Ведь могут теперь погубить то, что уже начал у нас перенимать мир, считают нашим достижением...
   Саша даже о том, что тревожит, - а тогда страсти вокруг антреприз и стационаров были в самом разгаре, - умел говорить спокойно. Так, наверное, альпинист рассказывает про лавину, которая пятерых накрыла, но двое выбрались. А потом спасатели и тех троих откопали, правда, мертвыми. Но эти говорят, что следующим летом снова пойдут...
   - Если вдуматься, - продолжал он, - стационарный театр действительно пример соборности. Любая премьера для труппы, для театра - это что? Это и есть та самая трудная минута, которая одолевается совокупно.
   В таком приблизительно духе шла беседа, когда в заоконный дождь въехала и остановилась под окном иномарка.
   - Дочка с мужем, сейчас мебель подвезут, - объяснил Саша. - Не успели договорить...
   - А муж кто?
   - Да в порядке. Бизнес какой-то...
   В дверях появилась дочь, за нею громоздился молодой человек в хорошем костюме.
   - Пап, сейчас мебель подъедет, будем уносить-приносить...
   - Переместиться? - Саша заозирался растерянно. - Может, туда? - он показал куда-то в перспективу перегородок.
   - Да мы оттуда начнем!
   На лице приятной молодой женщины прочитывалось неудовольствие - наличие у отца гостя в такой ответственный момент в расчеты не входило.
   И тут до меня с полной ясностью дошло: а ведь это же та, которую когда-то спасали в роддоме у Белорусского! Пикантность и некая закольцованность сюжета подчеркивалась тем, что возникшая перед нами особа была явно, да что явно - совсем сильно и наглядно беременна.
   Чем не сюжет?..
   Саша посмотрел на меня своими старыми добрыми глазами, и в них не обнаруживалось решения - одна потерянность.
   - Поехали ко мне, - предложил я, - ты не был, посмотришь, тут рядом.
   - Ты же на колесах!.. - обрадовался Свободин.
   Пересекли Быковский переезд, дождь кончился, у меня без помех дообщались.
   - Не будешь возражать, если твою статью о "Ясной Поляне" вставлю в свой мемуар?
   - Буду весьма польщен! - молвил он в ответ.
  
   Найди старику место в своем доме и спи спокойно. Да многие хорошо спят и без этого.
  
   Каждый раз теперь, на подъезде по узкому шоссе после Удельной к Быково, всегда в голове мелькает: а вот здесь, справа, за теми вон зелеными купами жил Свободин.
   Мы вольны забывать, но не вольны запомнить. Запомнается само, нас не спрашивая. Так память крутится в десятилетиях, будто нутро в стиральной машине. Клокочущий сумбур ради чистоты на выходе.
   "На выходе" - совсем давний разговор со Свободиным за столиком в ВТО сразу после заключения договора с министерством на создание "Ясной Поляны".
   Рассказываю о замысле и ясно вижу: ему искренне интересно. Он, оказывается, вообще не чужд моей затее, с какой стороны ни посмотри. Сам занимался документальной драмой, за плечами "Народовольцы" в "Современнике". Ему есть, чем поделиться из своего опыта. Но - еще интереснее: он видел и помнит живого Черткова! Чертков бывал в их доме, когда шла работа над 90-томником, отчим Свободина - Родионов был ответственным секретарем издания. Так что с кем и говорить о замысле пьесы, если не с таким насквозь театральным человеком как Свободин!
   Он откидывается на спинку стула и этак мечтательно произносит:
   - Это, знаешь, здорово может получиться!.. Сюжет-то потрясающий... Все что-то слышали о том, а никто толком не знает. Там - страсти, там бездны. И жанр, знаешь, как можно определить? Мелодрама! Но не просто, а философская мелодрама! Да, именно - философская мелодрама . Такого вообще еще не было...
   Да, мне помогали.
   Следующий, к кому пошел, был знаменитый драматург Михаил Шатров. Но - прежде, чем о нем, снова придется сделать отступление...
  
   И не сметь робеть (Окончание)
  
   Робость перед собственным замыслом - штука коварная, мешает, словно стреноживает. А тут ведь, как в любви: стесняться - детей не видать. Не доверяешь себе - получишь не полноценное дитя, а какого-нибудь уродца.
   С первым вариантом моей пьесы так и получилось.
   Предполагаю, что у фундаментальной книги Бориса Мейлаха "Уход и смерть Толстого" не было более внимательного читателя, чем ваш покорный слуга. Другой своей книгой, напомню, Мейлах когда-то помог мне поступить в университет, этой - понять масштаб поставленной перед самим собой драматургической проблемы. Она открыла много всяческих аспектов - политических, философских, этических, личностных и многих других прочих, бывших, по мнению ученого, причинами и движителями толстовского поступка.
   Как ими распорядиться, переплавляя в пьесу? Поначалу я промахнулся...
   Боясь не сообщить зрителям нечто важное, что-то упустить, я ввел в пьесу Ведущих. Предполагалось, что эти Ведущие будут зачитывать документы, сообщать факты, словом, в стиле этакого литмонтажа дадут публике представление об историческом фоне, на котором происходят собственно яснополянские сцены. Такое решение могло бы свидетельствовать о добросовестности автора, но только не о его готовности оставаться в границах художественности. В искусстве театра не деларация требуется, а поках живой драмы конкретных людей. Она интересна. Зрители приходят, чтобы увидеть характеры и действие, а не прослушать лекцию. Теоретически я это понимал, а практически демонстрировал неверие в собственные силы как драматурга.
   Создав свой полуфабрикат, я и заявился с ним в Ермоловский театр и зачитал вслух в кабинете главного режиссера. Слушателей было немного, но каждый был в этих стенах фигурой весьма значимой: сам Андреев - это понятно, кроме него - директор театра с красивой фамилией Белоозеров, заведующая литературной частью Елена Якушкина и - старик-актер Иван Соловьев. Последний выразительно кривился иногда, будто жевал болгарский перец, чем портил, конечно, настроение читающему.
   С него и начался обмен мнениями. Он сказал, снова скривившись: "Лучше Бунина о Толстом никто не написал".
   - Но у Бунина - очерк. А предлагается пьеса, тут, по моему, есть, что поддержать, - вступилась за меня Елена Леонидовна Якушкина, бывшая тем знаменитой в Москве, что дала старт немалому числу молодых драматургов.
   Хорошо слушал чтение Андреев.
   Надо сказать, что ко времени назначения главным режиссером он уже восемнадцать лет проработал в этом театре актером, поставил несколько спектаклей как режиссер, то есть был насквозь театральным человеком, а после знаменитых фильмов "Аттестат зрелости", "Жестокость", "Человек родился" его стали восторженно узнавать еще и на улицах.
   - Сцены с актерами в "Ясной Поляне", которые нам были представлены, - уже практически готовы, их можно играть, - таким было мнение Андреева. - Но всяких там ведущих надо исключить, этот литмонтаж сюда не лезет. По тому, как сделаны игровые эпизоды, совершенно ясно: пьеса получается. И наверняка получится, видно.
   Так в истории пьесы "Ясная Поляна" случился решающий момент: Андреев помог не только тем, что вдохновил, но, главное, подсказал направление - верить в себя и делать не литмонтаж, а полноценную драму. Открыл глаза, избавил от драматургической робости, заставил поверить, что я в состоянии сделать больше и лучше, чем то, что принес.
   Вечером позвонил ему домой.
   - Но почему Соловьев смотрел букой?
   - Э, не впечатляйся! Он же знает, что на Толстого предполагается не он, а Лекарев - актерские дела... Да и сам что-то хочет заявить по Бунину, то ли "Темные аллеи", то ли тоже о Толстом, пока не знаю. Не переживай - у нас есть Лекарев.
   О народном артисте РСФСР Валерии Лекареве в театральной энциклопедии, изданной еще в 1964 году, было сказано: "Характерный актер. Созданные им образы отличаются интеллектуальностью, выразительностью речевой характеристики, остротой и четкостью сценической формы". Тут каждая характеристика будто предвещает успех в роли, намеченной для него Владимиром Андреевым: интеллектуальность, речь, острота и четкость формы... И возраст был подходящий: 62 года. Александр Иванович Щеголев сыграл Толстого в 60. Чтобы показать на сцене 82-летнего Толстого, актеру надо, кроме всего необходимого, элементарно иметь большой запас физических сил.
   Когда Толстого обмывали, старший сын Сергей, участвовавший в процедуре, подумал - потом вспоминал об этом: "Какое у отца молодое тело!"
   Гениальный Игорь Ильинский вышел на сцену в роли Льва Толстого через несколько лет после Щеголева, и было ему тогда далеко за восемьдесят. И как же катастрофически это сказывалось...
   Ну, а дальше случилось то, к чему никогда невозможно быть готовым. 14 сентября 1971 года Лекарев умер. Гроб поставили в фойе театра и простились с покойным. Трагическая потеря для семьи. Для театра - брешь в репертуаре. "Снега" с Лениным из афиши убрали, в других спектаклях произвели замены, - жизнь продолжалась. Что же касается моей пьесы, то, несмотря на беду, я продолжил. Как говорится, всем смертям назло.
   Жена вынашивала дочку, сам - вы понимаете - на сносях с творческим замыслом... Загрузившись книгами, поехали в Крым. В стук коктебельских пишущих машинок вписалась еще одна. Все было славно: рядом плещется море, мне 36, ничего не болит, и не покидает состояние тихого экстаза от власти над рождающимся текстом.
   А до и после Крыма - Пречистенка, государственный музей Толстого. Приземистый старинный особняк. Створки ворот из чугунных решеток - всегда открыты.
   За этими воротами меня встретили, как встречают хроника в элитной клинике: ведите себя с пациентом ровно, ничему не удивляйтесь, в том числе и тому, что пришедший вознамерился заняться заведомо безнадежным делом - пишет пьесу о Толстом. Много таких было. Но помочь надо...
   В библиотеку надо спускаться по лестнице, оставив за спиной залы с экспозициями. Там мне отвели столик, на него можно громоздить книги - любую разрешалась снять с полки. И моя большая тетрадь как-то умещалась и заполнялась выписками до онемения руки. О грядущем пришествии ксероксов никто не подозревал.
   На Пречистенке я попал в окружение людей некоей особой складки или даже породы. Причастность ко всему толстовскому накладывала на всех печать некрикливой доброты и несуетной готовности ко всяческому содействию.
   Опекавшие меня музейщики-толстоведы в основном были людьми молодыми, новыми по отшению к тем, кто принадлежал к поколению, заставшему времена Толстого, кто принимал непосредственное участие в яснополянских коллизиях. Их незатихшие страсти долго окрашивали в соответствующие тона многочисленные мемуары, статьи, книги.
   Время шло, не стало Черткова, Бирюкова, Валентина Булгакова, других влиятельные фигур из круга старших... И когда теперь при очередном разговоре с толстоведами о будущей пьесе, перекуривая или по дороге к метро, я говорил, например, что являюсь поклонником Софьи Андреевны, что, не скрывая сложностей характера, намерен вывести ее с симпатией, в ответ слышал: правильно, пора, теперь дадут...
  
  
   Поскольку взялся с любовью и доступным по силам тщанием вспоминать "толстовские мотивы", сопровождавшие по жизни, зафиксирую, пожалуй, еще один, пусть и мимолетный, штришок...
   На пятом курсе была педагогическая практика. Надо было провести один урок в младших классах и один в старших. Но я дал по два. Попросил тамошний учитель литературы: "Вы все равно готовились, может быть, не составит труда повторить в параллельных классах?"
   Школа, куда пришли на практику, оказалась приметной - она располагалась где-то за старинной пожарной каланчой в Сокольниках. Школу на свои деньги построил внук Пушкина, в честь столетия со дня рождения деда - ее открыли в 1899 году. А учитель, о котором вспомнил, маленький, с белой бородой, рассказал мне, что Толстого, конечно, видеть он не мог, а вот Черткова в тридцатые годы наблюдать приходилось. "У него была странная особенность, - вспоминал старый учитель, - как только приходил даже и в незнакомый дом, сразу устремлялся к дивану или кушетке и - засыпал. Только скажет: "Должен поспать!" и все - спит. Может, болезнь была такая?.. Через пять минут очнется и как ни в чем ни бывало..."
   Остается заметить, что судьбу свою Чертков тем не менее не проспал. Вписал в анналы истории основательно.
  
   В пьесе самой тщательной разработки должен был получить треугольник Толстой - Софья Андреевна - Чертков. Тут страсти сплетены, тут есть, что играть актерам, за чем следить публике. Потом это подтвердилось...
   И еще была мысль, которая представлялась принципиальной. Нельзя понять тех или иных поступков Льва Николаевича, пребывая в границах обывательски-житейских оценочных категорий. В пьесе появятся слова: "Гениев не учить надо, а изучать". Иначе никогда не поймем отказа от собственных сочинений "в пользу народа", не постигнем искренности толстовского стыда от собственной жизни в достатке и довольстве, когда вокруг российская нищета. Не разберемся в причинах его противостояний официальной церкви. Даже отношения с домашними определялись небывалым своеобразием личности главного действующего лица драмы. Не мудрствуя, по-человечески мне кажется, что в том доме не все щадили уже немолодое сердце мятежного графа. Поделившись на противостоящие группы, в принципе хорошие и деятельные люди все-таки слишком увлеклись борьбой, но достаточно не озаботились создать атмосферу благоприятствования своему старшему. Даже причудам. А может, и пожил бы на денек-другой дольше. Но сердца не хотели смягчаться, не получилось, не смогли. Уступать не хотел никто. А потом было поздно.
  
   Пьеса - тоже документ
  
   С драматургом Михаилом Шатровым пьем кофе у него на кухне. Это не в Доме на набережной, где он жил в последние годы, а в писательском кооперативе у метро "Аэропорт".
   В какой-то момент в проеме кухонной двери красиво нарисовалась Ирина Мирошниченко, они тогда жили вместе. Только что принятая во МХАТ, тоненькая. Попрощалась, исчезла.
   Почему я здесь?
   У меня проблема, нужен совет мэтра. Проблема такого свойства, что именно Михаил Шатров может помочь.
   В начале семидесятых штатные теоретики марксизма-ленинизма, собранные в ИМЛ при ЦК КПСС, до белых глаз ненавидели Шатрова. Он отравлял им существование тем, что своими пьесами о Ленине сводил на нет их усилия, за которые они, между прочим, получали приличные оклады. Их усилия были направлены на оправдание и освящение деяний нынешних вождей, развивающих якобы так называемые ленинские принципы и традиции, а Миша занимался прямо противоположным: показывал в своих сочинениях для театра и кино такого Ленина, который в его обработке получался убийственным укором нынешним вождям. Причем все подкреплял документами. Шатров создал и развил на нашей почве жанр политической документальной драмы и долбил официальных теоретиков с замечательным упорством, не давал передохнуть: "Именем революции", "Шестое июля", "Большевики", потом несколько фильмов, среди которых то же "Шестое июля" и следом "Доверие", где Ленина играл Кирилл Лавров, потом опять пьесы - "Синие кони на красной траве", "Так победим!", "Диктатура совести", "Дальше, дальше, дальше!" Словом, Шатров крушил сталинизм ленинизмом или иначе: своим как бы "идеальным Лениным" вспарывал гнойники времени, в котором всем нам было суждено существовать.
   Но это - для сведения. В гости к мэтру я напросился не о его Ленине потолковать, а о своем Льве Толстом, о будущей пьесе, которая заваривалась как именно документальная драма.
   С самого начала я понимал, что пьеса о "великом печальнике народном" невозможна без некоей пусть краткой сцены, которая бы показала Толстого в деревне, в общении с крестьянами. Это-то я понимал, но понимал и другое: весьма приблизительное представление о быте и языке той деревни не позволит выписать столь необходимую сцену на достойном уровне.
   Сходные сомнения возникали и с другим мотивом - "церковным", где я тоже не чувствовал себя достаточно готовым. А материя тонкая...
   К Шатрову я пришел не потому, что не находил выход, а потому, что выход нашел. Но хотелось узнать у Михаила Филипповича, опытнейшего драматурга-документалиста, правомочна ли моя задумка.
   Сказать коротко - в пьесе "Ясная Поляна", наряду с текстом, полностью сочиненным мною, часть диалогов построена на основании мемуаров, дневников, письем и прочих реальных свидетельств. Но в данном случае появлялся и еще один уникальный материал: незавершенная Толстым пьеса "И свет во тьме светит", в которой главный герой Николай Иванович Сарынцов - полное альтер эго автора. Законченного художественного произведения Толстой не оставил, но оставил интереснейший документ к своей биографии! А значит, нет вроде бы методологических противопоказаний против того, чтобы включить некоторые детали из него в ту пьесу, которую задумал я.
   Миша меня выслушал, повел лохматой бровью и спросил неторопливо: "Ну и что смущает? Очень логично. Документ понятие емкое".
   - Но ведь придерутся - спер, скажут.
   - Тогда в пьесе по документам вообще можно придираться к каждой реплике. Важно же, какие документы отбраны, как осмыслены, в какую конструкцию включены, как двигают действие. Действительно, у документов - много авторов, а в пьесе по документам - один, тот, что на афише. Впрочем, чтобы не казалось, я обычно пишу небольшое послесловие, комментарий такой - объясняю "условия игры". Сочини кратенький комментарий, скажи о принципах твоего подхода и опубликуй вместе с пьесой.
   Осталось поблагодарить Шатрова за дельный совет. В тираже "Ясной Поляны", изданном Авторским обществом, а потом и в журнале "Театр" N11 за 1973 год, где была опубликована пьеса, есть послесловие - "От автора". Приведу его, сделав совсем небольшие, не меняющие смысл купюры:
   "Трудность при написании драмы "Ясная Поляна" состояла не в скудости или отсутствии материала, а, напротив, в его обилии. Трудность заключалась в отборе. А потом уже в конструировании отобранного - чтобы отжатое в пьесу сложилось в произведение действенное и увлекающее, несущее заряд эмоциональности и идейности.
   Сцена выдвигала свои требования, звала к самоограничению в интересах театральной стройности. Отсюда, например, выпадание из рассказа ряда реальных лиц, участников подлинных событий. Отсюда и персонажи типа Музыкант, Писатель, Помощник - концентрация черт нескольких музыкантов, писателей, помощников и секретарей, бывших в Ясной Поляне и оставивших свои свидетельства.
   В пьесе едва ли сыщется много реплик - и развернутых, и самых кратких, которые бы на самом деле не звучали в Ясной Поляне или не были предопределены разного рода документами и подтверждениями. В этом, кстати, смысл использования и отдельных мест из самого автобиографического сочинения Л.Толстого - незаконченной им пьесы "И свет во тьме светит".
   Но, конечно, я оставил за собой право компоновать события и сцены, текстовые и фактологические данные источников в соответствии с собственной творческой задачей.
   Хотелось хотя бы в малой степени донести до зрителей живые черты толстовского образа, обрисовать его окружение, попытаться выявить в зримом действии те пружины, которые напрягали и двигали яснополянский конфликт, в подтексте которого крылись причины широкого исторического плана, помноженные к тому же на своеобразие гениальной и противоречивой личности, показать средствами драмы события последних лет жизни Л.Толстого".
   Интересно, что позже драматург Исидор Шток посчитал ту "деревенскую" сценку, об озабоченности которой говорилось выше, для моей пьесы совершенно ненужной, а Борис Бабочкин назвал среди самых необходимых.
  
   Табу на Льва Николаевича
  
   В нашей 2-й немецкой группе на филфаке среди крайне ограниченного круга лиц мужеского пола одно лицо было круглое, губастое, доброе и для того времени, как бы сейчас сказали, знаковое. В том смысле, что в лучший университет страны, при диком конкурсе, без взяток и протекций был принят паренек из самой-самой глубинки, из глухой деревни, где единственную газету - "Учительскую" - получала учительница. Звали его Аркадий Баландин. На первом курсе Аркаша еще называл рояль столом - из-за общего сходства, а вскоре после пятого успешно защитил кандидатскую диссертацию по фольклористике. Мировую культуру все пять лет обучения он постигал с огромной скоростью. Это было даже видно. Подвыпив в день стипендии с друзьями в общежитии, а среди них был и будущий критик Геннадий Калиничев, его дружок, Аркаша становился принципиальным и горячо выкрикивал: "Меня трогай, Генку трогай, но Ницше - не трогай!" Честь Ницше ему была дорога.
   Нечто сходное сложилось в те времена, когда затеял "Ясную Поляну", вокруг фигуры Льва Толстого. Кого хочешь трогай - хоть самого Пушкина, хоть нашего буревестника Пешкова, хоть Лермонтова с Грибоедовым или Тургенева с Чеховым, но Льва Николаевича - ни-ни! Не надо. Почему? А вот не надо...
   Даже искусство экрана, которое в этом деле, казалось бы, дало театру сто очков вперед, породив целое жанровое направление, которое так и назвали - "биографический фильм", даже оно почитало писателя Толстого фигурой для себя неприкосновенной. Немой фильм 1914 года, вызвавший протест семьи и сразу сгинувший, в счет можно не принимать.
   Будто бы кто табу наложил!
   Некоторые из наложивших, впрочем, известны.
   Вот пьеса "Ясная Поляна" опубликована. И вскоре передо мной возникают народный артист СССР, дважды лауреат Государственной премии Владимир Самойлов и талантливый режиссер, тоже со многими регалиями Вячеслав Никифоров. Пришли с идеей поставить по моей пьесе четырехсерийный телефильм. В роли Толстого хочет сниматься Самойлов. Не буду ли возражать?
   Я не идиот, чтобы возражать. И Самойлов - актер замечательный, и режиссер в творческом смысле - вне подозрений. Согласен. Давайте!
   Они понесли свое предложение на телевидение.
   Во главе всего советского телевидения стоял тогда Сергей Георгиевич Лапин, бывший посол в Австрии и Китае, бывший Генеральный директор ТАСС, говорили, что фаворит Брежнева.
   Однажды, к слову, уже в восьмидесятые годы, я оказался у него в кабинете, пришел в связи с какими-то вопросами по "Кинопанораме" - была тогда такая популярная телепередача о кино, которую я вел по очереди с Эльдаром Рязановым.
   Хозяин кабинета долго молчал, повесив старую голову между плеч, и на меня не глядел. О подать руку идеи у него не было. Потом голову поднял и спросил: "Зачем пришли?"
   Надо учесть, что в этом кабинете я был как бы представителем от мира кино, непонятно как залетевшим в славный мир телевидения. А Лапин как руководитель телевидения находился в неубывающем конфликте с министром кинематографическим - Ермашом. Последний считал, что новые фильмы надо сначала год-другой прокатывать в кинотеатрах, получить с них доход, а только после этого передавать телевидению. Лапин же хотел получать новые фильмы сразу и сразу показывать по ТВ. Надо же было такому случиться, что именно в день моего визита, с утра они слехстнулись в ЦК, где был поддержан Ермаш! Лапин, когда я явился, как раз переживал поражение. Его следующая тирада оказалась злободневной и тематически заостренной:
   - Это еще надо проверить, - выкрикнул он по-молодому, - говорил ли Ленин, что из всех искусств для нас важнейшим является кино! Это еще надо доказать. Это Луначарский так записал, якобы с его слов! А что Ленин действительно говорил про кино - неизвестно!
   В первый и последний раз я стал тогда свидетелем, как в высоком кабинете, в таком высоком, что из него буквально вся страна видна, запросто сотрясают основы ленинизма.
   Для такого смелого афронта надо было очень уверенно себя чувствовать...
   К столь уверенному в себе человеку и пришли со своим предложением Самойлов и Никифоров. Они для него были, конечно, козявки - со всеми их заслугами. У них был талант, а у него зато все остальное. Он знал лучше, что требуется телевидению, а, значит, советскому народу.
   Он сказал - нет, это нам не надо. Не надо, сказал он, перетряхивать исподнее известного человека. Так незамысловато виделась ему вся яснополянская драма. И Лапин наложил лапу. Простите незамысловатый каламбур...
   Огромной властью был наделен человек. И отныне все знали, что про уход и смерть Толстого для ТВ - не надо. С такой идеей и не возникай - безнадежно.
   Подобного рода верховное запретительство самым решительным образом остужало головы творцов, кто при определенных обстоятельствах мог бы заняться делом сценического освоения образа Толстого.
   Но было и другое, может быть, даже более серьезное: в самом силовом поле этой темы было нечто, что сопротивлялось. Останавливала, так сказать, крупность материала, страх с ним не совладать.
   В самом деле, кажется, любую из исторических персон вполне можно представить показанной в том или инои эпизоде. Заскочил некий персонаж на бал, а там Пушкин танцует. Вот он остановился, сказал что-нибудь историческое и может навсегда исчезать из основного сюжета. Возможно такое? Да вполне... Или другой герой идет вдоль реки Волги, глядит - грузчики баржу разгружают. И там один из грузчиков - молодой Горький. "Челкаш, - зовет кого-то молодой Горький, - подсоби!" Больше Горький может в действии не появляться, мы и так запомним, как рождалась идея известного рассказа..
   А попробуйте представить в подобной мимолетной мизансцене Льва Толстого - никак не получается. С этой бородой, глазами, наворотами представлений о его мудрости, величии, масштабе - нет, его мимоходом никак не покажешь. Не смотрится он на периферии, в ряду других, смотрится только в центре.
   С этим обстоятельством ничего не поделаешь, оно объективно. Поэтому не приходится рассчитывать, что пьеса о Толстом может пожаром пройти по театрам. Должны найтись те единичные режиссеры и актеры, которым, во-первых, это интересно, а во-вторых, это по плечу. Ниже я назову некоторых: одни могли бы, но не захотели, другие хотели и могли бы, но им не дали.
   Известно, что ряд драматургов подступали писать про уход и смерть Толстого - поистине манящая творческая задача. (Говорю именно о театральных пьесах, кино пока не касаюсь). Например, Сергей Ермолинский - плодовитый драматург и сценарист, талантливый мемуаристе. Его проза о толстовском финале - высокого качества.
   Рекомендацию для поступления в Союз писателей мне давал известный советский драматург Исидор Шток. Среди многих его пьес - широко шедший и ставший фильмом "Ленинградский проспект", шлягерный кукольный спектакль Сергея Образцова по его веселой "Божественной комедии". Узнав про мою "Ясную Поляну", попросил прочитать. "А я вам потом свою пьесу покажу, о том же". Мою прочитал, сказал, возвращая экземпляр: "Нет, свою не дам..."
   Дальше других в реализации трудного замысла прошел маститый молдавский писатель Ион Друцэ. Еще приступая к "Ясной Поляне", я знал, что пьеса "Возвращение на круги своя" им уже написана. В газетном интервью главный режиссер театра Советской армии Андрей Попов даже сказал, что она находится в портфеле театра и будет ставиться. Интервью сохранилось в моем архиве. Почему у Друцэ произошло тогда торможение, почему вдруг он свою пьесу переделал в повесть и опубликовал как прозу, я не знал и знать не хотел. Как вы теперь понимаете, даже такое соперничество меня не остудило. Вот и получилось, что первым исполнителем роли Толстого на русской сцене стал народный артист СССР Александр Щеголев. Произошло это на пять лет раньше, чем Ильинский сыграл в Малом театре по Друцэ.
  
   Заговор против любви
  
   Как рождаются сюжеты? Кто-то назвал так свою книгу. Кто - не помню, а идея хорошая: рассказать, как и почему рождались в твоей голове те или иные истории.
   На другие отвлекаться не буду, а вот рассказать о том, как пришла мысль написать остросюжетный сценарий, практически триллер "Смерть за кулисами" все-таки стоит: ведь он тоже связан с Толстым, а значит вполне вписывается в контекст нашего рассказа.
   О приоритетах в этой теме на русской сцене сказано, остается добавить, как обстояли дела на европейской. Здесь "толстовский проект", выражаясь по-современному, первым реализовал всемирно известный австрийский писатель Стефан Цвейг. Автор "Амока", "Смятения чувств", романизированных биографий Марии Антуанетты, Эразма Роттердамского, Бальзака, бежал от гитлеровских фашистов в Бразилию, где покончил с собой в возрасте 61 года - 22 февраля 1942- го.
   Мало кто знает, что через год с небольшим, а если точно, то 5 марта 1943 года, в Стокгольме группа немецких актеров-антифашистов сыграла спектакль по пьесе Стефана Цвейга "Побег к Богу" ("Уход и смерть Толстого"). В роли Толстого выступил актер Герман Грейд, а режиссером был Курт Трепте. Интересно, что к 50-летию со дня смерти Толстого, то есть уже в 1960 году, тот же Курт Трепте возобновил спектакль, но уже в ГДР в театре города Кведлинбурга. Его удача, что не пришлось спрашивать разрешения у товарища Лапина. А то бы, глядишь, Европа нас и не опередила...
   Это надо представить: идет страшная война - до того ли! - а в формально нейтральной Швеции, зыбко балансирующей между противоборствующими лагерями, не кто-нибудь, а именно немцы (!), антифашисты, выводят на сцену великого русского, далекого от них по времени и месту графа, выясняющего отношения с женой, царем, церковью и - Богом! Что они вообще хотели этим сказать?..
   Швеция в войне не участвовала. Но ее нейтралитет был своеобразным: то склонялся в пользу Германии, то - антигитлеровской коалиции. Делались политические уступки той или другой стороне, вводились коммерческие поблажки, и вся ее небольшая территория кишела разведками разных стран. Можно предположить, какие же там кипели страсти, какие клубились страхи, сколько там свершалось подлостей, предательств, и, конечно, геройств.
   Поле боя для актеров-антифашистов - сцена, оружие - сценическое слово. И вот они ставят пьесу "об уходе" Толстого, выводят к рампе непротивленца, поднявшегося на активный протест. Они как бы укрупняют нравственный пример человека, который, если и не может помочь всем, то считает важным заявить хотя бы о собственной человеческой позиции, выполнив тем самым свое предназначение, как он его понимал. Отсюда, наверное, и цвейговское название "Побег к Богу".
   В той обстановке задумать и осуществить спектакль о Толстом, о русском гении, в момент, когда мир напряженно следил - пересилит ли врага Россия, значило ясно заявить о своих симпатиях, о своей уверенности, что спасение мира придет с Востока.
   Всем ли мог понравиться их поступок? Не рисковали ли они даже жизнью? Их действия могли тайно просматриваться вражескими силами, следившими за направлением умов в формально нейтральной стране.
   Стоило предположить такое, как в уме сразу начинал брезжить некий острый сюжет, романтический и трагический одновременно. Причем о его исторической, так сказать, правомочности свидетельствовал и другой факт: в том же 1943 году, только уже в Лондоне, в "Феникс-театре" состоялась премьера спектакля по роману "Война и мир".
   Лондон еще не оправился после бомбежек, а в театре показывали Толстого!
   Кстати, попутная справка: в годы войны в Лондоне роман "Война и мир" был издан полумиллионным тиражом! Весь тираж разошелся. Читая о победе русских над французами, люди преисполнялись надеждой, что и немцев они одолеют!
   Тот спектакль режиссер Ю. Гельцер начинал с пролога: осень 1941 года, артиллерийская батарея, стоящая в обороне Москвы. В минуту затишья русские солдаты вспоминают героев романа. Незамысловато, но доходчиво. Пролог прямо указывал на эмоциональную и смысловую связь двух эпох.
   Ближе к середине восьмидесятых эти "зацепившие" сознание сведения, до поры где-то дремавшие, - вторая мировая, Стокгольм, Лондон, Толстой и Цвейг, "Война и мир" - сначала забрезжили в воображении как возможный сюжет, а потом стали в сюжет превращаться. Действительные события, оставаясь таковыми по сути, постепенно получали энергию домысливания, обряжались в собственную конкретику, а в конце концов и сплелись в новую подлинность. Так появился сценарий "Смерть за кулисами".
   Его события разворачиваются в Стокгольме в годы войны. В городе действует немецкая шпионская группа, которой дано задание следить "за состоянием умов", принимать меры против проявлений антигитлеровских настроений. И вот становится известно, что группа актеров-антифашистов собирается поставить спектакль по роману Льва Толстого - "Наташа Ростова". В труппе далеко не все артисты в восторге от такой затеи - она опасна, ведь существуют тайные силы, которые постараются не допустить спектакля, восхваляющего стойкость русских. Но юная Карин, назначенная на роль Наташи, считает унизительным бояться, она исполнена решимости во что бы то ни стало сыграть эту роль.
   А в труппу внедрен шпион. Это молодой человек, который обязан доносить немцам, что происходит в театре. И вот надо же такому случиться, что он влюбляется в Карин. Что в нем победит: любовь или страх перед теми, кто им руководит? Перед самой премьерой происходит страшное...
   Не буду рассказывать подробнее, сценарий опубликован в моей книге "Место явки - стальная комната" (Издательство "Спутник +". 2008. Есть и в Интернете)
   Хотя действие сценария происходит 0 в Стокгольме, актеры-антифашисты разыгрывают в нем не "Побег к Богу" Стефана Цвейга , и не роман "Война и мир" как таковой, что было в Лондоне, а некую пьесу "Наташа Ростова" по мотивам романа. Когда делался сценарий, она, эта пьеса, уже, собственно, лежала у меня перед глазами. Я же ее и написал. Несколькими годами раньше мне заказал её главный режиссер Московского тюза Юрий Жигульский, а потом замечательно поставил к 150-летию Льва Толлстого. Свою "Наташу Ростову" я и поселил в сценарий.
   И еще один "ход" имеетя в сценарии: главные действующие лица - Карин, Стен, Карл, Эрна, Эрвин, Оскар выписаны как бы с намеком на толстовских Наташу, Пьера, Андрея, Элен, Анатоля, Николушку Болконского. И некоторые сюжетные повороты, прежде всего те, что связаны с личными отношениями персонажей, намечены с оглядкой на героев классического первоисточника.
   В конце семидесятых режиссер Борис Дуров, особенно известный по фильму "Пираты XX века", поставил на Киностудии им. Горького по моему сценарию фильм "Лидер". Лента получила положительную прессу, а, главное, подростки приняли ее с интересом, о чем можно было судить по огромному числу писем, пришедшим и на студию, и к нам с Борисом.
   Сценарием "Смерть за кулисами" Дуров увлекся по настоящему. Мы сидели в Ленинке, читали про Швецию в годы войны, придумывали все новые и новые сюжетные повороты, постановочные решения, оттачивали диалоги. В 1991 году этот двухсерийный фильм вышел. Время для нашего кино было совсем не самое лучшее, оно рушилось от верху и до основания, собрать на мало-мальски достойную постановку необходимые деньги практически было невозможно. То ли организационные трудности, то ли некие личностные причины тому виной, только фильм "Смерть за кулисами" отнюдь не стал художественной победой. Надо признать.
   Что же касается сценария, то каждый сам может составить о нем мнение, если вдруг захочется прочитать. Рассказал я о нем попутно, поскольку и он сродни моей толстовской теме.
  
   Мучения с классиком
  
   Осенью 1971 года пьеса "Ясной Поляна" была готова. Естественно, понес к Андрееву. Мне показалось, что он стал как-то слишком радушен и отводил глаза. Ничего хорошего мне это не обещало. Но о плохом думать не хотелось. А том этапе моя интуиция еще не изощрилась на распознании измен. Опыт пришел с годами.
   Кто из драматургов не переживал этих тревожных минут подползающего режиссерского предательства! Еще вчера братались, выпивали, почти влюблено смотрели в глаза друг другу, перебирали имена актеров и актрис - подойдет-не подойдет, да что актеров - композиторов прикидывали! И вдруг что-то переставляется где-то там - в мерцании режиссерского подсознания и - будто свет вырубают в танцзале, будто ничего у вас с ним не было - не братались, не выбирали, не прикидывали! Мгновение - и нет рядом режиссера, словно смахнули муху с коврижки, и никакой от него информации! А если случайно встретились: зачем паникуешь?! Все нормально. Заставляют меня за другой проект браться, но я упираюсь. Потерпи немного! Победа будет за нами!
   И навек выпадает человек из твоей жизни.
   Не сразу пришло умение понимать, что в такие моменты надо уже не ждать, храня верность, а срочно передавать свой опус в другие режиссерские руки.
   О том, как это бывало - хотя бы два примера из собственной практики. Оба не трагические, они не сломали авторскую судьбу, но горькое послевкусие оставили. Например, такой...
   Пока в Чили свирепствовал Пиночет, являя одновременно свое экономическое чудо, в Москве в тяжкую годину для его Родины обретался сравнительно молодой выпускник ВГИКа чилиец Себастьян Аларкон. Он обрусел настолько, что счастливо женился на дочке секретаря парторганизации Агентства Печати "Новости". Эта грандиозная контора, как известно, была крышей для многих славных и не очень дел. Парень устроился неплохо. Из соображений интернационализма, наверное, ему даже регулярно давали ставить картины на "Мосфильме".
   В один из моих сценариев он почти вцепился - хочу ставить! Ну, я не возражал. Даже кое-что по его просьбе переделал в тексте. И стал ждать, когда начнутся съемки. Ждал ровно год! Не начались. И вдруг приходит письмо. Аларкон сообщает, что, оказывается, сам генеральный секретарь чилийской компартии Луис Корвалан велел ему снимать другой фильм! Если бы не воля Корвалана, он бы снимал этот. А теперь, мол, ничего изменить нельзя. Против Корвалана, периодически, как оказалось, от дел революции отвлекавшегося на дела киношников, даже я понимал, - не попрешь.
   Но почему же целый год надо было водить меня за нос?! Нет ответа.
   В другом случае по просьбе на этот раз соотечественника - режиссера Андрея Малюкова (вы будете смеяться - он тоже был женат, но на дочке Клары Лучко) я вообще весь сценарий переписал заново!
   Малюкову мое первоначальное сочинение тоже очень понравилось, он тоже страстно захотел его поставить, но у меня действие происходило на латино-американской почве, а режиссер пожелал, чтобы оно развернулось на юго-восточно-азиатской, так ему было бы ловчее. Титаническую пришлось проделать работу! Режиссер регулярно приезжал ко мне в мастерскую и с удовольствием выслушивал новые куски текста, при этом он обеспечивал меня необходимой литературой, то "Махабхарату" принесет из библиотеки киносоюза, то еще что-нибудь специфическое. Перелицовка прошла удачно, режиссер одобрил: "То, что надо!" После этого пришло положительное заключение из соотсветствующего департамента МИДа, "Мосфильм" сценарий принял и оплатил. Когда же все это важное для автора случилось, Малюков тихо, даже не позвонив, занялся другим фильмом. Четверть века прошло, а я так и не знаю, что тогда случилось в его сознании и подсознании. Понятно, планы имеют право меняться - кино есть кино, но почему в такой беспардонной форме?! Тот сценарий был в конце концов поставлен на "Узбекфильме" и опубликован в альманахе "Киносценарии".
   Поплакавшись в жилетку, а, иначе говоря, поделившись с читателями жалостливой своей авторской обидой на режиссерскую братию, нравы которой знаешь, а привыкнуть не можешь, вернусь к "Ясной Поляне", то-есть в года более ранние.
   Внешне все выглядело оптимистично. В газетном интервью Владимир Андреев назвал "Ясную Поляну" среди премьер предстоящего сезона. Направил от театра официальную бумагу в министерство: просил одобрить пьесу и включить в репертуар.. Но что-то подсказывало: не спеши в двери радости. Явно не к добру было неуловимо изменившее выражение режиссерских глаз, едва уловливаемая, но очевидная, легкая досада в разговорах...
   И потянулись недели. Иногда я звонил: скоро ли читка на труппе, когда распределение ролей? Все идет нормально, слышал в ответ, еще немного, еще чуть-чуть, надо подождать... Ну, какой ты неверующий! Видно, много тебя обманывали...
   Обманывали меня не так уж и часто, но почему-то обманы хорошо запоминаются.
   Кто выигрывает, кто проигрывает: лгущий или обманутый? Оба в унижении.
   Нет хуже навязываться кому-то. Звонить Андрееву перестал.
   То ли потеря Лекарева, то ли что другое, что непременно сопровождает любого главного режиссера, а тем более начинающего, стало причиной безмолвного растворения "Ясной Поляны" в пучинах Ермоловского театра, - мне так и не известно до сих пор. Тогда не спросил, позже стало не нужно. Сами они объяснить не потрудились. Впрочем, о режиссерских нравах только что поговорили...
   Памятуя, с каким неудовольствием со мной заключали договор ("Кому нужен твой Толстой с его заморочками!"), можно вообразить и такую интригу: министерство сообщает Андрееву, что пьесу формально примет, автору даже заплатит, но одновременно намекнет, что лучше ее не ставить - не злободневно. "Зачем вам, Володя, - могли ему сказать, - начинать руководящую карьеру с этой рискованной затеи? Мы же вас только назначили ..." Зная тогдашние порядки, вполне можно такое предположить.
   Предполагаю и еще одно: в той ситуации Андреев как режиссер все-таки упустил свой шанс отличиться...
   Ни одна попавшая в Министерство культуры пьеса без присмотра не оставалась. В обязательном порядке её направляли в Главлит, то-есть в цензуру, а в сложных случаях, вроде пьесы о Толстом, еще и на отзыв специалистам. Их "нет", впрочем, как и "нет" Главлита, - приговор, который обжалованию не подлежал.
   "Ясняю Поляну" направили на отзыв в Институт мировой литературы Академии наук СССР. Толстоведы-ученые откликнулись сравнительно скоро, а вот в цензуее пьесу продержали полгода! Изучали основательно. О полученных ответах скажу дальше, а пока, поняв, что на Андреева уже можно не рассчитывать, стал искать другие варианты.
   Обратился к Олегу Ефремову, мы были немного знакомы. Тут же выяснилось, что более неудачный момент предложить ему поставить спектакль о Льве Толстом выбрать было трудно. Ему во МХАТе только что задробЫли спектакль об Александре Пушкине, которого замечательно играл Ролан Быков. Называлась пьеса "Медная бабушка" и написал ее один из талантливейших наших драматургов Леонид Зорин. Борьба Олега Ефремова сначала за возможность работать над пьесой Зорина - ее запрещали, потом за Быкова в роли Пушкина - и это не разрешали, закончилась его поражением. И тут звоню я.
   Выслушав, он устало сказал в телефонную трубку:
   - Знаешь, нет, этим заниматься не буду, хватит. Нахлебался с классиками.
   Когда позвонил Борису Петровичу Чиркову, тот уже лет двадцать как ходил в народных СССР и был четырежды лауреатом Сталинской премии, переименованной в Государственную. Для полного букета советских регалий ему оставалось стать только Героем социалистического труда, что и произошло через четыре года после того, как он отказался играть Льва Толстого.
   Реакция на мое предложение у него оказалась странной: он испугался!
   - Почему вы решили, что это должно произойти со мной?! - быстро и подозрительно спросил он своим постаревшим, но все еще знакомым голосом Максима, в очередной раз заподозрившего, что кавалер барышню хочет украсть. - Нет, что вы, это не по мне! Лучше не надо. Вы лучше приходите к нам в театр...
   Он был звездой в театре имени Гоголя, бывшем Театре транспорта, а это - черте где, где-то на задах Курского вокзала. Вопрос посещаемости там всегда стоял остро.
   В славном фильме Михаила Калатозова "Верные друзья", вышедшем еще в 1954 году, плывут на плоту по Яузе-реке Чирков, Меркурьев и - Александр Федорович Борисов. Тот, что сыграл в кино академика Ивана Павлова и гениального русского композитора Мусоргского. А вообще-то он был ведущим актером Ленинградского академического театра имени Пушкина. Столп и вершина советского театра, многажды лауреат, депутат и прочее. И этот мог бы, решил я, и послал на театр Борисову вежливое письмо и пьесу. Ответа не последовало. Пьеса, видно, не приглянулась. Тогда я послал ее Борису Бабочкину, в Малый театр.
   Сразу скажу: там тоже был отказ. Но бывают отказы, которые дороже иных одобрений.
   Только много времени спустя я уразумел, почему в начале нашего разговора (добрый час по телефону) Борис Андреевич так настойчиво втолковывал мне, что его отказ никак и совершенно не связан с самой пьесой. Причина, несколько раз повторил он, - в ряде привходящих обстоятельств, только в них.
   Просить об уточнениях я из деликатности не стал , а он не посчитал нужным их сделать. Потом-то я понял...
   Он был после тяжелой операции, ему вообще оставалось жить два года. Но для него, человека могучего творческого темперамента, конечно, не это было главным. Главным было другое. В театре уже лежала - а я не мог об этом знать - пьеса Иона Друцэ о Толстом. Сам главный режиссер Борис Равенских собирался ее ставить, а на роль Льва Толстого был намечен Игорь Ильинский.
   Получалось, что я, того не подозревая, поставил великого Бабочкина в ситуацию щепетильную. Но вышел он из нее на диво достойно.
   Начать с того, что он - это надо оценить! - пьесу, не нужную ему для дела, да еще пришедшую "самотеком", без всяких рекомендаций, прочитал. Причем ясно было, что прочитал внимательно, вникая даже в мелочи. Он, например, посоветовал убрать некоторые словечки, звучавшие слишком современно, типа - "утрясем", или "переживает". И был прав. Поспорили немного о том, чем в старые времена занимались сотские - в пьесе есть такой эпизодический персонаж. Из приятного: мэтру понравилось, например, как выписан младший сын - Лев Львович и, что мне особенно было важно, одобрил всю линию "Софья Андреевна - Чертков", "она о нем правильно говорит", сказал он.
   Борис Андреевич Бабочкин слыл среди профессионалов в искусстве человеком требовательным до жесткости, был нелицеприятен и спуску, как говорится, не давал никому. Помню, на каком-то широком собрании кинематографистов, где речь шла о подготовке творческой смены, он с трибуны запустил саркастическую тираду по адресу казалось бы давно "неприкасаемого" Сергея Герасимова: чему, мол, он может научить молодых актеров, когда сам лишен элементарной дикции. О дикции Герасимова, точнее об отсутствии ее, шептались по углам, но впервые об этом было сказано вслух. У самого-то Бабочкина дикция была образцовой. И за ним всегда стоял авторитет легендарного экранного Чапаева, и, конечно, убедительная череда актерских и режиссерских работ на театре.
   Получить столь вдумчивое и развернутое собеседование с Борисом Бабочкиным дорого стоило. Потому и сказано, что бывают отказы - дороже иных одобрений.
  
   "Хорошо будет смотреться..."
  
   Итак, назвал всех, кажется, кому предлагал сыграть Толстого, но кто отказался. Дальше назову тех, кто очень хотел сыграть, но кому не дали. Для полноты картины. Ведь речь идет о крупнейших актерах своего времени, поэтому важно, думается, помнить не только об успешно ими сыгранном, но знать и о не сыгранном по разным причинам. В искусстве, как и в науке, отрицательный результат - тоже результат. Тем более, что речь идет отнюдь не о проходной роли...
   Остается добавить, что в осуществление проектов такого свойства, как пьеса о Льве Толстом, втягиваются не только режиссеры и актеры, но и строгие оценщики авторской продукции - так называемые "внутренние рецензенты". Обычно это критики и всяческого рода "веды" - театральные, литературные, а в нашем случае еще и толстоведы.
   Понятно, что самый первый, сырой пока вариант пьесы я показал Александру Свободину. Пьеса была еще "в работе", не до конца была выверена, так что сравнительно легко подавалась тем или иным драматургическим "докруткам". Тем более полезно было послушать Свободина.
   Среди тех, чье мнение было для меня важно, одна фигура стоит особняком и не в сторонке стоит, а возвышается. По целому ряду причин. О них, хотя бы кортко, надо сказать. Человек этот сейчас подзабыт, а в свое время жил шумно, успешно и совершенно не давал о себе забывать: Евгений Данилович Сурков. Критик - литературный, театральный, кинематографический. И всю жизнь - разнообразный идеологический начальник - то по части репертуара в театрах, то по линии сценариев для экрана, то в литературно-газетной сфере, то теоретической в кино. Мозги, субъективная одаренность - уникальные.
   Много лет он состоял в переписке с Леонидом Леоновым. Шутил: мы пишем друг другу, но не читаем. Я не могу его почерк разобрать, он - мой.
   Очень было бы интересно разобрать сейчас эти тексты...
   Он восхищался Андреем Тарковским. В труднейшие для того моменты ходил к нему в дом, они переписывались. Дочь Евгения Суркова Ольга опубликовала письма и записки Тарковского, адресованные отцу. По ним складывается впечатление, что режиссер относился к Суркову с превеликим уважением и доверием. Подпортили картину опубликованные дневники Тарковского, где есть такие, например, записи: "Сурков изображает теперь, что этот он отстаивал "Гофманиану" перед Ермашом. Вот дешевка!" Или: "Говорил с Сурковым Е.Д. Он опытный, со связями, образованный. Но сволочь. Продаст? Продаст при случае".
   Давая Суркову "Ясную Поляну", я, признаюсь, испытывал немалую робость. Я не просил поддержки, я хотел получить суждение человека, очень хорошо понимающего, что по чем в искусстве и литературной профессии. Я знал, что в данном случае его ничто не вынудит кривить душой, если пьеса не понравится. Дело, как говорится, - один на один, легче обругать, чем похвалить: не очень нужно начальнику, чтобы подчиненный набирал лишние творческие очки.
   И вот перечитываю запись его монолога, сделанную 35 лет назад на улице Усиевича, дом 9 в кабинете главного редактора журнала "Искусство кино". Цитирую, как записано: "Интересно, умно, нет иллюстративности, сделано не так, как обычно пишутся биографические пьесы. Есть отличные сцены: конец первого акта, например, хороши все параллели - старый Толстой, молодой Толстой. Хороши Софья Андреевна, Чертков, Александра Львовна. Очень удачны, психологически убедительны прорывы сквозь толстовщину. А вот Лев Львович прямолинеен" (Б.Бабочкин, помните, оценил Льва Львовича точно наоборот).
   Были у Суркова и критические замечания, они оказались не принципиального свойства, многие я потом учел. Далее у меня за ним записано: " ...Не мог вам не сказать так, как думаю. Я и Иону Друцэ, при всем моем уважении к его таланту, все прямо высказал... (Так он успел к тому моменту и "Возвращение на круги своя" прочитать! - Д.О.) Прямо сказал и Ермолинскому о его сочинении, он на меня обиделся. А "Ясную Поляну" я послал Ломунову и по телефону отрекомендовал. Вы потом ему позвоните. Это настоящая драматургия, это будет хорошо смотреться и играться. Поздравляю, большая работа..."
   Столько времени прошло, а и сейчас, признаюсь, перечитывая, ощущаю зуд в лопатках - крылышки прорастают. Но как было не поделиться с читателями своими малыми радостями!
   А страшное, что прозвучало в монологе Суркова - он послал пьесу Ломунову. Вот об этом попросить мне бы и в голову не пришло!
   Константин Николаевич Ломунов возглавлял сектор русской классической литературы в Институте мировой литературы им. Горького Академии наук СССР, был он, понятно, и профессором, и доктором филологических наук. А специализировался он именно на творчестве Льва Толстого. Говоря по-простому, его вполне можно было наградить титулом "Главного толстоведа Советского Союза". Его книгам, научным статьям, всяческим комментариям, предисловиям, послесловиям толстовской тематики просто не было числа.
   Больше всего я боялся нарваться именно на Ломунова. Ведь одно его отбойное слово - и прощай все надежды. Надолго, если не навсегда. Хоть к черту-дьяволу, только не к нему! Так я думал. И вот надо же: "Ясная Поляна"" отправлена прямо ему в руки. Позвонить Ломунову, как советовал Сурков, я так и не решился. А несколько лет спустя в тех своих страхах признался Ломунову лично. К тому времени мы уже славно поработали с ним и над фильмом "Лев Толстой - наш современник", и над пьесой "Наташа Ростова".
   - Напрасно не позвонили, - сказал он просто. - Мне ваша пьеса очень понравилась.
  
   "Дочь Толстого убрать!.."
  
   Через полгода пришло, наконец, заключение цензуры. Неприятностей с этой стороны, признаюсь, я не ждал. Что могло вызвать возражения, если автор опирался на абсолютно легальные источники и все, что он использовал, можно было найти даже в библиотеках? Но автор ошибся.
   Главлит, а, иначе говоря, цензуру, все устроило, кроме одного: присутствие в пьесе Александры Львовны, младшей дочери Толстого!
   Восклицательный знак поставлен не случайно.
   Один из смысловых и сюжетных центров пьесы - страсти вокруг толстовского завещания. Свои сочинения Лев Николаевич поначалу завещал "во всеобщую собственность", то есть отдавал народу. Но юристы объяснили, что по российскому законодательству это сделать невозможно. Полагалось, как уточняет в своих мемуарах Александра Львовна, "оставить права на чье-нибудь имя с тем, чтобы это доверенное лицо исполнило волю отца". Так вот, этим "доверенным лицом" писатель назначил именно свою младшую дочь Александру. А ее потребовали убрать!
   В чем же провинилась почти девяностолетняя к тому времени старуха, младшая дочь Толстого, перед советским государством, перед его бдительной цензурой?
   Незадолго до Второй мировой войны она при поддержке группы русских эмигрантов, среди которых был и Сергей Рахманинов, организовала и возглавила "Комитет помощи всем русским, нуждающимся в ней". В историю эта благотворительная организация вошла под кратким названием - "Толстовский фонд". Советская пропаганда выливала на этот фонд ушаты грязи: и с ЦРУ он связан, и шпионов поддерживает, и диссидентов подкармливает, и вообще собрал под свою крышу сплошь изменников Родины. И вот в порядке этакого пропагандистского отмщения ее имя потребовали забыть, запретили упоминать в печати, и, как выяснилось, в пьесах тоже.
   Замечу, что в первом варианте пьесы, то-есть в том, что рассмотрела цензура, Александра Львовна отнюдь не выглядела ангелом. Вряд ли ее можно было принять за положительного героя в воспроизведении той драмы, что поглотила яснополянский дом. Но в главлите в тонкости не вникали: убрать для ясности!
   Что было делать? Или упереться, и, значит, поставить крест на всем проекте, или все-таки отказаться от персонажа "дочь Александра"? И порадоваться, что хотя бы не потребовали убрать Льва Толстого.
   Я встал на путь конформизма. В конце концов сама Александра Львовна подавала пример в сходной ситуации. В изданном ею через два года после ухода Толстого (в 1912 году) трехтомнике "Посмертныя художественныя произведенiя Льва Николаевича Толстого" она в комментарии к "Отцу Сергию" сообщала: "Те места в тексте, которые выпущены по цензурным соображениям, везде заменены точками". Вот и ее теперь предлагалось как бы заменить точками...
   Отказаться от пьесы было бы равно самоубийству. А тут еще другой важный рубеж оказался преодоленным: пришел положительный отзыв из Института мировой литературы. Старший научный сотрудник, кандидат филологических наук Л. Громова-Опульская писала в нем: "В пьесе Даля Орлова видна основательная эрудиция, в диалогах и сценах умело использованы многочисленные источники: незаконченная автобиографическая драма Л.Толстого "И свет во тьме светит", письма, дневники, мемуары, документы, относящиеся к уходу Толстого из Ясной Поляны. Этот разнообразный фактический материал автор сумел художественно переосмыслить, придав ему цельность, драматургическую законченность... могу сказать, что пьеса о последних годах жизни Толстого, написанная Д. Орловым, несомненно, представляет интерес для современного зрителя".
   И после этого отступить, сдасться?
   Надо было придумать, как, убрав столь важный персонаж, не нарушить целостность пьесы, сохранить ее внутренний смысл. Простые вычеркивания невозможны. Это не механическая работа. Ведь все сцеплено, взаимно связано, взаимозависимо, внутренне обусловлено. Тронешь одно - отзовется в другом. Выручило подробное знание деталей яснополянской ситуации, понимание места и роли в ней каждого, кто оказывался или мог теперь оказаться персонажем пьесы.
   Вместо персонажа "дочь" я ввел персонаж "переписчица". Эта переписчица не с потолка свалилась - в доме Толстого действительно работала переписчица Феокритова - особа, полностью созвучная Александре Львовне по симпатиям и антипатиям, по готовности делать то, что было бы любезно именно младшей дочери Толстого.
   Кроме того, персонаж "младший сын", читай - Лев Львович, по отношению к общему конфликту в доме принадлежал, условно говоря, к той же группировке, что и его младшая сестра. Поэтому к нему, как и к переписчице, без принципиальных смысловых утрат, перешли некоторые ее тексты.
   Понятно, что пришлось покрутиться и с некоторыми сюжетными положениями, уводя за кулисы Александру Львовну, но включая в действие другие персонажи.
   Новая редакция "Ясной Поляны" повторно была отправлена в цензуру, и 19 июля 1972 года пьеса получила, наконец, главлитовское разрешение. Если считать от момента, когда я первый раз ставил точку, на все про всё ушел год.
   К сожалению, "Ясная Поляна" и поставлена была, и опубликована в журнале "Театр" именно в том - пост-цензурном варианте. В своей книге "Место явки - стальная комната" (Издательство "Спутник +". 2008) я опубликовал ее в подлинном виде, такой, какой она была до вмешательства главлита.
   И - несколько слов в заключение этой главы... Многое из того, что связано было у пишущей братии еще не так давно с запретительством, цензурированием, ортодоксией, вроде пережитых мытарств с продвижением "Ясноя Поляны", что казалось тогда и значительным, и трудноодолимым, сейчас уже забывается. Сегодня трудно представить во всей реальности то состояние внутренней скованности, унизительной зависимости, в котором мог оказаться любой, претендующий называться автором. Бдел, не дремал и "внутренний редактор" - это когда добровольно не делаешь того, что, понимаешь, все равно "не пройдет". Но часто и он не спасал. Ты, как говорится, предполагаешь, а тобой располагают.
   Цензурные трудности "Ясной Поляны", лишенные на поверку всякого здравого смысла, показывали, кроме всего прочего, что Система утрачивала способность распозвать даже собственную пользу. Секла по инерции, костенея под грузом самою же ею порожденных пропагандистских штампов.
  
   Омск в бесконечности
  
   Теперь всеми и вся разрешенная пьеса жгла руки: кто же в конце концов поставит?!
   Попытки увлечь некоторых мэтров, вы помните, закончились ничем.
   У Толстого где-то сказано: если долго вглядываться в одну точку, она вырастает в бесконечность. Точка приложения всех моих сил была теперь одна. Я упорно вглядывался в нее, но действительно ничего, кроме бесконечности, там не обнаруживал.
   Признаться, за все свои драматургические годы так и не удалось найти закономерности, по которым пьеса или сценарий находят своего режиссера, а затем и свою так называемую "производственную" судьбу. Каждый раз - стечение обстоятельств. Впору случайности рассматривать как закономерности.
   И вот лечу в Омск. Командировка "по линии" Бюро пропаганды советского киноискусства. Предусмотрены выступления в больших залах, ответы на записки - встречи со зрителями. В нашей небольшой группе - молодой Коля Губенко. Известный актер любимовской Таганки впервые как режиссер поставил фильм - "Пришел солдат с фронта". В Омске будут первые показы.
   Николай Губенко - с фильмом, а я - о чем никто не знает - с пьесой. У него уже зрители есть, я о своих только мечтаю.
   Улучив момент, с папкой под мышкой (в ней - пьеса) двигаюсь в сторону Омского драматического театра Подхожу. На фронтоне утопленные в ниши два бюста: в одной - Лев Толстого, в другой - Чехов. Толстой?! А может быть, к добру?..
   В театре мощный человек с лицом добротной, этакой, можно сказать, античной выделки, причем исключительно эмоционально заряженный, бросается навстречу, и мы крепко обнимаемся. К нему и шел - Артур Хайкин.
   Сколько было совместно выпито, переговорено, обсуждено с подробностями и с самых разных сторон! И за столиками в ресторане ВТО, того ВТО, которое еще не сгорело и размещалось на Пушкинской площади - угол Горького. По пьяни иные входили туда непосредственно через окно - первый этаж... И в моей однокомнатной в Угловом переулке, на Бутырском валу. Артур иногда оставался ночевать, на полу.
   Когда познакомились, Артур был главным режиссером Ростовского на Дону театра юного зрителя. Там он поставил нашу с Левой Новогрудским пьесу "Волшебный пароль", современную театральную сказку. И - это была замечательная режиссерская работа. Вскоре спектакль по той же пьесе выпустил московский театр имени Маяковского, и явно проиграл ростовчанам, хотя были заняты превосходные артисты.
   Артур был очень музыкален. В домашних наших посиделках всегда наступал момент, когда он брал гитару и, не жалея струн, ни в одной ноте не фальшивя, пронзительно и сильно, в стиле Жака Бреля, пел и кричал, содрогаясь: "А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты!.." Кстати, на премьере "Волшебного пароля" он сам дирижировал оркестром.
   Большой, сильный, с неистовым взором и с истинно режиссерской безапелляционностью в речах, он был покоряющ для слабого пола. Много женился, разводился, иногда влипал в ситуации. После одних гастролей, кажется, в Харькове, в дверь его ростовской квартиры позвонили. Открыл. На пороге стояло очаровательное создание, с которой недавно коротал харьковские досуги. "Здравствуй, Артур! - сказало создание и продолжило почти по старому анекдоту: - Я приехала жить вместе".
   На площадке за её спиной два грузчика держали холодильник.
   Холодильники были тогда в дефиците, но зачем Артуру второй?
   В конце своего ростовского пребывания Хайкин женился на Тане Ожиговой - молодой приме местной драмы. С ней перебрался в Омск, она - артисткой, он - очередным режиссером. Главным там был знаменитый Яков Маркович Киржнер.
   На новом месте они засверкали сразу. Скоро город стал носить Татьяну на руках. Иногда буквально. С Хайкиным она рассталась и перешла жить к актеру Чиндяйкину, который сейчас хорошо известен зрителям по сериалам.
   Киржнер поставил "Солдатскую вдову" местного автора Анкилова, да так успешно, что и сам, и исполнительница главной роли Татьяна Ожигова, и несколько других актеров стали лауреатами Государственной премии. А Хайкин поставил "Грозу" А.Островского.
   Идем с Хайкиным по Тверской, по правой стороне в сторону Маяковки - запоминаются же некоторые вещи! Артур разглагольствует в полный голос, люди оглядываются. Перешли Настасьинский переулок, он спрашивает: "А ты знаешь, кто главный герой в "Грозе"?"
   Ну, думаю, ум за разум, там один главный герой, вернее, героиня.
   - Кто-кто, Катерина.
   - А нет! - ликует Хайкин.
   - А кто?
   - Волга!!!
   Признаюсь, внутренне усмехнулся: любит их брат режиссер поумничать! Но он-таки поставил свою триумфальную "Грозу" с Волгой в главной роли, после чего, кстати, роль Катерины стали называть звездной у Тани Ожиговой.
   И о грустном... Через четыре года после премьеры "Ясной Поляны", в 1977 году, не стало Якова Киржнера, ушел в 58 лет. После него главным стал Артур, а еще через восемь лет и его не стало. Несколько раньше, в 44 года, вдруг тяжело заболела и умерла Татьяна Ожигова. Едва успели отпраздновать присвоение ей звания народной.
   Когда в Омском академическом театре драмы открыли новую - Камерную сцену, ее назвали именем Татьяны Ожиговой.
   А тогда, когда я разглядывал Толстого и Чехова на фронтоне, все были живы. Хайкин познакомил меня с Киржнером, с директором театра Ханжаровым. Я оставил им "Ясную Поляну", чтобы читали.
   А вдруг!.. Не Москва, конечно, но ведь и Омск бывал столицей. Сибирь - великая земля.
  
  
  
  
   Режиссер Яков Киржнер
  
   Вернулся в Москву и стал ждать. Вскоре пришла телеграмма: "Ясную Поляну будем ставить надо увидеться режиссерском совещании Киржнер".
   Сейчас каждый театр ставит, что захочет, и так, как может. Никто не контролирует, не указывает, ничего не требует. А в те времена, о которых речь, министерство культуры - РУКОВОДИЛО. А поскольку оно же назначало и смещало руководящие творческие кадры, то эти кадры в массе своей слушались министерство практически беспрекословно.
   Подтверждением руководящей роли министерства были осенние совещания в Москве главных режиссеров всех российских драмтеатров. Тут одни получали тумаки, другие - пряники, а самое главное, здесь пристально рассматривались репертуарные планы - какие пьесы театры намерены ставить в наступающем сезоне.
   Режиссерам на этих сборах было и кисло, и сладко. Кисло, потому что могли, как говорится, и врезать, а сладко, потому, что тумаки и пряники раздавались все-таки в Москве. И дорога оплачена, и гостиница приготовлена, и суточные полагаются! После долгих заседаний непременно затевались активные общения по номерам, по ресторанам, по квартирам столичных друзей. А прошвырнуться по магазинам провинциалам вообще было насущно. С годами режиссерская театральная элита сбилась в этакую большую семью, в которой каждый знал каждого, и каждому была известна творческая и человеческая цена, -и официальная, и по гамбургскому счету.
   Ребята там, конечно, были разные - и вполне смирные, и очень даже эпатажные, что могли и неприятный вопросик начальству подсунуть, благо оно оказывалось в шаговой доступности,там и права можно было покачать, и в случае чего попросить помощи, если кого совсем уж заедала местная власть. И ведь многим помогали! Звонок-другой, какие претензии, а, может быть, вы не правы? Часто действовало. А если номер не проходил, могли пострадавшего передвинуть в другой город, в другой театр. Словом, процесс шел, и жизнь кипела. По-своему, по-советскому, но другой и не было.
   Вот что имел ввиду Киржнер, когда в своей телеграмме предлагал встретиться на режиссерском совещании.
   Поэтому я сижу на подоконнике с видом на министерскую лестницу, жду, когда в конференц-зале закончат заседать. Вот повалили. Высматриваю Киржнера. "Яков Маркович!" В ответ: "Надо поговорить!"
   У Якова было хобби - собирать звукозаписывающую и звуковоспроизводящую аппаратуру. Он знал всех московских жучков, живущих этим делом. После тайных общений с ними появлялись всяческие хвостатые проводами панели и чревовздутые колонки, которые он складировал в нашей квартире. Мы тогда жили в Сокольниках. Каждый раз он уверял, что те, что достал теперь, гораздо лучше прежних, и волок свое богатство в Омск, подставив под него плечи и растопыренные руки.
   Мы сразу перешли на "ты".
   - Понимаешь, - говорил он дома за ужином, - никогда бы не взялся за твою пьесу, если бы не было в труппе Щеголева. Щеголев - великий, роль для него. Ты не видел, как он играет Карбышева! Увидишь. Он прочитал "Ясную Поляну" и теперь просто горит. Дома под Толстого угол отвел - ну, плана музея. Кучу всего прочитал уже, говорит только об этом. А его Надежда, жена, хочет Софью Андреевну играть.
   Под большими роговыми очками одного глаза у Якова не было. Инвалид войны. Он снимал очки, прикрывал слепой провал ладонью, пальцы другой руки запускал в курчавую шевелюру и вопрошал, понизив голос:
   - Мы что, действительно, покажем Толстого первыми? Ермоловцы не опередят, думаешь? У них играть некому? А у нас есть кому! Мы еще и в Москве покажем...
   В очередной приезд, укладываясь на тахте в гостиной, он поделился тем, что, оказывается, его особенно мучило:
   - Провели читку, роли распределили, Хайкин пьесу уступил, ты, говорит, главный - тебе право первой ночи. Вот взялся... А теперь думаю: тут же приложиться недолго! Тут ведь столько надо всего изучить, если всерьез, такую гору перелопатить, - годы уйдут, и когда выпущу спектакль? Где выход?..
   - В пьесе выход, Яша!
   Возможно, тогда был решающий момент для судьбы "Ясной Поляны". Режиссерские сомнения могли вдруг одержать верх над его творческой отвагой.
   - Доверься пьесе, - стал объяснять не без волнения. - Тебе не надо тратить годы, эти годы уже потратил я. В пьесе все написано, все, о чем ты говоришь, в нее уложено. Забудь, что эти люди обросли легендами. Работай, как работал всегда. У каждого в этой пьесе свой характер, позиция, линия, - все же написано, выявляй и показывай. Да, главный герой гений, но по совокупности увиденного, зритель должен - и станет! - сострадать ему, по-простому, по-человечески. Он полюбит его, как близкого человека. Такое обязательно случится - мы победим!..
   - Ты прав ... - сказал Яша и больше не возвращался к этой теме.
   Иногда спрашиваю себя: почему именно он, этот одноглазый курчавый человек из провинции, оказался первым на Руси, кто взялся в театре показать самого Толстого? Откуда смелость, стойкая такая независимость - ведь его, как и меня, наверняка активно отговаривали и, как могли, запугивали?
   Потому, думаю, что он и по жизни был независимым, отважным и упрямым. Родился в 1921 году - этот призывной год практически весь был выбит на войне. Яша Киржнер прошел Великую Отечественную от звонка до звонка, причем не в генералах, а в гвардии старших сержантах, да к тому же в разведке. Дважды был тяжело ранен. Едва подлеченный, возвращался на передовую. Повезло, остался живым, хоть и без одного глаза, и с самыми солдатскими наградами на груди - медалью "За отвагу", орденами "Красной Звезды" и "Отечественной войны".
   После демобилизации экстерном закончил юридический факультет Ленинградского университета. И в согласии со своей жизненной цепкостью снова стал студентом, на этот раз режиссерского факультета театрального института имени Луначарского в Москве. В 1952 году получил диплом с отличием.
   До Омска он побывал главным режиссером в драматических театрах Пскова и Рязани.
   Войсковой разведчик, он принял к постановке "Ясную Поляну" и опять отправился в разведку. На этот раз в театральную.
   С осени 72-го Яков появляться в Москве перестал. Он приступил к репетициям "Ясной". Одновременно в Омске объявили, что театр скупает старинные вещи - для спектакля о Толстом. По мосту через Иртыш потянулись старушки - с кружевными накидками, рамочками, молочниками, наборами открыток, кто-то нес большой семейным самовар, а еще кто-то - настоящий граммофон с широким раструбом. Самоваром и граммофоном потом можно было любоваться из зала. Они ничем не отличались от тех, что были в Ясной Поляне.
   Премьеру назначили на весну.
  
   "Щеголев, ваш выход!"
  
   Премьера "Ясной Поляны" состоялась 2 мая 1973 года. Мы с Аленой прилетели в Омск накануне. Устроились в гостинице, появился Киржнер и повел нас к себе.
   Он жил один. Одна из двух небольших комнат напоминала нутро некоего гигантского лампового приемника, а может быть, капитанскую рубку "Наутилуса": до потолка - приборы, а на потолке еще и поблескивает что-то овальное в дырочках. Это все была звукозаписывающая и звуковоспроизводящая аппаратура, произведенная не только в разных странах, но и собранная вручную лучшими отечественными левшами.
   Комментируя, Яков сыпал цифрами, которые, если бы мы в них хоть что-то понимали, неопровержимо доказывали, что здесь все уникально.
   Он включил музыку, сначала тихо, потом прибавил. Завибрировал пол, и слегка заложило уши.
   Яша был явно доволен, он немного напоминал тореадора, только что уложившего быка. Прибавил еще.
   - А соседи?! - проорал я, помахав руками возле ушей.
   - Соседи хорошие!.. Три слоя изоляции!.. - проорал в ответ Яша.
   - Утром жду в театре, - сказал он, когда мы прощались у гостиницы. - Дорогу сами найдете? Завтра прогон первого акта.
   Назавтра перед театром увидели - и сердце екнуло - большой, выше человеческого роста рекламный щит с видимой издалека надписью: "Премьера. Д.Орлов. "Ясная Поляна". 2-3-10-18-22 мая".
   Тихо вошли в тускло освещенный зрительный зал, Яша помахал рукой из-за режиссерского столика в центральном проходе.
   О чем мечтается перед прогоном, за которым близка премьера, - и осветителю, и каждому актеру, и режиссеру, и, конечно, автору? Чтобы все получилось как надо! Чтобы все испробованное, много раз повторенное, соединилось в целое, в единое, ладно сплавленное действо, чтобы усилия и умения каждого в отдельности, сложившись и перемножившись, стали общим детищем - спектаклем.
   Зеркало сцены было затянуто белой кисеей, а внутри сцена была ярко освещена. Там, как бы за дымкой, придуманной художником В. Клотцем, хлопотали чуть затуманенные монтировщики и реквизиторы, размещали приметы яснополянской усадьбы, - и все это на фоне задника, уходящего под колосники, с изображенными на нем устремленными к небу березовыми стволами.
   А дальше случилось то, от чего вдруг предательски защипало в глазах: из правой кулисы вышел Лев Толстой и, легко опираясь на палку, проследовал в кулису левую. В блузе, выставив бороду, на упругих ногах в мягких сапожках. Он был похож не только потому, что был абсолютно таким же, как на тысячах изображений, а и по предполагаемой его манере двигаться, распределяться в пространстве, даже по той ауре, которая явно над ним витала.
   После прогона, когда артисты разгримировались и переоделись, Киржнер всех позвал в зал - знакомиться с автором. Я стоял у рампы, лицом к актерам, расположившимся в зрительских креслах, говорил, а сам искал глазами того, кто только что был Толстым. И не находил! Не узнавал! Потом с удивлением вглядывался в его лицо, когда он подошел и его представили - ничего толстовского в лице не было абсолютно. Чудеса, да и только! Грим, конечно, но и поразительный дар перевоплощения, абсолютной органики в образе и в предлагаемых обстоятельствах предопределили эту творческую работу актера Щеголева.
   Александр Иванович Щеголев был крепок физически и свежо, по-молодецки реактивен в движениях. Схватил однажды меня в охапку от избытка чувств и подкинул. Ему было под шестьдесят, а во мне, между прочим, было под восемьдесят кг. В те дни наших общений он, как говорится, буквально излучал энергию и светился восторгом - ему невероятно нравилось делать эту роль. Признался: играю старика, а переживаю вторую молодость. И с юношеским нетерпением ждал премьеру.
   Роль Толстого - особ статья, но и до нее, и после он тоже был велик. Недаром ему первому среди всех сибирских актеров присвоили высшее в стране звание - народного артиста СССР.
   А начинал он у А.Таирова, играл в легендарной таировской "Оптимистической трагедии", в "Египетских ночах", в "Цезаре и Клеопатре". Во время войны были фронтовые бригады, после войны - разные города и театры, которых так оказалось много, что все и не перечислишь. Но некоторые роли не назвать нельзя. По ним ясно, что Щеголев всегда ходил в "первачах", неизменно премьерствовал. Тут и Д,Артаньян, и Сергей Луконин в "Парне из нашего города", и Радищев в пьесе про Радищева, и Вершинин в "Трех сестрах", и Сирано де Бержерак. А в 1952 году он даже получил Сталинскую премии за исполнение роли Якова Каширина в спектакле Саратовского тюза "Алеша Пешков". Ну а в Омске он потрясал всех своим Силой Грозновым в "Правда хорошо, а счастье лучше", Сатиным в "На дне", Талановым в "Нашествии", Егоровым в "Пожаре" по Распутину.
   Едва нас познакомили, Александр Иванович потащил домой: "Пойдем-пойдем, Надя на стол что-нибудь метнет, музей покажу!" Жена его - Надежда Надеждина репетировала Софью Андреевну. Так все вместе мы и проследовали через центр города, где по дороге каждый второй с ними здоровался.
   В квартире один угол в гостиной хозяин отвел под полки с материалами о Толстом, другой был посвящен генералу Карбышеву. Омичи считают героического генерала своим - он из этих мест. Киржнер вместе с журналистом Мозгуновым написал пьесу "Так начинается легенда" - с Карбышевым в центре, а главную роль сыграл Щеголев. Об этом и напоминал домашний музей. Теперь появилась новая экспозиция.
  
   Премьера
  
   Местное радио, телевидение, газеты основательно подогрели интерес к нашей премьере. "Омская правда" поместила большую статью Якова Киржнера. Он подробно объяснял, "в чем принципиальное значение постановки пьесы "Ясная Поляна" на сцене Омского драматического театра", а в конце посчитал необходимым сообщить: "Мы ждем на премьеру автора, и это еще больше усиливает наше волнение..."
   Автор не заставил себя долго ждать.
   ...Подошли с Аленой к театру часа за полтора до начала. Задержались у входа, постояли под весенним предзакатным солнышком. Толпа вокруг была изрядная - и продолжала прибывать. А в переполненном зале в первых рядах несколько человек оказались с медалями лауреатов Ленинской премии на груди. Омск есть Омск - город с большой наукой и передовым производством: тут могли быть и ученые, и конструкторы, и шефы чего-нибудь засекреченного. Народ, словом, был в городе непростой, культуре не чуждый. Вот и пришли посмотреть на нашего Льва Толстого.
   От всего этого делалось неспокойно, даже страшновато. Где-то в рядах затерялся Александр Свободин. Не мог не приехать - Толстой...
   И вот - начали...
   Спектакль открывался пространной сценой, в которой Льва Толстого нет. Его ждут. Ждет Софья Андреевна, младший сын, сестра хозяина дома монахиня Марья Николаевна, гостящие в доме князь с княгиней - давние друзья, музыкант, соседская помещица Звягинцева. И слуга Тимофей, что чинит в сторонке кресло, ждет. Кресло потом "сыграет" в сюжете...
   В нервной скороговорке Софьи Андреевны проскользнет озабоченность здоровьем мужа, а заодно и судьбой его завещания, откроется раздражение Чертковым - "эта его одноцентренность с господином Чертковым сделает нас нищими". Монахиня попытается утешать, младший сын ерничает, князь бахвалится - словом, каждый со своим мотивом, а все вместе - беспокойная атмосфера дома, в котором грядет трагедия. И все, повторяю, ждут его - вот-вот вернется из Тулы, где присутствовал в суде, защищал несправедливо осуждаемых мужиков.
   Зал смотрел и слушал внимательно. Тоже ждал.
   И когда вбежал на сцену лакей, крикнул "Граф едут!", то не только на сцене вздрогнули и поднялись с мест, а и зрители подались вперед - сейчас увидим!.. Какой он?..
   Он вышел стремительно, огнево, победно и еще можно добавить - как-то очень симпатично. Сразу притягивал.
   Талантливых актеров много, одаренных свыше - единицы. Они отмечены той притягательностью, которую нельзя ни наиграть, ни отрепетировать. Она или есть, или ее нет. Вспомним Леонова, Смоктуновского, Евстигнеева, Олега Янковского - вот, что имеется ввиду. Из зарубежных - Габен, Бартон, Дастин Хоффман, Роберт де Ниро. Александр Щеголев был этой породы. Такой молчит, ничего, кажется, не делает, а ты не можешь глаз оторвать. И когда "делает" - тоже не можешь. Это - тайна, и в этом - наше зрительское счастье.
   Истинных актеров узнаешь в любой роли, в любом обличье видна их самость. Щеголев был наделен этим исключительно. Даже когда, как в случае с Толстым, перевоплощался до неузнаваемости. Он и тогда полностью сохранял свою органику и гипнотическую привлекательность.
   Он будто лично был знаком с Толстым, настолько убеждал зрителей, что именно так, как он демонстрирует, Толстой ходил, стоял, сидел, взмахивал руками, смеялся, откинувшись, склонялся над бумагами, держал книгу. Если и был в чем-то другим, то это уже не играло ни какой роли - мастерство актера покоряло, мы оказывались во власти именно его версии.
   Резкий, остроумный и трогательный старик царит на сцене. Но и брезжит тревога за него: к чему всё клонится, откуда угроза?.. Режиссер мастерски сотворял общую музыку сцены из мелодий отдельных персонажей. Все отчетливо слышны, а прежде других мелодия Софьи Андреевны, в которой полифония: от озабоченности здоровьем мужа до радости, что наняли в сторожа чеченца - порубки прекратились.
   Ставят на граммофон пластинку, Толстой просит развернуть его трубой к обслуге - чтоб и они слышали.
   Щеголев-Толстой и серьезен, и парадоксален, и самоироничен. "Это Тургенев, будь ему неладно, придумал обозвать меня "великий писатель земли русской". А почему, спрашивается, земли, а не воды?" Шаг за шагом, через парадоксы, перепады настроений, игру мыслей и эмоций Щеголев убеждает зрителей в незаурядном человеческом масштабе своего героя.
   В целом же, если говорить о первом акте, действие в нем построено на разработке двух главных сюжетных узлов: один остроконфликтный, другой - сугубо лирический.. Первый - это отношения в треугольнике Толстой, Софья Андреевна, Чертков, второй - Софья Андреевна и Лев Николаевич, вспоминающие молодость.
   Я предполагал, что вспоминательный, ностальгический эпизод объяснения в любви должны будут разыграть два молодых актера - юная Софья и молодой Лев. Киржнер предложил другое решение. Он знал своих актеров, знал их возможности! У него Александр Щеголев и Надежда Надеждина, "не покидая" своего возраста, в тех же самых своих преклонных годах, в которых пребывают весь спектакль, оказываются сидящими в двух креслах и, подкрепленные переменами света, музыкой, во всеоружии своих голосовых возможностей, переносятся в юность и в этом же эпизоде, в той же мизансцене возвращаются в сегодня, в свою беспокойную старость. "Больше любить не могу... Люблю до последней крайности" - говорит она. "А я-то тебя как люблю!.. И люблю тебя, и страдаю, и жалею, что ты страдаешь..." - откликается он.
   Получилась одна из лучших, безошибочно впечатляющих сцен.
   Труппа Омской драмы была в те годы очень сильной и ровной. Все, что было необходимо для "Ясной Поляны", в ней нашлось. Актеры понимали, что по-настоящему развернутых ролей здесь не много - Толстой, его жена, Чертков, но и то, что досталось остальным, игралось самоотверженно, с полным пониманием ответственности за целое.
   Реальная Софья Андреевна скромно и достойно оценивала ту непростую жизненную роль, что выпала на ее долю. "Я не Толстая, я жена Толстого", - говорила она. В таком ключе и играла ее Надежда Владимировна Надеждина. Словно давала понять: и я не Щеголева, я только жена Щеголева. Она как бы сознательно уходила в тень своего яркого мужа, своей корректной, что называется, ансамблевой игрой, талантливо звучала в дуэте, помогая Щеголеву развернуться во всю мощь.
   Чертков - Ножери Чонишвили, актер милостью Божьей, омский грузин, как он себя называл. Омский дом актера сегодня носит его имя. Это его сын Сергей ярко продолжает фамилию в Ленкоме Марка Захарова, успешно снимается в кино и на телевидении. И статью своей, и многозначительной умной обходительностью Чонишвили-старший точно "попадал" в цель. Его Чертков был равномерно сдержан, и в каждое мгновение взрывоопасен.
   Сюжетная пружина второго акта - страсти и напряжения, сплетающиеся вокруг толстовского завещания. И одновременно с этим, до ощущения петли на горле, - муки главного героя от невыносимого стыда, что все больше втягивается он в распри близких ему людей, растаскивающих рукописи, дневники, суетящихся вокруг завещания, а главное его страдание - что не привел свою жизнь в согласие с собственным учением. "Жить в прежних условиях роскоши и довольства, когда вокруг ужасы нищеты и разгул жестокости - значит чувствовать себя причастным к злонамеренности и обману. Не хочу так больше жить, не хочу и не буду!"
   Тут я уже цитирую предфинальный монолог Толстого.
   Надо заметить, что в современных пьесах персонажи редко произносят монологи, на них как бы нет моды. Но и хорошо забытое старое может зазвучать по-новому, если вырастает из потребностей конкретной драматургической задачи.
   Я чувствовал, что в пьесе о Льве Толстом без монолога главного героя обойтись нельзя. Склад и смысл "Ясной Поляны" будто взывали вывести главного героя к рампе, наделить его прямым обращением к залу - как исповедь, как итог, как завет людям.
   Ведь проповедничество - это же истинная органика Толстого! Разве кипящие страстью его статьи "В чем моя вера", "Не убий", "Не могу молчать",- не есть, по-существу, именно монологи, открытые и прямые обращения к людям, к их разуму и сердцу, взволнованные проповеди, которые вполне можно представить произнесенными с кафедры, на площади, а сегодня - и с экрана телевизора. Поэтому монолог и Лев Толстой в моей пьесе, соединялись, думаю, естественно, такое соединение было насущно необходимо.
   Монолог сложен как из реальных фраз Толстого - или содержащихся в его письменных текстах, или произнесенных и сохраненных в свидетельствах соврменников, так и из текста, специально сочиненного мною для этого случая. То, что даже и толстоведы не обнаружили зазора между тем и другим, говорит о том, что все здесь срослось, сплавилось, не обнаружило отторжения - и по смыслу, и по стилю. Ну и актер "взял зал" - люди на премьере ловили каждое его слово...
   Можно сказать, что в определенном смысле все пребывание Щеголева на сцене было подготовкой к монологу. Он будто исподволь и неуклонно готовил свой психофизический аппарат к этой кульминации, к этой окончательной проверке власти над залом.
   Он выходил к зрителям из глубины сцены и, казалось, пламя занималось над его головой. Так выдвигали себя корифеи в старинных театральных воплощениях. А еще в старину сказали бы: он трепетал. Да, трепетал, и сначала сдержанно, а потом все более открыто, своим высоким, звенящим, серебряным голосом, почти таким, какой доносится с эдисоновского воскового валика, исторгал в онемевший зал последние исповедальные слова: "Все на свете пройдет, и царства, и троны пройдут, и миллионные капиталы пройдут, и кости не только мои, но и праправнуков моих давно сгниют в земле, но если есть в моих писаниях хоть крупица художественная, крупица любви и откровения, она останется жить вечно!.."
   Исторгнув из себя эту лаву страстных слов, актер устало присаживался на скамью и почти буднично, почти по-деловому сообщал об окончательном решении покинуть "Ясную Поляну": "Ухожу!.. Сейчас..."
   Потом - Астапово.
   Потом - занавес. Всё закончилось. Выходим на поклоны. На сцене за занавесом нас фотографируют местные репортеры. Щеголев тихо мне говорит: "Ты родил меня второй раз... С Толстым снова живу, как в молодости..."
   Он в бороде, лицо в переплетениях каких-то марличек, наклеек, нашлепок - под сложным гримом, в прозаической близи, вне волшебства сцены это еще не Щеголев, но уже и не Толстой. Я благодарно целую его в плечо.
   С тех пор дома на стене висит фотография под стеклом. Из тех, что были сделаны тогда - за кулисами: автор на пару с исполнителем главной роли. По белой бороде надпись рукой Щеголева: "Все на свете пройдет! Но дружба сердец останется вечно! Милому Далю Орлову от Александра Щеголева".
  
   Александр СВОБОДИН
  
   ДРАМА ВЕЛИКОЙ ЖИЗНИ НА СЦЕНЕ
  
   Историки нашей современной сцены должны будут отметить, что Лев Николаевич Толстой как действующее лицо драмы впервые появился в спектакле Омского театра "Ясная Поляна", поставленного режиссером Яковом Киржнером по пьесе Даля Орлова.
   Факт этот представляется многозначительным, требующим серьезного осмысления. Ни в художественном кинематографе, ни в театре образ Толстого до сих пор не возникал, в то время как Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Чехов, Горький неоднократно представали перед зрителем в исполнении актеров. Образовались заметные, хотя и не слишком обширные традиции в толковании ролей великих писателей. А между тем трагедия Толстого, шестьдесят три года тому назад, в ночь на двадцать восьмое октября особенно холодной и сырой в тот год осени, тайно покинувшего Ясную Поляну, исполнена такого драматизма, что может быть сравнима с эсхиловскими трагедиями.
   Театр, это могучее художественное средство анализа самых сложных характеров и положений человеческой жизни, неизбежно должен был попытаться включить и эту исключительную жизнь в орбиту своего исследования. Можно только удивляться, что он не сделал этого раньше, хотя тому, возможно, были и серьезные причины. Слишком кровоточила эта рана, многие люди, принимавшие участие в самом житейском аспекте драмы, были живы, а главное, видимо, заключалось в том, что литературоведение и, в частности, толстоведение, должны были ввести в научный обиход все факты, обдумать их, дать им оценку. Да и сам театр еще не владел документальностью как частью художественности, не был так раскован в применении разнообразных способов сценической интерпритации реальных жизненных событий, как он это делает теперь. Тем не менее попытка дать последний год жизни Толстого и уход его в драматургии были, и первой из них надо назвать мало кому известную драму свидетеля происшедшего, секретаря Толстого В.Ф.Булгакова. Существует немало и других пьес, в частности, написанных в последние годы, но первой, увидевшей сцену, стала пьеса Д.Орлова.
   Трудно передать, с каким естественным, наверно,для каждого чувством сомнений и опасений ехал я смотреть этот спектакль. Страх перед возможным душевным отталкиванием в момент появления актера в гриме Толстого не отпускал.
   ...Звуки музыки с отдаленной мелодией "Вечернего звона", белый прозрачный занавес, за которым угадывается столь знакомая столовая яснополянского дома, а слева, на авансцене, та самая скамейка из березовых жердей, которую знают все, как знают скамью Пушкина в Михайловском. Потом рояль, разговор различных лиц, появление священника, отца Герасима, приставленного духовными, да и не только духовными властями следить за Толстым, чтобы накануне его смерти попытаться обратить к отлучившей его церкви. А я все жду Его. Вот, наконец, объявили: едут! И появляется Лев Николаевич.
   А.Щеголев выстоял в этой роли, как выстаивают солдаты, до последнего обороняя свой редут. Он сумел сыграть так, что сильное портретное сходство его грима, блуза, трость, сиденье, сапоги и прочее, известно, описанное в мемуарах, изображенное на фотографиях и картинах художников, - все это не заслонило олеографией напряженной внутренней жизни, которой жил актер, от эпизода к эпизоду повышая драматический регистр роли, увеличивая масштаб личности своего героя. Он на десять голов выше окружающих, он страстен и пылок, и молод душевно, он почти приплясывает, дразнит, озорничает. И он страдает, страдает невыносимо, своим высоким голосом выражая это страдание от мучающего его сознания, что живет он не так и что жизнь устроена не так. И еще: его Толстой великолепно держит лист бумаги! А.Щеголев много вложил в этот образ актерского труда, но раньше всего - своей душевной увлеченности.
   Другие актеры, может быть, сыграют иначе, но первый и удачный опыт за А.Щеголевым. Его Толстой, несомненно, тот, который сказал: "Я человек, отрицающий весь существующий строй и прямо заявляющий об этом!" Неистовый противленец.
   Театр - своеобразный "следственный эксперимент". Можно сто раз читать, как невыносимы были Толстому страдания крестьян, трудового народа, но, когда видишь, как нанятый Софьей Андреевной страж-черкес приводит к дому, к террасе с гостями связанного, пойманного за порубку графского леса крестьянина Ясной Поляны, то тут уже новым пониманием понимаешь, как же это невыносимо тяжело было видеть Льву Николаевичу.
   Вокруг него идет непрерывная борьба интересов, честолюбий, идей. Борьба, которая понимается автором и театром в конечно счете, как социальная борьба. Поражает ощущение мелкой суетности вокруг гиганта, но понимаешь как-то особенно наглядно и то, что все эти противоборствующие и противоречивые силы, воплощенные в людях, - отражение его же, Толстого, внутренних, гигантских противоречий.
   Не все люди из его окружения рельефно прописаны и автором и театром, и не всегда включены они в динамическое сценическое действие. Если интересно и, мне кажется, верно даны в спектакле Софья Андреевна (артистка Н.Надеждина), Лев Львович (артист В.Корнилин), Сергей Львович (артист Ф. Степун), то, к сожалению, мелок Чертков, фигура исторически крупная и значительная в трагическом конфликте Толстого.
   В пьесе нет положений, которые не случились бы на самом деле в тот год в Ясной Поляне. В ней почти не произносят текстов, которые так или иначе не были бы произнесены или написаны, и эта ее твердая документальная основа несет ту информационность, которая, по моему убеждению, необходима зрителю, начинающему осваивать в законах театра трагедию Толстого, его одиссею...
   "Комсомольская правда". 15 сентября 1973 г.
  
   Яснополянцы в партере
  
   Вечер после премьеры сложился в Омске не просто, о чем достаточно подробно рассказано во вступительной главке "Сам не напомнишь...", можно перечитать...
   А ровно через год, в следующую весну, Омский драматический театр приехал на гастроли в Москву. Привезли самое лучшее, что имели в репертуаре, самое приметное, в том числе и "Ясную Поляну". Омская драма вообще славилась тем, что, не очень оглядываясь на столицу, то и дело удивляла собственными репертуарными новинками. Так, очень хорошо встретила критика тот же спектакль о Карбышеве, а о "Солдатской вдове" местного журналиста Анкилова и говорить не приходится, тогда дело увенчалось даже Государственной премией. Вот и в данном случае журнал "Театральная жизнь", рассказывая о столичных гастролях омичей, непреминул отметить: "Новое для Москвы название и "Ясная Поляна" Д.Орлова".
   Москва, известно, слезам не верит и шуток не шутит. Экзамен в Москве - всегда на грани риска. Одно дело, когда столица услышит или прочитает о некоем театральном триумфе, случившемся где-нибудь в далекой Сибири, другое, когда увидит своими глазами. Оценка непредсказуема. Мне опять стало страшно. Друзья придут, сбегутся ожидающие твоего провала недруги. А критики, а вся остальная театральная общественность?.. Ужас! Не говоря уже про обыкновенных зрителей, которые, хотя и заплатят свои кровные, а если не понравится, уйдут в антректе. А то и раньше.
   Гастроли сибиряков проходили на сцене театра имени Моссовета. Самый центр города, престижнейшая площадка! "Ясную Поляну" предполагалось сыграть четыре раза.
   Продолжая пребывать в легком умопомрачении, я стал обзванивать и приглашать всех знакомых, кто связан с прессой ( вдруг напишут!), просто знакомых, позвал, конечно, музейных дам с Пречистенки, обеспечил посадочными местами друзей и родственников.
   Одну мысль отогнал от себя категорически: связаться с Ясной Поляной, с реальной, с той, что под Тулой. Их звать нельзя! Зачем рисковать? Доходили слухи, что именно они забраковали "Возвращение на круги своя" Иона Друцэ. Нужно ли испытывать судьбу, да еще добровольно? Хорошо, что они далеко!.. И перестал о них думать.
   И напрасно. Оказался в роли страуса, что прятал голову в песок. Я уже был со всех сторон виден. Уже полгода прошло, как пьеса "Ясная Поляна" была опубликована в журнале "Театр"! Любой желающий мог ее не просто прочитать, а досконально изучить. И вынести суждение. Я не учел, что в Ясной Поляне тоже читать умеют, а уж то, что о Толстом написано, наверняка не пропускают...
   Итак, мы с Аленой встречаем у входа гостей, вручаем контрамарки, но, как это всегда бывает, кто-то заявляется без предупреждения. Тогда я бегу по фойе, ловлю администраторов, и очередного гостя устраиваем. Возникает следующий, усаживаем и его. Наконец, зал набит под завязку. Фойе пустеет, звенит второй звонок, со всеми, кажется, разобрались, усадили, можно перевести дух.
   И тут вижу: приближается группа симпатичных молодых людей, человек десять, и один, видимо, он у них лидер, спрашивает: "Вы автор?" "Автор". "Мы из Ясной Поляны. Нам сесть некуда".
   Они приехали сами! Без приглашения...
   Выше я говорил, что пьеса моя содержала нечто такое, что могло не понравиться старшему поколению толстоведов. Как написал Свободин, новые оценки тех или иных сторон яснополянской ситуации не могли появиться, пока "многие люди, принимавшие участие в самом житейском аспекте драмы, были живы". Поэтому моя первая реакция на появление яснополянцев, показалась им, видимо, странной:
   - Как хорошо, что вы молодые!
   Они поняли по-своему:
   - А старики уже сидят. В центре зала.
   Надо ли говорить, что и молодежь мы усадили, кого как, некоторых на приставные стулья.
   Весь антракт дежурил в нижнем фойе: уйдет кто-нибудь? Нет, никто не ушел..
   Когда Щеголев закончил монолог, я "зарядился" в кулисе: станут вызывать автора - надо быть поблизости.
   Вызвали! Вышел.
   Актеры кланяются. Я тоже. Смотрел в зал и не верил глазам: люди аплодировали стоя.
   А затем произошло вообще невероятное. Такого обычно на премьерах не бывает. На сцену цепочкой, переступая через рампу, стали выходить те самые молодые яснополянцы, которые нагрянули в фойе перед началом. Они несли большую корзину с цветами. Корзину поставили как раз передо мной. Помню, в голове мелькнула вполне редакторская мысль - этакая правка: надо было поставить перед Щеголевым. Чтобы как-то поправить дело: дать понять, что считаю его здесь главным, обнимаю Александра Ивановича за плечи. Он обнимает меня. Аплодисменты удваиваются.
   Дальше вижу, молодой лидер яснополянской делегации выступает вперед, поднимает руку, призывая к тишине. И затем произносит приветственную, благодарственную речь, хвалит спектакль, Щеголева, и - я не могу в это поверить! - пьесу!
   Только дома осознал, что корзину просто так, как фокусник из рукава, не выдернешь. Значит, её приготовили заранее. Еще не видя спектакля. Значит, яснополянцы адресовали свои цветы именно пьесе, которую прочитали в журнале!
   Позже отправил в Ясную Поляну объемистую бандероль. В ней была изданная пьеса, пачка фотографий с омского спектакля, афиши и программки. Пожертвовал музею даже большой портрет Щеголева в гриме Толстого с его автографом: "Дорогому Далю, но близкому другу и автору от признательного артиста, которому досталась такая огромная радость".
   Не пожалел, отдал. Пусть эти напоминания о первом исполнителе роли Льва Толстого на русской сцене хранятся в главном толстовском месте. Чтобы знали люди и помнили.
  
  
   Сергей Герасимов. Последняя шарада
  
   В книге Льва Аннинского "Охота на Льва" (о первом ее издании, тогда она называлась "Толстой и кинематограф", я писал в "Советском экране") есть такие слова: "...Уход Толстого - это ж на десятилетия тема и загадка! Это хотели ставить: С. Ермолинский, А.Зархи, Г.Козинцев, А.Тарковский - пятьдесят, шестьдесят лет спустя..."
   Тут требуется некоторый комментарий.
   Ермолинский не был кинорежиссером, поэтому едва ли он хотел "ставить", скорее он хотел о том писать. И, действительно, написал о Толстом много. В прозе. О его попытке выразить тему в драматургическом жанре кое-что сказано выше, там, где вспоминается разговор с Евгением Сурковым.
   Что касается Тарковского, то, судя по его недавно изданным дневникам, не он собирался, а ему Ермаш предлагал это делать. Предложение его не заинтерсовало. Ему ближе был Достоевский. Он в то время хотел экранизировать "Идиота". А вот в дневниках Козинцева, действительно, есть несколько страниц с размышлениями о Толстом и даже с подробной режиссерской экспликацией сцены ночного ухода из "Ясной Поляны". Думается, при удачном стечении обстоятельств он непременно взялся бы за такую картину, и она могла у него получиться.
   О том, что "всю жизнь мечтал это сделать", Александр Зархи говорил мне сам, когда увидел в журнале первую публикацию "Ясной Поляны". Он был готов взяться в тот же момент, только предложи. Я такой инициативы не проявил. Было понятно, что ему все равно "не дадут" - не было в нем ни пробивной силы, ни, мне казалось, творческого ресурса в тот период. Что, кстати, он и подтвердил чуть позже, сняв вполне заурядный фильм "Двадцать шесть дней из жизни Достоевского". Почему-то мне кажется, что режиссер, которому одинаково за что браться - не вышло с Толстым, займусь Достоевским - и к тому, и к другому холоден одинаково.
   А теперь дополню список Аннинского еще одним именем, самым, наверное, крупным: Сергей Бондарчук. Сергей Федорович неоднократно об этом говорил. Он признавался в интервью: "Не проходит дня, чтобы я не думал о Льве Толстом, о его жизни, чувствах, мыслях, о грандиозности духовного мира его... Мечтаю снять картину "Жизнь Льва Толстого"... вплоть до его ухода из Ясной Поляны... Все творчество великого писателя воспринимаю как неохватный внутренний монолог (и он о монологе!- Д.О.) о жажде счастья, горячий монолог, обращенный через десятилетия, века к нам, к тем, кто будет после нас..."
   Пока Бондарчук размышлял и готовился, снимать начал его учитель Сергей Герасимов. Возможно, правда, браться за Толстого учителю бы и в голову не пришло, но подвернулся простак, который надоумил. Чуть дальше расскажу и об этом...
   А пока надо выполнить данное выше обещание и назвать, наконец, тех, кто мог бы сыграть роль Толстого, - и талант позволял, и желание было, - а вот не сделалось, не дали, не позволили.
   Собственно, один случай уже описан: народный артист СССР Владимир Самойлов хотел играть Толстого в четырехсерийном телевизионном фильме по пьесе "Ясная Поляна", но председатель Гостелерадио СССР Сергей Лапин зарубил идею на корню.
   А потом и председатель другого комитета - кинематографического - Филипп Ермаш поучаствовал в запретном деле. Дело было так...
   Меня осенило: предложить поставить "Ясную Поляну" в Театре киноактера. Этот своеобразный театральный коллектив, в штате которого числились десятки, если не сотни, киноактеров, существовал на правах особого подразделения "Мосфильма". Их репертуар утверждал генеральный директор студии Николай Трофимович Сизов. Но не окончательно. Окончательно утверждал Ермаш.
   Свою идею высказал Сизову, добавив, что главную роль мог бы замечательно сыграть Михаил Глузский. "Любопытно! - сказал генеральный директор. - Дайте почитать пьесу".
   Я быстренько собрал небольшую посылку и сопроводил ее любезным письмецом: "Дорогой Николай Трофимович! Сам факт Вашего интереса к "Ясной Поляне" мне чрезвычайно приятен. Направляю, как договорились, журнал с пьесой и на всякий случай несколько печатных откликов, появившихся по горячим следам. Их было больше, но не хочу злоупотреблять Вашим вниманием. С течением времени репутация пьесы отстоялась, она была названа в числе достижений в отчетном докладе на IV Съезде писателей СССР, переведена и опубликована в Болгарии и Югославии... С уважением. Даль Орлов".
   Письмо помечено августом 1977 года. То есть оставался ровно год до 150-летнего юбилея Льва Толстого. Ложка была к самому обеду.
   Вскоре Сизов сообщил, что пьеса ему понравилась, что он включает ее в репертуар, что даже с Глузским уже переговорил, и тот выразил готовность включиться в такую исключительно замечательную работу.
   Когда репертуарный план театра с включенной в него "Ясной Поляной" лег на стол Ф.Ермашу, он "Ясную Поляну" аккуратно вычеркнул: "Не надо..."
   В то время я еще работал в Госкино, находился в непосредственном подчинении у председателя.
   - Почему не надо? - удивился Сизов. - Хорошая пьеса, я читал. Через год - юбилей Толстого, можем очень заметно отметить.
   Даже передавая мне позже этот разговор, Сизов еще волновался.
   - Целая пачка положительных рецензий! - говорю ему. - Пьеса идет уже четыре года...
   - Вот и пусть. А нам подставляться не надо.
   Чем руководствовался Ермаш? Не хотел выпускать меня из своего комитетского загона? Не хотел успеха подчиненному? Пусть, мол, знает свое место. Или, наоборот? Не хотел рисковать честью общего нашего бюрократического мундира, если спектакль провалится? А может приберегал тему для новых игр с Тарковским?.. Не знаю. Но на том все и закончилось.
   Так Михаил Глузский, великий наш актер, не сыграл Льва Толстого. А я не получил своей доли авторского счастья.
  
   Вспоминаю дальше, и порой не верится: неужели это было со мной?..
   Однажды дома звонок. Беру трубку. Голос незнакомый. Человек представляется: "Артист Попов Андрей Алексеевич". Сначала не врубаюсь - мало ли Поповых! В следующее мгновение спохватываюсь: Андрей Алексеевич? Великий Попов?! Похоже на розыгрыш. Все равно, что позвонил бы Качалов, а то и сам Станиславский.
   - Очень хотел бы встретиться, - говорит Попов, если это он. - Я вашу пьесу прочитал. Если скажете, куда подъехать...
   К назначенному вечеру Алена приготовила закуску, я сбегал за коньяком. Открываю дверь и вижу на пороге именно самого Попова, большого, величественного, всенародно узнаваемого. К груди он прижимает номер журнала "Театр" с моей пьесой. Узнаю по обложке.
   Весь вечер сидели за столом и беседовали: я, Алена и одна из вершин советского театра. А поскольку за Андреем Алексеевичем всегда поневоле виделась фигура и его легендарного отца - Алексея Дмитриевича Попова, тоже лауреата всех возможных советских премий и званий, теоретика и педагога, руководителя и Вахтанговского театра, и театра Революции, и театра Советской армии, то получалось, что выпивали с эдаким Эльбрусом, что знаменит двумя вершинами.
   Андрей Алексеевич по сумме заслуг и общему признанию сравнялся с отцом. Какие восторги критиков и зрителей сопровождали его Иоанна в "Смерти Иоанна Грозного" А.К. Толстого или, скажем, Лебедева из "Иванова" А.П. Чехова! Он и в кино замечательно пришелся. Незадолго до нашей встречи я видел его в "Учителе пения", например, а более позднего его слугу Захара в "Нескольких днях из жизни Обломова" Никиты Михалкова вообще все признали шедевром. Десять лет Андрей Попов успешно возглавлял театр Советской армии. Потом что-то не заладилось в отношениях с армейским начальством, стал болеть и ушел актером во МХАТ к Олегу Ефремову. В это время мне и позвонил.
   Его главный тезис в тот вечер, - почему, собственно, пришел, - был краток: очень понравилась пьеса, очень хочу играть Толстого. Насколько это реально?
   Что я мог ему сказать? Да ничего...
   - Ах, Андрей Алексеевич, - только и сказал я ему, - если бы наша встреча состоялась чуть-чуть раньше - когда вы еще были главным режиссером! Взяли бы и сыграли. Теперь же надо искать согласия Олега Ефремова. А Ефремову я пьесу уже предлагал, он отказался, не читая. Сказал, что уже настрадался с этими классиками, хлебнул горюшка, когда ему закрыли "Медную бабушку" про Пушкина.
   Расстались на том, что он попробует поговорить с Ефремовым сам. Видимо, разговор у них состоялся, потому что больше он не позвонил.
   А жизнь "Ясной Поляны" хотелось продлить не только в театре, но и в кино. В возможности Александра Зархи, как было сказано, не поверил. Телевизионный вариант, против которого я не возражал бы, не прошел по другим причинам Даже, как говорится, "зайти с тыла" - через театр Киноактера не получилось. Но от поиска вариантов отказываться не хотелось.
   И вот однажды мною было совершено действие из числа тех, что называют опрометчивыми, если не хотят, жалея, сопроводить его более терпкими определениями. Могу оправдаться только тем, что был в кино человеком еще новым и не мог предполагать, какими тут бывают нравы. Сам тогда оказался в дураках и дорогим советским зрителям немалую свинью подсунул ...
   Но - по порядку.
   Шла осень. 1974 год. Тбилиси. Тепло, солнечно, зеленС. Здесь проходит выездной секретариат Союза кинематографистов. Продлить на халяву лето примчались и самые активные рядовые киношники, и столпы, мэтры, начальство. Последних, как и полагается по рангу, разместили в закрытой парковой зоне, во дворце сталинских времен - потолки высокие, кровати широкие, кусты подстрижены, дорожки вылизаны - вокруг экзотический ботанический разгул и пьянящей чистоты воздух. Питание, кстати, проверенное и бесплатное. Накрывают тихие официанты. Те, кто сюда сподобился вписаться, каждую минуту ощущает, что жизнь удалась. Волею неисповедимо вставших на небе звезд там оказался и я.
   Заседаем в городе, в конференц-зале, работаем коротко и дружелюбно, а вот застолья гостеприимные хозяева делают нам долгими, в залах ресторанных, а то и под открытым небом, на природе. Тостующие пьют первыми, как и полагается, гости - следом, но тоже много. Вечерами наш брат-начальник сосредотачивается на государственной даче, отдыхает. Кто телевизор смотрит, кто прогуливается. Словом, атмосфера у тех дней была теплая и раскованная. И была еще одна особенность в той обстановке: близость к столпам провоцировала им доверять.
   Вижу, у окна в столовом зале сидит, расслабившись после длинного дня, супружеская пара: Сергей Аполлинариевич Герасимов и Тамара Федоровна Макарова. Их представлять надо?.. Напомню только, что не было в Советской стране таких званий, регалий и лауреатств, которых бы они не были удостоены. Просто два живых музея боевой и трудовой славы.
   Вот оно! - меня как пробило. Когда еще представится более подходящий момент! И я к ним подошел. Я толкнул им монолог.
   - Вот что я подумал, Сергей Аполлинариевич, Тамара Федоровна! Давно хотел сказать... Послушайте...- Я преданно смотрел Герасимову в глаза, иногда прихватывая взглядом и его верную подругу жизни. Они напряглись - не знали, чего ждать. Я сразу перешел на гиперболы, поскольку, думалось мне, именно в данном случае цель оправдывает средства. - Сергей Аполлинариевич, у вас за плечами великие фильмы и великие роли. Но жизнь продолжается, вы полны сил, в отличной форме. Люди ждут от вас следующего шага, а чем удивить теперь, чем поразить, с чем подняться выше уже взятых вершин? ЧтС бы венчало по достоинству? Я хочу вам сделать предложение и, думаю, оно вас может заинтересовать. По своей значительности оно полностью соотносимо с вашим масштабом...
   Они заинтересовались. Напряжение отступило. Было похоже, что я попал в точку - они тоже, похоже, думали о проблеме, которую я речисто обрисовал.
   - Так вот, Сергей Аполлинариевич, Тамара Федоровна! Я - автор пьесы, в которой Лев Толстой впервые в русском театре вышел на сцену. Это первая дошедшая до сцены пьеса на данную тему, она одолела все инстанции, получила все необходимые одобрения, она поставлена и опубликована. Она может стать основой сценария для грандиозного фильма. Еще никто этого не делал в кино! Вы сыграете Льва, а Тамара Федоровна - Софью Андреевну. Я этим занимаюсь всю жизнь, и все про это знаю. Тут будет всё, вы только представьте: и величие, и трагедия, и философская глубина, и острейший сюжет. А какая тут может быть актерская работа!
   Реакция Герасимова, когда я закончил говорить, была мгновенной:
   - А что будем делать с Шуриком? - быстро спросил он.
   Из того, что первой у него выскочила именно эта реплика, можно было сделать два вывода. Первый: то, что я предложил, раньше Герасимову в голову не приходило. Если бы приходило раньше, то он уже давно бы придумал, что делать с Шуриком, и не стал бы об этом спрашивать меня. И второй вывод: он сразу оценил значительность идеи, сразу ее принял. Будь иначе, не стал бы с первых секунд вполне по деловому благоустраивать этого Шурика.
   Он мгновенно оценил, а я мгновенно понял, о каком Шурике речь: об Александре Григорьевиче Зархи. Герасимов не мог не знать, что Зархи давно мечтает снимать фильм о Толстом: режиссеры приятельствовали с молодых лет. Для меня этой проблемы не существовало, тем не менее, я сказал, чтобы на ней не тормозить:
   - Проект так грандиозен, что, если подумать, то и Шурику место найдется...
   - А знаете, - включилась в наш диалог Тамара Федоровна, - это может получиться! Мы, когда разыгрывали шарады, Сергей Аполлинариевич - уйдет в спальню, приклеит там себе мочалку, как бороду, и появляется - мы просто падали: ну вылитый Лев Толстой!
   - Причем здесь... - недовольно буркнул Герасимов, потер, по своему обычаю, боковину носа указательным пальцем и добавил: - Пришлите мне пьесу, я почитаю.
   Сразу по приезде в Москву я послал ему пьесу.
   Прошел год. Потом второй. Потом третий. Периодически мы сталкивались на всяческих приемах, премьерах, юбилеях. Он отводил глаза, а Тамара Федоровна дружески сигналила издалека ручкой или, если я пробирался перед ними по узкому ряду, на мгновение брала за рукав и неизменно произносила: "Думаем, думаем, очень интересное предложение, думаем". Герасимов рядом молчал.
   О том, что процесс думания завершился, я узнал не от них, а от Евгения Котова, тогдашнего директора киностудии имени Горького.
   - Приходил Герасимов, - сообщил он однажды. - Принес заявку на две серии о Толстом. Я говорю: у Даля Орлова есть интересная пьеса, посмотрите! Ничего, говорит, смотреть не хочу, уже пишу...
   А потом в журнале "Искусство кино" появился сценарий Сергея Герасимова "Лев Толстой", а через положенное время и фильм. С ним и с Макаровой в главных ролях.
   Еще в ходе съемок в прессе была развернута мощная пиар-компания, складывалось впечатление, что мир готовится встретить невероятное художественное событие. Фото- и телерепортажи приносили изображения Герасимова в гриме Толстого, и могло показаться, что и на этот раз семейная шарада удалась.
   И как велико было огорчение, когда фильм появился!
   Более скучного зрелища представить было трудно. Мало кто мог высидеть до конца эти две серии, будто из принципа лишенные даже намека на драматургическое напряжение. Нескончаемое бормотание главного героя было вызывающе невнятным, ровно занудным, смысл его речей почти не улавливался. Это был провал. Достаточно сказать, что столь оглушительного поражения в прокате у режиссера С.Герасимова еще не было. За первый год показа лента собрала всего 4 миллиона 900 тысяч зрителей. А чтобы хотя бы окупить затраты, фильм должно было посмотреть не менее 10 миллионов зрителей.
   Герасимову показалось мало сыграть Льва Толстого, он еще и был постановщиком ленты. . Но и этим не ограничился - сам написал сценарий. Во всех трех ипостасях его постигла неудача. Почему? Есть такой парадокс: тому, кто достиг совершенства, уже ничем не поможешь. Наверное, слишком долго, бСльшую, наверное, часть жизни он провел в касте "неприкасаемых", все, что он делал, все, что у него выходило, неизменно оказывалось вне критики. Вне нормальной критики. Льстивой было с избытком. Вот и сбились в конце концов у мэтра критерии требовательности к самому себе.
   Сокрушаться задним числом - все равно, что пилить опилки. Дело не поправить - тема была загублена.
   Живет, конечно, во мне досада использованного и отвергнутого. Точнее, неиспользованного. Но она, поверьте, не столь велика, чтобы заслонить реальную оценку несостоявшегося фильма.
   Возможно, кто-нибудь в этой ленте, как, скажем, Лев Аннинский в книге "Охота на Льва", обнаружит иные достоинства. Но ведь и он вынужден был написать: "Герасимов как бы погружает внешнюю речь героев в их внутреннюю речь. Во вздохи, хрипы, мычание, скороговорку. Пригашено до бормотания. Мне понятна цель этого решения, но тут есть какой-то, профессиональный, просчет: если уж я на просмотре, так сказать, эталонном, терял каждую третью реплику, то что же будет в обычном прокате? Ни слова не разберут?"
   "Профессиональный просчет" - верно сказано. А еще, наверное, и человеческий. Но профессиональный просчет не только "по актерской линии", а еще и по сценарной, драматургической. Неумение простроить "действия", без чего не бывает впечатляющего зрелища, породило невнятицу и скуку. А этот сюжет был обязан потрясать!
   "Лев Толстой" стал последним фильмом Сергея Герасимова, но не стал у него вершинным, увы. Напрасно я старался...
  
   Сохранился экземпляр заявки "на написание пьесы под ориентировочным названием "Ясная Поляна", которую я когда-то представлял в Министерство культуры РСФСР. По верху первой страницы чьей-то начальственной рукой уверенно выписано: "Отказать!"
   Но я не послушался. И далее произошло все то, о чем здесь рассказано. И русский театр узнал своего первого Льва Толстого. Да, как мне и предсказывали в министерстве, "Ясную Поляну" показал, хотя и один из лучших в России, но все-таки единственный театр. Тема - не для массового тиражирования. Через пять лет вышел на поклоны в Малом театре Ион Друцэ с пьесой "Возвращение на круги своя". Второго театра для его пьесы о Толстом тоже не нашлось. Даже эпатажное сочинение Сергея Коковкина "Миссис Лев" не пошло дальше "Театра современной пьесы".
   И все-таки, думаю, рассказ о трагедии Толстого, знание этого, освоенное театром, необходимо людям на путях постижения нравственности и духовности.
   В сегодняшней России, где по неофициальным, а, значит, скорее всего, верным, сведениям разница между самыми бедными и самыми богатыми стала небывалой в мире - в пятьдесят раз, в такой стране, хотя бы ради самоспасения, нельзя не помнить о человеке, которому было стыдно жить в довольстве, при знании, что вокруг десятки миллионов нуждающихся, обделенных и просто нищих. Ему стало стыдно - он все отдал людям и ушел из дома. Сегодня незлободневно вспоминать про стыды такого рода, процветают бесстыжие и расторопные. Если забудем, предадим забвению нравственные уроки своего гения никогда не избавимся от нищеты и пагубы. Его уроки выстраданы и, конечно, не напрасны. Наши души непременно запросят высокого. И тогда с новой силой, на иных рубежах потянутся они к Толстому, к тому, чем и как он жил.
   Тогда наверняка люди не забудут сказать спасибо Александру Щеголеву за то, что не побоялся быть первым в толстовской роли, первым и в высшей степени достойным. Да и тех, кто был с ним рядом, вспомнят, наверное.
   Для этого стоило жить.
  
  
   II. "ХОЧУ ВИДЕТЬ ЭТУ ОСОБЕННУЮ ДЕВУШКУ"
  
  
   Здравствуй, Наташа!
  
   Кто не знает слов, давно ставших почти крылатыми: "Зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей"! - этакое элегантное пародирование советских штампов. Тональность , конечно, шутливая, но достижения тем не менее в данном случае перечислены точно. Но все-таки не все.
   К заслугам Советской власти надо бы отнести, думаю, еще и создание в стране широкой сети театров специально для юных зрителей - тюзов. Со стационарными помещениями, специально подобранными труппами, с немалым числом режиссеров-энтузиастов, с собственным репертуаром, они приобщали и малышню, и отроков к миру эстетики, они воспитывали, увлекая. Еще в классе пятом увидел в тюзе "Снежную королеву" - а всю жизнь она перед глазами.
   Ничего похожего в мире не было - такого масштабного, последовательного, на государственные деньги существующего тюзовского движения. Глядя на нас, стали вводить подобное на Западе. Раскусили важность. Когда движение стало международным, набрало силу, обогатилось опытом, у нас оно, наоборот, пошло на убыль и зачахло. С приходом новых времен в хаосе перераспределения приоритетов среди первых пострадавших оказались театры юного зрителя. Не нашлось таких сил, которые взяли бы их под защиту. Может быть и потому, что на дешевых детских билетах капиталов не наваришь.
   Но в данном случае вспоминаю времена тюзовского расцвета. Помню, как к руководству Московским тюзом пришел Юрий Жигульский. Его в 1975 году перевели из Свердловска, где он много лет возглавлял тамошний ТЮЗ. Вот кредо режиссера, изложенное в его книге "С детства и на всю жизнь...": "ТЮЗ - это не один театр, а целых три театра, мирно сосуществующих. Первый - театр для Детей... Это понятно. Но детство однажды кончается, и появляется необходимость совсем в другом театре - театре Отрочества, потому что, как писал Л. Н. Толстой, "молодой человек вдруг замечает, что его взгляд на вещи совершенно изменяется, как будто все предметы, которые он видел до тех пор, вдруг перевернулись к нему другой, неизвестной еще стороной". А потом необходим театр для Юности. Но Юность, как известно, изо всех сил старается доказать, что она уже абсолютно взрослая и, конечно же, презирает детский театр. Однако я верил: если на сцене театра будет настоящая жизнь, где существует и настоящая любовь, и человеческое вероломство, где молодой человек обретает призвание или где его подстерегает душевная черствость и он предает себя, где он находит друзей, - тогда молодые люди не будут стесняться и презирать такой театр, а назовут его своим. А это - высшая степень признания".
   При таких убеждениях, думаю, совсем не случайно именно Ю.Жигульскому пришла в голову мысль поставить к 150-летию со дня рождения Льва Толстого некую, рисующуюся поначалу в неопределенных фантазиях, пьесу под названием "Наташа Ростова". В основе ее, понятно, - роман "Война и мир".
   Такую пьесу Ю.Жигульский предложил написать мне.
   Замечу, что до этого я следовал принципу: не делать инсценировок и всяческих переложений чужих сюжетов на свой лад. Пока молод, воображение свежо, полагал я, надо работать по своим сюжетам. Инсценировками можно заняться в старости. Но в данном случае я не колебался ни секунды - это же был Толстой!
   В четвертый раз за жизнь стал перечитывать "Войну и мир". Обнаружил много для себя нового. Таинство классики - сколько ни перечитывай, а все будто впервые. Но теперь не только читал - том за томом, а еще и конспектировал, а точнее, коротко записывал, что произошло, где, кто действовует в каждом следующем эпизоде.
   Так из огромного тела романа выделилась его конструкция. Стало зримым соотношение частей, упростилось восприятие череды событий. И вот сухой скелет, выделенный из огромного романа, лежал передо мной, уместившись на двух листах большого формата. Эпизоды с Наташей подчеркнул красным. Так сделал первый шаг к пьесе...
   В заявке на пьесу, которая перед началом работы пошла в министерство культуры, было написано так: "Эпопея "Война и мир" никак не реализуема на подмостках в своем полном объеме. Такое намерение полностью бессмысленно. Классик видел свой замысел воплощенным именно в романе, в романе и воплотил. Пьеса же по нему должна быть сложена по иным, не прозаическим, а драматургическим законам. И в этом смысле она должна претендовать на то, чтобы быть самостоятельным художественным произведением, имеющим собственную структуру, свое внутреннее движение и сцепку характеров, иными словами - оригинальную художественную концепцию. Вместе с тем, эта пьеса, конечно, обязана быть верной духу первоисточника, максимально точно передавать суть и особенности классических образов".
   Роман - чтение, пьеса, в конечном счете, - зрелище. И то, и другое вначале пишется словами на бумаге, но как по-разному! Прозаик волен разместиться со своим сюжетом, описаниями, размышлениями хотя бы и в нескольких томах, драматургу отведено семьдесят страниц, которые при чтении вслух с паузами должны звучать не более двух-трех часов. Но у зрителя должно сложиться впечатление, что он целую жизнь прожил за это время, успев к тому же и наплакаться, и насмеяться.
   Что говорить, проза, перевоплощаясь в пьесу, неизбежно теряет много замечательного из своего сугубо прозаического. Особенно если она гениальная, когда само сцепление слов бывает таинственно неотразимым по впечатлению и неуловимым для анализа.
   Где правит бал "игра слов", другим "играм" вроде бы делать нечего. Но если эти самые, условно говоря, "другие игры", все-таки хотят вступить в состязание с прозой, то обязаны сильно изощриться в привлечении собственных средств выразительности, объединив усилия драматурга, режиссера, актеров, художника, композитора. Если все хорошо постараются, может быть и станет "по мотивам" в достойной степени созвучно оригиналу...
   Уже на том, первом этапе работы стало ясно, что только расставить в ряд эпизоды, в которых присутствует Наташа, - значит, получить лишь примитивную иллюстрацию, мало способствующую созданию полнокровного образа. Ведь Наташа высвечена и "разработана" писателем в сложнейших художественных связях и сплетениях с образами Андрея, Пьера, с родителями, с Борисом, Анатолем, с другими персонажами, причем не только в, так сказать, приватном, личностном плане, а еще и как носительница, живое и трепетное воплощение важнейших толстовских идей.
   Наташи нет вне ее мира. Драматургия обязана воссоздать мир Наташи.
   Словом, для того, чтобы спектакль произвел целостное художественное впечатление, в основе должна быть полноценная пьеса, а не склеенные по порядку кусочки романного текста. У пьесы обязаны быть собственные начало, середина, конец, точно рассчитанная кульминация, да и каждый эпизод должен строиться не в принципах прозы, а драматургически. Ну, скажем, если персонаж появляется в какой-то отдельно взятой сцене в одном состоянии, но выйти он непременно должен в другом...
   При переводе прозы на язык сцены, может вдруг оказаться, что в огромном романе именно для пьесы не находится нужного текста! Он не написан автором, потому что не был нужен роману. А пьесе без него не обойтись! Где взять? Надо сочинять самому.
   Вот, скажем, Толстой сообщает, что князю Андрею захотелось увидеть Наташу в ее доме - увидеть "эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание". Ясно, в спектакле не обойтись без сцены первого посещения Андреем дома Ростовых.
   Открываем роман: есть она там? Конечно, есть. "Строить действие" Толстой умел великолепно, мы же знаем, каким он был замечательным драматургом! Но в данном случае под его пером рождался не "Живой труп" или "Плоды просвещения", а роман, проза. Он описал первое посещение Андреем дома Ростовых, но именно "описал", не прибегнув к диалогам, не употребив вообще ни одной реплики. Читаем: "Он смотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что-то новое и счастливое". Как сообщить не читателям, а зрителям о новом и счастливом, что произошло в душе героя в тот момент?..
   В результате все диалоги для этой сцены - и за Андрея с Наташей, и за ее родителей - я дерзнул сочинить сам. Понятно, что "в стиле", "в духе", "в манере" первоисточника, благо достаточно проникся этим за много лет. И, думаю, в какой-то степени удалось тактично и без видимых "швов" приживить прозаическое к сценическому. Иначе вряд ли требовательный и нелицеприятный Константин Николаевич Ломунов, выйдя в фойе после премьерного показа, пожал бы мне руку со словами: "Спасибо за Толстого!"
   Если Николай Каллиникович Гудзий был, так сказать, главным авторитетом среди тех, кто в годы учения вводил меня в толстовский мир, давал знания о нем, заражал эмоционально, то другой знаменитый толстовед Константин Николаевич Ломунов стал добрым моим ангелом на следующем этапе, когда обретенное стало переплавляться в театральные и кинематографические проекты.
   Встречаясь с ним в музее, в его институте, на киностудии или в театре, я видел, что этот на четверть века старше меня человек всегда готов потратить силы и время на любого из любящих Толстого, а уж на того, кто, как говорится, Толстого пропагандирует, тем более.
   Не было в нем толстоведческой зацикленности, этакого часто встречающегося литературоведческого пуританизма, цепляния за букву. Он понимал, что одно дело - научная статья, диссертация, совсем другое - пьеса или сценарий. Разные жанры - разные средства сложения и воплощения. Мне очень повезло, что там, "наверху", где твои сочинения судили и разрешали (или не разрешали) оказался такой человек.
   Мою пьесу Министерство культуры направило на отзыв Ломунову. Он не поленился написать развернуто, подробно и очень благожелательно. А закончил словами: " Пьеса Д.Орлова "Наташа Ростова" по мотивам романа "Война и мир" очень сценична, очень театральна и будет иметь успех у того зрителя, которому она адресована. Очень хорошо, что она появится на сценах ТЮЗов в год Толстовского юбилея - 150-летия со дня рождения великого писателя".
  
  
  
  
   Как это делалось?
  
   Пьеса, а потом и спектакль, начинались с пролога. В нем Наташа уже "взрослая", уже жена Пьера. Она и встречает его, вернувшегося из важной для него поездки в Петербург. Тут же и подросток Николенька - сын погибшего на войне князя Андрея Болконского. После того бала, на котором юная Наташа увидела князя и танцевала с ним, прошло десять лет...
   Кто-то предлагал обойтись без начальной ретроспекции. Но мы не согласились. Было бы потеряно много важного в понимании толстовских представлений о человеческой натуре, движения судеб героев в историческом потоке.
   Да к этому подталкивали и условия театра, законы зрелищности. После прощания Наташи с умирающим Андреем и смерти князя, после такого эмоционального пика, вряд ли нашлось бы что-нибудь более сильное, способное удержать внимание молодого зала. Здесь история закончилась, сюжетные узлы развязаны. Наличие пролога-ретроспекции позволяло поставить финальную точку в спектакле именно здесь.
   Юрий Жигульский и художник Владимир Талалай обошлись без занавеса. Сценическое пространство решалось как единый образ времени. В очерке портала в течение всего спектакля угадывались силуэты пушек, лафетов, ядер, штыков, знамен, а вот в пространстве и объеме сцены вольно возникали и перемещались то дворцовые люстры, то абрисы древесных куп, то вдруг от авансцены к заднику протягивался уходящий вверх помост, позволявший режиссеру строить разнообразные мизансцены. Перемены осуществлялись почти мгновенно: появлялись две-три приметы, и действие переносилось то в Лысые Горы, то на бал, то в дом Ростовых или Ахросимовой, то в кабинет старого Болконского или Пьера, а то в поле под Бородином... Словом, сценическое решение позволяло вольно развиваться сюжету, ни на мгноевение не снижая эмоциональное напряжение.
   Но коренным вопросом было - есть ли в труппе актриса, способная стать Наташей Ростовой? Если нет, то о чем и говорить... Но у нас она , слава богу, была. Звали её Людмила Тоом, Милочка... Легкая, тонкая. С огромными темными глазищами - юная свежесть, сверкающее порхание. Сказать просто: она вообще была очень красива, из тех, что "глаз не оторвать".
   В подкрепление своего мнения сошлюсь на еще одно. Оно принадлежит одному из самых в те времена авторитетных критиков, профессору, доктору искусствоведения Аркадию Николаевичу Анастасьеву. Театральные люди знали - дождаться от него комплимента - ой, как трудно! Но если уж похвалит, поддержит, то, значит, так оно и есть на самом деле. Такой была у него репутация, заслуженная многими годами честной критической работы.
   Я пригласил его на премьеру "Наташи Ростовой", и он пришел. А потом прислал письмо, которое начиналось так: "После "Наташи Ростовой" я спешил, а так как спектакль кончился поздно, не мог дождаться Вас и поговорить". Далее Аркадий Николаевич разбирает спектакль, делает ряд замечаний и дальше пишет: "Есть в спектакле те дорогие мгновения, которые заставляют забыть иные неудовольствия и полностью подчиняют тебя, рождают то самое переживание, непосредственное зрительское чувство, ради которого ходишь в театр. Такие мгновения возникали в минуты страшного узнавания Наташей правды, здесь была неподдельная правда искусства. Ваша пьеса приблизила к нам юную Наташу, и за это спасибо Вам. В этих эпизодах вы обрели полное согласие с режиссером и с артисткой, которую я впервые узнал, но теперь не забуду. Кто знает, может быть, для нее это начало чего-то очень значительного на сцене, а это ведь сейчас так важно!"
   И сейчас саднит в душе при чтении письма знаменитого критика, помеченного 1979 годом. Почему тогда же не сказал о нем Миле Тоом? Не дал прочитать? Отложил, закрутился, забыл. А потом стало поздно. "Начало чего-то значительного на сцене" не получило продолжения. Милы Тоом очень рано не стало.
   С самого начала нам с режиссером важно было уяснить для себя, что хотим сказать своей молодой аудитории, той, середины семидесятых годов прошлого века? Не устарел ли для нее Толстой? Возможно ли постижение нынешней молодежью его нравственных императивов? Ну, такое, например...
   Помните, 12-летняя Наташа "поцеловала в самые губы" молодого офицера Бориса, который пришел к Ростовым в гости? Потом она четыре года ни разу его не видела. "Но в самой тайной глубине ее души вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным связующим обещанием, мучил ее". Сколько волнений из-за одного поцелуя! Вот, значит, какие бывали времена на Руси, вот какие существовали когда-то ответственные девочки и мальчики! Будут ли их эмоции поняты и оценены по достоинству современными отроками и отроковицами, пришедшими на спектакль? Или это кануло в небытие?
   Но именно тогда я уверился, что в принципе-то наши дети гораздо лучше, чем мы порой о них думаем. Предполагается, что в мире информационного бума, распространенного цинизма, реальной и экранной жестокости наши дети стали глухи к доброму слову, к продиктованному заботой о них поучению, к тому, что в старину назвали бы идеалами. Оказалось, что это далеко не так. Скорее, мы, взрослые, по лености своей или по недомыслию забываем идеалы им предлагать. Не обращаем к ним, когда надо, слово "вперед", которое Гоголь называл благословенным. Но когда не забываем, предлагаем, обращаем, они живо откликаются.
   Об этом думалось на представлениях "Наташи Ростовой", когда во время действия тихо входил в темноту зала и, прижавшись к стене, стоял там, вглядываясь в ряды молодых голов, вслушиваясь в напряженное дыхание, в тишину внимания, с которым постигалось залом толстовское слово.
   Спектакль "Наташа Ростова" продержался в репертуаре Московского театра юного зрителя несколько сезонов при абсолютных аншлагах. Школы присылали заявки на коллективные посещения, приходили целыми классами. Отрадно было видеть, как весьма непростое театральное действо, развернутое Жигульским на сцене, все его сценические условности, метафоры, сочетание возможностей музыки, света, пластики, с напряженным вниманием и совершенно искренним интересом воспринимались зрителями. Жигульский не адаптировал, не упрощал сценический язык, но юная аудитория все отлично понимала и принимала.
   ... А на улице Горького во множестве - афиши "Наташи Ростовой". Иду, вижу, радуюсь. Как там у Маяковского? "Это мой труд вливается" и т.д. Хорошо...
   Хотя у Толстого и нет произведения, которое называлось бы "Наташа Ростова", но зато есть "Война и мир". А тень должна знать свое место. Поэтому на афише, на самом верху, там, где обычно пишется имя автора, у меня стоит: Л.Н.ТОЛСТОЙ. Потом ниже крупными буквами идет название - "НАТАША РОСТОВА", а уже мелкими, ниже названия - "Пьеса Даля Орлова по мотивам романа "Война и мир". Так и на афише, так и на титульном листе изданной пьесы.
   Тут я не последовал примеру живого тогда классика Виктора Розова, который именно себя обозначил автором "Брата Алеши", написанного по "Братьям Карамазовым" Федора Достоевского. Помню, что когда в первый раз увидел, тут же и подумал: не очень это складно выглядит. И у себя в сходной ситуации сделал иначе, а именно так, как только что описал.
   Каково же было мое удивление, когда в одной из центральных газет, уже и не припомню какой, увидел большую статью Сергея Бондарчука, а в ней язвительный пассаж о драматургах, которые дошли до такого бесстыдства, что, делая инсценировки произведений классиков, себя, а не их обозначают на афишах авторами. И два примера: Виктор Розов и Даль Орлов, "Брат Алеша" и "Наташа Ростова".
   - Вы что же написали, Сергей Федорович! - налетел я на него, как только встретил. - У меня-то, в отличие от Розова, именно так, как вы считаете правильным!
   Он явно смутился.
   - Да?.. Это меня, значит, подвели... Статья пойдет в книжку, там обязательно исправлю.
   Ясное дело: за него писали, в лучшем случае - с его слов, а он подписал, доверившись. Какой-то "умелец" подвел мэтра...
   Чтобы, как говорится, не казалось, я отправил Бондарчуку на "Мосфильм" и экземпляр "Наташи Ростовой", и парочку афиш.
   Когда та книжка вышла, я ее купил и сразу полез в соответствующее место. Упоминание Виктора Розова обнаружил, а Даля Орлова не было. Сергей Федорович обещание выполнил, истину восстановил.
   Такой вот застрял в памяти казус. Может быть, потому застрял, что был связан с действительно крупной личностью. А крупные потому и крупные, наверное, что даже в мелочах не пренебрегают справедливостью.
   Остается вспомнить, что пьесу "Наташа Ростова" еще раньше, чем в Москве, поставил в Свердловском тюзе режиссер Юрий Котов. Я увидел его спектакль в Туле, где проходил Всероссийский смотр драматических и детских театров, посвященный юбилею Толстого. Актеры играли с энтузиазмом, получили немало наград. Но многое, что занимало нас с Жигульским, чем были мы озабочены, что и как хотели сказать, в спектакле свердловчан, конечно, отсутствовало. Они сделали по-своему. Московский спектакль получился совсем другим и, честно скажу, мне он был гораздо ближе. Он до сих пор живет во мне.
  
  
  
   III. ЮБИЛЕЙНЫЙ СЕАНС. ОТ ПАРИЖА ДО ТУЛЫ
  
   "Мир смотрит на него"
  
   В сентябре 1978 года в разделе "С телетайпной ленты" главная советская газета "Правда" опубликовала короткое сообщение: "Дни Толстого открылись в Париже в штаб-квартире ЮНЕСКО по случаю 150-летия со дня рождения великого русского писателя". Информация точно соответствовала факту: дни Толстого в Париже действительно открылись. Но ее можно дополнить, пусть и с некоторым опозданием. Дополнить тем, что именно ваш покорный слуга был послан тогда в Париж на десять дней, чтобы каждый вечер возникать в одном из залов штаб-квартиры ЮНЕСКО перед экраном и говорить вступительные слова перед демонстрацией снятых в СССР фильмов по произведениям Толстого.
   Вечерами была короткая работа, а целыми днями я был предоставлен сам себе. Ну, еще Парижу... А рядом ни переводчика, ни сопровождающего, ни хотя бы какой-нибудь советской кинозвездочки-красотки для настроения - никого! Денег нет тоже. Есть мелочь, называвшаяся "тридцать процентов суточных". В первый или во второй день, не зная порядков, сдуру присел за столик, вынесенный на тротуар, чтобы освежиться запотевшим бокалом пива. При расчете с официантом от названной им суммы потемнело в глазах - почти все приходиться отдать, хоть уезжай. Оказывается, если бы не присел, пиво обошлось бы раза в три дешевле. К беде неопытность ведет.
   В Париж я попал впервые, и можно понять мое состояние. Слава Богу, что по улицам там ходят бесплатно. Этим удобством я воспользовался в полной мере - до дрожи в коленках. За посидеть на лавочке тоже денег не берут. И в отличие от Москвы лавочек там много. Как, кстати, и туалетов. Словом, относительный комфорт даже при минимальных ресурсах. День в Лувре, день в музее Родена, Латинский квартал, Большие бульвары, набережные Сены, - все было. Только на Эйфелеву башню не полез - слишком, казалось, было бы банально, даже пСшло. А так - спросят в Москве: " На Эйфелевой башне был?" "Не был." "Ух, ты!" Вот ради такого "Ух, ты!" только походил вокруг нее, под ее четырьмя ногами.
   Конечно, обо всех тех впечатлениях хочется рассказать подробно, но держу себя за руку. Не с нашими скромными литресурсами вступать в состязание с могучими перьями, многажды заостренными на описаниях Парижа. Важнее сообщить, и это частично объясняет мое участие в Толстовских днях, что в заключение тех показов советских экранизаций Толстого в штаб-квартире ЮНЕСКО был продемонстрирован полнометражный художественно-публицистический фильм "Лев Толстой - наш современник", снятый на киностудии "Центрнаучфильм" по моему сценарию. Об этом, собственно, и речь.
   Сегодня в Союзе кинематографистов издают газету "СК-Новости". В основном она действительно рассказывает о текущих новостях в нашей киношной жизни. Но не только. Бесконечной "колбасой", из номера в номер, полосами, в ней публикуются клочковатые по композиции и развязные по тону заметки о прошлом советском кино - вроде бы хроника. Но документы и факты отобраны и прокомментированы таким образом, что может сложиться впечатление, что кроме мрака, маразма и глупостей в нашем отечественном кино ничего и не было. Что тут поделаешь - так редакции кажется.
   А мне кажется, что кое-какие просветы все же были. О некоторых можно вспомнить добрым словом. Например, о том, как в кино по-государственному, ответственно и с подлинным уважением к национальному гению готовились отметить 150-летие Льва Толстого. Для иллюстрации публикую документ, который никогда не публиковался и который вряд ли включит в свои хроники газета "СК-Новости". За его сухими словами - поручение выполнить огромную полезную работу по всей тогда еще существовавшей гигантской стране.
  

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

Коллегии Государственного Комитета Совета Министров СССР по кинематографии

  
   СЛУШАЛИ: О подготовке к празднованию 150-летия со дня рождения Л.Н.Толстого.
   ПОСТАНОВИЛИ: I. Сообщение Главного управления кинофикации и кинопроката о мероприятиях по подготовке к 150-летию со дня рождения Л.Н.Толстого принять к сведению.
   2. Председателям Госкино союзных республик, Главному управлению кинофикации и кинопроката Госкино СССР обеспечить широкий показ фильмов, поставленных по произведениям Л.Н.Толстого, используя все имеющиеся в фонде фильмокопии, а также документальные и научно-популярные ленты, посвященные его жизни и творчеству;
   3. Главку кинопроизводства (тов.Шолохов Г.Е.) и Управлению по производству документальных, научно-популярных и учебных фильмов (тов. Проценко А.И.) обеспечить своевременное окончание производства и сдачу исходных материалов художественного фильма "Отец Сергий" (киностудия "Мосфильм") и научно-популярного "Мир смотрит на него" (киностудия "Центрнаучфильм").
  
   Председатель Ф.Ермаш
  
   Стиль документа тяжеловат, но масштаб замысла виден. Производит впечатлениу и сам факт постановки такого вопроса на коллегии Государственного комитета, и намеченная программа действий.
   "Обеспечить широкий показ фильмов..." Широкий - это означает, что во всех пятнадцати союзных республиках. "Использовать все фильмокопии" -а этих копий многие сотни и тысячи, ведь в стране 130 тысяч киноустановок, и все должны будут получить "толстовские" ленты. И - "Обеспечить своевременное окончание производства" двух новых фильмов. Не знаю, кому как, а мне кажется, подобный опыт не плохо было бы перенять сегодня. Что, понимаю, нереально.
   Дата на документе - февраль 1978 года. О чем это говорит? Прежде всего о том, конечно, что о юбилее вообще не забыли. А во-вторых, вспомнили за целых полгода до него, чтобы все задания успели бы выполнить.
   Упомянутый в документе фильм "Мир смотрит на него", который требовалось выпустить к сроку, - тот самый, что снимался по моему сценарию. Только название потом стало другим - "Лев Толстой - наш современник". Именно его и показывали в Париже по программе Года Толстого, объявленного ЮНЕСКО, как было сказано, при участии автора. Добавлю: кроме Парижа, фильм направили в 125 наших посольств, чтобы показывали в своих странах в дни юбилея.
   Нынче то и дело слышны сетования продюсеров и прокатчиков, что зарубежные фильмы, особенно американские, собирают у нас гораздо больше зрителей, чем отечественные. Едва-едва поднимутся над общим уровнем "Дозоры" или "9 рота" - так ликование, будто на Луну высадились.
   Даже и неудобно теперь вспоминать прокатные данные толстовских фильмов тридцатилетней давности, но сравним все-таки, без комментариев. За первый год демонстрации и только в кинотеатрах все четыре серии "Войны и мира" посмотрели 189,1 миллиона зрителей! А две серии фильма "Воскресение" - 52,1 млн., две серии "Анны Карениной" - 81,4 млн., "Живой труп" - 38,6 млн. Сколько у этих лент набралось зрителей в последующие годы, включая телевизионные аудитории, никто, наверное, так никогда и не узнает: тьма!
   Политологи спорят: мы европейская страна или азиатская? Но, имея ввиду только что приведенные цифры, так и хочется сказать: прежде всего остального мы - страна Толстого. Во всяком случае, такими мы явно были еще недавно. И если потеряем бдительность, а еще точнее - утратим инстинкт самосохранения, то станем страной триллеров, бандитских бригад, мягкой порнухи и жесткой эротики.
   175-летие со дня рождения Толстого (2003), потом 180-летие страна почти не заметила. Вот и 100-летие со дня смерти будто прошелестело. Когда же отмечали то, давнее 150-летие, размах был иной. А ведь эти даты не для него важны, он мирно спит в Старом Заказе, важны для нас...
   Первый вариант сценария, как было сказано, назывался "Мир смотрит на него". В названии использованы слова Максима Горького о Толстом, о мировом его авторитете еще при жизни. Недаром и сам писатель с удовлетворением говорил о том, что из десятков стран, с разных континентов протянуты к нему, к его Ясной Поляне незримые нити духовных связей.
   Еще до начала съемочного периода сценарий опубликовали в альманахе "Киносценарии". Теперь я был спокоен: какие бы творческие катаклизмы ни произошли с фильмом, авторский вариант замысла, как говорится, зафиксирован, может отвечать сам за себя. И как в воду глядел: катаклизмы случились...
   Быть научным консультантом фильма студия пригласила Константина Николаевича Ломунова. Понятно, что он и оказался среди первых читателей первого варианта сценария.
   "Основное достоинство сценария Д. Орлова я вижу в том, - писал Константин Николаевич в своем отзыве. - что... в нем широко и убедительно развивается мысль о современном значении наследия великого писателя, его общественно-публицистического звучания в особенности... Толстой был бесстрашен в своем стремлении "дойти до корня" и понять, куда идет мир... В сценарии очевидно стремление не делить, не разрывать Толстого на части, не сталкивать его как мыслителя и художника, а понимать его в целом..."
  
   Два сценария в одном
  
   Сценарий был готов, принят студией и Госкино СССР, и начались съемки. А когда они закончились, обнаружилось и странное, и страшное - группа снимала не по сценарию! Как? Да как придется. Нет, что-то было снято и в согласии с литературной основой, но в основном, как это бывает, в соответствии с режиссерскими придумками, с отъездами и наездами - как без них! - с очень красивыми порой планами, но в целом на монтажном столе я увидел неорганизованный навал материала, с которым неизвестно что было делать.
   Но фильм-то надо выпускать! То, что мы, то есть киногруппа, получили, требовало нового осмысления, новой организации, а попросту говоря - нового сценария.
   Им и пришлось заняться, причем в бешеном темпе, поскольку сроки уходили. Сразу стало ясно, что для первоначальной идеи - "Мир смотрит на него" - снятого материала не хватит. Значит, надо было попытаться вытянуть какую-то иную общую мысль. Какую? Выбрали вариант, тоже звучащий злободневно: если в первом случае получился бы фильм "о мировом значении" нашего великого Льва, то теперь - "о современном звучании" его художественного и философского наследия. Не менее интересно! А, может, и более. Поистине, нет худа без добра.
   Но новый замысел требует и нового, собственного решения. В данном случае решили весь изобразительный и литературный материал рассредоточить по отдельным главам, каждая - с собственной темой. У фильма появилось новое название: "Лев Толстой - наш современник".
   Кино - всегда немного чудо. Чудо случилось и на этот раз: все, в конце концов, улеглось, соединилось, логично выстроилось, и, я бы даже сказал, в некотором роде засверкало. Фильм, похоже, состоялся. А некоторые его компоненты оказались по-настоящему хороши.
   Например, виды Ясной Поляны с высоту птичьего полета. Для этого под вертолетом подвешивалась специальная люлька, в нее вместе с кинокамерой укладывался оператор Евгений Небылицкий и уносился в небо. Кадры получились замечательные, по своему уникальные. Наверняка там, наверху, у Евгения дух захватывало. Но и у нас захватывало дух, когда мы впервые увидели на экране то, что он снял.
   Нечто сходное есть у Бондарчука в "Войне и мире": русская природа, поля сражений - с верхнего движения. Кино будто пытается передать толстовскую способность не только видеть детали, но и охватывать мир общим взглядом, одной мыслью - в распахнутых масштабах земли и неба...
   По литературному сценарию предполагалось провести некоторые съемки за рубежом. Но мы были не Бондарчуки и не Герасимовы -нам на это валюты не дали. Так что обошлись тем, что можно было получить дома. А это немало! Тот же киноархив в Белых Столбах, например, был изучен досконально. Даже я, хотя, казалось бы, не авторское это дело, много часов провел за монтировочным столом, просматривая с помощью монитора километры старой пленки.
   О чем знаешь, то и ищешь. Иначе говоря: нужное тебе находишь тогда, когда ищешь со знанием дела.
   Было известно, что где-то в архиве хранится немой полнометражный фильм "Оборона Севастополя". Его сняли еще в 1911 году режиссеры В.Гончаров и А.Ханжонков.
   В обороне Севастополя, как известно, принимал участие молодой Лев Толстой. Причем он там отличился и был награжден орденом Анны с надписью "За храбрость" и двумя медалями.
   Важно, что фильм "Оборона Севастополя" снимался в местах подлинных событий, причем с предельно документированной реставрацией всей обстановки. Как было его не поискать и по возможности не использовать? Нашли, конечно, посмотрели. И были вознаграждены за старание: получили кадры воистину уникальные!
   Мы увидели продолжительный, тщательно отснятый эпизод, в котором показаны старики - подлинные участники Севастопольской обороны. Их оказалось довольно много. Они стоят шеренгой, по одному выходят вперед и будто приветствуют нас - своих потомков. Любой из них в молодости мог оказаться в одном окопе с Толстым...
   С соответствующим закадровым текстом этот удивительный эпизод логично встал в наш фильм.
   Вообще документ, реальная деталь, подлинный предмет из давно прошедшего - всегда бесценны. То, что действительно было, что сохранилось, будто пронзает воображение.
   В одно из посещений "Ясной Поляны" мне показали старую пролетку, ее хранили в старинном сарае. Оказывается, именно ее закладывали в тот предрассветный час, когда Лев Николаевич вдвоем с доктором Душаном Маковицким тайно отправился на станцию, навсегда покинул свой дом. Та пролетка вовремя вспомнилась, и я "записал" ее в сценарии. Именно она показана в фильме.
   Особо скажу о финале картины, о последней, заключительной части. Финал сложен из подлинной хроники похорон Толстого, всенародного с ним прощания. Эти кадры хорошо известны, множество раз демонстрировались, их всегда включают в документальные фильмы о Толстом и его времени. Что, казалось бы, можно тут добавить? Оказалось, что можно, причем очень существенное.
   На этих кадрах - бесконечная череда людей, медленно движущаяся толпа. Над головами плывут транспаранты. Впереди на руках несут гроб. Отдельных лиц практически не разглядеть - масса.
   Вот и подумалось: а нельзя ли приостановить движение, в стоп-кадре укрупнить отдельные лица и фигуры? Ведь это важно - разглядеть тех, кто шел тогда за гробом. Толстого хоронила вся Россия, это так, но можно ли приблизить к нам хотя бы некоторых из того траурного шествия? Можно ли увидеть ту Россию, как говорится, в лицо?
   И тут нам несказанно повезло: именно в дни, когда делалась картина, на "Центрнаучфильме" запустили какое-то новое оборудование, американское, которое давало возможность сделать со старой хроникой именно то, о чем мечталось - получать стоп-кадры и производить на них необходимые укрупнения. Так старая, всем известная хроника буквально ожила, наполнилась конкретикой, показала не безликую толпу, а еще и отдельных людей, ее составляющих. Время будто повернулось вспять, люди, шедшие за гробом Толстого, открыли нам свои лица...
   А сопровождала этот необычный показ великолепная музыка Николая Каретникова, звучал специально написанный им для нашего фильма потрясающий реквием.
   Остается добавить, что текст "за Толстого" в фильме мастерски прочитал Владимир Самойлов. Выше я рассказывал, что он хотел играть Толстого в телесериале по пьесе "Ясная Поляна". Тогда ему не дали. Но теперь мы позвали его сыграть Толстого за кадром. И он сделал это так, что пришлось еще раз горько пожалеть, что тот давний, им же предложенный проект не состоялся.
   Не удивительно, что при таком творческом составе зрители и критики встретили картину весьма благосклонно. Откликнулись "Советская культура", "Труд", "Московская правда", "Литературная Россия", "Гудок", "Сельская жизнь", журнал "Семья и школа", выходивший тогда полуторамиллионным тиражом. Газета "Известия" написала: "Фильм несет с экрана правду о Толстом. А правда, истина, как считал сам Толстой, - самое могущественное средство в мире!"
  
  

И О МИСТИКЕ...

  
   "У вас мистический склад ума", - сказал мне Габриэль Гарсия Маркес.
   Эти слова последовали в ответ на мой монолог - совершенно искренний и даже взволнованный. Разговаривали у него дома, в Мехико. В России только что вышел роман "Сто лет одиночества". Нобелевская премия еще не наступила. И вот тогда, перед прощанием, на зеленой лужайке во дворе я и сказал ему:
   - Когда читал "Сто лет одиночества", не мог освоиться с мыслью, что все это написано одним человеком, так это величественно и совершенно, как Библия. Второе, что тоже казалось невероятным, - что этот человек живет в одно с тобой время, твой реальный современник. И третье, что совершенно невозможно было представить, что я встречусь с этим человеком и буду с ним разговаривать!
   Тут-то и последовала мгновенная реакция Маркеса: "У вас мистический склад ума".
   Он сказал, а я потом стал думать: значит, бывает такой склад ума - мистический? И такой именно мне достался? Хорошо это или плохо?.. Что-то же, видимо, он разглядел, почувствовал, если так сказал. Такие люди на ветер слов не бросают...
   В конце концов, смирился: мистический, так мистический. Хуже, если бы никакого. Зато стала объяснимее вечная моя тяга искать всякого рода совпадения, необъяснимые сближения, аналогии, когда так и кажется, что будто ведут тебя, расставляя вешки, как ориентиры, этакие знаки судьбы.
  
   Одна знакомая театральная дама сильно увлекалась астрологией. И много в том преуспела. А не найдется ли в вашей лженауке, поинтересовался я однажды, объяснения моему острому, проходящему по всей жизни интересу к Толстому? Все очевидно! - услышал в ответ. У вас с ним - парные знаки, в круге Зодиака они стоят точно друг против друга. Вы - Водолей, он - Лев. Такие знаки притягиваются!..
  
   Профессор театрального института Григорий Бояджиев - знаменитый специалист по западному театру был очень умен и эрудирован. Жарясь на писательском пляже в Коктебеле, говорил: "Я все-таки удивляюсь своей голове: только сажусь писать - она сразу начинает думать!".
   С ним хотелось делиться сокровенным.
   - Григорий Нерсесович, скажите, почему при моей захваченности Толстым я совершенно холоден к Достоевскому, вплоть до отталкивания? Надо было однажды рецензию написать на спектакль по Достоевскому - не смог слова выдавить, даже испугался. Это, наверное, ущербность?
   - Не пугайтесь, обычное дело! Одни - с Толстым, другие - с Достоевским. Тут человечество пополам делится.
   Успокоился. Быть заодно хотя бы с половиной человечества - не так уж и плохо.
  
   Вот и спрашиваешь себя: мистика или нет - оказаться в "толстовской" половине? Что означают эти мои последовательные "попадания" и "совпадения", связанные с его персоной, протянувшиеся через всю жизнь, от заворожившей книги без обложки, оказавшейся толстовской трилогией, от учителя Сан Саныча и собеседования с доцентом-толстоведом Зозулей, от семинара академика Гудзия до собственных театральных и кинематографических проектов, ставших актами и личного творчества и, смею думать, общей культурной жизни?
   Действительно, есть вещи необъяснимые. Стороннего человека они, скорее всего, оставят равнодушным, а для тебя, тем не менее, оказываются значимы. Хочешь не хочешь, а занимают голову и душу, почему-то будоражат.
   Мама моей жены, например, всю жизнь была "ударена" Пушкиным. Вроде как я Львом Толстым. Прочитывала о нем все, что только попадало под руку. Уже тяжело болея, месяца за три до кончины, сказала Алене, дочери: у меня на книжке осталось 80 рублей, приятельница согласна продать полного Пушкина Брокгауза и Эфрона, тома тяжелые, будет приносить по одному, я буду смотреть, и передавать Далю. Это будет от меня ему память.
   Она передала мне последний, шестой, том, мы о нем поговорили, я при этом держал на руках ее годовалую внучку. На следующий день она умерла. Следующим днем было - 10 февраля. 10 февраля, как известно, - день смерти Пушкина. Она умерла в день смерти своего любимого Пушкина! Но это не все: 10 февраля - день моего рождения! А в мой юбилейный, 75-й год рождения - 10 февраля 2010 года - у меня появился внук!
   После подобного любой ум поведет на мистику...
   Добавлю, что неоднократно мною упомянутый и процитированный знаменитый толстовед Константин Ломунов тоже родился 10 февраля.
  
   Недавно не стало Анри Труайя. В своей книге "Лев Толстой" он упоминает некоего Орлова, корреспондента "Русского слова", который первым сообщил телеграммой Софье Андреевне, что Лев Николаевич заболел и находится в Астапово.
   Почему Орлов? - возникает вопрос в моем мистическом уме. - Почему корреспондент именно "Русского слова", редакция которого помещалась в доме на углу Тверской и нынешней Пушкинской площади, то есть как раз в том доме, в котором десятилетия спустя я начинал свою журналистскую жизнь - в том красивом здании размещалась в мои годы газета "Труд". Но и опять - не все! Я же в середине девяностых еще и в нью-йоркской газете умудрился поработать, в самой старой русскоязычной. Она, как бы продолжая традицию, называлась не "Русское слово", а "Новое русское слово".
   Так вполне случайный Орлов из толстовской биографической хроники вдруг снова прочертил мистический пунктир странных сближений...
   Почти два десятилетия проработал когда-то хранителем Ясной Поляны Сергей Иванович Щеголев. Если бы не он и его жена, Ясной Поляны просто бы не было. Он первым заметил пожар, устроенный немцами в доме Толстого, когда те отступали, и, рискуя жизнью, бросившись в огонь, загасил его. Жена помогала. И снова я спрашиваю, почему у народного артиста СССР, впервые сыгравшего роль Толстого на русской сцене, фамилия тоже Щеголев? И оба Ивановичи...
  
  
   Осенью 1978 года, в дни толстовского 150-летия, в Туле устроили торжественную премьеру фильма "Лев Толстой - наш современник". Пригласили киногруппу. Так сразу после Парижа, еще переполненный впечатлениями от показа нашей ленты в ЮНЕСКО, я оказался в родной Туле. Тут все прошло в лучших, так сказать, традициях - с приемом в обкоме партии, с цветами, речами и подношениями сувениров в центральном кинотеатре. И конечно, мы не могли не нагрянуть в Ясную Поляну.
   Нагрянули. Нас там не ждали, шла генеральная уборка, на следующий день должна была прибыть большая делегация писателей. Но нас, непрошенных, приветили, обласкали, даже пустили в дом. И получилось, что одарили незабываемым впечатлением: столбики со шнурами сдвинуты в сторону, ходят женщины с влажными тряпками - полная иллюзия, что мы не в музее, а запросто пришли в гости к любезным хозяевам. Хозяева вышли на минутку. А ты можешь встать у письменного стола, разглядеть любую фотографию не издали, а вплотную, любой предмет - на расстоянии руки. От такой степени доверия впору было и прослезиться.
   А в довершение всего в нашу притихшую от впечатлений группу с тихой любезной улыбкой вписался еще и сам Николай Павлович Пузин - легендарный яснополянский домовой, литературовед и музеевед, душа этого места, легенда.
   И вот уже в моем уме мистического склада исчезают, сжавшись до мгновения, добрых четверть века - будто не бывало! И вижу я Пузина, встречающего Гудзия и нас, приехавших с ним студентов. Потом они идут вдвоем впереди нашей группы по широкой тропе, ведущей в Старый Заказ к могиле Толстого. О чем говорят? - думаю я, глядя им вслед. - Как же много знают они о том, о чем мы, молодые, еще не знаем...
   И вот теперь той же тропой, к той же цели, идем и мы вдвоем с Пузиным, что встречал когда-то моего учителя. Что общего между всеми нами? Да ничего - одни разницы, начиная с возраста. Кроме одного - главного: соединенности общим делом, одним интересом и, наверное, сходным знанием своей малости рядом с тем великим, кому выпало поклоняться, кого судьба распорядилась изучать и любить.
   Замкнулся мистический круг - от первых тихих постижений до шумных премьер в Отечестве и вне. Мне скажут: ну и что - ты перевернул мир? Или хотя бы стал знаменит и богат? Не стал? Мир не вздрогнул? Тогда помалкивай.
   Но вы держите в руках эту книгу. В первых ее главах я все-таки рассказал о, может быть, самом главном, что в течение жизни насыщало душу, что давало всему важный дополнительный смысл. Свою знаменитую биографию Толстого Павел Бирюков закончил словами: "Лев Николаевич оставил нам неисчислимое наследие. Кто жаждет, иди и пей".
   Шел и пил. И, как мог, делился своим счастьем.
   Завершая эту главу, поделюсь еще одним соображением. Не ради, как говорится, элегантности финала, а ради истины. Истина в том, что когда писались эти слова, все, кому это дорого, отмечали 100-летие со дня смерти Льва Толстого. Они невольно оглядывались на немало сделанное в театре и кино "на толстовском поле". Интересующихся деталями, отсылаю к книге Льва Аннинского "Охота на Льва". Тема "Толстой и кино" изложена автором, на мой взгляд, практически исчерпывающе - от первых еще немых съемок великого старца до тонкого анализа с сопутствующими строгими оценками бесчисленной череды фильмов, снятых и у нас, и за рубежом по толстовским сюжетам.
   Однако, после выхода в свет второго издания книги прошло двенадцать лет, а после первого - и вообще тридцать. Бежит время...
   Жизнь продолжается. Скверным анекдотом выглядит сегодня цензурный запрет на показ в пьесе об уходе Толстого его дочери Александры Львовны (выше об этом рассказано), да что дочери - самого-то отца было запрещено выводить в телевизионном фильме. Как ни печальны подобные истории, но это печали нашей с вами истории. Никуда не денешься. Остается порадоваться, что те времена позади.
   Когда в штаб-квартире ЮНЕСКО довелось представлять советские фильмы, снятые по Толстому, а к тому времени уже были и "Война и мир" С.Бондарчука, и "Анна Каренина" А.Зархи, и "Воскресение" М.Швейцера, и мой полнометражный документальный фильм "Лев Толстой - наш современник", и много, что еще было, тогда по особенному въяве представилась мне картина уже проделанной огромной кинематографической работы по освоению литературного наследия Толстого. Но тогда, в 1978 году, в год 150 со дня рождения Льва Толстого, и в голову не могло придти, что ход истории, перемены в Советском Союзе отведут сделанному только роль начала, только первого приступа к освоению массива толстовской художественности и философии в их преломлении для сцены и экрана..
   Так вот, про 100-летие со дня смерти... Как отметили, на чем заострили память?
   Приведу грустные слова известного телеведущего, праправнука классика Петра Толстого из его интервью "Известиям" (15 ноября 2010 года): "Понимаете, Льву Николаевичу все равно, как будет отмечаться 100-летие его смерти. Это важно для людей, которые живут сегодня. Но если сегодняшним людям это не важно, это жалко... Постсоветского осмысления нет никакого по той простой причине, что современное общество даже отчасти не готово говорить на этом языке. Это общество думает о том, как купить автомобиль в кредит, обновить холодильник и съездить в выходные в мегамолл. А задуматься о каких-то философских идеях Толстого - и в мыслях нет Хорошо бы начать приближаться к Толстому не с философии, а с литературы, "Войну и мир" перечитать..."
   Круглая дата не расщедрилась на впечатления. Да и те были не однозначны. Отсмотрели документальный сериал по телеканалу "Культура" "В поисках Толстого", с удовольствием открыли свежую стилем, цепкую наблюдениями книгу Павла Басинского "Лев Толстой: бегство из рая", развели руками, получив в прокат голливудскую ленту "Последнее воскресение". Практически, это - всё...
   Тем не менее, для занимающихся Толстым и всех других, кто просто его любит, сейчас - другая ситуация: открылись многие архивы, опубликовано, никогда не публиковавшееся. Не только зеркалом русской революции, выясняется, был Лев Толстой, был он несравненно крупнее и значительнее сухих политических пониманий.
   Так позавидуем тем, кто сегодня только отправляется в плавание по открывшемуся безграничному океану - Лев Толстой. А нам, побывавшим на его ветрах раньше, остается пожелать счастливого пути новым корабелам.
  
  
  
   IV. ЗА ПОРОГОМ - КИНО
  
   Пришли и дали
  
   Мое хождение не за три моря, а на добрых (да и недобрых тоже) три с лишком десятилетия в мир кино, начиналось почти как авантюра. Потом же - исподволь, незаметно, постепенно - все обернулось таким серьезом, что, как целым остался, - даже и не знаю...
   А "виноват" был Евгений Данилович Сурков. О нем уже вспоминалось в "толстовской части" книги, здесь - о начале общения...
   Прихожу как-то в редакцию (была осень 1969 года, я заведовал отделом литературы и искусства в газете "Труд"), говорят: звонил Евгений Сурков, просил перезвонить, оставил телефон.
   "Вот еще! На хрен он мне нужен!"
   Сурков в идеологических сферах был большой шишкой. Раза два или три слышал его выступления - громоподобные, истеричные, возглашавшие истовую верность принципам партийного руководства. Меня, если честно, они коробили прямолинейностью, этакой ангажированной бесстыжестью, хотя по ораторству как таковому то был высший пилотаж. Но было все как-то "с перебором", очень уж "слишком". Сам себе я казался настроенным более либерально.
   "Нет, не буду звонить! Мы не знакомы, что ему надо? Хочет, небось, статью предложить. Обойдемся...". И не отзвонил.
   Сурков снова позвонил, не застал, позвонил в третий раз, и мы, наконец, поговорили. Я услышал:
   - Не пойдете ли ко мне заместителем в журнал "Искусство кино"?
   - А вы, Евгений Данилович, извините, там кто?
   - Я там с недавних пор главный редактор, вам предлагаю стать заместителем главного редактора, членом редколлегии... Может быть встретимся, поговорим?.. Могу подъехать в центр...
   Мы встретились и стали прогуливаться по Тверской между Пушкинской площадью и Триумфальной, бывшей Маяковского. Через дорогу возвышалось давно ставшее мне родным здание "Труда", приметно отделанное майоликой, потом оно перешло в распоряжение "Известий". "Видят ли меня оттуда, созревающего для измены?" - думал, прохаживаясь на пару с приземистым седым человеком с неестественно белым лицом.
   В газете оказался вскоре после окончания университета. Литсотрудником побродил по нескольким отделам, что заняло года три-четыре, "был замечен", как сказали бы в старину, повышен до замзава в отделе литературы и искусства, а через полгода назначен в заведующие. Пять лет заведовал. О степени симпатии ко мне говорило хотя бы то, что недавно главный редактор брал меня с собой в Финляндию, где мы вдвоем отлично провели время. Чего еще желать молодому журналисту? Пишет, много печатается, уже есть имя. В театрах идут пьесы. Поданы документы для вступления в Союз писателей. И здоровье в порядке: только что в Петровском парке пробежал без остановки 30 километров за 2 часа 29 мин 27 сек. - для интеллигентного человека не плохо. Известный театральный критик Саша Свободин тогда говорил: "Даль бегает, как лошадь, пьет, как лошадь, и работает, как лошадь".
   Словом, карьера развивалась нормально, даже, можно сказать, хорошо.
   Одно, правда, начинало смущать: все отчетливее понималось, что газета, если заниматься ею честно, и литературное сочинительство, если мыслить его на профессиональном уровне, совмещаются плохо. Все чаще думалось о работе в толстом журнале, например, - другой ритм, другая интенсивность. Думалось-то думалось, но где варианты? И вот - само идет в руки. "Искусство кино" - именно толстый журнал, "теоретический", один номер в месяц. Да и ранг - зам главного - звучит впечатляюще, зарплата больше.
   То, что я в области кино на тот момент представлял собою идеальный пример необразованного болвана, как-то не останавливало: на месте разберемся!.. Все мало-мальски здравые сомнения застила главная и тайная отрада: я переступал порог кинематографа, а значит оставалось рукой подать до давней мечты: писать сценарии!
   И непосредственно на Тверской, которая тогда называлась улицей Горького, дал Суркову согласие.
   Но почему его выбор пал на меня? Никогда не спрашивал, могу только догадываться. Конечно, он мог читать мои статьи о театре в "Литературной газете", в "Советской культуре" или в том же "Труде", изредка я писал и о новых фильмах. Но вряд ли решило это. Скорее другое.
   Однажды из отдела печати ЦК меня попросили изложить на бумаге свои соображения о работе отдела театра "Советской культуры" - была такая практика: в порядке помощи партийным чиновникам просить специалистов поделиться мыслями. Я поделился, довольно развернуто. Ту мою большую справку, убрав подпись, направили даже главному редактору газеты, так сказать, для руководства. Она, значит, им понравилась. А Сурков бывал в ЦК часто, любил это дело. Там ему и могли сказать, что, мол, "есть такой парень". Он и запомнил. Он был тертым аппаратным калачом, толк в плетении интрижек и интриг знал, ему в заместителях был удобнее "человек со стороны", чем с кем-то в кино уже связанный.
   Так это и произошло - очередной мой карьерный подскок. Их было несколько в биографии и обо всех можно сказать: ни высокопоставленные родственники не помогали, ни чья-либо "мохнатая лапа" не подталкивала - не было у меня ни соответствующих родственников, ни "лапы". И сам не напрашивался. Никогда. Верил булгаковскому принципу: не проси, придут и сами дадут.
   В своей прощальной книге "Русская трагедия" Александр Зиновьев в главе "Мое социальное положение" в духе спокойной констатации перечисляет ступени своего, своей жены и детей социального роста в советское время: закончили школу, учились в институте, пошли работать, защитили диссертацию и т.д. После чего пишет: "В том, что мы из низших слоев поднялись в средний слой (причем ближе к высшему), не было ничего особенного. Нечто подобное было достижимо для многих без каких-либо особых данных. Тогда даже самые яростные антисоветчики вынуждены были признавать, что в Советском Союзе была самая высокая в мире и в истории человечества вообще вертикальная динамика населения, т.е. подъем из низших слоев в более высокие. Для большинства таких людей это делалось как бы само собой. Я не прилагал для этого никаких особых усилий. Хорошо учился и работал. Был честным гражданином. Окружающие видели это и ценили меня именно за это. Те, от кого зависело мое служебное положение, сами способствовали моему жизненному успеху. Это было обычным явлением в советский период. Таких, как я, были миллионы".
   К сказанному ничего не добавишь - справедливые слова. Здесь и мой случай описан. Остается только поблагодарить автора за философски спокойный и полный достоинства взгляд на вещи. До сих пор на людей, бывших успешными в советские времена, бросается некая тень подозрительности. Бросают в основном те, кто прежде "не добрал", не состоялся, "недополучил". И вот Зиновьев, многое пережив и передумав, сначала уехав из страны, потом вернувшись, свидельствует: "Если ты обладал какими-то полезными для общества способностями, хорошо учился и добросовестно работал, ты большую карьеру не сделал бы, но на достаточно высокий уровень поднялся бы без всяких карьеристских усилий. Основа советского общества позволяла многим миллионам людей жить достойно".
   Я - из этих миллионов.
   С приходом в журнал жизнь сильно изменилась. Не стало вечерних и ночных сидений в редакции, мы, то есть десятка полтора сотрудников (в "Труде" нас было 350), подтягивались в редакцию часам к двенадцати, а то и позже. Бесконечно сидели в просмотровом зале, уставившись в экран, - это было важной частью нашей работы. Многие авторы свои ленты привозили нам сами, чтобы мы оценили, может быть, о них написали.
   Все это происходило на первом этаже кооперативного киношного дома на улице Усиевича, в районе метро "Аэропорт". В моем распоряжении был маленький кабинетик в дальнем левом углу от общего коридора. Большой кабинет Суркова был напротив. Между нами холл с секретаршей.
   Еженедельно бывали просмотры зарубежных фильмов. Это были черно-белые контратипированные копии Их доставляли из спецхрана кинокомитета на редакционной "Волге". В зальчик мест на сорок народу набивалось не продохнуть. Приглашались друзья, знакомые, лечащие врачи, гаишники и прочие "нужные" люди разных специальностей, обязательно являлись доверенные представители интеллектуальной элиты, проживающие в ближних домах - район был творческий. Некоторые приезжали издалека, как, скажем, Леонид Леонов, с которым и мне несколько раз довелось поздороваться за руку. Его приглашал Сурков.
   В двух шагах по той же улице Усиевича был кооперативный дом Большого театра, в котором на четвертом этаже я обитал уже несколько лет с очень хорошим человеком - солисткой балета. Много позже в ГИТИСе она станет руководителем мастерской, профессором. Но это потом. А в то время она еще танцевала. Наш роман начинал иссякать, но иногда я все-таки переходил из редакции в соседний дом обедать. Однажды привел Суркова. Светлая однокомнатная квартирка ему понравилась, хозяйка тоже, а потом подружке своей дочери, активно интересовавшейся персоной нового заместителя главного редактора, он сказал, как отрезал: "Даже и не пытайтесь, там у них все крепко".
   Никто, ни он, ни я, не подозревали, что всего через пару-тройку месяцев вслед за переменой места службы, у меня коренным образом и, как выяснится, навсегда, случится перемена на "бытовом фронте". Таким лексическим сращением элегантно определялась в те времена смена интимных партнеров.
   Ну, а сегодня, совершая медленный променад по Усиевича, я порой нахожу взглядом укрытое разросшимися кустами окно своего редакционного кабинета в одном доме, и бывшие когда-то почти моими два окна, одно с балконом, на четвертом этаже в другом. Почему здесь оказываюсь? Да потому, что судьбе было угодно тридцать лет назад поселить нас с Аленой и нашей дочкой точно напротив редакции журнала "Искусство кино". Потому здесь и брожу. Неисповедимы пути, и все они зависли в районе "Аэропорта"... Ведь и редакция "Советского экрана", в которой окажусь через несколько лет, будет почти в одном дворе с нашим домом!..
   Скоро выяснилось, что небольшой и крепко спаянный коллектив редакции отнюдь не намерен распахивать мне навстречу свои объятия. Открылось глухое, да что глухое, моментами демонстративное противодействие новому начальнику. Людей можно было понять: каждый второй сам претендовал стать замом, а тут откуда-то прислали ферта, который до такой степени в кино ни бум-бум, что путает Инну Макарову с Тамарой Макаровой. Причем притащил его Сурков, а Суркова они невзлюбили еще раньше.
   Его предшественница на посту главного редактора, Людмила Павловна Погожева, хороший критик, вела журнал, не очень согласуясь с мнением Кинокомитета и его председателя в те времена - пугливого Алексея Владимировича Романова. А в отделе культуры ЦК уже набирал силу выходец из Свердловска Филипп Тимофеевич Ермаш. Скоро он сам станет председателем и сразу уберет Погожеву, заменит Сурковым. Сплотившуюся за многие годы редакцию эти перемены не радовали.
   Но я не очень впечатлялся происходившим вокруг. О многих подковерных хитросплетениях даже не подозревал, не врубался. Я же был "со стороны"! Я даже не полностью осознавал значимость своей новой должности в кинематографических кругах, не чувствовал ее истинного веса в окружении завистливых глаз. Настолько не ценил, что чуть было сам от нее не отказался.
   Узнав о начавшемся наборе на двухгодичные курсы сценаристов и режиссеров, сразу позвонил руководителю курсов бывшему советскому разведчику и сценаристу "Подвига разведчика" Михаилу Борисовичу Маклярскому: как, мол, посмотрите, если я подам к вам заявление? Хочу поучиться на сценариста...
   Разведчик порыва не оценил: "А зачем вам это надо, при вашей-то должности?"
   "И то верно", - остыл я от его вполне разумного вопроса. - "Хочешь писать - пиши!.."
   А отношения с коллективом не складывались.
   Сижу, правлю чью-то рукопись. Слышу за спиной: "Мыслит..." - "Мыслю, значит, существую..." - это тихо обмениваются сарказмами в мой адрес два редакционных ветерана. Они и старше, и в кино поднаторели, не чета нуворишу.
   Осложняло существование периодическое и долгое отсутствие в редакции главного редактора. Сурков то и дело заболевал и отправлялся лежать в Кунцевскую правительственную больницу, в ЦКБ. Ему там нравилось. Его укладывали в палату на двоих с персональным телефоном. Лечили там плохо, поскольку врачи подбирались не по таланту, а по анкетам, но ухаживали хорошо. На дорожках безразмерного парка, у процедурных, в столовой возникали общения с великими мира сего, завязывались нужные знакомства, закреплялись связи. "Там у нас кунцевское братство", - говорил Сурков.
   Совсем седой, с неизменно белым, без кровинки лицом, он возлежал в белых простынях, обложенный книгами, рукописями, верстками. Редакцией руководил по телефону, в основном, естественно, через своего зама, то есть через меня.
   Я же, делая свою основную работу, сочетал ее с усмирением страстей, бушевавшими в родном коллективе. Инициатором бурь была Маша К. - она заведовала отделом документального кино и была одновременно секретарем парторганизации. Говорили также о ее постоянной интимной связи с одним из замов председателя кинокомитета. Все вместе в сочетании с малыми литературными способностями и склочным характером складывалось в совершенно гремучую смесь. "Свалить" Суркова - было главным, что она считала нужным сделать. На это всех и подбивала, пока тот лежал на белых простынях и читал Гейне в подлиннике.
   Честь своего шефа я отстаивал неколебимо. Все происки в его адрес, нападки "на линию журнала" пресекал, и поскольку был последователен, то вполне преуспевал на избранном пути. Было трудно, но получалось.
   Мог ли я повести себя иначе? Конечно, мог. Жизнь упростилась бы, сразу появились бы сторонники, а то и поклонники. Но я имел другое рассуждение: совсем недавно дал человеку согласие с ним работать, он доверился, на меня положился - могу ли предать?! Пусть, соглашаясь, закрыл глаза на что-то в нем несимпатичное, но это не значит, что можно ставить человеку подножку. Свой крест надо нести честно. Тем более, что и от зарплаты не отказываешься.
   Так я рассуждал, возможно, ошибаясь. Но что делать, у меня и по отношению к нашим так называемым диссидентам брежневского периода есть сомнение сходного рода. Если человек сознательно противостоит системе, взрослый, честный, образованный человек, почему он, такой принципиальный и благородный, не считает зазорным подавать собственноручное заявление с просьбой зачислить его в штат, а потом ходить в кассу и получать деньги от системы, которую презирает и которой вредит по мере возможностей? Есть тут, мне казалось, некая нравственная червоточинка...
   Я немало встречал таких. Они жили не смущаясь, даже воображали себя героями. А ведь были другие, перед честью которых можно склонить голову: те, кто не желал кормиться с ненавистной им руки. Они выходили с открытым протестом на Красную площадь, томились в застенках за свои убеждения, уезжали за границу - не за тряпками, а чтобы дышать. Я, как уже понятно, к последним не принадлежал. Но и среди первых числиться не хотел.
   Когда сегодня бывший когда-то позванным на руководящую службу в кинокомитет деятель, словно вешая себе на грудь медаль, признается в мемуарах, что на той работе искал ходы защиты и наступления, пытаясь угадать аргументы противников, а противники - это те, к кому на службу он согласился пойти, что-то мешает восхититься его подвигом. Тут, скорее, видится заурядная житейская оборотистость ради благоденствия. Не более того. Если ищешь "ходы защиты и наступления"на хозяев - не вставай тогда к хозяйской кассе. Хочешь гадить- отказывайся от пайка, от машины, от тринадцатой зарплаты, поликлиники и прочего, что сопутствует должности. Иначе нечестно...
   Впрочем, способный предавать не предавать не может...
   Вернемся к нашему рассказу. Едва я пришел в "Искусство кино" и в кинематографических кущах еще вздрагивал от каждого шороха, грянул очередной Московский кинофестиваль, шестой, кажется. Было лето, было жарко, сухо, "город жил фестивалем" - справедливо писали газеты. А я - "на новенького" - просто чумел от такого необычайного для человека со стороны праздника.
   Десять, а может и больше, дней с утра до "после обеда" - показ четырех фильмов прессе, вечерами - камлание до рассвета в пресс-баре или на очередном приеме, которые щедро устраивали приехавшие киноделегации. В одну из ночей пришел черед приему испанскому. Он проходил в самом большом ресторане гостиницы "Москва", на седьмом этаже. При входе - каждому пакет с сувенирами, в центре на возвышении - музыканты, смуглые мужчины стучат каблуками, солистка - с кастаньетами, выпивки на подносах - залейся, дым коромыслом, размах.
   Что касается кинозвезд, то глаза разбегаются. Ведь в те времена мировые звезды как раз и начинали ездить в Москву - экзотика за железным занавесом! Вот бородатый и пока трезвый критик Андрей Зоркий, выставив предохранительно локоть от толчков и небрежностей, вводит невесомую, как одуванчик, легенду немого кино Лилиан Гиш. А вот старик-француз Мишель Симон - на время покинул свою "набережную туманов". Да что говорить, сама Моника Витти громко смеется в этом зале, Максимилиан Шелл с кем-то толкует, и Альберто Сорди протягивает бокал юной переводчице...
   Так хорошо, что в какой-то из моментов оказывается, что все темпераментно танцуют, заряженные энергией привезенных из Испании гитар и прочих звонких инструментов, принятых за Пиринеями. Отстать невозможно! Самой подходящей для хореографического экзерсиса мне показалась студентка Оля Суркова, тогда еще не написавшая книгу о том, как ее надул Тарковский, но уже тогда бывшая дочерью моего нового главного редактора Евгения Даниловича Суркова. Пригласил и стал поворачивать туда и сюда под музыку. Тесно, конечно, но мы самозабвенно крутимся. И вот при очередном вираже чувствую, что кому-то сзади наступил на ногу. Оглядываюсь, чтобы молвить "пардон", и вижу: о, Боже! Я отдавил ножку самой Саре Монтьель, придавил звезду испанского и мирового кино, блистательную красавицу, героиню фильма "Королева Шантеклера", только что потрясшего всю Россию. Испанцы знали об этом, их главный сюрприз в том и состоял: исполнительницу роли неотразимой певуньи Чариты привезти в Москву. Привезли и впервые вывели на люди. Тут-то я ей ногу и отдавил.
   Королева скривила свой большой красный рот в том смысле, что ничего - терпимо, танцуем дальше.
   В ту же секунду Лев Рыбак из нашего "Искусства кино", ведущий рядом свою начальницу по отделу Нину Игнатьеву, произносит:
   - Орлов вступил в кинематограф!..
   С первых шагов стало ясно, что без кинематографического образования не обойтись. Чем и занялся без промедления. Добрым помощником в этом деле оказался Миша Сулькин - ответственный секретарь нашего журнала. Миша слыл ходячей кинематографической энциклопедией, его знания о кино были безграничны. Он помнил все даты, имена, факты из столетней истории отечественного и мирового экрана. Интернета тогда не было, но был Михаил Сулькин: о чем ни спроси - знает. Вычитывая перед сдачей в набор очередной номер журнала, он неизменно выгребал из него кучу фактических ошибок. При таком ответственном секретаре не было необходимости иметь бюро проверки.
   Энциклопедические знания не появляются просто так. За много лет Михаил собрал у себя дома исчерпывающую библиотеку по кино и постоянно ее пополнял, бродя по антикварным и просто книжным магазинам. Этой страстью к кинолитературе он заразил и меня. Тоже стал бродить и собирать. Скоро и у меня сколотилось не плохое собрание - от раритетов, вроде потрепанных киножурналов двадцатых-тридцатых годов до пахнущих свежей краской новинок издательства "Искусство".
   На каком-то этапе потребовалось даже сделать опись приобретенного и, понятно, тогда же прочитанного. Вспомнил об этом недавно, обнаружив в архиве страницы, плотно заполненные названиями.
   Приносил в редакцию очередную книжную обновку, спрашивал Мишу: "У вас есть?" У него обычно было. А иногда не было. Он брал в свои трепещущие от библиографического наслаждения ладони какую-нибудь истлевающую брошюрку и почти обнюхивал: " Вам повезло... у меня нет..."
   Когда осенью 2008 года было, наконец, найдено пристанище для библиотеки Союза кинематографистов, долго бывшей бездомной после известного разгрома отечественного кино, я отвез в нее двумя заездами часть моих накоплений. Повезу еще...
   Пришлось переучиваться и в своем прямом - литературном деле.
   В газете я, в конце концов, научился писать кратко. После моего ухода из "Труда" главный редактор - Александр Михайлович Субботин - еще долго поминал на летучках как пример для подражания мою двухстраничную рецензию на спектакль вахтанговцев по пьесе Леонида Зорина "Варшавская мелодия".
   Теперь, в толстом журнале полагалось писать наоборот длинно, лаконизм выглядел неприлично. Рецензия в половину печатного листа считалась не очень большой, лучше, чтобы в полный лист. И где, спрашивается, несчастному автору, осваивающему большой объем, брать слова, чтобы не очень повторялись, а главное мысли? Помню, извелся, пока сотворил дебютную свою рецензию на фильм молодого Эмиля Лотяну "Это мгновение". Кое-как натянул пятнадцать страниц на машинке.
   Большой объем не сразу вошел в привычку, но вошел, произошла внутренняя перестройка.
  
   Как Ролан Быков меня запрещал
  
   В какой-то момент понял, что заместителю главного редактора хорошо бы выступить в журнале с чем-нибудь солидным. Положение обязывало. И я решил сочинить большую статью о фильмах для детей. Тема была близка: все-таки вместе с Левой Новогрудским поработал над несколькими современными сказками, шедшими в нескольких тюзах, многое продумал, вникая в искусство для детей, писал об этом и как критик. Словом, багаж был. Почему бы не приложить к кино?!
   Отсмотрев в редакции десятка полтора так называемых детских фильмов, я и порассуждал на эту тему в объеме целых двух печатных листом. Под нехитрым названием: "Недетские заботы детского кино".
   О, если бы я знал, что написанное аукнется мне даже и через пятнадцать лет! Поистине, нам не дано предугадать, как наше слово отзовется...
   Первыми в редакции мое сочинение прочитали специалисты из отдела современного советского кино критики Нина Игнатьева и Лев Рыбак. Они парочкой вошли в мой тесный кабинет. Лица были каменными.
   - Это печатать нельзя, - сказали они. - Так о Ролане Быкове не пишут...
   Как - так? Раскланявшись в статье перед талантом Быкова, я позволил себе среди многого остального поговорить и о том, что изобретательные, изобразительно щедрые ленты режиссера "Телеграмма" и "Внимание, черепаха!" - не совсем точны по адресу. Порой трудно понять: они "для детей" или для взрослых "о детях?" Рассуждал, например, так: "Если данное произведение для детей ("Черепаха" - Д.О.), то трагические эскапады с черепахой тем более неуместны, и учительница, приспускающая на глазах детей юбку, ни к чему. Если для взрослых, то не "жидковата" ли для них история с черепахой? Не слишком ли картонны, заданны образы старших?" Или еще писал о "Телеграмме": "Пренебрегая логикой сценария, постановщик запутал сюжет боковыми, порой совершенно безадресными наблюдениями. В результате лента теряет темп, а порой и просто забываешь, о чем, в конце-то концов, этот фильм. Сборник ли это щедро разбросанных живых наблюдений, не сцепленных единой, все организующей мыслью, или это все-таки фильм по сценарию, талантливо обращенному именно к детской аудитории и содержащему в себе большую и благородную мысль".
   На первый взгляд - ничего необычного: критик, не унижая ничьего личного достоинства, оставаясь в рамках сугубо профессионального разговора, высказывает свое мнение о двух кинолентах. С чем-то согласен в них, с чем-то нет, не голословен - выдвигает аргументы. Его аргументы можно оспорить, выдвинуть другие - нормальная, казалось бы, ситуация.
   Но, придя с вольных полей газетной журналистики, я не подозревал, что, оказывается, здесь, в кино, Быков ходит в неприкасаемых и позволить себе сказать о нем нечто спокойное, но критическое так же невозможно, как в приличном доме сесть за обеденный стол в шапке. Это явление кто-то метко назвал "террором среды": кого назначили у нас в домашние гении, не тронь, перестанем тебя уважать!
   Много собак спущено на запретительную советскую цензуру - и поделом, заслужила. Но "террор среды", право, не лучше.
   Ту мою статью Е.Сурков напечатал в "Искусстве кино" целиком и без поправок. Потом еще в двух номерах по ее "следам" прошла дискуссия. Наконец, вместе с журналом "Семья и школа" был организован "круглый стол" о проблемах кино для детей, итоговые материалы которого оба журнала опубликовали одновременно.
   Что же касается Ролана Быкова, то скоро я понял, что мои независимые рассуждения задели его, как говорится, за живое. Может быть, потому, что я был прав? Или просто от привычки слышать только комплименты? Не знаю... Но в ряде его интервью я угадывал потом внутреннюю полемику с моей статьей...
   Наши последующие отношения с Роланом Быковым протянулись по годам редким пунктиром. Сами собой обозначались штрихи и черточки, без всякой, казалось бы, связи между собой, но все по-своему памятные...
   Я еще застал искрометный спектакль в Московском тюзе "О чем рассказали волшебники" по пьесе Вадима Коротылева, где Ролан Быков лихо играл Бармалея. Играл озорно, заразительно, фонтанировал актерскими придумками, дети были в восторге. Потом появился фильм " Айболит - 66", где он блистательно повторил сделанное на сцене. Его актерская биография великолепна: работы у Аскольдова, Тарковского, Германа, можно не перечислять - об этом сказано и написано много. В актерском деле он был Паганини - так бы я сказал коротко..
   Он хорошо говорил, выступая с трибун, оратор был несравненный. Этот его талант особенно эффектно развернулся в перестройку.
   Он источал энергию и был, мне кажется, буквально испепеляем актерским в своей основе желанием поразить. Это наложило отпечаток и на его фильмы, считающиеся фильмами "для детей". Они, мне кажется, перегружены, слишком загромождены приметами и придумками, явно адресованными нашему брату, взрослому. Исключение - вершинная его картина - "Чучело". Здесь есть равновесие, трюк занял подобающее ему место, не заслонил мысль и чувство. А мысль значительная, она, между прочим, о терроре среды, о неприятии ею всего оригинального и от нее, от среды, отличного - о трагедии уникального в море заурядности.
   Наша первая встреча с Роланом случилась лет за десять до "Чучела" - во времена "Автомобиля, скрипки и собаки Кляксы". Я только что пришел в Госкино, прочитал сценарий, захотел встретиться с режиссером - что-то обговорить перед запуском. Быков пришел взъерошенный, настроенный на схватку. "Что же, - заявил он с порога, - если вы сюда пришли, мне из кино уходить?!" Сразу дал понять, что помнит мою статью. Тем не менее, разговор получился вполне мирным, существенных разногласий не обнаружилось. Сценарий был одобрен, да и с картиной потом, насколько помню, никаких проблем не было.
   Тогда подумалось: до какой же степени раздражения доведен человек, если так памятлив на вполне рядовую о нем публикацию, как готов к недоброму продолжению... Объяснить его тогдашнее эмоциональное перенапряжение, конечно, можно: лежал на полке "Комиссар", был запрещен его Пушкин во МХАТе. Виновникам своих бед он тогда ничем ответить не мог. Отомстить, - тем более. Удалось ему расправиться только с автором злополучной статьи, но это произошло гораздо позже...
   Когда-то, еще в газетные свои годы, я оказался в доме народной артистки СССР Лидии Князевой, - пришел побеседовать, готовясь к сценарию для диафильма о ее творчестве. Она играла на сцене мальчиков, и делала это гениально. Она была вообще выдающейся актрисой, безотносительно к амплуа травести. Она так тогда и сказала: "Я же нормальная артистка, только не выросла". А потом она стала плакать и долго не могла успокоиться, - это когда рассказывала, что их приемный с Роланом Быковым сын то ли в колонию угодил, то ли что-то подобное с ним случилось. Взяли, называется, на воспитание...
   Потом была другая ситуация, в другое время... Народный артист СССР Всеволод Санаев зашел в "Советский экран", чтобы вычитать и завизировать свою статью. День заканчивался, из редакции вышли вместе. Я и сейчас могу показать то место, где он вдруг остановился и - заплакал. Молчит, слезы бегут ...
   - Всеволод Васильевич! Что? Почему?..
   - Вы не представляете, какой ад вошел в наш дом! - почти простонал он.
   Тогда все знали, что недавно его зятем стал Ролан Быков.
   Впору снова вспоминать о мистических предрасположениях в собственной судьбе. Не объяснить, почему такие разные люди столь сходно поделились наболевшим с чужим человеком...
  
   - А не хотите ли поспорить в кадре с Роланом Быковым о детском кино? - спросила меня однажды руководитель "Кинопанорамы" Ксения Маринина". - Вы же там с ним в чем-то не сходитесь?.. Вы - свое, он - свое, будем снимать. Когда конфликт - всегда интересно.
   - Почему бы нет - давайте! А согласится?
   - Предварительно говорила. Он не возражает. При одном условии: оба посмотрите после монтажа и, если скажете давать, дадим. Если хотя бы один скажет "нет", передачи не будет.
   - Годится! Поехали!..
   И вот мы сели друг против друга. Рядом некий письменный стол - якобы разговариваем не в павильоне, огромном, как ангар, а как бы в кабинете - прибежище интеллектуалов.
   После команды "Начали!" Ролан стал убеждать меня, что подлинное искусство для детей верит в способность ребенка понимать больше и чувствовать лучше, чем предполагают иные заскорузлые ремесленники от кинематографа или замшелые представители педагогики. Если ребенок чего-то и не поймет сейчас, то не страшно - поймет позже, но великое, глубокое, значительное, предъявленное ему искусством, обязательно оставит свой след.
   Оставит-то оставит, соглашался я, но и нельзя забывать, что разному возрасту подобает и разный уровень разговора. Доступное четырнадцатилетнему, для шестилетнего - пустой звук, пролетит мимо.
   Я взял с того письменного стола заранее припасенный томик Белинского, заложенный на нужной странице, и зачитал: "Человек имеет свои эпохи возрастания, не сообразуясь с которыми в нем можно задушить всякое развитие".
   - Среди хаоса бессердечного, рационального мира в кинематографических джунглях, - погнал Ролан красивые пышности, цитируя собственную статью, которую я хорошо знал, - юные герои становятся миссионерами религии Добра. Этот, казалось бы, инфантильный идеал приобретает по отношению к миру уныния позицию Надежды.
   - Позиция Надежды звучит не менее инфантильно, чем религия Добра.
   - Ребенок в кино - это простак в безумном мире.
   - Правильно. Но если я, взрослый, сильно напрягшись, еще способен понять вашу красивую мысль и даже принять ее, то не уверен, что на это способен малыш. Если, конечно, иметь в виду фильм для детей, а не фильм для взрослых о детях...
   Ролан явно к передаче не готовился. Все, что он говорил, так или иначе звучало у него раньше и письменно, и устно. Поскольку я готовился, он упростил мне задачу.
   Пока мы препирались, краем глаза я видел Ксению. Она показывала большой палец. Ей происходящее нравилось.
   Разговор длился около часа. Когда камеру выключили, Ролан сразу исчез, а я пошел на лестницу покурить. Потом поднялись в кабинет главного редактора киноредакции - к Нине Александровне Севрук.
   "Только что был Ролан Быков, - сообщила она. - Сказал, что его там внизу полностью обосрали, и он запрещает давать запись. Ничего не поняла. Он уже ушел".
   Но надо было знать упрямую натуру Ксении Марининой. У нее было, как у Высоцкого: "Если я чего решу, то выпью обязательно". Она снова насела на Ролана и уговорила его повторить разговор и запись. На тех же, понятно, джентльменских условиях. Я опять согласился.
   Опять сели в кресла, поставили письменный стол, включили камеру. И стало происходить нечто странное: я говорю, - Ролан со мной соглашается, говорит он, - соглашаюсь я, потому что, с моей точки зрения, он стал говорить то, с чем не согласиться невозможно. И так по кругу несколько раз. Просто встреча единомышленников, без всякого намека на драматургию, не говоря уже про конфликтность! Полчасика поиграли этим "разговорным мячиком" и остановились, чтобы не толочь воду в ступе.
   - Это никому не интересно! - заявила Ксения Маринина. - Тут нечего показывать...
   И оба наших разговора улетели в корзину, а не в эфир, как предполагалось поначалу.
   На V съезде кинематографистов, надо признать, Ролан Быков произнес одну из самых зажигательный речей. Если не можете нам помочь, обращался он к условному руководству, то хотя бы не мешайте, сами сделаем. Ему горячо аплодировали.
   В нашей стране, как пелось в одной советской песне, все мечты сбываются. Сбылась и мечта лидеров съезда - им никто не мешал, они принялись все делать "сами". В результате произошло то, что произошло - "кина" не стало.
   А совсем скоро после съезда я услышал еще одну речь Быкова, такую же горячую. Он выступил на разборке, которую устроил журналу "Советский экран" новый глава кинематографистов Элем Климов. Там, слушая подогретую актерством обличительную словесную эквилибристику, абсолютно не имеющую отношения к пользе дела, пришлось убедиться, сколь яростным может быть сведение счетов за два нелюбезных абзаца в давней статье. Но это, наверное, понимал только я. Остальные думали, что присутствуют при рождении прекрасного нового, вольного и необычайного. Надо лишь снести без остатка существующее. После тех речей уникальное издание про кино - "Советский экран" было погублено, оно вскоре исчезло.
   Ролан замечательно вписался в терпкую обстановку наших девяностых. Он получил множество званий и наград, возглавил банк(!), основал Международный фонд развития кино и телевидения для детей и юношества. Все сложилось замечательно. Только одного не произошло: не случился бум в производстве фильмов для детей. Да что бум - их, практически, вообще снимать перестали. Только и осталось, что смотреть ленты, произведенные в те годы, когда ораторам "мешали", да отмечать славные юбилеи этих картин, сплошь называемых теперь классическими. Кино для детей как мощная самостоятельная отрасль отечественного кинематографа тоже исчезло.
   Таким вот получилось наше знакомство с Роланом Быковым: долгим, прерывистым и безрадостным.
  
   От Пскова до Лейпцига
  
   "Вступив в кино", очень скоро обнаружил, что нет другого рода деятельности, который бы предполагал такого частого перемещения, как по родной стране, так и по планете. Назовите это командировками, выборами натуры, съемками на этой самой натуре, участием в фестивалях, в каких-нибудь выездных пленумах, секретариатах, закупках, отборах и прочее, прочее, прочее, как ни назовите, совершенно очевидно: профессиональный кинематографист ездит по стране и миру больше любого нормального человека.
   Первая командировка от "Искусства кино" была в Псков.
   Сурков придумал опубликовать в журнале статью тамошнего секретаря обкома партии Георгия Петровича Веселова. Причем не в каком-нибудь обычном номере, а в посвященном 100-летию Ленина! Всем было понятно, что самостоятельно товарищ Веселов такую статью не потянет: у него просто не найдется необходимого количества слов, чтобы достойно раскрыть тему "Ленин и кино" в разрезе Псковщины. Он вообще не предполагал, что когда-нибудь придется этим заняться...
   Но Сурков позвонил, объяснил, что от журнала приедут два корреспондента, и все будет сделано в лучшем виде прямо на месте. Останется поставить подпись, а гонорар придет ему по почте. Будущий автор согласился.
   Не знаю, надо ли объяснять - сегодня, наверное, уже надо - что в наши времена в партийно-советской печати такие штуки проделывались сплошь и рядом и даже очень поощрялись. Вообще полагалось, чтобы в газете или журнале только сорок процентов всех текстов принадлежали бы штатным сотрудникам, а все остальное должно было подписываться именами "представителей народа". И им же начислялся гонорар. Если ты писал "за кого-то", то это называлось "отработкой" - ты отрабатывал свою журналистскую зарплату.
   Теми посланцами за скальпелем секретаря обкома были я и упомянутый чуть выше Лев Аронович Рыбак. Писать, собственно, должен был он, я же ехал для достойного представительства: с одной стороны - секретарь обкома, с другой - зам главного редактора, солидно. Мне писать не поручалось, поскольку я в кино новичок и провожусь долго. А время поджимает. Уже трещат декабрьские морозы, а журнальный цикл - три месяца. Ленин же родился в апреле - считайте сами. Едем на пять дней, визируем и обратно. Тут нельзя размазывать белую кашу по чистому столу, как бы сказал Бабель.
   Лев Аронович, как я вскоре убедился, был мастер писать не только от своего имени, но и от любого другого. Он, например, много писал за Сергея Герасимова, перо имел легкое. При этом с его загадочного еврейского лица никогда не сходила мягкая язвительная улыбка, да и на острое словцо он был не ленив.
   Рыбак сочинил текст для Ленинского номера гораздо быстрее, чем планировалось. И вот мы мчимся в черной обкомовской "Волге" по снежному накату, справа, слева - сугробы, приближаемся к Псково-Печорскому монастырю.
   А там под сводами в монастырских стенах большие иконы, сказали: работы настоятеля. Спустились в пещеры: ниши, мощи в раках. Ведет тихая девушка, она какой-то диковинной местной национальности - сету. Выходим под небо с расположенными в нем куполами.
   Лет десять уже здесь наместником отец Алипий, это он рисует иконы. Он то ли танкист, то ли артиллерист в прошлом, в довоенные годы строил московское метро. Получил фундаментальное художественное образование. Теперь славится как реставратор, восстановитель икон , местных башен и стен. Немцы, отступая, увезли с собой всю богатейшую ризницу. Теперь Алипий постепенно восстанавливает и сам становится легендой со своим деятельным, а когда нужно, и неукротимым нравом.
   В хрущевские времена монастырь решили закрыть, приехали с соответствующей бумагой. "Смерть приму, а монастыря не закрою" - заявил отец Алипий и бросил бумагу в камин. И ведь отстоял! В другой раз пришли отбирать ключи от пещер. Боевой архимандрит скомандовал своему келейнику: "А ну, Корнилий, давай сюда топор, головы рубить будем!" Пришедшие - бежать, а пещеры остались как прежде, в чем мы с Рыбаком и убедились лично.
   Дальше по снежным дорогам переместились в Михайловское. Там безлюдье по причине зимы и морозов, обнаружили только одинокую женщину в конторе, которая дала нам ключ от пушкинского дома. Ключ долго не проворачивался в промерзшем замке, но все-таки я его открыл. Внутри так же холодно, как снаружи, жить там нельзя, но все аккуратно разложено и расставлено. Дом в отличие от яснополянского - восстановленный, так называемый новодел.
   В поезде из Пскова в Москву взял прочитать, что же написал Рыбак для ленинского номера, увенчав свое сочинение автографом секретаря обкома. В тексте было много полезной информации. Ну, например, оказывается, в Пскове есть дом, в котором жил Ленин, а в другом доме весной 1900 года под руководством Ленина прошло подпольное совещание. Вот о чем давно бы пора кинематографистам снять фильм! - восклицал товарищ Веселов в своей статье с подачи Рыбака. Или рассказывалось о некоем 86-летнем колхознике Матвее Кузьмине, который в феврале 1942 года повторил на Псковщине подвиг Ивана Сусанина. "Довженковский сюжет!" - восклицал Веселов, памятуя, что пишет для кинематографического журнала.
   Надо ли говорить, что статья Веселова стала "гвоздем" юбилейного ленинского номера.
   Да, так мы жили. Сейчас можно только удивляться тому, как в нас соединялись, ничуть тогда не удивляя, совершенно разные, несовместимые казалось бы материи. Тут тебе и печерские пещеры, и пушкинские заповедности, и "по ленинским местам", и новые ивансусанины. И на все я теперь смотрел сквозь призму кино, которому, как выяснялось, до всего дело...
   Оглядываясь назад, с удовольствием осознаю, что "хождение в кино" дало узнать массу людских типов, среди которых были и восхитительные таланты и удручающие бездари, тихие скромняги и громогласные нахалы, трудолюбцы и бездельники, натуры высокие, благородные, но попадались и низкие, мстительные, завистливые. Словом, "человеческая комедия" предстала во всей своей изобретательной режиссуре и в самом разнообразном актерском исполнении.. Спасибо судьбе, что предложила такое зрелище...
   Идем по какому-то заграничному тротуару, то ли в Лейпциге, то ли в Дрездене: Владимир Евтихианович Баскаков - первый заместитель председателя Госкино, Роман Кочанов - великий мультипликатор, даровавший славу Эдуарду Успенскому своими фильмами о крокодиле Гене и Чебурашке, иду и я - таращусь по сторонам - все в новинку. Слушаю.
   А время - самое начало семидесятых. Их речь для моего уха почти крамольна, но убеждает. Государство не должно руководить всем, что у него есть, рассуждает Качанов. Пусть занимается тяжелой промышленностью, электростанциями, железными дорогами, всем крупным и масштабным, а производство пуговиц, пирожков, шнурков и химчистки пусть отдаст частникам - у них лучше получится. Посмотрите вокруг!
   Вокруг понатыканы гэдээровские ларьки и магазинчики, в них рябит глаза от дешевой мелочевки - явление частника!
   Баскаков соглашается и добавляет: но ведь какая у советской системы жизнестойкость! В какой войне выстояла!
   Молчу, внимаю разговору великих.
   - Система на века! - говорит один.
   - Задумано прочно! - поддерживает другой.
   Оба доживут до того времени, когда Марк Захаров порвет партбилет перед телекамерой.
   Выяснилось, что кино способно одаривать такими неожиданными знакомствами, что, хочешь не хочешь, а вспомнишь его первоначальное прозвание - "волшебный фонарь". Кроме как волшебством, иное и не объяснишь...
   Ну, скажем, для примера.
   Одна из первых заграничных поездок от киножурнала оказалась в ГДР, в Потсдам, на киностудию ДЕФА.
   Жить меня определили в некоем дверце не дворце, но в чем-то осанистом, каменном, под крутой крышей, изломанной под разными углами. От дома в глубины старого парка разбегались чистые дорожки и распластывались неправдоподобно плоские газоны. Все вместе называлось Цецилиенхоф.
   Для мало-мальски помнящих историю Цецилиенхоф - не пустой звук: именно в его апартаментах проходила знаменитая Потсдамская конференция. Тогда, летом 1945 года, здесь встретились Сталин, Черчилль (позже его заменил Эттли) и американский президент Трумэн. Здесь они делили послевоенную Европу, решали, кому что от нее достанется.
   Не приходится удивляться, что когда я там оказался, т.е. четверть века спустя после исторической встречи в верхах, Цецилиенхоф уже давно был музеем. А как иначе! Человечество блюдет места, где решались его судьбы. Удивило другое, а именно: музеем этот памятник был только наполовину. Одно крыло дома оказалось обыкновенной гостиницей. В ней-то меня и поселили.
   Сейчас, как и все вокруг, став свидетелем расчетливости и предпринимательства по-русски, я бы, наверное, не удивился устройству отеля деловитыми немцами в столь приметном месте. Понятно же, на музее много не заработаешь, то ли дело гостиница. А в тот момент, помнится, меня несколько покоробил столь откровенный прагматизм.
   С утра пораньше я побродил по пустым историческим апартаментам, поразглядывал просторный круглый стол, кресла под чехлами, мысленно дорисовывая расположившихся в них деятелей: один с трубкой, другой с сигарой, третий с тайным знанием об успешно испытанной атомной бомбе... А вокруг грезилась толпа помощников и журналистов со всего света. Среди них, кстати, был будущий президент США Джон Кеннеди.
   На своем пластиковом "трабанте" подъехала переводчица Нелли Шраде (Запомнил имя. Она была русской из Мелитополя, вышедшей замуж за кинооператора с ДЕФЫ), и вдвоем пошли по парку к еще одному памятнику местной архитектуры, неподалеку, с названием "Роте Хаус" ("Красный дом"). Этот памятник был обитаем. В нем жил полковник армии ГДР Йоб фон Вицлебен с женой.
   Мне показалось интересным встретиться с ним, поскольку он был консультантом с немецкой стороны на съемках киноэпопеи "Освобождение", работу над которой тогда заканчивал режиссер Юрий Озеров.
   Итак, сидим в кожаных креслах, вокруг на стенах муляжи охотничьих трофеев - рога и морды с клыками, пожелтевшими еще в прошлом веке, во всяком случае гораздо раньше того, когда "фоны" стали консультировать фильмы. Над головами - балки из тусклой древесины - крепят средневековый потолок. Сам полковник в почти гражданском, в ушах хозяйки посверкивает что-то дорогое, привлекающее даже неискушенный глаз.
   Напоминаю: мы в Восточной Германии, то есть, в Германской Демократической Республике, в гостях у полковника народной армии. И вот теперь узнаю, что при Гитлере он тоже был полковником, только вермахта. Да-да! Узнаю, что это его дядя, фельдмаршал Эрвин фон Вицлебен, был одним из руководителей неудавшегося заговора против Гитлера, за что и был казнен через повешение в 1944 году. К тому же приговорили и племянника, хотя он ни в чем конкретно участвовать не мог, поскольку был в это время на фронте, на территории Югославии. На допросах дядя его всячески выгораживал, потом за него ходатайствовал Гудериан. В результате младшего Вицлебена казнить не стали, а, понизив в звании, направили в мясорубку Восточного фронта, в Кенигсберг, возглавить оборону передового форта. В случае безнадежности форт ему велели взорвать вместе с гарнизоном.
   Но он, понимая, что делу конец, сдал форт без боя, ни с той, ни с другой стороныЄ потерь не было. Добровольно сдавшегося пленного со знаменитой фамилией отправили в Москву. Дальнейшая судьба фон Вицлебена была связана уже с новой Германией.
   Чувствовалось, что свою историю полковник рассказывает в тысячный раз, но я слышал ее впервые и изрядно впечатлился. Это надо же, какие сюжетики подбрасывает жизнь!
   Расставаясь, обменялись адресами, раза два открытками поздравили друг друга с праздниками. И вот он сообщает, что едет в Москву и не возражает встретиться.
   Днем заскочил в ресторан ВТО, предупредил официанток, чтобы столик на четверых у окна не занимали и все бы сделали в лучшем виде - будет иностранец. Они постарались. Стол получился шикарным.
   Я был с Аленой, Йоб фон Вицлебен тоже с супругой. Мы с гостем пили на равных, женщины не участвовали. Первая бутылка коньяка была разобрана легко, разлетелась, как пух с одуванчика, даже не заметили. По ходу выяснилось, что в отличие от Алены, госпожа Вицлебен любит бриллианты, чем их у нее больше, тем, она считает, лучше. Надо сказать, что часть коллекции здесь же на ней и присутствовала. В плену Йоб немножко освоил русский и еще не забыл. Понимает, говорил он, чуть смущаясь, что его имя для русского уха звучит несколько неуместно, но он привык еще в плену и не возражает: называйте, мол, спокойно.
   Подали вторую бутылку, потом третью. В "Роте Хаус" мы, помню, пригубливали из хрустальных наперстков...Но не в этом дело.
   Когда добивали третью, фон почему-то решил раздеться. Он сбросил на пол пиджак и приступил сдирать с себя рубашку. Мешал галстук. Галстук, не распуская, в конце концов, был удален через голову.
   Его мадам объяснила по-немецки, что это обычная история, когда её Йоб пьет по-русски, при этом она своими руками пыталась спеленать руки мужу. Тот норовил приступить к брюкам.
   Мои дружелюбные официантки внимательно следили за нашим столом, профессионально не выражая эмоций. Мало ли... Не такое видели. Помнили, например, и я помню, как за соседним столиком друг против друга сидели звезда советского экрана Олег Стриженов и чернокожий артист эстрады, один из отпрысков того смуглого типажа, что был привлечен Георгием Александровым в знаменитый фильм "Цирк". Они сильно выпивали и, видимо, повздорили. "Да я Олег Стриженов!" - вдруг гордо выкрикнул Стриженов,- узкоплечий, в легкой бобочке, с образцовым лицом, - и попытался привстать, чтобы подчеркнуть свое величие. "А хуй с тобой, что ты Стриженов!" - возразил визави и привстал быстрее. Без замаха, прямым ударом он врезал в белый подбородок с такой неожиданной силой, что собеседник вместе со стулом опрокинулся на пол. Только ноги взлетели.
   Вот как бывало. А тут, подумаешь, полуголый пожилой немец, невидного росточка, с нежным выпуклым животиком.
   Сброшенные мужем предметы супруга кое-как водрузила на него обратно, и мы заказали еще грамм триста.
   - Хочу видеть Бутырскую тюрьму! - признался между тем мой иностранный гость. - Там сидел, в камере, с личным летчиком Гитлера.
   - Ничего нет проще! У нас в стране все мечты сбываются!.. Возьмем такси - здесь недалеко.
   Действительно, от Пушкинской по Новослободской до Бутырской тюрьмы, да еще ночью, да еще не сейчас, а тогда - в безпробочные времена, ну, от силы минут семь-восемь. Что мы и проделали нашей компанией, когда я расплатился. Таксист знал, где Бутырская тюрьма, поэтому остановился точно: она высилась напротив через улицу.
   Йоб выпростался на тротуар, развернулся лицом к тюрьме. Ворот его был распахнут, край рубашки свисал из под пиджака. Жена рядом держала галстук, так и оставшийся в форме петли, бриллианты на ее шее и пальцах мирно переливались в свете фонарей.
   Секунды две Йоб узнавал то, что мечтал увидеть, и восторженно выкрикнул, раскинув руки, как для объятия: "Мой родной дом!"
   Мы долго потом не виделись, но еще одна встреча, последняя, состоялась. К тому времени все пять фильмов эпопеи "Освобождение" благополучно прошли по экранам, Озеров получил за них Ленинскую премию и с тем же энтузиазмом продолжил воплощать события Великой Отечественной. На этот раз - ее финала. Новая эпопея называлась "Солдаты свободы". Там появились фигуры лидеров восточных стран Европы, ставших позже "странами народной демократии", Евгений Матвеев очень впечатляюще сыграл там Леонида Брежнева, еще молодого генерала. Пока делался фильм, на "Мосфильме" и в Госкино проходили бесконечные совещания сначала по сценариям, потом по экранному материалу. Поступали десятки внутренних рецензий, заключений консультантов - согласовывались тысячи политических нюансов, касавшихся новейшей истории Польши, Болгарии, Венгрии, ГДР, Румынии, Югославии. Я, конечно, будучи тогда в Госкино, активно участвовал в процессе.
   А когда Озеров закончил съемки, пришла пора подводить итоги. Тут и появился снова мой старый знакомый, человек уникальной судьбы полковник Йоб фон Вицлебен. На этот раз я повел его в ресторан Дома литераторов. Он пришел с пожилым немцем, говорившим по-русски и тоже имевшем отношение к делу консультирования озеровских фильмов. Итак, сидим втроем в Дубовом зале, выпивка разумная, еда плотная. Беседуем. Выясняется, что у Вицлебена ко мне просьба: им, немецким товарищам, стало известно, что где-то в московских верхах составляют списки отличившихся в работе над озеровской киноэпопеей. Их будут награждать медалями. Так вот, не мог ли бы я "там" напомнить о Вицлебене, чтобы его, случаем, не обошли...
   Напомнить мне ничего не стоило - ни к чему не обязывало. Кому-то сказал о проявленной инициативе, наверное, Б.Павленку, уже не помню. Получил, в результате, Вицлебен медаль, не получил, так и не знаю. Скорее, конечно, получил. Тогда ее дали многим. Даже мне.
   Называлась медаль "За укрепление боевого содружества". Имелось в виду, что у награжденного есть особые заслуги перед армиями Варшавского договора. Он, мол, увеличил их мощь. Но мы с Вицлебеном старались, видимо, недостаточно, поскольку довольно скоро Варшавский договор, как известно, рухнул, и боевое содружество бесследно исчезло с лица Европы.
   А еще подумалось в связи с этой историей - просто так, по человечески подумалось: каким все-таки удивительным даром наделяет некоторых судьба, что при самых страшных исторических катаклизмах, оказавшись внутри любых, даже противостоящих друг другу жизненных и политических порядках им не просто удается выжить, а еще и обрести и там, и там равный статус, и там, и там получать награды! Впрочем, биография Вицлебена, согласитесь, исключительна. Когда же мы воочию увидели смену формаций у себя дома, то обнаружили, что феномен выживаемости и не феномен вовсе, он вполне банален сам по себе. Как с сохранением совести, так и при ее полной утрате...
   ...Так постепенно врастал в кино. Меня сразу стали включать в "закупочные комиссии". Что это такое? Объясняю. В Госкино формируется группа из трех-четырех человек: во главе кто-нибудь из заметных администраторов, с ним сотрудник из отдела внешних сношений, кто-то из прокатчиков и обязательно -кинокритик. Этот последний, когда группа вернется, напишет отчет и сформулирует характеристики просмотренным фильмам.
   При сути своей "закупка" фильмов была "натуральным обменом". У каждой из братских стран социализма мы, советская сторона, брали для своего проката фильмов восемь-десять, а им, для их проката, давали шестьдесят-семьдесят своих. Диспропорция объяснялась реальной разницей в объемах производств и, понятно, активностью старшего идеологического брата.
   И вот два раза в году в одну из братских стран съезжалась эти группы, смотрели по четыре фильма в день, общались, питались в одном ресторане, ездили на экскурсии - очень интересно. Неинтересных мест не бывает.
   "Закупочным дебютом" для меня стала поездка в Болгарию, в Софию. В группе я оказался самым молодым и разговорчивым. Возглавлял нас человек из главка кинопроката. Опыт многих закупок сильно износил его лицо. Он время от времени закидывал голову и капал в каждый глаз из пипетки. Другой из нас был пехотным полковником в отставке. Его предок сложил голову в боях за Шипку. Последнее обстоятельство очень импонировало принимавшим нас болгарам, и всем застольям с ними придавало историческую глубину. Полковник был красив, физически масштабен и не отказывался. Кто был четвертым, не помню.
   Не помню, конечно, и просмотренных тогда фильмов. В памяти зацепилось, как после очередного трудового дня в номере у руководителя пили разившую парфюмерией плиску. Она поначалу "шла" трудно, потом вполне освоились. В процессе участвовала и гостья - критикесса из Чехословакии - дама привлекательная, давно не юная, но очень бодрая. Таких еще называют темпераментными.
   Поскольку после чехословацких событий времени прошло совсем не много, все было свежо, дама почему-то именно у меня стала требовать объяснения, почему Советский Союз ввел в Прагу танки. Я привел несколько аргументов в защиту социализма. Они ее не удовлетворили, и она наехала на меня вторично. Потом и в третий раз. Я почувствовал, что устал и неожиданно для самого себя послал ее открытым текстом на три буквы. Чтобы дала передохнуть, наверное.
   Наш руководитель нервно заходил по номеру и на ходу произнес:
   - Немного грубо, но справедливо.
   Когда разошлись, симпатичная чешка осталась у руководителя в номере.
   Утром он рассказал, что она, крепко сжимая его возбужденную плоть, восхищенно повторяла: "Оккупант! Оккупант!.."
   Мир кино дарил все новые и новые впечатления...
   Так, оказался на Лейпцигском кинофестивале. Это был знаменитый международный форум документалистов, всегда политически воспаленный, заостренный против всяческих империалистических происков. Днем здесь показывали документальные фильмы, присланные из множества стран, а по ночам шли диспуты. Еще был жив Сальвадор Альенде. Молодые чилийцы подходили к микрофону, вскидывали кулаки, что-то страстно говорили по-испански - и было странно, непривычно чувствовать разницу нас с ними: мы спокойные, замороженные условностями, зажатые, а по существу запуганные, совершенно не способные вот так же свободно подойти к микрофону и искренне поговорить с чужими людьми, и они - эти тощие черноголовые парни и девушки, с пылающими глазами, не думающие, как выглядят со стороны, вольные.
   Но был в советской делегации один человек, производивший впечатление полностью свободного, - знаменитый документалист Роман Кармен. Невысок, изящен, спокойно независим. Заключительные банкеты Лейпцигского фестиваля из года в год совпадали с днями его рождений. Все это знали и наперегонки поздравляли мэтра. А он стоял среди пьяной толпы, держал за руки невероятно высокую девушку и, откинув свою красивую седую голову, не обращая ни на кого внимания, восторженно провозглашал: "Какая баба! Какая баба!.."
   Когда позже он слег с сердцем, то, чтобы не терять время, стал писать воспоминания. А литератором он был отменным. Думаю, два его таланта - снимать и сочинять были равноценны. Сурков договорился с автором о публикации мемуаров в "Искусстве кино", в нескольких номерах. Договорился и в очередной раз залег в Кунцевскую больницу.
   Вычитывать карменовский текст и делить его на порции по номерам выпало мне, что я своевременно и сделал. Но Маша К., как я уже говорил, не упускавшая возможности мне с Сурковым подбросить подлянку, вздрючила Кармена сообщением, что, мол, куски текста поделены совершенно неправильно. Скандал, мол, катастрофа!
   Разъяренный Кармен возник в моем кабинетике. Но очень скоро мы с ним выяснили, что никакой проблемы не существует, что и так хорошо отрезать, и так не хуже, он успокоился, опустился в кресло у окна и стал рассказывать, о чем намерен писать дальше.
   Например, о том, как в пылающем Берлине перед самой победой ворвался в уже оставленный немцами бункер и увидел там телефонный аппарат. А что если поговорить с Геббельсом? - спросил себя лихой репортер-кинооператор. Схватил трубку и услышал голос немецкого телефониста. Перекрикивая снарядный грохот, попросил к аппарату Геббельса. И трубку взял Геббельс! Кармен был одним из последних в этом мире, кто слышал его голос! В ту же секунду Кармен сообразил, что связь может прослушиваться нашими. Обвинят в сепаратных переговорах с руководством Рейха, и вышка обеспечена. Он послал собеседника на три буквы и бросил трубку.
   - Срочно пиши объяснение! - услышал он за спиной суровый голос. - Пиши, сейчас особисты прибегут... - Высокий капитан стоял в дверях - в офицерских ремнях, с планшеткой у бедра.
   - Это знаете, кто был? - спросил меня Кармен. - Наш Баскаков! Владимир Евтихианович! Представляете, как познакомились?! Он тогда был корреспондентом фронтовой газеты. Когда все, кому надо, действительно, примчались, мое объяснение уже было готово. Баскаков тоже написал - как свидетель, что переговоров я не вел, а сказал в трубку всего три слова...
   После той нашей встречи в редакции Кармену оставалось прожить пять лет. Он их потратил на создание грандиозного документального сериала о Великой Отечественной войне. Он собрал в основном молодых документалистов, в ведущие пригласил Берта Ланкастера, и они это сделали под его руководством! Для зарубежного проката картину назвали "Неизвестная война". Там для многих страшная война оставалась неизвестной. Благодаря Кармену о ней узнали. И были потрясены. В США картина прошла с поразительным зрительским успехом. Возможно, это кому-то не понравилось. Во всяком случае, американская продюсерская фирма, сотрудничавшая с Карменом, скоро исчезла...
   Плохо пробавляться банальностями, но одну я сейчас все-таки произнесу, очень уж к месту: от великого до смешного - один шаг.
   Тогда же в Лейпциге небольшая советская делегация собралась однажды в вестибюле отеля. Ждали своего руководителя по поездке Тимофея Васильевича Левчука. Куда-то всем вместе надо было направляться, а его нет и нет.
   Тимофей Левчук - первый секретарь Союза кинематографистов Украины, народный артист СССР, практиковался в создании киноэпопей. О нем в энциклопедическом словаре так и было сказано: "Основная тема творчества Л. - активное утверждение советского образа жизни, гуманизма, интернационализма. Л. свойственно стремление к масштабным темам, эпическим формам повествования".
   Вот он, наконец, идет - грузный, одутловатый, с широким простецким лицом, на котором обычная для него детская безмятежность. Ему неудобно, что заставил ждать. И, призывая разделить его трудности, он произносит удивительную фразу:
   - И купил я на свою голову эти маленькие трусы!
   Примерял в номере, а они не налезали, с размером ошибся - потому, поймите, и опоздал...
   Кто-то неприлично прыснул в кулак, видимо, представив Тимофея Левчука, натягивающим трусики на свою талантливую, большую, без волос голову.
   Осваивая мир кино, как любой нормальный человек я разглядывал и просто мир вокруг. И, естественно, особенно обращал внимание на то, что отличало тот мир от нашего. Сильнейшее впечатление, легко понять, производило обилие товаров, свойственное даже нашим братским странам, даже тем из них, что участвуя в войне, войну проиграли. Поэтому впору обратиться к сегодняшним моим читателям: вы, толкающие перед собой перегруженные тележки по всяческим там и тут нагроможденным сверкающим "Ашанам", ИКЕА. "Реалам", вкупе с "Пятерочками" и "Перекрестками", можете вы себе представить , что в более-менее нормальных трусах у нас, в нашей могучей державе, могли ходить только те, кому изредка выпадало оказаться за границей? Пусть и в братской социалистической? Даже в Румынии, которая импортировала китайские? Нет, такое вы вряд ли сможете представить. А ведь трусы - только для примера, как символ, да еще потому, что Левчук напомнил.
   Главный вопрос, что застревал в голове после каждой поездки в Восточную Германию (подчеркиваю, не в Западную, не в Париж или, скажем, в Хельсинки, а всего лишь в "нашу" Германию, братскую) был насколько тривиален, настолько и безответен: почему они, проигравшие нам войну, живут настолько лучше?! Эти их набитые товарами магазины, вкуснейшее пиво всех сортов, сосиски и колбасы, трубочный табак, посуда и одежда, обувь, куртки, паласы на пол и на стены, зонтики, картинки в рамах, туалетная бумага, те самые трусы, шурупы, гвозди разной длины, множество всяких крючков-крючёчков, да и мебельные гарнитуры- столовые, спальные, детские, у нас за ними в очередь по открыткам, а здесь оплачивай и вези домой, - странно это было на наш изможденный дефицитом взгляд.
   И вот в паузах между просмотрами, конференциями, деловыми встречами, с чувством легкой стыдливости от собственной неполноценности спешили пробежаться и посмотреть, что там они еще для людей придумали, и даже в конце концов истратить часть отпущенной тебе скорбной суммы.
   Однажды, когда мы с Аленой осваивали новую квартиру, я приволок из ГДР полный чемодан гвоздей, шурупов, уголков, металлических профилей, крючков для кухни, для ванной, ершики для унитаза на длинных ручках, а еще голубую, а не банальную белую, крышку для унитаза, подвесные мыльницы, цветные полотенца разного размера, ароматное мыло, не забыл набор стамесок и фигурных отверток, с аккуратно ложащимися в ладонь рукоятками... Чемодан от пола не оторвать. Но я еще припер домой упакованный в большую коробку фаянсовый сервиз - тоже был дефицит. У нас.
   На новоселье гости ходили по квартире, будто по музею. Ахали. А были там и парочка народных артистов, и видный поэт, и даже один заместитель председателя Моссовета. Сильно я их всех тогда поразил после той кинематографической поездки.
   Иногда в своих дачных завалах обнаруживаю то изящный бронзовожелтый шурупчик, то гвоздик без шляпки, согнутый под прямым углом, для картинок - из тех еще запасов...
  
   Под одной обложкой
  
   Эк, автора шатает, удивится, пожалуй, читатель: от дня Победы до трусов и гвоздиков! А как иначе? Ведь о кино говорим, а оно, повторимся, ко всему причастно. Никогда не знаешь, что его может заинтересовать... Оно, когда настоящее, всегда в жизнь погружено, а жизнь вокруг разная. В кино всяк глядит по-своему и свое выбирает...
   Замечательные люди заглядывали в "Искусство кино" на огонек. Приходил, например, восьмидесятилетний Виктор Шкловский, живая легенда отечественной культуры, сидел, провалившись в глубокое кресло, зычно разглагольствовал. Журнал печатал с продолжениями его "Книгу про Эйзенштейна".
   Пригласил в Дом литераторов на свой юбилей. Там он орал про наболевшее. В начале вспомнил Льва Толстого, который, якобы, где-то написал , что веревка должна быть длинной, а речь короткой. Пообещав короткую, говорил долго, сплошь афоризмами. Обрушился на телевидение: как ни включишь, а там пляшут. "Чего они пляшут?!" -вопил.
   Но тут же на сцене, где над столом виднелся лысый шар головы Шкловского, появились его младшие современники Иван Козловский и Иосиф Прут, обоим в тот момент по 73, и пустились отплясывать канкан.
   Как видите, довелось застать и этих уникумов, даже пляшущими на радость орущему.
   Частенько заглядывал в редакцию Эмиль Брагинский. Жил неподалеку, в киношном кооперативе рядом с Автодорожным институтом. Маленького росточка, он словно был выточен из небольшого куска теплого дерева, выточен изящно и тонко вместе с небольшим горбиком. Всегда располагал к общению, был из той породы, из которой все добрые собеседники у костра.
   Рассказал ему историю, связанную с ним и Рязановым, - он не знал. Она случилась на заключительном этапе моего заведования отделом литературы и искусства в газете "Труд". "Труд", напомню, был главным печатным органом советских профсоюзов.
   Однажды от главного редактора поступило задание: ехать в центральный штаб руководящей нами организации - в ВЦСПС, и вместе с секретарем по идеологии смотреть новую комедию "Зигзаг удачи". Потом следовало дать свое заключение. По слухам, в фильме содержалась клевета на профсоюзных работников.
   Главным идеологом тогда была дебелая особа, привезенная в Москву из Иваново ткачиха, по фамилии, кажется, Николаева. Начался просмотр. Примерно в середине она подняла в мерцании проектора свое большое тело и молча удалилась.
   Когда просмотр закончился, ко мне бросились растерянные мужчины в строгих пиджаках, - видимо, они, желая отличиться, и подняли волну в защиту профсоюзной чести. Шеф ушла, свое мнение они сформулировать были не в состоянии, - вся надежда у них на меня. Если разнесу картину, они - на коне. Но я сообщил, что мне фильм не просто понравился, а очень понравился.
   Начальственное неудовольствие лентой вызвал один образ - профорга в маленьком коллективе фотомастерской. Эту роль обаятельно и с изящным комизмом исполнила Валентина Талызина. То, что она смешная - бдительные профсоюзники догадались и это осудили, а то, что еще добрая, трогательная, симпатичная, не разглядели. А еще в этом талантливом фильме были заняты Евгений Леонов, Евгений Евстигнеев, Алексей Грибов, Ирина Скобцева, Нина Сазонова, юная Теличкина - не слабо, правда?
   Обступившие меня ребята сильно приуныли, поняли, что на этот раз с бдительностью не угадали. Но попросили все-таки изложить аргументы на бумаге и прислать им и, по возможности, не затягивать.
   Что я и сделал, вернувшись в редакцию. В результате вопрос тихо закрыли. Так никто и не узнал, что профсоюзы чуть было не затоптали "Зигзаг удачи".
   Драматургический дар Эмиля Брагинского восхищал меня с тех еще пор, когда в театре имени Станиславского увидел его первую пьесу "Раскрытое окно" с двумя незабываемыми Евгениями на сцене - Леоновым и Урбанским. Следующие его сочинения, в том числе и те, конечно, что были сделаны вместе с Эльдаром Рязановым, только укрепляли его дрматургический авторитет в моих глазах. Предполагаю, что и он относился ко мне с симпатией...
   "Прогрессивная кинематографическая общественность" посмеивалась над склонностью Суркова уснащать каждый номер журнала непременной долей идеологического кадения и политического звона. В каждом номере присутствовали рубрики типа "Готовясь к съезду КПСС", "В партийном строю", "Духовный мир современника и экран", "Проблемы века - проблемы художника", "Традиции, уходящие в завтра", "Не архив - арсенал" и т.п. Тем не менее, авторитет издания в серьезной творческой среде был вполне осязаем, лучшие перья, светлые головы не отказывались с ним сотрудничать.
   Здесь я узнал Сергея Юткевича, Ростислава Юренева, Яна Березницкого, Илью Вайсфельда, других несомненных мэтров критического и теоретического цеха тех времен. Читая их тексты как редактор, у них учился.
   Было понятно, что Евгений Сурков, подбирая авторов, решая кому какую статью заказать, словно нажимал клавиши на некоей просторной клавиатуре. Писать о фильмах, так сказать, прямого пропагандистского звучания, зачастую даже не отмеченных талантом, но требующих отклика по конъюнктурным соображениям, он приглашал журналистов, публицистов, критиков из периодических изданий. Когда же появлялось что-нибудь "вкусненькое", настоящее, имеющее отношение к искусству , приглашались откликнуться люди с творческой репутацией, те, кто "с именем". И они откликались. Так среди авторов оказывались Анатолий Эфрос, Юрий Трифонов, Юрий Нагибин, Татьяна Тэсс, Даниил Данин, Майя Туровская, Александр Свободин, Марк Зак, Лев Рошаль, Константин Рудницкий, Станислав Рассадин, Игорь Золотусский, Борис Львов-Анохин, Мирон Черненко, Лев Гинзбург, Валерий Кичин. Возможно, кого-то и упустил из этого славного ряда. Одно бесспорно: с журналом сотрудничали, осмысляя текущий кинопроцесс, персоны из первого интеллектуального ряда времени.
   Сам же небольшой штат журнала составляли в основном люди молодые. Молодые и яркие, образованные, хорошо пишущие. Например, Юрий Богомолов делал первые шаги на литературно-критическом поприще именно в редакции на Усиевича, 9.
   Или позвонил однажды драматург Исидор Шток (он знал мои пьесы, они ему нравились), попросил посодействовать в приеме на работу своего зятя, Сашу Дорошевича. Зять пришел познакомиться. Оказался знатоком языков и американского кино. Мое содействие выразилось в том, что я подробно проинструктировал его, как следует построить разговор с главным редактором, что следует говорить для успеха дела, а о чем лучше не надо. Все получилось как нельзя лучше. Дорошевича в штат взяли, и это оказалось тогда одним из лучших кадровых приобретений.
   Вспоминаю Диму Шацилло - скромного, застенчивого, изможденного. Он писал много и профессионально крепко. Его большая, полемически острая статья "Классика на марше" произвела немало шума в определенных кругах, либерально настроенная общественность ее не приняла. Надо сказать, что Сурков основательно приложил к ней руку: правил, дописывал. Но шишки посыпались на бедного Диму. Тем не менее, молодого критика заметили, стали ждать новых выступлений.
   Но его подвело здоровье, он чем-то тихо болел, хотя вида не показывал. Перешел в издательство "Искусство", устроился там на самую младшую редакторскую должность.
   Периодически на него "накатывало": он вдруг принимал себя за большого начальника. Тогда он начинал обзванивать знакомых и любезных ему авторов, предлагая срочно принести заявку и заключить договор на новую книгу. В те времена, когда авторы десятилетиями ждали такой для себя возможности, Димины звонки свидетельствовали как о щедрой доброте его натуры, так и о явно нездоровых сдвигах в его сознании. Звонил и мне. Я благодарил и не ехал. Все было понятно. Потом он надолго обо всем забывал, пока снова не "накатывало".
   Он рано ушел из жизни, оставив по себе добрую память.
   Взъерошенным сатиром с клочковатой бородой, картавя, похохатывая, всегда в легком алкогольном возбуждении пронзал редакционный коридор Андрей Зоркий. По ходу он впадал в открытые двери комнат, ни в одной из которых у него не было постоянного места, громко там о чем-то картавил и устремлялся дальше- в апартамент Суркова.
   Андрей назывался специальным корреспондентом при главном редакторе. Он взрос в кинематографической среде и в ней же расцвел. Он знал всех и все знали его. Он был не обычный критик, способный на дельную рецензию, а был, я бы сказал, журнальным кинематографическим писателем. Он не только анализировал тот или другой фильм, сообщал о событии или о творческой персоне, а создавал образ фильма, события, персоны. Что-то моцартианское в нем все-таки было...
   Таким я его застал. К сожалению, известная слабость многих талантов на Руси с годами все больше давала о себе знать, все чаще возникали связанные с этим проблемы. Но и много времени спустя, уже и в недавние годы, а он всегда находил меня на моих работах, приходилось только удивляться запасу его творческого потенциала, так до конца и не съеденного недугом.
   Такой заводной и необычный, он нравился женщинам. Ходил слух, что у Зоркого бурлит роман с дочкой Суркова Ольгой. Потом, вроде, роман благополучно завершился, а в редакции появилась симпатичная молодая особа, таких теперь называют сексапильными. Ее привел Зоркий. Вскоре ее зачислили корректором. За новой корректоршей народ наблюдал с большим интересом. Да и было почему: симпатичная девушка подолгу уединялась с главным редактором в его кабинете.
   Как звали ту даму не помню, но , кажется, потом Андрей Зоркий на ней женился.
  
   Лирический дивертисмент
  
  
   Жизнь не ограничивалась журнальными заботами. Были не менее значимые радости.
   Было покончено с разными метаниями, и мы стали жить с Аленой "на постоянной основе", в моей однокомнатной в Угловом переулке. Наши души пели. "Сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье", - цитата. Нашли друг друга - повезло...
   Между тем, ранней весной 1970 года было получено, наконец, долгожданное удостоверения члена Союза писателей СССР. Отметили событие как большой семейный праздник. Накрыли большой стол в "Славянском базаре" на Никольской. Сейчас того знаменитого ресторана нет, а тогда его на время открыли, не забыв повспоминать двух "основателей", которые именно здесь когда-то придумали Художественный театр. Всех наших гостей не припомню, но точно было драматурги Исидор Шток, Игорь Соболев, поэт Анисим Кронгауз, театральный критик Владимир Фролов, Анатолий Алексин и несколько дам из министерства культуры.
   Чтобы окончательно проникнуться своим писательским состоянием, оставалось побывать в Коктебеле, в том заповедном вместилище отечественных литературных талантов, где они запросто точат лясы вечерами, жарятся на одном пляже, орудуют ложками в одной столовой. Ощутить себя пусть не ровней, то хотя бы приобщенным - это ли не тайное снобистское наслаждение! Летом туда и отправились.
   Нас поселили в отдельном коттедже. Точнее, в одной из его половин, но с собственным входом и персональной верандой. Шикарно! На веранде поставил пишущую машинку. Предстояло "добивать" последнюю в соавторстве пьесу для детей "Знамя 10-й бригады". Через год, в том же Коктебеле, буду писать "Ясную Поляну".
   По утрам бежал "трусцой" - час-полтора, в сторону Щебетовки и обратно.
   Солнце раннее, а печет немилосердно, в сухой траве вдоль дороги мечутся мошки, и обязательно над головой появляется - будь он не ладен! - грохочущий биплан. Он выбрасывает из-под хвоста струю розового дыма, который медленно расползается над полями - сельхозавиация что-то распыляет, что, видимо, приносит пользу посевам, но чем дышать явно нельзя. Бегу, сжимая губы, пока самолет не улетит. И бегу дальше, проталкиваю себя вперед, окончательно раскатываюсь, врабатываюсь,. И вот ноги делаются легкими, как мысли, становлюсь совсем ловким, неутомимым животным, с послушным телом и глубоким дыханием. И таким - мокрым, растаявшим, счастливым, что одолел, появляюсь на нашей веранде и без сил падаю на стул. Алена протягивает пляжное полотенце, - вытрись...
   Я начинал день с раннего бега, а Юлик Семенов в это время уже трещал на пишущей машинке. Он прибыл сюда из Гагры. В том Доме творчества за отпущенный путевкой срок он настучал 250 страниц для нового романа. Здесь спешил сделать столько же.
   Увидев меня в первый день, он подмигнул: "Привет, резидент!" Я отозвался: "Майору привет!" Мы знали, о чем речь.
   Как-то он принес в "Труд" отрывок из новой повести. В ней рассказывалось о спасении советским разведчиком от тотального уничтожения взрывом прекрасного польского города Кракова. Повесть называлась "Резидент "Вихрь". Отрывок набрали, поставили в номер. И вдруг звонок из цензуры: в таком виде печатать нельзя, те функции, которые у автора выполняет герой, не являются функциями резидента. Меняйте название!
   Семенов быстро приехал в редакцию. Сидим, думаем, что делать. И тут меня осеняет: "Слушай, а в каком звании этот резидент?" - "Майор". - "Так давай так и назовем: "Майор "Вихрь". Юлиан сразу согласился, согласилась и цензура. Повесть "Майор "Вихрь" стала знаменитой. Могу считать, что "и мы пахали". С тех пор Юлиан и называл меня при встречах "резидентом".
   Основную часть дня писатели, их родственники, а также разнообразные счастливчики, сумевшие достать сюда путевки, проводили, конечно, на пляже. Здесь возникали связи и даже начинались дружбы.
   Григорий Нерсесович Бояджиев в разношенных плавках возлежал на шезлонге и перечитывал "Дон Кихота" в подлиннике. Ему за шестьдесят, нам за тридцать. Он так бодро "положил глаз" на мою Алену, что сразу пришлось забыть эту разницу. Никто и не заметил, как он стал естественной принадлежностью нашей микрокомпании, в которую входили мы с Аленой, пока не добравшиеся до загса, Лева Новогрудский с его нерасписанной многолетней женой Люсей, Юра Ряшенцев, с женой расписанной, и кто-то еще периодически примыкал.
   Григорий Нерсесович недавно побывал с туристической группой в Испании. В группе был Никита Богословский. Однажды им повстречалась ослепительной красоты монашенка. Богословский обернулся ей вслед и изрек: "Католичество переходит в качество". После этой байки, которую Бояджиев рассказал как бы для знакомства, стало ясно: этот пожилой тип в разношенных плавках, с интеллигентным животиком и с толстой книгой - наш человек.
   Чья-то семилетняя девочка то и дело подходила к нему, теребила за полотенце, стараясь обратить на себя его внимание, и мешала читать. Когда девочка возникла в очередной раз, Бояджиев прокомментировал:
   - Она так зачастила ко мне, будто ей не семь, а семнадцать...
   Профессор Бояджиев заведовал кафедрой зарубежного театра в ГИТИСе, был учеником легендарного Дживелегова, и сам был знаменит немало - автор блистательных книг о Мольере, о "Вечно прекрасном театре Возрождения", плодовитый критик, успевший побывать в числе лидеров у "безродных космополитов", член художественного совета скандальной Таганки. Вот с такой яркой персоной, едва познакомились, Алена ушла с пляжа "за водой и сигаретами". Персона позвала за компанию. Не могу сказать, что их затянувшееся отсутствие сколько-нибудь меня напрягло, но дружеских подначек , пока они где-то ходили, наслушался...
   Вечером он появился на нашей веранде во вполне корректных шортах и с алюминиевым чайником, прихваченным в столовой, полным сухого вина. Пришел не один. С ним была таганская актриса Ира Кузнецова. Она, оказывается, обитала где-то неподалеку от писательской территории у родственников и решила проведать маститого критика. И молодые актрисы любят красноречие. А также винцо из алюминиевого чайника.
   Много было смеха. Мэтр импровизировал. Одарил монологом о величии платонической любви, в том же легком разговоре не забыл своего любимого Шекспира. Выдвинул, например, тезис, который сходу было и не осознать: в современность Шекспира вынес Шиллер, а теперь Шекспир должен спасать Шиллера.
   И потом было много разных интересных бесед. Однажды вдруг он высказался о соавторстве. Я навострил уши, поскольку к тому времени уже сильно утомился от писания вдвоем. От соавторства, сказал наш почти классик, немало, кстати, сочинявший на пару с Дживелеговым, может выиграть литературная техника, но можно потерять главное - индивидуальность.
   Я согласился, Лева помрачнел.
   К моим утренним пробежкам он отнесся философски, сказал: " А все-таки, мне кажется, такие длинные пути лучше преодолевать в воображении".
   Тут согласился Лева, а я бегать продолжил...
   На пляже он делился последними впечатлениями. Его соседом по столу оказался сотрудник аппарата Союза писателей России, простой человек, издавший в провинции толстый роман под названием "Пути и судьбы".
   - Да, незамысловатое название! Сразу тянет прочитать...Он совершенно глух к языку - все еще не может усвоить мое отчество! Ни разу не назвал правильно.
   - Но вы откликаетесь, Григорий Нерсесович?
   - Откликаюсь, куда деваться! Сначала пробовал поправлять, теперь надоело.
   Однажды, допивая компот, сосед его спросил:
   - А вам не кажется, Григорий Нарпасович, что слава Гамлета слишком преувеличена?
   Бояджиев поперхнулся и замолчал до пляжа. Более удачного объекта для такого вопроса, было, конечно, не найти...
   Есть люди, при общении с которыми вдруг обнаруживаешь себя словно бы обескрыленным, неинтересным, туповатым, словом, явно хуже, чем ты есть на самом деле. А бывает наоборот: общаешься и вдруг вырастаешь в собственных глазах, сам себе кажешься лучше, талантливее, интереснее. Такое случается не часто. Заражать лучшим - редкий дар. Бояджиев был именно из таких. Ему хотелось задавать главные для тебя вопросы.
   Как-то поделился заветным: хочу, мол, написать пьесу о последних днях Льва Толстого, впервые в истории нашего театра вывести его как персонаж драмы на русскую сцену.
   Реакция последовала самая добрая, даже вдохновляющая: делайте, замечательно! "Вы, наверное, вообще скоро бросите штатную работу. Я вижу - созрели, - сказал он. - В вас есть хорошая спортивность. Действуйте. Однажды, знаете, я о сходном думал. После Креона, его гениально сыграл Евгений Леонов в театре Станиславского, зашел к нему за кулисы поздравить, и я ему сказал тогда: вам надо сыграть Льва Толстого! Вот ведь совпадение..."
   Друзья, прикалываясь, частенько обыгрывали мое необычное имечко - Даль, в основном не далеко удаляясь от названия поэмы Твардовского "За далью даль". Бояджиев взглянул на это дело по-новому, он сказал: "Не в Даль, а поперек".
   В Москве Бояджиев позвал в гости. Его квартира была во втором доме, если идти от станции метро "Аэропорт" по Черняховского, на предпоследнем этаже, точно под квартирой Константина Симонова. Были там Алов с Наумовым, красивая студентка Мила, которую Григорий Нерсесович представил как свою дочь (позже она станет известным искусствоведом и автором дамских романов), были другие люди. А до того, как Тоня, жена, позвала к трапезе, Бояджиев увлек нас с Аленой в кабинет. Там на письменном столе под стеклом увидели знакомые фотографии: Алена у кипарисов, на скале, в пене прибоя. Это была моя коктебельская работа, а мэтр потом, на пляже, отобрал из пачки отпечатков те, что ему понравились.
   Григорий Нерсесович Бояджиев умер огорчительно рано, через три года после того Коктебеля, было ему всего 65. Ничто не предвещало конца босому мудрецу, бегавшему за вином с алюминиевым чайником.
   Недавно, готовясь к этой книге, перебирал архив и обнаружил блокнотные листочки с шуточными стихами, адресованными Бояджиеву, именовавшемуся в нашей компании почему-то Груня, его юморные телеграммы, присланные нам из Москвы - он тогда уехал раньше. Нашел и снова убрал. А во второй раз найти так и не смог. А можно было бы процитировать... А потом подумалось: надо ли? Зачем? Что скажет постороннему? Вполне достаточно осознания, что такой человек счастливо встретился, а, уйдя, в тебе остался.
   Каждый год книги Григория Бояджиева открывают для себя все новые и новые студенты, их изучают и комментируют профессора, причем не в одной России, - они переведены на многие языки. Их читают и просто так - для ума и удовольствия.
   А я думаю иногда: как все-таки удачно тогда получилось - устроиться на пляже рядом с шезлонгом, на котором интеллигентный человек читал "Дон Кихота".
   А вообще говоря, писательский Дом творчества в Коктебеле был не только для писателей. Он был еще и вожделенным центром притяжения для советской интеллектуальной тусовки. Затесаться летом в пляжные писательские ряды на один, а то и два путевочных срока считал для себя престижным и доктор биологии, и академик физики, и дочка любого замминистра. Здесь побыть, а потом дома в разговорах небрежно пробрасывать что-нибудь про Юльку Семенова, Женьку Евтушенко или даже про Эдика Радзинского, слывшего неслыханным знатоком коктебельской женской природы...
   Человек, как-то ободравший меня на пляже в стоклеточные шашки, оказался директором Института теоретической физики Академии наук СССР, - тогда еще член-корр, позже он станет академиком, - Исааком Марковичем Халатниковым. Он отдыхал с женой Валентиной, которая была, между прочем, родной дочерью легендарного Щорса, героя гражданской войны. Тот мой проигрыш был тем более для меня странен, что в местных пределах я слыл непобедимым шашистом. Побеждал всухую, даже давая сеанс на пяти досках юным и не очень обладательницам бикини. Бикини тогда входили в моду. А тут возник пятидесятилетний, сутулый и лысый, хиляк, у меня же выяснил, чем отличаются правила стоклеточных, то есть международных, шашек от русских, и сразу выиграл!
   Так познакомились.
   Халатников был любимым учеником лауреата Нобелевской премии, а также Ленинской, трех Государственных, а еще он был Героем Социалистического труда и академиком, - гения теоретической физики Льва Ландау. Некоторые принципиальные работы они выполнили даже вместе. Когда Ландау умер, Халатников занял его директорское место. А чтобы к шашкам больше не возвращаться, сообщу, что, как выяснилось, Халатников еще до войны был мастером спорта по русским шашкам. Понятно, что в силу общего развития ему ничего не стоило оперативно перестроиться на международные...
   Огорчение проигрышем никак не отразилось на наших дальнейших отношениях. Мы частенько прогуливались по дорожкам, и прогулки эти были украшены интереснейшими рассказами Халатникова о физике и физиках, а особенно, конечно, о самом Ландау, которого в ближнем окружении называли коротко - Дау. Это именно Халатников после страшной автокатастрофы, в которую попал Дау, организовал перевозку аппарата Энгстрема - "искусственные легкие" в больницу N50 (тогда аппаратов была всего два на Москву). Опоздай они на час - Ландау не стало бы стразу. Но он прожил еще семь лет.
   По свидетельству Халатникова, когда Дау пришел в себя после реанимации, он заявил, что хочет вступить в партию. Это стало сенсацией. Ведь до того, сколько его ни склоняли, он никак не соглашался. Видимо, автомобильное потрясение не только нанесло ему непоправимый физический ущерб, но и что-то сдвинуло в его идеологии.
   Суть да дело, какое-то время прошло, секретарь парткома института ему говорит: "Дау, вы хотели вступить в партию, давайте, пишите заявление!" "Ну, нет! - ответил Ландау, - я не хочу быть в одной партии с этим балаболкой Семеновым!" И написать заявления категорически отказался. Николай Николаевич Семенов, если кто не знает, - один из основоположников химической физики, лауреат Нобелевской премии.
   В старом блокноте нашел записанные тогда же в Коктебеле со слов Халатникова три любимых анекдота Ландау. Именно они доставляли гениальному физику, всегда склонному к шутке, особое удовольствие, уверял рассказчик.
   Думаю, читатели не осудят за отвлечение на такую ерунду: анекдоты сегодня в каждой газете или журнале по десятку на дню. Но эти-то анекдоты любил сам Ландау!..
   Вот первый.
   В купе вагона оказываются двое - она и он. Он затевает с незнакомкой изысканную беседу: "А вы видели "Лоэнгрина"?
   - Не видела и видеть не хочу. А будете показывать - проводника позову!
   Анекдот второй.
   У Мойши была невеста, но он тянул и тянул со свадьбой, все никак не решался.
   - Что же ты, Майша, пора уже, сколько можно тянуть!
   - Хорошо, - сдался Мойша. - Но все-таки сначала вы ее полностью разденьте и мне покажите.
   Раздели, до нага, показали. Он смотрел-смотрел. "Нет, - говорит, - не хочу. Она косит.
   И, наконец, третий.
   - Вы знаете, наш ребе совсем уже того... Уверяет, что регулярно с Ильей-пророком играет в карты!
   - Ваш ребе - настоящий враль!
   - Ну да, будет Илья-пророк с вралем в карты играть!
   Не многим дано разбираться в том, что нового внес Ландау в понимание магнетизма, сверхтекучести и сверхпроводимости, в физику твердого тела или, например, в квантовую электродинамиу, а вот любимые им анекдоты, оказывается, вполне постижимы. Так что будем довольны, что достигли уровня Ландау хотя бы на уровне анекдотов.
   ...23 февраля 1972 года в четыре часа по утру Алена растолкала меня и сказала: "Пора!.. Надо идти..."
   Мы прошли от Углового переулка по Бутырскому валу до белой громады старообрядческой церкви. Она высилась тогда одиноко - не было обступивших её теперь черных небоскребов. Свернули в глубину квартала. И там я передал свою женщину другим людям - в родильный дом. Алена, сопровождаемая нянечкой, ушла в перспективу коридора, а я вернулся в белесое утро под алюминиевое февральское небо..
   В редакции ничего не сказал. Днев дважды сбегал в роддом, и оба раза попадал на перерыв в справочном окошке. Ни с чем возвращался. Состояние было странное, сбивчивое, ощутимо подмешанное страхом.
   Стал периодически звонить. В пять часов дня новостей еще не было. Не было и в восемь вечера, когда вернулся к себе в Угловой.
   -Хорошо, - рассудил тогда, - процесс, который меня интересует, не бывает бесконечным. Чем больше проходит времени, тем ближе финал. Пойду-ка в роддом, сяду в вестибюле и - дождусь!
   Шел, понятно, тем же путем, что утром шли с Аленой. Стемнело. И вдруг уже на подходе к цели в небе что-то треснуло, будто над головой разорвали гигантское полотно, и стало светло от занявшего пол неба фейерверка. Салют! Сегодня же деньСоветской армии! Я же сказал в начале, что было 23 февраля...
   Как потом выяснилось, рожая, Алена слышала салют.
   - Надо же! - удивлялся я на ходу. - Если - девочка, - боевая подруга, мальчик - защитник Родины!
   Конечно, я был нацелен на мальчика. Он будет бегать быстрее меня, гораздо дальше прыгать, с малолетства обучу стоклеточным шашкам, он прочитает все книги, которые прочитал я, кроме того, прочитает новые, которые появятся. Будем вести беседы о высоком, о смысле жизни, например, в чем я не дотянул, он дотянет, пойдет дальше. Он станет писателем - не чета мне. Сделаю из него настоящего мужчину!
   Засев в сумрачном вестибюле родильного дома, стал ждать: кто?
   Вышла врач Маргарита Михайловна - полгода назад нас с ней познакомили, она следила за Аленой, теперь приняла роды. Мы с ней потом свели
   Сашу и Риту Свободиных, тогда очень кстати оказалось ее мастерство...
   И вот она, вся такая маленькая, в белом халатике, добрая, ласковым голосом мне сообщает: " У вас девочка, три двести, рост пятьдесят сантиметров, все в норме... С мамой были небольшие сложности, но сейчас хорошо..."
   Я не сразу понял, о какой маме речь. Но быстро дошло - Алена теперь мама. А вот от того, что девочка - видимо, сильно изменился в лице.
   - Ну что вы так!- молвила Маргарита Михайловна мягко. - Будете растить дочку.
   Из телефонной будки позвонил Алениной матери - Нине Анатольевне: все нормально, девочка. Потом набрал номер родителей. Трубку взял отец. Диалог сложился всего из двух реплик:
   - Получилась девочка.
   - Мужайся, сын.
   Куда податься со своим горем? Один, как перст: Алена занята, друзьям звонить поздно. Спустился в метро и приехал на Пушкинскую. Там ресторан ВТО, родной. Сел за отдельный столик, заказал, что полагается, и графинчик с водкой.
   - Ты что сегодня на себя не похожий? - поинтересовалась официантка Люба, средних лет женщина, с которой за минувшие годы стали, как свои. Впрочем, как и с остальными официантками тоже. Каждой можно было и не заплатить, если трудности, а отдать завтра.
   - Только что девочка родилась, дочка, - признался я .
   - Так поздравляю! - почти взвыла Нина от счастья.
   - С чем? Не мальчик же...
   - А ты мальчика хотел?! Ну, даешь! Девчонка - это же лучше!
   Через пять минут все официантки знали, что меня надо спасать. Они сгрудились у моего стола и наперебой стали объяснять, чем девочки лучше мальчиков. Когда графинчик закончился, принесли другой, полный - от себя.
   В какой-то момент официантки поняли, что я жить все-таки буду и удалились по работе, а ко мне за стол подсели две знакомые критикессы, обе умные, острые на язык - письменный и устный, внешне очень эффектные: Вера Максимова и Оля Симукова
   Они сразу врубились в тему и смотрели на меня с откровенным сожалением. Да и как еще им было смотреть на недоумка, который сам не знает, как ему повезло - оказался отцом дочери, а не какого-то там сына, которому еще идти в армию и не известно, чем это кончится, а старым родителям он никогда не подаст стакана воды, что гарантированно сделает любая дочь. А твоя с Аленой уж наверняка!..
   Дальше кандидат искусствоведения Вера Максимова исчезла, а я оказался в театральном доме, что в Каретном ряду, в квартире Ольги Симуковой. Но не один. Там уже присутствовал молодой артист из театра им. Станиславского Вацлав Скраубе. Он, сидя на кровати, перебирал гитарные струны и выглядел, как дома. Эта выразительная картина открывалась моему сознанию только периодически, при этом она покачивалась, но иногда обретала резкость.
   То, что я их оставил вдвоем, - это точно. Но как, по каким законам перемещения тел в пространстве, я оказался там, где мне и полагалось быть: на тахте, так и оставшейся разобранной после ухода Алены в сторону старообрядческой церкви, вот этого объяснить я был не в состоянии.
   Пробудился в самочувствии совершенно жутком. Все внутренние закоулки тела словно наполнились мелким песком, который еще и скрипел при малейшей попытке сдвинуться. Во рту было сухо, как в чайнике, который выкипел. Но вот душа... А душа моя ликовала! Она парила и пела где-то у потолка однокомнатной квартиры, периодически опускалась на тахту к опрокинутому навзничь хозяину и был в той душе праздник, упоительно легкий и даже крылатый: я - отец! У меня - дочь! Такого счастья еще недавно не было, со вчерашнего вечера оно - самая реальная реальность!
   Счастливый, я втащил на живот телефонный аппарат и принялся обзванивать друзей, чтобы всем сообщить мою новость.
  
   Недетские заботы "Искусства кино"
  
   В редакции жизнь шла своим чередом, номера выходили, склоки появлялись и иссякали. Параллельно шла вторая жизнь - драматургическая. Были все эти, описанные уже, разговоры с Бабочкиным, Чирковым, Олегом Ефремовым, мотания в министерство культуры, переписка с Омском, - многообразный комплекс действий по переводу законченной к тому времени пьесы "Ясная Поляна" в облик реального спектакля. В это же время с труппой Театра имени Маяковского отмечался сотый спектакль по пьесе "Волшебный пароль". Недавно назначенный туда главным режиссером Андрей Гончаров, подписывая автору юбилейную афишу, заметил: "Первый раз подписываю со званием "народный". Он только что его получил. А еще сочинялись стихи для песен в спектакль Театра имени Станиславского, где приняли к постановке другую мою пьесу - "Богатырь Кокосовый орех". Маститый художник Владимир Талалай уже представил отличные эскизы декораций, но главный режиссер Иван Бобылев неожиданно переместился в Пермь, и московский спектакль не состоялся.
   При этом по утрам бегалось, вечерами от души выпивалось, человеческие связи множились и клубились, собственные рукописи рождались, чужие правились, гранки и верстки вычитывались, и постоянно возникали новые планы - творческие и просто житейские...
   Дневники я вел урывками, не хватало терпения. Но сейчас, когда делается эта книга, и нерегулярные записи многое позволяют уточнить, освежить в памяти. Сейчас вижу, что постоянным мотивом в них присутствовали стенания по впустую утекающему времени. Такая, например, запись: "Зверею от невозможности спокойно сидеть и писать". Или другая: "Летят недели, и ничего не делаю". Или третья: "После сегодняшнего партийного собрания в редакции с новой силой захватило желание уходить, бежать отсюда, пока не сгнил, не погиб окончательно. Или губить свою голову и нервы на все это, или попытаться все-таки писать. Ведь мне уже почти 37..."
   В "Искусстве кино" я пробыл три с половиною года. Регулярно печатался. Начал с рецензии на фильм молодого Эмиля Лотяну "Это мгновение". Еще две были об очередных фильмах эпопеи Юрия Озерова "Освобождение", а еще одна об "Укрощении огня" Даниила Храбровицкого, напрасно, думаю, подзабытом сейчас фильме. В нем центральную роль - конструктора советских космических кораблей сыграл Кирилл Лавров. Эту бы ленту показывать теперь - сразу после "Бумажного солдата" молодого Германа, для прояснения мозгов, памяти и совести. Молодой режиссер, в перенапряге оригинальничания, а может и по каким другим причинам, тщится убедить, что наш прорыв в космос был делом если и не случайным, то простым, как скоросшиватель -не сложнее, чем вынести мусор на помойку. У него космонавты и их руководители не интереснее по интеллекту дворовых кошек с той же помойки. У Храбровицкого, при всем при том, что о многом он еще сказать не мог, присутствует достойное уважение к великой, вселенского масштаба акции русского народа, к его героям - летчикам, конструкторам, ученым.
   Не случайно, думаю, поделка Германа-младшего столь благосклонно была встречена в Венеции. Даже "малым Львом" наградили. В благодарность, видимо, за то, что претенциозный отпрыск известной фамилии избавил их от необходимости самим изготавливать какую-нибудь антироссийскую поделку, - сами за них сработали.
   Так получалось, что все ленты, о которых писал в журнале, оказывались на так называемых "главных тематических направлениях" того времени: интернационализм, победа над фашизмом, прорыв в космос. Мне легче писалось тогда, когда я оказывался ближе к публицистике. "Орлов не рецензии пишет, а очерки", - передавали мне слова Ростислава Юренева. Возможно, мэтр критического цеха был прав. Оставалось удовлетворяться тем, что и очерк - не последний жанр.
   Упомянутые здесь рецензии в просторечии зовутся "положительными", то есть в них на первом плане - комплименты, а критические замечания - на втором, или даже на третьем. Хвалил, одним словом. Эти же картины хвалили в Госкино. Но я не кривил душой, они мне действительно нравились. Может быть, чуть перебирал с пафосом...
   Однако "певцом побед" был все-таки не всегда. Случались исключения. Тогда позволял себе слегка потешиться, подпускал сарказма. Однажды представился именно такой случай.
   Известный драматург Леонид Агранович, автор сценария острого, нашумевшего в свое время фильма "Обвиняются в убийстве", решил дебютировать в роли режиссера художественного кино, по собственному, конечно, сценарию. То, что у него получилось, называлось "У нас на заводе". Затея была вполне конъюнктурная - уже по названию ясно. Заводы, рабочий класс полагалось любить, поклоняться и воспевать во всех видах и жанрах искусства. Здесь был тот самый случай - точное попадание в тематическое яблочко. Беда оказалось в другом: все в произведении выглядело примитивно, художественно беспомощно. О чем я подробно и написал, пройдясь по ленте шаг за шагом, иронизируя над сюжетными и постановочными нелепостями.
   Все последующие десятилетия - а Л.Аграновичу исполнилось 95 - он смотрел на меня волком. Может быть, и смягчился, если бы знал, что примерно за год до того, как состоялось препарирование "А у нас на заводе", из "Правды" позвонил мне Георгий Капралов и попросил написать о фильме "Обвиняются в убийстве". Я взялся за дело с воодушевлением - фильм был отличный, проблемный, всерьез заставлявший размышлять о том, правильно ли живем... Словом, я быстро написал восторженную рецензию
   Но картина была, что называется, острой, вокруг нее закрутились дискуссии, а на самом верху кому-то показалось даже, что создатели ленты вообще очерняют советскую действительность. Кончилось дело тем, что "Правда" так и не решилась дать положительный материал про "Обвиняются в убийстве". Мою статью попросту замотали. А потом фильм получил Государственную премию СССР! "Правда" и тогда промолчала, чье-то мнение было, видимо, для нее важней.
   Так никто и не узнал о моем "положительном" отношении к фильму "Обвиняются в убийстве", в том числе, к сожалению, и его сценарист Леонид Данилович Агранович.
   Ближе к финалу нашего журнального сотрудничества Сурков сказал удивленно: "Недавно, кажется, пришли, а уже впору книжку собирать!"
   "А что, - нагло подумалось мне, - если сам Сурков так считает, надо попробовать". И отнес заявку на сборник статей в издательство "Искусство". Там ее приняли. Через положенный срок книга вышла, в твердой обложке - "Адрес - твой современник". Половину объема составили рецензии, опубликованные в "Искусстве кино", остальное написал специально. Завершала сборник та самая статья, которая уже поминалась: "Недетские заботы детского кино". Добралась, наконец, и до книжной полки.
   Но так и останутся погребенными в старых подшивках журнала мало кому теперь интересные заметки о кинофестивалях, на которых доводилось побывать как специальному корреспонденту. После каждого - то ли обзор, то ли очерк, то ли путевые заметки. Забыты фильмы, бесследно растворились многие имена. Пружина времени разжалась, иссякла былая энергия. И все-таки, мне кажется, те очерки и заметки, как ни кинь, остаются вполне документальными свидетельствами давно прошедшего. И по тому, что в них заключено объективного, и по отражению в них личностного, авторского. Ведь и автор со всеми его недостатками и возможными достоинствами порожден своим временем, был рекрутом его, старательным, порой незамысловатым, но все-таки искренним. И в этом смысле он уже и сам по себе "документ"...
   Были в тех очерках особенности, которые не отделимы от времени их создания. Их можно назвать типическими. Сколько бы ни было в тех писаниях живых деталей, свежих наблюдений, точных словесных находок, а заканчивались они практически одинаково: ритуальным политическим звоном, словесными формулами, без которых сочинение нельзя было бы признать "политически зрелым". В моем случае это или "глубокое и искреннее понимание животворящих сил революции" в финале заметок о VIII Варненском кинофестивале, или - "новое, социалистическое искусство ГДР растет, обогреваемое вниманием народа, партии" в репортаже со студии ДЕФА, или заявление о том, что кинопрограмма Лейпцигского кинофестиваля "еще раз показала и с новой силой подчеркнула, что Ленин жив, что он - знамя в борьбе человечества за свое счастье".
   Уснащение даже дельного текста подобного рода идеологическими штампами, политическими подпорками, лозунговыми костылями считалось обязательным, это, если хотите, в определенном смысле становилось даже гарантией твоего существования в профессии.
   Для штатных работников прессы эти "условиях игры" были обязательны и безусловны, это не обсуждалось. Царила иллюзия несокрушимости и системы, и ее идеологического порядка. Может быть, кто-то и осознавал, что имеет дело только с иллюзией, но в своем окружении я таких не припоминаю.
   До поры до времени не гении с их способностью предвидеть и не революционеры, согласные на эшафот, а, так сказать, массовый идеологический планктон - бесчисленная армия журналистов, публицистов, литераторов, историков и социологов, учителей, лекторов и прочих "наставников" из профсоюзно-партийного актива, вся эта масса, - между прочим, отнюдь не худшая часть народа, - жила и действовала по правилам игры, в которую их включила неумолимая реальность. В футболе нельзя забегать в офсайд, в прыжках - заступать за планку для отталкивания, в борьбе -уползать с ковра -правила есть правила. Не согласен с ними - сиди на трибуне. Хочешь участвовать - соблюдай.
   Сурков был мастером в таких играх. Меня рядом с ним и подмастерьем было не назвать, так - приготовишка. Но приготовишка старательный. И вряд ли мог оказаться другим, если одно из первых детских впечатлений: отец, штудирующий с красным карандашом сталинский том "Об оппозиции", он был армейским политруком. А среди отроческих впечатлений : мать, ветеран партии, даже будучи на пенсии, выступающая с докладами после очередных съездов перед коллективом Московского ипподрома. Она там состояла на партучете. Так сложились жизненные обстоятельства, что другой, социально креативной информации, моему не сильному, к сожалению, уму не поступало, оставался не информированным. Вот и оказывался не в прогрессивном с сегодняшней точки зрения общественном меньшинстве, а в подавляющем и вполне тогда эмоционально искреннем большинстве, уверенном, что иначе, как есть, быть не может.
   Еще придут художники пера, которые с подобающей творческой силой вскроют противоречивую суть поколения, дважды прошедшего через крах иллюзий: в первый раз, когда оказалось, что Сталин - не Сталин, а враг, тиран и убийца, и во второй раз, когда оплот всех надежд человечества, возведенный, казалось бы, на века, могучий Советский Союз рухнул, исчез, оставив исследователям возможность еще долго искать истинную причину случившегося краха. Пока же на поверхности - капризная глупость провинциальной супружеской пары да пьяный кураж одуревшего от желания властвовать секретаря обкома.
   После каждого из этих обвалов мы становились другими. После первого - прозревающими, после второго - выживающими...
   С огорчением перечитал сегодняшними глазами собственный очерк о поездке в Пхеньян летом 1972 года. Какая зашоренность, какая конъюнктурная ангажированность! И ничего о том, о чем по приезде рассказывал дома, за столом, друзьям, рассказывал, выпучив глаза от потрясения. Выяснилось, что попасть тогда в Северную Корею было все равно, что окунуться в наши годы культа личности, но не точно такие же, а доведенные до логического конца, до абсолюта, до социального абсурда.
   Закрытая для иностранцев на все задвижки, Северная Корея сделала вдруг исключение для киношников: на полторы недели пригласила к себе закупочные комиссии из социалистических стран. Одним самолетом мы и прибыли в Страну утренней свежести: по три-четыре человека из Польши, Венгрии, Румынии, Болгарии, ГДР, ЧССР, вместе с нами, советскими, человек тридцать.
   Из аэропорта повезли кавалькадой черных "Мерседесов" - по штуке на делегацию. Вдоль всего пути у дороги расставлены юные пионеры в белых рубашечках и красных галстуках. Дети приветствуют нас традиционным пионерским жестом и тут же низко, до земли кланяются! Первое - знакомо, но поклоны?!.
   Живем в комфортабельной, если не сказать роскошной, резиденции под названием Мунсу. Она всем хороша, только хозяева просят не покидать ее территорию. При этом где-либо заблудиться нам не грозит - к каждой делегации, кроме переводчицы, приставлено по одному искусствоведу - все невысокие, одинаково плечистые, с одинаково тонкими талиями, будто клоны. Про кино их можно не спрашивать - молчат и смущаются.
   Когда-то в нашей университетской группе была кореянка Сим Ен Сун, тихая девушка без претензий, историческая грамматика русского языка ей давалась плохо. Как и мне, впрочем. На пятом курсе перед распределением мы спросили: "А ты куда пойдешь работать, Сим?" "Куда пошлет партия", - сказала она.
   Наша милая переводчица Рю Чун Цан, что в переводе означает "мечта весенней ивы", оказалась с третьего курса местного университета. "У кого вы учились говорить по-русски?" - спросил я. "У наших преподавателей". "А они у кого?" - не отставал я, подумав: вдруг кто-то есть из МГУ, может наша Сим Ён Сунн? "А они у своих преподавателей..." "А кто-нибудь из России среди них есть?" "Нет, таких нет". Я отстал. Значит, учившиеся в России доверием у них не пользуются
   Нас предупредили: в комнатах будут подслушивать. Представился случай проверить.
   За исключением двух-трех ночных часов, над дворцом, врываясь в комнаты, на полную мощность гремел репродуктор, передавая какой-то бесконечный митинг - люди там по очереди о чем-то яростно кричали. На корейском, естественно. Понять мы ничего не могли, но спать не могли тоже.
   Я и высказался на эту тему, тоже довольно яростно, расхаживая по номеру. Когда мы вечером добрались до своих коек, репродуктор молчал. Молчал и все последующие дни.
   Корейцы еще в первый день попросили нас не стесняться, быть откровенными: если что не так - говорить сразу. "Мы впервые принимаем столько иностранных гостей, каждое замечание нам будет полезно!" - объяснили они.
   История с репродуктором подтвердила: действительно, прислушиваются...
   Чуть позже убедился, что они готовы действовать не только согласно пожеланиям гостей, но и проявлять инициативу.
   Перед самой поездкой мой добрый знакомый Саша Игманд, личный, между прочим, портной Брежнева, стачал мне новый костюм. О том, какого он получился качества, можно не уточнять - шедевр. И вот у себя в номере я развесил этот шедевр на плечиках, а смотреть фильмы отправился в рубашке-безрукавке, ибо предельно влажная пхеньянская атмосфера была еще и раскалена до 35 градусов.
   Вечером намечался торжественный прием для всех делегаций в министерстве культуры. Времени оставалось мало, я вбежал в номер, скинул шорты и нырнул ногами в костюмные брюки. На них не оказалось ни одной пуговицы, даже на ширинке. Молнии тогда и в Общесоюзном доме моделей не вшивали. Без пуговиц был и пиджак. Но пиджак еще был и в морщинах, будто его перекорежило от страха оказаться на приеме в министерстве культуры народной Кореи.
   Случилось страшное: осваивая европейский сервис, по собственной инициативе любезные хозяева пропустили костюм от Игманда через местную химчистку. А московские пуговицы, судя по их отсутствию, оставили себе.
   На приеме публика была обряжена во все строгое. Только я блистал голыми икрами из под шорт. В Москве я пришил к костюму пуговицы и вечерами выгуливал в нем собаку. В полумраке не разглядишь.
   Хозяева позаботились и о развитии нашего интеллекта. Они наверняка знали афоризм Максима Горького, признавшегося однажды, что всем хорошим в себе он обязан книгам. Внушительные стопы шикарно изданных книг регулярно появлялись на наших прикроватных тумбочках. Автор был у всех один: Великий Вождь, Солнце Нации, маршал товарищ Ким Ир Сен.
   Возглавлял нашу небольшую делегацию, приехавшую познакомиться с новинками северокорейской кинематографии, руководитель кинематографии узбекской - председатель Госкино Узбекской ССР, фамилию запамятовал.
  
   ++++++++++++++++++++9999999999999 Это был серьезный товарищ - доктор филологических наук, даже, кажется, республиканский академик. Знал наизусть "Коран". Он был невысок, кругл и степенен. Как главе, ему отвели люкс со спальней и просторным кабинетом. С наступлением ночи он переносил очередную пачку сочинений Ким Ир Сена с прикроватной тумбочки на письменный стол, включал лампу под стеклянным абажуром, и, прорабатывая, засиживался до рассвета.
   .Рассказывать про те три десятка корейских фильмов, что мы посмотрели, нет необходимости. Во-первых, один раз я уже это сделал в большой журнальной статье, пусть и в духе советской политкорректности, а во-вторых, на российских просторах их все равно никто никогда не увидит. Хотя зрелище было по-своему занятное. Так, скажем, в одной из лент военно-патриотической направленности, некий народный воин в борьбе с японцами повторяет подвиг нашего Александра Матросова, но при этом остается живым. Почти живым. Чтобы спасти героя, Ким Ир Сен присылает к нему своих личных врачей, которые чрезвычайно удачно проводят операцию. Но солдат, оказывается, еще и сирота. Ему передают добрую волю вождя: если, мол, письма писать некому, пусть пишет мне! На крупном плане по лицам участников сцены бегут крупные слезы. В другом фильме главного героя тоже оперируют, и тоже приходит весточка от Великого вождя: он прислал раненому новые ботинки. Больной спускает ноги с операционного стола и, прижимая к груди подарок, произносит, глядя в камеру, длинный благодарственный монолог. И тоже плачет.
   На нашем пути по корейской земле то и дело обнаруживались следы пребывания Солнца нации. Например, в оперном театре, где давали новую оперу "Дочь, преданная партии". Перед началом перед занавесом появилась торжественная кореянка, платье - в пол, и сообщила, что Вождь нации, прослушав эту оперу, сделал 24 замечания. Она раскрыла красную папку и все замечания перечислила.
   Люди на сцене пели замечательно, хор, он же - массовка, был великолепен. И это, кроме шуток. Картина ловко сменяла картину. Справа и слева от зеркала сцены были повешены экраны, на которые выводился текст - по принципу караоке. Так что содержание было доступно даже глухим: по сюжету юная медсестра вытащила на себе с поля боя трех партизан. Как истинную патриотку ее принимают в ряды Трудовой партии Кореи. Приняли. Но едва закончилось партсобрание, как налетели вражеские самолеты и стали бомбить. Медсестра тяжело ранена и вот-вот умрет. Она произносит предсмертный монолог о любви к Родине и Вождю, а на последних словах показывает товарищам на нагрудный карман своей гимнастерки, поясняя с последним вздохом: "Здесь партийные взносы..."
   Сильное впечатление оставило посещение киностудии. При входе на стене висела красивая бронзовая доска с текстом, выложенным бронзовыми буквами: здесь "руководил на месте" Великий вождь и сделал столько-то, - не помню сейчас сколько, - замечаний. Все замечания были перечислены.
   Актеры и актрисы, числом 120, не просто числились в штате студии, а жили здесь постоянно, не смея отлучаться. Идут съемки, всем надо быть под рукой. Но им были доступны радости. Большой пруд в центре территории - выкопан их руками, на досуге можно покататься в лодке, половить рыбу. Фруктовый сад, цветы вокруг - всё они.
   Носясь в черных "Мерседесах" от одного запланированного к показу объекта к другому, мы только из окон могли выхватывать картинки местной жизни. Детей носят, как рюкзачки, за спиной. В окнах жилых домов нет занавесок. Занавески нарисованы белой краской на стеклах. Один из сопровождающих рассказывал, что для семьи, где пять детей, полагается отдельная комната, если десять - то дают вторую. Не знаю, как сейчас, но тогда северные корейцы работали полную неделю - без выходных.
   При этом армия у них, оказывается, насчитывала 700 тысяч человек при 16-миллионном населении, а по выплавке стали Северная Корея в тот год была равна Советскому Союзу перед войной с Германией.
   Однажды мы все-таки настояли, чтобы "Мерседес" остановили и дали нам пройтись пешком. Улица выглядела пустынной, понятно: люди на работе. Обнаружили нечто вроде гастронома с нарисованными на стеклах продуктами, так и у нас бывало во времена оны.
   Длинная очередь у прилавка, как только мы обнаружились, мгновенно куда-то исчезла, оставляя в момент испарения память об одинаково испуганных лицах. Видимо, им не только общаться с иностранцами было нельзя, а даже на них смотреть.
   А зачем они стояли? Подошли к прилавку - галеты.
   По немыслимой красоты горным местам нас провезли через Корею с востока на запад: из Пхеньяна в Вонсан. Там, на пляже, памятуя, что мне как художнику пера, а также инженеру человеческих душ надо познавать жизнь во всех проявлениях, подступил с расспросами к нашему сопровождающему, мускулистому и коротконогому Киму:
   - Ким, а у вас супружеские измены бывают?
   - У нас этого не бывает, - последовал мрачный ответ.
   - Ну, как же так, Ким? Жизнь есть жизнь, люди всегда люди! Надоели друг другу, кто-то изменил, решили развестись...
   - У нас есть партия, - было видно, что разговор Киму неприятен. Но я не унимался:
   - Да какая партия может заставить людей жить вместе, если они не хотят!..
   Ответ Кима оказался исчерпывающим:
   - Тогда есть рудники.
  
   Накануне отъезда все делегации соцстран, приехавшие на закупку, собрались, чтобы сообщить о своем выборе корейским товарищам: эти, мол, фильмы у вас берем для проката, эти не берем. Но корейцам хотелось понять - почему, какие у нас аргументы? Понятно, что если ленту мы у них взяли, то можно особенно не распространяться, и так ясно, а если нет - тут надо объяснить и при этом не обидеть.
   - От нас выступите вы, - сказал мне узбекский академик, хотя полагалось бы ему как руководителю. - Вы - критик, - коротко отвел он возражения.
   Я и выступил. Говорил долго, чтобы не обидеть хозяев краткостью, был щедр лексически и, хотя несколько витиеват, абсолютно ясен в одобрениях и тактичен, но безусловно неотвратим в отрицаниях.
   Присутствующие делегации приветствовали окончание моей речи бурными аплодисментами. А когда я вернулся на место, наш узбекский руководитель с чувством пожал мне руку и одобрительно произнес:
   - Даже маленькую рыбку должен резать большой мясник!...
   Переполненный впечатлениями от Северной Кореи, я поневоле сделал вывод: а у нас-то дома - не так и плохо! Могло быть хуже... И другое понял: в кино - не пропаду.
   Шел 1972 год. У каждого в жизни выпадают особо удачные, звездные года, у меня был именно этот. Родилась дочь Ольга, прошла цензуру "Ясная Поляна", появился театр, который принял ее к постановке и приступил к репетициям. Наконец, - и об этом подробно расскажу дальше - поступит предложение перейти на работу, о возможной причастности к которой я бы и помыслить не мог.
   Есть в реестре индийской нумерологической практики так называемая "Пирамида судьбы" - этакий незамысловатый числовой прием. Оперируя цифрами, составляющими дату рождения - день, месяц, год, он позволяет определить, каким будет (или был) любой год твоей жизни - удачным или не очень, если он впереди, то чего от него ждать. Так вот, если взять 1972-й в моей судьбе, когда на вершине пирамиды у меня оказалась "1", то обо всех подобных годах в расшифровке сказано: "Если вершина пирамиды оканчивается единицей, то это исключительно благоприятный знак. Ибо единица принадлежит Солнцу. Свет был первым. "Да будет свет, и стал свет". Число 1 выражает безусловный успех и достижения в любом деле и направлении. Свет есть радость, счастье. "Единица" есть награды, поощрения, слава, хорошее здоровье. При единице ваши замыслы, планы, деятельность всецело поддерживаются обстоятельствами и людьми, в том числе богатыми, известными и/или обладающими властью. Все, начатое в год, дающий на вершине пирамиды "единицу", будет длиться и принесет хорошие плоды. В этот год происходят важные, значимые, выдающиеся события".
   Так, как здесь сказано, все у меня в тот год и сложилось, вплоть до "поддержки людьми, обладающими властью". Готов к позору на свою голову за антинаучный интерес к умственным играм древних индусов, но как все-таки они могли знать, в какой момент судьба повернется ко мне лицом?..
   Именно ко мне. Ведь пока я удачливо ловил момент, в большом мире у других происходили несчастья. Я про них или не знал, или пропускал мимо ушей, поскольку меня не касались. Не знал, например, что именно в феврале того года, когда я радовался прибавлению семейства, Екатерина Фурцева направила письмо в Политбюро ЦК КПСС с предложением выдворить из страны Солженицына. Поскольку лично мне было хорошо и я в отъезд не собирался, меня и не огорчило появившееся тогда правительственное решение "О возмещении гражданами СССР, выезжающими на постоянное место жительства за границу, государственных затрат на обучение". Речь шла об очень крупных суммах. В давнем своем дневнике нашел лаконичную, без всякого отношения, запись: "Галича и рязанца Маркина исключили из Союза писателей". О судьбе Галича сегодня все знают, а что стало с тем рязанцем Маркиным?..
   Подобного рода сюжеты присутствовали, конечно, в разговорах, так или иначе, обсуждались, но были вне прямых профессиональных забот людей моего склада, ни на какие поступки они не подвигали. Заголовку каждой из трех больших книг своих воспоминаний Сергей Соловьев дал подзаголовок "Записки конформиста". Сказано не без эпатажа, но точно. Без разумного конформизма он бы и не состоялся как крупная творческая личность. Но разве не радостно, что Сергей Соловьев состоялся?!
   Конформизм давал шанс осуществиться. Мало кто согласится не использовать свой шанс. Важно не делать подлости.
   Но вернемся в редакцию... Я уже говорил о Евгении Даниловиче Суркове как о талантливом литераторе, о его тонком эстетическом чутье, говорил, что и оратором он был несравненным. На редакционной летучке, имея перед собой аудиторию всего-то человек в пять, он мог разразиться блистательной речью, будто для сотен слушателей. Невольно думалось благодарно: ведь как человек тратится ради нескольких нас, грешных!
   Это с одной стороны. А с другой - вспоминается, что сказал о нем профессор Бояджиев, узнав, где я работаю: "Женя - человек без морали". Драматург Исидор Шток, дававший мне рекомендацию в Союз писателей, когда я сообщил, что иду к Суркову, прокомментировал по-своему, но близко: "Вам, конечно, будет не просто. Одно можно обещать наверняка: работу с ним вы будете вспоминать как факт биографии".
   Правда - так и вспоминаю.
   Бояджиевское "без морали" уходит корнями в достославные времена "борьбы с космополитами". В интервью, опубликованном в "Советском экране" в 1988-м, Сурков каялся: "В моей жизни были позорные страницы. В 1948 - 1949 годах я был вынужден выступать против "космополитов", хотя восхищался талантами Юзовского, Бояджиева, симпатизировал Борщаговскому". И далее: "...А то, что избивать невинных "для примера" - безнравственно, подло, об этом мысли в себе подавлялись, тушились".
   В том же интервью, появившемся за две недели до его загадочной кончины, Сурков объясняет свой конформизм и неизменную политическую ангажированность страхом оказаться в "социальном одиночестве", "вне жизни, вне системы". Как переживший в свою очередь именно это во всех реалиях, могу подтвердить, что для общественно активной личности, а тем более до того успешной, обрушивающееся "социальное одиночество" поистине ужасно. Выходить из него, не потеряв лица и достоинства, трудно. Но можно.
   Сурков, мне кажется, в конце концов, не выдержал, сломался...
   Он всегда не хотел жить плохо, хотел жить хорошо. Хорошо, как в самом широком смысле - чтобы признавали, чтобы к его мнению прислушивались власти, особенно партийные, так и в узкоконкретном, бытовом - поселиться в просторной, полученной от государства квартире, ездить на персональной "Волге" с шофером, иметь доступ в закрытые для простых смертных распределители продуктов, где дефицит дают за полцены. Словом, хотел быть элитой по-советски. И почти до самого конца у него это получалось, это он умел.
   - Почему вы не ходите советоваться в ЦК? - спросил он меня как-то.
   - Да вроде бы нет причины, пока и без того все ясно...
   - Надо ходить. Там ведь как рассуждают: ага, к нам в отдел не ходит, но ведь к кому-то же он ходит! Обидятся...
   Сурков был виртуозом аппаратных игр и выстраивания отношений с нужными людьми на властных этажах государственной и идеологической конструкции. Понятно, что чистотой иных моральных принципов приходилось и поступаться. Иначе выпадешь из тележки, а ехать в ней давно стало привычным.
   В лице Суркова с его могучими и циничными мозгами партия имела своего поистине выдающегося пропагандиста в области искусства и культуры.. То, что другие, гораздо менее одаренные, как говорится, ломили в лоб, обходясь в своих писаниях двумя-тремя десятками слов, штампами да проверенным набором заезженных лексических сращений, он умел облекать в пышные одежды словесной изощренности, под пустопорожние партийные лозунги сам придумывал теоретические фундаменты, которые под его рукой приобретали вполне научный вид, оставаясь, конечно, по своей сути чистой демагогией.
   В таком духе он и вел свой "толстый" теоретический журнал "Искусство кино".
   Интеллигенция, обретавшаяся на кухнях, считавшаяся прогрессивной, в основном недолюбливала Суркова вместе с его журналом. Но не считаться с ним не получалось, поскольку даже она не могла не видеть щедрой субъективной талантливости этого певца официоза - его литературный и ораторский дар был вне подозрений. У многих, думаю, элементарно не укладывалось в голове: служит властям, а такой блистательный! Так, мол, не бывает. Но так было! И тогда распускали всяческие уничижительные слухи о нем, хоть как-то стараясь дискредитировать это соединение несоединимого, и постоянно судачили о нем, перемывали косточки. А он давал поводы: то очередной публикацией в журнале, то вдруг иным личным "выбросом", когда хоть стой, хоть падай. Какие только слухи не распускала о нем добросердечная кинематографическая общественность: и мальчиками-то интересуется, и однажды, мол, залез под письменный стол и начал лаять.
   Ничего из этого подтвердить не могу. Мальчиков, в отличие от девочек, рядом с ним не видел, лая не слышал. Мои собственные впечатления определенны: какие бы сюжеты у нас с ним ни накручивались, порой в духе Кафки, я всегда видел его творческую крупность, абсолютную личную незаурядность, а в целом - убедительную полноправность его присутствия в искусстве, в литературе, в журналистике.
   Взяв эту высокую ноту, переключусь в другой регистр - не столь возвышенный, конечно, но тоже, думаю, имеющий право присутствовать в вольных воспоминаниях .
   Помнится, я мельком сообщил, что Андрей Зоркий устроил на работу сексапильную корректоршу, которая стала часами просиживать в кабинете главного редактора. В один из тех летних дней Евгений Данилович возник в моем закутке и тихим голосом, седой и солидный, попросил дать ему на время ключи от моей однокомнатной квартиры. Часа через два вернет.
   Формально я еще считался холостым, но с Аленой мы уже жили вместе. Мой Угловой переулок, кто не знает, - в сорока минутах ходьбы от редакции. На метро - две остановки.
   Когда я селился в свою кооперативную однокомнатную, то врезал в дверь два замка. В один ключ вставлялся бородкой вверх, в другой наоборот. Передавая ключи, я объяснил Суркову, как ими пользоваться, и, едва он удалился, позвонил Алене в Дом моделей, чтобы не вздумала появиться дома раньше времени.
   Время пошло. В голову полезли банальности вроде мыслей о мужской солидарности, которая в иные минуты уравнивает начальников и подчиненных, о животворной силе "основного инстинкта", который властвует и над интеллектуалами высокого общественного ранга и т.п.
   Прошло два часа, потом три. Уйти из редакции без ключей я, естественно, не могу. Наконец, телефон зазвонил, и я услышал глухой голос Суркова:
   - Даль Константинович, что-то с замком, я не могу выйти...
   Спокойно. Медленно объясняю, какую бородку, куда надо поворачивать. "Спасибо, попробую".
   Еще через час, наверное, он положил мне на стол ключи и с достоинством удалился.
   В свою квартиру мы с Аленой почему-то входили осторожно, словно боясь кого-то спугнуть. Порядок обнаружился идеальный. Может быть, тут никто и не был?
   Может быть это он специально? Чтобы отбиться от "голубых" подозрений? Пойдет молва: уединялся с женщиной... А, может, не с женщиной? Или не уединялся, а взял ключи только для вида? Прорисовывалось довольно много вариантов. Так что, к упомянутому всуе Кафке, можно прибавить еще и Достоевского с его ветвистыми сюжетами и смятенными персонажами.
  
   .Отпуск в тот год взял поздней осенью - в октябре - ноябре. Решил провести дома, в Москве, в новой трехкомнатной квартире в "Сокольниках" - поставить стеллажи, распределить книжки, побегать трусцой в парке, посочинять кое-что.
   Я и "посочинял", но совершенно не то, что собирался...
   Вызвал недавно пришедший на свою должность председатель Госкино СССР Филипп Тимофеевич Ермаш. Разговор получился примерно такой:
   - У меня к тебе просьба, - с подчиненными он был на "ты", - изложи на бумаге свои соображения о проблемах нашего кино, что ты считаешь нужно сделать, чтобы улучшить. Постановление "О мерах по дальнейшему развитию советской кинематографии" читал?
   - Конечно!
   - Вот и напиши, что думаешь по этому поводу.
   - Так я в отпуск собрался...
   - Куда?
   - Дома буду, дочку качать, - я для ясности согнул перед собой руки и показал, как качают.
   - Ну и замечательно, что дома, не тяни. Две недели хватит?
   Дальше события стали происходить со скоростью, которую называют калейдоскопической. Видимо, разогревшись на северокорейском кино, теперь я столь же споро прошелся по современному советскому. Уложился точно в две недели, и получившийся довольно объемным текст передал в секретариат министра. Еще через две недели он меня вызвал. Теперь за приставным столиком сидел еще и его первый заместитель Владимир Баскаков. Ермаш сказал:
   - Так, слушай, Даль Константинович... Хочу предложить тебе должность главного редактора главной сценарной редакционной коллегии. По новой структуре - это головной главк, согласно должности будешь введен в коллегию Госкино, как?
   В тот момент в коллегию, кроме председателя и его заместителей, входили Сергей Бондарчук, Сергей Герасимов, Станислав Ростоцкий, Григорий Чухрай и Константин Симонов. Такая вот была компания. Предлагалось присоединиться...
   Я почувствовал примерно то же, что в юности, когда на первенстве СССР вдруг прибавил больше метра к личному рекорду: сразу так много?!
   - Да я не потяну, Филипп Тимофеевич! Как снег на голову...
   - Будешь стараться... Посоветуйся дома. Через два дня дай ответ: согласен, не согласен.
   Через два дня пришел и сообщил, что согласен. Ермаш был явно доволен и пояснил свой выбор. Ты человек со стороны, говорил он, не завязан в группировках, никто не сможет влиять. Это сейчас важно. Будешь поднимать сценарное дело. Ты профессионал, драматург, критик, знаешь, как с ними разговаривать. ( "С ними", понял я, - это со сценаристами и с режиссерами). К тебе начнут искать подходы, держи дистанцию. Могут через жену подъехать, будь внимательным.
   Примерно так, наверное, отцы-командиры собирали новичков в разведку.
   - А еще просьба, - добавил он в конце, - первые пять лет не пиши, пожалуйста, сценариев! Не подставляйся. Вот пьесы свои, театры там - это, пожалуйста, а сценарии не надо.
  
   Новость, что Даля Орлова назначают главным редактором Госкино СССР, сразу разнеслась по кинематографической Москве. Среди первых мне позвонил Семен Фрейлих: "Ни до кого нельзя дозвониться, - сообщил он, - все обсуждают".
   На людей, конечно, производило впечатление, что на столь заметную должность в системе государственного кинематографа взяли невесть кого - подумаешь, три года поотсвечивал в журнале! Вон, сколько есть в кино известных и уважаемых фигур! Не надо забывать к тому же, что все происходило в замшелые "геронтологические времена" и член коллегии в 37 лет смотрелся просто неправдоподобно.
   Мы с Аленой сидели на кухне в своей трехкомнатной кооперативной квартире, куда недавно перебрались из однокомнатной, дочка спала за стенкой, и пытались осознать случившуюся с нами перемену. Не правда ли, сказал я, тебе со мной не скучно?..
   Пока я не сообщил Ермашу о своем "да", несколько раз, всегда на ночь глядя, звонил Сурков и расписывал ужасы, которые меня ждут, если соглашусь. Он-то знал, о чем говорит, сам выдержал на этой должности два года. Кстати, потом все так и оказалось, как он описывал. В обсуждениях вам придется выступать первым, - пугал он. Ни одному сценаристу не объяснишь, чем плох его сценарий. Вы станете говорить дельные вещи, а у него в глазах будет одно: "запустит" - "не запустит"? У вас появится огромное количество врагов! Будете наживать их каждый день по пачке. Поверьте, я это прошел.
   Сурков предостерегал, говорил все правильно, но за три года, как и предсказывал И.Шток, работа с ним стала для меня "фактом биографии". Я прочно усвоил, что у него в словах и поступках никогда не бывает одного побудительного мотива, всегда несколько. Вот и сейчас улавливался некий отзвук "достоевщинки", словно сам Фома Опискин включается в разговор: " Я хочу любить, любить человека, а мне не дают человека, запрещают любить, отнимают у меня человека!"
   Он, конечно, был уязвлен. Он, можно сказать, чуть ли не в прямом смысле слова с Тверской подобрал человека, дал ему расцвесть, а человека не просто отняли, даже не предупредив и не посоветовавшись, а еще и поставили на такую должность, что он стал с ним вровень. А по существу и выше...
   Я слушал его, но уже не слушался. Я уже разбегался, чтобы взлететь. Где приземлюсь - посмотрим. Ужасы, которые он расписывал, не столько отпугивали, сколько манили их пережить.
   И вот пришел в редакцию прощаться. В нашем маленьком кинозале шел просмотр, я туда заглянул, и Сурков вышел. Выслушав мои полагающиеся для такого случая слова, он вдруг извлек из внутреннего кармана белый продолговатый конверт, тщательно заклеенный, и вручил мне. "Пусть будет у вас!.." И отошел, в обычной своей значительной манере.
   Неразборчивым сурковским почерком, но я научился его понимать, на конверте было написано: "Вскрыть после моей смерти".
   Весьма оторопев, убрал конверт уже в свой внутренний карман.
   Что он хотел этим сказать? Опять возможны варианты. Вряд ли надеялся так меня испугать, что я пошел бы и теперь отказался от назначения. Логичнее, согласуясь с его эскападной логикой, предположить другое: получив завещание, я раззвоню о нем всей Москве. Дойдет до начальства. Начальство, конечно, испугается: оно, видите ли, приняло кадровое решение, у него не спросясь, - понуждают тем самым самого Суркова к самоубийству. Глядишь, и пересмотрят решение.
   Когда принес конверт домой, Алена тут же сунула его под настольную лампу - на просвет. Шутки шутками, но по обрывкам строк, что можно было разобрать, - это, действительно, было завещание!
   Рассчитывая на несколько ходов вперед свои гроссмейстерские казуистические партии, Евгений Данилович именно на последнем ходе то и дело ошибался. Так получилось и на этот раз: он думал, я раззвоню, а я, считая себя человеком порядочным, коли доверили личную тайну, поступил так, как попросили: было сказано "вскрыть после смерти", только после смерти и вскрыл. То есть, продержал это письмо не вскрытым пятнадцать лет. И вообще никому не сказал, что оно существует.
   Бодливой корове, как известно, бог рогов не дает. Ближе к перестройке на Суркова, правовернейшего партийного трубадура, стали сыпаться несчастья, которые он себе и в страшном сне не мог бы представить. С помощью хитро организованных брачных перипетий сбежала за границу дочь. По тем временам только этого было достаточно для конца карьеры. Но, помня заслуги, его поначалу не тронули. Он же, как бы отмываясь, стал разоблачать происки явных и скрытых идеологических недругов с утроенной энергией и в результате так перестарался, что просто жутко надоел всем трем отделам ЦК - культуры, пропаганды и зарубежному. Времена менялись, партийные челюсти ослабевали, излишнее рвение адептов рождало теперь досаду - он этих перемен не уловил... Своим старанием в деле "постановки вопросов" он "достал", естественно, и киноминистра. И его убрали с должности главного редактора "Искусства кино". А когда осталось совсем немного до исчезновения КПСС, он еще и банально, в такси потерял партбилет. Возникло персональное дело.
   К тому времени я уже состоял на партучете в Союзе писателей и, будучи членом бюро объединения драматургов, присутствовал на том заседании парткома. Мы тепло поздоровались с Евгением Даниловичем, сидели друг против друга, он выглядел спокойным. Никто не зверствовал. Суркову присудили что-то совершенно не страшное. Видимо, это было одно из последних в истории КПСС персональных дел.
   После уже не встречались.
   Сурков вернулся во ВГИК, где стал вести семинар кинокритиков. Ему уже было под семьдесят. И тут, надо же, - влюбился в студентку! Причем влюбился страстно. До такой степени, что задумал разменять свою большую квартиру и жить с любимой девушкой на постоянной основе. Для его законной и многолетней супруги - Олимпиады Трофимовны, бывшей актрисы, настали черные дни: мало дочь уехала, так еще и муж квартиру вознамерился делить. Но пока оставались вместе.
   Однажды она пошла в магазин, а он, как свидетельствует молва, закрывшись в кухне, отворил газовые конфорки. Кое-кто потом злословил: это он думал, что Олимпиада пошла за хлебом и скоро вернется, а она встала за колбасой и задержалась. За колбасой тогда были очереди. Намекали, таким образом, что, оставаясь в своем жанре, Сурков хотел только попугать, но жена не подоспела...
   Так закончилась эта бурная жизнь, в которой отразилось время со многими характерными для него гримасами и прыжками, поисками и происками.
   О случившемся я узнал с опозданием, нас с Аленой не было в Москве. Теперь я получил право, даже был обязан, вскрыть конверт.
   Помню, что в завещании было три пункта. В первом он просил себя сжечь и не делать похороны пышными. Во втором содержалась просьба собрать его опубликованные и неопубликованные статьи и издать. Выполнить эту волю он завещал Армену Медведеву. Третьим пунктом дочери Ольге передавались все рукописи и библиотека.
   Этой воле, изложенной во вскрытом конверте, к тому моменту, напомню, было пятнадцать лет! Все годы я ждал, что Евгений Данилович заберет конверт, но он не сделал ни одной попытки, словно забыл.
   Позвонил Олимпиаде Трофимовне.
   - И что там? - спросила она вяло. Я зачитал.
   - Слышали это много раз.
   - Но я все-таки вам пошлю.
   Запечатал конверт в конверт и отправил почтой по старому адресу - квартиру-то разменять не успели.
   Печальным концом Евгения Суркова впечатлился престарелый драматург Александр Штейн и быстро написал на этот сюжет пьесу. Пьеса никого не заинтересовала. То ли потому, что "желтое" тогда еще не вошло в нынешнюю моду, то ли потому, что подобные жизненные типы слишком выразительны, чтобы безропотно укладываться в торопливые писания. Они ждут достойного пера.
  
  
  
   V. БОЛЬШИЕ ДЕЛА В МАЛОМ ГНЕЗДНИКОВСКОМ
  
   В одном пиджаке с Брежневым
  
   Еще с ленинских времен кинематографический штаб, как бы его ни называли, в мое время это называлось Госкино СССР, размещался в старинном особняке в Малом Гнездниковском переулке. Легендарный дом - и Маяковский тут бывал, и все без исключения великие и не великие кинематографические личности.
   Главной сценарной коллегии, когда я пришел ее возглавить, принадлежала бСльшая часть верхнего этажа: длинный узкий коридор, комнаты справа - слева, в них редактора, просмотровый зал. В моем кабинете свободно помещался письменный стол с приставной панелью для переговорных кнопок и еще один стол - длинный и широкий, для заседаний. За ним рассаживался народ, когда проводились обсуждения сценариев или только что законченных фильмов.
   Такой размах апартамента был мне внове, но скоро я перестал его замечать. Глазеть по сторонам было некогда.
   Самое тяжкое, к чему долго привыкнуть не мог, так это являться на рабочее место к девяти утра. Везде, где обитал до того, - в газете, в журнале, - жизнь строилась иначе: если надо на работу придти пораньше, приходишь, а если засиделся вечером на дежурстве, погудел после спектакля в ресторане, на следующий день являешь позже. Словом, был более вольный режим, творческий, так сказать. И так - годами. Устоявшуюся привычку сразу не переломишь. Отодрать голову от подушки непременно в семь утра, чтобы уже в девять восседать в кабинете - свеженьким и при галстуке, такое осознавалось как травма.
   Мне полагалась теперь машина. Звонишь, вызываешь, и тебя везут, куда скажешь. Не мудреное, казалось бы, дело, а освоил не сразу. Стеснялся звонить. Молодой, могу и на метро. И перся в метро, с толстым портфелем, набитом сценариями. В состоянии полусна, потому что вечером укладывался поздно, как привык прежде, а вскакивать все равно приходилось чуть свет, как велел будильник.
   Тяжела оказалась шапка бюрократа, особенно, если носить неумеючи.
   Даже ресурс здоровья начал убывать. Возникли загрудинные боли. От сидячей жизни перестал влезать в брюки, они теперь не сходились в поясе. Интересно, что когда через несколько лет "вернулся в прессу", все старые брюки вскоре оказались впору. Хорошо, что не выкинул.
   Итак, в девять утра, ноль-ноль минут, усаживался за просторный письменный стол с переговорными кнопками, и сразу появлялась моя немолодая секретарша, работавшая еще с Сурковым, Зоя Ивановна. Она вносила очередную пачку новых сценариев, присланных студиями для утверждения. Она их выкладывала передо мной, и вскоре они образовали стену, которая отделила меня от остального мира.
   Я не справлялся, я банально не успевал их прочитывать. И постепенно впадал в панику: мне казалось, что если хотя бы один не прочитаю сразу и раньше всех, то именно он и окажется не соответствующим высоким художественным критериям, оберегать которые меня сюда посадили. Дня не хватало, стал засиживаться в Гнездниковском до ночи. И все равно не успевал, сценарии прибывали быстрее, чем я умел читать.
   И однажды, когда в очередной раз засиделся допоздна, ко мне заглянул, просто так, переброситься двумя-тремя словами, помощник председателя. Это был красивый, прямо-таки с плаката, молодой мужчина в замечательно сидящем костюме. С чьих- то слов мне уже было известно, что он слывет здесь полным дураком, и его скоро из Комитета уберут.
   Сел напротив. Я показал на обступившие меня сценарные горы: скоро, мол, задавят, не успеваю.
   - А зачем сразу читаете? - спросил полный дурак меня, умного. - У вас же полно подчиненных! Распишите по редакторам, пусть представят заключения, а уж потом будете решать, что и когда читать, для контроля.
   Меня как из ушата окатили: это же спасение! Как сам не догадался?!
   Не знаю, чем он не угодил, но вскоре он, действительно, исчез. Спасибо, что успел преподать мне элементарный урок правильного чиновничьего труда: сам работай, но и подчиненных не забудь загрузить.
   Так что, не всяк дурак настолько, насколько таковым считается.
   Утром следующего дня мой стол был чист.
   Вскоре я все-таки приспособился пропускать "через себя" весь сценарный поток. Правда, за счет выходных: в пятницу прихватывал домой шесть сценариев - три на субботу, три на воскресенье. На изучение одного сценария уходило примерно полтора-два часа. Легко прикинуть, сколько уходило на шесть...
   Выше упомянул про непременный галстук, без которого чиновник - не чиновник. Но важен и костюм в целом. Эту истину тоже пришлось усвоить. Не без приключений...
   Так, однажды я появился в Госкино в пиджаке Л.И.Брежнева.
   - О, - сказал длинный и всегда желчно настроенный первый зам председателя Баскаков, когда увидел меня утром, входящим в нижний вестибюль нашего кинематографического штаба, - в таком виде далеко пойдешь!..
   Накануне телевидение подробно показывало прилет Брежнева в США, с государственным визитом. Вождь появился на трапе самолета, поводя приветственно ладонью над плечом, точно в таком пиджаке, что был и на мне. Без золотых геройских звезд, конечно.
   Чтобы дать отгадку этой вполне фантастической ситуации, надо несколько слов сказать о моих контактах со знаменитым модельером Сашей Игмандом. Он во всей этой истории, относящейся к весне 1973 года, в конце концов оказался фигурой решающей ...
   Игманд был ведущим мужским мастером в Общесоюзном доме моделей, что, как знала тогда вся Москва, занимал шикарный домище на Кузнецком мосту. Сейчас этот дом перекупили расторопные ребята из "группы МДМ", кажется, и легенду советских времен похерили. А ведь там в те годы уже во всю блистал и Слава Зайцев. Но у этих двух мастеров были разные планиды. Любой начальник или просто уважающий себя бюрократ, обрядись он вдруг в наряд от Зайцева, в ту же секунду сломал бы себе карьеру. Сделанное же Игмандом, напротив, отличалось не только немыслимой элегантностью, но и содержало в себе тот разумный элемент строгости, который позволял не только подтолкнуть карьеру, но и в некотором роде даже пустить ее в рост. Шил он только для мужчин - ведущий мужской мастер в стране.
   А "ведущим мужчиной" в стране был Брежнев. Поэтому их пути не могли не пересечься.
   Они и пересеклись с помощью знавших свое дело людей из Управления делами Кремля. Игманд стал шить для Брежнева. Перед очередным визитом за рубеж или парадным мероприятием, вроде съезда партии, крупного фестиваля, Олимпиады, к Дому моделей подъезжал "членовоз", отделанный внутри красной лайкой, в него помещали Игманда, с ним непременно увязывался директор Дома, а то и сам министр легкой промышленности, и они направлялись к Генеральному секретарю домой, на Кутузовский проспект или на загородную его базу. Там Саша и делал свое дело - обмерял, приметывал, подгонял, наконец, вручал готовую вещь.
   Что и говорить, в результате Брежнев всегда выглядел хорошо - во всяком случае, внешне. Отдельной платы Игманду за эти старания не полагалось. Все ограничивалось добрым отношением клиента, изредка посылками с дичью, после царских охот, а однажды Брежнев подарил ему наручные часы.
   Политбюро ЦК КПСС ( Фурцева в него уже не входила) целиком состояло из мужчин. Прослышав о волшебном портном, все они тоже пожелали знаться с Игмандом. Но не тут-то было. Всем было запрещено к нему даже близко подходить!
   Доступ разрешили почему-то только министру внутренних дел Н.А.Щелокову, который и пользовался активно услугами несравненного мастера с Кузнецкого. Возможно, он и застрелился в его пиджаке... Или - не в его, или не застрелился... Это уже не нашего ума дело...
   Перенесемся лучше с правительственных высот в кинематографические низы.
   Среди киношников тогда стало модно ходить в кожаных пиджаках. Режиссеры, операторы, директора картин щеголяли в коже, доставая ее всеми правдами и неправдами. В родном Отечестве кожаные пиджаки не производили, как и многое другое модное, если кто помнит, поэтому их везли отовсюду, куда бы ни забрасывала киношника фортуна - из Индии, Китая, Восточной или Западной Европы или из той же Америки. Экономили на суточных, переходили на облегчающую диету, но без черного кожаного пиджака из-за границы не возвращались. Если удавалось изловчиться на второй пиджак, то его продавали с немалой выгодой - и начинали жить лучше прежнего. Поэтому кожаные пиджаки имели даже те, кто ездить за границу не сподабливался.
   Понятно, что, попав в "Искусство кино", то есть, переместившись из газетной в кинематографическую сферу, я сразу стал думать о возможности приобрести кожаный пиджак.
   Тут как раз подвернулась зарубежная поездка в братскую Болгарию - в составе закупочной комиссии. Мы отсматривали болгарскую кинопродукцию минувшего полугода и лучшие, с нашей точки зрения, киноленты рекомендовали советскому прокату.
   Фильмы фильмами, но как добраться до кожаного пиджака? Нашей сопровождающей и переводчицей была эффектная молодая особа по имени Сильвия. По слухам, ее любовником был видный болгарский киновед, специалист по советскому кино. Но к делу это в данном случае не относится, просто, как говорится, к слову. Она была весьма хороша собой и располагала к доверию. Длинные черные волосы, гладко закинутые назад, делали ее похожей на весеннюю ворону после душа. Маслиновые ее г лаза смотрели на меня внимательно. Однажды за чашечкой кофе я счел удобным поделиться с нею своими планами насчет пиджака. Есть связи на фабрике, сказала она. Но дело не быстрое. Я оставил ей деньги, а месяца через три она привезла пиджак в Москву. Я помчался за ним в гостиницу "Аэропорт" с коробкой конфет...
   Пиджак оказался, действительно, черным, но не облегал фигуру, как хотелось бы, а заметно топорщился. Несколько, как говорят в таких случаях, "стоял колом". Потом выяснилось, что он пачкает ворот рубашки, пришлось самому поверх пиджачного воротника распределить элегантную черную суконку. Но у многих и такого не было!
   В этакой красоте я прощеголял года два. И никто - ни на студиях, ни в республиках, ни на Васильевской, где находился Дом кино, не мог сказать, что заместитель главного редактора толстого теоретического журнала "Искусство кино" - не киношник.
   Дальше, как я уже рассказал, произошел фантастический кульбит в моей биографии и под удивленные вопли и всхлипы кинематографической Москвы я оказался главным редактором Госкино СССР, членом коллегии Союзного комитета.
   Поскольку более достойной, элегантной и эффектной вещи, чем пиджак из Болгарии, в моем гардеробе тогда не было, в нем я и появился после назначения на новой службе. Вскоре по какому-то поводу вызвал Ермаш, и я к нему примчался.
   Председатель Комитета, он же министр, которого Юлиан Семенов, сам слышал, называл еще и наркомом, поднял на меня голову и сразу опустил. При этом внятно изрек, мгновенно оценив мой прикид:
   - Хорошая куртка!.. На мотоцикле ездить...
   Такой вот прозвучал приговор. У нас, мол, здесь в таком виде не появляются.
   Сообщу, в порядке справки, что свою будущую жену Алену я впервые увидел на сцене Колонного зала Дома Союзов, где Общесоюзный Дом Моделей показывал свою коллекцию. Она была там среди ведущих манекенщиц. Вообще-то она была там первой, но вскоре это перестало иметь для нас какое-либо значение...
   - Давай позвоню Саше Игманду, - сказала она, узнав о модельном проколе мужа на новом месте. - Он сделает такой костюм, что твой Ермаш обзавидуется!
   Так Игманд стал шить Брежневу, Щелокову и - мне. Может быть еще кому-то, но вряд ли. Остается добавить, что постепенно я своими, точнее Сашиными, шедеврами Ермаша достал. Сам любивший приодеться в 200-й секции ГУМа, он явно раздражался, обнаруживая на мне очередное модельное изделие с Кузнецкого.
   Глупое на первый взгляд правило выглядеть госслужащим по возможности одинаково исполнено для бюрократической системы глубокого смысла и, несомненно, является проявлением чувства самосохранения. Приходящий на аппаратную должность в кедах или кроссовках, скажем, - еще не известно, куда в них захочет или сможет побежать. Пришедший же в начищенных штиблетах пойдет туда, куда скажут.
   Так было, так и есть. Читал как-то в "Аргументах и фактах" отчет о заседании президиума Госсовета в Геленджике у Путина, когда он был президентом: "У входа расслабленных чиновников встречали рослые "курортники в штатском" и пресс-секретарь президента А. Громов. Ему бросился в глаза как-то чересчур неформально одетый глава Агентства по физкультуре, спорту и туризму В.Фетисов. "А мне сказали - спортивная форма одежды, джинсы-шмынсы", - недоуменно произнес тот, покосившись на одетых в деловые костюмы коллег. "Иди переоденься", - ласково посоветовал ему г-н Громов".
   Кто такой г-н Громов, мы с вами не знали и знать были не обязаны. Кто такой Фетисов, мы знать не обязаны, но знаем: восьмикратный чемпион мира, трехкратный (!) олимпийский чемпион, личность мирового масштаба. И вот побежал переодеваться, чтобы не отличаться от бюрократической стаи!..
   Но вернемся в брежневские времена, точнее - в мои дебютные дни в Госкино. Весной 1973-го я попросил "неделю за свой счет", и мы с Аленой полетели в Омск на премьеру моей пьесы "Ясная Поляна".
   Успех был полный, после премьеры участники спектакля шумно и обильно его отмечали. Автор бы и дальше вкушал славу под холодную омскую водочку, если бы ранним утром в гостиницу не последовал звонок из Госкино: срочно возвращаться и в тот же день вылетать в Западный Берлин, на премьеру фильма Станислава Ростоцкого "А зори здесь тихие". Немцы просили "укрепить делегацию" - добавить к творческой группе официального представителя.
   Западный Берлин - не Восточный, и вместе им тогда было не сойтись. Мешала, как вы помните, стена. Здесь - мы, там - они. Посещение Западного Берлина приравнивалось к поездке в капстрану со всеми вытекающими из этого особенностями. И не столько даже в подготовке соответствующих документов, сколько в степени политического доверия к посылаемому. Как у члена коллегии у меня был зеленый дипломатический паспорт, а в моей преданности Родине вообще никто не сомневался.
   Прилетел.
   Фишка состояла в том, чтобы показать замечательный фильм о противостоянии нескольких девушек-зенитчиц отряду фашистов сначала в Западном Берлине - в полдень 8 мая, а на следующий день вечером, 9 мая, - в Восточном. В реализацией этого неслабого плана нам и предстояло участвовать.
   Лидером в нашей компании был, конечно, постановщик фильма, народный артист СССР, ветеран войны Станислав Ростоцкий. Чуть позже эта лента будет номинирована на американский "Оскар".
   Были также две молодые актрисы: исполнительница роли старшины Кирьяновой Людмила Зайцева и роли Жени Комельковой Оля Остроумова.
   Опекали, сопровождали, защищали и сопровождали нас бравые сотрудники "Совэкспортфильма", для которых данная акция по кинематографической линии была одной из важнейших, а к действиям их "по другой линии" мы отношения не имели.
   В мягких на ходу авто с западными номерами нас доставили к Бранденбургским воротам, там машины прописали зигзаг между бетонными чушками, и мы оказываемся на шикарно загнивающей территории классового врага.
   Была у нашего культурного десанта одна особенность, о которой непременно следует сказать - для полноты понимания произошедшего позже: у всех был разный опыт пребывания за рубежом. Ростоцкий к тому моменту уже объездил, как говорится, весь мир. Я тоже прошел некоторую обкатку. А вот красавица Оля Остроумова выехала всего лишь во второй раз, побывав с этим же фильмом в Италии.
   Но особая статья - Людмила Зайцева. Не случайно она с поразительной органичностью исполнила главную роль колхозницы-селянки в фильме "Здравствуй и прощай", имевшем немалый успех. Она выросла в деревне и сумела сохранить в себе в полной первозданности всю крестьянскую самобытность. Так вот, она выехала за рубеж впервые и сразу - в богатую капиталистическую страну! Советский человек в таких случаях получал шок, опасный для психики. Но бывали и исключения. Люда Зайцева шока избежала...
   Она сидела впереди с совэкспортфильмовским водителем и доставала его девственными вопросами типа: "А фрукты в витринах настоящие?" "А в том домике живут?" - "А цветы продают свежие?" - "А что там написано?"
   Сияло солнце. Витрины шикарных магазинов мерцали, как перламутровые. Кинотеатр, где предполагался просмотр, высился на краю какой-то площади, по площади крутились авто, а по тротуарам шли довольные жизнью люди, некоторые с цветами. У них 8 мая - День Памяти. Цветы на могилы и к памятникам они приносят на сутки раньше нас.
   Вестибюль кинотеатра, куда нас ввели, был еще пуст, но его пересек нам навстречу старичок в весе мухи и вручил каждому по узкому конверту. В конвертах оказалось по сто западных марок одной бумажкой: "Просил передать Гамбаров!" Я знал, что миллионер Гамбаров взял себе на откуп прокат советских фильмов в Европе. Москва его поддерживала. А он, как мы убедились в тот момент, поддерживал Москву.
   Сто западных немецких марок - это были приличные деньги. Тем более приятные, что командировочным правопорядком не учтенные, а значит - не подлежащие отчету в бухгалтерии. Своеобразие ситуации, однако, заключалось в том, что их надо было успеть истратить, пока будет продолжаться демонстрация фильма. Ибо сразу после нее нам полагалось выйти на сцену для поклонов, потом провести пресс-конференцию и без промедления вернуться в Восточный Берлин.
   "А зори здесь тихие" - картина двухсерийная. В Москве она показалась мне чуть затянутой. Здесь я Ростоцкому сказал:
   - Спасибо, Стас, что снял такой длинный фильм!
   - Режиссура - это предвидение, - отозвался мэтр.
   Летучее совещание провели прямо на тротуаре. Экспортфильмовцы предложили несколько торговых адресов, и все сошлись на американском магазине, в котором, как было сказано, "есть всё". Этот стеклянный красавец высился на противоположной стороне нашей площади.
   Туда и направились.
   У входа стали распределять сопровождающих, чтобы не растеряться и не потеряться: сделав покупки, следовало сразу спуститься к тому же месту, от которого расходились. Ростоцкому и мне сопровождающие не требовались, двух кинозвезд экспортфильмовцы с удовольствием взяли с собой.
   Ростоцкий сказал, что он давно обеспечил себя всем необходимым, и сто марок заберет в Москву. Я же ему сообщил, что не прочь приобрести легкий пиджачок для лета, но такой, чтобы в нем можно было бы ходить и на службу. Что-нибудь элегантное, но не вызывающее.
   - Поехали, - сказал Ростоцкий, направляясь к внутреннему эскалатору, - не может быть, чтобы здесь не нашли...
   Эскалатор привез в мужской отдел, и уже скоро я примерял перед зеркалом то, что нужно: серосиневатый, легкий пиджачок, с покатыми плечами и накладными карманами.
   - Но не будет ли это как-то слишком для Комитета? - не терял я бдительности, все еше травмированный недавним обломом с болгарским раритетом.
   - Не будет! - уверил режиссер. - Ты же - не экономический главк или производственный, ты - сценарный, художник в некотором роде, и не сомневайся! Бери - и носи!..
   Пиджак стоил восемьдесят марок, еще двадцать ушло на банку хорошего трубочного табака. И мы первыми вернулись к месту встречи. Вскоре появилась увешанная пакетами Оля Остроумова. Другие ее пакеты несли сопровождающие. Долго не появлялась Люда Зайцева: мы извелись - ее не было и не было! Считанные минуты оставались до конца сеанса, мы явно опаздывали на сцену... Наконец, пришла. В руках у нее не было ничего!
   - Люда, в чем дело?! Вы ничего не купили?!
   - А мне здесь ничего не понравилось, - сказала она просто, махнув рукой, как отмахиваются от комара в поле.
   В причинах столь высокой требовательности к американскому ширпотребу со стороны симпатичной представительницы колхозного крестьянства разбираться было некогда. Мы оставили Люду для второго захода в американский торговый рай, а сами побежали через площадь.
   Впереди бежал Ростоцкий. Тогда я еще не знал, что он на протезе. Ногу потерял на фронте.
   Как это и принято, на пресс-конференции для немцев (да и для нас, конечно) было выставлено много водки и бутербродов с икрой. Разговор пошел из тех, что называют взволнованными. Оказалось, что фильм не просто понравился, он зацепил за сердце. Немцев! Кто-то все-таки здорово придумал показать "Зори" именно в Берлине, именно в дни Памяти и в день нашей Победы...
   На обратном пути, уже в машине, я спросил Люду:
   - И что же вы, Люда, все-таки купили?
   - А вот, - отвечала она, запуская руку в пакет, - этот платок маме, этот соседской Любочке, этот учительнице Вере Петровне... - Платков на пятнадцать для родных, соседок и товарок ей ста марок как раз хватило.
   Ну а финал всей этой истории изложен, собственно, в начале этой главки. Действительно, по приезде в Москву вечером включаю телевизор и вижу Леонида Ильича Брежнева, прилетевшего в США. Вот он выходит на трап самолета и на нем точно такой же пиджачок, какой мы с Ростоцким двумя днями раньше приглядели мне в Берлине: синесероватый, легкий, с покатыми плечами и накладными карманами.
   Мозги, как говорят в таких случаях, поехали. Если брежневский пиджак шил Игманд, то кто шил тот, что я купил черт те где? Не мог же Брежнев перед визитом за океан тайно пробраться в американский магазин в Берлине, подняться на эскалаторе и на четвертом этаже прикупить пиджачок точно такой, в каком я собрался ходить в Госкино!
   Позвонил Игманду.
   Оказалось, что он подвел и меня, и Брежнева. Устав ломать мозги над новыми моделями для лидера великой державы, он... слизал модель злополучного пиджака с буклета какой-то американской фирмы.
   "Это я делал по образцу", - спокойно объяснил он, мгновенно лишая случившееся всякой мистики, а язвительный прогноз начальства, увидевшего меня в подобострастной обнове, малейшей обоснованности.
   "Далеко пойдешь!" - было тогда сказано. Действительно, получилось далековато. Много разных пиджаков пришлось поизносить...
  
  
  
  
   Прослушка под подушкой
  
  
   Едва начал осваиваться в номенклатурных прелестях новой жизни, как обнаружил, что, оказывается, в своих радостях не одинок. Кто-то пожелал их разделить. Точнее, взять под контроль все мои возможные радости, а также огорчения. Короче: в доме появилось подслушивающее устройство! Тайное - от меня, от Алены, даже от маленькой Оли, которая еще не говорила, а гукала. Кому-то важно было не упустить, о чем она гукает.
   Впрочем, перегибаю. Тут ирония неуместна.
   Став какой-никакой номенклатурой, я, как выяснилось, попал под контролирующий колпак другой номенклатуры - более высокой и значительной. "Прослушка" - это же испытанный метод обнаруживать неугодных, нелояльных, разного рода нечестных да и просто властям подозрительных в разных смыслах этого слова. Так было прежде, так и теперь. В моем случае, думаю, проверялась политическая лояльность прежде всего и возможное корыстное использование должности: вдруг да запущу в производство сценарий за некие отступные, за "откат", как стали называть это дело потом. Тут домашние разговоры, буде в них окажутся подняты соответствующие темы, проверить не мешает.
   Оглядываясь в прошлое, приходится отметить, что желающим узнавать мою подноготную ничем поживиться так и не удалось. Ни с кем из диссидентов я даже не был знаком, а что касается честности как таковой, то я, если можно так выразиться, вырос с нею в обнимку, до тягостной занудливости, до почти комичной щепетильности. Подслушивающие этого не знали, подслушивая, они только теряли время. А потому появление в доме "жучка" меня ничуть не напрягло: пусть слушают, если хочется. Ничего для себя интересного не услышат!
   Осталось спросить: а как, собственно, стало известно, что квартира прослушивается? Если скажу случайно, то это будет только часть правды. Закономерным было то, что и в соответствующих органах тех времен работали уже не чисто, даже халтурно, во всяком случае установку аппарата в новом нашем жилье тогда явно поручили растяпе.
   Мы тогда только въехали в кооперативный дом в Сокольниках. Там у нас было три комнаты и кухня. Все двери выходили в узкий коридор-прихожую. Первые недели две я жил один - благоустраивался. Алена с дочкой временно пребывали у моих родителей. Но в новой квартире я был все-таки не совсем один. Был еще крепенький и тощий котенок, подобранный во дворе. Чтобы он, формируясь в полноценного кота, не драл когтями мебель, все двери в комнаты я, уходя на работу, плотно закрывал. Котенку оставлялась прихожая и кухня. Вечером, истосковавшись в одиночестве, он встречал меня крайне радушно: разгонялся и, выдирая нитки их пиджака, взбирался на плечо. И так каждый вечер, этакий ритуал. А в один из дней котенок не встретил! Он исчез! Но такого быть не может в силу тех обстоятельств, о которых я только что рассказал. Где же он?! Пошел искать...
   Обнаружил котенка в гостиной, забившегося под тахту.
   Чтобы попасть туда без посторонней помощи, ему пришлось бы открыть в гостиную дверь, а потом плотно ее за собой прикрыть!
   Значит, кто-то в доме побывал. Поскольку из вещей ничего не пропало, значит, что-то было оставлено... Причем, оставлено именно в гостиной, где телефонный аппарат и где ведутся основные разговоры.
   Через три года, сразу после переселения в следующую нашу квартиру, в кооперативе "Драматург" на Усиевича, история по-существу повторилась. Отличия только в нюансах. Главное подтвердилось снова: "старший брат" продолжал бдеть.
   Перестал работать телефон. Позвонил на станцию. Там с такой готовностью согласились быстро починить, буквально завтра, в 12, если вам удобно, что поломка сразу представилась произошедшей по причине "человеческого фактора".
   "Боря, - поспешил посоветоваться с опытным человеком, председателем нашего кооператива драматургом Рабкиным, - подозреваю, что мне завтра придут ставить прослушку. - И коротко описал ситуацию. - Как проверить?"
   "Очень просто, - объяснил Борис Исаакович, - открути крышку на телефонной трубке и запомни номер переговорной мембраны. Когда мастер уйдет, проверь: если номер окажется другой - значит, подменили, поставили свою - будут, значит, тебя с Аленой слушать".
   Надо ли говорить, что номер оказался именно другим!
   Усложнила ли "прослушка под подушкой" те пять с лишком лет моей номенклатурной жизни? Да ничуть. На то, видимо, было две причины: отсутствие криминала в речах и действиях подопечного, это, во-первых. А, во вторых, сомнительным видится и качество той тайной слежки: так ли уж она была совершенна, если любой приблудный котенок мог стать для нее непреодолимой преградой...
   Вот такой штришок для картины минувшего. Доверяли, но проверяли. Даже "своим" не верили. И даже это ИМ не помогло...
  
  
   От Сусловой до Суслова
  
   В сущий ад превратил мои первые недели в Госкино Владимир Евтихианович Баскаков. По должностному реестру он был первым заместителем председателя Кинокомитета, второй человек в системе - огромная власть! В то время именно он занимался делами главной сценарной редакционной коллегии и делал это, как мне тогда казалось, с каким-то просто садистским удовольствием. Меня он истязал персонально. На первых порах поводы возникали часто, поскольку я был полным олухом в бюрократических порядках: постоянно рисковал что-то прошляпить. То важную бумагу недооценить, а то и просто не заметить, не тому сотруднику дать задание, полагалось бы другому, не там и не то что-либо сказать. В основном было, конечно, по мелочам, но частенько.
   Он не давал себе труда объяснить или спокойно поправить - ясно же, что нувориш еще не обтесался на непривычном месте. Он взрывался и начинал орать.. Причем, общий смысл его ораний читался однозначно: вопрос, мол, элементарный, а вы там, на своем четвертом этаже, ничего не понимаете, потому что долболомы безнадежные. В такие минуты я полностью терял способность что-либо соображать, а тем более делать.
   В сценарной коллегии у него имелась пара любимчиков, которые периодически доносили, что у нас происходит. Он через три ступени взлетал по лестнице и устраивал, в голос, очередной разнос. И каждый раз мелкость повода совершенно не соотносилась с активностью реакции.
   Надо заметить, заверинное обличье, которое то и дело напускал на себя Баскаков, по трезвому размышлению никак не соотносилось с его реальными достоинствами: он был широко образован, писал неплохую прозу. Еще пребывая в кинокомитете, защитил кандидатскую диссертацию, позже стал доктором, и вообще был, несомненно, настоящим гуманитарием. Вот только с манерами не добирал...
   И была еще одна трудность в отношениях с ним: почти полная невозможность решить хотя бы один практический вопрос, касающийся текущих рабочих дел. Приходишь к нему в кабинет с заранее приготовленным списком вопросов, которые надо решить. Начинаешь с прервого пункта. И он тут же откидывается в кресле или вскакивает и, уже на ногах, принимается разглагольствовать о проблемах, которые решала Красной Армии, выбивая немцев с обратных скатов Кавказских гор. Это, к примеру...Мог быть Курский котел, Сталинградские клещи, белорусские болота, удар Жукова в направлении на Берлин, заслуги Василевского, замыслы Конева и бесконечное тому подобное. Вторая мировая, Великая Отечественная - это было его хобби. О той войне он знал все - и официальное, и не официальное, мог рассуждать на эту тему часами. Казалось, он специально уходил в сторону, лишь бы не говорить об очередных слабых сценариях, тематическом плане, выплате авторских, о категориях по оплате, и всем прочем из того, из чего состояли наши бои - кинематографические.
   Находясь день за днем под таким руководством, я стал чувствовать, что деградирую. До утра не мог заснуть, переваривая впечатления, утреннюю необходимость перемещаться в сторону Малого Гнездниковского стал воспринимать как заранее объявленную пытку.
   И однажды не выдержал. Мы были один на один. Он снова заорал. У меня потемнело в глазах.
   - Вы что орете?! - заорал в ответ. И помню, вскочил и даже чуточку пригнулся, как бы готовясь к драке. - Вы что здесь, за мудака меня держите?! Меня нигде за мудака не держали! Не смейте орать, понятно? Или вообще прекращу с вами общаться, ноги здесь не будет!
   После чего вышел, пересек начальственный холл и, не обращая внимания на протесты секретарши, вошел к Ермашу.
   - Извините, что врываюсь, на секунду... Скажите, то, как ведет себя со мной Баскаков, - это вообще отношение ко мне руководства или только его личная инициатива?
   Ермаш, похоже, сразу все понял.
   - Отношение к тебе нормальное, какие вопросы?.. - сказал он мирно. - Работай...
   В течение всего следующего года Баскаков ни разу не повысил на меня голос. А через год его с должности убрали и отправили возглавлять только что созданный Научно-исследовательский институт киноискусства. Он пришел прощаться:
   - Вот, ухожу... - сказал он. - Извините, если что было не так, не сдержанный был, это мой недостаток. Я же к вам очень хорошо отношусь...
   Мы обменялись рукопожатием и все последующие годы, до самой его кончины, общались дельно, сердечно, нормально.
   И не держу на него никакого зла, даже малой обиды нет. Подумаешь, когда-то выяснили отношения... Он же был, надо помнить, из военного племени. А тех, кто из этого племени-поколения, нам не прощать пристало, а благодарить.
   ...Среди первых поручений, которые дал Ермаш, едва я появился в Гнездниковском, - посмотреть "Долгие проводы" Киры Муратовой и "Проверку на дорогах" Алексея Германа. Не стал ничего объяснять, а только сказал - посмотри. Я знал, что обе ленты "лежат на полке", закончены производством больше года назад и на экран не выпущены. Понимать поручение надо было, наверное, в смысле ориентации: такое, мол, нежелательно, имей в виду.
   Уединившись в просмотровом зале, посмотрел. Игру Зинаиды Шарко у Муратовой можно было назвать изысканнейшей, ну, а тот класс, который демонстрируют у Германа Ролан Быков, Влад Заманский, Олег Борисов, Анатолий Солоницын - комментариев не требует, это было пронзительно. И там, и там режиссеры демонстрировали высокий класс в художественном исследовании человеческой натуры, в воссоздании среды, в эмоциональной наполненности экранного зрелища. И драматурги у режиссеров были классные: в одном случае Наталья Рязанцева, в другом Эдуард Володарский.
   Вот такое впечатление вынес я со своего, в прямом смысле слова, закрытого просмотра. Какие выводы должен был сделать "для себя" осталось не ясным. Почему такие ленты надо было запрещать, не понял... За то, что "слишком" естественны, а, значит, правдивы их герои? За "слишком" демонстративное отступление от привычных кинематографических банальностей? Так этому радоваться надо... Видимо, не дорастал я еще до уровня собственной должности, что-то не просекал... Так я подумал, но никому ничего не сказал. А меня никто и не спросил.
   Что-либо изменить в судьбе этих лент я не мог - слишком мелкая сошка. И вообще трагедия с ними произошла до моего прихода в Комитет. Меня ждали собственные "проверки на дорогах". И долго ждать не заставили...
   Привезли, например, "сдавать" фильм из Азербайджана. Назывался, кажется, "Первый день жизни", или что-то вроде того - незамысловато. Это была работа кинооператора, который впервые пробовал себя в режиссуре. Такие случаи бывали, и обычно они заканчивались плохо - лучше бы режиссурой заниматься режиссерам. Редко, но случались, правда, исключения... Имя нашего дебютанта - Расим Оджагов - мне ни о чем не говорило.
   Начали просмотр. Черно-белая лента, неторопливая, пластичная, с какими-то точно найденными метафорами. Сюжет забылся, но помнится общее впечатление от людей, живших на экране, - доброе, мирное, симпатичное.
   Зажегся свет, предложил редакторам, а их человек тридцать, высказываться. И как же они этот фильм "понесли"! Разобрали до косточек и не нашли ничего съедобного. Еще потому, наверное, старались, что своему новому начальнику хотели показать, что не лыком шиты. Можно представить, что пережили в те минуты члены съемочной группы и дебютант-режиссер, которые тоже были в зале. Но мне, в отличие от коллег, фильм понравился.
   Когда пришла пора подводить итог, поговорил о картине, объяснил, чем она, с моей точки зрения, хороша и при гробовой тишине заключил: "Картину принимаем, без поправок".
   Замечу, работа в Госкино утвердила меня в убеждении, что нужно верить собственному мнению. И не робеть высказывать его тем, кто с ним не согласен.
   Зашел потом к Б.Павленку, рассказал о неожиданной коллизии, попросил посмотреть ленту - для контроля: не сошел ли я с ума?..
   Он посмотрел и согласился: добрая картина, правильно, что поправок не дали...
   Спустя несколько лет - я только что перешел в журнал "Советский экран" - на каком-то, не припомню каком, фестивале, в пресс-баре подошел худощавый немолодой человек - белые седые усики, темные восточные глаза:
   - Извините, я - Расим Оджагов... Вы, наверное, не помните. Я сдавал вам свою первую картину...
   Конечно, вспомнил: событие и для меня было приметным.
   - Помню, как же...
   - Вы тогда картину спасли, и меня как режиссера. Спасибо!..
   Режиссер Расим Оджагов снял несколько отличных фильмов, в Азербайджане считают его классиком. Да и не только в родной республике узнали Оджагова. Картина "Допрос" по сценарию Рустама Ибрагимбекова в 1979 году вообще произвела эффект разорвавшейся бомбы. И своими художественными достоинствами, и тем, что, собственно, впервые в ней шла речь о больной проблеме - о коррупции в органах государственной власти. "Допрос" получил главный приз на Всесоюзном кинофестивале и был удостоен Государственной премии СССР.
   ...Наш-то мемуарист от скромности не умрет, заметит в этом месте иной въедливый читатель. А подними архивы, сколько в них обнаружится документиков, им же и подписанных, с придирками к сценариям и фильмам! Что было, то было, работа была такая. Автор, собственно, об этом и рассказывает. Только то надо учесть, что читатель держит в руках не киноведческое исследование с полными комментариями, сносками и архивными реквизитами, а излагает то, что ему запомнилось. То, чего не было, не запомнится. Вспоминается, что на самом деле было.
   Например, остался в памяти такой эпизод: он тоже, как и оджаговский, связан с моментом приемки картины сценарной коллегией. Это уже был 1975 год, кажется. Свою первую картину, назову ее условно "Защита", сдавал режиссер В.А. За прошедшие после того годы он слихвой доказал свой творческий масштаб, его фильмам неизменно сопутствовал успех и у зрителей, и у критиков, и на разного рода конкурсах и фестивалях. Я - безусловный поклонник всего им сделанного вместе с постоянным его сценаристом. Но,что было, то, к сожалению, было, случилось при первом знакомстве...
   "Защита" - хотя и был первым фильмом у молодого режиссера, но выполнен он был безупречно с профессиональной точки зрения. Как говорится, придраться не к чему. Режиссура, драматургия, великолепные актеры -все сложилось в волнующую историю-зрелище. Картину можно было принять сразу и поздравить создателей. Но одно соображение я позволил себе все-таки высказать. Оно не было обязательным, можно было выполнять или не выполнять - на усмотрение режиссера. В самом конце, когда сюжетные узлы развязаны, все идеи зрителю ясны, вдруг шел еще и финальный "нарез" из кадров чисто иллюстративного свойства - как бы разжевывающий то, что уже и так ясно. Лучше было бы этот необязательный "хвостик" удалить, картина только бы выиграла в цельности, - так было сказано режиссеру. "Считаете иначе - оставляйте, картину мы принимаем". На том и расстались.
   А через несколько дней стало известно, что точно такое же соображение высказали В.А. после показа его фильма в Доме кино. На что там он ответил, что это его в Госкино заставили добавить в финал злополучные кадры. Для ясности, мол...
   А теперь - несколько слов о менее серьезном.
   Чуть ли не в первый день моего водворения в Госкино дверь в кабинет распахнулась, и на пороге возникла мадам В. Она радушно и свойски улыбалась, всем своим видом демонстрируя уверенность, что ее появление я восприму как подарок.
   В творческих кругах Москвы мадам В. была известна тем, что однажды родила девочку от народного артиста СССР, знаменитого театрального режиссера Николая Павловича Акимова. Акимов был небольшого росточка, сухой, крепенький и славился активной сексуальной злокозненностью. Видимо, для него тот эпизод был преходящ, а для еще одной матери-одиночки отнюдь. Мадам В. и не думала скрывать своей высокой причастности, поскольку из почти виртуальной ситуации умудрялась извлекать вполне реальную житейскую пользу: квартиру в Москве, дочку - в институт, себя - на работу. Таких нетактично называют "пробивными".
   Познакомились мы случайно. Днем в ресторане ВТО пообедать можно было дешево и вкусно. (Дело было задолго до пожара, а, значит, все происходило на углу Пушкинской площади и нынешней Тверской, тогда улицы Горького). Именно за обедом несколько раз мы и совпали за одним столом. Мадам дала мне знать, что у нее есть дочка Нина - девушка юная и прекрасная во всех отношениях. Чем подробнее она рассказывала об этой Нине, тем больше я терял к ней интерес. Мое сердце и досуг и без того были полны впечатлениями.
   Дальше - больше... Мадам В., выясняется, работает редактором на студии "Диафильм". Она просит меня сделать сценарий для диафильма о гениальной травести из Московского тюза Лидии Князевой. Подтекст заказа очевиден: закрепить связи с возможным будущим зятем. Тем не менее, соглашаюсь ("Отобъемся!..") и диафильм создаю.
   Потом-то я познакомился и с этой Ниной, и с ее подружкой Олей, и однажды даже нелюбезно отшил подосланного ими гонца, незнаменитого кинокритика, который, обмирая от смущения, принялся мямлить, что девушки, Нина особенно, мною интересуются, "ну, вы понимаете".
   Сама по себе эта история ничем не закончилась. Точнее, закончилась ничем. Все разошлись своими путями. Нина в конце концов вышла замуж за австрийца (или швейцарца) и уехала жить в Австрию (или в Швейцарию). Возможно, до сих пор там счастлива.
   И вот теперь мадам В. передо мною собственной персоной! Она явно ждет неформального отношения со стороны давнего знакомого, который так удачно для нее стал большим начальником.
   Она явилась, оказывается, сообщить, что имеет план сочинить сценарий о первой русской женщине-враче Надежде Сусловой, жене Ф.Ф.Эрисмана - родоначальника санитарного дела в России, сестре возлюбленной Достоевского Аполлинарии Сусловой. Вот так, ни много - ни мало. При этом она намекает на одно тонкое обстоятельство: фамилия второго человека в КПСС тоже Суслов!
   - Неужели родственники?!
   - Нет-нет, но все-таки...
   Какие могут быть возражения, говорю дальше, пишите, если хочется, напишете - почитаем.
   Но В., оказывается, хочет, чтобы с нею сначала заключили договор. Это и солидно, и полагается аванс - четверть от будущей не маленькой суммы. Она уже не первый год бьется, но все студии, куда бы ни обращалась, отказывают.
   Ушла, оставив на моем столе заявку страниц на пятнадцать и пачку студийных отказов, включая "Мосфильм".
   Пришлось читать. Это была графомания, никакой сценарий не просматривался. Ясно, что человек не может, не дано, не его это дело. Отказывали не только студии, но, оказывается, и мои предшественники по должности тоже. Она уже здесь бывала. Теперь спикировала на меня, на новенького, авось проскочит, ведь чуть не стали родственниками.
   Когда она пришла снова, попытался объяснить, почему и мне все это не приглянулось. Посему сценарная коллегия не может рекомендовать кому-либо вступить с нею в договорные отношения.
   Все впустую! Она опять стала объяснять, каким выдающимся человеком была Надежда Суслова, что недооценка советскими кинематографистами ее роли в истории Родины непростительна, в некотором роде даже преступна. Просто так она этого не оставит.
   Дальше я понял, что ее недооценил. Пришедшему в тупик сюжету наших отношений она предложила острый и неожиданный поворот. "Вот ознакомьтесь, - сказала она, протягивая новую бумагу, - это копия жалобы, которую я уже направила в ЦК на имя Михаила Андреевича Суслова".
   В жалобе мадам В. излагала историю своих мытарств, намекая в финале, что, может быть, не совсем случайно эти кинематографисты, товарищ Суслов, не хотят снимать фильм о Сусловой, которая, между прочим, в молодости не была чужда революционным настроениям.
   Таким образом, дело приобретало серьезный оборот. Теперь мы должны были отвечать, объсняя причины отказа, не только самой мадам В., но и письменно - ЦК КПСС, "второму лицу".
   Только моих мозгов для выработки отлупа несостоявшейся теще явно было недостаточно. Пошел за помощью к Б.Павленку. "А, опять всплыла! - вздохнул он устало. - И что вы предлагаете?"
   - Она бездарна. Так и надо написать.
   - Это не аргумент. Вернее, аргумент, но недостаточный. Ищите компромат на Суслову. Надо доказать, что фильм о ней вообще не нужен.
   Павленок был аппаратчик не мне чета.
   Я полез в энциклопедии, в мемуары, обзвонил знакомых, кто мог хотя бы что-то знать из истории отечественной медицины. И - нашел!
   Оказывается, есть версия, что Надежда Суслова, получившая в Швейцарии диплом доктора хирургии и акушерства, делала аборты дамам из царского окружении. Чуть ли не царице. Компромат налицо.
   С этой радостной вестью примчался к Павленку. "Теперь другое дело, - одобрил он, - дальше я сам поработаю".
   Потом я читал написанную им объяснительную записку в ЦК по поводу коллизии с мадам В. Я бы так, конечно, не смог! По своей лапидарности, логике, доказательности это был шедевр бюрократического письма, высший пилотаж. Возражать такой бумаге было невозможно, надо было только соглашаться. Снова вспомним: даже маленькую птичку должен резать большой мясник.
   Мадам В. навсегда исчезла из моей жизни. Кинематограф был спасен.
   Но почему до сих пор никто не сделал фильма о Надежде Сусловой? Идея-то была не плохая...
  
   Память об Атлантиде
  
   Советское кино со всей его многоликостью, родовыми травмами, слабостями, но и очевидной творческой мощью, с фигурами несравненных художников, покоряющей силы экранными шедеврами оказалось смыто с лица планеты, как некая мифическая Атлантида. С той лишь разницей, что от Атлантиды не осталось никаких следов: сколько веков ищут, а найти не могут, а советские фильмы - не только воспоминание. Они - сегодняшняя реальность, они не сходят с экранов, особенно телевизионных, по-прежнему привораживают внимание миллионов зрителей.
   В своих мемуарах бывший заместитель председателя Госкино СССР Борис Владимирович Павленок написал так: советская "система кино представляла собой почти идеальную производственно-экономическую структуру". Поскольку сам он больше пятнадцати лет был вписан в эту структуру, играя в ней не последнюю роль, ему можно поверить. Говоря так, он имеет в виду "производственно - экономическую" сторону дела, но ведь и для обеспечения необходимого профессионального уровня фильмов, для качества искусства, в ней тоже было придумано немало такого, об исчезновении чего можно и пожалеть.
   Можно вспомнить...
   .В каждой из пятнадцати республик Советского Союза существовала своя, национальная кинематография. Одно это - их создание, поддержание, развитие - исторический и культурный феномен. В ряде случаев это вообще делалось с нуля. С помощью ВГИКа, других профильных институтов, всякого рода курсов, взаимных творческих обменов готовились кадры. Так, Андрей Михалков-Кончаловский снимал фильм "Первый учитель" в Киргизии, там же за два года до него Лариса Шепитько снимала "Зной". Это стало истинной школой для работающих на местной студии.
   Россия располагала 4 киностудиями, выпускавшими художественные фильмы: две в Москве, по одной в Ленинграде и в Свердловске. Три было на Украине - в Киеве, Ялте и Одессе. Другие республики имели по одной - в своих столицах. Всего -19 студий на страну. У каждой, естественно, своя производительность. Если "Мосфильм" выдавал за год до полусотни картин, то "Ленфильм" - 16, студия им. Довженко -12, "Грузия-фильм" - 8, а Эстония или Киргизия - по 3. Всего в СССР выходило в год до 150 игровых фильмов.
   Мощная система всесоюзного проката позволяла зрителям где-нибудь в Якутии посмотреть фильм из Латвии, а латышам увидеть ленту из близкой Эстонии или из далекого Узбекистана. Согласитесь, это вполне разумный порядок для многонационального государства. У каждой республиканской кинематографии - свой стиль, свой дух, своя специфика. Взаимный обмен фильмами становился одним из путей взаимообогащения культур...
   Продюсеры нынче стенают: в своем подавляющем большинстве отечественные фильмы не окупаются! Где достать деньги на производство? Под этот плач можно вспомнить о прежнем порядке, о нем нынче мало кто знает. Порядок был продуман и весьма эффективен. Судите сами.
   Каждый год Министерство финансов давало кинематографистам кредит на производство очередных 150 фильмов. (Говорю только о художественных лентах. Выпускались еще и сотни документальных, мультипликационных, научно-популярных). Вы не ослышались: отпускался именно кредит, его предстояло вернуть. Причем, с наваром. Размер кредита равнялся примерно 90-100 миллионам рублей.
   Кинематограф изготавливал свой товар - фильмы и сам же реализовывал его через кинотеатры (крупных было примерно 500) и 130 тысяч киноустановок. Даже при мизерной стоимости билетов в кассах собирался 1 миллиард рублей. Десятикратная прибыль, если я правильно считаю: 100 миллионов потратили - 1 миллиард вернули! Половина шла государству в виде возвращенного кредита и налога. На остальное система себя воспроизводила. Сама - себя, не тратя ни рубля государственных денег.
   При такой производственно-экономической структуре все фильмы окупались! Не каждый в отдельности, а вкупе, вместе они не только окупались, но еще и приносили впечатляющую прибыль.
   Тонким делом всегда было определение количества копий для того или иного фильма - тираж. Вопрос был настолько серьезен, что он всегда рассматривался на коллегии Комитета. Сценарная коллегия давала рекомендации - верховный ареопаг, обсудив и откорректировав, утверждал. Художественно слабым лентам тираж давался по минимуму, 100 копий, скажем, или 50, для тех же, что обещали успех у зрителей или особо важным в идейном, пропагандистском смысле могли "присудить" и 1200, и 1500.
   Редко, но случалось, что копий не делали вообще, так - 2-3 для архива. Но это в случае полного художественного провала, вопиющей профессиональной никчемности, когда, как говорится, людям показывать стыдно. Такой фильм, не выручив за него ничего, а, только потратившись, "клали на полку". Из подобного рода опусов запомнилось название "Заячий заповедник" студии им. Довженко или "Скворец и лира" совсем к тому времени состарившегося классика Григория Александрова. Он снял две серии: что-то о происках американской разведки. Смотреть всерьез это было невозможно. В кулуарах "Мосфильма" опус окрестили "Склероз и липа". Ф.Ермаш принял мужественное решение - отправил ленту на полку, а Александрову, в утешение, придумали должность с хорошим окладом. Лишь бы не снимал.
   Кстати, о пресловутой "полке". О ней наговорено в три короба. Ее так называемая "отмена" в свое время чуть ли не стала символом революционных перемен в нашем кино. Тут можно кое-что уточнить...
   Слов нет, когда в ходе перестройки вернули к жизни фильм Александра Аскольдова "Комиссар", Алексея Германа "Проверка на дорогах", "Короткие встречи" и "Долгое прощание" Киры Муратовой, "Скверный анекдот" А.Алова и В.Наумова или "Асю Клячину" Андрея Кончаловского, это было совершенно логично, пришли другие времена. Я не присутствовал при их запретах, пришел в кино позже, но радовался со всеми, когда они "вышли на свободу".
   Но поскольку, действительно, были уже "другие времена", - 1986 год, для такой акции не требовалось ни мужества, ни отчаянной смелости, хватило бы одного движения пальцем, легкого росчерка пера. Нет, подали все как историческую акцию, создали громокипящую комиссию, раструбили на всех перекрестках. Видимо, ничем другим не получалось похвастаться. Или грезилось, что там, в полочных закромах нечто совершенно прекрасное сосредоточилось в изобилии. И бедная комиссия вынуждена была перебрать кучу макулатуры. Там же решался вопрос тиражирования некогда изъятых из оборота лент. Так вот, когда посмотрели, то поняли, что иные ленты и двух копий не достойны. Делали две - для архива и для автора, подтверждая тем самым правильность решения своих предшественников.
   А сейчас, с риском окончательно потерять репутацию в либерально продвинутых кругах, я без лишней истерики, а спокойно и по возможности здраво, вспомню появившееся в августе 1972 года Постановление ЦК КПСС "О мерах по дальнейшему развитию советской кинематографии", вспомню и даже мельком в него загляну. Не станем запоздало впечатляться содержащимися в нем ритуальными идеологическими клише типа "некоторым кинофильмам не хватает идейной целеустремленности, четкого классового подхода к раскрытию явлений общественной жизни", а заглянем в "сухой остаток", в деловую часть, освежим в памяти, что реально появилось у кинематографистов после того постановления. И прикинем: помешало это их работе и жизни или помогло?..
   Разрешено было, например, каждый год осуществлять 15-20 госзаказов - на сложно-постановочные фильмы, ведущим мастерами, "с целью создания значительных произведений" о современности и истории. Помню, получить госзаказ сразу стало считаться у киношников большой удачей, за госзаказы боролись, ведь они предполагали и производственные преференции, и повышенную оплату, и широкий, шумный прокат.
   Появилась так называемая Центральная сценарная студия - самостоятельная организация с небольшим штатом администраторов и редакторов, которая заключала договора со сценаристами, и полученные сценарии, доработанные и одобренные всеми, кем полагается, продавали производственным студиям. Те охотно покупали, поскольку получали готовый продукт. Скажем, сценарий для советско-кубинского фильма "Капабланка" я писал именно по заказу Центральной сценарной студии. Фильм по нему сняли на киностудии имени М.Горького.
   Стал выходить альманах "Киносценарии": несколько толстых книжек в год, в каждой - 10-12 новых сценариев. Драматурги, казалось, и мечтать о таком не могли, а вот - получили возможность показывать свои произведения в первозданном виде, до того, как их "препарируют под себя" режиссеры-постановщики. В этом виделось уважение и внимание к литературному, сценарному труду. А в виде малой радости - еще и небольшой гонорар полагался. Мне несколько раз довелось опубликоваться в этом альманахе.
   И, наконец, как прямое следствие партийного постановления, был открыт серьезный Научно-исследовательский институт - теории и истории кино. Примерно полторы сотни научных работников разместились в памятнике архитектуры в центре Москвы и стали исследовать киноискусство, издавать книги, защищать диссертации.
   Дело это сразу пошло в гору. При первом своем директоре Владимире Евтихиановиче Баскакове, учреждение расцвело. После Баскакова на директорском месте возник не имеющий к теории кино никакого отношения белорусский прозаик Алесь Адамович. К чему он имел отношение, так это к новому лидеру кино Элему Климову. Они стали соавторами сценария фильма "Иди и смотри". Институт чуть было не повторил судьбу журнала "Советский экран" - тоже устремился к гибели. В энциклопедии "Новейшая история советского кино" будет сказано про институт, перенесший руководство Адамовичем: "Институт стремительно захиреет и состарится, закроется сектор теории кино и расширятся владения субарендаторов. ВНИИК превратится в тихую заводь, где жизнь будет теплиться в двух комнатах: там, где проводит архивные исследования группа Фомина, и там, где расположится редакция возглавляемых Трошиным "Киноведческих записок".
   Добавлю, чтобы к этому вопросу не возвращаться. "Научный" уровень "архивных исследований" Фомина виден в такой, например стилистике: "...чтобы найти управу на всю честную компанию журнала "Советский экран"; "после долгого и мучительного воздержания наше кино отважилось, наконец... принять участие в Западноберлинском фестивале"; "Калину красную" умудрились запендюрить в "Форум молодого кино". Правда, западные "фрицы"... не подкачали... "Сто дней" оторвали Серебряного мишутку..." (Выделено мною - Д.О.) Цитаты взяты из публикации Валерия Фомина в газете "СК НОВОСТИ" от ноября 2008 года. Впору спросить: если это история кино в понимании научного института, то что тогда бездарная претенциозность и примитивное словоблудие?..
   С дешевого ернического тона Фомин не может соскочить даже тогда, когда, казалось бы, такой тон тем более не уместен, что уже не о кино идет речь, а о судьбе людей, работающих в кино. В той же газете он вдруг вспоминает советское постановление "О порядке выплаты пенсий по старости членам творческих союзов", в том числе кинематографистам, которые не состоят в штате, живут "творческой работой". Он и его вспоминает с презрением:: "Совет Министров СССР облагодетельствовал членов творческих союзов..." Не "облагодетельствовал", а решил серьезную социальную проблему. Проблема эта в новой, перестроенной России не решается много лет.
   Проект нового "Закона о творческих союзах" давно лежит без движения в нашей нынешней Думе, и никого не колышет бедственное положение творческих работников, дотянувших до нынешних, нищенских пенсий. Годы " творческой работы" теперь не учитываются при начислении трудового стажа. А по постановлению, которое окатил презрением наш "историк", они учитывались. Так зачем "окатывать"? Как написал когда-то Евг. Евтушенко: "Уж если нету чувства слова, то просто чувство быть должно".
   Знаю, что в Институте киноискусства есть и настоящие ученые, но о них почему-то мало слышно, а досужие фомины постоянно "отсвечивают"...
   Вот и спросим теперь: так что - госзаказы, сценарная студия, альманах, институт - это было плохо для отечественной киноструктуры? Или было во благо? Объедки с того стола и нынче доедаются.
   Изложил сие - для полноты исторической картины. Нам же хочется знать свою историю в полноте подлинных деталей? О деталях и говорю, записываю, чтобы в будущем не сложилось представление об истории нашего кино лишь по изысканиям авторов типа Фомина, в сочинениях которого - я об этом однажды писал - "вся многотрудная, многосложная жизнь отечественного кино со всеми его победами и провалами начинает выглядеть только как цепь несуразностей, глупостей и анекдотов".
   Кроме конретных "даров", преподнесенных кинематографистам тем постановлением, в нем присутствовал важный практический и, одновременно, теоретический тезис. Он напрямую касался самой "кухни" киносотворения. "Основой произведений киноискусства, во многом определяющей" их ценность, было сказано там, является сценарий. Пожалуй, не назовешь другой идеологический документ тех времен, в который оказался бы включен столь специфически профессиональный вопрос, да еще и выдвинут во главу угла.
   Госкино СССР предлагалось "обеспечить коренное улучшение сценарного дела", требовалось "ввести в практику перспективное планирование производства фильмов", учесть в них "основные тематические направления, жанровое разнообразие".
   "Обеспечить коренное улучшение сценарного дела" не отказался бы и Голливуд. В Индии, когда я там впервые оказался в конце семидесятых, производилось в год 850 фильмов. Как же там жаловались на нехватку ­что заимствовали сюжеты из американских фильмов и "перепевали" на свой лад. И в Египте похожая ситуация, и в Италии, и во Франции. Судьба свела с Баварской студией в Мюнхене - там те же стоны. Голод на хорошие сценарии повсеместен.
   Меня позвали в Госкино СССР именно в тот момент, когда поступило указание: решить, наконец, в стране проблему со сценариями. Чтобы все 150 были высокохудожественными.
   Теперь-то я понимаю, что оптимистического итога этой затеи можно было ждать с той же степенью вероятности, что коммунизма к 1980 году или по квартире каждой семье к 2000-му. Но поначалу о грустном не думалось. В том числе и мне, только что назначенному в главные редакторы Главной сценарной редакционной коллегии. Своеобразная оказалась должность: при ней властью обладаешь вполне условной, но при этом начальство знает, с кого спросить, а сценаристы с режиссерами знают, кого ненавидеть, поскольку именно на этом рубеже у них частенько возникали торможения на пути к кассе. ...
   Особо надо сказать о требовании добиться "тематического и жанрового разнообразия" планируемых к производству фильмов. Эта была проблема, действительно, насущная.
   По новой структуре главную сценарную коллегию поделили на отделы, на так называемые "кусты", которые занимались каждый своим жанровым и тематическим направлением. Одна группа опекала фильмы о современности, другая - так называемые военно-патриотические, третья - комедийные и музыкальные. Были также специализированные подразделения для исторических, приключенческих, детских лент.
   Редактора, собранные в сценарной коллегии, подобрались в основном сильные, эрудированные, умели спорить и доказывать, были очень крепкими профессионалами. Евгений Котов, Джемма Фирсова, Игорь Садчиков, Маина Марчукова, Игорь Раздорский, Абдурахман Мамилов, Валерий Щербина могли не только "вылавливать" драматургические недостатки в сценариях, те или иные просчеты в готовых фильмах, но и были в состоянии предложить автору или режиссеру нечто дельное, реально помогавшее поднять художественный уровень произведения.
   К сожалению, система редактуры в новые времена была полностью утрачена, из процесса киносотворения исчез этот квалифицированный творческий взгляд со стороны, способный предостеречь сценариста и режиссера от многих просчетов. Одно из следствий - низкое профессиональное качество нынешнего кинопотока.
   А тогда мои коллеги не только следили за качеством фильмов "по своим направлениям", но и планировали их тематику на будущее, встречались со сценаристами, режиссерами, выясняли их планы, "будили" интерес к той или иной общественно значительной теме.
   Важность "тематического и жанрового разнообразия" кинематографической программы особенно постигаешь, когда видишь результаты ее отсутствия. Об однообразии нынешнего кинопотока говорит, например, редактор журнала "Искусство кино" Даниил Дондурей: "Центром всего у нас в кино стал в основном преступник, именно он, ну и все, кто поблизости: менты, прокуратура, ФСБ, налоговики, борцы с террором, наркодельцами, проституцией". Такое нынче "разнообразие", потому что некому им озаботиться...
   Определенная однотонность репертуара наметилась и в середине семидесятых годов, прежде всего жанровая: чуть ли не каждый второй фильм делался в жанре так называемой киноповести. А вот приключенческих картин, детективов, музыкальных лент, мелодрам почти не было. Помню, провели по этому поводу большую научно-практическую конференцию. Тему обозначили так: "Проблемы жанров на современном этапе развития советского киноискусства". Позвали ученых из Института философии, из Института истории и теории кино, пригласили киноведов, ведущих режиссеров и сценаристов - не только московских, но и ленинградских, а также из республик, редакторов с "Мосфильма", со студии им. Горького, из издательства "Искусство", газетных и журнальных критиков. Мощная собралась компания, дельным получился обмен мнениями и рекомендациями. В результате даже составилась большая книга.
   Хочется в данном случае обратить внимание на само направление мысли, на метод воздействия на, казалось бы, не поддающийся регулированию творческий процесс. Нынче подобное практически невозможно. Оно и видно на экранах.
   Когда в середине и в конце восьмидесятых годов обрушивали систему советской кинематографии, особенно, помнится, вольнолюбивые ораторы и ядовитые перья подвергали остракизму систему планирования фильмов - на год, на два, а то и на три вперед. Это, мол, очевидное свидетельство зажима государством свободы творчества, стреноживание художнической фантазии, одно из проявлений тоталитарного кошмара.
   На несведущих это тогда производило впечатление. Особенно эмоциональное. А знающие существо дела только разводили руками. Поскольку мне довелось этим заниматься, то со всей ответственностью сообщаю: эти планы не стреноживали фантазию художников, а на 9/10 на ней основывались. Они составлялись из пожеланий самих режиссеров и сценаристов! Для них, кроме всего прочего, это еще была и гарантия работы на несколько лет вперед.
   Да и то сказать: никакая сценарная коллегия, набери в нее хотя бы и гениев вроде Дюма-отца или Акунина-Чхартишвили, не в состоянии "на раз" придумать порядка полутысячи тем, а то и сюжетов, чтобы потом их "навязывать" кому-то. Не реально. Фантазии не хватит.
   Делалось иначе. На всех киностудиях один или два раза в год собирали на большое совещание всех без исключения творцов и выслушивали каждого: каждый вслух делился творческими планами - кто о чем хотел бы делать фильм, какой бы хотел снять сейчас, какой потом. Все это фиксировалось, анализировалось, прикидывались производственные возможности и, конечно, творческие потенциалы претендующих на те или иные проекты. На студиях, а потом и в центре, в Госкино, а еще точнее - в главной сценарной коллегии, эти индивидуальные заявки - с учетом жанровых и тематических пропорций кинопрограммы в целом - вносились в перспективный план.
   На первом для меня таком мосфильмовском совещании, и это мне запомнилось, выступал Василий Шукшин, говорил, что хочет повременить пока со "Степаном Разиным", чтобы лучше подготовиться. А пока, мол, собирается сделать фильм по своей повести - имелась ввиду "Калина красная".
   На подобных совещаниях не оказывалось, понятно, дебютантов - кто их знает! Но именно для них в планах всех студий оставлялось до тридцати вакантных единиц. И опять проект-предложение каждого рассматривали, оценивали и тоже запускали в производство. Для молодых на "Мосфильме" открыли даже специальное объединение, которое так и называлось - "Дебют".
   Вот так, если все по правде, составлялись в те времена перспективные сценарные планы.
   Это - в принципе. Иногда, конечно, и выдавались задания: такую-сякую тему поднять непременно! Такой-сякой фильм создать, хоть ты лопни! Напомню, что все художнические фантазии оплачивало государство. Потому оно и считало возможным иной раз "заказывать музыку".
   Такой, например, случай выпал, когда ЦК КПСС узнал, что советский народ спивается. Практически спился. Академик Федор Углов направил правительству большое письмо на эту тему - с анализом и цифрами, от чтения - волосы вставали дыбом: национальное бедствие! Статья Углова в списках ходила по рукам, поистине сея ужас. Надо было принимать экстренные меры.
   Тогда-то и было спущено в кино указание создать серию художественных фильмов о вреде пьянства - чтобы были яркими, эмоциональными, непременно доходчивыми. А серия - это сколько? Два - еще "не", а три - уже. Вот и решили внести в ближайшие планы Госкино выпуск трех фильмов на эту горькую и, действительно, животрепещущую тему. Все три должны были осуществляться на условиях государственного заказа.
   Ту компанию по борьбе с пьянством не надо путать со следующей, лигачевско-горбачевской, случившейся десятью годами позднее, когда в очередях за выпивкой, неожиданно ставшей дефицитом, люди убивали друг друга, а на экране было запрещено показывать людей с рюмками и бокалами. Даже если персонажи присутствовали на юбилеях или поминках.
   В то время как раз снимался фильм "Быстрее собственной тени" по моему сценарию. В нем был эпизод студенческой свадьбы. Мы с режиссером Павлом Любимовым "вывернулись": наши герои наливали в бокалы молоко, благо были спортсменами. Правда, мы все-таки показали вдалеке двух официантов, которые, глядя на этот "разгул", крутили пальцем у виска. Но это, повторяю, было уже во вторую антиалкогольную компнаию.
   Когда началась та, первая, и пришло соответствующее поручение, я стал приглашать к себе режиссеров и предлагать им заняться столь специальным творческим проектом. Причем, приглашал не абы кого, - бездарные согласились бы сразу, - а именно тех, от кого можно было получить не халтуру, а нечто достойного художественного качества.
   К немалой моей радости, откликнулись мастера из истинных "первачей". Это были Динара Асанова, уже создавшая к тому времени вошедшие ныне в классику "Не болит голова у дятла" и "Ключ без права передачи", Толомуш Океев, выдающийся киргиз, прославившийся своими лентами на многих всесоюзных и международных фестивалях, и белорус Виктор Туров - один из самых авторитетных мастеров не только у себя в республике, но и во всем нашем кино.
   Динара поначалу смотрела на меня удивленно, Толомуш - с откровенным недоверием, Виктор с холодым сомнением. Я обращал к ним зажигательные речи, распинался о преимуществах госзаказа, давил на совесть: проблема-то, действительно, не шуточная. Словом, соблазнял.
   И фильмы появились. Да какие!
   Асанова на главную роль спивающегося Славки позвала самого Алексея Петренко. Рядом с ним были задействованы Елена Кузьмина, Лидия Федосеева-Шукшина, Георгий Бурков. Музыку написал Евгений Крылатов. Славка - могучий и красивый, на глазах погибал в плену своей слабости, следить за его деградацией было тяжко, невыносимо, до боли обидно. Это был урок: так жить нельзя! Получилось волнующее назидание, преподанное большим художником.
   Толомуш Океев в интервью, данном в ходе работы над фильмом "Улан", говоря о проблеме пьянства, о своем понимании этой беды, заявлял : "Мне хочется анатомировать это опасное явление, вынести его на экран во всей неприглядности, сказать людям горькую правду". Свое намерение он осуществил впечатляюще. И у него в центре замечательные актеры - Суйменкул Чокморов, Наталья Аринбасарова, Вацлав Дворжецкий. Но Океев не был бы собой, если бы не насытил ленту метафоричной образностью, философским подтекстом, тайной, но ясной на экране мыслью о бренности сущего, о цене пребывания человека в этом мире, об ответственности перед самим собой, близкими людьми, перед живой природой.
   Наконец, в фильме "Воскресная ночь" Виктор Туров тоже пошел своим путем. На "сельском материале" он, по-существу, развернул криминальную драму: пьяный тракторист Степан атакует на тракторе дом Алены. Он ее любит, а она выходит замуж за другого. Этот другой - Михась, защищая девушку, убивает Степана. Он не хотел убивать, но так получилось. Один человек погиб, у других сломаны судьбы . Кто виноват? Не кто, а что - пьянство, ставшее обычаем. У Турова - целое созвездие актеров: Владимир Новиков, Петр Вельяминов, Людмила Зайцева, Анатолий Ромашин, Юрий Горобец. Проблема и ситуации, с ней связанные, исследуются не прямолинейно в лоб, а внимательно и пластично. В фильме естественно звучит публицистическая нота. Наверное, впервые в нашем кино режиссер вошел с кинокамерой в закрытые на все замки детское учреждение, в котором содержатся неполноценные дети - несчастные уродливые существа, зачатые по пьяни, от родителей-алкоголиков. Такого никто еще не показывал, ведь тогда это было "табу". Туров показал и всех потряс.
   На Всесоюзном кинофестивале лента "Воскресная ночь" была удостоена специального приза жюри за режиссуру.
   Этот свой сюжет о трех фильмах на одну тему, поставленных согласно "перспективному планированию", закончу, пожалуй, историей, почти комической. Они связаны. Для этого потребуется перенестись немного вперед по времени, в те дни, когда я появился в журнале "Советский экран". Меня удивило, что некоторые сотрудники работают там "на полставки". Получают половину зарплаты, но зато в редакции появляются, когда вздумается - вольные птицы. Эту работу "впол- ноги" я задумал отменить - все полставки решил объединить в полные. Чтобы и от сотрудников требовать полной отдачи.
   Одной из "полставочниц" была Алла Гербер. Напомню: во времена, когда громко звучала фракция "Выбор России" и по телевизору часто показывали Егора Гайдара, она всегда сидела с ним рядышком: воплощение демократии и либерального самовосторга, может быть, кто помнит...
   - Алла Ефремовна, - говорю ей, - предлагаю перейти на полную ставку и работать, как все, с полной нагрузкой. Как я, например.
   - Тогда подам заявление об уходе, - отвечает она.
   - Буду вынужден подписать.
   - А я смогу продолжить сотрудничество с "Советским экраном" как внештатный автор?
   - Никаких сомнений! Будем печатать. Могу сразу предложить тему...
   - О, замечательно! Какую?..
   - Сделайте, пожалуйста, обзор трех недавних фильмов о вреде алкоголизма: "Беда", "Улан" и "Воскресная ночь".
   - Да вы что?! Мне это совершенно не интересно...
   Признаюсь, я делал свое "тематическое предложение" не без внутреннего лукавства: знал, кому предлагаю, и абсолютно был уверен, что откажется. Такие тонкие штучки, как Алла Гербер до "житейской прозы", до реальных народных бед не опускаются, - для таких это всего лишь "конъюнктура"! И я продолжил свою мелкую потеху:
   - Жаль, что не интересно. Народ-то спивается, надо спасать. Такие фильмы важно пропагандировать. И Леонид Ильич Брежнев так считает. Вы, я вижу, мало конспектируете труды Леонида Ильича, это чувствуется.
   Предположить, что в стране найдется хотя бы кто-то один, конспектирующий Брежнева, мог, конечно, только клинический идиот. Именно за такого Гербер меня и приняла. Говорил же Бабель: не шути с женщиной, эти шутки глупы и неприличны. Ответ прозвучал "на полном серьезе":
   - Брежнева, - сказала она, вскинув гордое лицо, овеянное свободой, - я вообще не читаю!
   Еврей без юмора, - что лысый парикмахер. Образа нет...
   Если юмора нет, то это надолго. Уже в новые времена в газете появилось интервью с Аллой Гербер. "Или был такой человек - Даль Орлов, - сообщала она, - пришедший к концу 70-х на пост главного редактора в "Советский экран". Он постоянно вызывал меня "на ковер" и говорил: "Знаете, Алла Ефремовна, у меня складывается впечатление, что вы плохо читаете статьи Л.И.Брежнева..."
   Ну, тупой был у нее главный редактор, ну ортодокс, ну, сколько бы она могла сделать полезного для человечества, не предложи он ей перейти на полную ставку! Правда, придется все-таки уточнить: не постоянно он ее вызывал, а вызвал всего один раз, после чего уволил.
   А те три фильма, которые Алла Гербер отказалась поддержать, и сейчас бы, думаю, было полезно выпустить в прокат. По искусству они ничуть не устарели, а народ пьет, если верить социологам, не меньше.
  
  
   Тарковский без глянца
  
   Однажды ко мне пришли режиссеры Али Хамраев и Андрей Тарковский. Последний в представлениях не нуждается, что же касается первого, то он тогда был одним из ведущих мастеров на Ташкентской киностудии. Стилистика его картин тяготела к метафорической условности этакого восточного толка и, несмотря на некоторый налет провинциальности, он слыл, помнится, почти Тарковским с узбекской, понятно, спецификой. В свое время обратила на себя внимание его лента "Белые, белые аисты" - о современных днях, многими призами были отмечены его фильмы так называемой историко-революционной тематики: "Красные пески", "Чрезвычайный комиссар", "Седьмая пуля". Словом, это был режиссер талантливый и мастеровитый.
   К таким гостям следовало отнестисть серьезно.
   Тарковский был на три года старше меня, Хамраев на два моложе. Людям одной, практически, возрастной категории понять друг друга, на первый взгляд, было просто. Возраст нас не разделял. Нас разделял широкий начальственный стол - я по одну сторону, они по другую. Именно это обстоятельство определяло сюжет встречи.
   Не надо напоминать, что оба гостя, как говорится, "по определению", были людьми нервными и впечатлительными. Хамраев, в ходе разговора то и дело привставал и зависал над приставным столиком, испепеляя меня взорами, а Тарковский вдруг оказывался у стены, прижимался лопатками к деревянной панели и там замирал, будто распятый.
   Суть проблемы была в следующем: в узбекском кинокомитете отвергли их заявку на сценарий. Они пришли жаловаться.
   Готовясь к встрече, я заявку прочитал. Детали, конечно, забылись, но общий смысл запомнился.
   Действие фильма, который собирался ставить Али Хамраев, разворачивается в начале двадцатых годов, в среднеазиатской пустыне. По пустыне бредет некий русский красноармеец и забредает на какой-то остров. Этот кусок суши, со всех сторон окруженный водой, оказывается резервацией для пораженных лепрой, то есть для прокаженных. Поскольку там медицины нет, больных не лечат, то и представить страшно, как они все выглядят. Красноармеец остается на острове и принимается устанавливать среди прокаженных Советскую власть. И вроде бы добивается успеха.
   - Как вы считаете, товарищи, - спрашивал я от своей стороны стола, - Советская власть будет очень рада, когда вы покажете ее всесилье среди прокаженных? По экрану будут ходить люди с проваленными носами, с култышками вместо рук, с лопнувшими глазами - люди просто валом повалят в кинотеатры на такое посмотреть: "триумфальное шествие" Советской власти в отдельно взятом лепрозории!..
   Если бы я знал тогда, что засяду за мемуары, наверняка записал бы для памяти их аргументы в пользу этой затеи. А ведь они были! Но они ни меня не убедили, ни, как видим, никого в последующие времена. Так никто и не взялся за креативный исторический проект с чумными струпьями в широком формате.
   Но кое-что я запомнил совершенно точно. Например, фразу Тарковского, в очередной раз прижавшегося лопатками к стене:
   - Почему нет доверия художнику?!
   - Да художнику есть, нет замыслу ...
   Помню, попробовал затронуть в Хамраеве даже патриотические струны:
   - Там же у вас все прокаженные должны быть узбеками. Вот узбеки обрадуются, когда вы их так покажете!..
   И тогда мои гости выдвинули аргумент, который был, видимо, домашней заготовкой.
   - Мы только что из Ташкента, - сказали они. - Абдуллаев, председатель комитета, нам прямо сказал: если Орлов пропустит вашу заявку, я возражать не буду. Не пропустит - все, больше не приходите.
   - Так и сказал?!
   - Так и сказал.
   - В таком случае сообщаю и вам и ему: я этого подписать не могу.
   Едва Хамраев с Тарковским ушли, попросил Зою Ивановну, секретаря,соединить с Ташкентом, с председателем Госкино Узбекистана Абдуллаевым. Тут же услышал его голос.
   - Абдуллахат Абдуллаевич, вы обещали принять заявку Хамраева и Тарковского, если я пропущу? Они только что были. Вы заявку читали?..
   Человек на другом конце провода буквально взвыл:
   - Я сказал, эту гадость про Узбекистан - через мой труп! Ничего больше не говорил! Через мой труп!...
   Значит, ребята меня шантажировали... Заодно хотели "подставить" узбекского председателя. Для творцов такого масштаба - не очень подходящий трюк, не совсем достойный. Предполагается все-таки, что гений и шантаж - две вещи несовместные...
   Может быть, я не прав. В конце концов, и гении - люди. "Когда б вы знали, из какого сора" и так далее - известно. Не обязательно творцам нетленного быть еще и безупречными личностями, образцовыми в любовях, чуждыми корысти. Не тем они для матери-истории ценны! И это так. Но, тем не менее, так и кажется, с наивным постоянством, что в людях, выделенных судьбой из себе подобных, неестественно смотрятся несовпадения высокого и низкого. Когда высокое уступает, все мы поневоле печалимся...
   Прилетаю в Рим. Дальше надо перебираться в Неаполь, а оттуда - до маленького городка Авелино, где тамошний мэр и один школьный учитель "держат" миниатюрный кинофестиваль, в котором могучий Советский Союз почему-то считает нужным участвовать. Таких фестивалей по миру тысячи. Но я о другом.
   Я прилетел, с чемоданом и без языка, а меня никто не встретил. Стою в центре гигантского зала, чтобы отовсюду быть видимым, и жду. Проходит минут сорок. Наконец, подбегает взмыленный экспортфильмовец. Он тысячу раз извиняется, что опоздал, и объясняет, что занимается отправкой Янковского, с которым следует багаж Тарковского. Итальянцы обещали оплатить гигантский перевес, но не оплатили. В результате Янковского не пропускают на посадку.
   Боясь потерять экспортфильмовца, бегу за ним следом, куда-то туда, где измываются над нашим народным артистом. Артист обнаруживается в конце иссякающей уже очереди, регистрация заканчивается, а рядом с ним - несколько грузовых тележек с нагроможденными коробками и тюками. Багажные небоскребы выше артиста. А он не маленький.
   Бедный Янковский, еще недавно здесь, в Италии, бредший по дну необъяснимого бассейна со свечкой в руке на бесконечно длящемся плане и донесший в конце концов пламя непогасшим, несчастный Олег хватает за фалды гордо проходящего мимо красавца-аэрофлотовца в синем форменном мундире, и бормочет ему в затылок: "Вы только пропустите! Да вы у нас в театре первым человеком будете, не дальше третьего ряда, клянусь!.."
   За смысл реплики ручаюсь, возможно, междометия пропустил...
   То, что русский человек, изможденный, как и прочие, отечественным дефицитом, пусть и большой художник, решивший на Родину не возвращаться, накупил столько всего и переправляет с оказией, при содействии другого большого художника, который Родину не покидает, - это, в конце концов, нормально: если хочется и можно, то почему нет? Только странные мысли и о не самых возвышенных причинах того шумного невозврата возникают в голове...
   Как хотите, а мне в тот момент показалось негармоничным, лишенным эмоциональной целостности соединение в одном жизненном кадре ворожбы того же "Иванова детства" или "Андрея Рублева" и тусклого навала коробок в итальянском аэропорту. Апологеты Тарковского меня, скорее всего, не поймут, даже, возможно, осудят, но я же здесь не только о нем говорю, но и немного о себе, о своем впечатлении...
   В 2002 году на прилавках появилась книга Ольги Сурковой "Тарковский и я". Автору было что рассказать о знаменитом режиссере. Она двадцать лет водила с Тарковскими дружбу, была даже какое-то время членом семьи. Поток откровений, выброшенных, может быть, с "перебором", производит смешанное впечатление. С одной стороны, надо ли столь подробно "ворошить белье", с другой -несомненно проясняются, оказываются не столь однозначными причины перемещения Тарковского на Запад. Тут - теперь это очевидно - сыграли роль не одни только конфликты с властями, как всегда утверждалось, о чем и сам Тарковский говорил постоянно, а были и еще вполне земные посылы, а точнее - приземленные: например, мечтания жены Ларисы жить в европейском комфорте, в славе и при бытовом достатке. Так хотелось, но к каким гибельным последствиям это привело, теперь ни для кого не тайна.
   В свое время Андрей Тарковский оценил талант молодой критикессы, будущего автора "Тарковский и я", именно ей предложил стать соавтором книги о киноискусстве и своей собственной работе.
   А дальше так сложились звезды, что мне довелось стать одним из первых читателей их весьма объемной рукописи. Она пришла ко мне в феврале 1978 года с сопроводительным письмом от заведующего отделом кино издательства "Искусство" Сергея Асенина: " Направляем вам на рецензирование рукопись А. Тарковского и О.Сурковой "Сопоставления"...
   Прочитал, понятно, с немалым интересом - Тарковский все-таки! После чего написал большое, на девяти страницах машинописного текста, заключение. Вывод мой был таким: "Сочинение А.Тарковского и О.Сурковой может стать интересной и полезной книгой. Над ней стоит еще поработать и потом ее издать. В литературном смысле она в основном написана хорошо, местами - великолепно. Наиболее сильное впечатление она производит там, где речь идет о кинематографической профессии. Здесь множество тонких наблюдений и мыслей... Думается, что недостатки рукописи вполне устранимы. Хочется пожелать авторам успеха в их работе".
   Среди общих замечаний были, например, такие: точнее определиться в жанровом отношении, "пока это и интервью, и сборник статей, и монография". Если "определиться", исчезнут некоторые противоречия между тем, что содержалось в давних статьях, и тем, что заключено в сегодняшних рассуждениях. Одно замечание было чисто драматургического свойства: "Если "поток" рассуждений Тарковского в основном целеустремлен, по-своему логичен, то вторжения комментатора не всегда внутренне оправданы. Случается, что О. Суркова говорит об одном, Тарковский - о другом, не реагируя на прозвучавшую реплику, продолжает начатую им раньше мысль".
   Одно-другое замечания осторожно касались общей тональности, в которой основной автор вел разговор с будущим читателем. Вот это место из заключения:
   "А.Тарковский сколь интересен, столь и категоричен в своих суждениях. В конце концов, может сложиться впечатление, что именно он - истина в последней инстанции, что другие точки зрения невозможны. А они не только возможны, но они и существуют. (На проблемы монтажа, например, работы с актером, участия в фильме музыки и др.) Поэтому оговорки типа "по-моему", "мне так кажется", "не все со мною согласятся, но я считаю" и т.п. не только не убавили бы книге убедительности, но задали бы ей более достойный и верный тон.
   Все обличения зрителей, не понимающих или не принимающих искусство Тарковского, столь яростны и не сдержанны, что наводят на мысль о Юпитере, который сердится... Нужно ли в такой интонации вести разговор? Думается, что вести разговор в регистре достойного спокойствия и уважения к оппоненту, который, возможно, и заблуждается, более пристало художнику...
   Производит странное впечатление полное небрежение героя книги идейным и профессиональным опытом советской, отечественной кинематографии. Предметом восторгов, признания и поклонения оказываются исключительно Бергман, Бунюэль, Антониони, Феллини, Орсон Уэллс, Рене Клер и т.д., что объяснимо и не вызывало бы вопросов, если бы... "Наши" упоминаются в редких случаях, а когда упоминаются, то им чаще всего "крепко достается". Достается и Эйзенштейну, и Герасимову, и Шукшину, и Шепитько, и Михалкову-Кончаловскому. Благосклонно упоминается только Довженко, но лишь как автор "Земли". Да еще Иоселиани. Справедливо ли? Нет нужды говорить здесь о вкладе советской кинематографии в становление и развитие кино как искусства. Авторы сами это прекрасно знают. Но получается странная картина - со знаком плюс выведен только один советский режиссер - Тарковский. Я умышленно заостряю вопрос и прошу меня простить за это, но, может быть, авторы обратят внимание на такой ракурс впечатления от рукописи".
   Так я писал - вполне простодушно, не претендуя на сугубо киноведческие лавры. Не уверен, что авторы воспользовались моими советами. В готовом виде я их книгу не перечитывал. Скорее всего, пренебрегли. Это их право. Судя по мемуарным источникам, они тогда работу затянули, было несколько пролонгаций, потом оба оказались за границей, и в тех условиях, понятно почему, "Искусство" так к этой книге и не вернулось.
   "Спустя десять лет, - сообщает Суркова, - эта книга появилась на Западе под заглавием "Запечатленное время", переработанная и дописанная мною в соответствии с его (Тарковского - Д.О.) соображениями и пожеланиями".
   Ну а дальше случился форменный скандал: в немецком издании "Запечатленного времени", той самой работе, как пишет Суркова, "с которой я нянькалась столько лет", Тарковский "спокойно оставил только свое собственное авторское право, полагая, что денег на суд с ним у меня все равно нет".
   Но суд тем не менее состоялся, и Суркова его выиграла. Иначе и быть не могло, она, действительно, - соавтор. Даже я могу это подтвердить, как рецензент их первоначальной рукописи.
   Когда до меня дошли сведения об умыкании нашим классиком чужой интеллектуальной собственности, почему-то вспомнилась его неудавшаяся "подстава" с кинопроектом о прокаженных...
   На тот период, что я работал в Госкино, пришлось окончание Тарковским "Зеркала" и начало его работы над "Сталкером". В первом случае я подключился к процессу на ходу, на заключительном этапе, во втором - отключился где-то в середине процесса.
   По киноязыку "Зеркало" оказалось лентой абсолютно необычной не только для отечественного кино в целом, но и для самого Тарковского. С такой степенью свободы в использовании ассоциативных приемов, такого погружения в недра субъективного высказывания советский кинематограф до того не встречался. Естественно, что даже в среде самых квалифицированных коллег уже первая сборка картины вызвала если и не полное отторжение, то, как минимум, недоумение. Многие просто не понимали, что же именно хотел сказать им автор.
   На художественном совете киностудии "Мосфильм" в мае 1974 года, например, народный артист СССР Всеволод Санаев говорил, делясь впечатлениями сразу после просмотра: "Я понимал, что очень хорошо снято, что каждый кадр насыщен смыслово, следил за актрисой Тереховой - настолько глубоко, эмоционально она сложила роль. Это большая актерская удача. Но о чем этот фильм - разобрать трудно. Какие-то мальчики, дети. Все, что связано с водяными процессами - дождями, шумами, волнами, - очевидно связано с психическим состоянием, но разобраться в содержании это не помогает... Я вижу, что кинокартина сделана талантливым человеком, но что происходит на экране? Ведь фильм будут смотреть не только в Доме кино, но и более широкий зритель..." А вот мнение, высказанное там же тонким режиссером-психологом Юлием Райзманом, тоже "живым классиком": "В картине есть эмоциональный ряд, который очень завораживает от встречи с людьми, от ритма рассказа... Но эта радость восприятия борется с непониманием того, что происходит. Эта сцена понятна, пока поймешь другую - отстанешь, возникает раздражение. Часто оказывается, что все-таки не понял..."
   Заметим, это говорят не бюрократические монстры из Госкино, а художники, коллеги, люди понимающие, что к чему в искусстве. Стенографические записи мосфильмовских худсоветов, посвященных "Зеркалу", изобилуют подобными суждениями.
   Люди от неожиданности, от непривычности такой стилистики просто не воспринимали ленту, что само по себе вполне объяснимо. Но очевидно другое - и автор, видимо, не все в ней поначалу простроил так, чтобы не возникало у смотрящих лишних недоумений, не возникало не относящихся к делу вопросов. Возможно и третье. Об этом говорит такой авторитетный свидетель как Андрей Кончаловский. В интервью журналу "Искусство кино" (4, 2007) он замечает, что с определенного момента собственного пути Тарковский просто-напросто хотел "заморочить" зрителя.
   "Он явно попытался сделать это в "Зеркале"? - уточнил интервьюер, услышав такое..
   "Да, - отвечает Кончаловский, -притом совершенно сознательно. Сцены, взятые из разных мест сценария, он хотел сложить в какую-то систему видения, но они не складывались. Посмотрев рабочий материал, я сказал ему, что картина распадается на фрагменты. "А я сейчас все перемешаю: переставлю все эпизоды, и уже никто ничего не поймет!" - сказал он и хитро улыбнулся. Я ответил: "Да ты авантюрист!"
   Не надо забывать также о "ролевой" разнице, что была между суждениями художников о достоинствах и недостатках произведения своего коллеги и умозаключениями тех, кто по должности отвечал за качество ленты, кто "давал поправки". Если первые могли вполне вольно "положительно предполагать или предположительно полагать", ничем не рискуя, то последние отвечали если и не головой, то судьбой за соответствие художественного продукта главенствующим тогда эстетическим доктринам. Конкретно они отвечали за потраченные государственные деньги, отпущенные в кредит, а, значит, вынуждены были печься - и это самое главное - об успехе у зрителей: придут в кассу копейки, складывающиеся в миллиарды, или не придут.
   Артхаусное кино Тарковского налетало на этот монолит. Художник разражался горестными стенаниями, забывая, что именно в этих невыносимых условиях все свои шедевры все-таки снял, причем "не на свои, а на казенные". Наверняка, с тоской вспоминал об этом, когда позже наскребал деньги на "Жертвоприношение"...
   В этом смысле можно если и не оправдать, то понять причины ряда замечаний, прозвучавших там же, на "Мосфильме", при обсуждении очередной сборки сложной ленты, которая теперь, спустя 35 лет, обросла бездной толкований и кажется сегодня очень простой и ясной. Вот, например, высказывание Бориса Павленка, заместителя председателя Госкино СССР, так, как оно было записано стенографисткой: "Никогда это в основе не отвергалось. Но уже говорилось, что надо исправить. Непонятная символика, непонятные вещи - это говорилось уже не один раз. Речь идет о том, можно ли выпускать кинофильм на экран в таком виде? Нельзя. Автор не хочет идти нам на встречу, а фильм по-прежнему понятен только ему. Есть только видимость того, что замечания учтены, а все осталось по-прежнему: и типография, и военрук, и весь военный эпизод (читай, как хочешь, и атомную бомбу и др.), осталась и висящая женщина, и петух. Поначалу ясно, где сон, где явь, где воспоминания, даже отбиваются цветом, а во второй половине все смешивается, где мать, где жена - не поймешь".
   Читаю в той же стенограмме и собственное выступление. Вижу: как мог, исполнял отведенную роль в общей пьесе, имевшей сложно разветвленный сюжет. В то, что говорил, верил.
   "ОРЛОВ Д.К. Я думаю, каких-то вещей мы здесь просто недоговариваем. Принимая стилистику этой картины, ее язык и образы, необхдимо внести в эту картину идейную ясность - вот о чем идет речь. Начинаются недоумения с первого кадра-гипноза. Для чего он?
   ХУЦИЕВ М.М. Мы пытались это убрать, но это не вышло. Это ввод в стилистику картины.
   ОРЛОВ Д.К. Может быть, в стилистику это и вводит, но есть и другие соображения. От этого кадра до эпизода с автором (со словами: "есть совесть, память") - я не понимаю, как это вяжется с началом. Ну, пусть я понять не могу: она моет голову, валится потолок, уйма таких вещей, мне не понятно, но пусть это остается, это язык режиссера. Хотя мне видится в этом натужность, искусственность, надуманность.
   Первая половина, по сравнению с предшествующим вариантом, выстроилась, но с момента хроники (наши оборванцы-солдаты, красавцы-американцы) в картине все начинает брезжить. Взгляд автора на этот эпизод нашей истории очень субъективен, для меня лично неприемлемый.
   Эпизод с военруком, с ненормальным, дебилом-военруком прямо монтируется с идущими оборванцами. Если мы запустили этот сценарий, то надо добиваться ясности - смысловой и концепционной. Евангелические моменты - "кому явился ангел в виде горящего куста?" и другие. У нас церковь отделена от государства, и методы доказательства у нас иные - не евангелистские".
   Ну и так далее...
   Потом было еще одно обсуждение на "Мосфильме", на этот раз с участием Ермаша, потом появилось заключение заместителя главного редактора Э.Барабаш, потом следующее, подписанное мною, - оба почти слово в слово повторяли тезисы Ермаша, потом Тарковский какие-то пожелания начальства выполнил, на что-то начальство махнуло рукой - и фильм выпустили. Его дальнейшая судьба известна.
   Сходная коллизия не могла не проявить себя и при появлении "Сталкера". Но со своими особенностями...
   Насколько внутренний сюжет "Сталкера" вял, нетороплив и даже убаюкивающ, настолько внешние события вокруг него, а, иначе говоря, история создания этого кинопроизведения оказались исполненными драматизма. Взвинтил этот внешний сюжет сам режиссер. Завершив съемки фильма, он не стал его монтировать и озвучивать, а заявил неожиданно для всех, что отснятый материал считает браком - весь, до единого метра!
   Его версия случившего изложена им самим в "Мартирологе": "Все то, что мы сняли с Рербергом в Таллине, - дважды брак. Во-первых, технический. Причины: первая - обработка негатива (последний "Кодак") в лаборатории "Мосфильма". Во-вторых, - состояние оптики и аппаратуры. Главный инженер Коноплев ответственен за это. Рерберг ответственен тоже, но по другой причине - он надругался над принципами творчества и таланта Он считал - что талант - это он сам, поэтому унизил его и разрушил его, как и самого себя. Пьянством, безбожием и непорядочной вульгарностью... Т. е., с моей точки зрения, он труп".
   Так кто же, собственно, виноват? То ли проявочные цеха "Мосфильма", то ли инженер Коноплев, то ли оператор Георгий Рерберг, до этого и после этого ходивший в гениях, а вот именно в данном случае решивший позорно провалиться, - чья бы вина ни была, а фильма нет!
   Со стороны трудно представить масштаб катастрофы. Тут ведь шла речь не только о художественных и эстетических критериях Для десятков, а то и сотен людей это означало лишение премий и зарплат, поскольку "Мосфильм", таким образом, не выполнял годового плана. Получалось, что большая съемочная группа минимум год трудилась впустую.
   Надо отдать должное режиссеру - с подобными пустяками он не стал считаться: доделывать фильм из такого материала, сказал он твердо, не буду.
   Ермаш просек ситуацию сразу и по-своему. Вполне возможно, что близко к истине. Все дело в том, говорил министр, что у Тарковского не складывается картина, он понял, что кино не получается, вот и придумал выход: объявить материал браком, свалить на Рерберга. Ему сейчас надо, чтобы работу остановили. Никто не будет разбираться в причинах, будут кричать одно: Тарковскому закрыли картину! И он - в героях, в чистой рубашке...
   - Возьми на "Мосфильме" материал и весь отсмотри, скажешь свое мнение, - велел мне Ермаш.
   Я закрылся в просмотровом зале на четвертом этаже и все отсмотрел, часть за частью, со всеми дублями. Изображение было медленное, загадочное, зеленовато-синеватое, как сквозь бутылочное стекло. И выглядело оно таким от начала и до конца. Вполне можно было предположить, что здесь - соответствующее режиссерское задание, которое последовательно, титаническими усилиями, изощренно выполнил оператор.
   Когда я зашел к Ермашу поделиться впечатлениями, они никого уже не интересовали. Накатили новые повороты сюжета.
   Тарковский заявил, что продолжит "Сталкера" только в том случае, если будут выполнены его условия: если студия безвозмездно спишет с группы убытки, которые образовались к тому моменту, это - раз. Два: если ему разрешат делать нового "Сталкера" не в одной, как было, а в двух сериях. И чтобы вторую серию полностью оплатили.
   Тут нужен короткий комментарий. Незадолго до описываемых событий Госкино распространило по студиям строжайшее указание - до минимума сократить производство двухсерийных лент. В сетках кинотеатров они занимали двойное место, и прокат сильно терял в доходах.
   В таком контексте и безвозмездное списание понесенных расходов, и требование двухсерийности было вызовом, оно выглядело желанием поставить перед руководством такие условия, за которыми бы неизбежно последовал отказ. А значит, остановка работы.
   Но Ермаш не хотел закрывать "Сталкера"! Требования Тарковского были удовлетворены полностью: убытки списаны, две серии для нового варианта фильма разрешены и снова было выделено необходимое количество дорогой и дефицитной кодаковской пленки.
   Глядя из сегодняшнего дня на те перипетии, поневоле спросишь: а найдется ли в мире хотя бы один продюсер, способный на подобную щедрость?..
   Тогда нашелся - советское государство в лице Ермаша, Павленка, Сизова. Специально называю фамилии, упоминаю государство, потому что прямолинейные и однобокие характеристики этих людей, осуждения системы, которую они олицетворяли, размножены в бездне статей, исследований, мемуаров, во всем том, что писалось по горячим следам, под свежими впечатлениями от обвала эпохи. Приходит, думается, время более уравновешенных и справедливых оценок. Нет, не одни только тупицы и держиморды правили бал в отечественном, советском кинематографе. Будь иначе, не стал бы он при всех своих обусловленных историей недостатках великим явлением мировой культуры.
   В конце концов, и сам Тарковский не отрицал своего отечественного первородства. На Лондонской премьере "Сталкера" в июле 1981-го года он, рассказав корреспондентам о финансовых мытарствах и бюрократических препонах, тормозивших съемки "Ностальгии" в Италии, высказался так: "Этот случай лишь подтвердил мою убежденность в том, что только в Советском Союзе я могу снимать такие фильмы, какие хочу... В Москве, когда я приступаю к съемкам картины, мне выделяется столько средств, сколько необходимо".
   Ну, а непонимание его стилистической манеры, отдельных метафорических ребусов показывали иной раз не только редактора и руководящие администраторы, но и коллеги по режиссерскому цеху, самые авторитетные среди них художники.
   В сентябре 1977 года опять же на "Мосфильме" прошло заседание художественного совета. В нем участвовали все ведущие мастера крупнейшей студии страны. Зачем их собрали? Во-первых, чтобы показать забракованный Тарковским материал и решить, можно ли что-то из него использовать в дальнейшем, а, во-вторых, обменяться мнениями о новом, теперь уже двухсерийном, сценарии "Сталкера". Из "начальства" присутствовали только главный редактор "Мосфильма", один из умнейших людей на студии Леонид Нехорошев, он и вел, да я - главный редактор Госкино.
   Беглые записи, сделанные тогда, сохранились в моем старом блокноте.
   Уверенно "отбивался" от нападок главный инженер Коноплев: Рерберг, рассказывал он, получив пленку для фильма, проверил ее и не отверг. Мало того. Фирма "Кодак", никому не доверяя, сама проверяет состояние свой продукции, выдает соответствующий сертификат. Вот он, на руках...Все было в порядке. На той же машине, что и "Сталкера" проявляли "Сибириаду" и "Юлию Вревскую" - никаких нареканий не было. Дважды пленку проверяло операторское бюро студии и пришло к выводу, что технических причин для брака нет. Мне кажется, сказал главный инженер студии в заключение речи, что сами съемки велись в неправильной свето-тональной гамме, слишком много "режима", но это, извините, решение, которое избрал режиссер...
   Постепенно проблему "вины" за пленочный брак режиссеры вообще отодвинули в сторону: только Тарковскому решать, можно ли из отснятого материала что-то использовать в дальнейшем.. Стали говорить о сценарии. Многим он понравился, хотя оговаривались, что ряд моментов в нем можно трактовать по-разному. Заспорили о Зоне - что это? Может быть концлагерь? Откуда она взялась? Как ее понимать? Райзман, например, говорил: "Герои чего-то боятся, а чего - мы не видим. Но нельзя же это тянуть до бесконечности, должно же что-то происходить..." Ему вторил Александр Зархи: "Две серии - больше денег, понятно. Но как смотреть две серии, когда это даже читать тяжело! Очень затянуто. Как зритель я не могу понять причину волнения героев. Вспоминается фраза Толстого: "Он пугает, а мне не страшно". "Все полно вялости", - заметил Л.Арнштам. "Что касается показанного материала, то мне кажется, что снято однообразно, вызывает чувство скуки, - говорил Владимир Наумов. - Сценарий к повести Стругацких не имеет никакого отношения...Словообилие и словоотделение - это плохо. Даже диалогов нет, персонажи обмениваются монологами. Конечно, такое возможно, но не только же это... По мне, так здесь не хватает глубины, есть момент вычурности... Многое слишком дидактично и назидательно..."
   А вот М.Хуциеву сценарий показался интересным: "Он нравится мне строгостью, ограниченностью выразительных средств". Сценарий подержали И. Таланкин, оговорившийся, правда, что "сценарная запись абсолютно зашифрована", Е.Дзиган, Г.Рошаль, В.Строева.
   Таков был вкратце калейдоскоп суждений. По нему видно, что о сценарии и вообще, о проекте в целом судили-рядили не только в начальственных кабинетах, как принято считать, но и на студии, в кругу коллег. Расширенный художественный совет пришел тогда к выводу, что Тарковский должен продолжить работу над фильмом.
   Тарковский сидел напротив меня, по другую сторону широкого стола. Когда собрание заканчивалось, он вдруг подтолкнул ко мне по полированной столешнице сценарий: изучайте, мол, двухсерийная работа уже проделана. Студийное руководство он, таким образом, демонстративно игнорировал, минуя его, отправив одним толчком сценарий сразу в Госкино. Одновременно показывал, что ничего из сказанного здесь в течение последних нескольких часов он учитывать не собирается.
   Мне потом пришлось официально вернуть сценарий на студию, чтобы его там все-таки рассмотрели.
   Сценарий оказался очень небольшим по объему - страниц 45. Мало-мальски событийная канва как отсутствовала с самого начала, так и здесь не появилась. Сталкер, Профессор, Писатель шли и шли по Зоне, направляясь к неведомой комнате, и обменивались монологами. Череда монологов, собственно, и была сценарием. Поэтому он оказался как бы укороченным. На самом деле, если все слова произнести вслух, то по времени они рисковали не уместиться и в две серии.
   Но дело не в этом. Рака уже так далеко загнали за камень, если иметь в виду ситуацию в целом, что было ясно: Тарковский это все равно снимать будет. Но я не мог понять главного: зачем он хочет это снимать? В чем тут "мулька", так сказать? Почему он так колотится, сначала ради одной серии, потом даже двух? Что ему дорого в этом, на первый взгляд, нагромождении философических банальностей?
   Ну да, своим внутренним взором режиссер уже видел трех чудо-актеров - Анатолия Солоницына, Александра Кайдановского, Николая Гринько, бредущих по грязи и болоту, вокруг сторожевые вышки, мрачная электричка едет, что-то вздыхает, скрипит, ухает, все мрачное, густо зелено-сине-коричневое, неторопливое, как неизбежность.
   Но я-то пока видел только буквы на бумаге, читал текст, он - сам по себе, не преображен изобразительной значительностью и кинематографической ворожбой, которые могут отвлечь от понимания смысловой сути. А ухватить суть -не получалось. Ясно видел, что текст или балансирует на грани общих мест, или сплетается в такие словесные кренделя, что смысл убегает... Но в любом случае остается неясным, что здесь могло так взволновать режиссера? Моим жалким умом всего этого объять не получалось. А хотелось. Да и положение обязывало.
   Вот, например, Писатель изъясняется: "Откуда мне знать, как назвать то... чего я хочу? И откуда мне знать, что на самом-то деле я не хочу того, чего я хочу? Или, скажем, что я действительно не хочу того, чего я не хочу?" Ребус. Зрители в кинозале вынуждены будут разгадывать его со слуха...
   Тот же Писатель в другом месте: "Раньше будущее было только продолжением настоящего, а все перемены маячили где-то там, за горизонтами. А теперь будущее слилось с настоящим. Разве они готовы к этому? Они ничего не желают знать! Они только жр-р-ут!" Как ухватить смысл загадочной метаморфозы: будущее, которое "слилось с настоящим"? Как понять?
   Или вдруг объявляются в тексте вполне школьные прописи про музыку, ими делится Сталкер: "Вот, скажем, музыка... Она и с действительностью- то менее всего связана, вернее, если и связана, то безыдейно, механически, пустым звуком... И тем не менее музыка каким-то чудом проникает в самую душу". Прямо скажем, то еще откровение: музыка проникает в душу...
   Когда же Писатель набросился на Профессора с обличениями: "Вся эта ваша технология... все эти домны, колеса (?)... и прочая маета-суета - чтобы меньше работать и больше жрать - всё это костыли, протезы", - когда он так стал высказываться, то не могло, конечно, не вспомниться гораздо раньше сказанное о том же, но точнее, Львом Толстым, а еще раньше Жан-Жаком Руссо. Наш Писатель явно запаздывает со своим гневом, хочет поразить откровением, а опять изрекает очевидную банальность.
   Правда, упомянутые классики не покушались на изобретение колеса. Колесо оставили в покое, потому что без него не то, что без домны, было бы уж совсем плохо. Писатель в "Сталкере" и на колесо ополчился.
   Но что колесу - всему человечеству, в конце концов, досталось:
   "ПРОФЕССОР. Хотите одарить человечество перлами своего покупного вдохновения?
   ПИСАТЕЛЬ. Плевал я на человечество. Во всем вашем человечестве меня интересует только один человек. Я то-есть. СтРю я чего-нибудь, или я такое же дерьмо, как некоторые прочие".
   Тут вспоминается водевиль Ильфа и Петрова "Сильное чувство". Там среди прочих есть два действующих лица: одного зовут Лев Николаевич, другого - Антон Павлович. Оба отменные выпивохи. На свадьбе Лифшица Лев Николаевич поднимает бокал:
   "ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ. За счастье человечества! Верно, Антон Павлович?
   АНТОН ПАВЛОВИЧ. Верно, Лев Николаевич. За человечество! Черт с ним!"
   Ильф и Петров проиграли, хотя и выступили раньше: их "черт с ним" звучит гораздо менее терпко, чем "дерьмо".
   Я перечитал сценарий пять раз. Почему так много? Упрямо хотел понять.
   Так у меня бывало при решении шашечных задач: день - нет решения, два, на третий осеняет: ведь как просто!
   Я и здесь ждал, когда осенит, когда, наконец, до меня дойдет, что Тарковский хочет сказать этим сюжетом и этими бесконечными словесами, сплошь и рядом не отмеченными ни откровениями, ни доказательностью? Что спрятано под вычурностью? Какая цель у этой смысловой затемненности? Какой месседж посылается мне - читателю и зрителю?
   Меня "пробило" после пятого прочтения. В воображении вдруг возник вариант концепции абсолютно прозрачной по смыслу, стройной до примитивности. Если ее принять, то все кажущиеся противоречия и смысловые нестыковки мгновенно испарялись, непонятности исчезали, обнаруживалась ясная логика в деталях и в целом. Но тогда получалось, что мы имеем дело не с фильмом так называемой фантастической жанровой принадлежности, а нам просто предложен эзопов язык - сказано одно, а понимать надо иначе.
   На сайте "Русское кино" в Интернете можно прочитать выдержки из дневника Леонида Нехорошева, главного редактора "Мосфильма", прошедшего рядом с Тарковским весь тернистый путь "Сталкера". Вот что он пишет, делясь давними впечатлениями от нового варианта сценария: "Новизна пути, как теперь ясно, выражалась прежде всего в изменившемся жанре вещи... Здесь - в новом сценарии "Сталкер" - притча определяла все. Рассказ был об одном, а на самом деле говорилось (по притчевому принципу уподобления) о другом. Режиссер неминуемо пришел к притче - это была, пожалуй, единственная возможность высказывания во враждебной атмосфере запретительства. Когда смысл сюжета иносказанием не только раскрывается, но и прикрывается. От тех, кому не нужно его знать, - от непосвященных... Но притчевый путь опасен минами плоских политический прочтений!.. (Везде выделено мною - Д.О.)
   Не только "плоских", добавим, но и не плоских тоже. В зависимости от того, какова притча: плоская или не очень.
   Можно снять шляпу перед редакторской прозорливостью Л.Нехорошева.
   В своем дневнике он подтверждает и версию Ф.Ермаша, объяснявшего поведение режиссера в тот период: "Думаю, что Тарковский нарывался сознательно, он уже хочет, чтобы картину ("Сталкер". - Л.Н.) закрыли, чтобы был межд. скандал. Пред. не хочет дать ему этой возможности".
   О приемах, к которым прибегал режиссер, чтобы из собственных творческих трудностей выжать политический скандал, сказано чуть выше.
   Немалый скандал получился бы и в том случае, стань известной моя гипотеза истинного смысла картины, до которой я прорвался после пяти прочтений. Поэтому она при мне так и осталась. Слишком далеко зашли, чтобы останавливаться и менять оценки. На проект уже существовала официальная точка зрения: фильм - научно-фантастический и никакого отношения к нашей реальной действительности не имеет. В таком духе Ермаш неоднократно высказывался публично, того же придерживались его подчиненные.
   В готовом фильме Тарковский так глубоко запрятал свою идею, накрутил в сценарии, а потом на экране столько словесных и изобразительных загадок, что в результате дал повод для рождения не одной, а миллиона концепций. "Спрятать" основной смысл помог, конечно, и умница Леонид Нехорошев, вовремя увидевший, где иносказание "раскрывается", а где его нужно дополнительно "прикрыть". "У меня сохранился экземпляр сценария двухсерийного фильма "Сталкер",- признается он в мемуарах, - довольно нахально - вплоть до вписывания кусков диалога - исчерканный моим карандашом".
   В итоге формальности были соблюдены, среди всех необходимых подписей появилась и моя, и фильм был запущен в производство. Тарковский поехал снимать под Таллин, а я как раз в это время оказался посланным в "Советский экран", на улицу Часовая, через двор от дома, в котором жил.
   Снимался новый "Сталкер", принимался и выпускался на экраны уже без меня. Я увидел фильм в готовом виде на премьере в Доме кино. Что сказать? Гений есть гений, что хотел, то и снял. Принципами не поступился. Практически все было сделано точно по сценарию, в финале, правда, девочка-мутантка, дочка Сталкера, стала взглядом передвигать стакан. В литературной записи этой сцены, помнится, не было. Теперь появилась - лишний повод поразгадывать. Если это, - вспоминая Кончаловского о Тарковском, - не очередная успешная попытка "заморочить" зрителя.
   Люди с премьеры расходились сумрачные, в глаза друг другу старались не смотреть. Они наперед знали, что идут на "гениальное". Теперь скажешь "не понял" - получишься дураком, скажешь "понял" - запутаешься.
   Со "Сталкером" судьба свела еще раз. И вот эта встреча получилась почти фантастической.
   В январе 1981 года я оказываюсь в делегации, которая едет на международный кинофестиваль в Дели. В нашей делегации - красавица Вера Алентова, несравненный армянский талант кинорежиссер Генрих Малян, возглавляет - первый зампред Госкино СССР Николай Сычев. А во главе жюри того фестиваля был сам Григорий Чухрай, которого одна индийская газета представила тогда как "героя войны со страстью к кино".
   Мы привезли с собой несколько новых фильмов, которые шли вне конкурса. Был среди них и "Сталкер". В один из последних дней давали пресс-конференцию. Алентова замечательно рассказывала про Москву, которая "слезам не верит", Малян про свой фильм "Пощечина", мне же достался вопрос о фильме "Сталкер". Я и принялся лепить, что полагалось: что это - научная фантастика, что талантливый режиссер сложно и глубоко исследовал проблему места человека в жизни, его личной ответственности перед собственной судьбой, что никакие волшебные комнаты не дадут человеку счастья, если он не будет его добиваться самостоятельно. Примерно в таком духе.
   После конференции меня обступила группа молодых людей, по-индийски смуглых, черноволосых, с живыми, я бы даже сказал, сверкающими темными глазами. "Мы, - представились они, - коммунисты из Калькутты. Мы хотели бы лично с вами поговорить о фильме "Сталкер", задать несколько вопросов. Мы чего-то не понимаем... Назначьте, пожалуйста, время..."
   И вот сидим в гостиничном номере, переводит Женя Бегинин, блестяще знающий английский, наш делийский экспортфильмовец.
   Калькутта - это Рур Индии, самый большой город страны. Там мощная и разнообразная промышленность, общественная жизнь бурлит. Что за коммунисты сидят передо мной, не очень ясно, то ли они традиционные, так сказать, коммунисты, то ли члены параллельной компартии Индии, из тех, что ушли в левый раскол? В данном случае это значения не имело. И вот они говорят:
   - Нам показалось, что "Сталкер" - сугубо антисоветский фильм. Мы правы?
   Я оторопел, но вида не подал:
   - Почему вы так решили?
   - Ну, как же: показан Советский Союз, все в грязи, в запустении, колючая проволока, сторожевые вышки. Зона - это ЦК КПСС, а комната, где исполняются желания, - Политбюро ЦК, высший ареопаг, от которого все зависит... Там и карают и милуют. Мы поняли так ...
   - Нельзя же столь прямолинейно трактовать художественное произведение! Тем более, сделанное в фантастическом жанре. - Я сопротивлялся, поняв между тем, что этим ребятам палец в рот не клади.
   - Фантастика фантастикой, но мы же понимаем, - продолжали меня доставать молодые индусы. - Кто такой Сталкер? В Комнату ему заходить запрещено. Он партийный функционер среднего звена. Завлекает интеллигентов обещанием благ, которые можно получить в Зоне, водит туда профессоров и писателей, обольщает идеологией Комнаты. И этим живет.
   Тут мне почему-то вспомнился А.Камшалов, заведующий сектором кино в ЦК. В трактовке калькуттской молодежи - такие, как он, - именно сталкеры.
   - Нет, дорогие мои, это фильм-путешествие, причем путешествие в пространстве человеческой души, - продолжал я гнуть свое, то есть официальное. Но они наседали:
   - Или гайки, которые разбрасывает Сталкер, обходя опасные места, - это же Зона показывает им, где не следует отклоняться. От основной линии. У вас, в СССР даже выражение есть: "закручивать гайки". Помните, Профессор объясняет: "Настоящий Сталкер - это не профессия. Это в каком-то смысле призвание".
   Потом ребята напомнили про стену из книг в халупе Сталкера - он интеллектуал! Много читает, служба требует... Режиссер уложил его в лужу, а в параллель пустил собаку - метафора униженности и собачьей верности.
   Словом, они разбрасывали гайки своих толкований, гайки взрывались, а я уворачивался. Мои тезисы, мне казалось, тоже были стройными.
   Препирались довольно долго. Каждый остался при своем . Я - с тезисом о том, что народный артист РСФСР Тарковский создал новое произведение, достойное его недюжинного таланта, они - с неразвеянной своей озабоченностью за судьбу Советской власти, которая выпустила фильм, подрывающий ее самою. Просто, как два пальца...
   Но когда я сегодня читаю -
   "Эстетика "остранения" - странного в обыкновенном - нашла в "Сталкере" самое последовательное воплощение, будучи почти без остатка доверена контрапункту изображения и звука, создающего пространство фантастического",
   или более того -
   "Благодаря тому, что в центре картины оказался если не рыцарь веры, то рыцарь самопожертвования: жертвования в себе тщеславно-плотским во имя тайны в себе. Той тайны, которая на самом деле есть тайна Зоны, на внешнем плане манифестируемая тайной каждой травинки, куста или трубы, а на внутреннем - неслышимой музыкой и невидимым свеченьем этического эроса",
   когда я читаю подобное, не в силах продраться сквозь словеса, по мнению авторов подсказанных впечатлениями от "Сталкера", я почему-то вспоминаю молодых людей из перенаселенной, жаркой, далекой Калькутты. У них там, наверное, существуют свои мифы, но они не заморочены нашими. Поэтому их суждение о выдающемся советском фильме, конечно же, можно посчитать примитивным - оно же основывалось только на том, что им показали, а они увидели. Без заморочек. Пытались и мне втолковать. Но не тут-то было...
   Заключительный эпизод на тему "Тарковский и я" относится к периоду, когда приближалось 50-летие Андрея Арсеньевича. Уже года четыре я был главным редактором журнала "Советский экран".
   "А что, если отметить юбилей?" - спросил я сам себя.
   Тарковский в это время уже прочно осел за границей, возвращаться не собирался, имя его в советской печати называть перестали. Если опубликую соответствующий материал, рассуждал я, то рискую вызвать гнев начальства. Это с одной стороны. Но с другой, как журналист и руководитель издания, я отлично понимал, какой грандиозный интерес вызовет у читателей такое выступление. Я прикидывал: надо рискнуть, может быть, накопленного авторитета хватит, чтобы не быть уволенным сразу. Пусть творчество Тарковского - не то единственное, что бы я взял с собой на необитаемый остров, но в данном случае это к делу не относится. Все вокруг давно считают, что он великий режиссер, и не к лицу кинематографическому журналу пройти мимо такого события... Журналист во мне победил.
   - Андрей Маркович, - спросил я нашего штатного обозревателя Андрея Зоркого, - не взялись бы написать большой очерк о Тарковском, ему скоро пятьдесят?
   - А вы напечатаете? - не поверил он своим ушам.
   - Конечно, что за вопрос.
   Зоркий был человек талантливый, он написал много и хорошо. Все было опубликовано. "Советский экран" оказался единственным органом печати, который столь пространно и достойно отметил славный юбилей. Все остальные промолчали. Только "Искусство кино" и "Спутник кинозрителя" скромно поместили по фотографии и коротенькому дежурному поздравлению.
   А спустя лет пять в журнале "Дружба народов" появляется вдруг статья, в которой черным по белому написано, что о 50-летии Тарковского в отечественной печати не было ни строчки. Сочинив письмо, устанавливающее истину, я отправил его в журнал главному редактору С. А. Баруздину. Там корчились примерно полгода, не желая признавать свой ляп, но все-таки опубликовали, сопроводив корявым, с передержками и ошибками, комментарием. Я приведу здесь свое послание, ничего не меняя. В нем не только отражена суть вопроса, но и видно время, в которое письмо появилось:
   "Уважаемый Сергей Алексеевич! Будучи давним читателем "Дружбы народов", не менее давним подписчиком журнала, много раз испытывал я чувство удовлетворения, знакомясь с теми или иными публикациями Но теперь должен поделиться огорчением, которое принес N1 за этот год. В нем опубликован очерк Виктора Лойши "Такое кино", в котором изложена точка зрения автора на творчество и судьбу Андрея Тарковского.
   Есть в очерке такое место: "Свое пятидесятилетие Тарковский отмечал 4 апреля 1982 года в Риме. Ни "Советский экран", ни "Искусство кино", не говоря уже о менее специальных изданиях, не поместили ни строчки по этому поводу".
   Поскольку в указанный период именно я был главным редактором журнала "Советский экран", то, естественно, знаю, что если открыть N7 "Советского экрана" за 1982 год (он поступал к подписчикам в первых числах апреля, то есть именно к юбилею Тарковского) то в нем можно обнаружить на стр. 14, 15, 16. 17 очерк Андрея Зоркого "Притяжение земли" под рубрикой "Портрет мастера". Тут не одна, а целых 413 строк о творчестве Андрея Арсеньевича и, кроме того, там помещены его большой фотопортрет и кадры из фильмов "Каток и скрипка", "Иваново детство", "Сталкер", "Зеркало", "Андрей Рублев", "Солярис", то есть из всех, что были поставлены им к тому времени.
   Приведу заключительные строки этой нетривиально объемной для тонкого журнала публикации:
   "Андрею Тарковскому 50 лет.
   Двадцать лет звучит в кинематографе его имя. И все эти двадцать лет он остается художником дискуссионным - в самых разных аудиториях.
   В спорах с ним и о нем часто слышится: о сложном надо уметь говорить просто. А он всю свою жизнь в искусстве совершает прямо противоположное: он говорит сложно о простом, вечном, изначальном, без устали стремясь открывать в предмете или явлении суть и нравственную основу. Не в том ли и состоит одно из самых высоких предназначений искусства?"
   Увлекшись темой, В.Лойша, видимо, решил для ясности упростить проблему, выпрямить параболу, которая привела Тарковского в эмиграцию. Но жизнь сложнее... Оказывается, не только В.Лойша и его "маленький и глубоко провинциальный сибирский Томск" умели отдавать должное "делам и трудам художника".
   Воздав хвалу своей и томичей прозорливости, В.Лойша как сотрудник редакции свидетельствует, что главный редактор областной томской газеты "Красное знамя" тогда, в 1979 году, потребовал, "чтобы ни одной строчки о Тарковском в газете не появлялось". И не появилось. Во времена более крутые и в ситуации более запутанной, то есть в 1982 году, идею главного редактора "Советского экрана" дать очерк к 50-летию Тарковского поддержал и коллектив редакции, и редколлегия. Очерк был написан и опубликован.
   Не думаю, что В.Лойша сознательно прибег к инсинуации. Можно предположить, что он просто поддался гипнозу повсеместно повторяемой версии, согласно которой, как размашисто сформулировано в очерке, Тарковского "буквально выпихивали в эмиграцию". Не будучи достаточно осведомленным во всех деталях этой печальной истории, он, к сожалению, еще и не потрудился проверить достоверность того, о чем пишет.
   Невольно вспоминается недавнее выступление Михаила Сергеевича Горбачева перед деятелями науки и культуры. Говоря об ответственности средств массовой информации в условиях социалистического плюрализма, о неприемлемости необоснованных выводов и суждений, он заметил: "... должен сказать откровенно, появилось много вранья". Вот уж воистину!
   Публикация моего письма, в которой я уверен, подтвердит реальность практических выводов из следующих слов в том же выступлении: "И самое главное, что не все и не всегда имеют возможность защитить свое имя".
   P,.S. Почему-то В.Лойша посчитал необходимым указать, что его интервью с Тарковским было напечатано в бюллетене "Кино", выходящем в Риге, "в ноябрьском номере за 1979 год тиражом 45903 экземпляра на латышском языке и 19303 на русском".
   Мне остается сообщить, что очерк Андрея Зоркого "Притяжение земли" был опубликован в первом апрельском номере "Советского экрана" за 1982 год тиражом 1 900 000 экземпляров. Правда, только по-русски".
   Интересно, дошла ли юбилейная публикация в "Советском экране" до самого Андрея Тарковского? Или от него скрыли?..
  
   Штирлиц в Будапеште
  
   Холодным январским днем 1982 года на правительственной даче в подмосковном Усово раздался пистолетный выстрел и - не стало первого заместителя Андропова по КГБ генерала армии Семена Кузьмича Цвигуна. Он ли сам выстрелил себе в висок или кто другой участвовал в этой мрачной акции, точно неизвестно. Отошедший в мир иной даже записки не оставил. Поэтому версий несколько. Но не нам в них разбираться...
   Мне сподручнее рассказать о событиях, происшедших за семь лет до загадочного выстрела. Цвигун в них непосредственно не участвовал, но грозное имя его многое в тех событиях определило.
   Дело в том, что проделавший блестящую карьеру в системе КГБ, то есть служивший системе с огромным тщанием и удачливостью, генерал имел слабость: ему мало было стать одним из главных повелителей Лубянки, Героем соцтруда, хотелось еще и слыть писателем - прозаиком и сценаристом. Именно слыть, потому что для "быть" особых предпосылок не было, хотя бы из-за перегруженности ответственной и даже опасной государственной работой. Когда было писать-то?..
   Под псевдонимом Семен Днепров у Цвигуна вышли две книжки - "Тайный фронт" и "Мы вернемся". По последней в семидесятые годы было снято три двухсерийных фильма. За реализацию грандиозного проекта (огромные деньги на постановку, шестикратный авторский гонорар и пр.) с готовностью взялся Игорь Гостев, режиссер вполне средних способностей, но с несомненной деловой хваткой. Он понимал, что фигура сценариста, скрывшегося под псевдонимом, обеспечит не только в течение нескольких лет безбедное существование для постановщика, но и обещает впереди звания, призы, лауреатства. Так потом и случилось.
   Наградами уснастился уже первый фильм трилогии - "Фронт без флангов". Среди прочего он был удостоен Золотой медали имени А.П.Довженко "За лучший военно-патриотический фильм". По статусу медали ее можно было получить только один раз в жизни, сколько бы ты ни снял потом военно-патриотических фильмов.
   Однажды я застал своего непосредственного шефа в Госкино Бориса Павленка отбивающимся от Цвигуна по телефону: тот требовал еще одну Залотую медаль Довженко, теперь за второй фильм трилогии, за "Фронт за линией фронта". Павленок терпеливо объяснял, что по статусу медали это не положено, никак невозможно, исключено. И устоял. Я еще подумал: а я бы смог? Вряд ли...
   Был и третий фильм - "Фронт в тылу врага". Как уже говорилось, тоже из двух серий.
   Остается удивляться трудоспособности и просто способностям генерала КГБ, осилившего такой впечатляющий объем литературной работы, причем в весьма специфическом жанре, каковым является сценарная драматургия. Никаких редакторских проблем при прохождении сценариев через Госкино, насколько помню, не возникало. Сценарии были крепко сбиты, снабжены сносными диалогами - словом, были не очень выразительны, но вполне кондиционны. За этой кондицией угадывалась крепкая рука профессионала.
   В кулуарах было известно: пишет Вадим Трунин. Достаточно назвать его сценарий к фильму "Белорусский вокзал", чтобы понять, профессионалом какого уровня делалось это дело. На каких условиях он взялся за негритянскую работу - покрыто мраком. Как-то они там, видимо, с Цвигуном и директором "Мосфильма" Николаем Сизовым договорились. Никаких документов я не видел, да и были ли они? Отзвук обнаружил в Интернете, осторожная фраза в представлении фильма "Фронт без флангов": "По некоторым данным, сценарии писал кинодраматург Вадим Трунин, а Цвигун осуществлял общее руководство".
   Там же, в Интернете узнал и другую новость: все три сценария, оказывается, издательство "Искусство" собрало под одну обложку и в 1981 году выпустило сборник "Возмездие" "под его настоящей фамилией", то есть под фамилией Цвигуна. Вадим Трунин еще был жив и, судя по всему, не возражал. Да и то сказать: попробуй, возрази!..
   Магия конъюнктуры в замесе, думается, с долей житейского страха тут все-таки впечатляет. В фильме Игоря Гостева, который к тому моменту ничего значительного не совершил, а сделал всего лишь нескольких заказных научно-популярных лент да шпионскую вампуку "Меченый атом", дали согласие сниматься семь (!) народных артистов СССР: Вячеслав Тихонов, Олег Жаков, Иван Лапиков, Юрий Толубеев, Евгений Матвеев, Владислав Стржельчик, Иван Переверзев, еще двое таковыми вскоре станут - Евгений Леонов и Владимир Самойлов. И рядом с названными были другие бесспорные звезды тех лет: Галина Польских, Владимир Ивашов, Владимир Заманский, Всеволод Сафонов! Все получили предложение, от которого не смогли отказаться. Легче было согласиться, чем огорчить отказом.
   После сказанного будет понятнее тот подтекст, что присутствовал в достаточно тривиальном событии, о котором, собственно, и будет дальнейший рассказ: о поездке группы кинематографистов в Венгрию по случаю проведения там "Недели советских кинофильмов".
   Подобные недели в странах соцлагеря проводились регулярно - в начале мая и в начале ноября - к дню Победы и к очередной годовщине Октября. Поскольку та поездка состоялась не просто в мае, а в мае 1975 года, то она подавалась как особенно ответственная, поскольку посвящалась круглой дате - 30-летию победы над фашистской Германией.
   Но круглая дата - еще не подтекст. И даже не то, что главным фильмом в программе значился только что законченный "Фронт без флангов". Подтекст заключался в том именно, что автором сценария новой ленты значился Семен Днепров, но все, кому надо было знать, знали, что Семен-то он Семен, но на самом деле он - Цвигун.
   - "По верху" пошло указание, там будет порядок, - многозначительно сообщил мне режиссер-постановщик этой славной патриотической ленты Игорь Гостев, когда мы встретились с ним в Шереметьево, чтобы улететь в Будапешт.
   Поясняю:"по верху" - значит на уровне самого высокого начальства, не ниже секретарей ЦК, руководителей КГБ, министров, послов.
   Передавалось такое указание шифровкой или устно по "вертушке", то есть по прямому проводу, минуя подслушки и помощников. Иными славами, Гостев дал мне понять, что всемогущий Цвигун уже сообщил и своим кагэбэшным подчиненным в Венгрии, и, конечно, нашему тамошнему послу о своем некоем опекунстве над делегацией киношников, путешествующих с фильмом "Фронт без флангов". Из чего следовало, что все наши возможные проблемы в поездке будут разрешаться как бы сами собой.
   Туда же, в аэропорт Шереметьево, прибыл Иван Переверзев - высокий, прямой, седовласый. Лицом он, если сказать честно, уже не очень напоминал своего Андрея Фролова - боксера из легендарной "Первой перчатки", когда артисту было всего 32, но люди его еще узнавали и хорошо улыбались.
   Четвертый член нашей делегации - Вячеслав Тихонов должен был приехать в Будапешт машиной из ГДР. Европа маленькая, все близко. Причем приехать с женой.
   - Умеют люди устраиваться! - проворчал, узнав про эту деталь, Переверзев. - Я бы с женой тоже не возражал - даже не сказали, что можно...
   Остается добавить, что всю эту замечательную делегацию должен был возглавлять я.
   Но зачем возглавлять такую делегацию, как это понимать? - спросит читатель из молодых, возможно, неподозревающий, что когда-то у нас был государственный кинематограф, а не такой, как сейчас, частный. Что, спрашивается, - два выдающихся актера и вполне немолодой мосфильмовский режиссер сами бы не справились, без начальника? Конечно, справились бы, что говорить. В искусстве как таковом, включая кино, начальников вообще быть не может, только - коллеги. Самый талантливый творец - никогда не начальник даже самому бездарному, а уж тем более, если наоборот.
   Но я рассказываю о кинематографе, который для удовлетворения своих творческих фантазий брал деньги в кредит из государственного бюджета. И больше ниоткуда. Из чего следовали и многие радости для снимающих фильмы и многие неудовольствия. Подробнее об этом я уже говорил, а здесь остается заметить, что указанная структура власти и подчинения неизбежно порождала соответствующую субординацию даже в малом, даже в организации делегаций вроде нашей. Входи в нее хоть трижды народные-разнародные, а над ними непременно должен стоять представитель власти, наделенный полномочиями бюрократ. Чем выше у этого бюрократа была должность в государственной иерархии, тем представительнее считалась делегация. Соответственно рангу сотворялся и "уровень" приема.
   Так что в той ситуации мой авторитет в глазах принимающей стороны определялся не какими-нибудь там моими пьесами, книгами или статьями, а только лишь должностью - член коллегии Госкино СССР, главный редактор Главной сценарно-редакционной коллегии. Не велика должность сама по себе, но вполне достаточная, чтобы носитель ее считался начальником в делегации, подобной нашей. Другое дело, что принимали нас потом как бы не по рангу - слишком предупредительно и даже пышно, причем именно тогда, когда подключалась к делу советская сторона. Вот где срабатывало "указание по верху", о котором помянул Гостев в Шереметьево, давало себя знать негласное опекунство генерала армии с Лубянки.
   Когда в Будапеште сходили по трапу, непосредственно на летном поле нас встречала группа людей в строгих костюмах и внушительная стая фотокорреспондентов, сразу включившихся в работу. Два немолодых корпулентных мужчины, один высокий, другой пониже, принялись вырывать у меня портфель, чтобы нести его вместо меня.. Поупиравшись, отпустил, портфель поплыл вперед в сильной руке высокого.
   - Кто это? - спросил чуть погодя у переводчика.
   - Тот, что с портфелем - главный здесь кагэбэшник, второй - его зам. Генерал-лейтенант и генерал-майор.
   Распределились по машинам. Я - в головной - субординация. В ту же минуту нашу заднюю дверь распахнул полицейский.
   - Штирлиц приехал?! - нервно спросил он.
   - Приехал-приехал... - попробовал отделаться мой сопровождающий. Но полицейский уже успел нас разглядеть.
   - Где?!
   - Позже будет...
   Страж козырнул и отпрянул.
   Да, Венгрия ждала Штирлица. Дело в том, что в течение трех месяцев, медленно, по одной серии в неделю, накручивая зрительские нервы на кулак, здесь показывали "Семнадцать мгновений весны". В результате страну довели практически до истерики. Закончили демонстрацию как раз к нашему приезду. Новость, что на днях приедет Тихонов-Штирлиц, сам, лично, живьем, радостно напрягала будапештцев.
   Поселили в отель "Интерконтиненталь", в самом центре Пешта рядом с Цепным мостом. Пять звезд. Кто не в курсе - поясню: шикарнее не бывает. Там даже в туалете над толчком - телефонная трубка. Можешь разговаривать хоть и с другой страной, не прерывая процесса. Мобильников еще не было, и это поражало. Полотенца и простыни меняют каждый день. Даже если попросишь не менять - чего, мол, там, мы не гордые, скоро уезжать - все равно поменяют. Ну, а холодильный бар в углу забит, естественно, запотевшими бутылочками: от коки до виски и коньяка - и все включено в оплату. А за окнами - головокружительная красота: панорама Дуная, за которым замерли Будайские горы, увенчанные дворцами.
   В холле на первом этаже, блистающем стеклом, мрамором и металлом, рассевшись в глубоких креслах из нежной кожи, советская делегация провела летучее совещание с ответственными за наше пребывание венграми из местного кинокомитета. Это они нас пригласили на все готовое и теперь сообщали, как будут нас использовать - на полную катушку: встречи со зрителями в кинотеатрах, в венгерских воинских частях, в цехах. Венгерский социализм с кинематографическим лицом предстал перед нами в виде тщательно отпечатанной программы, кою каждый получил для памяти и руководства. Особым днем в расписании значилось 9 мая - 30-летие Дня Победы: показ фильма "Фронт без флангов" в кинотеатре "Корвин", в зале будет высшее партийное руководство Венгрии, всех представят, руководитель советской делегации и венгерский министр кинематографии обменяются речами, а потом, как и полагается, коктейль.
   В тот же самый первый день нас свозили к местному кинематографическому начальству, а если точно, то к начальнику Главного киноуправления ВНР Иштвану В. Сабо, а оттуда, не задерживаясь, к Чрезвычайному и Полномочному послу Советского Союза в Венгрии Владимиру Яковлевичу Павлову. Последний визит, как оказалось, в глазах местного дипломатического общества выглядел и на самом деле чрезвычайным: Павлов принимал нас в собственном кабинете! Честь по местным меркам неслыханная. Как объяснили, посол в своем кабинете не принимал никого и никогда, только однажды сделал исключение - для главного венгерского вождя Яноша Кадара. И - вот теперь. Мощный импульс, посланный Москвой - принять создателей "Фронта без флангов" по высшему разряду, продолжал вершиться.
   Мало того, что мы общались с послом за закрытыми дверями полных полтора часа, он подливал нам коньяк в маленькие рюмочки, рассказывал о том - о сем, в необременительном этом общении он умудрился как бы ненароком сверстать нам вторую программу действий в дополнение к той, что была получена от венгров. Он попросил выступить в своем посольстве, побывать в частях южной группы войск, расквартированных в братской Венгрии согласно Варшавскому договору, непременно встретиться с командующим и членами военного совета, и где-то еще побывать, где - сейчас и не вспомню. Много где.
   А еще посол сделал широкий жест - от всей своей посольской души: разрешил обменять на форинты столько рублей, сколько кому захочется!
   Что это значило - надо понимать. В те времена каждый выезжающий из страны имел право взять для обмена на валюту некую минимальную сумму рублей, для всех одинаковую. Но нелегально многие провозили суммы гораздо большие. Как их поменять на местную валюту, чтобы без последствий? Целая проблема. Теперь посол избавлял нас от нее, он здесь хозяин.
   Крупную сумму пропер через границу только Иван Переверзев. Он и поменял ее там же в посольстве на кучу форинтов. Гостев предусмотрительно обменял чуть-чуть, а у Тихонова с женой и без всякого обмена было достаточно. Не было проблемы и у меня: предстояло получить именно в форинтах вполне приличную сумму за постановку в театре Бартока нашей с Левой Новогрудским пьесы. Я их потом получил и потратил на лайковое пальто для Алены. Возвращался без перевеса.
   У Тихонова покупками занималась жена Тамара. Игорь Гостев, оснащенный многолетним хозяйственным опытом директора картины, со своими накоплениями расправился быстро. А вот Иван Переверзев, сосредоточив при себе после встречи с послом внушительную и теперь законную сумму, ее почему-то не тратил. В паузах между визитами и выступлениями он торговые точки не посещал, а любовался окрест - в Венгрии есть на что посмотреть. Я с тревогой наблюдал за его безответственным поведением, иногда напоминал, что тратить-то надо, скоро уезжать, он отмахивался: успеется!
   А наш гастрольный марафон начался без промедления: выход на сцену перед или после показа "Фронта", пресс-конференции, зрительские вопросы, наши ответы, затем - в машины и - на следующий объект. Другой кинотеатр или клуб, воинская часть или завод, снова выход на сцену, ответы на вопросы - о себе, о творчестве и - скорее в машину. И так - успевай поворачиваться.
   Больше остальных, как вы понимаете, доставалось Тихонову. Он водрузил на себя большие темные очки в целях уменьшить свою узнаваемость. Напрасно: так он вообще смотрелся стопроцентным шпионом. О чем я ему и сказал. И не ошибся. Уже на следующий день вышла газета с полосной фотографией Тихонова, шагающего по улице в черных очках, под крупным заголовком: "Штирлиц в Будапеште". Я сохранил эту газету.
   В одну из пауз зашли в универмаг, крупный, рядом с нашим "Интерконтиненталем". Заглянули на минутку. Но стоило Славе остановиться что-то рассмотреть в витрине на первом этаже, как на всех остальных шести или восьми этажах прекратилась работа. Включилось внутреннее радио, и взволнованный девичий голос оповестил, что в универмаге находится советский артист Тихонов, который на самом деле разведчик Штирлиц. Радио говорило по-венгерски, но было понятно, о чем речь, потому что Штирлиц на всех языках звучит как Штирлиц.
   Экстренное сообщение имело своим следствием то, что все молодые и не очень молодые продавщицы этого грандиозного торгового заведения побросали прилавки на всех этажах и устремились к Тихонову за автографом. "Автограмму! Автограмму!" - щебетали они, протягивая ему фирменные книжечки для чеков.
   Да, извините, чуть не забыл полнее сказать про жену Тихонова, которая, как было сказано, сопровождала его в той поездке.
   Жена Тихонова оказалось сравнительно молодой женщиной, худенькой, решительной и, на мой взгляд, несколько лишенной того загадочного качества, которое принято называть женственностью. С ее личика не уходило выражение неизбывной хозяйственной озабоченности и сосредоточенности на чем-то своем, незамысловатом...
   Говорили, что до главной жизненной удачи - выйти за Тихонова она где-то работала переводчицей. В Будапеште это никак не проявлялось, скорее, мы видели перед собой самодеятельного, но уверенного в себе менеджера. Наши две венгерские переводчицы, смущаясь, делились увиденным: жена Тихонова подряд заходит в бутики на Ваци, все перевернет, всех загонит в пот и уйдет ни с чем...
   Но роль разборчивой купчихи была не главной. Главным было то, что она, не утомляясь, без пауз играла роль "жены звезды". Как это ей представлялось. Играла капризно и несколько склочно.
   После встречи с послом подступила ко мне в отеле:
   - Вы не защищаете Славу!
   - Не понял...
   - Посол же нарисовал целую вторую программу! Вы должны были сказать, что для Тихонова это будет тяжело!
   - Послушайте, Тамара: мы приехали не посла воспитывать. Если Слава не может, будем выступать без него.
   Через полчаса Тихонов сбегал с лестницы в полном параде, готовый ехать, куда потребуется.
   Еще она доставала меня своей любовью к публичности. Сколько бы нас, делегацию, ни выводили на сцену, Тамара выходила тоже. Хотя ее никто не звал. В официальный состав делегации она не входила - венгры это знали. Сопровождает мужа? Так и садись в зале, хоть в первом ряду.... Но ей хотелось на сцену!
   Может, я к ней слишком субъективен? - подумалось в какой-то момент. - Надо проверить на делегации...
   Зашел в номер к Переверзеву, там же оказался Гостев. Иван Федорович разгуливал в трусах, и можно было подивиться атлетической стройности актера в его 61 год..
   - Да где он вообще такую нашел, если честно?! - проартикулировал в ответ на мои соображения наш нереализованный советский Джеймс Бонд, но зато состоявшийся у М.Ромма адмирал Ушаков, актер, известный еще и тем, что на каком-то официальном приеме по пьяни послал на три буквы лично Хрущева. -Вот у меня были жены - все красавицы! Сейчас тоже, кстати...
   Переверзев не преувеличивал. И Надежда Чередниченко, и Алла Ларионова были в этом смысле легендами. Никогда не видел Ольгу Соловьеву, от которой у Переверзева был семилетний тогда Федор, но не сомневаюсь, что он и в третий раз не промахнул.
   ...Интересно, как переживал Иван Переверзев воочию наблюдаемую им славу Славы Тихонова?.. Не ревновал ли?.. Ведь в сороковые-пятидесятые, то есть каких-нибудь двадцать лет назад, ему точно так же не давали прохода на улицах, выворачивали шеи, чтобы разглядеть получше. Они оказались абсолютно равными по пережитому накалу популярности в пору своих пиковых жизненных расцветов. Только пики их оказались далеко разнесенными по времени. Далеко, конечно, но все-таки не настолько, чтобы не оказаться в зоне одновременного существования. Вот они оказались в тесной группе-делегации, живут в одном отеле, выступают перед одними и теми же аудиториями, слышат речи друг друга. Что думают друг о друге? Или ничего не думают? Один, пребывая в спокойном равнодушии нынешнего своего более молодого возраста, другой в успокаивающем забытьи возраста старшего?..
   Sic transit Gloria mundi, "так проходит мирская слава", - глядя на них, думал я на древний манер.
   Перед правительственным показом "Фронта без флангов", то есть перед самой торжественной премьерой в Неделе советского кино, когда мы с министром кинематографии должны были обменяться речами-приветствиями, пришлось предпринять особые усилия, чтобы не пустить Тамару на сцену. Попросил венгров сделать все возможное, чтобы увести ее перед началом торжеств в правительственную ложу: чтобы мы - на сцену, а она - туда. Им это удалось. Нас с Тамарой разделил целый зрительный зал. Но зато она сидела, - и все это видели, а я с особым удовольствием, - среди членов правительства народной Венгрии.
   Ну, а потом в советском посольстве был прием в честь 30-летия Победы. Там выстроилась длинная очередь к Тихонову за автографами, там Янош Кадар прошелся по залу, всем пожимая руки, и мы, простые смертные, обменялись с ним любезными фразами. А он в это время особенно тепло смотрел на нашего Штирлица.
   И вот - завтра рано улетать, а мы, на ночь глядя, оказываемся на территории сугубо советской - в штабе южной группы наших войск. Отсюда, из подбрюшья Европы, могучая армия, размещенная согласно существовавшему тогда Варшавскому договору, присматривала за порядком на этой части континента. Получалось у них тогда не плохо.
   Командующий - генерал армии с золотой звездой Героя на кителе Борис Петрович Иванов - встретил сообщением:
   - У меня готовность войск - 15 минут, готовность бань - полчаса. Как фильм начнется, предлагаю проследовать в баньки, чтобы не скучать. Пока мы будем смотреть фильм, вы там наслаждайтесь, укрепляйте здоровье. Потом сойдемся.
   Было известно, что почетных гостей командующий непременно "пропускал" через свою знаменитую систему бань.
   Мы продолжали нести в себе понимание своей исключительности, предопределенной высоким указанием из Москвы: если с послом, то - в личном кабинете, если с командующим, то - при банном почете...
   И вот тут сработала мина замедленного действия, о существовании которой я давно знал, но обезвредить не успел. Перед началом сеанса в Доме офицеров Переверзев оттянул меня в сторону: "У меня же полно форинтов, во, карманы набиты, - он похлопал себя по карманам. - Ночь уже, все закрыто. Что делать-то? На хрен мне в Москве форинты! А чуть свет улетать..."
   - Я предупреждал, Иван Федорович!..
   - Так времени не было - то туда, то сюда...
   Руководить -не только предвидеть, но и выкручиваться. Чувствуя себя в ответе за все, направился к командующему южной группой войск Варшавского договора, который уже расположился в первом ряду вместе с женой, приготовясь созерцать "Фронт без флангов". Коротко обрисовал ситуацию.
   - Поправимо! - сказал он, зыркнул взглядом вправо-влево, что-то буркнул подбежавшему полковнику, после чего свет погас. Начался фильм.
   Тихонова и Гостева повели в баню, а нас с Переверзевым к длинному двухэтажном строению из красного кирпича, в котором, пока мы подходили, стали загораться окна.
   В этот поздний ночной час персонально для Переверзева открыли центральный Военторг грозной войсковой группировки. За прилавками стояли срочно вызванные из домов продавщицы, они же, по традиции, - жены местных офицеров. Иван Федорович стал избавляться от форинтов. За полчаса он потратил все. Помню из приобретенного детский самокат на дутиках, дорожный саквояж, большой, другой поменьше, теплые сапоги себе, жене, сыну, ему же маленький тулупчик и себе - большой. Мне пояснил: "По приезде в Сибирь полечу, может и пригодится..."
   Большие белые коробки с приобретениями молодые офицеры понесли в темноту, а мы оказались в светлом предбаннике, где Иван Федорович сел на лавку, откинулся и сообщил, что ему плохо. "Нитроглицерин?" "Дайте..." - его губы посинели. "Доктора!"
   Военные доктора не медлят. Переверзева на носилках отнесли в госпиталь.
   Мне же ничего не оставалось, как в сопровождении голого офицера, одного из тех, кто выполнял приказ командующего "устроить гостям настоящую баню", сначала коротко попариться в бане русской, потом перейти в финскую сауну, потом проверить на себе душ типа шарко, потом нырнуть в холодный бассейн. В бассейне я застал Гостева с Тихоновым, которые до меня прошли тот же путь, но не торопясь.
   Когда мы без Ивана Перверзева, отстиранные и румяные, вошли в зал офицерской столовой, члены военного совета армии во главе с командующим, при полном параде и с женами, были там. Они стояли вокруг просторного круглого стола, приготовленного к пиршеству. Жены стали пожирать глазами Тихонова, генералы нахваливать фильм.
   Командующий передал мне заключение медиков: сердце Ивана Федоровича совершенно изношено, человека надо срочно укладывать. Завтра ему лететь нельзя, оставляйте в госпитале...
   И тут распахнулись двери, и Иван Переверзев во главе небольшой группы войсковых эскулапов появился собственной персоной. На своих двоих, в концертном костюме. Бледный, с виноватой улыбкой.
   Об "остаться" не может быть и речи, категорически заявил он. Абсолютно, что бы ни говорили! Завтра должен быть в Москве!
   - Ваше решение? -по-военному обратился ко мне командующий.
   - Сейчас посоветуемся...
   Отвел Переверзева в сторону: "Играете с огнем, Иван Федорович! Они считают, вам нужно отлежаться. Лететь опасно".
   - Не бросайте меня, Даль Константинович! -взмолился Переверзев. - Вместе приехали, вместе уедем! Что здесь одному валяться...
   Нет такого сердца, которое не откликнулось бы на столь истовую мольбу.
   - При одном условии...
   - На все готов!
   - Вы отмените поездку в Сибирь, а сразу с женой отправитесь отдыхать и лечиться. Если обещаете, полетим. Обещаете?
   - Клянусь!.
   Узнав о нашем решении, генерал армии приказал полковнику медицинской службы, главврачу госпиталя, с этой минуты не отходить от Переверзева ни на шаг, лично блюсти его ночью, а утром сопроводить до места в самолете.
   Возвращались в наш "Интерконтиненталь" двумя машинами. В одной везли Гостева и Тихонова с женой, в другой на пассажирском месте впереди сидел я, а сзади - Переверзев с полковником. Полковник держал на коленях большой медицинский кофр с лекарствами и прочим, что могло бы понадобиться народному артисту, если что.... Они и спать легли рядом, благо кровати в наших номерах были размером с вертолетную площадку.
   В самолете полковник в последний раз проверил у Переверзева пульс, давление и только после этого удалился. Вместе с кофром.
   На подлете к Москве, Переверзев тихо сказал:
   - У меня просьба... Не рассказывайте в Москве, что случилось. А то узнают, больше не пошлют, больной, скажут... Можно попросить?
   - Клянусь! - теперь поклялся я. - Если сразу уедете в санаторий.
   Дня через три он мне позвонил.
   - Докладываю: Сибирь отменил, едем с Ольгой в санаторий, под Москву, буду гулять.
   И позже был звонок: "Посылают в Прагу... Вот бы нам вместе... С вами теперь - хоть в разведку!"
   Он скончался через три года, не успев озвучить одну из лучших своих ролей - дворецкого Бриггса в "Чисто английском убийстве". Озвучивал его друг Евгений Весник.
   И, помню, как спустя еще какое-то время ставил в очередной номер "Советского экрана" информацию о том, что новому кораблю Азовского морского пароходства присвоили имя "Иван Переверзев". Корабль сходил со стапелей.
   А Игорь Гостев, завершив трилогию по Цвигуну, уже в девяностые годы, незадолго до своей кончины снял телевизионную картину "Серые волки", в которой роль Хрущева впечатляюще сыграл Ролан Быков.
   Вячеслава Тихонова после той нашей поездки в Будапешт ожидало еще много радостей. Например, получение звания Героя социалистического труда. Я оказался - и помню это очень хорошо - на коллегии Госкино СССР, которую Ермаш начал словами: "В жизни советского кино произошло важное событие. Вчера Леонид Ильич посмотрел фильм "Семнадцать мгновений весны", он высоко оценил идейные и художественные достоинства картины. Будем готовить документы на награждения..."
   К тому моменту фильм существовал уже лет шесть или семь, впечатлиться им многократно успел и советский народ, и даже, как было рассказано, венгерский. Андропов очень хотел показать фильм Брежневу, но несколько лет это ему не удавалось. И вот удалось. Брежнев уже был далек от своей лучшей физической формы. Фильм ему очень понравился. Разведчику Исаеву, принявшему облик Штирлица, Леонид Ильич тут же в просмотровом зале велел присвоить звание Героя Советского Союза. Ему объяснили, что такого человека не существует. "Тогда дайте Героя артисту". Дали.
   Забыли тогда наградить только Юлиана Семенова - автора романа и сценария. Но он устроил шум и через некоторое время тоже получил орден.
   Недавно Вячеслава Васильевича Тихонова не стало. Как писали, последние годы он безвылазно жил на даче, а Тамара - в московской квартире. Виделись редко.
   Тридцать с лишним лет будто просвистели. Но, как сейчас, вижу Штирлица, в темных очках упруго шагающего по улице Ваци.
  
   Мексиканские иллюзии
  
   Перебирая в мыслях прошлое, иногда думаешь: а не лучше ли было назвать свои воспоминания "Исповедью дурака"? Причину столь прискорбной самооценки можно разглядеть хотя бы в той истории, которая последует дальше. Конечно, эпоха была своеобразная, что там говорить. Но и мы были не лучше, чего уж скрывать...
   Где-то в конце семидесятых годов делегация советских кинематографистов была направлена в Мексику для отбора фильмов на очередной Ташкентский кинофестиваль стран Азии, Африки и Латинской Америки. Дело тогда было проделано успешно, о чем делегация и доложила по возвращении руководству Госкино в обязательной для подобных случаях справке-отчете. Ее официальный жанр не позволял, конечно, поведать еще и о том, что к делу как бы не относилось, хотя кто сегодня может сказать с полной уверенностью, что важнее? Фильмы те давно забылись, а путешествие за ними помнится.
   Делегация была небольшой - всего из двух человек: вашего покорного слуги и Шухрата Аббасова, видного кинорежиссера, уже тогда носившего звание народного артиста своей республики - Узбекистана, позже ставшего народным СССР, профессором, он бы, уверен, и Ленинскую премию получил, не развались страна, которую нам тогда было доверено представлять.
   До того мы знакомы не были и узнали друг друга только в Шереметьево-2 перед отлетом.
   Поскольку я всегда избегал конфликтов с государством, то моя кладь потянула ровно на разрешенные двадцать килограммов. Специально проверил дома по напольным весам. У Шухрата же одного перевеса оказалось два пуда! "Что там у вас?" - нетактично ужаснулся я. "Так..."
   Провожавший народного сотрудник постпредства сбегал в кассу и доплатил. "Сколько же он выложил? А если в Нью-Йорке придется доплачивать, где у нас ночевка с пересадкой на мексиканский рейс?"
   Интеллигентным людям, как известно, скучно не бывает. Всю дорогу мы говорили про кино, про новые фильмы, вообще об искусстве. Он то цитировал Бируни, то ссылался на Лессинга, то на Кьеркегора, словом, оказался человеком исключительно образованным и тем более мне симпатичным, что мы не спорили, а находили множество греющих душу совпадений в оценках и мнениях.
   Однако раздражали слишком частые и пристальные взгляды, бросаемые на нас толстозадыми аэрофлотовскими стюардессами. Вряд ли их мог интересовать я, поскольку тогда еще не вел по телевидению "Кинопанораму". ЗНАЧИТ - КТО? Будущий профессор? И я глянул на него как бы глазами стюардесс. И понял. Тогда как раз начиналась мода угонять самолеты. Подозрительность авиаслужб была велика. Наверняка мой славный спутник с его тонкими усами, свисающими с углов рта, лысым сократовским черепом, отороченным ниспадающими на самые плечи черными растрепанными прядями, а также общей смугловатостью и глазами отнюдь не европейской конфигурации вполне мог проходить у них как возможный ближневосточный террорист.
   Шухрат откомментировал спокойно: " Меня во всех аэропортах трясут".
   Стоит заметить, что в традициях бдительности были воспитаны не только хозяева неба. Но и все их земные соотечественники - обитатели одной шестой земной тверди.
   Не напрасны же были въедливые допросы, учиняемые каждому выезжающему за рубеж райкомовскими комиссиями, состоявшими из большевиков-пенсионеров, которых на мякине не проведешь. Персональные накачки в интересах бдительности, готовности с честью противостоять провокациям классовых врагов не могли не действовать, особенно на впечатлительные натуры. Вроде нас с Шухратом. Мы не желали лишиться в характеристиках ритуальной фразы "Замечаний по поездкам не имеет". Ведь кто имеет, тот не ездит.
   Шолоховский Нагульнов "весь был заострен на мировую революцию". Мы с Шухратом, его наследники, были "заострены" на противостояние проискам. Такими мы вылетели из Москвы, такими приземлились в ночном сплошь капиталистическом Нью-Йорке.
   Я собирался противостоять, не зная английского и владея немецким в пределах плохой средней школы, где крикливая Милита Михайловна, его преподававшая, особенно визжала, когда мы интересовались, не есть ли она немецкая шпионка. Шухрат, как и я, владел русским, а также своим родным. На остальных предпочитал помалкивать.
   После приземления в городе Большого Яблока нас провели через кишку, соединяющую борт самолета с аэровокзалом, и мы очутились в море света, на бескрайнем ковровом покрытии, между эскалаторов и блистающих витрин, среди всех народов и наречий. Вдруг обнаружилось, что сошедшие с нами люди, с коими свыклись за время полета, куда-то растворяются и постепенно мы остаемся вдвоем. Ни хрена себе! Но властная ласковая девушка в форме ихнего "Аэрофлота" помахала нам ручкой и повела. Куда? Почему она знает, кто мы, что нам завтра в Мехико? Но не отстаем. Хочется спросить о вещах, которые в последний раз видели в Шереметьево-2, но куда там! Самим бы не потеряться.
   Под клочком мгновенно открывшегося ночного неба нас принял в себя микроавтобус, типа нашего "Рафика", и девушка тоже растворилась. А мы поехали. Вкусно пахло новой кожей, слабым дезодорантом, мягко покачивало, а радости в душе не было - одна тревога. Едем и едем, явно удаляясь от аэропорта. За окнами мрак. Может, сразу в ЦРУ везут?
   Уперлись в гостиницу, а точнее говоря, в кемпинг. Тут исчез "Рафик".
   Слева от рецепции - освещенное кафе. Там за столиками беседуют, ужинают. Мы тоже хотим есть, но у нас по советской традиции нет денег, нам их выдадут по прибытии на место. Но, может быть, ужин входит в стоимость авиабилета? А как узнать? Решили не ужинать.
   Мой номер оказался в одном конце коридора, Шухрата - в противоположном. "Специально", - прошипел он. Понятно: сначала так вот разъединят, а потом... Черт знает, что потом, они хитрые.
   Поэтому мы сразу объединились и вышли на улицу, посмотреть: в Нью-Йорке все-таки!
   Нью-Йорк оказался каким-то не таким. Ни тебе билдингов, ни тебе хайвеев. Тихие улочки со спящими коттеджами, перед каждым на тротуаре черные пластиковые мешки с мусором. Свистит ветер, ни души.
   - Чего тут болтаться, - бдительно заметил я, - схлопочешь по башке при их-то уровне преступности, никто и не узнает.
   - Ничего, чуть-чуть пройдемся, у меня был второй разряд по боксу, - вяло поупорствовал пытливый художник, жадный до свежих впечатлений. - Главное, чтоб завтра нас не забыли подобрать...
   - Не у нас, должны...
   В номере, рассчитанном на широкую кровать и две тумбочки, не занимая внизу места, на железном кронштейне нависал телевизор. Оказалось, что и среди ночи в нем действуют десятка два программ. На советского провинциала это произвело сильное впечатление. Лежал и переключал. И удивлялся лицам ведущих - все красивые! Даже семидесятилетний был такой, что, глядя на него, хотелось поскорее стать семидесятилетним. Дела!... У нас по тем временам принцип был другой: чем больше физических недостатков имел человек, тем получал больше шансов стать ведущим популярной программы. Один, помню, был косой, но никого, в том числе его самого, это не смущало, другой мучительно заикался, но лет пятнадцать не сходил с экрана, третий... Так что эта их красота - лапша на уши, жалкая попытка приукрасить имидж нации, знаем!
   Утром своими наблюдениями поделился с Шухратом. Он выглядел усталым, оказывается, тоже не спал.
   - Кто-то в стенку стучал, пятками, метались там двое, она еще выла...
   - Потрясающе! Это у Бабеля в "Улице Данте": в их комнате раздавались ворчание, стук падающих тел, возглас испуга, а потом началась нежная агония женщины: "О, Жан!"
   - Но всю ночь!.. - Бабель его не успокоил. - Почему рядом со мной? Хотел даже вам звонить, но решил не паниковать. Гады.
   Все-таки гады приехали за нами вовремя, отвезли, куда надо, усадили в "Боинг", и мы стали приближаться к Мехико.
   Мехико город большой, даже очень, третий в мире после Токио и Нью-Йорка. Мы благополучно получили чемоданы и избавились от одной озабоченности. Но тут же вверглись в другую: нас никто не встретил! Никто из 14 миллионов обитателей этого города, хотя нам был нужен всего один, но определенный - представитель "Совэкспортфильма", которому полагалось встречать и опекать нас по должности.
   Мы встали на площади на солнцепеке, чтобы нас отовсюду было видно. Но мы никому не были интересны, кроме толстого полицейского, издали наблюдавшего за нами с очевидной готовностью пресечь любую террористическую попытку. Шухрат в это время любовно смотрел на свои сумки-перевесы, явно довольный, что они в полном наличии. "Что же он все-таки везет?"
   Сесть в такси и умчаться в посольство мы не могли, поскольку, как было сказано, не имели ни песо. А день между тем разгорался, близкий экватор припекал. Надежды увидеть представителя таяли с каждым получасом. А их уже скопилось несколько.
   Ну ладно, сколько можно... Сначала я попытался на немецком поговорить с полицейским. Он уставился на меня, не постигая звуков чужой речи, помотал головой и ушел, окончательно, видимо, решив, что мы его стране не опасны.
   - Постойте с вещами, - попросил я Шухрата далее, - пойду звонить в посольство.
   Я вернулся в здание аэропорта, бесконечного, как степь, с уходящим в перспективу рядом открытых взору, но отгороженных друг от друга офисов всех авиакомпаний мира. Кроме "Аэрофлота", как оказалось. Его отсутствие я установил, когда добрел до конца и повернул обратно. В каждом гроте-офисе за полированными стойками обитали миловидные девушки разного цвета кожи, в разных униформах, но с одинаковым выражением готовности услужить, написанном на симпатичных мордочках. Почему-то я сломался на японках и подался к ним.
   Перед сидевшей в центре, видимо, главной, я покрутил пальцем в воздухе, как бы вращая телефонный диск, тут же как бы прижал к уху несуществующую трубку и взмолился:
   - Фонэ, фонэ! Совьетико амбассадор, нумер фонэ! Ищу, мол, телефон советского посольства.
   Она поняла!
   Она хлопнула на стойку толстенный фолиант, в котором мельчайшим шрифтом были обозначены все телефоны третьего в мире мегаполиса.
   Далее, ведомый непостижимым эзотерическим наитием, умноженным отчаянием, я переломил том на середине, поводил пальцем по первым буквам и очень скоро обнаружил искомое.
   Японка подумала, что от меня отделалась. Но, как говорят в России, не тут-то было. Я стал показывать ей за спину, где разглядел в углу телефонный аппарат.
   И опять она поняла! И жестом попросила обернуться. Обернулся. И увидел стену, увешанную телефонами-автоматами. Ну что ты поделаешь с непонятливой уроженкой острова Хоккайдо или, может быть, Хонсю.
   - Мани-мани но! Денег нет! - сообщил я, позаимствовав лексику из песенки Лайзы Минелли в замечательном фильме "Кабаре". Ни одной мани нет у руководителя советской делегации, чтобы по случаю ЧП позвонить в советское посольство! Выручи, ласточка, прости нам Итуруп и Шикотан, тебе зачтется...
   Она скривила губки и позволила.
   После первого же набора мужественный русский голос произнес "Советское посольство слушает".
   Слушает! Я представился, сообщил, что со мной народный артист, объяснил, зачем приехали, но - представитель "Совэкспортфильма" не встретил.
   Ответ был такой:
   - Так все же на озере, уик-энд. Сейчас никого не найдешь. Воскресенье!
   - Нам что - до понедельника стоять?!
   Через час в конце площади появилась, направляясь к нам, вальяжная фигура советского человека, постоянно живущего за границей. Это совершенно определенный тип фигур. На таком все, вплоть до трусов, иностранное, но почему-то за версту чувствуешь, что все-таки он наш. Но, конечно, живущий за границей. Именно такой представитель подошел и, по-иностранному не волнуясь, доложил, что поскольку телекса из Госкино о нашем приезде не получал, то и не знал ничего. Слава Богу, что не поехал с семьей на озеро, дома был, повезло.
   Клясть через два континента и целый океан растяп из отдела внешних сношений было так же бессмысленно, как пилить опилки. Повезло так повезло, куда, наконец, едем?
   Кемпинг - теперь мексиканский, - в который он нас доставил на своем "Мерседесе", естественно, оказался на окраине. Он представлял собою поставленные в форме каре три низеньких чистеньких барака под черепичными крышами, поделенных на крошечные номера. Двери комнат открывались сразу во внутренний дворик, где кустилась тропическая растительность, а в ней жили огромные попугаи в перламутровых перьях всех цветов радуги.
   Мы стиснулись в номере Шухрата, куда я принес поллитру из своих запасов, а он, наконец, принялся вскрывать свой багаж. Ну и...
   Сначала он извлек, одну за другой, десятка полтора фарфоровых пиал. Потом появился фарфоровый чайник размером с футбольный мяч, потом другой чайник, поменьше, заварной.
   - Сувениры? Дарить?
   - Зачем? Будем пить чай, зеленый, тут у меня полно. Я без чая никуда, - объяснил Шухрат, обретший вид щедрого восточного хозяина.
   Еще он вынул мешок с ядрами грецких орехов, мешок с изюмом и мешок с розовой и нежной, как детская распашонка, курагой. Финальным аккордом появилась связка полуметровых палок жесткой и почти черной колбасы.
   - Конская! - гордо сообщил хозяин.
   Три мужика из великого и могучего при наличии поллитры и легкой закуски всегда найдут о чем поговорить даже в Мексике. Мы и говорили. Среди прочего, в ответ на брезгливые подозрения представителя "Совэкспортфильма" Шухрат ярко воспел достоинства колбасы конской, среди которых, между прочим, при тщательном разжевывании и приеме внутрь - несказанное стимулирование сугубо мужских качеств. Представитель "Совэкспортфильма" сразу подобрел к заморскому для себя кушанью и стал пробовать, перестав отвлекаться на болтовню.
   Все последующие дни мы безвылазно сидели в просмотровом зале, отбирали фильмы. А вечерами пили зеленый чай с колбасой и местными кукурузными лепешками, которые привозил из города представитель.
   Однажды Шухрат отвалил с просмотра пораньше и купил, денег хватило, два чайных набора, по составу напоминавших его собственный, но расписанный по-мексикански. "Много гостей бывает", - пояснил он, очень довольный.
   Итак, о колбасе... Надо сказать, что уезжавший в командировку совслужащий и без конской поддержки к концу срока начинал плохо спать. Ведь с женами туда, как известно, не ездили даже генеральные секретари. А тут соединилось: и шухратовский перевес, и не плохое в целом здоровье. В результате в наших беседах все чаще стал подниматься женский вопрос. Представитель "Совэкспортфильма", правда, почти не включался. На земле древних ацтеков он пребывал с женой. Он ел.
   Дальше разговоров, конечно, дело не шло. И не могло пойти. Поскольку, напомню еще раз, мы были зрелыми в политическом смысле и стойкими в моральном. Мы были неуязвимы. И враг убедился в этом сам, когда все-таки затеял против нас провокацию.
   Дело было так.
   Как-то после чая, проводив представителя с его "мерсом", мы прогулялись по ночной улице, держась ближе к фонарям, и целомудренно вернулись обратно. Все спали, даже попугаи. Но только я вставил ключ в замочную скважину, предвкушая вытянуться под простыней, как услышал приглушенный, явно взволнованный тихий хрип товарища по партии:
   - Идите сюда, посмотрите!..
   Силуэт коллеги маячил в тусклом отсвете одинокой лампочки, висевшей над узким проходом, где сходились под углом две стороны нашего кемпингового каре.
   - Идите, - повторил он, одновременно показывая, что надо действовать тихо.
   Не зная, чего ждать, я осторожно приблизился и глянул туда, куда он показывал. Там, в темном проходе я увидел большую голую белую жопу, неподвижно и призывно покоящуюся на широко расставленных сильных ногах. Ни спины, ни головы видно не было, поскольку обладательница этого обширного предмета явно наклонилась вперед. То, что то была "она", сомнения не вызывало, в конце концов отличить не сложно. Видимо, услышав приближение поздних шагов, она задрала юбку и так вот встала... На что-то рассчитывая.
   Бедняга просчиталась в адресе!
   - Ну? - выдохнул Шухрат.
   - Или эксгибиционистка, - тихо определил я, не в силах отвести взгляд от заморского пластического этюда, - удовлетворяется показом, или хуже - предлагает... Уходим по-тихому... Не забудьте запереться!..
   Заснул я не скоро, прислушиваясь к ночным чужеземным шорохам.
   А утром стуком в дверь разбудил Шухрат. Бодрым голосом он повторил вчерашний текст:
   - Идите посмотрите!..
   Солнце уже сияло, попугаи драли клювами свои перья, причесывались, народный артист стоял на прежнем месте, будто не уходил, и показывал в том же, что и вчера, направлении.
   В том же направлении посмотрел и я. Там, торцом к нам, стояли деревянные козлы, а на них, поперек, были навалены стеганые матрасы. Абзац! Совсем иначе все выглядело во мраке, при переполненном кониной желудке и искаженном бдительностью воображении! Но ведь не бывает у двух разных людей двух одинаковых снов или галлюцинаций, а тем более одновременно! Оказывается, бывает, если у них одно мировоззрение.
   В конце концов, сей частный феномен одновременного сдвига по фазе ничем в принципе не отличается от всеобщей и одновременной веры в другие наши тогдашние галлюцинации, например, от общенародной убежденности в том, что у нас самая демократическая демократия, что в восьмидесятом году наступит коммунизм, что к 2000 году каждый получит по коттеджу. А тут всего-то-навсего привиделась жопа вместо козел. А на провокацию все-таки не поддались, честь не уронили! Легли спать - и все.
   ...В трудах неделя проскочила быстро. Закончился последний вечерний чай. Наш представитель, нежно прижимая их к груди, отнес в "Мерседес" оставшиеся палки конской колбасы, которые ему были подарены.
   В самолете я раскрыл коробочку, в которой покоился маленький кулон, изготовленный мексиканским ювелиром в виде маски бога искусств ацтеков, - скромный подарок жене за полагавшиеся мне "тридцать процентов от суточных". Полюбовался и вернул во внутренний карман, к советскому паспорту. "Удачная покупка, - подумалось. - И тоже никакого перевеса".
   В соседнем кресле дремал террорист Шухрат, такой родной после перенесенных испытаний.
  
   Эта всегда новая Зеландия
  
   О том, что Новая Зеландия очень далеко, знает каждый. И каждый, думается, был бы рад убедиться в этом лично. Мне однажды удалось - давно, в середине семидесятых.
   С чьей-то, скорее всего дипломатической подачи возникла тогда идея создать совместный фильм с новозеландцами. Правда, такого понятия, как новозеландская кинематография, в то время еще не существовало, но, видимо, где-то кому-то сильно захотелось, а, как известно, если очень хочется, то и можно. А если нужно, то можно подавно.
   Вскоре на стол председателя Госкино легли несколько страничек сюжетных предложений от новозеландцев, оказавшихся совершенно непригодными для совместной работы. В них предлагалось показать, как на далеких островах древние маори добывали огонь и боролись за выживание. Может быть, для микроскопической новозеландской аудитории это и могло представлять интерес (и то - вряд ли!), а уж нашим 260 тогдашним миллионам это было нужно не больше, чем рыбке зонтик.
   И вот в нужный момент я подбросил начальству свою идею.
   Чтобы оценить ее животворность, напомню, что именно в те годы достигла апогея мода бегать трусцой, то есть бегать медленно, но долго. Бегали старики, чтобы дольше прожить, бегали молодые , чтобы долго не стареть, и юные бегали, мечтая о рекордах. Среди моих знакомых бегали братья Михалковы - Андрон и Никита, Евгений Евтушенко, Василий Аксенов, который в конце концов вообще убежал черт-те куда. Бегал и я. Но трусцой увлекались не только члены творческих союзов, а и тысячи граждан просто Союза, возможно, удовлетворяя тем самым свою тоску по движению в обстановке застоя.
   Методику такого рода бега разработал и предложил астралийский тренер Артур Лидьярд, воспитавший нескольких рекордсменов мира, а популяризировал ее новозеландский журналист Гарт Гилмор. Их книги стали мировыми бестселлерами и даже вышли у нас, за что, правда, Гилмор ни копейки не получил, о чем и сообщил мне с грустью, когда мы с ним познакомились.
   Вот я и предложил сделать фильм о бегунах: о наших, еще не забывших к тому времени олимпийские победы Куца и Болотникова в Мельбурне и Риме, и ихних, новозеландских, обладавших тогда рекордами почти на всех средних и длинных дистанциях.
   У нас идея понравилась, ее передали неведомым коллегам в Южном полушарии. Очень скоро они прислали восторженное согласие работать над этой темой. После чего я очень быстро изваял развернутую заявку и, не успев еще обзавестись ее английским переводом, уже держал билет в Новую Зеландию, на цену которого лучше было не смотреть - страшно, хотя и было за него уплачено казенными, а не своими.
   Такой же билет и на те же сроки получил начальник главка по производству фильмов Госкино Геннадий Евгеньевич Шолохов. То есть мы с ним летели вместе. Это, конечно, была удача. Человек с чудесным, незлобивым характером, имевший за плечами гигантский опыт работы директором картины с такими мастерами режиссуры, как Лев Кулиджанов, Станислав Ростоцкий, Василий Шукшин, Сергей Герасимов, Борис Барнет, Александр Роу, Виктор Эйсымонт, Юрий Егоров, он мог бы организовать постановку не то что с Новой Зеландией, а и с пингвинами Антарктиды. Кроме того, он знал штук шесть английских слов, но сразу схватывал общий смыл сказанного на любом иностранном. С таким багажом, я был уверен, мы не пропадем. То, что на двоих у нас оказалось как бы всего три ноги, ни меня, ни его не смущало. Его раненная на фронте нога хотя и не гнулась в колене, но никогда не подводила. Доберемся!
   Тем более, что путь в Новую Зеландию проложен был задолго до нас, еще когда Пушкин заканчивал свою известную поэму "Руслан и Людмила". Именно в те годы русский путешественник адмирал Фаддей Беллинсгаузен привел свои шлюпы "Восток" и "Мирный" к далеким островам, открытым Куком. Привел, передохнул и вскоре сам открыл Антарктиду.
   Мы не пошли и не поплыли к той же цели, а полетели: через Дели и Сингапур. Дальше "Аэрофлот" не вез, и надо было пересаживаться на английский "Боинг", что почему-то не огорчало.
   Пересадку нам помог осуществить знакомый Геннадия, работавший в Сингапуре в каком-то нашем учреждении, кажется, в Русском банке. Он и посоветовал нам запастись соответствующими визами, чтобы на обратной дороге сутки провести в Сингапуре. В кои веки еще соберешься!
   Далее последовали посадки в Перте, Сиднее, Окленде и, наконец, в Веллингтоне. Я прикинул: получилось, что, несясь со скоростью около тысячи километров в час, мы только в воздухе пробыли больше суток. Не слабо!
   Главное, я не страдал от безъязычья, шести слов Геннадия каждый раз оказывалось вполне достаточно. Так, например, на таможне в Окленде смуглый квадратный мужик в несколько цирковой форме, лицом напоминающий наших якутов, но с более грубыми чертами, местный, видимо, маори, скомандовал, глянув на услужливо придвинутый мною чемодан, "Опен!", я повернулся своим лицом сценариста к лицу друга-полиглота: чего это мужик от меня хочет?
   - Открывай-открывай! - перевел Шолохов, не без некоторого злорадства, как мне показалось.
   Вы тоже, наверное, заметили, что человек, владеющий другим языком, редко скрывает свое презрение к невладеющему...
   Чемодан я открыл, одновременно недоумевая: по статусу обладателя зеленого, то есть дипломатического, паспорта я вроде бы не должен был подвергаться досмотру. Но отстоять свою дипломатическую девственность я мог бы только по-русски. По-английски - никак! Тем более в столь боевитой стране, которая по населению хоть и меньше в пять раз Москвы с областью, но в 39 году объявила войну фашистской Германии, а два года спустя еще и милитаристской Японии. И обе, как известно, выиграла.
   Поэтому я смолчал и чемодан открыл.
   Там поверх сорочек и краткого содержания будущего фильма лежали несколько буханок черного хлеба - дарить посольским, колбасные круги, прозрачный пакет с вареными яйцами и сосредоточенные в другом пакете баночки с черной икрой - русский менталитет.
   Коротким жестом защитник новозеландских рубежей выхватил сначала мой хлеб и швырнул его в ящик у своих ног. Потом то же самое он проделал с колбасой и яйцами. А вот икру не бросил, а шмякнул рядом с чемоданом на стойку.
   Я был тогда моложе и импровизировал быстрее. Как бы повторяя пластику якута, похожего на маори, я, как глухой в истерике, сцапал бесценную для меня пайку икры и шваркнул ее обратно - в чемодан. Результат превзошел ожидания.
   - О, кей! - согласился насильник и жестом разрешил проследовать на территорию страны. С икрой.
   Оттуда, с безопасных новозеландских просторов, теперь уже я сполна насладился зрелищем того, как делал "опен" своему чемодану другой член советской делегации, тот, чья фамилия совпадала с фамилией классика из станицы, ставшего Нобелевским лауреатом по литературе. Ах, как славно пролетали в ящик самые ценные части его багажа!
   Шутки шутками, но жратву, как выяснилось, новозеландцы на своей территории разрешают употреблять только новозеландскую. Эпидемии и отравления им не нужны. Потом нам рассказывали в подтверждение того же, что недавно, мол, выбросили хлеб даже из чемодана жены нашего посла. Во!
   Или, скажем, такой факт. Когда наш самолет замер на посадочной полосе в Окленде, вы, думаете, пассажиры встали и направились к выходу? Ничуть, было велено сидеть. Далее в салоне нарисовались элегантные мужчины в малиновых пиджаках и с лунатической отрешенностью во взорах обрызгали всех неким розоватым дезодорантом - без запаха, но мокрого. Только после этого позволили выйти.
   Какую заразу они из нас тогда вытравили, не знаю, но тень обиды за проявленное недоверие в душе осталось. Прошла она, помню, только тогда, когда по телевизору показали, как какой-то новозеландский вольнодумец попытался так же вот обрызгать приехавшего к ним с визитом английского принца Чарльза, который уже тогда был не в ладах с Дианой. А он для них почти начальник! Да еще в момент официального осмотра яхт! Обида за Чарльза погасила обиду за себя.
   Держать дистанцию между собой и остальным миром новозеландцы умеют. У них, говорят, даже английский язык чище и правильнее, чем у обитателей Альбиона. Они тогда принципиально ограничивали иммиграцию, размножаясь, и успешно, за счет внутренних ресурсов. Не развивают у себя никакой химии, металлургии, что надо - привозят. Зато по количеству экологически чистых баранов на душу населения - первые в мире. И каких баранов! Впрочем, о баранах речь будет впереди...
   Над сценарием мы начали работать сразу, как только поселились в 9-этажном мотеле, в номере, состоящем из спальни на двоих, гостиной, кухни с посудой и прихожей с просторными полатями для чемоданов.
   Геннадий наотрез отказался занимать место на спаренной кровати, заявив, что спать будет именно на вышеупомянутых полатях. Почему, я так и не понял: то ли не хотел мешать соседу храпом, то ли не был уверен в его сексуальной ориентации. Однажды, тем не менее, география размещения наших тел в пространстве изменилась, но об этом тоже позже...
   Наша творческая команда теперь выглядела так: мы с Геннадием - это понятно. Затем - новозеландский продюсер, глава кинокомпании "Пасифик-фильм" Джон О? Шея, человек лет пятидесяти, худой и тихий, со странно синим носом, который он гримировал тоном и запудривал. Затем - молодой человек по имени Майкл Николаиди, в майке с иностранными текстами, мой соавтор по будущему сценарию. Другой молодой человек - Крэйг Уолтерс, младший сотрудник нашего продюсера. Он тогда на работе напился первым и пел народные новозеландские, наверное, песни. Еще он уверял, что любит заснеженную Россию. А наше общее взаимопонимание обеспечивал громогласный, растрепанный, большетелый, мгновенно переводящий "туда" и "обратно" корреспондент АПН в Новой Зеландии Олег Бенюх. Сегодня вряд ли надо объяснять, что такое корреспондент Агентства печати "Новости" в стране. В этом деле кадры решают все!
   Двенадцать страниц моего либретто он прочитал сразу вслух и сразу по-английски, переводя с листа и, видимо, переводя блестяще, ибо наши партнеры, в тот момент еще трезвые, пришли в восторг, тут же сообщив, что будут придерживаться только советской версии будущего фильма.
   Коротко скажу, что вообще от начала и дальше результативность проработки сценария удовлетворяла все стороны. Трудность обнаружилась в другом.
   На следующее утро оказалось, что мы с Геннадием хотим есть. А есть нечего: все отобрал тот таможенник, похожий на якута, а переводя на язык суверенитетов, на соха. Метать же в себя икру мы не могли, - она предназначалась на сувениры.
   Объясняю дальше: Джон О? Шея, к которому мы прибыли сотрудничать, по заведенному для подобных случаев порядку должен был выдать нам суточные. А когда бы он приехал в Москву, то его бы содержала наша сторона. Мы бы здесь не голодали, а он бы там. Такой был проверенный порядок. Беда же заключалась в том, что ОЄШея даже не подозревал о его существовании. Он просто каждый день появлялся перед нами с коробочкой пастилы: интеллигентный человек не может прийти в дом с пустыми руками! О том, что надо работникам платить, ему не приходило в голову. Но скоро мы стали подозревать, что платить ему как бы и нечем...
   Несколько дней мы терпели, в конце концов, съели сувенирную икру. А вот сказать хозяину, что есть хочется, что надо хоть по мелочи отстегнуть от будущей сметы фильма, согласно порядку, язык не поворачивался. Воспитание не позволяло. Знали, что ляпнешь вот так и не заметишь, как уронишь советскую честь в глазах мировой общественности.
   Выручил посол Советского Союза. Когда мы поделились с ним трудностями, он обещал поддержать. Спросил только:
   - До отеля дойти еще можете?
   - Пока можем, - ответили.
   Когда мы в номере обговаривали сюжет, посасывая пастилу, в дверь постучали, и славные русские парни, явно комсомольцы, стали проносить на кухню большие картонные короба. Потом мы обнаружили в них россыпи отборной картошки, свежайшие помидоры, сливочное масло в пачках, батоны, бездну сырых яиц, консервы с ветчиной и даже с крабами, тюбики со специями, пучки настоящей зелени, которую можно было бы назвать петрушкой, укропом или киндзой, если бы не выросло все это в Новой Зеландии. В двух коробах так вообще позвякивали бутылки с пивом, а там же еще было и баночное!
   Не забыть следующего утра!
   Я бегал труской по гостиной, укрепляя здоровье, а Геннадий, поскольку был инвалидом войны, не бегал. Он хозяйничал в кухонном отсеке. Электрическая плита источала потрясающие ароматы, а он спрашивал:
   - Тебе яичницу как: вместе с помидорами поджарить, или ты любишь отдельно?
   - Я люблю яичницу отдельно, а помидоры отдельно, - признавался я, пробегая.
   - А я люблю вместе, - сообщал Геннадий, раскалывая очередное посольское яйцо о край сковороды.
   Подозрения в том, что продюсер ОЄ Шея нищ у себя дома точно так же, как мы у него в гостях, подтвердились скоро. Собственно, он сам об этом и сообщил.
   Почесав пальцем у синего носа, он сказал, что денег у него, конечно, нет, ведь на фильм потребуется не меньше миллиона, но он деньги ищет. И уже нашел, кто мог бы ссудить, хотя бы по частям. На островах есть богатые люди, но очень они недоверчивые. Прежде, чем дать, они хотели бы посмотреть на тех, с кем придется иметь дело, то есть на нас с Геннадием, можно ли, мол, довериться. Поэтому он, Джон О?Шея, с этой целью решил устроить прием, официальный...
   Тут мы с Геннадием напряглись и даже плотоядно сосредоточились. В воображении проплыло нечто вроде шикарного ресторанного зала, длинный стол с баккара под французское вино и даже ленивые озерца коньяка на дне прозрачных сфер на ножках, и чашки с креветками под майонезом, и блюда с чем-то нанизанным на деревянные палочки, и, чем черт не шутит, просторные тарелки с экзотическим мясом, изнывающим под соусом.
   - А где соберемся? - голосом, дрогнувшим от благодарности, спросил я. Олег из АПН мгновенно перевел.
   - Да здесь у вас и соберемся, - ясно ответил О?Шея. - Завтра. Я уже всех оповестил.
   На следующий день в наш номер, из которого еще не выветрился запах утренней яичницы, входили самые богатые люди Новой Зеландии...
  
   Самые богатые люди Новой Зеландии, числом около десяти, втянулись в наш с Геннадием Евгеньевичем Шолоховым номер, вольно распределились по нему и принялись за наше пиво. Продюсер ОЄ Шея, за дни работы над будущим сценарием освоившийся здесь как дома, наперегонки с молодым своим сотрудником Крэйгом то и дело хлопал дверцей холодильника, извлекая из него запотевшие банки и бутылки.
   - Будет ли фильм - не знаю, - ворчал между делом Геннадий, - а пиво скоро кончится...
   Сценарист и редактор, то есть я, не очень заинтересовал пришедших. Зато руководитель производственного управления советского Госкино представлялся им фигурой определяющей многое в далекой могучей державе. Он и изъяснялся в их понятиях - сметы, затраты, балансы, курсы, и за ним для них брезжили крупные финансовые возможности. Откуда было им знать, что в советской действительности их гость имел 350 рэ в месяц, что пересчитывать на их доллары было бы просто скучно. Но Геннадий умело поддерживал свой мифический имидж, переходил от одного к другому, чокался пивом, ненавязчиво, но убедительно расписывал выгоды сотрудничества с советской кинематографией.
   Я тоже не дремал: напирал на преимущества нашего сюжета, намекал на его конкурентоспособность в возможной борьбе за Оскары, а также дипломатично высказывал озабоченность встречами новозеландских регбистов с командой Южно-Африканского союза, в котором существовавший тогда апартеид, с нашей точки зрения, противоречил олимпийским идеалам. Мало того. С председателем королевского национального художественного совета Биллом Шитом, тонким и прямым, как мундштук, в белом облегающем блайзере и с томными глазами, мы подробно поговорили о балете.
   Словом, профанами мы не выглядели. Хотя и вздрагивали при каждом очередном хлопке холодильника: пиво уходило.
   После гостей О?Шея подвел итог:
   - Вы им понравились, они поняли, что вы приехали делать дело.
   Со следующего дня наш продюсер задышал свободнее, выдал суточные и сам заговорил о том, что сценария не создашь, не изучив местную жизнь.
   Меня, конечно, интересовали бегуны. Поэтому однажды утром мы подъехали к дому Ача Джели, кандидата в главные тренеры страны по бегу, воспитавшего Джона Уокера, олимпийского чемпиона в Токио на 800-метровой дистанции и рекордсмена мира на милю.
   Хозяева на звонок вышли не сразу.
   Улица, состоящая из легких, пестро раскрашенных коттеджей и очень напоминавшая декорации где-нибудь на "Мосфильме", а скорее - в Голливуде, еще спала. Если характеризовать ее совершенно нелицеприятно, то точнее определения, чем "благодать", не подберешь. Да и то сказать, может ли быть иначе в сытых субтропиках, где нет необходимости прятаться в кирпиче и бетоне и где шорты - основная одежда нации.
   Ач Джели, человек лет пятидесяти, вышел именно в шортах, усадил нас в гостиной за полированным деревянным столом, представил свою жену Речел, которая уже держала поднос с чашечками кофе, сливками и кексом.
   Оказалось, что Ач однажды русских уже видел: когда во время второй мировой с английским конвоем заходил в Мурманск. Выяснилось также, что составленные у стены музыкальные инструменты - гитары, сак, что-то ударное - не украшение интерьера, а хобби: отец, мать, два сына и дочь музицируют на досуге. Бегуны приходят к нему с утра, для каждого он имеет индивидуальную тренировочную программу. Занимаются или на местном стадионе, или стартуют от его дома, бегут по шоссе до моря и обратно. Собственно, скоро это можно будет увидеть: придет Джон Уокер, сегодня его день, побежит вместе с приятелем.
   Тут и появился человек-легенда, самый быстрый и выносливый в мире на тот момент. Был он в трусах и майке с надписью на груди "Уокер", познакомился, присел рядом. 24-х лет, ростом 172 см, весом 73 кг, объем легких за 6 тыс. кубиков, пульс в покое - 40 ударов в минуту. Для посвященных - этим все сказано, непосвященным советую посчитать свой пульс: если вы здоровы, получится от шестидесяти до восьмидесяти ударов. Значит, сердце Уокера раза в полтора-два мощнее, чем у обычного человека.
   Такое встретишь не часто, захотелось удостовериться.
   - Можно посчитать ваш пульс?
   Он не возражал. Взяв его запястье и согласуясь с секундной стрелкой, я через минуту зафиксировал 46 ударов. Феноменально!
   - Ночь почти не спал, - пояснил он, имея в виду разницу с обычной нормой. - Ливень застал в машине, остановился и слушал музыку...
   Все засмеялись: один был?
   Он хмыкнул. Умеющий бегать быстрее всех, может себе позволить иногда не спешить.
   Джон и присоединившийся к нему паренек с рыжей бородкой стартовали от дома Ача. Мы пожелали им счастливой дороги, километров в тридцать-сорок, и они затрусили в гору по асфальтовой трассе, уходящей в вечнозеленые заросли.
   - Хорошие ребята, - сказал тренер, глядя вслед, - за неделю по три пары туфель снашивают.
   Он втиснулся в автомобильчик, размером с божью коровку, и устремился за учениками: корректировать темп и подкормить их на трассе.
   И мы поехали в том же направлении, догнали бегущих, покричали им и уехали вперед, вперед и выше.
   На верхней точке подъема глазам открылся океан. Тихий. Воды было угнетающе много, она лежала до горизонта, уверенная, что с ней поделать ничего нельзя, а она при желании вольна сделать с тобой, что захочет.
   У балюстрады обзорной площадки притихли еще несколько человек, тоже, видимо, осознавших, что есть на свете вещи посильнее, чем "Фауст" Гете.
   Слева тихо лежал именно он, Тихий океан, внизу под нами показывал себя пролив Кука, а справа отдыхало Тасманово море. От самих названий хотелось снова обратиться в давний возраст, чтобы жадными руками открыть книжки про парусники, бриги и шлюпы, про Магелланов, Куков, Лазаревых и Беллинсгаузенов.
   Показались бегуны, сопровождаемые "Божьей коровкой", майки стали темными от пота. Парни описали дугу по площадке и покатили под уклон, обратно, даже не покосившись на морское диво.
   Привыкнуть можно и к любимой женщине, что ж говорить про Тихий океан! Ребята привыкли.
   Следующий визит-знакомство был задуман хозяевами хитро. Нас повезли на ферму, что в сельскохозяйственной стране было логично. А хитро выбрали персону фермера...
   Километрах в сорока от Веллингтона мы съехали с неширокого и чистого, будто подметенного, шоссе, которое бежало между зелеными холмами, усыпанными клубочками пасущихся в траве бесчисленных баранчиков. Остановились перед домом приготовленного для знакомства фермера. Рядом стоял другой дом, а между ними поблескивал плавательный бассейн. Оба вместительных эти строения были по-новозеландски легки, пестры и игривы..
   За домами проскакал всадник. Потом всадник, уже без коня и в плавках, оказался на бортике бассейна, нырнул, вынырнул и заспешил куда-то в сторону, будто бы не ведая, что гости прибыли.
   Поскольку, кроме вышедшей к нам женщины со следами былой красоты на лице, никого вокруг не было видно, то оставалось предположить, что мелькает там и тут сам хозяин.
   - Выпендривается, - предположил Геннадий, - хочет нам показать, что бассейн имеет. Западный образ жизни... Они нам тут агитпункт устраивают.
   Конечно, он был прав. Экспонатами того же агитпункта выглядели и пять моторов, сгруппированных у дома на самом виду: два легковых автомобиля, крытый пикап, открытый грузовичок и алого колера ладный тракторишко. Поневоле возникала мысль: вот так живет рядовой новозеландский фермер.
   Но наш оказался все-таки не простым.
   Он появился свеженький, с приглаженными мокрыми волосами, в бабочке. Его обнаженные тяжелые руки явно были налиты нешуточной силой, причем не той, что дает спорт, штанга, скажем, а силой физического работника, привычного к нагрузкам большим и долгим. По годам ему полагалось быть седым, но он седым не был. Появилась и дочка, отроковица со здоровым цветом лица, с восторгом в глазах от нагрянувшей экзотики и двумя частоколами зубов, нагло торчащих наружу.
   Слово за слово, обед и всякие любезности, выясняется: наш хозяин на самом-то деле - режиссер, известный на островах и даже в Австралии. В год ставит по два-три спектакля на телевидении. Иногда в театре. А жена его - актриса, давненько уже разменявшая возраст Нины Заречной. Разговор закрутился вокруг Чехова, системы Станиславского, системы актерской оплаты, системы кинопроката. Не касались только политических систем. Правда, своего премьер-министра со странной для русского уха фамилией Молдун режиссер один раз упомянул. Оказывается, вчера глава кабинета министров заявил, выступая в парламенте, что, как стало ему известно, ракеты Советского Союза с недавних пор нацелены на Новую Зеландию! Услышав такое, парламентарии очень удивились. "Молдун у нас уже совсем того..." - режиссер покрутил пальцем у виска.
   Затем нам показывали ферму. Второй дом, оказывается, - для детей: как бы квартира в том же подъезде. Для нашей знакомой зубастенькой и ее старшего брата, вечно болтающегося в городе, на регби.
   В конюшне стояли лошади. Было предложено на них сесть и продолжить осмотр верхами. Поскольку Геннадий свое отвоевал, он отказался. Из солидарности хозяева тоже не попрыгали в седла. Я же соблазнился. Уточнив, какая из кобыл самая смирная, сел на нее.
   В теплой дружеской обстановке компания двинулась пешком, я ступал рядом, в седле, как бы буденновец.
   Произведя своей мускулистой рукой плавный охватный жест и обращая, таким образом, наши взоры на приволье зеленых холмов, хозяин произнес:
   - Это все земля моя.
   Так скромно и естественно произнес, что мне на коне вдруг живо вспомнилась сцена из давнего мхатовского спектакля "Мертвые души" по Гоголю. Там Ноздрев-Ливанов своим неповторимым ликующим баритоном сообщал Чичикову-Топоркову: "Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое".
   - А все, что за холмами? - как бы на проверку подступился я.
   - И там мое. Отсюда не видно, надо подняться, хотите?
   - Зачем, - сказали мы, - и так уже хорошо. А вот те барашки, что по склонам рассыпаны, чьи?
   - Чьи же здесь могут быть?! Мои, конечно.
   - А сколько их у вас?
   - Вообще мы много не держим, - признался режиссер-постановщик, - капитал не наращиваем. Только чтобы на жизнь хватало.
   - Ну, понятно. Но все-таки...
   - Да... - он помялся, видимо, огорчаясь, что вынужден огласить цифру скромнее, чем полагалось бы ему по рангу. - Шестьдесят две тысячи.
   Я умышленно написал эту сумму прописью, как в платежной ведомости, дабы читатель не предположил, что тут вкралась опечатка.
   - Шестьдесят две тысячи?! Но их же выгуливать надо, пасти, стричь!..
   - Зачем выгуливать? Они сами гуляют, самостоятельно. Два раза в году сгоняем их и стрижем. Беру тогда помощника. Вдвоем управляемся. - Он ловко изобразил руками, как запускают машинку под баранью шерсть.
   На холмах Новой Зеландии прекрасной меня вдруг озарило шальное допущение: вот если бы у другого рыцаря Чехова, тоже режиссера, у Олега Ефремова в годы его расцвета было 62 тыс. баранов?! Или у Галины Волчек?!
   Я медленно сполз с лошади.
   На обратной дороге с фермы в город наша делегация пребывала в задумчивости. Полученные впечатления подавляли. Не знаю, о чем размышлял Геннадий, может быть, о провокативном бассейне, а у меня в глазах роились стриженые бараны и наплывом возникало лицо зубастой девушки, впервые увидевшей живых русских. И тут я обратил, наконец, внимание на едущую перед нами странную кавалькаду: легковое авто изысканного дизайна влекло за собою прицеп на четырех колесиках, а на нем под выгнутой крышей стояла лошадь: мордой вперед, хвостом к нам.
   - Легковой машиной лошадь перевозят? - удивился я, в те времена еще не приобретший и свои первые "Жигули".
   - Человек отдыхает, - пояснил Крэйг, сидящий за нашим рулем. - Едет-едет, выберет место, где понравится, остановится, сядет верхом и поскачет. Потом лошадь заведет в прицеп и - домой.
   Мы окончательно поняли, что со страной, где бегуны стаптывают в неделею три пары кроссовок, где театральные режиссеры сами стригут баранов, а лошадей возят с собой, как зубные щетки, дело иметь можно.
   При большом стечении журналистов был подписан договор о намерении создать совместный новозеландско-советский фильм. По этому случаю состоялась пресс-конференция, мы дали интервью для разных программ телевидения.
   Оставалось добраться до дома.
   Добираться было далеко и, как оказалось, небезопасно.
  
  
   Чудеса в Сингапуре
  
   В Сингапур прилетели к ночи. К ночи, естественно, тропической.
   Поскольку две недели назад, когда мы пускались в путь, в Москве был еще март ("март?к - надевай двое порток" - рус. пословица), то на мне была меховая ушанка, а на Геннадии хоть и кепка, зато еще и толстое пальто, которое он не снимал, чтобы не забыть. Однако в помещении аэропорта действовали кондиционеры.
   Геннадий, оставаясь в пальто, ринулся выяснять, где мы будем жить и как туда попасть. Надо было торопиться - рабочий день заканчивался.
   Я остался у вещей. Крутя на пальце шапку, неподалеку обнаружил скворешню с курсами валют на фасаде - обменный пункт. А нас предупреждали, что завтра здесь какой-то праздник и банки будут закрыты. Сразу пришло решение воспользоваться паузой и обменять наши немногочисленные новозеландские доллары на местные, сингапурские. Благо, деньги Геннадия тоже были при мне.
   В курсах валют я разбираюсь медленно. Вообще есть особая порода людей, которые не умеют считать деньги. Не только чужие, но и свои. Сколько раз пересчитывают, столько раз сумма не сходится. Я из таких.
   Во мне, как в истинном представителе социализма, всегда жило простодушное, но твердое убеждение, что в капиталистической загранице не обманывают. Поэтому всю имеющуюся наличность я вручил смуглому рябому господину шулерского вида, а полученную взамен пачку местных банкнот сунул в карман не считая - все равно не знаю, сколько должно быть. Но только, довольный, вернулся к вещам, как рябой оказался рядом, что-то лопоча, он явно требовал пачку обратно. Дал, конечно: не хватало здесь конфликтовать!
   Он выхватил несколько купюр, остальные вернул и уто?пал в свой скворечник.
   - Что он тут бегает? - вскричал Геннадий, который увидел финал сцены, стремительно приблизившись в своем непродуваемом пальто, будучи при этом сопровождаем юной малайкой, которую он крепко держал за предплечье.
   - Не знаю. Ошибся, наверное, передал лишку.
   - Он нас ограбил!
   - Спокойно... Он может быть из мафии! У нас осталось довольно много. - Я похлопал себя по карману. - Кого это ты привел?
   - Сейчас она выпишет нам гостиницу и такси!
   Твердо ставя свою простреленную на войне ногу, Геннадий, не выпуская спутницу, поспешил с нею дальше.
   В душном мраке у выхода из аэропорта стояли такси.
   Быстрый мужичок аккуратно уложил наши чемоданы в багажник, и мы поехали.
   - Я так понял, - сообщал по дороге Геннадий, - что гостиницу и такси оплачивает авиакомпания... Приедем - позвоню ребятам, может, подойдут, поздновато, правда...
   Про такси он понял с точностью до наоборот. В Москве мне перевели памятку, полученную Геннадием вместе с другими необходимыми бумагами. После любезных слов "Дорогой гость, добро пожаловать в Сингапур!" в ней четко излагалось, что полагается платить 80 центов за первую милю поездки и по 20 - за каждые следующие полмили. А за каждое место багажа - 10 центов. Но, как говорится, иди обо всем этом догадайся!
   Не заплатив ничего, мы потащили чемоданы в отель мимо человека в форменном камзоле и в полусапожках на высоких каблуках. Он распахнул двери и явно остолбенел, обнаружив перед собой гостей, одетых так не по сезону.
   Все наши бумаги мы выложили перед дежурной.
   Но тут явился наш таксист, о котором мы уже и думать забыли. Он принялся что-то канючить на своем сингапурском, обращаясь преимущественно к Геннадию. Начальника видно сразу.
   - Чего он хочет? - пугаясь, поинтересовался я, снова после обмена денег жалея о решении на сутки задержаться в этом бананово-лимонном. Сингапуром больше, Сингапуром меньше - что бы это в жизни меняло? А так - не имела баба хлопот!
   - Может, ему за пользование багажником надо было заплатить?
   - А кто его знает! - Геннадий тоже нервничал, но держал себя в руках.
   Таксист не унимался. Мы отворачивались, всем своим видом показывали, что у нас тут важные дела, что отвлекать не хорошо, но он не уходил.
   Дальше произошло чудо.
   Геннадий Шолохов, ветеран, как нынче говорят, ВОВ, замечательный организатор советского кинопроизводства, повернулся к ненавистному частнику и рявкнул так, что было слышно на экваторе, благо он лежал недалеко:
   - Иди на ...!
   Но это еще не было чудом. В конце концов, какой русский не любит ясной словесной игры. Настоящим чудом стало то, что таксист понял и ушел.
   Мы поднялись на лифте и разошлись по своим номерам. Но только я забросил шапку в шкаф, как ворвался Геннадий:
   - Я не буду спать в том номере! Не буду! Там следят!
   - Кто?!
   -Только вошел - в другую дверь человек выскочил!..
   Час от часу не легче.
   - Точно? Может, показалось?
   - Выскочил! В другую дверь! Я - за ним, а он захлопнул!
   - Пойдем посмотрим.
   Действительно, в номере, который достался Геннадию, кроме входной, была еще одна дверь, ведущая неизвестно куда. Она была заперта. Обстановка накалялась.
   - Что ж, будем ночевать у меня. Кровать вон: как степь, хоть вчетвером.
   Взяли вещи, вернулись в мой номер.
   -Надо ребятам звонить, - к Геннадию возвращалось его прежнее деятельное состояние. - Может, подъедут. Тут вообще неизвестно чего - Сингапур, твою... Вхожу, а он выскакивает, черный, в лаковых ботинках...
   Попытались прозвониться из номера. Не получилось.
   - Пойду вниз, пусть объяснят, как у них тут, позвоню оттуда.
   - Лучше вместе. Не стоит одному.
   - Да ты что?! А сюда припрутся? Вещи перероют...
   Он мужественно ушел, я мужественно остался его ждать.
   Минут через сорок гробовую тишину номера, затянутого коврами и портьерами, разорвал телефонный звонок. В тот момент я уже лихорадочно продумывал аварийный вариант действий в случае пропажи без вести в юго-восточной Азии начальника производственного главка Госкино СССР.
   Геннадий говорил отрывисто и глухо, очевидно прикрывая рукой трубку:
   - Ребята пока не отвечают... Тот, на каблуках, пристал с обезьяной...
   - - С какой еще обезьяной?
   - На цепи... Буду дозваниваться.
   Вернулся Геннадий еще минут через тридцать, сказал, что дозвонился, что сегодня ребята не приедут, а завтра в девять будут и повозят по городу.
   - А что за обезьяна?
   -Да на каблуках, портье, гад, пристал: у него там, рядом садик и сидит обезьяна на цепочке. Он, значит, показывает лопухам вроде меня и за это деньги берет. Я же не знал, что за деньги. Пошел смотреть.
   - И заплатил?
   - Еще чего! Деньги-то у тебя.
   - А он?
   - А он, говорит, можно девочек организовать.
   - Как ты понял?..
   - Ну, шесть-то слов я знаю!..
   Перед сном мы проверили запоры, теснее сдвинули портьеры, тяжелым креслом перегородили проем входной двери. Но пасаран!
   В голове было мутно. Сколько временеи по-московски, сколько по-веллингтонски, не сообразил бы и академик Ландау. Ясно было одно - ночь.
   Полез за эуноктином, предложил Геннадию.
   - Снотворное не принимаю, никогда, - сказал он.
   - А я в таких случаях делаю исключение, чтобы уснуть наверняка. - Заглотнул для верности две облатки, и мы улеглись на обширной кровати, вдалеке друг от друга и параллельно. Отключился сразу.
   Проснулся в полном мраке.
   Было так темно и так тихо, что если бы не реальная мысль о возникшем малом ночном желании, то не понял бы, что проснулся. Стал вспоминать, в какой стороне туалет. Свет не зажег, опасаясь разбудить товарища, который ровно дышал где-то в отдалении.
   Вспомнил. Мысленно проложил предстоящий маршрут и осторожно встал. От снотворного шатало, как под ветром, но, вытянув вперед руки, я вполне благополучно достиг цели.
   А вот как возвращаться - забыл. Стоял во мраке, пошатываясь, и не знал куда сдвинуться. И где выключатель - неизвестно.
   Постепенно созрел план: сильно присев и выдвинув вперед ладони, я попытался нащупать край нашей необъятной кровати. И - о, радость! - нашел.
   Дальше - только логика. Поскольку Геннадий лежит на той половине кровати, что ближе к туалету, то, нащупывая нижнюю кромку ложа, чтобы не дай бог, не задеть спящего, надо найти угол кровати, повернуть на 90 градусов, не спеша миновать торец, повернуть еще на 90 градусов и можно будет ложиться - там мое место.
   Пошел. Со стороны моя поза выглядела, конечно, странной, но со стороны смотреть было некому. Главным было не потерять равновесие и не оторваться от путеводной нижней кромки.
   Сделав нужное количество поворотов, я вздохнул с облегчением, наконец можно было присесть и - сел на Геннадия. Значит, где-то все-таки ошибся...
   Я с ужасом ощутил под собой живого человека. Человек этот взвыл, как поднятый из берлоги медведь. Его всегда прямая после ранения нога оказалось налитой неимоверной силой. Она буквально подбросила меня и снова вернула на паркет.
   Зато теперь я понял, где нахожусь, и мгновенно этим воспользовался. Но стоило мне лечь, как я представил, какие мысли могли возникнуть у Геннадия в момент такого экстравагантного его пробуждения, и принялся хохотать: вдруг он решил, что я не только потерял ориентацию в пространстве, а вообще сменил? Смеялся долго и с каким-то даже облегчением: от мысли, что Сингапур, будь он неладен, - это уже целая половина пути до дома, что отсюда до Москвы всего-то ничего.
   А утром первым делом спросил:
   - Когда я на тебя сел, ты что подумал? Ты так заорал!..
   - Подумал: как тот гад все-таки пробрался? Все же щели перекрыли...
   ... Потом знакомые Геннадия из местного советского учреждения возили нас по городу, по проспектам, уставленным небоскребами, по улочкам с протянутым над ними бельишком. Деньги быстро потратили на малайбазаре - в столпотворении людей и товаров. А пообедали в настоящем китайском ресторане фешенебельного отеля "Мандарин". Мысль задержаться на сутки в Сингапуре, конечно, была правильной!
   Хорошо, можно спросить, а где же тот советско-новозеландский фильм, по поводу которого были хлопоты? А тот фильм не состоялся. То ли повлияла пагубная дружба новозеландских и южноафриканских регбистов, противоречащая олимпийским идеалам, то ли неведомый начальник, что все придумал, перестал быть начальником, то ли еще что - не знаю. Ни мне, ни Геннадию никто ничего не посчитал нужным объяснить. Позже я замысел переосмыслил. В сценарии, который я все-таки написал, русский бегун стал соперничать не с новозеландским, а с немецким, гэдээровским. Режиссер Павел Любимов на киностудии имени Горького поставил по нему фильм "Быстрее собственной тени", который и сейчас иногда показывают по телевидению
  
  
   Сколько фильмов посмотрел?
  
  
   Сколько фильмов я посмотрел, пока был "действующим лицом" в государственной киноструктуре?
   Таким вопросом не станет задаваться человек, для которого кино только досуг, приятное времяпровождение или, пусть даже, серьезная духовная потребность, но когда в любом случае смотрение на экран не есть профессия. Ну, посмотрел и посмотрел, а не посмотрел - тоже не беда, всего не пересмотришь, как и всех книжек не прочитаешь. Совсем другое дело, когда смотреть фильмы - непременная часть службы, когда это - работа, приносящая, конечно, радости (изредка), а чаще - не больше, чем рутинная обязанность.
   Для подсчета отбросим то, что увиделось в детстве - "Веселые ребята", "Небесный тихоход", скажем, или во студенчестве "Летят журавли", не говоря уж об одиннадцать раз подряд посмотренном "Возрасте любви" с неотразимой Лолитой Торрес. Дело было в Лениграде, где жила в те поры на сборах студенческая команда легкоатлетов. Тогда я был нормальный кинозритель.
   Так что, начну считать с момента прихода в журнал "Искусство кино".
   На эти три с половиною года пришлось два Московских кинофестиваля. На них посмотреть меньше 40 полнометражных художественных фильмов просто не мог. Добавим еженедельные просмотры в редакции: по два фильма в неделю. Вместе получается 350 (везде округляю в меньшую сторону)
   В Госкино СССР я проработал пять с половиною лет. (Могу сказать, кстати, что три моих предшественника на этой должности держались каждый по два года). Тут я обязан был отсматривать, а, формально говоря, - "принимать", 150 фильмов в год. Перемножаем на пять, и прибавляем половинку. Получается 825. По существу, я был единственным человеком в стране, который смотрел ВСЕ советские фильмы. Другим был Борис Павленок, заместитель председателя комитета, курировавший сценарную коллегию, но он иногда кое- что пропускал. Правда, некоторые ленты мы с ним смотрели и дважды, и трижды: в тех несчастных случаях, когда шли поправки.
   Но это не все. Периодически меня включали в "закупочные комиссии". Что это такое, выше было рассказано. Тут смело можно прибавить еще фильмов 150.
   На широкую ногу в семидесятые и в первой половине восьмидесятых годов предыдущего века было поставлено у нас фестивальное дело. Особая организация под названием "Совинтерфест" только тем и занималась, что готовила и проводила каждые два года Московский международный кинофестиваль, а в промежутке, то есть тоже в два года один раз, - Ташкентский - стран Азии, Африки и Латинской Америки. По миру рассылались так называемые "отборщики" фильмов. В качестве такового я дважды ездил в Мексику, один раз в Западную Германию (в Мюнхен), куда свои фильмы подвезли еще и швейцарцы, а однажды пришлось проделать маршрут по Индии: Дели, Бомбей, Мадрас. Считая очень скромно, решусь назвать 150 фильмов.
   Восемь с лишним лет работы в "Советском экране" - это еще минимум 80 фильмов в год, значит, около 700 за восемь с половиной лет, увиденных в нашем маленьком просмотровом зале, всегда забиваемом зрителями под завязку - штатные работники плюс приглашенные.
   Ну и,наконец, дважды довелось быть председателем отборочной комиссии Московского кинофестиваля. Что это значило реально? А реально за месяц-полтора надо было посмотреть все фильмы, что разъезжавшие по миру отборочные комиссии присмотрели для Москвы: одни в конкурс, другие в тематические программы, третьи для коммерческого показа в кинотеатрах.
   Полагалось на каждую отсмотренную ленту писать заключение с кратким ее анализом и рекомендацией, в какую программу включать. Затем следовал доклад о проделанной работе на коллегии Госкино СССР, где и принималось окончательное решение о кинопрограмме фестиваля. Состав отборочной комиссии утверждался тоже этим высшим в кино ареопагом - коллегией комитета. В нее включали ведущих критиков, докторов искусствоведения, профессоров ВГИКа, доверенных людей из администрации комитета и студий. Именно ответственных и проверенных. Нельзя же было столь серьезное дело поручать абы кому.
   На деле же ответственные и проверенные, поскольку были людьми занятыми на своих основных работах, особо не надрывались: придут разок, пять не придут. Хорошо, если на просмотре оказывалось два-три человека, кроме меня. Частенько оказывался и в одиночестве. Яуфы с фильмами старенький "пикап" привозил мне непосредственно в редакцию, поскольку от редактирования журнала в этот период меня никто не освобождал.Я полулежал в кресле в нашем просмотровом зале, ноги вытягивал на другое, поглощал кофе и смотрел. Продолжалась эта страда месяца по полтора, по четыре-пять фильмов в день. Подсчитаем? Примерно 450 за два фестиваля получится.
   Итак, беру калькулятор и суммирую: 350 плюс 825, прибавить 150 и еще 150, плюс 700, а к ним - 450. Выводим итоговую цифру - 2625. Это за те семнадцать лет, в течение которых я занимал должности. По вполне заниженному подсчету получается три - четыре просмотренных фильма в неделю в течение всего этого немалого срока. Без пауз. Причем, фильмов просмотренных не просто в охотку, для удовольствия, а с максимальной выкладкой по аналитическим затратам.
   Мне кажется порой, что я тогда даже надорвался. Так перегрузился, что теперь далеко не каждый фильм способен досмотреть до конца. Да и глаз, похоже, изощрился настолько, что качество картины становится ясным чуть ли не с первых кадров. И какое же счастье теперь не мучить себя по служебной необходимости, а когда не нравится, сразу покидать просмотровый зал, переключаться на другой канал или вынимать DVD. Могу сказать, что за последние двадцать лет так и не осилил ни одного из наших сериалов полностью. Исключая, конечно, "Идиота" и "Ликвидацию".
   Теперь я сам выбираю, что смотреть.
  
  
  
  
  
   "Запустит, не запустит..."
  
   Перечитал свое интервью, которое дал в 1993 году журналу "Искусство кино". Давненько уже...
   К тому моменту прошло семь лет после V кинематографического съезда, а после моего ухода из Госкино СССР вообще пятнадцать. В том номере большой подборкой материалов "толстый" теоретический журнал вспоминал о временах перестройки в кино, как бы подводил ей итоги устами известных лиц: открывало подборку интервью с Э.Климовым, потом шла беседа с его сменщиком на посту первого секретаря СК Андреем Смирновым, далее были беседы с их предшественниками: с бывшим многолетним лидером Львом Кулиджановым и народным любимцем, одним из секретарей старого союза Евгением Матвеевым. А в заключение - пожалуйста: беседа с вашим покорным слугой.
   Когда закончилась моя комитетская эпопея и Ермаш проделал "кадровую перестановку", направив меня в "Советский экран", генеральный директор "Мосфильма" Николай Трофимович Сизов остановил меня в скверике у входа в Госкино:
   - Представляешь, режиссеры прибегают сейчас, возмущаются: "Как можно убирать Даля! Мы же с ним на одном языке разговаривали!" "А что же вы раньше, гады, молчали!.." - отвечаю...
   Перечитывая то интервью, вижу, что был излишне резок в оценках, хотя по существу все, может быть, достаточно точно изложено. Есть там такое, например место: "Сидело у меня в подчинении тридцать бездельников, из которых только пять-шесть были профессиональными редакторами. А остальные, чтобы оправдать свое существование, занимались ловлей блох... Они сидели и слушали, как мы с Павленком дышим, как курим. (При приемке фильмов. - Д.О.) Угадывали реакцию начальства... С другой стороны, работа доводила до полного истощения. Через одного-двух человек проходила вся кинопродукция огромной страны. С ума можно было сойти!.. Передо мной стояла, конечно, дурацкая по своей невыполнимости задача, но ради нее и была создана ГСРК: добиться того, чтобы все сценарии были высокого профессионального уровня. Конечно, у ГСРК были и цензорские функции, ведь сценарии в Главлит не посылались. Но при всех трагических коллизиях с крупными фигурами - с Германом, с тем же Климовым - идейных претензий к сценарному валу было на несколько порядков меньше, чем чисто профессиональных. И если с идейными несоответствиями при активном участии руководства можно было справиться, то профессиональные просчеты - хоть головой о стену бейся - исправить не удавалось. А сократить производство картин не хотела ни одна студия. Это был вопрос престижа и зарплаты. Г... перло, а деться от него было некуда. Редактировать все это было бессмысленно... Вообще, в своем кабинете я сидел, как в осажденной сценаристами крепости. Выскочить было нельзя. Однажды я утратил бдительность и все-таки выбежал по малой нужде. Тут же к писсуару подлетел Андрон Михалков Кончаловский и стал хлопотать о восьми тысячах вместо шести за свой сценарий о сборе хлопка!"
   Последний пассаж требует расшифровки. Андрей Сергеевич по заказу какой-то среднеазиатской студии написал сценарий о передовом хлопкоробе, за что ему полагалось получить 6000 рублей. Но если приложить к этому делу условия госзаказа, то автор мог бы получить 8000. Сценарий, если честно, был вполне профессионально добросовестен, но не более того - не шедевр, нормальная конъюнктура. Он благополучно "прошел" через сценарную коллегию, но оценивать его по высшей ставке никому не пришло в голову.
   Но в голову Кончаловского пришло. О чем он и заговорил со мной, оказавшись неподалеку в известном месте, причем заговорил образно и убедительно, как он умеет. И ведь не зря старался! А почему, собственно, не заплатить ему больше? - подумал я и, зная, что соответствующую бумагу все равно придется подписывать Ермашу, при очередной встрече с ним поведал о настоятельных претензиях Кончаловского, что он, мол, уже и прохода не дает.
   - А сценарий хоть хороший? - поинтересовался министр.
   - Да вполне.
   - Ну и дай восемь.
   Честно скажу, Кончаловский меня восхитил. Масштаб человека все-таки виден даже в мелочах. Зашел, казалось бы, отлить, а оказался с двумя лишними тысячами!
   На годы моего пребывания в Госкино пришлись две картины Кончаловского: "Романс о влюбленных" и "Сибириада".
   По поводу второй, когда она только затевалась, на кухне в тбилисской квартире, куда нас, гостей из Москвы, завлекли грузинские киношники, Лариса Шепитько, помню, рассуждала: после патриотического "Романса" Андрон взялся за сибирскую нефть - он им сдается, теряет себя безвозвратно, загоняет рака за камень...
   "Им" - это, значит, советским властям. Она так и не узнает, что после "Сибириады" Кончаловский всех поразит абсолютно независимым поступком - на много лет переместится в Голливуд.
   "Романс о влюбленных", насколько помню, проходил через редакторские рубежи без особых осложнений, "Сибириада" сопровождалась многократными просмотрами, обсуждениями, пожеланиями уточнить то одно, то другое.
   Потом я опубликовал в "Искусство кино" большую статью об этой кинопоэме (статья вошла и в книгу "Жажда трудных дел"). Там я, в частности, писал: "Первое, что сделали создатели фильма, - они разорвали показавшиеся им тесными географические рамки, увеличив плацдарм замысла. В принципе, как художники, они имели на это право. Устюжанины и Филиппы Соломины характерны не для одной только нефтеразведки и нефтедобычи. Это характеры, порожденные нашей средой и нашим временем в самом широком смысле этих слов. И, конечно, историей. История - вот еще один пункт приложения авторских усилий, действовавших на разрыв ограничивающих рамок. Фильм мгновенно пожелал быть продолжительным. Ему стало тесно в привычных пределах одного сеанса. Четыре фильма, не меньше! Действие, чтобы прийти к сегодняшним дням, должно начаться в начале века! Того требовало исследование характеров Алексея Устюжанина и Филиппа Соломина. Без этого не полным был бы рассказ о сегодняшних днях, о великом свершении нашего народа в Западной Сибири, одном из многих свершений, которыми умножаются богатство и мощь социализма. Потребовалось заглянуть в истоки..."
   Теперь ясно, что, рассказывая о нефти, показывая людей, которые ее нашли и покорили, он показал не только то, как умножались "богатство и мощь социализма", но и то, на чем держится и, судя по всему, еще долго будет держаться, пришедший в Россию капитализм...
   Вполне мелкий эпизод засел в памяти. Мелкий-то он мелкий, а тоже, пожалуй, дает представление, с какой требовательностью относятся к работе профессионалы. Эпизод относится ко времени, когда создавался сценарий "Сибириады".
   В апреле 1975 года оказываюсь в санатории "Сочи", привилегированном, входившем в епархию Совета Министров. В одно из ранних утр в нижнем холле вижу Валентина Ежова - знаменитого сценариста и не менее знаменитого нарушителя спортивного режима. Здесь он свеж, прям, только курит как-то нервно, озирается, и прячет сигаретку в кулаке.
   - Валя, вы тоже здесь?!
   - Андрон привез, делаем сценарий. Ни выпить, ни покурить не разрешает. Вот - прячусь от него...
   При этих словах лауреат Ленинский премии за фильм "Баллада о солдате" Валентин Ежов, по пьянке потерявший однажды свою медаль с профилем Ленина, живо отпрянул за колонну. А мимо через холл, устремляясь на весенний пленер, пробежал в тренировочном костюме Андрон Михалков-Кончаловский, последовательный сторонник здорового образа жизни.
   Размах, постановочный изыск, художественная основательность и серьезность "Сибириады", конечно же, понуждали начальство проявлять к ней особое внимание. Тем более, что и затевалась картина не просто так, а к очередному съезду партии. Правда, к съезду не успели. Вышла в свой срок и вполне победно.
   Несколько раз Кончаловский появлялся в моем кабинете, - обсуждали поправки, прикидывали, как удовлетворить, не поступаясь цельностью. И что обращало внимание: Кончаловский не впадал в истерику, не гневался и не дергался. Быстро находил решение, в результате которого и поправка была удовлетворена, и суть не страдала - все равно получалось то, что он считал правильным. Истинный талант всегда широк и изобретателен.
   Суммируя свои редакторские впечатления тех лет, прихожу к такому выводу: с талантами находить общий язык гораздо легче, чем с полуталантами, а тем более с бездарями. Чем крупнее была личность, чем одареннее, тем спокойнее и конструктивнее воспринимались ею соображения со стороны - без гнева, истерик, по-деловому. Или в разумном режиме отстаивались аргументы с той и другой стороны, или находились компромиссы.
   Никита Михалков сдавал "Рабу любви". После просмотра уединились в моем кабинете. Сели друг против друга. Я начал излагать какие-то соображения, не помню уже, какие, но весьма незначительные, по сути. Картина была сложена мастерски. Тут не замечания скорее требовались, а поздравления. Никита с чем-то легко соглашался, с чем-то также легко, но цепко не соглашался. Словом, шла предельно мирная беседа.
   И тут открылась дверь, и появился сам классик - с Золотой Звездой Героя на лацкане - Сергей Владимирович Михалков. Папа пришел поддержать сына в трудную минуту.
   - Отец, уйди! - замахал руками Никита. - Все нормально! Сами договоримся! Подожди там!..
   Михалков-старший скрылся.
   Так вот запросто удалить из своего кабинета самого Сергей Михалкова, мне бы никогда не пришло в голову. А тут случилось, причем на совершенно мне не подвластном семейном уровне: подожди там! Во всем этом было нечто очень трогательное: посодействовать своему младшенькому, хотя младшенький уже и без содействия мог постоять за себя, прежде всего собственным талантом. Он уже был крупной личностью - отличной от отца, но тоже несравненной.
   Мы быстро завершили собеседование, и Никита ушел. А я выглянул из кабинета: вдруг Сергей Владимирович все еще в приемной? Его уже не было. Значит, действительно приходил ради сына...
   В том кабинете довелось пообщаться со многими славными. Они приходили, конечно, не ко мне лично, а к должностному лицу. Шли не потому, что мечтали увидеться со мной, грешным, а понуждаемые только собственными творческими проблемами, которые надеялись здесь решить. Ни дать ни взять, комната в "Сталкере". Хотя со стороны это выглядело, конечно, странно: за ними - авторитет сделанного в искусстве, за мною - не очень понятно что... Государство? Партия? Власть, основанная на призрачном знании того, "что требуется"?
   Могу, пожалуй, только тешить себя тем предположением, что они удивлялись, обнаружив в кабинете существо, способное выражаться вполне грамотно и не являть в разговоре профессиональных глупостей. Я же должен повториться: с мэтрами общаться всегда оказывалось проще и легче, чем с графоманами. Были, конечно, исключения, но в целом это было так.
   Дважды приходил Анатолий Эфрос, подарил свою книжку с доброй надписью. Жест ритуальный, а все равно было приятно. Он готовился снимать "В четверг и больше никогда" по сценарию Андрея Битова. Во второй раз они пришли вдвоем, чтобы выслушать соображения по сценарию. Помню, высказался в том духе, что наряду с персонажами, выписанными зримо и убедительно, два - второстепенных - получились, мол, не очень. "Если среди всех персонажей каких-то два не получились - ничего нет страшного. Всего-то два...Могут быть...", - заметил Битов.
   Со столь здравым соображением глупо было бы спорить. Посмеялись и оставили "неудавшихся" в покое.
   Никогда, скорее всего, не увидел бы, как говорится, живьем Сергея Урусевского, оператора-гения, а тут он появился, когда решил в качестве режиссера снимать фильм о Есенине "Пой песню, поэт". Пришел пояснить замысел своей непростой постановки, прокомментировать особенности их с Геннадием Шпаликовым сценария.
   Приходил Константин Симонов, убеждал, что его новый сценарий об экипаже боевого танка должен сниматься не в цветном, а в черно-белом варианте. Именно таким, говорил он, видит будущий фильм "Экипаж" и Алексей Герман, для которого сценарий создается.. Он тоже считает, что не надо показывать войну в цвете, она ему видится в черно-белом изображении.
   Не могу сказать, что при разговаре с Симоновым меня посещали мысли, не имеющие отношения к теме встречи, а тем более, чтобы являлись воспоминания. Чего не было, того не было. А могли бы и нахлынуть.
   ...На первом курсе, будучи избранным культоргом, придумал позвать к нам на филологический для коллективного разговора писателя Константина Симонова. Направил ему официальное письмо от деканата и стал вылавливать, чтобы узнать ответ. В дневнике тех лет обнаружил запись, воскресившую некоторые детали, запечатленные со всей непосредственностью школярской корявости: "25 февраля 1953 года. ...Ушел с тренировки немного раньше, переоделся в костюм с галстуком и побежал в Дом журналистов (у Арбата). Встал у входа ждать появления Симонова, чтобы сразу переговорить о встрече с нашими студентами... В коридоре на первом этаже столкнулся с Сашей Аскольдовым (он с 3-го курса, как и я, член спортсовета). Пошли вместе.
   (Комментарий из сегодня. Александр Аскольдов после университета закончил высшие режиссерские курсы на "Мосфильме" и поставил знаменитый фильм "Комиссар". Лента была положена на полку, а Аскольдову запретили снимать. Творческая судьба была сломана. Более трагической биографии в советском кино, пожалуй, не было. На факультетских соревнованиях высокий и поджарый Саша неплохо бегал на 400 метров).
   Увидели приоткрытую дверь с надписью "Правление". Вошли туда. Комната полна народа, сидят на диванах вдоль стен. В середине выделяется рослый Симонов. Саша, как видно, не знал его в лицо, прошел мимо, сказал мне, обернувшись: "Его здесь нет". "Подожди!" глухо прошипел я и встал у Симонова за спиной.
   - Ну, спрашивай! - раза два подтолкнул меня Саша.
   - Константин Михайлович! Можно вас отвлечь на минутку!
   - Да, пожалуйста! - он обернулся к нам.
   Тут Саша с опозданием произнес "здравствуйте".
   - Вы читали письмо с филологического факультета, которое мы вам передали?
   - Да, читал.
   - Ну, что вы можете ответить?
   - Я согласен.
   - В какой день и час?
   Он мгновение подумал:
   - Давайте в следующий вторник. Какое это будет число?
   Пока мы с Сашей высчитывали, сколько дней остается в феврале, а сколько придется на март, он сообразил первым:
   - Третье! Давайте 3 марта. Во сколько вам удобно?
   - В восемь вечера.
   - Давайте в восемь. Где это будет?
   - В Коммунистической аудитории.
   - Ну и хорошо. - И уточнили снова: - Значит, 3-го в восемь.
   - Да, - ответил он, - а вы звоните, звоните домой. - И быстро назвал номер телефона. Саша карандашом на пригласительном билете записал".
   Вот такую обнаружил запись. Симонову в тот момент было 38. Мне, восемнадцатилетнему, он казался почти стариком.
   Потом были проверочные звонки, писатель подтверждал, что у него ничего не меняется. Но в назначенный день и срок не пришел. Да и всем уже было не до того. Газеты публиковали сообщения о болезни Сталина, у которого с 1 на 2 марта "произошло кровоизлияние в мозг".
   О тех днях Костантин Симонов подробно рассказал в книге "Глазами человека моего поколения". О несостоявшейся встрече со студентами-филологами в ней, конечно, ничего нет.
   Но встреча все-таки состоялась! Я снова возник перед Симоновым, проникнув после утренней планерки в его кабинет в "Литгазете". На этот раз меня сопровождали самые эффектные красотки нашего курса - для вящей завлекательности. Осенью 1954 года в переполненной Коммунистической аудитории встреча, наконец, произошла.
   Симонов вряд ли запомнил некоего юношу, настырно звавшего его в университет, да и ту встречу в Коммунистической мог забыть, - сколько подобных у него было! И вот разговариваем в Госкино. Мне теперь - почти столько же, сколько ему было тогда. Он, понятно, по-прежнему на двадцать лет старше. Объясняю, что весь сыр-бор из-за цвета устроили прокатчики, которые утверждают, что цветные фильмы посещаются зрителями лучше, чем черно-белые. Почему руководство и настаивает на цвете.
   Тем разговором дело не ограничилось. Через некоторое время он прислал мне длинное письмо, в котором снова обосновывал свою позицию.
   Симонов не успел написать сценарий "Экипаж", а вот его письмо через несколько лет довелось перечитать.
   Случилось это в середине восьмидесятых, когда завершилось издание 10-томного собрания его сочинений. Составители решили выпустить дополнительный - одиннадцатый том, целиком собранный из писем. И вот получаю послание от секретаря комиссии по литнаследию К.М. Симонова М.Келлермана. К посланию приложена копия того симоновского письма. Меня спрашивают: как посмотрю на то, что письмо ко мне будет включено в новый том? Согласен или не согласен?
   Интеллигентные, согласитесь, все-таки были нравы!..
   Тут же послал ответ: "Письмо, адресованное мне, отражает точку зрения
   автора, оно своеобразно и по-своему убедительно". А следующие слова подчеркнул: "Никаких возражений относительно его публикации у меня нет".
   ...Поскольку зацепились за "симоновскую тему", доведу, пожалуй, её до конца, пусть и в ущерб общей композиции.
   В письме Келлерману я добавил, что у меня сохранились собственноручные записки Конст. Мих., которые он присылал мне в ходе разных заседаний (предлагал темы для фильмов), а также сочиненная им инструкция для желающих бросить курить. Может, мол, когда-нибудь кого-нибудь это заинтересует.
   Поскольку вышел или не вышел том с симоновскими письмами, не знаю, а на мое сообщение о существовании инструкции никто не откликнулся, пожалуй, обнародую здесь этот полушуточный текст.
   ...За просторным столом коллегии - С.Бондарчук, С.Ростоцкий, Г.Чухрай, С.Герасимов, замы председателя Б.Павленок, А.Головня, Н.Сычев, во главе - Ф.Ермаш. Мы с Симоновым сидим рядом. Обычно оба курим трубки. Но в те дни я в очередной раз решил с курением покончить. Выбрал известную методику - каждый день сокращать понемногу. При подсчете, понятно, легче оперировать сигаретами, чем возиться с трубкой. Поэтому в тот раз вместо трубки у меня в руках сигарета. "Почему это?" - удивленно спрашивает Симонов. Объясняю: бросаю, мол. И вот вижу, как советский классик пера открывает свой дорогой атташе-кейс, извлекает из него лист чистой бумаги, а точнее - некий бланк с типографски воспроизведенной его росписью в левом верхнем углу и что-то долго на бланке пишет. На разговоры вокруг не отвлекается. Заканчивает писание и передает мне. Читаю:
   "Д.ОРЛОВУ. Советы заядлого курильщика заядлому курильщику (взамен иглоукалывания, которое ровно ничего не даст).
      -- Ни в коем случае не бросать курить навсегда. Смотреть на это как на временную неприятность или точнее - лишение - как, скажем, поездка на год на зимовку, где нет и не будет женщин.
      -- Бросать на твердо установленный срок.
   а) или число - скажем, до 99-летней годовщины со дня рождения Верховного главнокомандующего.
   б) или до окончания важного мероприятия - как-то - развод, поступление ребенка в ВУЗ или окончание сценария.
   3) Сохранять ощущение своей полноценности в глазах окружающего человечества
   а именно:
   а) иметь в кармане трубку,
   б) возвращаться за нею, если забыл дома,
   в) грызть ее и крутить в руках, также как и всегда.
   4) Бросать точно и сразу в назначенный день.
   5) Вновь начинать тоже точно и сразу в назначенный день.
   6) Рассматривать себя некурящего - как курящего и вполне нормального человека.
   К.СИМОНОВ
   22.XI.77"
   Вспомню, пожалуй, и последний эпизод из общений с Константином Михайловичем Симоновым, дабы еще разок помянуть теплым словом этого незаурядного человека.
   Оставляю в стороне все, что можно сказать о сложности эпохи, в которую довелось ему жить и действовать, об иных противоречивых его поступках, всегда, правда, продиктованных не изъянами личности, а диктатами времени, в котором он неизменно был навиду с его ярким литературным даром и мощным общественным темпераментом. Сейчас я - о простом и, казалось бы, мелком: о сделанном мимоходом добром деле. Симонов на такое не ленился. Знаю от многих, в данном случае могу подтвердить лично.
   В новом жилищном кооперативе под названием "Драматург", что был воздвигнут на улице Усиевича, к началу 1976 года квартиры были уже распределены. Свободными оставались три. На одну из них стали претендовать мы с Аленой. Удачный для нас район - рядом со стариками-родителями, дом из кирпича, а не бетона, не тривиальная планировка. Бесплатных, то есть государственных площадей, не смотря на все мои служебные старания, мне так за всю жизнь получить и не пришлось. Не сподабливался как-то. А сюда, хотя и за свои кровные, поселиться очень захотелось. Но конкурентов у нас оказалось навалом. Стало ясно, что без подключения сильных мира сего, без авторитетных ходатайств не обойтись. И я обратился к Симонову.
   - Понимаете ли, - сказал он в своей всегдашней неторопливой манере, - у моего имени есть кредит доверия. Я не могу нарываться на отказ. Позвольте мне сначала изучить вопрос, понять, есть ли у вас реальные шансы, а потом уже принять решение: рекомендовать или нет.
   Такой у него был, оказывается, деловой подход к рекомендациям, не трепливый, с расчетом на обязательный успех. На том и расстались.
   Ровно через неделю раздался звонок: женский голос приглашал придти за ходатайством, Константин Михайлович его написал и подписал.
   Пошла Алена. На доме, что рядом с северным выходом из метро "Аэропорт", на первом этаже был его офис. Сейчас там можно видеть симоновскую мемориальную доску. Алену встретила изящная немолодая дама, в помещении плавал тонкий запах французских духов. Дама, вежливо улыбнувшись, вручила бумагу. Я сохранил копию, но воспроизводить не буду. Поверьте, написано так, что отказать просителю невозможно.
   Значит, "изучал вопрос", наверное, с помощью все того же Келлермана, своего персонального юриста, сидел сочинял текст, в принципе ему совершенно не нужный, но просто от доброты душевной, - взялся и сделал.
   Еще раз убеждаешься: крупная личность видна и в мелочах.
   Сижу сейчас за компьютером и предаюсь воспоминаниям в той самой квартире, куда давным-давно просил поселить меня Константин Симонов.
   Подумаешь, скажут, великое событие - надо было включать в мемуары! Сплошь и рядом в рассказах о знаменитостях тех, советских времен поминают их отзывчивость. Надевали лауреатские медали и шли по начальству просить за нуждающихся коллег: кому жилье, кому телефон, кого в больницу, а кому по ходатайству родных и место на кладбище.
   Что тут скажешь?.. Во-первых, далеко не все ходили, а единицы. Во-вторых, эти сюжеты только еще раз подтверждают реальность существования "общности людей", канувшей в Лету. А, в-третьих, если мне скажут, что нынче стало меньше тех, кому нужна помощь, и больше, кто может ее оказать, я почему-то не поверю...
   ...Однако, вернемся к основной теме этой главы. Еще раз скажу, что с истинными мэтрами кино общение всегда оказывалось и более спокойным, и, как бы сейчас сказали, конструктивным, чем с теми, кто залетал в искусство только в интересах финансово упаковаться и эффектно пожить. Первые и после самых жарких обсуждений оставались самими собой, вторые озлобливались и превращались в вечных врагов.
   Немало горького пришлось, например, сказать великому кинематографисту Марку Донскому по поводу фильма "Надежда" о Крупской, получившегося у него откровенно иллюстративным и удручающе конъюнктурным. Он протестно махал руками, гримасничал в своей манере, но чувствовалось, что правоту оппонентов если и не признает, то слышит. Наших полушутливо- дружеских отношений случившееся ничуть не нарушило. Так же при встречах демонстрировал бицепсы (он - бывший боксер, о чем любил напоминать), мерялись силой рукопожатий. Потом он снял фильм по Горькому "Супруги Орловы" и кричал мне: "Вы поняли?! Орловы! Специально назвал..."
   Тяжело шло в кабинете Ермаша обсуждение сценария Виктора Розова "На край света". Присутствовал и сам маститый автор, и молодой Родион Нахапетов, это была его вторая режиссерская работа. В чем там была проблема, сейчас вспомнить трудно, но пришлось и мне что-то говорить Виктору Сергеевичу, мрачно сидящему напротив. Вот уж, действительно, положение обязывает - никуда не денешься. Помню, с каким волнением мы с Левой Новогрудским приходили в литинститут, чтобы передать Розову свои пьесы - он был председателем бюро драматургов писательской организации, а мы собирались в нее вступать. Розову пьесы понравились, и нас в конце концов приняли. А теперь я что-то вякал мэтру по поводу его драматургии. Согласен был тогда со мной Розов или не очень, но это нисколько не отразилось на наших отношениях во все последующие годы. Потом и меня избрали членом бюро драматургов, и мы благополучно сотрудничали.
   Леонид Зорин прислал большое письмо, написанное от руки (тоже недавно нашел в архиве): сдержанное, тактичное, подробное. Оно пришло после обсуждения его сценария "Всегда со мною...". В письме перечислены все изменения, которые он произвел, отвечая на редакторские пожелания, называет и те, с которыми как драматург согласиться не может, просит оставить без изменений. Видимо, консенсус был тогда найден, потому что по-прежнему я бываю на его театральных премьерах, он радушно меня приветствует, а однажды даже точно вспомнил заголовок моей рецензии на его спектакль. Я-то спектакль еще помнил, а вот заголовок собственной рецензии начисто забыл...
   Не секрет, что общим местом у иных креативных авторов стало обвинять Госкино, да и всю систему советского кинематографа, в жестоком преследовании талантов, в идеологической ангажированности, в бессердечной цензорской непримиримости. И поделом, как говорится! След, оставленный в отечественной культуре Сусловым, Демичевым, Зимяниным, а также самыми старательными проводниками их "линии", слишком мрачен, чтобы пытаться его высветлить или отбелить. Казенная мертвечина и охранительное рвение, насаждаемые в те годы, с сегодняшней точки зрения даже трудно постижимы. Почему, спрашивается, оказался "непроходным" фильм Аскольдова "Комиссар"? Или "Скверный анекдот" Алова и Наумова? Или "Ася-хромоножка" Кончаловского? Почему громоздкий, но местами пронзительный "Андрей Рублев" Тарковского был подвергнут репрессиям? А решенные в духе элегического психологического этюда "Долгие проводы" Киры Муратовой? Или суперреалистичные "Проверки на дорогах" Алексея Германа? Казалось бы, выпусти любую из этих лент в прокат, сразу после создания, и зритель сам бы спокойно определил, кому и сколько отпустить успеха. Так нет, стали запрещать, только возбуждая к ним интерес. Страдальцы становились героями.
   Названные "трагедии" случились до моего прихода в Госкино. Но и потом случалось подобное, хотя и в не столь категорических формах. Тем не менее, нельзя не вспомнить огорчительные сюжеты с Андреем Смирновым ("Осень"), с тем же Тарковским ("Зеркало") или Климовым ("Агония", "Иди и смотри").
   Об этом написано много, даже очень много. Иные киноведы, подкрепляясь цитатами из бюрократических архивов, буквально зациклились на обличениях задним числом. Считают, видимо, что таким образом прибавляют смелости в свои биографии. Остается спросить: коли такие смелые, то где раньше были? Почему тогда помалкивали? Короче, поляна обличений настолько вытоптана, что ступать на нее в очередной раз даже неинтересно.
   Забывается почему-то, что кроме, так сказать, скандальных эпизодов, которые неутомимо и со страстью комментируются, хотя они и единичны, на экраны страны выходил мощный поток других фильмов, в конечном счете, и определявшем лицо отечественного кинематографа. Люди смотрели эти фильмы, одни нравились больше, другие меньше, но государственной структуре, отвечающей за кино, важно было обеспечить этой "массовке" достойное профессиональное качество. Напомню, что ежегодно в стране выпускалось 150 художественных лент. Значит, хочешь, не хочешь, а надо раздобыть 150 полноценных сценариев. Потом позаботиться о том, чтобы они попали в руки 150 квалифицированным и, желательно, талантливым режиссерам. Вот эти именно заботы и были главными для тех, кто ранним утром приходил в Малый Гнездниковский, а поздно вечером уходил. Может быть, кто-то иначе понимал ситуацию, но мне она представлялась именно так.
   Работа над каждым фильмом в те времена занимала в среднем около полутора лет, если одна серия. Значит, кроме запускаемых в производство 150 "единиц", перед твоими редакторскими глазами крутилось еще примерно столько же: заканчивались прошлогодние, начинались - из плана будущего года.
   Но столько шедевров не бывает! "Поток", о котором я говорю, образовывали одновременно и вместе - гении, таланты, крепкие профессионалы, слабые профессионалы, неумехи-дилетанты, скрытые халтурщики, откровенные халтурщики. Иногда - жулье.
   Всех надо разглядеть, оценить, тем, кто способен понимать - что-то творческое подсказать, кто не способен - все равно подсказать, вдруг "дойдет".
   Поэтому тот, кто думает, что в Госкино занимались только цензурой и отлавливанием идеологической крамолы, заблуждаются. В основном занимались эстетикой - сюжетами, диалогами, драматургией, здравым смыслом. Крамолу, буде она захотела появиться, не выпустили бы еще из стен студий - там тоже работали не дураки.
   Привычно упоминаемые имена и названия картин, числом от пяти до десяти, в доказательство неспособности идеологической машины брежневского периода по достоинству оценивать отечественные эстетические шедевры и создававшей проблемы отдельным художникам, в реальной картине кинематографического бытия были все-таки редкостью, этакой идеологической экзотикой, порождаемой не столько в Малом Гнездниковском, сколько на Старой площади - не в Госкино, а в ЦК КПСС.
   В Малом Гнездниковском, как могли и как умели, порой успешно, а то и ошибаясь, боролись за, так сказать, художественное качество продукции. В меру своих способностей, конечно, но по возможности добросовестно. Чего стоило, помню, "завернуть" по причине творческой неполноценности сценарий "Битва за Кавказ" одному из столпов "красносотенства" Анатолию Софронову.
   В интервью "Искусству кино", о котором сказано выше, я, конечно, погорячился, заявив, что "г... перло, а деться от него было некуда. Редактировать все это... было бессмысленно". Перло-то оно перло, но редактирование, в конечном счете, бессмысленным не было. Оно с большей или меньшей степенью успеха, но все-таки было тем ситом, что отделяло зерна от плевел, играло роль своеобразного ОТК - отдела технического контроля, было важным рубежом в борениях за художественное и профессиональное качество кинопродукции.
   Во времена буйных перемен систему редактуры в нашем кино вообще отменили, уничтожили, как класс. Сейчас талант и умница Карен Шахназаров, в самые трудные времена вставший к руководству "Мосфильмом" и сделавший студию чуть ли не самой технически оснащенной в Европе, стал упорно повторять в своих выступлениях, что добиться улучшения качества кинокартин без редакторов невозможно. Их отсутствие -настоящая беда. Распугали, разогнали. Теперь умного, дельного редактора, понимающего в сценариях, способного подсказать режиссеру, днем с огнем не сыщешь. Впору отрывать на "Мосфильме" ускоренные курсы для подготовки редакторов...
   Мало этого. В самом конце 2009 года К.Шахназаров собрал на студии журналистов и прямо заявил (цитирую по газете "Известия"): "Для отечественного кинематографа эффективно было бы возвращение к советской системе. Когда сценарий сначала принимался объединением (по-современному - студией), а затем направлялся в редколлегию Госкино. Оттуда давались поправки - зачастую вовсе не идеологического свойства. При современной системе качество кинодраматургии, как правило, ужасающее".
   В творческой среде авторитет К.Шахназарова и как режиссера, и как руководителя велик. Если уж он заявляет такое, то, значит, это поистине им выстраданно. Двадцать с лишним лет страдал человек, прежде чем посчитал возможным высказаться прямо и открыто...
   Недавно посмотрел списки фильмов, вышедших со студий в мои годы. Так или иначе, к каждому практически имел отношение. Многие ленты прошли незаметно, без следа. Но все-таки, на мой взгляд, каждый год появлялось десятка полтора таких картин, которые и сегодня не стыдно показывать ни дома, ни за пределами. Можно вспомнить, например, "Монолог" и "Чужие письма" Ильи Авербаха, "Печки-лавочки" и "Калину красную" Василия Шукшина, "Иван Васильевич меняет профессию" Леонида Гайдая, "Они сражались за Родину" Сергея Бондарчука, "Восхождение" Ларисы Шепитько, "В бой идут одни старики" Леонида Быкова, "Дневник директора школы" и "Ключ без права передачи" Динары Асановой, "Двадцать дней без войны" Алексея Германа, "Мимино" Георгия Данелии, "Подранки" Николая Губенко, "Неоконченная пьеса для механического пианино" Никиты Михалкова, "Вдовы" Сергея Микаэляна, "Белый Бим черное ухо" Станислава Ростоцкого, "Служебный роман" Эльдара Рязанова. Тут, пожалуй, остановлю перечисление "лучших", на самом деле их больше.
   Возвращаешься памятью к этим именам и названиям и снова задаешься вопросом: что же все-таки это было такое - феномен советского кино? Одному кому-то, будь хоть семи пядей во лбу, ответить, наверное, не по силам. Как получилось, что в условиях уравниловки всего и вся, усреднения до серости, упрямого противостояния талантливому и неожиданному, раскрылось, тем не менее, такое количество поистине оригинальных и сильных художников? Вспомним, что все они были обучены, потом трудоустроены, обеспечены средствами и прочим необходимым для реализации собственных замыслов. Загадка.
   Под обломками рухнувшей державы был погребен мощный кинематограф, в историческом смысле уникальный. Да, все сценарии рассматривались и утверждались в Москве, и готовые фильмы тоже. Если в них обнаруживалась слабина - художественная, смысловая - продукция возвращалась на "доработку". Так уж было установлено: с одной стороны - властная вертикаль, нелюбезная централизация, а с другой - Москва подтягивала провинциальный уровень до столичного. Вот и спрашивается: когда теперь в Армении, например, появится новый Малян? А в Литве новый Желакявичус? Дождется ли Киргизия, где, слышал, киностудию ликвидировали, пришествия второго Океева? В Таджикистане -Нарлиева, в Грузии - Абуладзе? В Молдавии - Лотяну? Называю режиссерские имена все более забываемые, а когда-то через московскую дверь эти художники из национальных квартир выходили на простор мирового кино, осыпаемые наградами множества фестивалей.
   Такой, как стало модно выражаться, был у нас контекст.
   В текущих буднях сценарной коллегии Госкино СССР, этого сложно сочиненного бюрократического механизма, нацеленного на "улучшение сценарного дела в стране", обнаруживались ситуации разного свойства: и радостей хватало, и огорчений было до оторопи. Да и то сказать: сформировать портфель сценариев для одной шестой части суши - не поле перейти.
   А Е.Сурков оказался совершенно прав, когда меня предостерегал: "Втолковываешь автору - здесь надо докрутить, там заострить... смотришь ему в глаза, а в них одно: "Запустит или не запустит?"
   Такого рода "непонятливые", как следствие, видимо, оказывались еще и тороваты на подлянки. Примеров тьма. Много вспоминать скучно, это, как говорится, сплошная рутина. Впрочем, одну байку расскажу, потому хотя бы, что эта история тянулась дольше остальных и вобрала в свою орбиту немало участников, включая партийных функционеров разного ранга.
   Итак, жил-был детский поэт. Одновременно он писал прозу. Дело шло не плохо: печатался в журналах, выходили книжки. И вот однажды ему несказанно повезло, так повезло, как редко бывает. А именно: одной из его книжек заинтересовался очень талантливый режиссер-мультипликатор и решил поставить по ней фильм. А режиссер в кино - это что? Это - все! Как он поведет дело, таким оно и получится. Данный случай стал очередным тому подтверждением. Наш талантливый режиссер привлек автора книжки в соавторы, для того, наверное, чтобы тот не скандалил, когда придется делить славу и деньги, и сочинил сценарий. Потом позвал в дело очень талантливого художника, и тот нарисовал главный образ. У художника получилось здорово, как говорится, впечатал на века. Режиссер рассудил, что его фильм украсят песенки. Для песенок, как известно, нужны слова и музыка. Слова режиссер заказал очень талантливому поэту (заметим: не автору книжки, который тоже считался поэтом, а другому), а музыку сочинил композитор - гений мелодий. Вот такая нехилая компания во главе с режиссером изваяла тот мультипликационный шедевр - на радость народу и, понятно, автору литературного первоисточника.
   С этого началась почти всемирная слава нашего детского писателя. Может быть, он немножко двинулся умом, не знаю, но он стал доказывать, что слава принадлежит только ему, доказывал даже через суды. И много в том преуспел. Горячность автора была всем понятна, ведь дело в прямом смысле слова стоило денег, в смысле оплаты брендов-шмендов и тому подобное.
   Интересно, что с давних времен в общественном мнении, а также в писательской среде за этим детским автором признавались не один, а два таланта, причем второй ставился много выше первого: сочинителя и склочника. Последний - талант склочника, скандалиста и провокатора - особенно взрывался протуберанцем, когда дело касалось финансовых интересов носителя. При этом заурядная корысть неизменно подавалась как борьба за высокую истину и глубокую справедливость. Многие разумные люди вообще стали избегать иметь дело с этим человеком: лучше не связываться, себе дороже.
   Вы спросите, почему я тут не называю имен? А вот именно поэтому - перестраховываюсь. Назови конкретно, дай возможность "зацепиться" - по судам затаскает...
   Однажды я мирно беседовал с выдающимся отечественным фантастом, много сделавшем замечательного на ниве детской литературы и кино, Киром Булычевым. Ненароком упомянул имя, которое здесь не называю.
   Булычев изменился в лице:
   - Ой, не будем об этом. Я его боюсь!
   И, представляете, в один из дней в Главную сценарную редакционную коллегию поступает на утверждение сценарий этого человека! О-па!.. Мы с ним знакомы не были, я знал только, что он почему-то в отличие от Константина Симонова активно выступает против моего вступления в жилищный кооператив. Сам он был там членом изначально. "Сценарий читать не буду, - решаю я, - пусть идет как идет: одобрят в "детском кусте", значит, так тому и быть, подпишу одобрение, нет - буду к этому не причастен, не хватало еще, чтобы обвинили в сведении кооперативных счетов...". Таким было мое рассуждение.
   Так бы тому и быть, если бы не раздался звонок моего непосредственного шефа, заместителя председателя Госкино СССР Бориса Владимировича Павленка:
   - Вы сценарий читали? - спросил он, назвав именно этот сценарий.
   - Да я, собственно, вообще не собирался...
   - А вы прочитайте, это что-то!
   Сценарий оказался не просто слабым, а беспомощным. Никакой мало-мальски вразумительной детской киносказки по нему бы получиться просто не могло. Одно дело быть автором коротких мультфильмов, прозаических книжек и детских стихотворений, другое - жанр полнометражного фильма. Он требует особой драматургии, совершенно иной по сути, чем та, что присуща "малому формату".
   Отойти в сторону мне не удалось. Пришлось просить прочитать сценарий всех членов сценарной коллегии, потом всех собрать и обсуждать в присутствии автора.
   Разговор состоялся, автор, понятно, ни с чем не был согласен, возмущался: кто вы такие, учить меня - русского сказочника, а в завершение, уходя, пригрозил: есть повыше кабинеты, чем этот, я так не оставлю!..
   Вскоре в отделе культуры ЦК мне дали прочитать поступившее к ним гневное послание. Автор перечислял свои заслуги, автор хлестко, не скупясь на презрительные эпитеты, обличал в бездарности и общей человеческой ничтожности главного душителя всего передового и талантливого в стране - главного редактора сценарной коллегии, мало - в бездарности, еще и в нечистоплотном пособничестве "этим евреям Вайнерам". Трогательно выглядела также забота о сбережении государственного достояния: автору, мол, уже выплачены 6 тысяч рублей, писалось там, получается, что они пропадут, коли сценарий отвергнут.
   Вот примерно то, что запомнилось. Поскольку меня не уволили, как, видимо, предполагалось обиженным кляузником, а ограничились только показом мне на Старой площади письма и связанной с тем беседой, то отвергнутый сценарист затаился.
   Когда я оказался в "Советском экране", мне передали его слова: "Мы и там достанем". И ведь достали! Именно - во множественном числе. Теперь не он сам, а "его люди": собственная жена, приятель, числившийся по ведомству детской литературы, и официальная жена (была еще неофициальная) другого детского писателя, известного, все - обитателя нашего кооперативного дома, куда я все-таки вселился, вместе, втроем накатали на меня новую телегу. Опять в ЦК, только на этот раз в отдел пропаганды, а копию направили еще и первому секретарю нашего райкома партии. Теперь речь шла о том, что я завел страшную овчарку и натравливаю ее на соседей. В результате, она могла покусать, пусть и не успела, упомянутого малоизвестного детского писателя и болонку официальной жены известного писателя, которую та всегда носила на руках.. Тень троекуровщины нависла, якобы, над кооперативом "Драматург", а породил ее человек, забывший о партийной чести и недостойный занимать столь ответственную должность в прессе.
   Чертыхаясь и кляня судьбу, распорядившуюся когда-то именно мне заняться неуспешным полнометражным сценарием успешного "малоформиста", я, отложив дела в сторону, вынужден был сесть за машинку и сочинять длинное опровергающее наветы объяснительное письмо первому секретарю Фрунзенского райкома КПСС. В нем я подтверждал факт наличия у меня овчарки Лады и говорил, что, помня о партийной чести, всегда вывожу ее в наморднике. Одновременно с тем, писал я, она обладает незлобивым компанейским нравом, и ей в голову не могло бы придти кусать детских писателей, а тем более маленьких собачек писательских жен, тем более, что их не спускают с рук.
   Все это смахивает на нечто зощенковское. Но так сейчас кажется. А тогда подобный гиньоль был средой обитания, искусный жалобщик всегда мог рассчитывать на успех. Особенно было любезно нагадить "по партийной линии". В данном случае провокатор - мультипликатор, но мог оказаться любой другой профессиональной принадлежности. В моем случае он не добился успеха, хотя и достаточно попортил крови, только потому, что система уже ослабевала, переставала ловить мышей, шла к закату. А в 37-м или 49-м с этим "пособничеством Вайнерам" мог получиться совсем серьезный оборот. Сценарий, конечно бы, не поставили, но с подачи автора и его домашней команды много бы мрака породил вокруг себя незадавшийся "творческий проект".
   А как профессионал я все-таки остался удовлетворен. Тот сценарий и "после меня" не был поставлен, никому, значит, не понравился. С полнометражными затеями этот автор больше не возникал. Почувствовал, видимо, что не его это дело. Продолжил то, что умел. Значит, я не ошибся.
   Братья Вайнеры, старший - Аркадий, младший - Георгий, знаменитые авторы детективных романов и фильмов, щедро талантливые, грандиозно общительные и по жизни "себе на уме", шутили: "Начальники делятся не на "берет - не берет", а на "дают - не дают".
   В прощальном застолье, сразу после удаления меня из Госкино, сильно выпивший Аркадий, держа перед моим носом сжатый кулак, изрекал: "Ты единственный, кого мы не смогли взять!.." - и ввинчивал кулак в пустоту, подчеркивая досадную тщету былых усилий.
   Действительно, при всем дружестве соседства, мне приходилось, как говорится, держать дистанцию в отношениях с пишущими братьями по дому. Впрочем, как только я лишился должности, дистанцию стали держать они.
   Молва знала, что Орлов "не берет". В моем случае шутка "про начальников" не проходила.
   Уже на первых парах в Госкино пришлось пресекать поползновения меня "отблагодарить" или "проявить заботу". Все ограничивалось ерундой - вязаной шапочкой дочке (от секретарши) или пишущей ручкой, но моя отказная категорическая реакция прекратила даже эти попытки сразу и навсегда. Видимо, об том не успел узнать Юрий Чулюкин, создатель "Неподдающихся" и "Девчат". Он как-то принес показать заявку на киносказку. А я, сам не знаю почему, наверное, по причине его несравненного обаяния и почти детской искренности, ему симпатизировал. Заявка была интересная, но явно "не докрученная", в ней много чего можно было еще придумать. Вот я и просидел с ним часа полтора, обсуждая сюжет, вольно фантазируя. Недели через две Чулюкин появился снова и выложил новый вариант. Прочитал. "Вот это другое дело!" - только и оставалось сказать.
   И тут Юра извлекает из портфеля бутылку коньяка и ставит передо мной на стол..
   - Юра! Вы что?! Как не стыдно!
   - Я же искренне, вы же как соавтор работали, столько идей накидали!..
   Решительно вставил злополучную бутылку ему в портфель, с ней он и ушел.
   Жаль, что та сказка так и не состоялась. Юра погиб при загадочных обстоятельствах в далеком африканском отеле...
   Попытки лишить главного редактора целомудрия больше не повторялись. Впрочем, кто знает, что происходило за стенами кабинета?.. Однажды, когда поступил для сдачи фильм из Туркмении, кажется, открыли яуфы, а в них вместо коробок с пленкой оказался репчатый лук. Что-то кто-то перепутал...
   Кстати, еще о братьях Вайнерах и кое-что о том, как бывало, когда случалось реально улучшить программу кинематографа...
   По плану Свердловская киностудия выпускала три фильма в год. Для этого требовалось иметь наготове три кондиционных сценария. В 1976 году два сценария для Свердловска в Госкино утвердили, а еще один никак не получалось - какой ни пришлют, один хуже другого. Грозило невыполнение плана! Нет третьего фильма - треть студии надо увольнять. Настоящая свердловская трагедия!
   И тут Жора Вайнер на ходу, в подъезде нашего дома дает мне почитать журнальчик, только что вышедший из печати, в нем помещена их с братом новая повесть "Лекарство против страха". Перед сном начинаю читать и не могу оторваться. Блеск! Причем написано так, что хоть сейчас делай режиссерский сценарий и снимай.
   Утром звоню директору Свердловской киностудии: могу выручить! И рассказываю про неожиданно появившуюся повесть. Говорю, что уже прочитал и готов хоть сейчас подписать необходимые документы на запуск.
   Положил трубку с чувством не только благодетеля, но и реального руководителя, умеющего "поднимать сценарное дело в стране".
   Студия была спасена, фильм "Лекарство против страха" состоялся.
   Вдруг вызывает Ермаш. Посмотри, говорит, какая телега на тебя пришла из Свердловска! И передает мне довольно просторную телеграмму.
   В телеграмме сказано, что Орлов регулярно бракует сценарии уральских писателей, но правдами и неправдами внедряет сценарии братьев Вайнеров. Без подписи, анонимка.. А намек получался такой: или я у Вайнеров третий брат, или от внедрения не своих братьев я что-то имею. Я - имею, а не Свердловская киностудия, которая стояла на грани невыплаты зарплат.
   - Сволочи! Это вместо спасибо, я же их спас, - говорю, а сам вижу, что в глазах министра теплится мудрое недоверие.
   - Зачем Вайнеров внедрять?! - продолжаю горячиться. - Они давным-давно себя внедрили и в кино, и в литературу. Без всякого моего участия. Меня здесь не будет, а они в кино все равно будут! - В тот момент, кстати, начинали снимать "Место встречи изменить нельзя".
   - Ладно, все понятно! - резюмировал министр и напоследок добавил: - Будь осторожен!
   Быть осторожным все больше не хотелось. Еще три года назад я приходил к Ермашу отпрашиваться, тогда он сказал: "Сиди, о тебе думают". О том, что меня "будут уходить", узнал случайно: в новом комитетском телефонном справочнике вдруг не обнаружил своей фамилии. "Вот и финал!" В справочнике не оказалось также фамилии начальника производственного главка Геннадия Шолохова, с кем летали в Новую Зеландию, моего заместителя Жени Котова, еще кого-то из начальства. Происходила большая кадровая подвижка. Было известно, что у Ермаша не складываются отношения с секретарем ЦК по идеологии М.Зимяниным. Надо было, видимо, изобразить активность.
   - Как ты посмотришь, если дадим тебе "Советский экран"? - спросил Ермаш..
   - Приму с чувством глубокого удовлетворения, - ответствовал я. И тут же попытался пробросить несколько мыслей о возможных преобразованиях в этом популярном издании. Он слушать не стал, "Иди!", ему важно было получить формальное согласие.
   С Гнездниковского на Планетную переселился не сразу. По просьбе Ермаша еще две недели провел в своем старом кабинете, но вдвоем со сменщиком - Анатолием Богомоловым. Как и прежде распределял почту, вел обсуждения сценариев, принимал картины, разговаривал с посетителями- он присутствовал, , перенимал, как говорится, опыт.
   Наконец, Ермаш позвал всю сценарную коллегию к себе в кабинет и сообщил, что к Орлову претензий у него нет, что сейчас важно поднять "Советский экран". Официально представил Богомолова.
   А я ушел поднимать.
   Последним фильмом, который довелось принимать как главному редактору Госкино СССР, оказался "Женщина, которая поет".
   Помню, как он начинался. Начинался он с уймы претензий к сценарию. Одновременно где-то я неосторожно брякнул, что у Аллы Пугачевой два верхних передних зуба не сходятся, это на экране будет плохо смотреться. Кто-то услышал и понес дальше.
   На этапе коллективного преодоления драматургических трудностей в моем кабинете появилась Алла Пугачева собственной персоной. Хороша была собой и со щелкой в зубах. Села напротив, стали говорить. И я был удивлен, насколько ее предложения для улучшения сценария совпали с моими! Она совершенно профессионально, с моей точки зрения, рассуждала о драматургии и всем прочем, необходимом для кино. "А щелку эту я заделаю!" - пообещала в заключение, улыбкой увлекая меня в сообщники ее неотразимости. При такой общности воззрений было тут же решено дорабатывать драматургию уже в процессе создания режиссерского сценария, - не было смысла тормозить процесс. После чего Пугачева достала открытку со свом изображением, надписала, положила мне на стол и красиво ушла.
   Сдача картины проходила на "Мосфильме". Исполнительница центральной роли присутствовала тоже. Всё понравилось, приняли без замечаний. Дружно поздравили режиссера - интеллигентнейшего из интеллигентных Александра Орлова.
   Пугачева оказалась без транспорта. "Вам куда, Алла Борисовна?" - "Домой, на Горького". - " Так поехали вместе, мне в Гнездниковский"
   Она сидела впереди, рядом с шофером, и люди на тротуарах не подозревали, кого я везу.
   "Мой народ! - восклицала Алла своим неповторимым голосом, видимо, слегка меня эпатируя. - Мой народ меня не подведет!"
   И ведь как в воду глядела...
   Когда фильм "Женщина, которая поет" вышел на экраны, миллионные читатели журнала "Советский экран" назвали Аллу Пугачеву лучшей киноактрисой года. Наш фотомастер Микола Гнисюк сделал портрет Аллы в знаменитом красном балахоне, и мы поместили его на обложке. Тираж разлетелся мгновенно. А потом в Доме кино был вечер, там я при полном зрительном зале вручил Алле Борисовне почетный зрительский приз.
   Вокруг, как полагается, крутились фотографы. "Я хочу сфотографироваться с Далем Константиновичем!" - сообщила вдруг Пугачева. Я не стал медлить и взял ее под локоток.
   Надо ли говорить, что берегу ту фотографию.
   Так легендарная наша Алла, того не подозревая, в моей жизни словно обозначила смену вех: от расставания с братией чиновничьей до новой встречи с братией пишущей.
  
   VI. С "КИНОПАНОРАМОЙ"
  
   Первая гастроль
  
   С переходом в "Советский экран" остался позади мой почти шестилетний насильственный, так сказать, аскетизм личного бытования. Как гора с плеч. Отменялись максимы типа "не знакомься с кем попало", "говоришь - взвешивай каждое слово", "не попадись на слабостях, лучше, если у тебя вообще их не будет", "не торопись вылезать с собственным мнением, прежде выслушай других, по ходу сообразишь, с кем согласиться", а еще - "поменьше шути, на твои шутки начальство скорее обидится, чем их оценит", ну и многое другое в том же духе.
   Освобождение от аппаратных тенет и возвращение в реальную журналистику снова открывало реальный мир с его импульсивностью, непредсказуемостью, вольными трепами на любые темы и с любыми людьми, счастьем спонтанного юмора и натурального поведения. Словом, строгий мундир, застегнутый на все пуговицы, неожиданно сменился на рубашку апаш.
   Эти перемены к лучшему уверенно затмили перемены к худшему, которые тоже были.
   Тогда впервые познакомился с явлением, о котором прежде читал только в книжках. Я имею ввиду разительное по скорости изменение в составе ближнего круга друзей. Он не просто сразу обузился, а практически исчез. Особенно из числа сценаристов, включая тех, кто жил в одном со мною доме. Не стало проявлений душевности с их стороны, трогательного желания угодить. Прежде было - до тошноты, теперь полный нуль. Оно и понятно: я же не мог теперь ни помешать, ни посодействовать в сценарных делах, для их материального обеспечения теперь требовалась другая виза. А что взять с редактора журнала? Лишнюю рецензию? Да пропади она!..Бывало, прохода нет: день рождения, другие семейные радости, книга вышла, премьера состоялась - приходите с Аленой, ребята, мы так вас любим! И - как отрубило. Сколько лет минуло - ни разу с тех пор не побывали на застольях в таких прежде гостеприимных квартирах.
   Причем, что интересно: те, кого имею ввиду, - люди совершенно самодостаточные, реально одаренные, их деловые успехи гарантированны талантами, не нужен им никакой "начальник" в друзьях. А тем более, такой, как я: до занудства нелецеприятный, в чем у них неоднократно была возможность убедиться. А - вот поди ж ты! - хотелось "водить дружбу", на всякий, так сказать, случай. Зато, когда необходимость отпала, дружба прекратилась сразу, с облегчением. Перешли окучивать любезностями следующего шефа...
   Мы с Аленой только посмеивались, наблюдая отшелушивание наших поклонников.
   Впрочем, будь я гибче, проявляй меньшую прямолинейность, возможно, не утекли бы от меня так быстро при смене должностей мои дорогие попутчики. Воистину, недостатки - продолжение наших достоинств.
   Но в целом новая жизнь мне нравилась. Даже Ермаш разглядел это однажды, когда я влетел к нему с какими то журнальными проблемами, излучая оптимизм и вдохновение:
   - Я смотрю, тебе там хорошо! - удивился он.
   Он удивился, потому что ждал обратного. Ведь в карьерном смысле он со мной обошелся вполне жестко: понизил в зарплате, вывел из состава коллегии комитета, то есть я лишился продуктового спецраспределителя, закрытых ателье, поликлиники. Теперь я не сидел на коллегиях между Бондарчуком и Симоновым, а тактично помещался среди приглашенной публики.
   Но эти утраты меркли перед тем, что я приобрел. На новую должность не распространялось табу, наложенное Ермашом, когда он позвал меня в Госкино: не писать сценариев.
   Его просьбу я выполнил со стопроцентной добросовестностью. Никто не мог упрекнуть, что я, используя служебное положение, втюривал студиям свои сочинения. Какими бы гениальными они ни оказались, киношники все равно считали бы, что они - говно, в отличие от их собственных, которые Орлов смеет критиковать, а то и отвергать. С подачи Ермаша я их такого удовольствия лишил.
   Алексей Герман в одном интервью брюзгливо заметил, что Даль Орлов только тем и занимался, что пристраивал свои сценарии. Не могу не уточнить для мэтра: работая главным редактором Госкино СССР, я не мог пристраивать свои сценарии, потому что в тот период ни одного не написал. Был в запрете.
   Теперь карантин закончился. Журнальная должность позволяла выступать в любом жанре, даже в сценарном. То, ради чего я оставил "Труд", где меня любили, и ввергся в настороженную завистью и многими интригами кинематографическую сферу, близилось к осуществлению. А без спецпайка, без "авоськи", как его называли в народе, вполне можно было обойтись.
   Но судьба преподнесла мне еще один подарок, щедро сбросила его с плеча, как Пугачев свою шубу Петруше Гриневу. Почти на семь лет в мою жизнь вошла телевизионная "Кинопанорама".
   За все годы работы в Госкино мне ни разу не удалось выбраться на какой-нибудь наш кинофестиваль. О Московском международном не говорю - тут никуда ехать не надо, а вот на Ташкентский или любой всесоюзный, которые проводились в республиканских столицах по очереди, - надо было отлучаться с основной работы. Но я, захваченный текучкой и "чувством ответственности за порученное дело", не решался хотя бы на неделю-полторы покинуть Гнездниковский.
   Теперь же, в кинематографическом журнале, именно фестивали оказывались обязательной частью служебных забот. Присутствовать на них стало обязанностью.
   В конце весны 1980 года очередной Всесоюзный кинофестиваль проходил в Душанбе - столице Таджикистана. Там и оказываюсь. Жара, обильные столы во дворах под раскидистыми древесными кронами, спасающими от солнца, многочасовые просмотры, пресс-бар, то есть ночное кафе для журналистов и для всех, кто прорвется. Здесь даже потанцевать можно под громогласную музыку, что и проделывали мы с ловкой Любой Виролайнен. С другими не хотелось, а с нею наоборот и получалось зажигательно. Вот как теперь могу жить - свобода!
   Однажды за столик, когда переводил дыхание после очередного хореографического этюда, подсел, вежливо спросив разрешения, незнакомец.
   - Тимур Зульфикаров, - представился он, - вы, наверное, читали мои сценарии...
   - Ну, как же!...
   (Справка из сегодня. Тимур Зульфикаров - классик таджикской и русской восточно-ориентальной прозы, крупное литературное имя).
   - Пока вы были там, - он показал пальцем в потолок, - не решался спросить...Вы ведь в 53-м году выиграли в Киеве первенство СССР в тройном прыжке, по юношам?..
   - Было дело. Сантиметра до всесоюзного рекорда не хватило. А почему спрашиваете?
   - Вы там были первым, а я, - он хохотнул, - последним. Выступал за Таджикистан. Помню, стоял в секторе, смотрел и удивлялся: надо же, как люди могут прыгать!
   Надо ли говорить, что мы с Тимуром расстались не сразу, благо, бар работал до утра.
   А еще вечерами собирались в номере у Юры Черепанова, он представлял славную газету "Известия". Разваливались в креслах, поперек кроватей, актрисы, актеры, пили зеленый чай, большим любителем которого был Юра, и слушали байки Всеволода Васильевича Санаева. Травильщик он был несравненный: кладезь сюжетов про старых мхатовцев. Он там начинал и многих еще застал. Хохотали до рассвета.
   С Юры Черепанова все и началось. В гостиничном фойе, всегда переполненном разгоряченной фестивальной публикой, он спросил: "С Ксенией Марининой знаком? С "Кинопанорамой"?
   - С "Кинопанорамой" - да, с Марининой нет.
   -Вон она. Пойдем познакомлю.
   - Ксюша, привет! Познакомься! Этот человек - главный редактор "Советского экрана". Даль Орлов ...
   Ксюше, как он ее назвал, было под шестьдесят. Женщина была очень крепка телом, талия отсутствовала, молодые глаза сверкали, а по ее лицу и общему уверенному самочувствованию можно было решить, что, скорее всего именно она хозяйка кипящего вокруг разноязыкого людского клокотания.
   Слово за слово, шутка сюда - шутка туда, коротко и незначаще поговорили и разлетелись.
   А вечером в пресс-баре Ксения Борисовна Маринина подсела ко мне.
   - У меня есть вам предложение, - сказала она сквозь грохочущую музыку: не согласились бы провести в качестве ведущего один сюжет для "Кинопанорамы". Хотим представить новую картину Бориса Дурова "Пираты ХХ века". Я посмотрела утром - у вас должно получиться.
   Какой смысл было отказываться? Я согласился.
   Некоторый телевизионный опыт у меня был.
   Давным-давно, когда еще был литсотрудником в производственном отделе "Труда", кому-то на телевидении потребовалось показать репортаж с ВДНХ об экспозиции двух научно-исследовательских институтов, не помню уже, каких. Как телевизионщики вышли на меня, тоже не помню. Сначала была проба - со мной беседовали под камерой, а режиссер смотрел в монитор и оценивал - достаточно ли я "смотрибелен" и "хорошо ли слушаю". Суровый лысый дядя, по фамилии Сакунтиков, - он был в те времена крупной фигурой в общеполитическом телевещании - коротко переговорил со мной в своем кабинете на Шаболовке, и меня одобрили. Я честно съездил в оба института, изучил их специфику, написал сценарий, поучаствовал в репетеции на ВДНХ, а затем вполне, по-моему, благополучно провел репортаж в прямом эфире. Тогда все эфиры были прямыми.
   До показа, понятно, предупредил друзей, они собрались у кого-то на квартире на Ленинском проспекте, заранее сели за стол, чтобы выпивать и закусывать. В обозначенное время включили телевизор: свой выступает! Отработав, я примчался к ним на такси, торопился так, будто еще мог застать себя на экране. Ну, как? "А что - был похож!.."
   Мне казалось, что я прилично подзаработал. Должны отвалить за сценарий, прикидывал я, ну и, понятно, за ведение в кадре. Поэтому, уезжая дикарем в Судак в отпуск, оставил маме доверенность. Деньги переведешь срочно, дал указание, на них рассчет...
   Мама сходила на телевидение, но вернулась с пустыми руками: в ведомости на оплату моего имени не оказалось.
   Вернувшись из Крыма загорелым и осунувшимся по причине финансовой недостаточности, позвонил редактору передачи - хорошо, телефон сохранился. "Какой гонорар?! - удивилась редакторша. - Мы же вас показали на всю страну?! Это побольше любых денег будет, согласитесь..."
   Я не согласился, но все равно денег не получил.
   Другая встреча с телевидением произошла за два года до знакомства с Марининой в Душанбе.
   На экраны выходил фильм по моему сценарию "Лев Толстой - наш современник" - к 150-летию со дня рождения Толстого. Телегруппа с Московского канала, ведомая режиссером Валей Демидовой, приехала ко мне домой, и, на фоне книжных полок, я рассказал о ленте. Когда смонтированный материал смотрел главный редактор канала, он ткнул в экран пальцем: "Он может вести нашу киностраничку!" Так рассказывала Демидова. После этого в течение двух лет каждую неделю я на пять минут появлялся в новостях и коротко сообщал о новых фильмах, выходивших в московский прокат.
   Запись передачи о "Пиратах ХХ века" Ксения Маринина организовала в зрительском фойе местного драматического театра. Мы расселись большим полукругом перед телекамерой, слева от меня - Боря Дуров, справа - Александр Абдулов, были и Петр Вельяминов, и Талгат Нигматулин, кто-то еще из съемочной группы. Машина с техникой и режиссерским пультом стояла на улице. Маринина несколько раз появлялась, давала указания, исчезала, снова появлялась, словом, ходила колесом. Ее мощная фигура, казалось, не имела веса.
   Наша беседа текла легко, все понимали друг друга, каждый вспомнил что-то интересное, по лицам телевизионщиков я видел, что даже им интересно.
   А в отдалении, не спуская с нас огромных, заинтересованных глаз, сидела миниатюрная девушка с толстым блокнотом на коленях. Она смотрела так, что ей хотелось рассказывать только правду и вообще хотелось выглядеть хорошо и не быть тугодумом. Это была редактор Светлана Ялович. Для меня, дебютанта, не понимающего, что есть хорошо в данном случае, а что не очень, она со своими выразительными глазами была и ориентиром, и спасением.
   В такой вот весьма благоприятной обстановке была записана беседа: каждый высказался, я в свою очередь не скрыл, что осведомлен и о недостатках картины, актеры с режиссером мне мягко попротиворечили, а в финале я всему подвел итог. Как оказалось просто! Ксения сообщила, что довольна.
   У фильма "Пираты ХХ века" была странная судьба. Очевидно, что он не был прорывом в высокое искусство, но то, что он оказался лучшим тогда в приключенческом жанре, это несомненно. Советские мальчишки сходили с ума от восторга и смотрели его по нескольку раз. Но высоколобые критики плевались - не Феллини. Похожая ситуация, между прочим, случилась и с картиной "Москва слезам не верит". Эстеты кривились-кривились, пока не грянул "Оскар". Тогда примолкли. Сейчас "Москва слезам не верит" - классика. "Пираты" тоже.
   Борис, конечно, сделал свою картину, как мог, но он был искренен и последователен в соблюдении правил избранного жанра и собрал в своей команде, действительно, привлекательных актеров. Сценарий Станислава Говорухина дал им возможность развернуться, показать себя с самой выигрышной стороны. "Пираты ХХ века" стали рекордсменами советского проката - 94 миллиона зрителей за первый год показа в кинотеатрах. По-моему, рекорд остается непобитым до сих пор, прошло более тридцати лет.
   Так что, решение Марининой рассказать о "Пиратах ХХ века" перед премьерой, до всех "прокатов", было весьма точным и прозорливым.
   Фестиваль закончился, все разъехались по домам, оставалось дождаться выхода "Кинопанорамы". И тут позвонила Маринина. Она извинялась, несколько раз повторила, что ко мне как к ведущему ни у кого претензий не было и нет, начальству очень понравилось, но страничку про "Пираты ХХ века" из выпуска убрали. Поступил приказ в рубрике "Новый фильм" поставить материал о телесериале Льва Кулиджанова "Карл Маркс. Молодые годы" - начинается его показ.
   Так и не удалось увидеть себя в компании с "Пиратами".
   А осенью, в сентябре, из "Кинопанорамы" позвонили и предложили провести целиком один выпуск этой очень знаменитой тогда передачи.
   Здесь надо, наверное, высказать некоторые соображения... Без них не ощутить масштаба свалившегося на меня доверия, а заодно - испытания.. Сегодня трудно такое представить, но ведь про кино, кроме "Кинопанорамы", других передач на нашем телевидении тогда просто не было. Председатель Гостелерадио С.Лапин, находившийся с председателем Госкино Ф.Ермашом в долгом глухом конфликте (о сути его сказано выше), оставил на своем "голубом экране" только одно это окошко, а точнее - форточку. Чтобы меньше было "про кино", даже "Клуб кинопутешественников" переименовали в клуб просто "путешественников"
   Народ же кино очень любил. По количеству посещений кинотеатров на душу населения СССР занимал первое место в мире, далеко опережая по этому показателю все другие страны. Поэтому, когда раз в месяц в субботний вечер в телевизоре начинали звучать позывные "Кинопанормы" и появлялась знаменитая заставка с вращающейся кинолентой, улицы пустели, люди, от мала до велика, приникали в своим "ящикам". Понятно, что ведущий такой передачи мгновенно становился известен всей стране.
   Ведущих вообще было гораздо меньше, чем сейчас. Напомню, что в то время, когда я пришел на телевидение, было только четыре телеканала. При этом С.Лапин запрещал постоянным телеведущим появляться не в своих передачах - мелькание на экране не поощрялось, оно пресекалось. А уж о том, чтобы кто-то один вел две, а то и три постоянные передачи, как нередко сегодня, и речи не шло. Каждому полагалось знать свое - одно-единственное - место. Дроздов - "В мире животных", Сенкевич - "Клуб путешественников", Элеонора Беляева - "Музыкальный киоск", Каплер - "Кинопанорама", только так.
   И последнее попутное соображение... Ведущих телевизионных программ тогда нигде не готовили. Сейчас готовят во множестве. Не всегда удачно, судя по результату. Получаются похожие друг на друга разбитные особи обоего пола, крикливые и очень довольные собой. Но не о них сейчас речь. Прежним ведущим до всего приходилось доходить своим умом. Но при этом каждый до начала телевизионной карьеры уже имел основную профессию, даже добился в ней определенных успехов...Предполагалось, что ведущий на экране должен у зрителей вызывать человечечское доверие...
   В течение многих лет я ровным счетом ничем не отличался от миллионов тех, кого называют телевизионными зрителями. Даже тем не отличался, что не пропускал ни одной "Кинопанорамы". При этом зрителем я был, конечно, требовательным. Но разве есть зрители нетребовательные?! Смотрел, получал удовольствие и - критиковал! Один из ведущих, помню, долго нравился, а потом привиделась мне в нем некоторая усталость, вялость появилась... Другой ведущий, казалось мне, старательно делал вид, что только сию минуту придумал то, что накануне учил наизусть... Третий так хотел понравиться всем и каждому, что из ведущего превращался в ведомого, утрачивая достоинство и обаяние, то есть добивался результата, противоположного тому, к которому наверняка стремился...
   За годы существования "Кинопанорамы" Ксения Маринина попробовала "на вкус" более сорока ведущих! В основном это были популярные артисты, включая даже таких светил, как Олег Ефремов и Юрий Яковлев. А задерживались на годы отнюдь не актеры: Каплер, Капралов, Рязанов, ваш покорный слуга, Мережко. Так что, став одной из старейших передач, "Кинопанорама" еще и побила рекорд по сменяемости ведущих. Значит, не простое это было дело...
   Еще раз подчеркну, что на эту роль звали не штатных телевизионщиков, а людей со стороны - всегда занятых, имеющих в руках свое основное дело: режиссерское, писательское, то же актерское - далеко не каждый мог уделять достаточно времени и сил такому трудоемкому делу, как "Кинопанорма". Кроме этой, причины ухода могли быть и другие. Самая ясная: попробовал - не получилось. Посложнее, когда не нашелся общий язык с режиссером, с редактором, то есть с решающими в этом деле фигурами. Причин много.
   И все-таки, мне казалось, частая смена ведущих для постоянной передачи - отнюдь не благо. Ведь зритель с особым доверием воспринимает предлагаемый ему передачей материал, когда его "вручает" человек, к которому он привык. Кому доверяет, с кем - ну как бы знаком.. К новой же фигуре еще надо приглядеться, привыкнуть, оценить того, кто "пришел к тебе в дом".
   Сейчас ясно: запомнились те ведущие "Кинопанорамы", которые вели ее подолгу.
   Итак, в качестве зрителя я был давним и жестким критиком "Кинопанорамы". И тот мне был не хорош, и другой не туда гнет, и фильм не тот выбрали, и актера не того пригласили... "Каждый мнит себя героем, видя бой со стороны".
   И вдруг тот звонок: не проведете ли как ведущий выпуск "Кинопанорамы" целиком?.. Кто мог предположить, что за этим последуют несколько лет плотного сотрудничества с Центральным телевидением? Я и на этот раз, конечно, согласился.
   Что, как мне казалось, говорило в мою пользу? В школе участвовал в самодеятельности - значит, думалось, какие-то артистические предпосылки должны бы обнаружиться и здесь. К своим сорока пяти сохранил вполне стандартную фигуру, по утрам бегаю. Всегда интересовался историей кино, а в его настоящем, поработав в Госкино и работая в киножурнале, вообще собаку съел. В киномире я знал почти всех, и почти все знали меня. Таковы были мои плюсы. А минусы? Наивный, я их не находил. И, помню, смело направился на первую съемку.
   Дело вершилось в одном из больших павильонов Останкино, где для меня отгородили угол. Я сел за столик, нагло глянул в не включенную еще камеру, потом посмотрел на монитор, увидел собственное изображение - три четверти сзади -и чрезвычайно себе понравился. Долго устанавливали свет. Я еще не знал, что установка света у большинства операторов занимает гораздо больше времени, чем будет отпущено на мои речи. Но беда обнаружилась в другом: я постепенно стал осознавать, что ощущение счастья куда-то улетучивается. Бесповоротно. "Что я делаю?! По какому праву я здесь?!"
   Ах, если бы я прислушался к своему внутреннему голосу, вскочил бы и убежал подальше от коварного искушения! Как бы резко я сократил число своих недоброжелателей! Слишком поздно понял: любой киношник был уверен, что перед телекамерой правильнее было бы посадить его. А не этого, в очках, он даже ВГИКа не кончал. Я бы тоже так рассуждал, наверное...
   В те дни, когда пара-другая "Кинопанорам" в эфире уже прошла, в одном доме собрались на посиделки стареющие кинокритикессы, позвали и меня. "А ты у нас, оказывается, красавец!" - недобро констатировала одна из медведиц кинопера. Доброго отношения там нельзя было предположить даже в подтексте.
   Или рассказывали: в Пицунде киношники большой группой смотрели "Кинопанораму" со мной. Смотрели и состязались в изничтожении новоявленной телезвезды. Известный латышский документалист Герц Франк долго молчал и вдруг взорвался: "Чего вы к нему привязались! Он что - педерастию пропагандирует?! Он же нормально про кино говорит!.."
   С Франком, между прочим, мы ни тогда знакомы не были, ни сейчас.
   Но, понятно, из павильона я тогда не сбежал, а остался мучаться сомнениями в своем праве привлекать к себе внимание. Вскоре рот мой пересох и стало стягивать губы, а руки и ноги, каменея, принялись топорщиться, не желая занимать полагающееся им естественное положение. При этом к нижней части моего лица прилипла заискивающая улыбка. Обладатель такой улыбки как бы демонстрировал окружающим свою готовность быть душечкой и обязательно им понравиться. Что было делать? Но что-либо делать было поздно. Оператор сообщил, что "пошел мотор", мягко взмахнул ладонью, и это означало, что надо говорить.
   Примерно через месяц, сидя дома перед телевизором, поддерживаемый спасительным присутствием жены и малолетней дочери, я наблюдал за говорящим с экрана странным человеком в очках, который вел себя так, будто у него над ухом только что выстрелили из мортиры. При этом он криво улыбался и поминутно облизывал губы.
   Передача кончилась поздно, но сразу зазвонил телефон. Мне звонили не только нынешние друзья, но и товарищи детства. Звонили те, с кем не виделся десять, двадцать, а то и все тридцать лет. Я понял, что телевидение - великое искусство, а "Кинопанораму" смотрят все. Во всяком случае, все мои знакомые. Я что-то мычал в трубку и выслушивал комплименты своему костюму, стрижке, очкам, многие просто были рады увидеть меня живым и здоровым и предлагали встретиться. Но никто даже не попытался намекнуть на то, что я превзошел Каплера или Рязанова. Все стало ясно...
   В первый год содружества с "Кинопанорамой" у меня не было постоянного режиссера. Хотя был постоянный редактор - женщина, сведущая в кино, преисполненная энтузиазма, но крайне самонадеянная и потому стремившаяся всех заменить собой. Это сильно усложняло жизнь. Без режиссера-мастера ведущему плохо. Ведь режиссер, особенно на первых порах, - наставник. Помню, один из асов телевидения заметил в тот мой период: "С вами никто не работает..." И он был прав. Не зная нашей "внутренней кухни", он все понял по экрану.
   Но, тем не менее, привыкание к камере продолжалось, и продолжался процесс самоанализа ради самосовершенствования, благо, судя по всему, выгонять меня пока не собирались. Я понял, например, что перед камерой нельзя притворяться, нельзя играть, "создавать образ" - умного или обаятельного, сдержанного или рубахи-парня, всезнайки или кокетливого простачка, юмориста или, скажем, скептика. Надо быть тем, кто ты есть на самом деле и не пытаться натягивать те или иные личины. Ты не должен быть "сам не свой", когда даже родственники тебя не узнают. Сумеешь стать именно собой, тогда и решится вопрос: имеешь ты право маячить на экране перед всем честным народом или нет. То есть задача здесь, как я понял, прямо противоположна актерской: актер считается тем лучше, чем дальше уходит в существо предложенного ему стороннего образа (вплоть до внешнего перевоплощения), ты же не должен "играть", если претендуешь быть "ведущим".
   Экран быстро разоблачит твои самодеятельные потуги на актерство и станешь "ничего не знача" "притчей на устах у всех", что, как известно, печально.
   Так я размышлял. Но рецептов своих никому не навязываю. Достаточно того, что мне они, кажется, помогали. А вообще-то у всех все происходит по-разному. Когда своими соображениями поделился с Рязановым, он пожал плечами - у него были свои проблемы. И он их преодолевал по-своему...
   Наблюдая за людьми, хорошо чувствующими себя на ораторской трибуне, любящими выступать (Сергей Герасимов, например, мог говорить на любую тему и подолгу; расцветал на трибуне Ролан Быков), я вижу, что есть в них черта, которой мне лично всегда не хватало, - апломб! Без апломба, без уверенного напора - нельзя. Даже если извергаешь банальности. Особенно, если извергаешь банальности. Согласитесь, если оратор не нравится сам себе, сомневается в нужности, самоценности того, что говорит и как говорит, то и самое доброе, умное, важное он не донесет до слушателей с той мерой яркости и убедительности, которая необходима.
   "Самоедство" и как следствие скованность тела и мыслей перед камерой - то, от чего я стремился избавиться. Кинопанорамщики, как могли, мне помогали.
   В течение следующего, второго, года пребывания в "Кинопанораме" посчастливилось сотрудничать с режиссером Майей Рудольфовной Добросельской. "Добро" совсем не случайно вошло в ее фамилию! Сама интеллигентность, умная, предупредительная, она не упускала ни одного момента, чтобы поддержать, ободрить, даже восхититься. Бывшая актриса, в прошлом служила чуть ли не во МХАТе, она, тем не менее, была полностью лишена внешнего апломба, держалась тихо, говорила в полголоса и не столько указывала, сколько советовалась. Я уже признавался, что люблю, когда меня хвалят, и люблю тех, кто хвалит. Что поделаешь, если действительно от похвалы силы прибавляются, а от хулы меркнут! Добросельская смотрела на меня восторженно, и - это была главная ее помощь. Именно тогда, наконец, почувствовал, что говоримое мною для экрана не всегда лишено смысла, что я что-то знаю и чем-то могу быть интересен.
   А вот делать передачу о Всесоюзном фестивале телевизионных фильмов в Ереване (осенью 1981 года) я поехал уже с другой частью кинопанорамной группы, той, которую возглавляла сама Ксения Маринина, то есть с теми поехал, кто приметил меня в Душанбе и с кем потом связали несколько лет совместной работы.
   До этого с группой Ксении работал Эльдар Рязанов. Но из-за чего-то они сильно повздорили, и пришлось делать рокировку: Ксения переключилась на меня, а Добросельскую передали Рязанову.
   Надо признать, что насколько Рязанов был уверен в себе и держался в "Кинопанораме" по-хозяйски, настолько я на этом, первом своем этапе погружения в самую сердцевину телевизионного бытования был полон сомнений по поводу каждого своего шага и больше слушал и слушался других, чем проявлял собственный характер. Об авторитете Ксении как режиссера, придумавшую "Кинопанораму" и много лет ее возглавлявшую, говорить не приходится. Но и ее окружение - ассистент режиссера Марина Красина (потом она стала Пертигас), и оператор Гриша Халфин, и упомянутая уже редактор Лана Ялович - были для меня авторитетами. И, естественно, не хотелось их подвести на первом же совместном выпуске: они на меня понадеялись, а я "не оправдал"...Что говорить, сомневающегося лучше в разведку не брать. А я изгрызался сомнениями: получится - не получится.
   Словом, им со мной пришлось повозиться еще и в качестве психологов. Наверняка этим частенько приходится заниматься создателям всех постоянных передач...Им надо думать и о том, как интереснее составить, подготовить, снять очередной выпуск, подобрать кандидатуры участников, с каждым договориться, встретиться, уделить внимание. И вот выясняется, что надо еще и всерьез повозиться с ведущим, поскольку он оказался таким впечатлительным. А куда деваться? Ведь как ни вертись, а все должно быть обговорено и согласовано с ним в первую очередь - и без конфликтов. То есть конфликты, конечно, возможны, но они непременно должны быть улажены до момента съемок, иначе добра не будет - экран способен передавать даже психологический климат, в котором пребывают те, кто оказывается на экране.
   Почувствовав, что ведущему не по себе, мои чуткие товарищи, как завзятые психотерапевты, принялись за восстановление моего душевного равновесия. И подходящие моменты для этого находили. Сидим, скажем, в каком-нибудь ереванскоем погребке вокруг толстой деревянной столешницы, идут добрые и бодрые разговоры с армянскими коллегами, а Марина или Лана под сурдинку вещают мне в ухо про мое великолепие, про то, что я и сам не понимаю, сколько у меня замечательных данных для выбранной мне роли, все будет тип-топ, у нас опыт - мы же видим. И постепенно сам начинаешь думать: а не надо паники, не будут же такие профессионалы бросать слов на ветер - они и видят, и знают, И так хорошо на душе делается! Сколько лет прошло, а я по-прежнему вспоминаю работу над той передачей с благодарностью к тем, кто был рядом.
   Маринина, готовя передачи о фестивалях в столицах разных республик, старалась не только о кино поведать, а еще и о жизни поговорить, не забыть о приметных достопримечательностях, простых людей - зрителей показать. Вот и тут она затеяла снимать начало не в студии, а на горе Эребуни, с самой высокой точки Еревана, откуда открывается замечательный вид на город. Сами увидели и людям покажем. И был одет я не как обычно - в строгий костюм с галстуком, а в свободную рубашку с заклепками вместо пуговиц и с открытым воротом. Откуда-то привез, здесь пригодилась. И в ходе этой, а потом и остальных съемок было много шуток, дружества, предупредительности - была атмосфера совершеннейшего благоприятствования и для всех гостей передачи, и для меня как ведущего.
   Встреча с группой Марининой состоялась. Преодолен был важный психологический барьер.
   Нельзя было не впечатлиться самим объемом той работы, которую проделывала из месяца в месяц творческая группа "Кинопанорамы". Тем более, что было с чем сравнивать - и с театрами имел дело, когда ставились мои пьесы, и с киностудиями, когда принимались к постановке сценарии, причем и для художественных фильмов, и для документальных. Создание каждого нашего телевизионного выпуска можно было смело приравнять к производству двух полнометражных фильмов на той же студии "Центрнаучфильм".
   Это мало кто понимал и ценил, кроме зрителей, конечно.
   Однажды, когда уже и сам обзавелся некоторым телевизионным авторитетом, разговаривал с Александром Карагановым - главным идеологическим вождем нашего кинематографического Союза: "Странная ситуация получается, Александр Васильевич! Ксению Маринину вся страна по имени знает, все много лет с удовольствием смотрят "Кинопанораму", а она до сих пор не имеет звания. На телевидении давно подготовили на нее документы, но к вам не посылают, кто-то тормозит".
   - Торможение, думаю, от того, что у нее нет самостоятельных творческих работ, - сказал мне тогда Караганов, тертый калач в подобного рода ситуациях.
   Тогда же я и сформулировал в первый раз ту свою мысль, что одна "Кинопанорама" равна двум полнометражным фильмам документального популяризаторского жанра. А потом изложил аргументы на бумаге, а бумагу вручил Караганову как секретарю правления Союза уже официально, в виде ходатайства.
   Вопрос о Ксении Марининой был внесен в повестку дня секретариата правления. Перед заседанием я для страховки подошел еще к Чухраю, Ростоцкому, Герасимову, Кулиджанову - все Ксению знали, заслуги ценили и возражений не имели. Проголосовали "за", и стала Ксения Маринина Заслуженным деятелем искусств РСФСР. Жаль, что поздновато, можно было бы и раньше.
   В той бумаге я писал, что аудитория каждого выпуска "Кинопанорамы" во много крат превышает аудиторию любого спектакля и фильма. Отсюда ответственность. И давайте, сравним: полнометражный научно-популярный фильм по существовавшим тогда нормативам продолжался максимум пятьдесят минут. "Кинопанорама" длилась не менее полутора часов - почти в два раза дольше. Чтобы сделать "Кинопанораму", надо - как и для фильма - написать сценарий, выбрать натуру, оборудовать павильон, снять синхронные интервью, подобрать нужную хронику и фрагменты из художественных фильмов. Для репортажей со съемочных площадок необходимы были выезды на места этих кинособытий, требовались экспедиции для подготовки и других сюжетов (как иначе расскажешь о кино- и телефестивалях?). А когда материал собран и отснят, его надо смонтировать и уложить соответствующую музыку, озвучить ленту текстом из-за кадра.
   Все то же самое, что и в работе над фильмом. С той только разницей, что на производство фильма полагался год, а на выпуск одной "Кинопанорамы" полтора-два месяца. Единственное, что не шло ни в какое сравнение с производством фильма, так это оплата тех же самых усилий. Сценарист фильма получал не менее 4 тысяч рублей, а весь гонорарный фонд одного выпуска "Кинопанорамы" ограничивался 500 рублями. На всех участников процесса. Из чего следует, что сотворяли журнал - энтузиасты.
   Чтобы хотя бы одну страницу "Кинопанорамы" посвятить режиссеру или актеру или рассказать о профессии (каскадера, художника, композитора, оператора) надо, понятно, отсмотреть два-три-четыре десятка фильмов, чтобы вычленить из них необходимые фрагменты, потом их осмысленно смонтировать. Надо подготовить и снять беседу-встречу с героем сюжета, а это может произойти и в телепавильоне, и на киностудии, и в мастерской, и у него дома. Беседа продолжится минут сорок, а то и целый час, а сюжет (весь, с фрагментами) займет в эфире минут пятнадцать. Значит, опять необходимо тонкое монтирование, чтобы не поглупел разговор от монтажа, но при этом обязательно сохранился бы импровизационный его характер. Ведь "исполнители ролей" отнюдь не заучивали заранее подготовленный текст. Он складывался по законам живой беседы. Для телепередачи это принципиально.
   На встречах со зрителями меня иногда спрашивали: а вы с Рязановым заранее учите текст или, может быть, вы его читаете? Ответ давался короткий: не учим и не читаем - сами говорим. Ведь способность самому высказывать собственные мысли и ведущим программ бывает свойственна.
   Но не так-то часто бывает, что говоришь о том, с чем подробно был знаком раньше. Тогда надо готовиться. И фильм посмотреть заранее, и в книжках порыться, и вникнуть в материалы, подобранные тебе редактором, и специалистов порасспросить. Без этого импровизация перед телекамерой не состоится. Текстов своих предварительно я не записывал, а вот проговорить их дома для самого себя перед поездкой в Останкино никогда не ленился. Так, в частности, готовился к своим коротким монологам, к так называемым "подводкам" - есть на телевидении такой рабочий термин.
   Иначе готовился к беседам. Обдумывал и загодя формулировал круг своих вопросов, даже мог записать. Но в ходе разговора в бумажку и не заглядывал. Нередко получалось так, что вопросы подготовишь одни, а беседа потечет совсем по другому руслу. И хорошо. В разговоре появлялась собственная логика.
   Иногда перед записью интервьюируемые интересовались, о чем их будут спрашивать. Отвечал уклончиво, старался прямых ответов избегать. Если вопрос прозвучит неожиданно, то и ответ на него поступит естественный, человек задумается, подыщет слова, скажет и, может быть, поправит сам себя - не так ли и в жизни мы разговариваем? В результате на экране будут живые люди, а не участники спектакля.
   Многое, о чем зрители и не догадывались, оставалось за кадром. Но на конечный результат, на качество передачи и это влияло. Ну, скажем, как встречать тех, кто пришел в гости к передаче? Они приходят, всегда волнуясь, празднично одетые - ведь предстоит показаться миллионам людей сразу. Значит, добрым словом, шуткой надо снять напряжение, дать человеку почувствовать себя более или менее комфортно.
   Всегда помнились переживания, через которые сам прошел, когда был начинающим. Нечто подобное, думалось мне, испытывают и твои гости, особенно не имеющие опыта выступлений перед телекамерой, - их надо понять.
   И я - понимал. А они понимали, что я их понимаю, - возникало доверие. Страхи улетучивались. Можно включать камеру.
   Может быть, в своих симпатиях к каждому гостю я, что называется, несколько перебирал, особенно поначалу. В своем деле они мастера, думалось мне, поэтому и здесь надо им помочь раскрыться в лучших своих качествах. И слишком старался. Не сразу пришло состояние вдумчивого покоя в общении со звездами, умение достойно соразмышлять, когда уместными оказываются и во время вспомнившаяся цитата, и шутка, и ловкая игра слов.
   Конечно, мне в жизни повезло. Разве не замечательно было встретиться и поговорить с Вячеславом Тихоновым, Евгением Матвеевым, Сергеем Герасимовым, Сергеем Бондарчуком, Иннокентием Смоктуновским, Станиславом Ростоцким, Наталией Гундаревой, Григорием Чухраем, Валентином Черныхом, Станиславом Говорухиным, Игорем Таланкиным... А встречи с теми, кто тогда был молодым, только начинал - сколько среди них, сейчас хорошо известных, оказывалось талантов, личностей глубоких и своеобразных!..
   Помню, как смущалась перед записью нашего с ней разговора молоденькая София Ротару Она тогда снималась в фильме Александра Стефановича "Душа", так что приглашение в "Кинопанораму было объяснимо. Это была моя инициатива. Ротару мне нравилась. И как певица, и как просто красивая женщина. Она была несомненной звездой, но сколько неожиданного обаяния, человечности, "антизвездности" открывалось в том ее смущении! "Как вас лучше называть?" - спросил перед записью. "Можно Софа". Назвать ее Софой я так и не решился. Рядом был муж - Анатолий Евдокименко. В паузах между записями вокальных номеров он повторял, руководя женой: "Не морщи лоб!"
   На телевидение они прибыли "своим ходом". Когда поздно ночью съемки закончились, предложил подвезти. Расстались у гостиницы "Москва". Когда фильм был закончен, в редакции появился Стефанович. Попросил его передать привет Ротару, если она помнит. Позже он появился снова, сказал, что она все помнит и просила передать свой новый спаренный диск, на обложке которого сделала теплую надпись.
   А как тщательно, серьезно готовилась к беседе Нонна Мордюкова, какими чудесными собеседниками оказались Валерий Золотухин, Ия Савина, Лев Дуров!..
   Поскольку мы вели программу с Эльдаром Рязановым по очереди, то заранее устанавливали, кто в каком месяце выступает. Каждый распределял свою занятость в соответствии с этим графиком. Какие-то темы были обязательными - очередной кино- или телефестиваль, тот или иной праздник, тот или другой важный юбилей. Всегда можно было заранее предусмотреть исторические странички, портреты-очерки крупных творческих персон - режиссеров или актеров. Все остальное пространство передачи планировалось оперативно, в соответствии с текущими событиями.
   Зрители привыкли к тому, что "Кинопонорама" появлялась обычно на первом канале в конце каждого месяца, вечером, в самый-самый прайм-тайм, сразу после программы "Время". Из этого следовало, что она не только должна была быть серьезной по содержанию, нести заряд необходимой информативности, но и, так сказать, быть легкой, развлекательной. Люди смотрели ее после рабочего дня - тяжеловесный разговор только бы отпугнул зрителей от экрана. Сочетать и то, и другое было трудно, но необходимо.
   Один из самых существенных вопросов при планировании, - какой новый фильм представлять на этот раз? Напомню, что каждый год в стране выходило только художественных фильмов для показа в кинотеатрах 150. И еще почти столько же делалось на киностудиях по заказу телевидения. А "Кинопанорама" могла за тот же срок более-менее подробно рассказать о пятнадцати-двадцати премьерах. Так на чем остановить глаз в первую очередь, на чем сосредоточиться, чем пренебречь?
   Одновременно подбирались кандидатуры для творческих портретов, определялись адреса репортажей со съемочных площадок, намечались архивная страничка, зарубежная и т.д. Наконец, все придуманное и определенное облекалось в форму сценария или подробного сценарного плана. И начиналась организационная суета, она же - творческая работа.
   В течение десятилетий "Кинопанорама" придерживалась формы своеобразного и, прямо скажем, уникального в своем роде теле-киножурнала. Еще раз напомню, что придумала ее и все годы возглавляла Ксения Борисовна Маринина. Думаю, что и сейчас нечто подобное нашло бы зрительский спрос. Жаль, некому заняться... А форма, видимо, была найдена удачно, если так долго просуществовала. При этом внутри нее постоянно происходили изменения, предопределенные временем, переменами в самом искусстве кино, да и в зрительском восприятии тоже.
   В тот шестилетний период, что я участвовал в передаче, активнее стали использоваться в ней "выходы" из павильона, съемки и встречи непосредственно на местах кинематографических событий, да и сами разговоры о кино все более избавлялись от упрощений, стали вестись с доверием к уму и знаниям массового зрителя. Судя по письмам, аудитория одобряла такие перемены.
   А рядом с "Кинопанорамой", как говорится, под ее крылом и теми же людьми, делались и самостоятельные передачи, целиком посвященные одной теме или одной персоне. Так, Эльдар сделал интересную передачу об итальянском кино, а я об известном американском режиссере Стенли Крамере. Резонанс был отменный.
   "Кинопанорама" была передачей, посвященной искусству. Но она и сама по себе являлась произведением искусства - телевизионного. Поэтому она не могла не нести на себе отпечатка индивидуальности тех, кто ее создавал. Нельзя было спутать передачи, подготовленные Добросельской и Марининой. Постановочный почерк первой тяготел к манере неспешной, к более детальному знакомству с тем или иным явлением кино, с той или иной творческой личностью. Вторая мыслила активно: важнейшие компоненты кинописьма, драматургия, монтаж, музыка существовали в ее передачах в активном взаимодействии и взаимообогащении, в результате зрителям предлагался, по существу, законченный, самостоятельный фильм.
   Влияли, конечно, на характер и стиль передачи личности ведущих. Манеры Эльдара и мои весьма разнились. Нас было не спутать. У каждого были свои достоинства и свои недостатки, у каждого свои поклонники. Причем каждый из нас не отвергал критики в своей адрес, памятуя, что совершенствоваться и меняться надо постоянно. "Конечно, - как сказал мне однажды Эльдар, - если не потребуется, чтобы я стал худым, а ты толстым".
  
   Звонок от Ксении
  
   Когда будет написана история нашего телевидения, то имя Ксении Борисовны Марининой в ней не затеряется. Она себя в историю вписала - именно как создатель и многолетний руководитель "Кинопанорамы". Для подобных "находок" наверняка нужно озарение. В какой-то момент оно ее и посетило. А дальше потребовался не только талант, но еще и недюжинной крепости характер, чтобы тянуть сей воз сквозь десятилетия.
   Когда мы познакомились, ей было около шестидесяти. В таком возрасте уже есть, что вспомнить. Ксения повспоминать любила. Обычно в застолье или вечерами в номере гостиницы при очередном выезде "Кинопанорамы" в другой город - байкам не было конца. В них она рисовала себя буйно деятельной, инициативной, наивной, но наделенной наитием, с которым прорывалась сквозь рутину к очередному творческому успеху. С годами истории начали повторяться. Иногда, сидя за столом, при общем гаме она вдруг смежала очи и коротко засыпала. Восстановив, таким образом, силы, открывала глаза и, как ни в чем не бывало, продолжала свое бурное существование.
   В памяти остался набитый кинопанорамной группой "рафик", петляющий по горной дороге где-то в Армении. Съемки закончились, в придорожном селе все налились сухим домашним вином и стали веселы от этого вина и, конечно, от своей молодости. В какой-то момент Ксении потребовалось выйти. А она сидит в корме. И вот ее с рук на руки передают над головами к передней двери, она застревает под потолком, что-то комментирует, и все ржут, как резанные...
   Ее творческому темпераменту и отменной не по годам физической форме оставалось только завидовать.
   Многое из ее биографии было узнано мною из ее же рассказов. Начинала как театральная актриса и театральный режиссер. После Щепкинского училища была принята в Московский театр имени Ленинского комсомола. От работы не бежала с самого начала. Такая в толпе не затеряется. Ее скоро заметили и по предложению самой С.Гиацинтовой вскоре утвердили режиссером на спектакль "Семья Ульяновых". Так судьба-плутовка свела девушку с персонажем, прототип которого утверждал в зрелые свои годы, что важнейшим из искусств является кино. Ксения и предположить не могла, что свяжет с кино всю жизнь, словно делом ответив на слова вождя. А позже, в другом московском театре, имени А.С.Пушкина, она помогала М.Кнебель в работе над чеховским "Ивановым" - спектакль был событием тогдашней театральной жизни. Потом самостоятельно поставила здесь знаменитую пьесу Михаила Светлова "Двадцать лет спустя".
   Забегая вперед, скажу, что молодое свое беспокойство и супер работоспособность Ксения сохранила навсегда. Сам тому свидетель. Сколькими жалобами делилась она со мной, сетуя на перегрузки, на занятость, что ни охнуть, ни вздохнуть, а дом заброшен, книга не дочитана, друзья обижаются... Но все продолжалось по-прежнему.
   Вот она звонит поздним вечером, голос взволнованный: передача не складывается, нужный фильм достать не получается, необходимый человек в отъезде, чем "финалить" не известно, как монтировать не ясно, начало не придумано, середина провисает и т.п. Разговор в таком духе мог продолжаться и час, и более. Но проходил день, другой, снова раздавался звонок, и снова разговор продолжался не менее часа, но теперь все, оказывается, ясно, все складывается, выстраивается, монтируется, и готовый фильм под названием "Очередной выпуск "Кинопанорамы" полностью начертан в ее воображении. А, значит, зрители его увидят.
   ...Она бы и продолжала процветать на театральной ниве, не приди в Москву Международный фестиваль молодежи и студентов.
   Тогда, летом 1957 года, свеженький выпускник МГУ, я был включен в бригаду журналистов газеты "Труд" для освещения события. Славные были денечки! Праздничное шествие молодежи по Садовому кольцу в одиночку не опишешь, поэтому мы, трудовские репортеры, поделили маршрут между собой. Мне выпало быть в районе площади Маяковского, нынешней Триумфальной. Чтобы лучше видеть, я забрался на крышу театра Сатиры и смотрел оттуда на медленно текующую по улице людскую реку, над которой плыли транспаранты, плакаты, змеились цветочные гирлянды. Те, что ехали на автомобильных платформах, тянули руки к идущим по земле, и все обнимаются, танцуют, поют...
   Москва еще никогда не видела столько иностранцев сразу, вокруг каждого чернокожего мгновенно собиралась толпа, -они были в диковинку. Через девять месяцев они в диковинку быть перестали...
   Теряя пуговицы, я прорвался на Праздник латиноамериканского братства, который проходил в саду Эрмитаж. Не понимал, о чем говорили ораторы (говорили по-испански), но энтузиазм и солидарность были понятны без слов. И не знал я тогда, что среди молодых латиноамериканцев находится будущий Нобелевский лауреат Габриэль Гарсиа Маркес, с которым буду разговаривать через двадцать два года у него дома на другом континенте...
   Довелось побывать и на празднике, который назывался "Костер солидарности с молодежью колониальных стран". Тоже была встреча темпераментная и щедро красочная. Но и там об одном моменте не подозревал: организатором и постановщиком этого "костра" была молодая Ксения Маринина, с которой познакомлюсь через двадцать три года. Именно тогда телевидение высмотрело ее и пригласило в штат.
   Руководство, поняв, что появился человек, которого подгонять не надо, сразу поставило ее режиссером выпуска программ. На этом месте ковырять в носу и разводить руками не приходится. Сейчас за выпуск программ отвечает целая редакция, тогда этим делом занимались два человека.
   Была и другая существенная разница между "сейчас" и "тогда": большинство передач шло в эфир "живьем", без предварительной записи.
   - Режиссер и ассистент в ходе передачи, - рассказывала Ксения, - должны были выдать из-за пульта до двухсот команд! Кому и когда начинать говорить, что показывать, в какой момент киномеханику начинать демонстрацию фрагмента, звукооператору включать музыку или шумы с магнитофона - и не дай бог ошибиться!..
   Именно в те наивные времена и начиналась "Кинопанорама"...
   Помню, что я всегда прилипал к телевизору, когда еще в конце пятидесятых годов на экране появлялось строгое сухое лицо искусствоведа Георгия Авенариуса. Он рассказывал о лентах немого кинематографа. Он привораживал. Георгий Александрович Авенариус так хорошо знал предмет, так был свободен внутри него, что, казалось, сам побывал на первом киносеансе братьев Люмьер на бульваре Капуцинов в Париже, что лично присутствовал на съемочных площадках, когда там царила Вера Холодная или демонстрировал трюки Макс Линдер. Авенариус был академичен, сдержан, но в нем жила заразительная влюбленность в Великого немого.
   Чуть позже появились двадцатиминутные передачи "Новости кино" - краткая информация о событиях в мире экрана. Кино привлекало зрителей, и телевидение не могло этого не учитывать - в том или ином виде его к себе допускало.
   Постепенно вызрела потребность в передаче, в которой соединились бы научная основательность Авенариуса и информативность "Новостей". Но не только. Требовалось еще и то, что называют увлекательностью и даже развлекательностью, на что, кстати, была нацелена просуществовавшая недолго "Киновикторина", тоже придуманная и организованная Марининой.
   О том, как началась "Кинопанорама", сама она в статье, опубликованной в "Советском экране", рассказывала так:
   "...Наверное, надо вспомнить новогодний концерт зарубежных артистов кино. Эта передача вышла в эфир 31 декабря 1961 года. Концерт комментировал из-за кадра артист Зиновий Гердт. Легко и изящно он сообщал массу важных и милых подробностей о каждом участнике. Все это очень понравилось зрителям. И стало очевидно, что своим успехом передача обязана не только прекрасным исполнителям, но и комментариям ведущего. Программа получилась развлекательная и познавательная одновременно.
   И когда несколько месяцев спустя было решено начать работу над постоянным телевизионным журналом-кинообозрением, то уже ни у кого не вызывало сомнений, что у журнала должен быть ведущий, который объединит все рубрики своими комментариями из-за кадра и в кадре. Первым таким ведущим и стал З.Гердт."
   Но в сознании зрителей молодая "Кинопанорама" навсегда связалась с образом Алексея Яковлевича Каплера. В нем как-то очень удачно соединилось все необходимое для роли ведущего в популярной кинопередаче: и несомненный творческий авторитет ( а он был автором сценариев классических советских фильмов "Ленин в Октябре" и "Ленин в 1918 году), и бесспорное, личное знание того, что касалось кино вообще, и даже биография, которая была всем известна, включавшая ухаживания за юной Светланой Сталиной и соответствующую отсидку в сталинских лагерях. Он был обаятелен, интеллигентен, контактен, совершенно свободно существовал в кадре, что по тем временам было редкостью. Люди обычно каменели перед объективом, а он был естественен, как у себя дома. При этом всегда казалось, что произнесенное Каплером - лишь малая часть того, что он знает.
   В статье о сотрудничестве с телевидением он, в частности, писал: "На мой взгляд, ведущий - это для зрителей главное действующее лицо телепередачи, это тот знакомый тебе человек, с которым дружески встречаешься, кого слушаешь как собеседника, кому веришь, кто способен не только сообщить тебе то, чего ты не знал, но и высказать свое суждение по важным и интересным вопросам... Передача должна быть "пристрастной", окрашенной его симпатиями и антипатиями - симпатиями к новым, талантливым, прогрессивным явлениям и отрицанием стереотипов, бездарности, серости, бессмыслия на экране (а его еще ох как много!)"
   Желание быть пристрастным и погубило Каплера: однажды его точка зрения не совпала с мнением руководства, он "пошел на принцип", и его просто убрали из эфира.
   Маринина была абсолютной хозяйкой передачи. Все, что было ей не по нраву или не по вкусу, отвергалось безусловно. Не случайно она так часто меняла ведущих. Мне удалось продержаться в ее орбите целых шесть лет. Рязанов, в конце концов, порвал с грохотом и скандалом.
   Мне же остается признать, что, обретя через "Кинопанораму" редкую личную популярность, я в кадре чаще всего был все-таки "сам не свой", психологического комфорта не испытывал. Когда кинопанорамные режиссерские вериги спали, а это произошло, когда Маринина надолго забыла мой телефон, переключившись на понимание кинематографического момента в духе климовских преобразований, я на два года стал ведущим передачи "Педагогика для всех" на просветительском, четвертом канале. Меня позвала туда добрейшая и абсолютно чуждая конъюнктуре редактор и режиссер Ольга Васильевна Серкова. Вот у нее я, наконец, вообще забыл о камере, стал вести себя в студии, как вел бы дома, с друзьями, на воле, как говорится. На меня никто "не давил", и это было лучшим режиссерским решением для меня как ведущего.
   И при всем при том, Ксения Маринина была воплощением телевизионного профессионализма. Надо было видеть, как распоряжалась она в павильоне, на съемочной площадке, как умела потребовать нужный ей результат от оператора, от осветителя, как споро начинали таскать стенки и выгородки рабочие, как все оживало и вертелось, когда она появлялась на "капитанском мостике".
   Или вдруг от всего отвернется, опустится на корточки около ведущего и начнет произносить монологи на тему снимаемого сюжета - показывая, что и как, по ее мнению, надо говорить. Конечно, это "на мозги давило", мешало быть собой, но частенько приходилось признать, что в чем-то она была права, можно было и прислушаться.
   Имея ввиду, что ее передача "народная", она категорически была против, чтобы я употреблял "умные" слова, что-нибудь типа "сверхидея сюжета" или какие-нибудь "обертона смысла". "Нет, нет, какая "сверхидея"! - возмущалась она, покинув режиссерскую "скворешню" и ворвавшись ко мне в студию. - Я вас прошу: скажите просто - о чем фильм. И чего это вы декламируете сегодня?! Все было прекрасно, но так не надо. Давайте снова - и проще, душевнее. Ведь вы, как скажете эти ваши "обертона", и люди сразу выключат телевизор. Они же устали, целый день работали, а вы - обертона. Ну, я вас прошу, ладно? Вы же умеете, смотрите, как вы сегодня прекрасно выглядите, поверните к Далю Константиновичу монитор - пусть он убедится! Вы выспались, что ли? Красавец-мужчина!.. Женщины рыдать будут! Значит, давайте: сверхидею - не надо... Поехали, еще раз!.."
   Что тут скажешь?.. Я, конечно, все равно произносил по-своему, но что-то важное из монологов Марининой в голове оставалось, шло на пользу.
   Руководить "Кинопанорамой" значило возглавлять довольно большой коллектив. Насколько он внушителен по количеству персон, особенно обнаруживалось "на выездах", когда готовились передачи, посвященные всесоюзным или международным кино и телефестивалям
   Фестивальные передачи мне довелось вести дважды из Москвы и дважды из Ташкента. А еще из Алма-Аты, Еревана, Киева, Ленинграда, Вильнюса, Таллина, Минска.
   Наша выездная бригада - человек десять обязательно: режиссер, ее ассистент, редактор, ведущий, два оператора - один - кино-, другой - теле-, два осветителя, звукорежиссер, администратор. Выделяли "рафик". Заберешься в него вместе с аппаратурой - теснее не бывает. Мне, правда, всегда отводили самое удобное место - впереди, справа от шофера. Я же перемещался в парадном костюме, его надо беречь! Да и узнаваемое лицо за ветровым стеклом - никогда не помешает...
   В программу всех фестивалей непременно входили "встречи с трудящимися": в глубинах районов и областей, в колхозах, на заводах, в армейских частях. С утра к гостинице подавались большие автобусы, гости фестиваля рассаживались в них и торжественной колонной, ведомые милицейским "жигулем", отправлялись в путь. Когда кавалькада прибывала на место, "Конопанорама" была уже там. Аппаратура развернута - к съемке готовы.
  
   Как обычно бывало...
  
   В шестой студии Останкино мы вели запись моих "подводок" - текстов перед каждой следующей страничкой "Кинопанорамы" - для передачи, которая выйдет в эфир накануне 40-летия Победы.
   Слепил глаза свет двух прожекторов, между ними угадывался темный кружок объектива съемочной камеры. Туда, в объектив, я и говорил о фильмах, поведавших людям о подвиге нашего народа, о счастье Победы, о горечи потерь.
   Лев Толстой на склоне лет заметил: "Я серьезно думаю перечесть Толстого - я все забыл. Анна Каренина, а что она делала - ничего не помню. Помню, что какие-то пакости, а чего не помню". Шутил, всегда склонный к самоиронии? Или даже великий способен забывать свое великое? Так что же говорить нам, простым смертным! Но разве простительно забывать то, что по величию и святости обязано помниться? Массовая потеря памяти - это, по-существу, - добровольное согласие оскотиниться. Пусть не каждый осознает, но интуитивно чувствуют все. Этим, наверное, и объясняется наше упорное общенациональное желание каждый год громко отмечать День Победы, хотя он отодвинут уже за целую гору десятилетий. И 22 июня 1941 года хорошо помним...
   Нет, люди не просто так, не по глупости придумали себе музеи и архивы, дрожат над кадрами старой кинохроники, собирают рукописи, издают мемуары. Нам мало знать, что в очередной раз наговорит Жириновский, какая новая Фриске забыла надеть платье на очередную тусовку, какой очередной болван вбивал сваю и попал в метро. Чаще мы все-таки бываем другими, потому что помним, что и бывали другими. Память приходит как спасение.
   Есть еще люди, для которых хранить прошлое - призвание. Вдруг, узнал, например, что, оказывается, в недрах Гостелерадиофонда есть группа - кандидат исторических наук Андрей Саблин, режиссер Владимир Бутков, оператор Валерий Ахнин, которая занята весьма достойным делом: записывает на видеокамеру рассказы бывалых телевизионщиков - на всякий случай, для будущего, может быть, пригодится. В конце концов, история телевидения - это ведь тоже запечатленная история страны, с того момента, когда телевидение появилось. Больше 300 часов монологов уже записали. Ваш покорный слуга тоже сподобился - часа два отвечал на вопросы и рассказывал про "Кинопанораму".
   Вспоминается подобная инициатива Константина Симонова. Он записывал на кинопленку безыскусные, не прикрашенные никаким пафосом рассказы рядовых Великой Отечественной. Часть этого уникального материала вошла потом в его знаменитые документальные фильмы "Если дорог тебе твой дом", "Чужого горя не бывает", "Шел солдат...", "Солдатские мемуары". Потом он и маршалов записывал - Конева, Рокоссовского, Жукова. Где-то это, видимо, хранится и ждет своего часа. Часа истины, а не клыковского слащаво примитивного упражнения в трехмерных объемах вблизи снесенной и снова возведенной гостиницы "Москва".Победили тогда большой кровью, очень большой, что там говорить. На каждого уничтоженного врага сколько наших приходилось?.. Полководцы сталинской школы врага не боялись. Они боялись Сталина. К своим они были так же свирепы, как он. Брали числом...
   Такие вот мысли приходят в голову каждый раз, ввиду очереднего 22 июня или 9 мая. Горькие, не все, наверное, согласятся. Только сегодняшние наши социальные колдобины, имеющие следствием и совершенно немыслимую по своим масштабам русскую демографическую катастрофу, думается, своими корнями и в те даты тоже уходят.
   А те, чьи миллионные кости все еще не выбраны с полей наших многочисленных Прохоровок, ни в чем не виноваты. Они святые. Они встали и пошли, оставив дома и семьи. Даже на образа им запрещали перекреститься перед дорогой. Вот строки поэта-фронтовика Бориса Слуцкого:
   Ему военкомат повестку слал,
   С ним рядом офицеры шли, шагали.
   В тылу стучал машинкой трибунал.
   А если б не стучал, он мог?
   Едва ли.
   Он без повесток, он бы сам пошел
   И не за страх - за совесть и за почесть.
   Лежит солдат - в крови лежит в большой,
   А жаловаться ни на что не хочет.
   Многих из тех, что не жаловались, но с войны вернулись и оказались потом включенными в кинематографическую орбиту, мне довелось узнать. Среди них не было крупных войсковых начальников, в основном они войну проползли на брюхе. В миру они не носили орденов, говорить о войне не любили, но снимали о ней фильмы. Кто лучше, кто хуже, а кто и одаривал "Балладой о солдате", как несравненный Григорий Чухрай. Вот и запомнилась та передача "Кинопанорамы" как-то по-особенному...
   "Подводки" часто записывались отдельно от самих "страничек". В тот раз так и было. Основные куски передачи были сняты раньше. Потом все соединится. Поэтому я знаю, что в передаче после моего вступительного слова на экране появятся наши герои - известные режиссеры, сценаристы, операторы, композиторы, сделавшие о войне прекрасные фильмы и сами являющиеся ветеранами Великой Отечественной.
   Встреча с ними пройдет в стенах Союза кинематографистов на Васильевской, в просторном фойе, где на стене укреплена мемориальная доска с именами погибших на войне.
   А сейчас, в шестой студии, я называю участников передачи, представляю со всеми титулами и званиями: народный артист СССР, лауреат Ленинской премии кинорежиссер Григорий Чухрай - бывший десантник, прошедший войну от первого до последнего дня; народный артист РСФСР, тоже бывший воин-десантник, кинорежиссер Яков Сегель; народный артист РСФСР Василий Ордынский - командир пулеметного взвода; народный артист РСФСР, лауреат четырех Государственных премий СССР, бывший фронтовой кинооператор Владислав Микоша; заслуженный деятель искусств РСФСР, доктор искусствоведения, профессор, сценарист и киновед Семен Фрейлих - бывший войсковой разведчик.
   При монтаже режиссер уведет мой голос за кадр, а в кадре зрители увидят называемых и показываемых: сначала у себя дома - они собираются, потом они - у подъезда нашего Союза, потом в гардеробе снимают пальто... Я их встречаю....
   Замысел состоял в том, чтобы собрать воевавших кинематографистов не в Останкино, а в Доме кино, но попросить их придти в орденах и медалях. Чудился зримый образ, не требующий комментариев.
   И вот в день съемки мне открылось необычайное, торжественное и возвышенное зрелище
   Я же каждого знал - по жизни, по быту, по работе, - а теперь почти не узнавал: они и не они. Со сверкающими иконостасами на груди они словно прибыли с другой планеты, с той, где были молодыми, где получали эти поблескивающие штучки, и за каждой был шаг, поступок, приманивающий смерть, которой они не убоялись.
   Они поднялись по широкой лестнице и большим полукругом расселись в верхнем фойе.
   А на лицах - смущение.
   Почему награды носят только по большим праздникам? Скромность, да. Но эти, кажется, и в праздники не надевали. Во всяком случае, я не видел. А "Кинопанораме" не отказали. Но, оказывается, предварительно перезванивались: "Ты надеваешь?" - "Надену". - "Смотри, не подведи! Я тогда тоже ..."
   Без орденов в Доме кино появился только Владимир Басов. Режиссер и замечательный комический актер, ветеран Великой Отечественной. Он был очень плох после инсульта. Его кое-как усадили в кресло, и он смотрелся не белой, а черной вороной среди сияния чужих наград. Он был 1923 года рождения, пошел на фронт сразу после школы, а этот возраст выбит был на войне почти полностью.
   - Видишь, - сказал он мне, - веселил, веселил людей, а теперь вот какой...
   Казалось, совсем недавно приглашали мы Владимира Басова в "Кинопанораму", когда представляли поставленный им фильм "Факт минувшего дня" по роману Юрия Скопа "Техника безопасности".
   - Но почему без наград, Владимир Павлович?
   - А руки-то не действуют, так и не сумел прикрутить свои цацки. Помочь было некому...
   За полгода до того он раскатистым вечно жизнерадостным баритоном кричал мне в трубку: "Дорогуша, я же теперь отец-одиночка! Сделаю детям кашу, постирушками займусь!"
   Недавно стареющую актрису, бывшую жену Басова показали по телевизору. Не плюй в прошлое, - это оказалось не про нее. Не только ей, многим сегодня, не удается судить о прошлом "по большому счету".
   А тогда в Доме кино все ждали, что скажет сосредоточенно молчащий Басов. Может быть, как всегда, что-нибудь веселое? Не повторю дословно, слишком много времени прошло, но прозвучало серьезное. В том духе, что людей делает поколением не случайность одновременного существования, а общее действие ради общей идеи. Они - поколение, их идея была - отстоять Родину. Вот и отстояли, как могли. Некоторые даже остались живы. И сами еще живут, и другие благодаря им получили возможность жить дальше. Примерно так он сказал, и все его поняли.
   А сейчас никого из тех, кто здесь назван, уже нет в живых. Следующим уйдет поколение, "восстанавливавшее разрушенное войной хозяйство". Остатки предыдущего провезли сравнительно недавно по Красной площади на шутовских грузовичках. Они знали, что уже старые, но думали, что еще не очень. Ведь старики умирают, так и не успев привыкнуть к своему последнему возрасту. Оскар Уайльд заметил: "Трагедия старости не в том, что стареешь, а в том, что остаешься молодым". Поэтому ад Зееловских высот и Сталинграда нашим старикам внятнее для понимания, чем семь гектаров пойменных земель в собственности у министра здравоохранения, несколько лет, пока был при должности, буквально измывавшегося над старшим поколением россиян.
   На ту встречу в Союзе кинематографистов приехали и другие ветераны: народные артисты СССР Сергей Бондарчук и Станислав Ростоцкий, заслуженный деятель искусств Грузинской ССР сценарист Сулико Жгенти, заслуженный деятель искусств РСФСР, бывший боевой летчик, композитор Леонид Афанасьев.
   Станислав Ростоцкий рассказал о бое, в котором он потерял ногу под вражеским танком. Его вынесла из под огня молоденькая медсестра, спасла.. А Сергей Бондарчук напомнил эпизод из своего фильма "Они сражались за Родину" - в нем показано именно то, что в свое время случилось с Ростоцким. А роль его исполнил сын - Андрей. Сыграл судьбу отца.
   Кстати, вспоминаю, что когда я вел киностраничку в московских теленовостях, мы однажды пригласили в передачу молодого актера Андрея Ростоцкого. Он тогда проходил срочную службу в армии и явился на запись в военной форме. Так и выступил - в форме солдата
   Связь поколений, традиции патриотизма - общие, заезженные, набившие оскомину слова. Их первоначальный смысл - таится в деталях, в конкретике, в судьбах.
   Сияя орденами, они сидели перед телекамерами. Такие разные, но при всем том, будто солдаты одной роты, одного разведвзвода, породненные в одних походах, приобретшие черты сходства в общих испытаниях
   Однажды, сильно поддав, в хорошем настроении от собравшейся в доме компании, я вдруг, ведомый пьяным куражом, метнулся в другую комнату и вернулся, обрядившись в старенький отцовский пиджак, который он считал для себя выходным и потому тесно разместил на нем свои ордена и медали. Пиджак был тяжелый, ряды внушительны: и самый высший - орден Ленина на нем, и медаль "За взятие Берлина". Остальные называть не буду - десятка два. И странное стеснение почувствовал вдруг, в таком виде явившись людям. Словно покусился на чужую судьбу, словно влез в нечто, что слишком значительнее моего скромного размера.
   Каждому полагается знать свое место.
   Давненько вышла в эфир "Кинопанорама", посвященная сорокалетию Победы, а все не забывается - и в целом, и в деталях.
  
   Однажды Евгений Семенович Матвеев сам провел выпуск "Кинопанорамы" как ведущий. И вот года через полтора после того я пригласил его в студию для разговора о только что снятом им фильме - "Особо важное задание".
   С режиссером пришел исполнитель главной роли рабочего бригадира легендарный Николай Афанасьевич Крючков и дважды Герой Советского Союза космонавт Георгий Тимофеевич Береговой. А Береговой-то почему? А потому, что свою первую звезду Героя он получил еще в годы войны, когда бил врага, летая на тех самых "штурмовиках", что делались на Уральском заводе, о людях которого рассказывал фильм. Там этот "штурмовик" - чуть ли ни главный герой, вокруг него все в фильме и вертится. Большим удовольствием было слышать образный и точный рассказ Берегового о знаменитой машине - он с ней был знаком лично. По художеству к ленте Матвеева можно было, конечно, предъявить претензии, но вот документальная основа у нее была прочная, Береговой подтвердил.
   А в паузе, пока в видеокамере меняли рулон с пленкой, зашла речь о том, что так и не создан пока достойный фильм про космонавтов - как, мол, это было бы интересно, но и как, мол, трудно сделать по-настоящему. "Да вы приходите к нам, в Центр подготовки космонавтов, - сказал Береговой, - я вам все покажу, расскажу, давайте - запишите мои телефоны..."
   Те телефоны сохранились в старой записной книжке. Нет Матвеева, нет Берегового. Нет и фильма о космонавтах. Кого сегодня могла бы увлечь эта тема? Не знаю... Есть юродствование под названием "Бумажный солдат". Космонавтов стало много, они летают месяцами и годами, но по-прежнему, согласитесь, уникально их дело. Чем живут эти люди, как живут, какие там у них бушуют страсти? Ведь наверняка бушуют...Наше кино давно потеряло вкус к масштабу и высоким, трагическим сюжетам...
   Та встреча с Матвеевым была в "Кинопанораме" не последней. Его фильм "Особо важное задание" вызвал поток восторженных писем от зрителей. Письма приходили и на студию "Мосфильм", и на домашний адрес режиссера. Решили об этом рассказать.
   Со всем своим съемочным хозяйством приехали к Евгению Семеновичу домой. Он заранее выложил на письменный стол зрительские письма. Посмотрели их, отобрали самые выразительные. И включили камеру.
   Матвеев поблагодарил авторов за добрые слова в свой адрес, коротко рассказал о работе над картиной. Взял одно из писем и стал зачитывать. И вдруг его голос пресекся, и по щекам побежали слезы, - читать не может. Далекая незнакомая женщина рассказывала в том письме о себе, о том, что пережила девочкой в тылу - мать работала на заводе, точно таком, какой показан в фильме, о том, что пережили они, когда с фронта пришла похоронка на отца. "Погиб смертью храбрых" - типовой текст в те годы. Нервы у режиссера не выдержали, сорвался, волнение захлестнуло.
   Работавшая тогда со мной редактор остановила съемку. А я бы не останавливал. Я бы это показал - ведь в матвеевском волнении была истинная правда, его чувствительность была и уникальна, вполне личностна, и вместе с тем всеобща, типична для русской души, для помнивших войну. Это, уверен, надо было показать.
   Остановились, перекурили и работу продолжили. Матвеев взял себя в руки и благополучно дочитал письмо. Я взял другое, чтобы и его зачитать вслух. А оно оказалось сродни предыдущему - по фактам, по эмоциям, по трагизму. Прошлое и во мне отозвалось, да еще, известно, чужие следы заразительны, короче: теперь и я пустил слезу, комок в горле - продолжать не могу.
   Снова остановили съемку. Показывать плачущего ведущего - это, действительно, было бы слишком, вовсе не полагается. "По большевикам" может "пройти рыданье", а по телеведущим - никогда!
   В конце концов, все как-то сладилось, слезы вытерли, передача в эфир вышла. Она имела хороший зрительский резонанс. Судя по новой волне писем.
   С Евгением Семеновичем Матвеевым мы довольно часто встречались на кинематографических перепутьях. На какое-то время, помню, он исчез, пошли слухи, что болен. Потом вместе выступали на каком-то, как тогда говорили, активе в Доме политического просвещения, что был на Самотеке. Он выглядел плохо, похудел. Его позвали на сцену, по пути успел сообщить: "А у меня операция была, чуть не помер". И ушел к публике.
   После того еще лет десять снимался, снимал сам, прошел через испытания системного погрома, устроенного отечественному кинематографу, и что замечательно - ни разу не дрогнул, не отступил, выходил на трибуну и, наплевав на новую конъюнктуру, выступал в том же духе, в каком выступал всегда: Родина есть Родина, честь есть честь, любить так любить - по-русски. Так и назвал свою прощальную кинотрилогию.
   Перед выходом на экран ее заключительной части он признавался: "Какое счастье быть избранным, чтобы делать жизнь лучше. Мне часто предлагали - быть директором театра, даже директором "Мосфильма", я говорил: "Я поставлю здесь раскладушку и здесь умру". Потому что мне ничего не надо. Мне надо только отдать все, что во мне есть, чтобы людям стало лучше. Я этим всегда живу".
   Общее мнение, что Евгений Матвеев не был великим режиссером, но всем его фильмам сопутствовал большой зрительский успех - значит, знал какую-то тайну. И тайна была посильнее иных постановочных изысков. Но что совершенно бесспорно, так это то, что он был замечательным актером - из числа самых сильных в своем поколении, и в смысле профессиональном, и по воплощенности в нем истинно народного духа.
   Таких людей, как он, - искренних, цельных, восторженных и - употреблю это точное, хотя и не искусствоведческое слово - чувствительных сильно нам всем сегодня недостает. Мне - недостает точно.
  
   Из странствий возвратясь...
  
   Все выпуски "Кинопанорамы" записывались на магнитную пленку, на огромные такие бобины, делали два показа - по первому, а на следующий день по четвертому каналу, и после этого пленку размагничивали, бобины были в дефиците. На них делалась другая запись.
   Кое- что каким-то чудом сохранилось. Например, беседа Алексея Каплера со звездой немого кино старенькой Лилиан Гиш или часовое выступление Владимира Высоцкого незадолго до его кончины. Остались также - их иногда показывают - фрагменты передачи, посвященной двадцатилетию "Кинопанорамы" с выступлениями Григория Горина, Владимира Винокура, Александра Абдулова, Зиновия Гердта, Андрея Миронова. Частично ту передачу вел Рязанов, частично я. В основном же все записанное вылетало в эфир - в прямом и переносном смысле слова. Жаль, конечно. Если бы посмотреть сейчас все выпуски подряд, сколько их было, - какая бы вереница лиц и личностей прошла перед глазами, сколько бы вспомнилось кинематографических событий! Были бы здесь и рассказы о фильмах, привлекавших в момент появления всеобщее внимание, беседы с их создателями, очерки о самых разных кинематографических профессиях, встречи с популярными людьми кино - и нашими, и зарубежными.
   Бывало и так, что сюжет снимался, а по тем или иным причинам в передачу вообще не попадал. Почему? Ума не приложу...
   Так, на XIII Московском кинофестивале в 1983 году я в течение добрых полутора часов разговаривал со знаменитым итальянским режиссером Джузеппе Де Сантисом. Мы расположились в одном из холлов гостиницы "Россия", в глубоких креслах, и я получил возможность вблизи разглядеть человека- легенду - одного из зачинателей, одного из великих столпов итальянского неореализма: сухощавый, с узким смуглым лицом, темпераментно взмахивает руками, 66-летний. "Горький рис", "Нет мира под оливами", "Рим, 11 часов", "Дайте мужа Анне Дзаккео" - это все он.
   Все наши студенческие годы, если говорить об их общей эмоциональной окрашенности, были, мне кажется, продирижированы черно-белой волей неореалистов...
   Зима, кинотеатр "Ударник", замирающая спутница рядом в заношенном пальтеце, экран и - совместное погружение в то итальянское нищенство, буйное, живое, почему-то близкое и понятное, влекущее к себе, туда - на обрушенные лестницы, в перенаселенные комнаты, в их чужие и близкие судьбы. Росселини, Де Сика, Висконти, Джерми, Коменчини и, конечно, неотразимые Лючия Бозе, Раф Валлоне, Джина Лоллобриджида, Масимо Джиротти, Гасман и сама Маньяни.
   И вот теперь один из них, не обращая внимания на нестерпимый жар, источаемый слепящими лампами, на телекамеру и толпу вокруг, говорит об искусстве, о своем в нем пути, о нынешней ситуации в кинематографии Италии.
   Пока говорили, я все не решался спросить, почему он уже много лет ничего не снимает? Не решался, боялся оказаться нетактичным: мало ли какие могут быть у человека причины! Может быть, сугубо личные, а тут я с вопросом...
   Долго сдерживался и - все-таки спросил. Он ничуть не удивился и ответил сразу:
   - А кому я нужен сегодня в Италии со своими крестьянами и безработными!? Я знаю только их жизнь и о другом говорить не могу. Но это теперь не находит у нас никакого спроса. С легкой руки Феллини на экран пришел средний класс, жизнь, заботы, эмоции мелкой буржуазии. Феллини увлек за собою других режиссеров. Демократические традиции неореализма остались в своем времени.
   Разве столь прямое суждение, высказанное самим Де Сантисом, не представляло интереса для зрителей, а тем более для специалистов кино?! А он и о многом другом высказался тогда не менее прямо и аргументированно. К сожалению, Де Сантис "не поместился" в передачу. Осталось только скорбеть.
   А как мне хотелось, чтобы в показе встречи с Донатосом Банионисом у него дома, в Паневежисе (шел Вильнюсский всесоюзный кинофестиваль), нашлось бы место его семье, присутствовавшей на съемках жене, театральной актрисе, прибежавшему под камеры маленькому внуку. В том доме была "хорошая погода", покажи мы ее, зрители только бы спасибо сказали. Нет, не показали. Суровое было время, пуританское, частная жизнь не вписывалась в тот телевизионный формат. Не то, что теперь. Правда, еще не известно, что хуже - тот пуританизм или нынешняя "игра на понижение": про дело человека - ни звука, зато в подробностях про домашние интерьеры и альковные шуры-муры.
   Но, вспоминая об огорчениях, о той или иной упущенной информативной "выгоде", не могу не сказать и о подарках судьбы, которые тоже случались. Рассчитывали на малое, а получали, как говорится, сполна...
   На том же XIII Московском международном кинофестивале, когда я общался с Джузеппе Де Сантисом, а кроме того, с актерами Нино Манфреди и Альберто Сорди - такой вот представительной оказалась итальянская делегация -состоялась еще одна памятная для меня встреча.
   Стало известно, что приехавший в Москву выдающийся американский режиссер Стенли Крамер собирается сделать какое-то важное заявление. О чем? Пресса была заинтригована. Все с нетерпением стали ждать обещанную пресс-конференцию.
   А пока Стенли Крамер был неуловим. Он давно не приезжал в Москву, а это значит - встречи со старыми знакомыми, бесчисленные протокольные мероприятия, ну и, конечно, требовала внимания ретроспектива его фильмов. Она входила в программу внеконкурсного показа. О том, чтобы монопольно заполучить Крамера для "Кинопанорамы", можно было и не мечтать. Оставалось терпеть до пресс-конференции. Но там-то его будут снимать все...
   Я обедал в ресторане для прессы (пишущую братию кормили по особым талонам), когда примчался Стасик - администратор нашей группы:
   -Скорей, там, на балконе, Крамер сидит, свет уже поставили...
   Стенли Крамер, действительно, сидел на просторном балконе, откуда открывался вид на Москву-реку, а вокруг суетилась "Кинопанорама".
   Оказывается, первой его обнаружила, конечно же, Ксения Маринина - одинокого, в одном из холлов. Быстро объяснила, кто она такая и попросила разрешения занять мэтра минут на пятнадцать. Мэтр неожиданно легко согласился.
   Камера, свет - все необходимое появилось перед ним мгновенно. Когда я подсел рядом, внаглую, при включенных камерах, он уже говорил.
   - Кинематограф должен донести до каждого простую и страшную мысль - человечество стоит сегодня перед выбором: либо мы будем жить все вместе, либо все вместе погибнем. Я участвовал во второй мировой войне, у меня четверо детей, и я хочу, чтобы им никогда не пришлось брать в руки оружие, чтобы они не испытывали страха перед завтрашним днем, перед ядерной катастрофой, которая может стать реальностью, если все люди доброй воли не объединятся в борьбе за всеобщее разоружение...
   Собственно, именно в этих словах, как выяснилось на следующий день, и была суть того заявления, которое намеревался сделать Стенли Крамер на московской земле.
   - Я хотел сказать это именно здесь, в Москве, потому что, заяви я это у себя дома, в Америке, мало бы кто меня услышал. Вот почему я приехал сюда, несмотря на то, что дальние путешествия для меня совсем не простое дело, в этом году исполнится семьдесят, тяжело больна жена, но, имея свою цель, я ни с чем не посчитался и приехал.
   В разговоре он вспомнил, как двадцать лет назад был членом жюри III Московского международного кинофестиваля, как в 1973 году получал здесь приз за фильм "Оклахома, как она есть". Подчеркнул, что придает особое значение этому своему выступлению по советскому телевидению, выразил надежду, что в США его тоже услышат.
   Время шло, а разговор и не собирался заканчиваться. Стало ясно, что втиснуть его в кинопанорамный выпуск - не реально. И тут передо мной появилась записка: "Продолжайте беседу. Сделаем специальный выпуск. Ксения".
   Это было правильное решение. Дело не в том, что разговор затянулся, а прежде всего в масштабе художника, которого удалось заполучить под камеры, и в том еще, что многие его фильмы были хорошо известны нашим зрителям: "Нюрнбергский процесс", "Скованные одной цепью", "Пожнешь бурю", "Безумный, безумный, безумный мир", "Благословите детей и зверей", "Корабль глупцов", "И споткнется бегущий" - они в разное время выходили на экраны СССР.
   Когда камеры выключили, я все-таки от него не отстал: надо было решить один организационный вопросик.
   - Господин Крамер, мы хотим сделать о вас большой телевизионный фильм, не меньше, чем на час, - и следом спросил, как бы заманивая: - Как вы к этому отнесетесь?
   Режиссер выразил полное согласие.
   - Но для этого, вы понимаете, нам не обойтись без показа фрагментов из ваших фильмов. Встает проблема авторского права. Вы не будете возражать, если мы, так сказать, процитируем некоторые ваши ленты?
   Поясняю: существует порядок, согласно которому приобретенная для проката в стране та или иная иностранная кинокартина может демонстрироваться только в течение определенного, указанного в договоре с продюсером срока. Срок истек - не только нельзя фильм показывать в кинотеатрах, но даже фрагменты не могут быть использованы ни в каких видах зрелищ для массовой аудитории. В "Кинопанораме" в том числе. Чаще всего владельцем произведения оказывается не режиссер, а тот, кто "заказывал музыку", то есть продюсер. В нашем случае задача упрощалась: Крамер - не только режиссер-постановщик, но и продюсер своих лент.
   В ответ на просьбу он улыбнулся:
   - Показывайте! В суд не подам!
   На следующий день состоялась пресс-конференция Стенли Крамера. Журналистского народа собралось видано-не видано, и только один я знал, о чем пойдет речь. Поскольку все услышал накануне.
   На закрытии фестиваля в той же "России" показали фильм Крамера "На последнем берегу". В нем рассказывалось о трагической судьбе нескольких человек, чудом оставшихся в живых после глобальной атомной катастрофы, - это был фильм-предупреждение.
   Крамер рассказывал, что побудило его сделать такой фильм: "Мой девятилетний сын учится в школе - это в Калифорнии. В один прекрасный день приносят мне из этой самой школы письмо с вопросом: "Как, по Вашему мнению, будет лучше в случае атомного нападения, - чтобы Ваш сын оставался в школе? Или вы предпочитаете забрать его сразу после объявления тревоги домой?" Когда получишь письмецо вроде этого, то остается только одно: снять такую картину, как "На последнем берегу".
   Уезжая из Москвы, Стенли Крамер оставил нам рулон с чистой магнитной пленкой. "Когда сделаете передачу, перепишите и пришлите мне", - попросил он. Мы его просьбу выполнили.
   Передача о Крамере вышла в эфир в конце января 1984 года под рубрикой "Мастера мирового экрана". Потом ее несколько раз повторяли.
   Тот год выдался щедрым на зарубежные кинематографические впечатления. Достаточно сказать, что мне довелось побывать в Индии, в этой великой кинематографической державе. Кто усомнится в правомочности определения "великой", того сражу цифрой: каждый год в Индии снимается от 800 до 900 полнометражных художественных фильмов! Где больше?..
   Но прежде, чем рассказать о той поездке на VIII международный кинофестиваль в Дели, а также кое-что о других визитах в сказочную страну, я должен вспомнить Раджа Капура, потому что именно он - начало начал, если пытаться понять, почему так страстно полюбили в России индийское кино. Если не вспомнить Раджа, то многое в индийских моих впечатлениях останется не до конца понятым...
   Начну с констатации известного: бродяг у нас много. Но добавлю бесспорное: а вот "Бродяга" Раджа Капура у нас один.
   Между индийским актером Раджем Капуром и миллионами советских кинозрителей любовь вспыхнула с первого взгляда - страстная, верная, благодарная. С обеих сторон. О тайнах ее за годы и десятилетия много понаписано киноведами, но до сути, кажется, так никто и не добрался. Истинная любовь - вечная загадка...
   Две круглые даты словно обнялись сравнительно недавно - в 2004 году: 80-летие Капура, ушедшего из жизни в 64 года, и 50-летие его первого появления в Москве с фильмом "Бродяга". Лакированному ЗИСу, в котором гостя и звезду лучших его лент - несравненную Наргис хотели после первого сеанса отвезти в отель, удалиться самостоятельно от кинотеатра "Ударник", люди не дали. Его подняли на руки и понесли.
   Обаятельный, неотразимый, бродяга Джага, битый-перебитый судьбой неунывающий воришка оказывается чище и возвышеннее тех, кто вытолкал его на социальную обочину. Он словно неунывающая надежда на лучшее с его лейтмотивной песенкой "Бродяга я, никто нигде не ждет меня". Такой не мог не прийтись нашему двору. За первый год проката "Бродягу" посмотрели 64 миллиона зрителей. Люди смотрели по несколько раз. Казалось, вся страна, долечивая послевоенные раны и осваиваясь быть без вождя всех народов ( год, как отпустившего из своих железных рук державу и временно уложенного о бок с Лениным), вся эта страна запела "Бродяга я", имитируя интонации Капура.
   Так получилось, что ровно через двадцать лет ( круглые даты преследуют!) после того капуровского визита в СССР я входил в просмотровый зал его киностудии в Бомбее. Он сидел, отвалившись в кресле, достойно пребывая в своем новом облике. Теперь он не был тем легконогим красавцем с темными усиками, легко танцующим и поющим, этаким трансцендентальным взглядом вгоняющим в ступор неотразимо красивых партнерш. Он был таким, как в возрастных ролях последних фильмов, что тоже победно шли по советским экранам, - отяжелевшим, с затрудненным дыханием, влажным лбом. Но и такой он живо поднялся для радушного объятия и ритуального для актеров всех континентов встречного поцелуя.
   Он распорядился поставить на аппарат хронику того первого своего приезда в Москву. По экрану шагал молодой Радж Капур в окружении москвичей и москвичек, его заваливали цветами на сцене, сминая друг друга, в каком-то цехе тянулись за автографами, проходы по Кремлю, проезды по улице Горького... Потом зажгли свет. Я увидел, что Капур плачет.
   Триумфатор индийского экрана, в его стране тогда в год выпускалось 850 фильмов (в СССР - 150), миллионер, старший в сложно разветвленном кинематографическом клане, вклад которого в искусство экрана великой Индии поистине неоценим, он пылко полюбил Россию.
   О "Бродяге" сказано, но и его лента "Господин 420", и все другие, приходившие в наш прокат, собирали гигантские аудитории. Он был традиционным гостем и Московского, и Ташкентского международных кинофестивалей. Полюбил нашу водочку, мог и русским матерком пустить - освоил.
   В Дели он устроил прием для участников традиционного международного кинофестиваля. Провожая гостей, стоял у выхода с бокалом шампанского. Я подкатил к нему с предложением снять всех Капуров для "Кинопанорамы". "Когда выпил, делами не занимаюсь", - молвил он и, видимо, в знак примирения, дал отпить из своего бокала. Что ж, отпил и снял его уже в Москве, на нашем фестивале...
   ...Вот и думай теперь, почему индийское кино так уверенно обжилось на российской почве. Может быть, и это - результат невыразимых словами, но явно существующих тяготений между нашими странами? Не сегодня начавшимися... Только нашим молодым олигархам может казаться, что для управления страной достаточно сидеть на миллиардах. А вот Ганди сидел на тощей циновке, в одной набедренной повязке и ничего не имел, кроме недюжинного ума, чистого сердца и правильных идей, а почти миллиард соотечественников ловил каждое его слово. В конце концов, они все вместе избавили свою Родину от колониальной зависимости. Но вспомним, сам Ганди называл себя "скромным последователем великого учителя" - русского гения Льва Толстого. Они даже писали друг другу. А поднявший над Красным фортом флаг независимой Индии Джавахарлал Неру при своем первом официальном визите к нам представил Москве не только свою дочь Индиру Ганди, а и Раджа Капура с его "Бродягой".
   ...Лететь из Москвы до Дели долго, целую ночь. В самолетах я обычно не сплю, не получается. На этот раз удалось скрасить тоску тем, что предложил классику армянского кино Генриху Маляну поиграть в русские шашки. Создатель "Треугольника", "Мы и наши горы", "Наапет", предчувствуя, видимо, сходную с моей бессонницу, легко согласился, хотя, как вскоре выяснилось, этот род досуга не был лучшим средством для демонстрации его сопутствующих талантов. Он проигрывал подряд, причем быстро. Но не обижался, а сразу говорил "давай еще". Чтобы скоротать ночь, потребовалось примерно сто партий. С сухим счетом. Умение проигрывать и не обижаться свидетельствовало, прежде всего, о спортивной латентности натуры народного артиста СССР. По той поездке он запомнился мне как милейший, интеллигентнейший человек.
   Еще одной звездой в нашей делегации была красавица Вера Алентова, женщина сдержанная, знающая себе цену. С ней нас потом кто-то из посольских сводил в торговые ряды, где в тесном магазинчике у хозяина, чуть знавшего по-русски, мы приобрели, конечно же, кожаные пиджаки: я себе, она мужу - Владимиру Меньшову, оскароносцу...
   Но речь не о том. Отправляясь в Дели, как было сказано, я лелеял мысль собрать там перед телекамерой всех представителей семьи Капуров и с ними побеседовать. Славная была идея. Однако выяснилось, что Радж Капур в Дели приехал, его брат Шаши тоже, а всех остальных дела разбросали по разным концам Индии и мира.
   Получил я эти огорчительные для себя сведения на упомянутом уже приеме, который устроил для гостей фестиваля Радж Капур. Только частично идею удалось осуществить позже, на фестивале Московском, куда глава кинематографического клана Радж приехал с тремя сыновьями: Риши, Рандивом и Радживом. Вот тогда-то они и уселись рядком под софитами, и мы поговорили.
   А вот с Шаши Капуром я в Дели встретился. По почте "Советского экрана" было видно, насколько он у нас популярен, насколько читателям интересно все, что с ним связано. Интервью прошло в телепередаче, но, как и всегда, сильно сокращенным. Здесь, пожалуй, можно вспомнить его в более полном виде.
   Ведущий. Шаши, давайте сначала разберемся в родословной Капуров. Капуров много. Раджа наши зрители полюбили после "Бродяги", "Господина 420", других лент, шедших в советском прокате. Вы его младший брат?
   Ш.Капур. Да. Нас у отца, Притхвираджа Капура, трое сыновей. Я младший. Мой отец приехал в Бомбей после окончания университета в конце двадцатых годов. Основал здесь театр, снимался в немых фильмах. Когда три его сына выросли, то тоже пришли в театр, а после в кино. Потом сыновья женились, их дети получили образование и тоже оказались в кино. У меня два сына. Один, Кумал, сейчас снимается в главной роли. Другой, Карн, хочет быть оператором. А дочь пока учится в школе. Кстати, Кумал отлично плавает, он занимался у советского тренера...
   Ведущий. А Риши? Он тоже у нас очень популярен.
   Ш. Капур. Это мой племянник, сын Раджа..У него своя студия в Бомбее. Шаари Капур, наш средний брат, - владелец нескольких кинотеатров, прокатчик. Такая у нас семья. Все работают - кто на студии, кто в театре. Сейчас я сам занимаюсь постановкой фильма. Главную роль в нем играет моя жена Дженифер. Кроме того, я недавно открыл в Бомбее свой драматический театр, в котором идут Брехт, Шекспир, пьесы по сюжетам "Махабхараты" и, конечно, по сюжетам из современной нашей жизни.
   Ведущий. Как вы понимаете смысл своей работы в искусстве? Ведь не только ради денег все это делается...
   Ш.Капур. Когда умер отец, он не оставил нам никакого наследства, никаких богатств, ни денег, ни драгоценностей, ни всяких там бус и колец - ничего этого не было. Он оставил нам надежды и доброе имя. А еще - большие знания о кино, о театре, об универсальности нашей гуманной профессии. Нет, это не бизнес и не деньги... Для меня искусство - это прежде всего посол добра и доброй воли, главное в искусстве - способность объединять людей разных наций и разных стран.
   Ведущий. Что бы вы хотели сказать о ставших традиционными связях индийских и советских кинематографистов?
   Ш.Капур. Они насчитывают уже ни одно десятилетие. Но сегодня, мне кажется, здесь обозначился новый этап. Я приветствую и новые совместные фильмы, такие, например, как "Приключения Али-бабы и сорока разбойников", и расширение взаимного проката фильмов, и укрепление нашей дружбы по всем направлениям
   Ведущий. Спасибо вам, Шаши, за эту беседу. И всем Капурам, сколько их ни будет, всем желаю счастья!..
   Обозначенный Шаши Капуром "новый этап" давно стал старым и о нем вряд ли кто-то может сегодня вспомнить. Сегодня на новый этап вышла вся Индия в целом. Но не хочется забывать те первые ростки взаимосимпатий и творческих взаимопроникновений, потому что на новом этапе теперь и Россия. Верится, что обеим странам дальше идти вместе. Пусть и оборваны сугубо кинематографические связи, может быть, для их восстановления найдутся силы, найдутся желающие. Не будем спешить забывать славное былое...
   После беседы с Шаши Капуром стало понятно, что для разговора в "Кинопанораме" об индийском кино материал уже имеется. Но для полноты картины нужно было бы показать еще и женщину, подумал я, какую-нибудь из их звезд. Выбор был сделан в пользу Шабаны Азми - самой, наверное, известной в то время и у нас, и в Индии. Совсем молоденькая, она к тому времени уже снялась в двух десятках фильмов и примерно в стольких же одновременно снималась. У них там это возможно. Я же говорил, сколько в год там выдается на гора фильмов. Так что звезды - нарасхват.
   Кстати, как признался в нашем разговоре Шаши Капур, в один из моментов своей карьеры он "держал в руках" 150 (!) договоров. Увидев мое удивление, пояснил: просто хотелось посмотреть , "сколько договоров одновременно может иметь такой средний актер, как я"...
   На уже упомянутом приеме у Раджа Капура с помощью представителя "Совэкспортфильма" Евгения Бегинина, блестяще говорившего по-английски, мы, подъехав с бокалами к Шабане Азми, договорились о встрече для советской "Кинопанорамы". Условились и о месте встречи: у кинотеатра "Плаза", где шли фильмы внеконкурсной программы, перед входом, сразу после утреннего сеанса. Она выйдет, камеры уже будут стоять, и мы поговорим...
   Наивность этого плана мы не осознали даже тогда, когда вместе с оператором Владимиром Степановым и корреспондентом Гостелерадио в Дели Эдуардом Сорокиным заблаговременно прибыли к месту встречи. Огромная молчаливая толпа, которую оттесняли от подъезда и от нас местные полицейские, вооруженные толстыми бамбуковыми палками, затопила тротуары и часть ближайших улиц. Мы выгрузили из машины аппаратуру и заняли свободный пятачок перед подъездом. Я бы сказал, что толпа была настроена благодушно. Ее не мы интересовали, а "звезды", которые вот-вот должны были появиться после просмотра. Они там - подлинные кумиры, им буквально поклоняются, взглянуть на них хотя бы одним глазком - предел мечтаний каждого простого индуса.
   Пока звезды не появились, все, естественно, рассматривали нас, белолицых. В один из моментов, прорвавшись сквозь полицейское оцепление, ко мне подскочил худой маленький человек в холщевой рубашке до пят и, воздев палец, с восторгом выкрикнул: "Грегори Пек?!"
   Значит, не только своих узнают, но и американских! Только иногда ошибаются... Полицейский огрел кинолюба бамбуком, и тот, накрыв голову руками, нырнул в толпу.
   А мы ждали Шабану Азми. Режиссерская наша идея заключалась в том, чтобы запечатлеть беседу с актрисой перед кинотеатром, в обстановке улицы, на фоне народа. Все предвещало успешное воплощение замысла: над головой голубое небо, кинотеатр на месте, людей много, даже больше, чем надо бы. Осталось дождаться красавицу Шабану.
   Чем ближе был конец сеанса, тем все очевиднее скукоживался тот свободный островок, на котором мы ютились. Вскоре мы трое взялись за руки, сдерживая напирающих индусов, чтобы не дать затоптать наши серебристые ящики и кожаные кофры с оптикой, камерами, магнитофонами.
   Сеанс, наконец, закончился. Толпа прянула куда-то в сторону от нас, и я увидел в просвете между головами выбегающего из подъезда киногеничнейшего красавца в белом костюме - неотразимого Дени Дэнгсонгпа. Он проворно нырнул в машину и уехал. Чуть ослабевшее давление на нас тут же умножилось. Сквозь плотно окруживших его людей, полусогнувшись и любезно улыбаясь, пробирался к своей машине Шаши Капур. Вот он достиг цели, подарил последнюю улыбку сквозь поднятое стекло и тоже исчез.
   Кто там еще выходил или выбегал из кинотеатра, мы уже не видели. Может быть, Санджив Кумар, Дев Ананд или Амитаб Баччан - кумиры индийской толпы тех лет. Но мы ясно видели, что худые смуглые люди в длинных рубашках уже взбираются на капот и крышу нашего очень симпатичного казенного "фордика" - сверху обзор лучше...
   - В такой обстановке работать невозможно, - оценил ситуацию Сорокин. - Надо уходить, если сможем...
   С Шабаной Азми встретились через день и во внутреннем дворике отеля, где она остановилась, без помех записали интервью. Правда, изо всех окон вокруг гроздьями свисали головы любопытных. В ответ на рассказ о наших вчерашних злоключениях она только рассмеялась. Ей-то было не в новинку.
   В интервью для "Кинопанорамы" Шабана Азми с удовольствием вспомнила свои поездки на московский и ташкентский кинофестивали, говорила, что и она, и ее отец, известный в Индии поэт, с восхищением следят за успехами советского народа и высоко ценят советское киноискусство.
   А теперь предложу вашему вниманию маленький детектив в духе Ираклия Андроникова: загадка одного портрета. Именно здесь надо о нем рассказать, потому что он тоже связан с Индией, с Шаши Капуром. Но по порядку...
   Проходит три года, и я снова оказываюсь в Индии. Предстоит побывать в Дели, Мадрасе и Бомбее. Спутником моим назначен талантливый узбекский режиссер 42-летний Эльер Ишмухамедов. Он строен, красив и "реально талантлив", если употребить недавно вошедшее в словесный оборот определение. "Реально сильная книга", "реально смешной концерт", "реально образованный человек" и т.п., наверное, слышали... Закончив ВГИК, Эльер очень скоро выступил с картиной, о которой реально заговорили все - "Нежность". Лента собрала много призов на кинофестивалях и очень полюбилась зрителям. В ней была первая любовь, молоденький Родион Нахапетов, жаркий Ташкент, романтическое ожидание взрослости - это было чисто, возвышенно, узнаваемо, и это покоряло. По-моему, то был и дебют талантливого сценариста Одельши Агишева. Потом они вместе сделали еще несколько лент, в том числе и ставшую такой же знаменитой, как "Нежность", "Влюбленные".
   Незадолго до нашей совместной поездки Ишмухамедов выпустил мощную ленту "Юность гения" - об Авиценне. Там в одной из ролей была занята модная в те времена целительница Джуна. Реальная Джуна явно впечатлила самого режиссера, и при нашем знакомстве он много о ней рассказывал, старался жить и питаться по ее советам, то-есть не просто, а с пониманием тайных связей пищи бренной с духовным миром питающегося. Именно когда выпало оказаться в Индии, Эльер проходил период голодания. Он голодал истово и непреклонно. Может быть, еще и поэтому его тянуло поговорить именно о питания. Хотя бы правильном. Кто о чем, а голодный, понятно, о еде.
   В первые дни он приходил вечерами ко мне в номер и подолгу рассказывал, как надо жить. Особенно, - вы уже поняли - как питаться. Однажды я взмолился: "Эльер, завтра рано вставать. Я про пользу голодания и без того изрядно понаслышан, даже Брэгга читал, но еще и не спать - это слишком".
   Эльер удалился, по-моему, не обидевшись. Он был по-восточному мудр, а потому покоен. Недоверие иных к вековым заветам аюрведы его не возмущало: эти иные просто мало знали про то, что недавно узнал он и во что поверил преданно.
   Сон мы наладили, а вот проблема голодания получила продолжение.
   Уточню, что нас с Эльером послали в Индию, чтобы мы отобрали фильмы для очередного Ташкентского кинофестиваля стран Азии, Африки и Латинской Америки. Таких индийских продюсеров, которые не хотели бы попасть в Ташкент, не было, все хотели - трибуна-то очень представительная. А это значило, что, не имея другой возможности умаслить полномочных представителей большой дружественной страны, нас обильно и, прямо скажу, сверхизысканно кормили. Что выставлялось на стол в самых шикарных ресторанах, описать просто не берусь, потому что не хватит ни образования, ни подобающих слов. Это было не просто на убой - это возвышало и в некотором роде разрывало душу. А Эльер Ишмухамедов сидел за столом и ни к чему не притрагивался. Щедрые индусы смотрели на него с испугом: не нравится?! Чем-то обижен? Все за столом ели, пили, произносили спичи, а он не ел, не пил и поскольку был невероятно голоден, окружающих, наверное, тихо ненавидел.
   Вспомнилась вдруг схожая ситуация из другой поездки - с "Кинопанорамой" на телевизионный фестиваль в Армению. Там кормили аналогично. Однажды повезли в глубинку, в район. Сначала на границе районов всех подвели к столам под открытым небом, которые ломились от яств, потом переместили в райцентр, где усадили за новые ломящиеся столы. Но я накануне чем-то отравился и, сами понимаете, со следующего утра ничего в рот брать не мог, чтобы не сорвать предстоящую съемку. И должен признаться: когда голоден, ненавижу весь мир - такая, вот, у меня пагубная особенность.
   Перед тем как сесть за те, вторые, столы, я на беду местного начальства прошелся по райцентру, и по ходу заглянул в местный продмаг. Знакомство с жизнью. Такой нищей пустоты и убожества на прилавках и в пустых витринах я не встречал никогда. Чем же люди здесь питаются?...
   Во главе просторного стола, ломившегося от снеди, расположился первый секретарь райкома партии с членами бюро, а на тесно сдвинутых стульях по периметру все мы - телевизионщики. Причем не только "Кинопанорама", а и другие съемочные группы, приехавшие из разных республик. С обедом запозднились, поэтому народ стал есть и пить в большую охотку. Кроме меня. По выше названной причине. Я единственный скучал, наливаясь раздражением.
   - А теперь пусть Даль Константинвич скажет! - раздались крики с разных концов стола. Видимо, гостям хотелось сделать подарок хозяевам. Я все-таки был здесь единственным лицом, которое в стране узнавали, "звезда", так сказать. "Скажите, что-нибудь", - попросила и Ксения.
   Встал, будучи налитым голодной горечью. С утра ее скопилось много. Поблагодарил хозяев за теплый прием, за распахнутое перед нами щедрое угощение, а потом сообщил о впечатлении, которое произвел местный так называемый продовольственный магазин и пожелал, чтобы люди района каждый день имели на своих домашних столах все то же самое, что мы видим сейчас на столе, за которым сидим.
   Получился немалый шок. Кто-то под столом пожал мне руку, кто-то забежал со спины и шепнул в ухо: "Здорово сказал!.." А секретарь райкома поднялся с наполненной рюмкой и стал докладывать об успехах района, несмотря на временные трудности. Перечисление успехов заняло минут сорок, поскольку их было много и ни об одном хозяин района не пожелал забыть.
   Много лет спустя подошел незнакомый человек: "Я до сих пор рассказываю, как вы тогда выступили... Ну, вы дали!.. Я же там был, я был тогда зампредом Молдавского телевидения..."
   Никто ни тогда, ни после так и не узнал, что причиной шокирующего выпада вместо тоста было не какое-нибудь заскорузлое диссидентство, а элементарное чувство голода, имеющее особенностью приводить человека в крайнее раздражение.
   Эльер Ишмухамедов голодал добровольно, а я наблюдал за его мучениями. Сердце наполнялось жалостью, а рассудок подсказывал, что ничем хорошим это не кончится. Ведь и на самом деле его последовательный отказ от любой пищи, в том числе и самой дорогой, приводил в недоумение индусов, угощавших нас щедро, от всей своей коммерческой души.
   Когда мы в очередной раз обсуждали перед сном тайные возможности эзотерики, я попытался объяснить своему доброму спутнику нелогичность, с моей точки зрения, его поведения: "Понимаете, Эльер, я тоже признаю возможные заслуги голодания перед нашим здоровьем. Но я лучше буду голодать у нас, в Москве, но отказываться от того, что здесь подают, очень неразумно. Когда еще снова сюда попадем ..."
   Через пару дней он говорил: "Вы мудрый человек, у вас надо учиться! Такое счастье именно здесь не голодать, спасибо, посоветовали, буду голодать у нас..." - И неопределенно махнул рукой, как бы указывая место в пространстве, где пища хуже и где от нее легче будет отказаться.
   Индусы сразу перестали смотреть на Эльера с опаской, а очень даже его полюбили: не только кормили, но и без устали подливали. Эльер блаженно соглашался. Он стал засыпать на просмотрах, потому что впечатлений и так много, а индийские фильмы длинные и, даже прокручивая с помощью пульта бесконечные музыкально-танцевальные фрагменты, они все равно длинными остаются. Сытый Эльер был рядом, а прокручивал я, потому что бдел из чувства нашей общей с ним государственной ответственности.
   В Мадрасе местный экспортфильмовец продумал для нас культурную программу. У него дома мы на большом телевизионном экране часами прогоняли бесконечные индийские ленты, принимая решение, какую приглашать в Ташкент, а какую не приглашать, а в паузах он свозил нас, например, на развалины древнего индуистского храма. Там под сводами лежал на боку огромный, пятиметровый, наверное, каменный фаллос, поверженный неведомой силой несколько тысяч лет назад. Походили вокруг, посмотрели, как он лежит, на всякий случай я стащил с головы бейсболку - из уважения к чувствам древних. Поискал глазами Эльера. Он стоял в стороне, делал руками круговые движения, складывал ладони перед грудью и сосредоточенно шевелил губами - используя момент, подзаряжался местной праной, то есть пищей духовной.
   Что же касается нашего единого теперь восторженного отношения к пище бренной, иначе говоря, ко всякого рода индийской вкуснятине, то, как скоро выяснилось, ее не смогла перешибить даже зримая близость смерти. Хотя бы и чужой. Объясню...
   Как знак высшего гурманства в конкретных условиях Мадраса, принимавший нас экспортфильмовец предложил отведать лобстеров, Он знает местечко, где их отменно готовят. Предложил, мы сразу согласились, и он повез нас к океану. Когда до тщедушного, в два дощатых этажа ресторанчика оставалось всего ничего, он уже был виден вдалеке у водной кромки, мы увидели, как там же над водой и пляжем выписывает крутые дуги миниатюрный самолетик-биплан. Меньше нашего кукурузника. Вдруг одну свою дугу самолетик не закончил: зацепился спаренным крылом о воду и мгновенно исчез из поля зрения.
   Самолет упал недалеко от берега. Потом стало известно, что это два молодых человека взяли на прокат авиетку ( частный аэродром был неподалеку) и выпендировались перед девушками на пляже. Когда мы подъехали к ресторанчику, у воды суетились люди, моторная лодка, оставляя за собой разматывающийся трос, двигалась к торчащим над волнами колесам. Самолет перевернулся, накрыв пилота и пассажира.
   Потом притягивали самолет к берегу, извлекали два тела. Они уже не дышали.
   Надо сказать, что всю эту работу выполняли в основном простые советские туристы. Я их узнал: летели в одном "Боинге" из Бомбея сюда, в Мадрас. Там они узнали меня, и дело дошло до автографов. Пока индусы вяло глазели, разводили руками и цокали языками - у них же к смерти свое отношение - спокойное, реинкарнация выручит, наши люди и за трос тянули, и тела передавали с рук на руки, и уложили несчастных под навесом и принялись делать искусственное дыхание.
   И вот мизансцена: на лежаках под навесом делают искусственное дыхание, такое долгое, что уже ясно - не поможет, а чуть выше, на втором этаже, в гостевой фанерной комнатке нам приносят лобстеры - источающие неслыханный аромат, наглые, красные, огромные, и к ним в придачу по молотку, чтобы крошить могучие хитиновые панцири.
   Что делать?.. Вооружились молотками и реинкарнировались в бесчувственных обжор.
   Но я, собственно, начал эту главу с того, что пообещал читателю нечто, напоминающее детектив. Пока же про два трупа рассказано, но нет ничего про расследование. Правильно. Исправляюсь...
   В Бомбее Шаши Капур пригласил нас с Эльером к себе домой. Его гигантская квартира занимала половину самого верхнего этажа в небоскребе, оттуда открывался бесконечный вид на океан. Познакомились с его сыном - Куналом и с дочерью - Санджни. Они только что вернулись из Англии, где их мать, Дженнифер, перенесла тяжелую операцию. В рабочем кабинете Шаши показал мне висящую на стене цветную репродукцию с портрета, мастерски выполненного гуашью: немолодой осанистый человек, умное, выразительное лицо, облачен в нечто индийское.
   - Мой отец, - пояснил Шаши, - Притхвирадж Капур. А портрет писал какой-то советский художник, приезжал в Индию в начале пятидесятых, - я был мальчишкой, помню... Очень удачная работа, очень похож. У нас она размножена миллионными тиражами на открытках, марках, в репродукциях. Вот только имени художника не знаю. Мне говорили, что оригинал хранится в каком-то московском музее. Если бы удалось найти автора, я бы заказал ему копию, и она бы была установлена в Национальной галерее Индии. Много лет ищу - не могу найти...
   - Попробую вам помочь, - сказал я осторожно, не очень представляя, что придется предпринять.
   Не могут же не обнаружиться какие-то концы, - думалось мне, - портрет явно мастерский, позирует - классик индийского театра и кино, огромные тиражи, да и не так уж много художников отправлялись от нас "за три моря" в пятидесятые годы...
   - Если что-то выясню, сообщу летом, на Ташкентском фестивале, - пообещал я. А дело было примерно в марте.
   Шаши говорил, что если и приедет в Ташкент, то с женой Дженнифер, лишь бы она поправилась. Кстати, его визит мог бы быть и в некотором роде символическим: как раз исполнялось тридцать лет с момента первой встречи индийских кинематографистов с Москвой, которую мы видели в хронике в просмотровом зале у Раджа Капура, когда он прослезился..
   Хозяин ушел к гостям, а я еще остался в кабинете, чтобы пристальнее рассмотреть картину и, может быть, прочитать автограф в нижнем углу. Не получилось - почерк неразборчив.
   Шаши сказал, что оригинал в каком-то московском музее. Возможно, заблуждается, а, может быть, так и есть. Надо проверить. В Москве сел на телефон. В музее Востока - нет, в Третьяковке - нет, в Пушкинском музее тоже нет. Круг замкнулся. В Москве много и других музеев, но шанс найти такую работу у них вообще равен нулю.
   В длинный ряд выстроились вопросы, на которые не находилось ответов. А найдись, - какой получился бы сюжет для "Кинопанорамы"! Может быть, оригинал затаился в частном собрании? Тогда его искать, - что иголку в стоге сена... И вообще он может оказаться не в Москве, как предполагал Шаши, а, скажем, в Ленинграде? И вообще, жив ли автор, ведь столько лет прошло! А если нет, кто хранит его работы?
   В Ташкент Шаши Капур не приехал. Значит, Дженнифер не смогла. Да и сказать мне было нечего.
   А года через два Лев Рыбак из издательства Союза кинематографистов предложил написать небольшую книжку про "Кинопанораму", что я и сделал с удовольствием. Но еще до выхода книжки историю с поиском автора портрета Притхвираджа Капура я изложил в журнале "Молодая гвардия", а в конце написал: "Может быть, кто-то из читающих эти строки имеет сведения об исчезнувшем оригинале? Тогда, пожалуйста, откликнитесь!".
   И, представляете, отклик пришел! Всего один, но совершенно исчерпывающий. Я успел его вставить в книжку, которая была уже набрана. Привожу полностью. Писала А.Спиридонова из города Новокуйбышевска: "Я люблю Шаши Капура так же, как и многих других индийских актеров. Так вот, у меня есть этот портрет. Я его вырезала года два назад из журнала "Огонек" за 1955 год. Написал этот портрет Виктор Семенович Климашин (1912 - 1960 г.г.). Все приметы, которые вы даете, совпадают... Но у меня есть этот портрет еще и открыткой из серии "По Индии", издательство "Советский художник", 1955 год. Все это осталось у меня от дедушки. Посылаю Вам эту открытку и, если это тот портрет, о котором вы говорите, то я буду очень рада, что смогла помочь Вам".
   Я взглянул на открытку, Да, это был именно тот портрет...
   На следующий день я отправил два письма: одно, благодарственное, А. Спиридоновой в Новокуйбышевск, другое в советское посольство в Дели для передачи Шаши Капуру в Бомбей.
   Справка из сегодня. Виктор Климашин - замечательный художник-график, один из лучших русских мастеров акварели и гуаши, фронтовик, вместе с Николаем Жуковым автор легендарного плаката "Отстоим Москву!", был художественным редактором журнала "Огонек". Его работы есть в Третьяковке, в Русском музее, в Центральном музее Вооруженных сил и др. После очередной поездки в Индию заболел и умер в 48 лет.
   Так что, Шаши Капур уже не смог бы заказать автору копию портрета своего знаменитого отца. Ведь от кончины художника до нашего разговора в Бомбее минуло почти четверть века.
   Расследование можно было считать законченным.
   "Кинопанорама" прожила в эфире лет сорок, продемонстрировав тем самым не только свою безусловную профессиональную добротность, но и готовность улавливать перемены, способность оперативно разворачиваться под ветрами, прилетающими то с полей партийной нивы, то из сферы кино, а то и пригибаться просто так, на всякий случай. Осторожность - залог устойчивости.
   Когда на Васильевской воцарился Климов и стало понятно, что Орлову предстоит уходить "по собственному желанию", "Кинопанорама" из моей жизни исчезла тут же. Все получилось просто: они перестали звонить, а я не считал нужным докучать напоминаниями. Да и то сказать: шесть лет вместе - хватит...
   Но не хочется заканчивать кинопанорамную исповедь на грустной ноте. Завершу все- таки сюжетом, который в "Кинопанораме" был показан, а добывание его обернулось путешествием в поразительную экзотику.
   То был третий мой вояж в Мексику. Все были связаны с отбором фильмов то для Московского, то для Ташкентского фестивалей.
   Сразу после приземления (дорога заняла больше двадцати часов, день поменялся местом с ночью) устроили летучее совещание: что и когда предстоит сделать? Сначала с представителем "Совэкспортфильма" Алексеем Расторовым составили план работы на все дни, потом к нам присоединились собственный корреспондент Гостелерадио СССР в Мексике Игорь Горанский и кинооператор Юлий Кун. Выяснилось, что единственным днем, свободным от просмотров и деловых встреч, будет воскресенье. Вот в воскресенье и решили поработать для "Кинопанорамы".
   ...Несколькими машинами мы выехали в южном направлении от Мехико и спустя полтора часа поднимали колесами бурую пыль в городке Тананго дель айре, что в переводе означает "Тананго на ветру". Действительно, солнцем выжженная местность неутомимо продувается здесь ровными сильными ветрами. Украшение горизонта - два полуспящих вулкана, будто два сточенных зуба в гигантском рту. Они разместились рядом, нахлобучив на усеченные конусы снежные венцы. У вулканов оказались простые, наверное, для местного уха и не очень для нашего названия: один - Истаксиуатль, другой - Попокатепетль...
   Еще три километра проселка - и взору открылось нечто вроде приземистой каменной крепости: старинное мексиканское поместье, хорошо отреставрированное, приведенное в надлежащий вид. По местному называется асиенда. Стены, амбары, жилые строения, часовня сложены из бурого крупного камня. И - контрастом к любовно ухоженной старине - прилепившаяся обок с проходом в обводной стене внушительных размеров круглая серебряная тарелка антенны для космической связи.
   У ворот нас поджидал худощавый человек лет сорока пяти, в парусиновых брюках и холщевой рубашке на выпуск - Висенте Сильвио, хозяин асиенды, которая с этой самой минуты и стала раскрывать нам с его помощью свои тайны.
   Тяжелые ворота с чугунными запорами раздвинулись и пропустили нас в глубь поместья. В центральном доме, где мы сразу принялись искать место для съемки, обнаружились длинные залы, погруженные в прохладный полумрак, в котором загадочно проступало их убранство - сплошная старина и экзотика: седла и конская утварь, мастерски выделанная, оружие, орудия труда, произведения искусства чуть ли не периода майя и ацтеков. И тут же призы кино- и теле- фестивалей, шахматные наборы из обсидиана, морские раковины размером с бочонок, искусные модели парусников, древние скульптуры слонов, выполненные из пересохших крашеных дощечек... Словом, это был и музей, экспонаты которого собирались по всей Мексике, и хранилище уникального реквизита для исторических фильмов, коль потребовалось бы придать им неповторимый исторический и национальный колорит.
   Пора объяснить, куда же мы, собственно, попали. Для этого надо подробнее сказать о хозяине асиенды, о Сильвио Висенте. Он оказался внуком знаменитого в латино-американском мире Висенте Ломбардо Толедано, известного деятеля мексиканского и международного рабочего движения, бывшего в 1938 году председателем Конфедерации трудящихся Латинской Америки, а в 1945-м - вице-председателем Всемирной федерации профсоюзов, лидером Народной партии Мексики, членом Всемирного Совета Мира. Был он к тому же видным философом и блистательным оратором. Когда в дни религиозных праздников он выступал перед церквами, церкви пустели, - все хотели послушать именно Толедано. Даже святые отцы констатировали: "Когда он говорит, церковь молчит".
   Так вот. Наш Висенте Сильвио был верен заветам деда. Он получил философское образование, а целью его жизни стало создание студии для выпуска телевизионных фильмов. Но только таких фильмов, в которых бы звучала идея мексиканской национальной и государственной самостоятельности в пику политической и экономической экспансии северного соседа. Звучала здесь, дома, и во всей Латинской Америке. Человек не очень богатый, он-таки сумел своего добиться. Асиенда, куда мы приехали, - это и есть та самая студия.
   Просторные каменые подвалы переоборудованы под съемочные павильоны, внутренности старинной церковки преобразованы в тонстудию с поразительной по чистоте акустикой, есть монтажные, съемочная и звукозаписывающая аппаратура - по самому последнему слову техники. Тут же уютная гостиница, столовая, бар - любой группе, приехавшей работать, есть где поселиться и где питаться. К услугам киношников небольшой автопарк, лошади в конюшне, а вокруг тщательно обработанные поля: урожай с них поступает на стол живущих и снимающих кино в асиенде. Электричество свое, вода тоже. Мобильной телефонной связи тогда не было, поэтому связь с внешним миром осуществлялась по рации. Вот такой здесь был своеобразный "Наутилус", только не в океане, а на суше - причалил к подножию вулканов, вздыбленных над оранжевыми просторами Мексиканского нагорья.
   - А сами вы фильмы ставите? - спросил я Висенте.
   - Нет, я не режиссер, я продюсирую.
   - Мечта сбылась?
   - Да, я этого хотел, и счастлив, что это есть. Нам бывает трудновато, средств не хватает, но я оптимист. Мы делаем свое дело, и оно прекратиться не может.
   - На какую же территорию вы в состоянии транслировать свои фильмы?
   - Там, на вулкане, - он показал на вершину Попокатепетля, - установлен ретранслятор, он принимает наш сигнал и может передать его в любую точку страны. У въезда вы видели антенну - у нас надежная спутниковая связь.
   - Но, Висенте, наверное, ваша работа не так уж для вас безопасна. Она может кому-то не нравиться...
   - Да, - просто согласился он. - У меня есть охрана, - и добавил: - невооруженная...
   Жена Висенте - бывшая актриса. Карьеру оставила, чтобы быть с мужем в его деле. У них четверо детей. Висенте показал их комнаты - на окнах чугунные решетки, а когда дал заглянуть в их с женой спальню, улыбнулся и выхватил из шкафа тяжелую автоматическую винтовку. На охрану, как говорится, надейся, а сам не плошай...
   Так жил и работал мексиканец Висенте Сильвио. Что с ним сейчас, да и жив ли, ведь столько лет прошло?.. Тогда он считался зачинателем частного телевидения на латиноамериканском континенте.
   Все, что узналось об уникальной асиенде и ее обитателях, никак не могло уложиться на одной страничке "Кинопанорамы". Но узналось все-таки не напрасно, появился соответствующий настрой, когда Юлий свою камеру включил, а спецкор Игорь взял на себя функции звукооператора.
   Они снимали, я рассказывал. Потом это было в эфире. Здесь работал Сергей Эйзенштейн, когда снимал свой фильм "Да здравствует Мексика!". Здесь, внутри асиенды, специальной табличкой помечено место, с которого великий Диего Ривера писал одну из своих картин. Сюда наведывался Владимир Маяковский. Сергей Бондарчук снимал на просторах Центральной Мессы "Мексику в огне". Сказал тогда и о том, что по телевидению Мексики в честь 40-летия нашей Победы прошла демонстрация эпопеи Юрия Озерова "Освобождение". Похоже, сказал я, что мексиканцы вообще стали чаще видеть советские фильмы.
   - Ты прав,- согласился кинорежиссер Гонсало Мартинес. Он тоже приехал с нами, и мы его снимали. - Недавно в Национальной синематеке прошла ретроспектива советских фильмов. Так, знаешь, зал был переполнен. Смотрели "Мать", "Конец Санкт-Петербурга", "Арсенал", "Землю", "Чапаева", "Ленина в Октябре", "Летят журавли", "Балладу о солдате", целых три фильма Никиты Михалкова: "Раба любви", "Обломов", "Пять вечеров". Передай Никите поздравления - был огромный успех.
   И Гонсало Мартинеса, и другого мексиканского режиссера - Серхио Ольховича я пригласил участвовать в "Кинопанораме". Оба прибыли в одной из машин нашей кавалькады. Приехала с ними и красавица-актриса Бланка Герра.
   Гонсало, давая интервью, говорил по-русски. В 1968 году он закончил в Москве наш институт кинематографии. Стал с тех пор одним из ведущих киномастеров Мексики. Мы с ним познакомились раньше, когда я второй раз приезжал сюда, потом встречались на фестивалях в Москве и Ташкенте. В этот приезд у него дома хорошо пообсуждали возможности его нового постановочного замысла - о временах майя и испанских конкистадоров, о жестоком Кортесе-завоевателе, Гонсало называл его "черным героем". Этот замысел он разрабатывал с Эдвардом Радзинским, ждал от него сценарий.
   Оказалось, что и у Ольховича ближайшая режиссерская работа будет основана на сценарии русского драматурга - Валентина Ежова, нашего сценарного классика, одного из создателей "Баллады о солдате".
   Пока общался с режиссерами, Бланка Герра на лужайке перед домом занималась собачкой, голой до неприличия и даже до некоторого отвращения - ни одного волоска на голубой коже. Такие, оказывается, обитают в Мексике собаки. Здесь же, в тени от дерева начали снимать, но ничего не получилось: то и дело истошно кричали павлины, бродящие рядом.
   Они так кричали, что для разговора с Бланкой пришлось уйти в прохладу дома и расположиться там на фоне стеклянных витрин с мексиканскими раритетами.
   Бланка говорила охотно, подробно, о родителях, о том, что актрисой хотела стать с детства, что учится в университете. Не баловень судьбы, все - трудами: и петь, и танцевать, и играть на музыкальных инструментах.
   Советские зрители в то время могли видеть Бланку в трагической роли крестьянки у Бондарчука в "Красных колоколах", и в ленте "Мотель", приобретенной нашим прокатом. А я увидел ее еще в двух фильмах, просмотренных в тот приезд: "Продавец лотерейных билетов" и "Ориноко". В первом она - несчастная жена нищего недотепы, которому выпал большой выигрыш в лотерею, во втором - задорная певица и танцовщица.
   В завершение осторожно подъехал к ней с предложением что-нибудь напеть или станцевать прямо здесь, для зрителей "Кинопанорамы". Отказалась: "Без подготовки буду выглядеть глупо..."
   Настаивать не стал. Кинозвезды лучше знают, в каких ситуациях как они выглядят.
   Камеру выключили, свет убрали, и мы вышли на лужайку к павлинам.
   - Меня пригласили в Москву, на фестиваль, - сказала она. - Обязательно подготовлю несколько номеров и вот там покажу...
   Потом, будто сползла с вулканов, на асиенду опустилась ночь. Висенте Сильвио один стоял у тяжелых ворот с прощально поднятой рукой. Алексей Расторов подгонял своего восьмицилиндрового металлического зверя, а я сидел рядом и думал о сладостях неожиданных встреч, которые, черт возьми, то и дело дарила мне "Кинопанорама". Если ничего не случится, думал я, и все благополучно проявится, смонтируется, озвучится, не будет забраковано начальством, то и Сильвио, и асиенда, и голые собаки, и вулканы, и красивая Бланка за несколько минут промелькнут на миллионах телеэкранов и совсем скоро всеми забудутся. А я не забуду.
  
  
  
   Отражение
  
   В "Советском экране" было интервью с Ириной Купченко. Ее там спрашивали: "Мешает ли вам популярность, когда вас узнают на улице?" "Нет, не мешает, - ответила она, - меня не узнают..." Спокойно ответила, с достойной иронией, как человек, знающий себе истинную цену.
   Быть узнаваемым - вожделенная страсть медийных персон. Такое бывало и со мной и, насколько помню, это приятно. Но тут важно не впасть в чрезмерное самоуважение, не потерять чувства юмора. Тебя ведь и не за тебя могут принять, а за другого. Например, за своего знакомого, с которым долго не виделся. Чужой человек может вдруг подойти, пожать руку, даже приобнять и, дипломатично не называя по имени, произнести нечто вроде: "Ну, как ты, ничего? Что поделываешь?"
   Частенько со мной здоровались, решив, видимо, что "где-то встречались".
   Однажды, правда, "узнаваемость" помогла. В Алма-Ате администратор гостиницы, увидев меня в окошке, ахнула и, не смотря на то, что "свободных номеров нет", оформила переночевать. Она приняла меня за известного политического обозревателя, регулярно выступавшего в передаче "Сегодня в мире". Поправлять не стал - очень спать хотелось.
   Но, честно говоря, подобные удачи выпадали редко. В основном - никаких льгот. Не помню, чтобы уступили очеред в парикмахерской, в магазине или, скажем, на почте. Скорее наоборот. В любой очереди присутствовала нервная логика: коли ты такая цаца, то и последним постоишь, мы тоже люди!
   Никогда вперед и не рвался. Понимал: стоит расстаться с "Кинопанорамой", и все плюсы в сравнении с остальным человечеством мгновенно испарятся. Так, кстати, и произошло. Правда, не сразу, узнавали еще долго.
   Популярность - вещь вообще относительная. До меня "Кинопанораму" года три вел критик из газеты "Правда" Георгий Капралов. И вот, примерно на третьем году уже моего ведения, приезжаю в Сочи на съемки фильма по моему сценарию "Лидер". Получил авторские, сидим большой компанией в ресторане. Мимо проходят две женщины. Слышу, одна другой говорит, показывая на меня: "Смотри-смотри, вон сидит режиссер Капралов!"
   Капралов превратился в режиссера, а я в Капралова - вот и вся цена узнаваемости.
   Давал интервью, журналист пробросил: вы, мол, самый узнаваемый у нас драматург. В лицо, мол, знают. Возможно, хотел сделать мне комплимент. Того не учел, что я бы охотно променял свою телевизионную узнаваемость на неузнаваемость Шекспира, Лопе де Вега, Розова или Вампилова.
   Сейчас телевизионных каналов много и телеведущих на них не счесть. Гораздо больше прежнего женщин. Среди первачей в развлекательном жанре - вы наверное со мной согласитесь, - Иван Ургант, Цекало, Мартиросян, Галкин, классикой остается Масляков. Можно прибавить два-три имени.
   Еще есть ведущие "спрашиватели". Они задают вопросы приглашаемым в студию звездам. Дело не простое, но все-таки посильное для сравнительно многих.
   Сложнее вести так называемые ток-шоу: тут и спрашивать приходится и от себя уметь сказать нечто важное и интересное. Имена? Пожалуйста: Познер, Прошутинская, Виктор Ерофеев, Архангельский. Называю тех, чьи передачи не пропускаю.
   Передач, подобных почившей в бозе "Кинопанораме", сейчас нет. Она была синкретического свойства: в ней присутствовал и репортаж, и вопросы задавались, и от себя, ведущего, произносилось нечто, и серьез присутствовал, и элементы развлекаловки. Если проводить аналогию с печатной продукцией, то ее можно сравнить с журналом, может быть, с журналом "Советский экран", которого тоже теперь нет. И там, и там говорилось о кино, но разговор велся во многих жанрах под одной обложкой.
   Почему в новые времена подобных передач на телевидении, как и подобных журналов, не стало? И ничто не намекает на их реинкарнацию? Вопрос для социологов, для исследователей психологии общества. Одно ясно: требуются слишком серьезные усилия для производства такой продукции и не находится энтузиастов. Да и немалых денег это бы потребовало в новых условиях. Да еще и зритель, надо сказать, сильно расслабился, как бы утратил тонус, закормленный сверхдозами развлекательной разлюли-малины.
   Из сказанного следует, что для телепередач типа "Кинопанорамы" или ей подобных ("Клуб путешественников", "В мире животных", "Очевидное-невероятное", до сих пор памятны музыкальные передачи Ольги Доброхотовой ) требовались и ведущие особого рода, тоже, если можно так сказать, синкретические. За видимым присутствием в кадре должна была чувствоваться некая человеческая значимость, не говоря уж о профессиональном багаже. Таким был тот же Алексей Каплер. К этому уровню хотелось тянуться... Попробуй представить на его месте, скажем, Ксению Собчак, и не получится. Вот о чем речь...
   Для зрителей "Кинопанорамы" ведущий был своего рода их полномочным представителем в мире кино. По нему сверялись впечатления о том или ином фильме, о той или другой актерской работе. Сидящие у экранов ждали, что он, ведущий, задаст приглашенным в студию звездам именно те вопросы, которые они бы задали сами, окажись на его месте.
   Свой вопросы и пожелания люди излагали в письмах. Они приходили и на телевидение, и на мое имя в редакцию "Советского экрана". Их было так много, что подсчитать невозможно. У меня сохранилось несколько папок. Не знаю, что с ними делать. Совершенно, как говорится, мертвый груз, а выбросить жалко.
   Такая же ситуация с моими "личными" письмами - от мамы, отца, сестры, от друзей и подруг... Как, спрашивается, уничтожить эти послания от любивших тебя, как приговорить к казни бескорыстно подаренные тебе слова безыскусной нежности родных, скрытой надежды любимых? Нежность давно умерла, надежды, оказывается, не оправдались. Но - уничтожить? Ведь те забытые слова - последняя зацепка за время, наивная попытка удержать себя хотя бы в собственной памяти. Так и пылятся среди других бумаг эти выцветшие свидетельства того, что я все-таки был.
   Письма от зрителей - конечно, другое, чем, так сказать, "личные". Но и в них осталось напряжение чьего-то ума и чьей-то руки, уже только по одному этому они доказательство того, что и авторы их были, и ты был, коли они к тебе обращались. Не поднимается рука расправиться...
   Разные письма лежат в старых папках. И каждое - портрет автора. Это очень интересно.
   "Спасибо за "Кинопанораму" от 28 декабря 1984 года. Сколько прекрасного мы увидели и услышали! Спасибо за И.Шварца, за моего любимого, умного, доброго З.Гердта, за Елену Камбурову, за ее прекрасное исполнение романсов и песен. Поздравляю всех участников "Кинопанорамы" с Новым 1985 годом, желаю всем здоровья, счастья, новых творческих успехов!" О.Нетова. г.Грозный.
   "Ох, как расточительно расходуем телевизионное время на темы, которые присущи определенной, не так уж и большой группе людей. Но ведь передача идет для всех для нас, большинства, как говорится, рядовых слушателей. Вся эта "кухня" "Кинопанорамы" интересна, повторяю, для определенной группы людей. А такие, как я, а я интересуюсь многими проблемами, как правило, выключают телевизор для экономии электроэнергии... Вся эта раскованность, простота поведения и смех - как-то совсем не трогают..., не задевают душу, потому что это конгломерат..." П.Артемьев. г.Омск.
   "К Вам я обращаюсь как к ведущему "Кинопанорамы", которую я люблю и всегда смотрю. Мне нравятся женщины-героини, которых Вы показываете и о которых рассказываете... Вам как мужчине, может быть, трудно меня понять, но поскольку кино является самым доходчивым искусством во всех вопросах, я обращаюсь к Вам... Сколько есть картин об охране природы, животного мира и т.д. Только нет ничего об охране женского достоинства... Сколько есть прекрасных, простых женщин, любяших свою Родину, честно работающих, воспитывающих детей. Пусть нет у них наград, а они живут, выполняют свой долг, работницы и матери, среди тревог и волнений..." Антонина Николаевна Стефанова. г.Орел.
   Что бы написала Антонина Николаевна сегодня, насмотревшись на бесстыжести нынешнего телеэкрана с его толпами сексуально взвинченных девиц, иные из которых еще и "в шоколаде", потрошат бутики да эпатируют откровениями про онанизм в джакузи? Впрочем, это вопрос риторический...
   Вот как начиналось послание из Тамбова от анонима , скрывшегося за инициалами Л.С.: "Здравствуйте ведущий Орлов! Во время вашей передачи 1.09.1984 г. я заметил некоторые небрежности в костюмах:
   - У Владимира Ивашова расстегнут пиджак.
   - У Федорова-макетчика - рубашка.
   - Пидпалый - режиссер-постановщик - расстегнут пиджак.
   Был расстегнут пиджак и у Вячеслава Тихонова...
   Кроме того, были расстегнуты пиджаки и у всех троих артистов, когда они, сидя за столом, рассказывали о фильме "Европейская история", а у вас в 22 ч. 34 м. галстук завернулся за пиджак.
   Во время рассказа о работе студии "Мосфильм" я заметил, что у героя, которого играл Станислав Садальский, верхняя пуговица была расстегнута, а в конце у Родиона Нахапетова была расстегнута верхняя пуговица куртки..."
   Наблюдений такого рода у автора набралось на несколько страниц. А в финале он объяснял: "Вы меня извините, я по профессии военный, поэтому обращаю на это внимание. Когда я учился в военном училище, командиры из числа уже служивших в армии отрезали поначалу нам пуговицы на гимнастерках, если замечали, что расстегнутые. А потом - служба, ну и это стало уже в крови... Конечно, главное - это работа, стремление к знаниям, совершенству, но нельзя забывать мелочи, они, мелочи, могут связать человека по рукам и ногам - я в этом убедился на своем печальном опыте... И если солдат устает после боев, он - отдыхает, если он ранен, то - госпиталь и затем снова бой. Но когда главное становится почему-то ненужным, а на передний план выдвигаются эти мелочи - пуговицы, то теряется смысл продолжения боя".
   Показанное на экране, помимо заявок, нередко стимулировало зрителей заинтересоваться новой темой. Стоило, например, рассказать о немом кино, заглянуть в Госфильмофонд, как поднималась волна просьб не только поговорить о первом русском игровом фильме "Понизовая вольница", но и вспомнить о других забытых лентах, о кинозвездах тех давних времен.
   Однажды рассказали о "харьковской находке": в Харькове молодой киномеханик Владимир Миславский помогал товарищу ремонтировать старый погреб. И - о, чудо! - обнаружил в земле коробки со старой пленкой. Выяснилось, что он нашел два совершенно неизвестных фильма самого Жоржа Мельеса, которого специалисты считают основоположником французкого кино, а также фильм Гриффита - американского и мирового классика экрана!
   Сюжет прошел, и вскоре в "Кинопанораму" поступило письмо от второклассника Миши Б. Мальчик сообщал, что тоже нашел во дворе "обрывок кинопленки, не очень длинный, примерно 3-4 метра", просил прислать корреспондента: не киноклад ли попался на этот раз ему.
   Обычно пишут артистам. Я, понятно, не артист, но судьба так распорядилась, что в течение весьма длительного отрезка собственной жизни получал много зрительских и читательских писем. И как ведущий "Кинопанорамы" получал, и как сценарист выходивших время от времени фильмов, и как главный редактор журнала. Эти безыскусные, а порой даже очень "искусные" послания грели душу.
   "Здравствуйте, уважаемый Д.К.Орлов! Очень любим смотреть "Кинопанораму", когда вы ведете передачу... Хочется поговорить с вами о кино. Очень любим журнал "Советский экран". И вообще, что бы мы делали без искусства, без наших дорогих артистов? А как больно, что многих уже нет. Когда я была еще молодая, да можно сказать 14 - 15 лет, я думала, что артисты не умирают...Большая к вам просьба: побольше показывайте по телевидению артистов старшего поколения... Очень понравилась передача "Кинопанорамы", когда выступали Мордюкова и Смоктуновский... Вы порядочный человек, и я решила с вами поделиться, что наболело на душе, то и высказала..." (О.И.Репина, Оренбургская область, город Бугуруслан).
   Еще письмо:
   "Я очень люблю передачу "Кинопанорама" и с большим нетерпением ожидаю каждый новый выпуск. Большое спасибо за нее. Эта передача помогает мне быть в некоторой степени в курсе всего, что происходит в кино не только у нас в стране, но и в мире, а главное, знакомит с процессом создания картин, ее людьми, создателями, тружениками этой отрсли. С этими людьми я знакомлюсь в основном по вашей передаче. Это, пожалуй, самое ценное". (А.Лелюк, Тернополь).
   Оригинально высказался однажды юрист З.А. из Баку (он скрылся за инициалами). В феврале 1985 года он сделал мне такой комплимент: "Читая "Литературную газету", узнал, что Вам всего Пятьдесят. Это просто прекрасно, и хотя я выгляжу вроде бы так же, как и Вы, мне, увы, уже более шестидесяти".
   Узнать, что в пятьдесят ты выглядишь, как "более, чем на шестьдесят" - сомнительная, конечно, радость, но я понял: человек так спешил поздравить, что слегка запутался в словах. Но не в словах дело, а в чувстве!
   В заключение приведу письмо, которое по смятенности произведенного им впечатления напомнило пережитое однажды в Киеве, где оказался все с той же "Кинопанорамой" на Всесоюзном телевизионном фестивале.
   У входа в отель меня перехватил молоденький журналист, взять интервью. Пока отвечал на вопросы, рядом топтался еще кто-то с букетиком. Журналист ушел, и этот кто-то букетик вручил мне. И сообщил:
   -Есть вам предложение: приятно провести вечер в хорошей компании... Стол, банька, все, что полагается... Вон, приглашают те товарищи...
   Вдалеке стояли двое - плотные, щекастые, в строгих костюмах.
   - А это кто?
   - Директор киевского крематория и заместитель..
   Я был с букетом:
   - Сразу и возложим?
   Так что, не только любовь бывает до гроба, но и телепопулярность...
   Гоголевский Поприщин восклицал: : "Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! Спасите меня! Возьмите меня!" Поприщины о себе напоминают.
   Это письмо пришло в редакцию "Советского экрана". На обратной стороне конверта было написано: "Желательно без самозабвенных помех - лично в руки Д.К.Орлову..." И далее следовал текст, который здесь основательно сокращен:
   "Хеллоу, Господин Д.К.Орлов! Я бы хотела, чтобы мы с Вами, хотя бы в мечтах, полных нежной, холодной иронии, проскакали по морскому теплому берегу на красивых, обаятельных белых скакунах (лошадях).
   Господин Орлов! Вы когда-нибудь плакали?????...
   Господин Орлов, я хочу, чтобы вы никогда не плакали от того, что Вы не в состоянии видеть мою суперграциозную, наивно робкую, трогательно выразительную, неуловимо пламенную по своей безумной страсти, тщательно изысканную, феноменально нежную, как ароматные белые большие розы, фигуру...
   Господин Орлов! Вы бы хотели искупаться со мной в лимонном, теплом ликере, по которому плавали бы живые, беленькие, большие, ароматные розы?
   Господин Орлов, я хочу, чтобы я Вам приснилась на царском троне в голом виде с хрустальным фужером в руках, переполненным березовым соком...
   ...Господин Орлов, ни один человек на Земле, в мире не был так преданно знаком с чувством Любви, как это получилось у меня. ЛЮБОВЬ!.. - выжгла с моего сердца всё лирическое смятение, которое было у меня.
   Беспардонный господин Орлов! Я поднимаю тост ЗА СВОЕ кошмарное, принципиальное, жуткое о - ди - но! - че - ство...
   В таком состоянии я даже не способна по интуиции сообразить, в какую работу я должна втянуться, чтобы зарабатывать себе на кусок хлеба. Мне 23 года. Сама я супер-современно высокая. Чао!!!!"
   Естественно, что имя и адрес своей смятенной корреспондентки не указываю. Дело было без малого тридцать лет назад. Тогда она жила в одном из сел Черновицкой области, что на (в) Украине.
   И вот, как любили писать в старинных романах, "прошли годы". Добрых четверть века прошло. Многажды убеждался за это время, что "Кинопанорама" людям запомнилась, как говорится, запала в душу тем, кто видел. То и дело слышал на разных перепутьях: "Кинопанорама"?! Да ни одной не пропускала! (Или - "не пропускал"). И вас помню...".
   Однажды завлекли в Телерадиофонд, что на Малой Никитской, и там я подробно рассказывал под камеру про то, как все у нас делалось и как было. Сюда в то время приглашали телеветеранов, чтобы сохранить для истории свидетельства живых очевидцев и участников. Или позвали однажды на ностальгическую телепередачу все про ту же "Кинопанораму", позвали вместе с Георгием Капраловым, который, напомню, года три вел "Кинопанораму" до меня.. Сидели парочкой, излагали, отвечали на вопросы ведущего. Когда-то Жора (я звал его так с незапамятных времен) долго не мог смириться, что его поменяли в одной из самых популярных телепередач в стране сначала на Эльдара Рязанова, а потом еще и на меня. Он упорно предлагал начальству новые идеи с собой в центре, но где-то наверху не проходило...
   Но сейчас, собственно, не об этом. Я о том, как "Кинопанорама" настигла меня недавно, спустя только что упомянутые четверть века.
   Известный киновед, доктор искусствоведения, бывший многолетний "правдист" Георгий Александрович Капралов скончался на девяностом году жизни. И вот 15 октября 2010 года в 20:00 по государственному каналу "Россия-1" в программе "Вести" пошел сюжет об этом печальном событии. На всю страну, в самое боевое прамтаймовское время. Диктор скорбно сообщил суть, появилась Жорина фотография, потом голос ушел за кадр, продолжая перечислять заслуги усопшего - подробно и продолжительно. А в это время под соответствующий теме комментарий по экрану стал разгуливать я, Даль Орлов, во всей своей несравненной молодой красе. И разгуливал все то время, что было предназначено отнюдь не мне. То в одном, то в другом элегантном костюме от Игмонда, сохраненных в "видеонарезке" из двух давних новогодних "Кинопанорам"!
   Под выкрики домашних про, якобы, хорошую примету, я все-таки легкий ужас испытал: не очень приятно раньше времени оказаться в некрологе. Хотя бы и чужом.
   И Жора бы расстроился: опять вместо него, показали другого...
   Эта история, подсказанная жизнью (а также смертью!), поневоле, оказалась финалом главы про "Кинопанораму" и про мое плотное сотрудничество с Центральным телевидением.
   Когда-то давно, на самой заре моих литературных претензий, несколько раз доводилось стать жертвой плагиаторов: гнусные тати выдавали мои тексты за свои. Современные технологии вкупе с победительным раздолбайством позволяют теперь спереть не только тексты, но даже и твой неповторимый облик со всеми потрохами.
  
  
  
   VII. "СОВЕТСКИЙ ЭКРАН" - ЖЕРТВА КАТАСТРОФЫ
  
   На самом деле
  
   Вы, может быть, обратили внимание, что рассказывая о том, что было, иногда отвлекаясь на ретроспекции или забегая вперед, я, тем не менее, в основном следовал поступательной хронологии: начал с толстовского и театрального "комплекса", потом перешел к своему кинематографическому периоду. Позади рассказы о "толстом" журнале, о Госкино, о "Кинопанораме". Последняя полностью вписалась по времени в период моей работы главным редактором журнала "Советский экран". И нормальный журнал, и журнал телевизионный в это время существовали для меня параллельно, вполне друг друга дополняя.
   В издательском мире не было и нет ничего подобного "Советскому экрану". Наверное, уже и не будет. Он бы и продолжал жить, если бы его жизнь не остановили искусственно. Теперь же, как и Советский Союз, он, похоже, восстановлению не подлежит. В былые времена иностранцы только рты разевали при виде столь удивительного культурного феномена, этого уникального порождения социализма, которое называлось "Советский экран" - по данным ЮНЕСКО это было самое массовое по искусству издание в мире. Как же они завидовали! Их журнальчики про кино в лучшем случае достигали тиража в тысячу экземпляров. У нашего журнала тираж был 2 миллиона экземпляров. И выходил он каждые две недели.
   Наверное, не случайно именно с уничтожения "Советского экрана" начал свою деятельность "революционный" секретариат Климова. Журнал был печатным символом советского кинематографа. Все те помои, что были вылиты на систему советской кинематографии в 1986 году, что сегодня смотрится как колченогая репетиция скорого развала советской системы в целом, в полной мере предназначались и "Советскому экрану". На знаменитом V съезде занимались не рформированием на разумной основе, а сведением счетов, удовлетворением комплексов неполноценности, зависти, занимались торопливым захватом власти.
   "Творцы" и прочие работники кино второго, а то и третьего эшелона, обиженные на судьбу, вдруг поняли, что пришел их миг безнаказанно реваншироваться, занять посты, которые еще недавно, по определению, были для них недостижимы. Никому и в голову не приходило вспомнить, что предшествующие им мэтры свои посты позанимали в свое время не по знакомству или родственной протекции, а все-таки в полном соответствии с масштабом своих талантов и реальными заслугами в искусстве.
   Советская кинематографическая система была до предела идеологизирована, это так. Но, тем не менее, при ней появлялись экранные шедевры, формировались художники с мировыми именами. Она поддерживала высокий уровень профессионализма массового кинематографического потока, не чета нынешнему. И, наконец, в экономическом смысле она была отлажена и эффективна.
   Только сейчас, спустя почти четверть века, стало возможно об этом говорить. (Впрочем, насколько это и сейчас не просто, свидетельствует долгий поиск издателя для этой книги...) Так или иначе, но приходит время более трезвых размышлений. Но сколько же за последние годы появилось оголтелых статей, произнесено речей, даже защищено диссертаций, в которых именно энтузиазм развала и разрушения - главный движитель оценок.
   Именно в таком духе прокомментировала новейшую кинематографическую историю многотомная энциклопедия (она же - "Кинословарь"), изданная в Санкт-Петербурге. Как справочник конкретных имен и событий она интересна, но как свод оценок и осмыслений, мне кажется, устарела сразу после появления. То, что диктовалось "по горячим следам", иначе видится, когда следы остыли и страсти не столь успешно застилают исторический разум.
   Поэтому, переходя к рассказу о своем почти девятилетнем пребывании в "Советском экране", я для начала воспроизведу свою статью, появившуюся в 2003 году в "Независимой газете". Несущественные сокращения, сделанные редакцией в интересах экономии места, здесь я восстановил.
   Для харатеристики контекста, в котором существуем, остается только сообщить, что до "Независимой газеты" статья побывала в одном уважаемом еженедельнике, где ее отвергли. Сработал, видимо, террор конъюнктуры, диктующей иное, чем у автора, отношение к итогам V съезда. Публиковать не решились. Слава богу, нашлись независимые люди. Без заместителя главного редактора Виктории Шохиной публикация не состоялась бы. Виктория Львовна, спасибо, оказалась свободной от гипноза тусовочной среды и стереотипных пристрастий.
  
   "НЕ ВЕРЬТЕ, БЫЛО НЕ ТАК
   Раньше врали календари, теперь - "Кинословари"
  
   Между съездами
  
   Вспоминающему желательно опередить приход старческой нирваны, а то, чего доброго, без его свидетельских показаний иное нынешнее вранье ляжет в основу грядущих теоретических обобщений и даже диссертаций. О науке тоже надо позаботиться...
   Покупаю за 2400 рублей четыре неподъемных тома нового "Кинословаря". На обложке - уточнение: "Новейшая история отечественного кино. 1986-2000". Издана красота в Санкт-Петербурге. Три тома красные, один - синий, как бы особый. По-особенному и называется: "Кино и контекст. 1986 - 1988". Здесь кинематографические дела перемешаны со всем остальным, что тогда происходило.
   Прежде всего, я, конечно, заглянул туда, где про журнал "Советский экран", - все-таки без малого девять лет был его главным редактором. И именно в 1986-м, в конце, подал заявление об уходе.
   В тот год, напомню, весной, прошел V съезд кинематографистов. СССР еще существовал, но никто не догадывался, что он доживает. О тех событиях со временем еще расскажу подробно и как участник, и как в определенном смысле их "жертва". Пока же - лишь о человеческом аспекте. Точнее, о бесчеловечном. Ведь многое и до сих пор в голове не укладывается. Ну, посудите сами, что такое страшное должен был натворить между IV и V съездами председатель Союза Лев Кулиджанов, если на IV он при тайном голосовании, проруководив к тому моменту уже 16 лет, не получил ни одного голоса против, а на V съезд его вообще не избрали?! Причем голосовали практически те же самые люди. Не избрали и еще двух классиков: Сергея Бондарчука и Станислава Ростоцкого. Теперь их нет, они ушли недавно. Ушли под слезные стенания, в том числе и тех, кто их тогда предал. Зачем отравили им последние годы? Статья в "Коммерсанте" о похоронах Кулиджанова называлась "Самый человечный председатель". Он, понятно, ее уже не увидел.
   Съезд действительно ломал старую тоталитарную систему в "важнейшем из искусств". Но ломал через колено, по-большевистски нахраписто. И - скажем прямо - не бескорыстно. Не отрешиться от впечатления, что считающие себя обделенными жизненной удачей, используя момент, с вилами наперевес двинули на состоявшихся и ярких: вы погуляли, теперь нам дайте! Действительно необходимые преобразования в тот момент мало кого занимали. Даже такой незлобивый, мухи не обидевший знаменитый сценарист Анатолий Гребнев вынужден был тогда же признать: "Иногда впечатление, что играется та же старая пьеса, но с другими актерами, второй состав... С той лишь разницей, что раньше получали одни, теперь получат другие".
   Под стать оказались лидеры: Элем Климов и Андрей Смирнов. Может быть, потому, что оба вышли из сверхблагополучных высокопоставленных партийно-советских семей, они подсознательно (или сознательно) впали в реформаторский перенапряг, доказывая себе и другим, что они-то вне подозрений, что яблоко вообще падает не с яблони, а с груши.
   Жуткое количество фильмов я видал. И до сих пор из самых любимых остается "Белорусский вокзал" Андрея Смирнова. У Элема Климова как режиссера, мне кажется, умозрительность всегда побеждала художническое озарение, но и он, бесспорно, отнюдь не мальчик в своем деле. Почему, можно спросить теперь, при самой благоприятной для них конъюнктуре они так и не поставили после V съезда ни одного фильма? Значит, верно: разрушая - разрушаешься?
   И вот среди самых горьких и бессмысленных утрат - гибель журнала "Советский экран".
   Однако создателям четырехтомника и в голову не приходит посмотреть на причины его исчезновения с сущностной стороны. Взявшись быть историками, они так и остались в плену недавних истерик. При этом почему-то именно в случае с "Советским экраном" и журналом "Искусство кино" создатели энциклопедии отошли от взятого ими же принципа представлять "контекст" с 1986-го года. В первом случае рассказ повели с 1925-го, во втором - с 1931-го!
   Итак, читаем: "Даль Орлов был обречен на отстранение от должности руководителя самого массового киноиздания страны". Это правильно - был обречен. Только отнюдь не потому, что, как тут же утверждается, он за много лет до этого был "главным цензором Госкино". Про цензора здесь - для лихости. Не цензором был Даль Орлов, а главным редактором Госкино СССР, что тоже круто, однако другое. Но если поверить пишущему, то это как раз и означает, что, наплевав на судьбу журнала, пришедшие тогда к власти просто сводили счеты. Причем, конечно, не все, а точно известно, кто. Все-таки придется как-нибудь рассказать историю моих взаимоотношений с Элемом Климовым. А Элема Климова - с покойным лидером Белоруссии Машеровым, погибшем в автокатастрофе в 1980 году. Пока - один штрих. Сегодня режиссер рассказывает неосведомленным, что рьяным сторонником его и Адамовича проекта "Убить Гитлера" ("Иди и смотри") был именно Петр Миронович. Да, был. Поначалу. Пока не познакомился с режиссерским сценарием и не обнаружил, что предлагается фильм не о трагедии Хатыни, как он, Герой Советского Союза, партизан, ее знал, а нечто совсем другое. После его SOS и пришлось мне ехать на "Беларусьфильм" заниматься неожиданно возникшей проблемой. Секретарь Белорусского ЦК по идеологии Кузьмин, тоже бывший партизан, вводя меня в ситуацию, помню, говорил: "Я много раз беседовал с Климовым, знаете, мне показалось - он просто плохо образованный человек". Скажут, а где подтверждающие документы? Отвечу: а разве такое придумаешь?
   Своими откровениями, может, и огорчу некоторых, до сих пор живущих мифами и даже набирающими на них свои очки. Но что поделаешь! Мифы уместны в двухтомнике "Мифы народов мира", а не в четырехтомнике нового "Кинословаря", тем более в разделе "Контекст".
   Ситуация вообще-то была типовая для времен и народов. Уже можно перестать делать по ее поводу удивленные глаза: тот, кто давал деньги (а давало их государство, то, которое тогда было, - со всеми его преимуществами и недостатками), тот и проверял, правильно ли их тратят. Сегодня подобных "государственных мук" уже нет. Теперь есть другие...
  
   Девушки из ПТУ
  
   Далее миную предлагаемую "Контекстом" череду несуразностей и фактического незнания. Но невозможно пройти мимо этого: "Резкое понижение интеллектуального уровня читателя журнала в 1970-е гг. зафиксировано традиционными анкетами "Советского экрана" - лидерами зрительского опроса обычно были заурядные или официозные картины". И, оказывается, почему? Потому что "адресатом журнала стали девушки из ПТУ, вырезавшие снимки любимых актеров".
   Своего презрения к девушкам из ПТУ автор не скрывает. Возможно, мальчики из Физтеха его бы устроили больше. Но досталось девушкам. А заодно и всей так называемой "массовой аудитории", к которой и был обращен "Советский экран" в первую очередь - массовый, его так и называли. Предъявлять ему по этому поводу претензии все равно, что удивляться, почему фигуристка не поднимает штангу, а штангист не бегает марафон.
   Сотрудники отдела N50 электронно-клавишных вычислительных машин Главного вычислительного центра ЦСУ СССР в итоги зрительских опросов по каждому кинематографическому году обязательно включали сведения о социальном положении и профессиях читателей "Советского экрана", все это опубликовано! Картина по годам крутится вокруг одних и тех же процентов: "работников культуры и искусства - 4,7%", зато "учащихся школ и техникумов - 24,8%"! К этим "недоучкам" примыкают "студенты вузов", тоже почти столько же - 20,4%. Вместе этих интеллектуальных бомжей, каковыми их видят создатели "Контекста", получается у "Советского экрана" почти половина аудитории. Остальные - рабочие, колхозники, инженеры, служащие, работники сферы обслуживания, научные работники, учителя и педагоги, домохозяйки, пенсионеры, "прочие". Так что, повторюсь, стыдить журнал пэтэушницами не умнее, чем обвинять воду в том, что она мокрая.
   Впору бы не брюзжать сегодня "энциклопедистам", а выразить сострадание массовому читателю, что нет у него того журнала. Ведь нынешние - желтые и глянцевые - замена скорбная, да они и не по карману "девушкам из ПТУ".
   И - о вкусах читателей. Как говорится, с фактами в руках. О том, что свидетельствовало о "резком понижении интеллектуального уровня читателей", когда журналом руководил Даль Орлов. Автор почему-то не расшифровал свой тезис, а мы давайте возьмем и расшифруем. Лучшими фильмами года в тот период читатели назвали четыре ленты Эльдара Рязанова: "Ирония судьбы, или С легким паром", "Служебный роман", "Вокзал для двоих", "Жестокий романс". Вот ведь в какой контекст угодил Эльдар Александрович! Что с того, что четверть века люди с упоением смотрят это кино, - просто они, глупые, в "Кинословарь" не заглядывали.
   В том же почетном читательском списке - изящнейшая лента Ильи Фреза по сценарию Галины Щербаковой "Вам и не снилось" (её тоже регулярно показывают), "Белый Бим Черное Ухо" Станислава Ростоцкого (был в номинации на "Оскар"), "Москва слезам не верит" Владимира Меньшова, "Оскар" получившая.
   Оказывается, свой пониженный вкус и стыдный интеллект проявили читатели и когда называли лучшими актерами и актрисами за сыгранные роли Светлану Тома и Андрея Мягкова, Наталью Гундареву и Александра Калягина, Веру Алентову и Николая Еременко, Алису Фрейндлих, Ирину Муравьеву и Александра Михайлова, Людмилу Гурченко и Олега Янковского, Никиту Михалкова, Игоря Костолевского и Елену Сафонову...
   Вот так опростоволосились, выставляя свои оценки, любители кино и "Советского экрана" в глазах высоколобых выстраивателей "контекстов".
   Как известно, мастерство литературного правщика состоит не только в том, чтобы придать несовершенному тексту удобоваримый вид, но и в том, чтобы не трогать, не менять текст, который хотя и необычен, индивидуален, но внутри самого себя по существу абсолютно грамотен. Такие авторы - сущая радость для редактора: прочитал и - в набор! Все довольны - редактор, автор, читатели.
   И вот разводишь руками, обнаружив в новой энциклопедии такой пассаж: "Настоящей бедой для журнала стало "редактирование", т.е. разутюживание под среднестатистическаий язык советской газеты индивидуального авторского стиля..." Ставлю три восклицательных знака!!! И очень прошу редакцию, которая, может быть, осмелится опубликовать мои откровения, не сокращать обширный список имен, который я привожу.
   Знаю, так не принято, статья - не телефонный справочник. Но сделаем исключение.
   Это - не перечень, это - аргумент. Названы авторы, поневоле не все, которые кто чаще, кто реже публиковали свои тексты в "Советском экране" именно в те годы, о которых твердит "Кинословарь". А кто следил и следит за кинопроцессом, перебирая эти имена, пусть ответит на вопрос: возможно ли было их - таких! -"разутюжить", да и позволили ли бы они это над собой сделать, писали ли "среднестатистическим языком советской газеты" лучшие перья кинокритического цеха? Порядок имен никак не организован, листал подшивку и вспоминал: Вера Шитова, Елена Бауман, Георгий Капралов, Валентина Иванова, Армен Медведев, Яков Варшавский, Андрей Плахов, Нина Игнатьева, Константин Рудницкий, Андрей Зоркий, Мирон Черненко, Александр Трошин, Борис Рунин, Нея Зоркая, Инна Вишневская, Валерий Кичин, Лев Аннинский, Евгений Громов, Ростислав Юренев, Семен Фрейлих, Марк Зак, Георгий Богемский, Виктор Божович, Елена Стишова, Леонид Павлючик, Александр Брагинский, Илья Вайсфельд, Александр Караганов, Станислав Рассадин, Ирина Рубанова, Ан. Вартанов, Майя Туровская, Ан. Макаров, Евгения Тирдатова, Юрий Богомолов, Виктор Демин, Марианна Шатерникова, Кирилл Разлогов, Лев Рошаль, Ольга Кучкина, Владимир Дмитриев, Константин Щербаков, Всеволод Ревич, Эдуард Графов, Михаил Швыдкой, Ярослав Голованов, Валентин Михалкович, Татьяна Иванова... А еще сценаристы: Будимир Метальников, Евгений Габрилович, Михаил Львовский, Валентин Черных, Константин Славин, Александр Володин, Эдуард Володарский, Вадим Трунин, Сулико Жгенти, Эмиль Брагинский, прозаики и поэты - Виктор Шкловский, Булат Окуджава, Роберт Рождественский, Аркадий Ваксберг, Римма Казакова, Еремей Парнов, Даниил Данин, Юнна Мориц, Тимур Зульфикаров, Юлиан Семенов, Кир Булычев, Михаил Матусовский, Борис Васильев, Альберт Лиханов, Ирина Велембовская, драматурги - Виктор Розов, Самуил Алешин, публицист и драматург Генрих Боровик. Упомяну еще и деятелей кино, пишущих самостоятельно и пишущих замечательно: Эльдар Рязанов, Леонид Трауберг, Марк Захаров, Александр Журбин, Марина Голдовская, Алексей Симонов... Не знаю, какая была нужда чохом оскорблять столь достойных и талантливых людей.
   Однажды согнувшись под грузом тенденции, уже не выпрямишься.
   Даже такие акции "Советского экрана", как публикация обширного очерка к 50-летию Андрея Тарковского - единственная тогда в советской печати по этому поводу - или опять-таки единственная статья на смерть Владимира Высоцкого, специально мною заказанная Эдуарду Володарскому и блестяще им написанная, даже это, оказывается, было сделано лишь для того, "чтобы кое-как поддержать угасающий интерес читателя" к журналу! Ничего себе "кое-как" - в той-то обстановке! Это, во-первых. А во-вторых, интерес к журналу никогда не угасал: как был все годы тираж 1 миллион 700 тыся экземпляров (по данным ЮНЕСКО - самое массовое издание по искусству в мире), так и оставался, даже некоторое время после моего ухода. До того, пока за дело не взялся Виктор Демин...
   Отдельная песня - как мне удалось все-таки напечатать статью о Высоцком, побывав у начальства цензурного комитета - Главлита...
   Тут вдруг подумалось: а жаль, что иные из нынешних ювеналов не возглавляли в те времена злополучный журнал. Вот они бы со своим могучим задним умом показали, где раки зимуют всем этим отделам ЦК, Зимяниным и Сусловым, вкупе с Ермашами!
   Но скажу и о Викторе Демине - очень коротко, потому что это очень грустно. Талантливый критик, любитель и любимец застолий, он из гастролирующей лекторской массовки "по линии" Бюро пропаганды советского киноискусства взлетел на уровень одного из новых секретарей союза. Он выступал чаще и яростнее остальных, и он рвался выше, тем более, что "административный ресурс" был теперь в его руках. И вот, обойдя на вираже соперника - молодого правдиста Андрея Плахова, он и становится, в конце концов, новым главным редактором "Советского экрана". И когда это произошло, очень скоро выяснилось, что приносить в редакцию свои рецензии - это не то же самое, что редакцию возглавлять: работа совсем другая.
   Всегда проницательный критик Мирон Черненко, предполагая, что делает комплимент Виктору Петровичу Демину, по существу, вынес ему приговор как главному редактору, когда в том же "Кинословаре" о нем написал: "Он был в самом центре... того, что называется кинопроцессом... Особенно тогда, когда он дождался исполнения главной и казавшейся несбыточной мечты: получил собственный, не подконтрольный никому журнал - "Экран". Страницы которого, кажется, заполнял сам - под собственным именем и под прозрачными псевдонимами...казалось, однако, что новой эпохе его журнал не нужен..."
   Думаю, эпоху потревожили напрасно. Не ЭТОТ журнал оказался не нужен, а ТАКОЙ журнал, написанный одним человеком. Гигантский тираж на глазах усыхал и стал даже меньше, чем у "толстого" теоретического собрата "Искусство кино", благополучно существующего до сих пор. Но зато "в духе времени" из названия убрали слово "советский", стал просто "Экран", который Демин зачем-то еще и приватизировал. А ведь сколько было криков в горячем 1986-м: покончить с двойным подчинением "Советского экрана", отнимем у Госкино, пусть будет только наш, пусть принадлежит одному только Союзу кинематографистов... Никто и не вспомнил...
   К тому времени реформаторские усилия V съезда оформились во вполне зримые результаты: отечественный кинопрокат рухнул, бросовые американские ленты заполонили экраны тех кинотеатров, которые еще не превратились в мебельные салоны, режиссером мог объявить себя любой, у кого хватало наглости, их продукцию все равно никто не видел - просто кто-то отмывал деньги. Фильмов становилось все меньше, а фестивалей все больше. Там весело "гудели", фотографировались для глянцевых журналов, задарма ели. Всеми забытый "Советский экран" загнулся. Его мощная издательская база, анфилада кабинетов, куча телефонов, транспорт, налаженное распространение - все ушло в распыл. Хотя, казалось, тут бы и зацвесть: свобода слова, цензуры нет, никакое начальство не указывает - твори, выдумывай, пробуй. Пробовать оказалось некому.
   Грустной метафорой той кинематографической перестройки смотрится еще не старый грузный человек, рабочий день начинающий с бутылки и тяжело дремлющий потом в редакторском кресле. Цель достигнута, но груз оказался непомерен. Он ушел... Не им поставленное, семь десятилетий просуществовавшее дело кончилось.
  
   Живущие у шоссе.
  
   Такова моя версия изложенных в "Кинословаре" событий. Как участника и свидетеля. Добывая истину, автор статьи о "Советском экране" со мной не встретился, хотя другой на его месте такую бы возможность, наверное, не упустил. Так что подпись под статьей - Олег Ковалов - ничего в памяти не пробудила, кроме "слышал где-то". А где - понял, когда перелистал журнал: так он же у нас регулярно печатался! Ясная заря его творческого восхода именно тогда и занялась, когда, как он утверждает сегодня, все свидетельствовало о "содержательной бессмысленности журнала"... Поистине, век живи - век удивляйся. Да и мазохизм какой-то! Излагал, надо думать, свое сокровенное, жаждал через журнал поделиться с миллионами людей умом, чувствами, наблюдениями и - нес это свое несравненное богатство в редакцию, когда "само существование "Советского экрана" было лишено смысла - журнал стал рабским придатком Госкино".
   Сегодня особенно комичен этот испуг девочки, угодившей в мужскую баню и обнаружившей возмутительный придаток, а точно выражаясь, - орган Госкино. Новоявленный сам себе Ювенал делает вид, что сейчас - иначе, что нынче никто не скажет, кто есть чей орган и чьи интересы кто выражает, будь то газета, журнал или телеканал.
   Кто спорит, и тот "Советский экран" достоин критики, но все-таки явно не за то, за что его хлещет новый энциклопедист, размахивая плеткой из шопа, торгующего смысловыми имитациями.
   Кто мог подумать, что когда Олег Ковалов раскритиковал в журнале фильм Свердловской киностудии "Гармония", а потом пристыдил режиссера Т. Шахвердиева, погубившего хороший сценарий А.Гребнева "Двое в новом доме", то выражал не свою точку зрения, а киноруководства, поскольку - утверждает он в энциклопедии - "из Гнездниковского переулка спускалось мнение". Даю справку: не спускалось! Решение о данных публикациях принималось в редакции, на первом этаже жилого дома по улице Часовая, 5б.
   Видимо, Ковалов умышленно способствовал "понижению интеллектуального уровня читателей журнала", когда с его страниц указывал на недостатки фильма, как говорили тогда, "на рабочую тему" - "День свадьбы придется уточнить" (Киностудия им. Горького), а также украинского фильма "Лесная песня. Мавка" и мосфильмовской ленты "Плывут моржи". В последней он даже обнаружил "противоречие между замыслом создателей и объективным звучанием созданной ими образной структуры".
   Из сказанного видно, что критик Олег Ковалов в те времена изрядно потрудился на ниве нелицеприятного анализа серых, проходных, слабых фильмов. Кстати, подобные критические материалы были в каждом номере "Советского экрана", из трех-четырех рецензий - одна-две непременно такого рода. Тем более теперь интересно обнаружить такой текст в "Контексте": "Журнал "уходил" от анализа кинопроцесса, не публиковал критических материалов и рецензий на "серые фильмы"...
   После повторного знакомства с творчеством раннего Ковалова - после первого, как вы поняли, в памяти ничего не осталось - проснулось любопытство: а кем сейчас-то он стал? Не заглох ли, не сник ли за эти годы столь своеобразный интеллект?
   - Ковалов-то? - объяснили мне. -Ну, он муж Любочки Аркус. Это которая "Кинословарь" сделала, там все ее - и составление и "концепция". Она и главный редактор, и литературное редактирование ее...
   Муж?! Это многое объясняет... Например, то, почему персональная статья о самом Олеге Ковалове такая пространная и такая восторженная. Из энциклопедии узнаем, что он не только "критик и историк кино", но прежде того - режиссер. Стал им с годами, уже после сорока, и поставил целых четыре неигровых фильма. Пятый, спешит сообщить энциклопедия, соревнуясь в оперативности с газетой, "в производстве". Вот радость так радость!
   В ожидании пятого фильма можно прочитать то, что жена посчитала важным сообщить о муже. Читаем, например: "О.К. (Олег Ковалов - Д.О.) полагает, что культура - это и есть пресловутая "жизнь". Точнее, только в формах культуры жизнь уловима и поддается адекватному описанию. В этом смысле О.К. - безусловный эстет, он начинает с того, что отвергает все невыразительное, неоформленное, безъязыкое. Воспроизведению культурного слоя он отдается со страстью и неистовством... Эстетическая дистанция - вот минимальное разрешенное расстояние до любого объекта, любого проявления бытия, которое рискует появиться на пленке. Ближе О.К. не подходит и не разрешает другим"...
   Чего он вам не разрешает, "безусловный эстет" Ковалов, вы поняли? Как говаривал в подобных случаях мой давний приятель, напившись: "Чувствуешь, а осознать не можешь..."
   Когда-то Софья Андреевна Толстая, уже в старости, прочитав очередное письмо от мужа, неожиданно произнесла: "А все-таки мой муж - хороший писатель". Этот хороший писатель однажды весело заметил в разговоре: "Хорошо иметь умную жену: спросишь, чего не знаешь, она ответит..." Вот так у них было - по-графски скромненько. В другие времена - другие и нравы: муж "со страстью и неистовством: предается "воспроизведению культурного слоя", жена с не меньшей страстью его неистово пропагандирует. Оба при деле, оба на виду.
   Семейный контекст - не исторический. Последний строже. Он требует не конъюнктурных домыслов, рожденных террором среды, а фактов. Если "Советский экран" был таким, каким его представил Ковалов, то почему же он погиб, а не расцвел именно после вмешательства в его судьбу перестроечного секретариата и его лидера, прозванного остряками Робеспьером без головы? Разве не ясно? Его погрузили в среду агрессивной некомпетентности, управленческой безответственности и, прямо скажем, безумной личной мстительности. Били по персонам, вымещая собственные комплексы и обиды, а рушили дело.
   Смешно отрицать тогдашнюю политическую ангажированность "Советского экрана", она очевидна, она была обязательна и безусловна, как ритуал в церкви. Живущие у шоссе смиряются с постоянным шумом в окнах, но существуют, рожают детей, высаживают помидоры, ходят в парикмахерскую, ждут зарплату. Вот и журнал, как любое уважающее себя издание в те времена ( а такие были!), помимо шума, сверх него, рядом с ним, рассказывая о кино во всех его ипостасях, нес еще - прошу простить за старомодное выражение - культуру в массы. Многие ли сегодня этим занимаются? А ведь как надо!..
   И злополучные пэтэушницы, которых невзлюбил Ковалов со всей силой вгиковской фанаберии, вырезали из журнала не только портреты любимых артистов, покрывая себя несмываемым позором в его глазах, а еще, скажем, и сотни две небольших статей под общей рубрикой "Азбука кино, От А до Я": словарь-путеводитель по терминам, понятиям, встречающимся в статьях, рецензиях, беседах о кино. Вырезали, сохраняли. Авторами тех заметок, кстати, не гнушались быть самые авторитетные специалисты в своих областях. А рубрика "Занимательное киноведение", придуманная в редакции? Из этих материалов профессора потом составляли свои книжки. Ни в одном издании не было более развернутого и оперативного блока рецензий на новые фильмы, чем в "Советском экране". А такие разделы как "Портрет мастера", "Знакомьтесь", "Интервью по вашей просьбе", "Беседа в мастерской", "Монолог о профессии", "Вопрос актеру", "Новый сценарий", "Режиссер представляет фильм", а репортажи с киностудий страны, представление новых книг о кино, читательские письма, развернутые рассказы о наших и зарубежных фестивалях и т.д, и т.д. - кому это, как говорится, помешало? Вопрос тем более риторический, что даже киноведы, излагая историю совсем недавних дней, выражают сегодня не горечь от понесенной кинопрессой утраты, а только упоенно предаются пустопорожнему околополитическому ерничанию.
   А ведь можно было бы в том же "Контексте" для полноты нравственной картины времени вспомнить еще и о наших полетах в Надым, в только начинающий тогда жить Ямбург, на Камчатку, несколько лет это продолжалось: "Советский экран" шефствовал над газовиками. Они нам горячий прием и вечную мерзлоту под ногами, а мы им Лидию Смирнову, Жанну Прохоренко, Наталью Гундареву, Наталью Фатееву, Валентину Теличкину, Инина и Арканова - не буду длить еще один список, а с ними совсем новые фильмы - когда они еще сюда доберутся!, и - тучи вопросов из зала, записочками и так, устно. Вспомнить можно и "закрытые" просмотры в нашем зале, на Часовой улице - врата учености для жаждущей интеллигенции, и "круглые столы", и даже телепередачи для "Кинопанорамы", что велись прямо из редакции с участием, скажем, Смоктуновского, Евгения Матвеева, Нонны Мордюковой... Это ли все не "Контекст"! Журнал шел сквозь время, и время шло сквозь него.
   Вместе с мемуарами множатся у нас новые справочники, энциклопедии, словари, учебники. Открываются архивы, уточняется давняя история. Печально, однако, что вот о "ближней истории" уже умудряемся много наврать. По досадному недомыслию, конечно. "Всякая вообще революция, - заметил Солженицын, - обнажает в народе прорыв скверны, зависти и злости". Но не только подобные "прорывы" складываются в реальную историю.
   Сомерсет Моэм в своих мемуарах признавался: "Мне было бы очень досадно умереть, не написав этой книги". А мне - этой статьи".
  
   "Маркес здесь живет?.. А Бунюэль?.."
  
   Работа в "Советском экране" подарила впечатления, некоторые из которых, кроме как чудесными, пожалуй, и не назовешь. Ну, например,...
   На пару со Львом Рудницким - директором-распорядителем Московского кинофестиваля, летим в Мексику, отбирать фильмы для показа на предстоящем у нас летом кинопразднике. Поскольку я в Мехико уже бывал, то второй полет туда, или третий - за чудо не посчитаешь. Но на этот раз предстоит встретиться с Габриэлем Гарсиа Маркесом, а также с Луисом Бунюэлем! А это - потрясение. Когда бы самостоятельно выбрался к ним в гости, а тут, пожалуйста, - все заранее организовано, причем за казенный счет. Предстоит передать им официальное приглашение принять участие в нашем фестивале.
   Но на этом чудеса не закончились. В Москве нас оформляли в две страны - в Мексику на неделю и на столько же в Аргентину. И вот в Мехико выяснилось, что аргентинские "черные полковники" в согласии с политикой своей мрачной хунты нам визы не дали, а это означало, что весь срок командировки мы должны будем провести в Мексике. Тоже не плохо... Ну, а на стыке двух недель нашего пребывания в экзотических краях открывался, таким образом, заманчивый уик-энд, который надо было чем-то заполнить. Чем?
   - Чего желаете? - поинтересовались у нас мексиканцы - "принимающая сторона". - Соответствующие средства предусмотрены. Можно отправить вас на какой-нибудь курорт, хорошо отдохнуть, выбирайте...
   - А можно попасть на Юкатан? - спрашиваю робко, сам не веря в то, что это я набрался решимости попросить.
   - Очень легко! - мексиканцы, по-моему, даже обрадовались. - Вы второй советский человек на нашей памяти, кто попросился на Юкатан.
   - А первый кто?
   - Роман Кармен, несколько лет назад.
   Почему полуостров Юкатан манил к себе Романа Лазаревича, не знаю, но я в тот момент был уже автором пьесы под названием "Заснеженный Юкатан", которую в свое время не разрешило к постановке Министерство культуры, но которая понравилась кинорежиссеру Борису Дурову, постановщику знаменитых "Пиратов XX века". С его подачи я переделал пьесу в сценарий "Лидер", к постановке которого Боря как раз приступал на киностудии имени М.Горького.
   История с "Заснеженным Юкатаном" получилась долгой. Дурову пьеса приглянулась еще тогда, когда никто и предположить не мог, что я "взлечу" в главные редакторы Госкино. А я "взлетел", едва приступив к сценарию. Закончить не успел. Далее последовал, как уже говорилось, запрет писать сценарии пока сижу на должности. Все эти пять с лишним лет Боря снимал другие фильмы, но о нашем замысле помнил.
   И в пьесе, и в сценарии мой герой пятнадцатилетний Боря Шестаков фанатично предан своей идее: прочитать не поддающуюся дешифровке древнюю рукопись. Такой талантливый мальчик, почти вундеркинд, погруженный в себя, в призвание, весьма раздражающий своими странностями окружающих.
   Дальним прототипом героя и сюжета можно считать реального человека с его историей - знаменитого советского ученого Юрия Кнорозова, еще в молодые годы открывшего принцип, позволивший расшифровать чудом сохранившиеся несколько страничек древних рукописей загадочных мексиканских племен майя. Обитавших, как известно, на Юкатане.
   Но и это не все. Ни о майя, ни об их календаре, что совершеннее нашего (при этом они не знали колеса!), ни о таинственных заброшенных городах, обнаруженных в джунглях, а уж тем более о принципах расшифровки их рукописей по принципам, позволяющим, в случае чего, прочитать разумные сигналы из космоса, буде они к нам поступят, - обо всем этом я и слыхом не слыхивал, пока не узнал при обстоятельствах весьма необычных.
   О майя и Кнорозове мне рассказал однокурсник Андрюша Зализняк, сам оказавшийся в области сравнительного языкознания реальным гением. Уже после окончания нами университета в молодежном журнале была заметка, что, якобы, он знает 48 языков. При случае у Андрея уточнил: действительно?.. "Не могу сказать точно ...Обычно месяца за три могу освоить новый для себя язык..." Как и Кнорозов в свое время, Зализняк защищал кандидатскую диссертацию, а ему сразу ее засчитали как докторскую. Сейчас он давно уже - настоящий академик, ученый с мировым именем.
   Не могу сказать, что мы подружились, но как-то сблизились на военных сборах после четвертого курса. Однажды вместе сачканули с ночного марш-броска: шли в конце колонны и одновременно, предварительно, конечно, сговорившись, нырнули под кусты, чтобы там лежать. А когда отряд пойдет обратно, незаметно снова присоединиться. Пока наши товарищи-гуманитарии в х.б. и сапогах часа четыре крепили где-то в отдалении свою мощь в ночном испытании, я и слушал впервые лекцию Андрея о майя и принципах дешифровки древних рукописей.. В мокрой траве, под черными тяжелыми кустами.
   Когда стал приближаться тяжелый сапожный топот, хриплое дыхание и сдавленные матюги утомленных походом товарищей по оружию, я уже был навсегда "ударен" темой. Потом собирал соответствующие книги, их накопилось на целую полку. Написал пьесу, потом сценарий.
   О том, что когда-то мне, лично, непосредственно доведется попасть на Юкатан, даже не думалось, настолько оно было не реально. И вот летим на легком самолете в сторону острова Косумель, приземляемся в столице Юкатана Мериде, берем на прокат джип и гоняем под пальмами от храма Солнца к храму Луны, от одной ступенчатой громады до другой, и взлезаем, цепляясь за протянутую для туристов тяжелую цепь, на самый верх, туда, где, оказывается, тебя будет сносить прохладный от высоты ветер.
   Ну, не чудо ли?!
   И - снова в Мехико. Тихая зеленая улочка на юге города, называется - улица Огня. Топчемся перед глухими воротами. За ними и за мощным забором, выложенным из грубого камня, вилла Маркеса. Его "Сто лет одиночества" только недавно вышли на русском языке, только что всеми нами были прочитаны. Через два года он станет лауреатом Нобелевской премии. Пока не стал. Пока он просто Маркес, в чьи воротами мы звоним.
   Хозяин встречает нас во флигеле за главным домом - там его рабочий кабинет. Между строениями - зеленая лужайка-газон. А в помещении светло, просторно, одна стена сплошь из стекла. У другой стены, дальней, закрытой книжными стеллажами, письменный стол. Габриэль Гарсиа Маркес поднимается из-за него навстречу. Рукопожатия, приветствия, рассаживаемся на мягких банкетках вокруг низкого и просторного, как аэродром, журнального стола в центре помещения. Хозяин располагается у торца в кресле с подлокотниками и с высокой, выше головы, спинкой. Черные, коротко подстриженные усы, черные глаза, усталые. Одет в мягкий синий комбинезон. Встретишь на улице, подумаешь - дорожный рабочий.
   Никаких приглашений "выпить-закусить" не последовало. Даже вода не была предложена, ничего. Тем не менее, в дальнем углу разглядел крутую горку, уставленную бутылками. В течение следующих полутора часов ее покой так и не был потревожен.
   Автор "Ста лет одиночества" и "Осени патриарха" имел право беречь свое время. Сразу приступили к делу. Начали с того, что оповестили Маркеса об официальном приглашении быть гостем XI Московского международного кинофестиваля, который, между прочим, еще и совпадает с празднованием 60-летия советского кино. Вручили ему соответствующую бумагу. Принимая, он даже встал и так, стоя, принялся внимательно ее разглядывать: "Спасибо! Передайте в Москве мою искреннюю благодарность!.."
   Он, действительно, был тронут. Он признался, когда с официальной частью было покончено, что поехать в Москву - его давняя мечта. Получал приглашения и раньше, но все не складывались обстоятельства. Он всегда искал возможность путешествовать по свободному графику, как бы импровизируя, ибо, окажись, скажем, в дружеских объятиях только коллег-писателей, то, как ни прекрасен будет круг общения, а все-таки будет ограничен... А хочется встречаться с разными людьми, как можно больше увидеть, хочется получить по возможности полное представление о жизни в СССР. Так что, кинофестиваль - это, наверное, то, что надо. Оказывается, один раз он уже был в нашей стране - в 1957 году на Всемирном фестивале молодежи и студентов. Столько лет прошло! Интересно теперь вспомнить, сравнить, проверить впечатления...
   Так что, уверил Маркес, обязательно прилетит. Даже дату назвал - 13 августа, рейсом из Вьетнама, где он месяц пробудет с женой и двумя сыновьями. "Мы всегда путешествуем вместе. Вам это не будет обременительно? Нет? Отлично!.. Знаю, что мои книги у вас хорошо расходятся, встречусь с коллегами, с читателями. Мечтаю, кстати, побывать в Ленинграде..."
   Я спрашиваю его об отношениях с кино. Известно, что в свое время Габриэль Гарсиа Маркес закончил в Риме сценарные курсы при Экспериментальном кинематографическом центре.
   Он задумался, потом улыбнулся:
   - У меня с кино брак долгий, да все какой-то неудачный... И вместе мы быть не можем и отдельно тоже. Кажется, куда как спокойнее просто писать книги и не думать о кино, где каждый шаг стоит неимоверных трудов. Но я люблю кино! Каждый раз все заканчивается тем, что я оказываюсь в числе создателей очередного фильма. Иначе не получается. Для писателя экран - незаменимое средство общения с людьми. Да и в самом процессе кинематографической работы есть нечто меня покоряющее. Когда ты автор художественной прозы, то здесь практически все принадлежит тебе, только тебе подвластно. Когда же ты писатель в кино, то с удовольствием ощущаешь себя хоть и важной, и незаменимой, но только частью большого механизма.
   Сколько им создано фильмов, он ответить затруднился. Сложно припомнить все названия, связанные с его, как он сказал, "подпольной" работой, когда приходилось писать сценарии для коммерческих фильмов, переделывать и переписывать за других авторов. Для него это был один из путей обеспечивать себя средствами к существованию, авторство свое в подобного рода лентах ("Я всегда боялся их смотреть и не смотрел!") он не обозначал. Официально им подписаны только сценарии мексиканских фильмов "Золотой петух" - по рассказу Х.Рудольфо, "Время умереть" режиссера Артуро Рибштейна, "Предчувствие" режиссера Луиса Аркоиса и только что законченная лента, которую он еще не видел, - "Год чумы" сценарий которого создан по мотивам дневника Даниэля Дефо, а поставил фильм Филиппе Казальс. На днях, кстати, сказал он, вернулся со съемок фильма "Вдова Монтьель", который ставит чилиец Мигель Литтин, а главную роль играет Джеральдина Чаплин. Сценарий по моему рассказу Литтин делал сам и вот пригласил посмотреть, что получается. Мы потом с ним славно поработали - за 24 часа все переписали...
   Мысленным взором, как говорят в таких случаях, я уже видел полосу "Советского экрана" с репортажем об этой встрече. Автограф Маркеса был бы на ней не лишним. И вот мэтр склоняется над журнальным столом и фломастером пишет на чистом листе: "Двум миллионам моих друзей - читателям "Советского экрана" самый сердечный привет и цветок, который я нарисовал для них. Габриэль. 1979".
   ...Вышли на зеленую лужайку, прощаемся. Корреспондент АПН В. Травкин, который нам переводил, теперь нас фотографирует.
   Маркес терпеливо позирует, чуть расставив ноги и слегка выпятив грудь, коренастый, широкоплечий. Тут я и выражаю, довольно, надо сказать, пышно свой восторг от самого факта нашей с ним встречи. А он в ответ произносит фразу, которая так мне запомнилась - в ней то ли ирония, то ли серьезная эзотерика: "У вас мистический склад ума..."
   Потом он интересуется, много ли будет в Москве протокольных встреч, какими костюмами запасаться - для него это всегда проблема. Успокаиваем: в случае чего что-нибудь официальное можно подобрать на "Мосфильме". Он смеется. По очереди показывает на каждого из нас пальцем:
   - Встретимся обязательно в Москве!..
   В Москве, куда он приехал, как и собирался, с женой и сыновьями, я направил ему два номера журнала со своей публикацией, с его фотографией и автографом с цветочком. Новой встречи искать не стал. Все было сказано на улице Огня.
   И вот другой адрес в том же Мехико, и снова мы стоим у ворот, точнее у железной калитки рядом с задраенными воротами. Наш звонок явно услышан, потому что из глубины невидимого двора раздается суматошный собачий лай. И почти сразу калитку распахивает средних лет женщина, она улыбается, жестами приглашает войти и произносит с акцентом, но различимо по-русски: "Я вас люблю!"
   Наверное, это все, что она по-русски знает, но этого вполне достаточно, чтобы мы могли оценить радушие хозяйки.
   А Бунюэль стоял в прихожей, на верхней площадке короткой лестницы и всем своим худым, если не сказать изможденным, старым обликом воплощал гостеприимство. Он был в просторной рубашке, ниспадавшей с острых плеч, улыбался во весь большой рот, огромные глаза казались еще больше за толстыми очками, и еще глаз невольно задерживался на невероятно больших его ушах - словно две ладони врастопыр были приставлены к лысому черепу.
   - Что будем пить? - сразу спросил он. - Водку, виски, текилу? Текилу? Тогда сюда!.. - И он показал в сторону ближней комнаты, как будто для других напитков в доме предназначались другие помещения.
   - Говорите громче, он плохо слышит, - подсказала хозяйка.
   Комната, в которой мы устроились, была невелика, в три узких окна с подобранными жалюзи. За окнами - кусочек сада. В простенке повешен темный картон с изображением женского профиля, на стене за нашей спиной - взятая в раму большая карта Парижа. В жаркой Мексике, глядя на нее, он, наверное, путешествует по ней, вспоминая молодость...
   Едва хозяин присел на узенький диванчик у стола, как тут же к нему примчалась и расположилась рядом толстая на тонких беспородных ножках собачка. Нам пояснили, что кличут ее Тристана. Собственно, могло ли быть иначе в доме создателя "Тристаны"!
   Пока выясняли, на каком языке будем говорить - французском, английском, испанском, хозяйка расставляла бокалы, орешки в вазочках, картофельные хлопья, лимонные ломтики в блюдцах. Выбрали испанский, благо Ветров из АПН его знал и мог переводить.
   Все это происходило, напомню, весной 1979 года. Тогда отмечалось 60-летие советской кинематографии, и предполагалось , что Бунюэль в числе одиннадцати крупнейших кинематографистов мира будет награжден памятным призом "за вклад". Для этого было желательным его присутствие на Московском международном фестивале, когда бы вручение и состоялось.
   Выслушав нас, автор "Назарина", "Андалусского пса", "Виридианы", "Млечного пути", "Скромного обаяния буржуазии", той же "Тристаны", мягко, мне даже показалось, чуть застенчиво улыбнулся:
   - Но у вас же никогда не шел ни один мой фильм, - заметил он. И это была сущая правда. Фарсовый, гротескный, ироничный, порой натуралистичный, всегда все договаривающий до конца, Бунюэль как-то не вписывался в умиротворяющую тональность массового советского проката. Наверняка специалисты объяснят причины наших с ним расхождений и лучше, но факт оставался фактом - как выдающего мастера мирового экрана его признавали, а показывать не спешили.
   Бунюэль не стал усугублять неловкую ситуацию: ясно же было, что никто из здесь присутствующих к непоказу в Стране Советов его лент никакого отношения не имеет, наоборот, пришли с добром: приглашают погостить, да еще и награду прочат.
   - Спасибо за добрые слова, - говорил он, подливая себе текилу в узкую рюмку. - Мне всегда Россия была интересна. Были друзья среди русских: Эйзенштейн, Юткевич. Еще в тридцатые познакомились, вместе работали. Юткевичу передайте, пожалуйста, привет... Были даже проекты моей постановки в России. Андре Жид, Арагон подталкивали. Так ничего и не получилось. Сейчас я слишком стар. Уже лет пять как отошел от кино вообще.
   - Но кино от вас не отошло.
   - Да, но я отошел. Если бы мог, сжег бы все 32 своих фильма.
   Он произнес это просто, без аффектации, между рюмками. Как было отнестись к сказанному? Самоиспепеляющая требовательность? Горечь от не- достигнутого? Просто настроение момента? Возможно, до конца выстраданное осознание того, что сделанное так и не соотнеслось с высказанным когда-то собственным кредо: "Я всегда говорю только о том, что близко моему сердцу... От кино я требую, чтобы оно было свидетелем всего значительного, что реально происходит на планете"...
   -В феврале будущего года мне исполнится восемьдесят, - продолжал Бунюэль, - давно никуда не выезжаю. Вы говорите про август? - Он откинулся на спинку дивана, сделал округлое движение руками, будто собираясь взлететь и перевел взгляд за окно. Там сквозь зелень прошел человек со стремянкой. - Если в Россию ехать, то когда снег, морозы, зима!.. Нет-нет! - Он прихлопнул колени ладонями. - Боюсь такого долгого путешествия, пневмонию можно схватить. Хотя в конце-то концов мне все равно, где умереть, покинуть этот ужасный мир и отправиться к Богу. - Тут он лукаво прищурился. - Про Бога я - просто так, я атеист. - И он повторил слова, где-то уже у него встречавшиеся: - Бог меня не интересует, меня интересуют только люди...
   Он точный ровесник своего века - родился в 1900-м. А через четыре года после нашей встречи его не станет. Двадцати четырех лет он эмигрировал из монархической Испании во Францию, где началась его кинематографическая биография. Потом были США, с 1946 года жил в Мексике. Множество призов и наград на самых престижных фестивалях и форумах - "Оскар", Канны, Венеция - классик. И вот: "отошел от кино", "готов сжечь все свои фильмы". И вместе с тем, этот аккуратно опорожняющий рюмочки, поглаживающий прильнувшую к нему собаку немолодой человек с огромными ушами совершенно не производит впечатления человека чем-то подавленного или разочарованного. Он даже строит планы, иронизирует над собственной персоной, намечает пути передвижений. Ему явно симпатичен этот неожиданный привет из Москвы, в которой он никогда не был, и, чем черт не шутит, куда можно теперь взять и завалиться. А если не самому, то, может быть, послать представителя? Например, сценариста, с которым сделал шесть фильмов, француза Жана-Клода Карьера? Или друга - режиссера Ауру? Он женат на Жеральдине Чаплин... А, может быть, жену послать?! - Он смеется. - Она дальше семидесяти километров от Мехико уже лет сорок не выезжала... Не знаю... Вот Жеральдина через пару недель приедет, посоветуемся...
   Я протягиваю Бунюэлю блокнот, и он вписывает в него свой домашний адрес. По нему, собственно, все мы сейчас и находимся. "Пишите!.." - предлагает он.
   Надо же такому случиться, что некоторое время спустя упомянутый Жан-Клод Карьер окажется моим соавтором на фильме "Трудно быть Богом" в постановке немца Питера Флайшмана. А незадолго до этого Жан-Клод со слов Бунюэля напишет и издаст его биографию. Когда будем работать в Париже, Жан-Клод подарит мне экземпляр с теплой дарственной надписью. Я приеду в Москву, и в книжку Бунюэля вклею блокнотный листок с адресом, написанным его рукой. На память. Так и храню...
   Пора прощаться... По узкой дорожке идем к калитке. Впереди Бунюэль. "Ах, если бы я был моложе! - вдруг восклицает он и добавляет, ни дать, ни взять, в духе "трех сестер": - Москва!.. Москва!..
   Он сам отодвигает защелку и распахивает калитку, обмениваемся рукопожатиями. Мы уходим, а они, два старых человек, все еще продолжают стоять в открытом проеме. "Я вас люблю!" - с удовольствием посылает нам вслед старая женщина и снизу вверх смотрит на Бунюэля.
  
   Тост Ирины Купченко
  
   Два пишем, три в уме - сочинялось и публиковалось одно, а за кадром оставалось другое, то, что на самом деле поразило и не забылось, что запомнилось навсегда.
   Перечитываю свои заметки о 31-м Международном кинофестивале в Западном Берлине. Они были опубликованы в "Советском экране" в мае 1981 года. Сейчас меня можно четвертовать, не вспомню некий бельгийский фильм "Просторная земля Алексиса Дроевена" или финский "Баллада о запрете", эти и другие, бывшие в конкурсной программе. Даже получивший Золотого медведя фильм испанца Карлоса Сауры "Быстро, быстро!.." или награжденный Серебряным медведем индийский "Анатомия голода" Мринала Сена, ни тот, ни другой, не взялся бы пересказать мало-мальски связно. Не помню, хотя в собственных заметках о содержании этих лент было сказано.
   Забылось и не вернешь. Запомнилось другое.
   В конце последнего фестивального дня, сразу после пресс-конференции, на которой объявили итоги конкурса, с толпой журналистов выхожу на вечереющую Брайтшайдплатц. Сейчас появится Ира Купченко, надо немного подождать. Ее миссия члена жюри выполнена, теперь с ней можно общаться, не рискуя вызвать неудовольствие маленькой расторопной старушки с большими грустными глазами и волевой челюстью. Распорядитель-организатор, она строго следила, чтобы члены жюри не вступали в контакты с людьми из внешнего мира: не дай бог, окажут влияние на мнение этого самого члена при оценке фестивальных лент. Раза два она засекала нас вместе с Ириной и потом, один на один, ставила ей на вид. Ира, рассказывала, посмеиваясь.
   Теперь все позади, вижу ту бдительную злыдню - вон она - торопится, вижу в последний раз, почти помолодевшую без груза ответственности на испытанных плечах - мелькнула в толпе и исчезла.
   Чем ближе ночь, тем светлее на площади. Западный Берлин, эта, как считалось прежде, витрина западного мира, включает сотни и тысячи своих витрин, полных сказочных на наш советский взгляд товаров, врубает яркие неоновые вывески, световые табло над крышами и улицами, устланными брусчаткой. Брусчатка, кажется, тоже не дремлет, она активно поблескивает отраженными бликами. Другой мир, совсем не тот, к которому мы привыкли. Но за неделю мы и к этому немного пригляделись.
   Темным контрастом окружающему сиянию громоздится в центре площади покореженный в последнюю страшную войну костел, воздвигнутый когда-то в честь кайзера Вильгельма. Сверху донизу он будто изгрызен гигантским драконом. А вплотную к нему, контрастируя с порушенной снарядами и бомбами готикой, прилепилась отовсюду прямолинейная башня нового собора. Руины - для памяти, собор - для покаяний...
   Там ударили в колокола. Бархатный перезвон накрыл площадь.
   Отбросив неоновый блик, распахнулась стеклянная дверь фестивального "Зоопаласта", и появилась Ира, или, как здесь величали ее газеты, Ирина Петровна Купченко. А с нею и все жюри вышло в полном составе. Им пришла пора прощаться. Корректные поцелуи, поклоны, рукопожатия. Понятно, что минувшие дни их основательно сплотили, сразу не разбежишься. Вижу, что председатель жюри, элегантный и стройный, голова седая испанец Антонио Изаси прячет за спиной гвоздичку. А ведь наверняка приготовил для Ирины, - только успеваю подумать, как в ту же минуту именно это и происходит - он в полупоклоне вручает ей язычок пламени на тонкой зеленой ножке. Она, высокая, ладная, в вязаной шапочке, в облегающей дубленке, благодарит на уверенном английском.
   Идем с Ириной вдоль площади. В отеле нас ждет третий член делегации - знаменитый режиссер Александр Григорьевич Зархи. Через час будет торжественное закрытие фестиваля, потом традиционный банкет, и там он выйдет на сцену, чтобы получить "Серебряного медведя"...
   В поездке, особенно в зарубежной, люди раскрываются быстро. Вот и в данном случае никто не сумел утаить, кто он есть на самом деле.
   Купченко меня поразила. Должен признаться, что красивые и умные женщины всегда производят на меня сильное впечатление. В отличие, скажем, от дур, которые даже сексуально не зажигают. В данном случае состоялось именно сильное впечатление.
   Чтобы при таком актерском даровании, показанном в "Дворянском гнезде" Кончаловского, "Странной женщине" Райзмана, "Двое" Никиты Михалкова, да и во многих других лентах, так явно являли себя еще и ум, и юмор, и складная точная речь, и поистине покоряющая женственность - не может быть! Не бывает. А вот, оказывается, есть. И ты можешь ежедневно, а в основном ежевечерне с этим явлением общаться, утром вместе позавтракать в кафе при отеле - завтрак входит в оплату, а вечером она сама приходит в твой номер, где уже сидят Зархи и мудрый, все повидавший в жизни постоянный представитель Совэкспортфильма в той и другой Германии обаятельнейший В.Ярославцев. Для него Берлинский фестиваль - особенно страдное время, он все время с нами или где-то рядом, заботится, чтобы все было хорошо и чего-нибудь не случилось. Пьет наравне.
   Ежевечерние посиделки в моем номере - и отрада души, треп, и подведение итогов трудового дня.
   Во второй, кажется, день, когда Ярославцев уже у меня сидел, по маленькой было пропущено, а Зархи еще не появился, пришедшая с заседания жюри Ирина сообщила, что жюри, отсмотрев картину Зархи "Двадцать дней из жизни Достоевского", признало ее не представляющей никакого интереса и единогласно постановило снять ленту с дальнейших обсуждений. Это означало, что золотые и серебряные медведи скорее сбегут в лес, чем попадут к Александру Григорьевичу Зархи.
   Но Ирина не смирилась. Она включила на полную мощность свое обаяние и стала "давить". И зарубежные коллеги дрогнули. Ладно, сказали они, можно дать "Достоевскому" шанс, надо только придумать соответствующую мотивировку для награды, сформулировать, так сказать, "за что". Тогда, мол, к обсуждению, так и быть, можно будет вернуться.
   Значит, надо придумать формулировку. Желательно несколько, для выбора. А кто это сделает? Спец по сочинению текстов в нашей делегации, естественно, - ваш покорный слуга. Но я совершенно не обязан это делать!
   Я приехал как специальный корреспондент журнала "Советский экран", мое дело создать очерк-репортаж о Берлинском фестивале для ближайшего номера. Я уже и так перестарался: снял телесюжет с Ириной Купченко для "Кинопанорамы" - куда больше!
   Но я, конечно, взялся. Из патриотизма, а также ради Купченко. Она впервые член международного жюри, ей нельзя проигрывать. Хотя, если разобраться, в поражении "Двадцати дней из жизни Достоевского" она бы никак не была повинна. Недаром наверное с этого проекта в свое время демонстративно ущел гениальный Олег Борисов - не нашел общего языка с режиссером. А из кувшина, как известно, "может выйти только то, что было в нем". Что вышло, то жюри и отмело.
   После того, как вместе со знаменитым режиссером наша небольшая, но целеустремленная компания "добрала" очередную прихваченную из Москвы бутылку коньяка, я залег на диване и принялся сочинять формулировки, изводя бумагу: "за творческое проникновение в мир гениального писателя", "за постижение мира гения", "за любовь и сострадание", "за память о том, что вечно", "за современное кинематографическое прочтение истории" и т.д., и т.п. Не будучи ни в чем уверенным, так, на всякий случай, среди прочего помянул и актерскую работу Солоницина в главной роли, и режиссерскую работу, и операторское мастерство, и костюмы - все шло в дело, лишь бы за что-то жюри зацепилось...
   На следующий вечер тайная операция в моем номере продолжилась, с теми же участниками и в той же последовательности. Сначала три мужика допивали привезенный коньяк, потом Зархи с Ярославцевым довольные уходили, а на ночь глядя, появлялась Ирина, рассказывала, что было на заседании жюри, какие формулировки отвергли, какие еще будут рассматривать, я вручал ей новые, и она уходила. К сожалению.
   Впрочем, последнее "к сожалению" написалось для красного словца. Такие, как она, - не для интрижек.
   Обычно наш брат командированный прихватывал с собой парочку бутылок крепкого, больше провозить не разрешалось: подарить или самим употребить под настроение. Настроение появлялось каждый вечер и припасенное с удовольствием выставлялось на общий стол.
   Так было и сейчас: выпили мое, потом Купченко, что касается Ярославцева, то он никогда без бутылки не приходил. А вот Зархи, неизменно участвовавший в застольях, ничего не выставлял. Но какие тут могли быть претензии? Спасибо, не брезгует компанией, классик все-таки.
   В последний день, заглянув к Александру Григорьевичу в номер, успел увидеть, как, укладывая вещи в обратную дорогу, он быстро убрал в чемодан непочатую бутылку. Сберег.
   Купченко аки львица боролась за честь Александра Зархи, за его киносочинение: хотя бы что-то дали! Она даже придумала пригласить весь состав жюри на обед в шикарный ресторан, потратив на эту пиар-акцию добрую половину того, что получила за свое членство в жюри.
   И своего добилась! На заключительной пресс-конференции, о которой я упомянул в начале, объявили: серебряный медведь за лучшее исполнение мужской роли присуждается Анатолию Солоницину в фильме "Двадцать шесть дней из жизни Достоевского".
   На заключительном приеме Зархи выглядел эффектно - белая копна волос, в белом костюме. При входе в зал недовольно буркнул Ярославцеву: можно было получить и больше, если бы делегация лучше занималась фильмом...
   - Пойдемте в кафе, посидим, без него, - предложил Ярославцев, - я угощаю...
   На следующий день уже в Восточной зоне, откуда через три часа предстояло улетать в Москву, в офисе "Совэкспортфильма" был накрыт прощальный стол. Настроение у всех было приподнятое: поработали славно, скоро будем дома, говорили, шутили, произносили тосты. Ирина Купченко тоже захотела сказать. Высокая, ладная, глаз лукавый. С юморком прошлась по каждому, а в конце обратилась к Зархи:
   - Александр Григорьевич, поздравляю, это - победа Солоницына, и ваша, конечно. Вы наверняка счастливы. Но, знаете, мы гораздо счастливее вас. Знаете, почему?
   Зархи смотрел, не понимая, к чему она клонит.
   - Мы потому счастливее вас, что вы все дни переживали только за себя, а мы переживали за другого.
   Какими же умными бывают иной раз красивые женщины!..
  
   На орбите - Евгений Матвеев
  
   В 1979 году шумно отмечали 60-летие советского кино. Тогда же впервые официально объявили, что, в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР, 27 августа объявляется праздником - Днем советского кино.
   Заблаговременно к 60-летию стал готовиться и журнал "Советский экран". В это время в космосе летали Владимир Ляхов и Валерий Рюмин. А что, если взять у них интервью? А, может быть, даже получить от них приветствие всем кинематографистам? Было бы лихо! Коллеги-журналисты просто позасыхали бы от зависти!
   Предварительно я заручился поддержкой Евгения Матвеева: попросил всенародно любимого артиста исполнить роль нашего специального корреспондента.
   Потребовалось не мало всякого рода организационных усилий, чтобы такая необычная беседа состоялась, но в конечно итоге все сладилось.
   Если открыть 15-й номер "Советского экранао" за 1979 год, то в нем можно прочитать: "В одну из суббот конца июня специальный корреспондент "Советского экрана", народный артист СССР, лауреат Государственной премии РСФСР, секретарь Правления Союза кинематографистов СССР Е.С.Матвеев и главный редактор журнала Д.К.Орлов вышли на прямую связь с космическим комплексом "Салют-6"-"Союз-34"... Стрелки часов на мониторе в одной из студий Останкинского телецентра напротив столика с микрофонами отсчитывают время: минуты, секунды... Все вроде обычно, но как велико волнение! В студии находятся сотрудники Института медико-биологических проблем Министерства здравоохранения СССР (директор института академик О.Г.Газенко). Предстоящая встреча космонавтов с кинематографистами - это один из участков их большой и многогранной научной работы, связанной с изучением рационального использования свободного времени космонавтов в экстремальных условиях длительного полета. В наушниках слышится: "ЦУП вызывает "Протоны". ЦУП - центр управления полетом, "Протоны" - позывной наших космонавтов. На экране появляется цветная "картинка" - мы видим В.А. Ляхова и В.В. Рюмина!... Предлагаем вниманию читателей запись беседы с героями космоса".
   Евгений Семенович оказался партнером великолепным: легким и находчивым. Мы сообщили космонавтам о новостях кино, о предстоящем празднике, они в ответ назвали киноленты, которые имеются на борту, вспомнили фильмы, которые любили с детства, сказали и о том, что сами сейчас много работают с кинокамерой, готовя репортажи для Земли.
   - Володя, Валерий! - обратился к ним Матвеев. - Что бы вы пожелали читателям, всем нам, кинематографистам?
   В эфире зазвучал голос В.А.Ляхова:
   - В день 60-летия советского кино нам хочется пожелать всем работникам этой прекрасной области искусства творческой удачи. А всем читателям - большого, огромного счастья и исполнения всех мечтаний. Создавайте больше фильмов, которые бы прошли проверку временем, чтобы они и через десятилетия смотрелись так же, как и в наше время.
   Я был счастлив: лучших слов, лучшего приветствия для украшения праздничного номера журнала и желать было нельзя!
   Но беседа пошла дальше. Матвеев поведал о своей новой тогда роли Емельяна Пугачева в фильме А.Салтыкова, и о своих недавних поездках по стране, и о встречах со зрителями, и о том, что приступил как режиссер к съемкам картины "о героическом подвиге нашего народа в тылу во время войны, там речь пойдет об авиационном заводе, где делались знаменитые "штурмовики", от которых трепетал наш враг". (Речь шла о будущем фильме "Особо важное задание" - Д.О.). После чего Матвеев глянул на меня очень выразительно и выдохнул, отворотясь от микрофона:
   - Все! Я иссяк... Говорите вы!..
   Свою программу он выполнил блестяще. С полной, как говорится, выкладкой. Оно и понятно. Недаром сказал тогда космонавтам: "Там, где вы находитесь, я еще никогда "не звучал"...
   Время летело. Аппарат с космонавтами стал уходить из зоны видимости и слышимости. Сеанс связи закончился. Мы достали носовые платки, чтобы вытереть разгоряченные лица. Все позади. Но тут подошла милая девушка из группы "психологического обеспечения" и, поблагодарив сердечно, сообщила, что космонавты очень довольны общением. Если, добавила, они вам не надоели, нельзя ли продолжить еще и на следующем витке, они очень просят.. ЦУП тоже доволен и присоединяется к просьбе. Новая связь - через полтора часа.
   Отказать, понятно, было невозможно. Тем более, что от лестной оценки силы прибавились.
   Пока Ляхов и Рюмин в неведомых далях огибали планету Земля, мы с Матвеевым в буфете пили кофе. Затем вернулись в студию, снова вышли на связь и разговор продолжился. Матвеев прочитал монолог Нагульнова из "Поднятой целины", на орбите хохотали. Потом затеялся обмен мнениями о важности создания большого фильма о труде космонавтов. Здесь к нам по радиосвязи подключился заместитель руководителя полетом В.Д.Благов, которого, оказывается, эта тема тоже волновала. Так нас в эфире стало пятеро. Словом, все мы друг другу понравились, всласть наговорились, и всерьез, и весело, и, пожелав друг другу счастья и удачи, расстались.
   Между прочим, тот полет в космос у Владимира Афанасьевича Ляхова был первым и продолжался он 175 дней 35 мин 37 сек - на тот момент самый продолжительный космический полет в истории человечества. Примерно час с небольшим из этого времени был отдан нашему непринужденному трепу (включая монолог Нагульнова). Возможно, что рекорд общения с высоким космосом на земные кинематографические темы не побит до сих пор.
   Запись беседы несколько раз показывали семьям космонавтов, они тоже остались довольны.
   В телепавильоне, откуда мы с Матвеевым выходили "в высокие сферы", было много народа - работающего и любопытствующего. Как оказалось, были там и представители "Кинопанорамы". Они мне потом об этом рассказали и признались, что сильно корили себя за то, что не им первым пришла мысль поговорить о юбилее кинематографа с космонавтами...
  
   Втроем с Высоцким
  
   Летом 1980-го года не стало Высоцкого. Сегодня трудно в это поверить, но тогда его имя почти не упоминалось в официальной прессе. Не то, чтобы не было принято упоминать, а не рекомендовалось, где-то наверху такое "существовало мнение" - не надо! Со своим песенно-поэтическим репертуаром, хриплым голосом, с этим его, считавшимся "блатным", надрывом, с гитарой, с таганковской аурой и французской актрисой - он не вписывался в представления об образе советского артиста, а также и поэта. На сцене он играл, в кино так или иначе, снимался, а тексты его вообще не публиковались.
   Поэтому, когда Высоцкий умер, при всем том, что на Таганской площади была грандиозная толпа, пришедшая с ним проститься, в печати не появилось ни строки. Может быть, где-то одна-другая и промелькнули, но в целом, можно сказать, скорбное то событие было замолчано.
   С этим смириться не хотелось...
   После смерти Высоцкого у него объявилось несметное количество новых друзей - причем, оказывается, близких и доверительных, с кем он делился последней рубашкой, а они с ним последним рублем. Причем все не поскупились на воспоминания и всяческие признательные публичные показания. Над этим уже достаточно иронизировали. Так что не без колебаний решаюсь добавить крохи и своих впечатлений в давно сложившуюся картину. Эти крохи ничего не меняют и не добавляют, но вот вспомнились вдруг, когда дошла очередь рассказать об одной из самых нашумевших акций "Советского экрана"...
   На заре газетной юности мы с приятелем оказались в гостях у секретарши главного редактора "Труда". Имя этой рослой девушки вспомнить затрудняюсь. "Заходите как-нибудь на кофеек", - сказала она однажды. Мы и пришли.
   В самый разгар вполне чопорного нашего сидения появились еще двое: начинающие артисты из театра имени Пушкина - Гена Портер с большим родимым пятном на шее и ничем внешне не примечательный Володя Высоцкий. С Геной мы потом сблизились, когда он стал артистом Московского тюза - разбитной был, шумный парень. Рано умер.
   Из разговора за кофе выяснилось, что эти двое, еще с кем-то третьим, сочинили пьесу и сейчас ее проталкивают, но пока безуспешно. Потом Гена с Володей стали развлекать компанию анекдотами. Гитары, замечу, с ними не было. Артист, не веселящий публику анекдотами, - не артист. Так считает большинство артистов, ибо в большинстве своем они не могут не быть в центре внимания.
   Анекдоты можно рассказывать по-разному: смешно и не смешно. Бывают истинные таланты в этом жанре, вспомним хотя бы Юрия Никулина. Но он был солист, - он один рассказывает, все вокруг смеются. Молодые Портер с Высоцким почему-то рассказывали свои анекдоты дуэтом: разыгрывали в лицах, подавали в форме диалогов. Получалась какая-то искусственность, а, главное, совершенно было не смешно.
   Так познакомились.
   Через некоторое время оказываюсь в будуарного типа комнатке (вокруг огромная коммунальная квартира, где-то в районе Маросейки). Занимаюсь тем, что правлю заметку для всё той же газеты "Труд". Заметку сочинила хозяйка комнаты, начинающая журналистка, хочет печататься. Ее имя хорошо помню, но не назову. Ей сейчас в районе семьдесяти, но я по-прежнему берегу ее девичью честь. Мы же не только для литературной правки собрались.
   У нее ласковые теплые глазки и огромная грудь, просто удивительная. Но в данном вопросе довелось разобраться в ходе уже следующих визитов, потому что в тот, о котором речь, мне помешали.
   В глубинах квартиры прозвучал входной звонок, начинающая журналистка ушла открыть, а вернулась, смущенная, с Володей Высоцким. Он явился без предупреждения.
   Мы стали сидеть втроем, без выпивки, между прочим, только кофе, калякая о том, о сем.
   "Как-то он меня засек некстати, решит, пожалуй, что, кроме правки, мне еще чего-то надо", - примерно так крутилось в моей голове, озабоченной не бросить тень на нравственность несостоявшейся пока партнерши. В сторону просторного не разобранного ложа старался не смотреть.
   Что в тот момент думал Высоцкий, предположить было трудно, поскольку мне не было известно прошлое их отношений, и цель его прихода я мог рассматривать только как версию.
   А дальше было, что было: мы оба поднялись, попрощались с хозяйкой и вдвоем вышли на улицу. Мирно беседуя, проследовали до метро "Дзержинская", а там расстались.
   Может быть, он потом вернулся? Теперь не уточнишь.
   Когда над пляжами Судака, где мы своей компанией каждое лето резвились дикарями, из магнитофонов и динамиков разносился зычный хрип с какими-то словами, я не врубался: ну, Володя Высоцкий, ну, все с ума сходят, у нас запрет - самый верный путь к известности, а чего там может быть особенного, если он анекдоты в лицах разыгрывает?! И я не вслушивался, отстранялся, претила удручающая массовидность этого увлечения.
   Но как-то был позван на что-то семейное в дом к сыну ну очень высокого партийного деятеля. Очень. Женой этого сына оказалась моя однокашница. За столом - сплошной бомонд, несколько народных артистов, даже звезда из звезд - Татьяна Самойлова, уже, правда, располневшая. Пригласил ее на танец. Двигаемся. "Вы замечательно танцуете!" - сахарно кривлю душой. В ответ слышу: "А на каком, собственно, основании вы считаете себя вправе так со мной разговаривать?!"
   От столь не совсем адекватной реакции ушло желание двигаться. Стало даже чуть жутковато. Вернул даму на место, а сам переместился к магнитофону, который стоял на полу и начал как раз воспроизводить Высоцкого.
   Из главного партийного дома его запрещали, но в частных партийных домах крутили напропалую.
   "Надо же когда-нибудь вслушаться в тексты!" - решаю для себя, опускаюсь на корточки и впервые начинаю воспринимать слова. И, говоря языком, искусствоведов, опупеваю! Оказывается, не самодеятельность! Очень похоже на настоящее!
   Дальше - только мимолетности.
   ...Сталкиваемся в проходе между столиками в ресторане старого ВТО.
   - Привет!
   - Привет! Как ты?
   - А я серьезным человеком стал: второй сын родился!
   ...Стоит вдалеке, у прозрачной стены тогдашнего Дворца съездов, за стеной - брусчатка, здесь пустынно - публика ушла в зал. Он в обтягивающей бежевой замше - будто статуя из старой кости. Машем друг другу руками.
   И вот он умер, а все молчат. Я имею в виду прессу, радио и телевидение. Не справедливо.
   А что, если все-таки дать материал? Помянуть по-человечески? Читатели наверняка скажут спасибо. У нас только одних подписчиков миллион. И еще миллион экземпляров расходятся в рознице.
   А кто напишет? Кто рискнет? Первая кандидатура, которая приходит в голову - сценарист Эдуард Володарский. Он сам по себе крупный русский писатель и драматург, я это понял, когда имел с ним дело еще в Госкино, он был дружен с Высоцким, дружен по-настоящему, без трепа.
   Звоню: "Эдик, напишете?"
   Володарский сочинил быстро, и сам принес текст в редакцию. Текст был блистательным.
   Мы отвели под эту публикацию полтора журнальных разворота. Вокруг эссе Володарского распределили фотографии: знаменитый портрет с гитарой, выполненный Валерием Плотниковым, кадры из фильмов "Вертикаль", "Место встречи изменить нельзя", "Плохой хороший человек", "Сказ про то, как царь Петр арапа женил", "Служили два товарища", "Единственная дорога" - Высоцкий в ролях. Получилось обильно, броско, в контексте момента даже нагло.
   Чтобы обезопаситься, сделали вид, что не нам лично надо до зарезу написать о Высоцком, а что, мол, нас читатели об этом просят, просто умоляют. А читателям не откажешь! Поэтому тексту Володарского была предпослана такая сочиненная мною проза: "Дорогая редакция! Прошу вас рассказать о талантливом актере и поэте Владимире Семеновиче Высоцком, о его творческом пути, о работах в кино и театре. Скорблю о его раннем уходе из жизни, и хочется узнать о нем как можно больше. Сколько бы он мог сыграть ролей, написать хороших песен! А.М.Ефременко, 43 года, мастер вагонного депо, Ленинск-Кузнецкий Кемеровской обл."
   Кандидатуру для подписи добывали работники отдела советского кино. Могло статься, что такого человека и не существовало вовсе. Но вполне мог быть, а это главное.
   Дальше я прижал уши и стал ждать, что скажет цензура. Проглотит?
   Нет, не проглотила! Меня срочно вызвали в Китайгородский проезд в Главлит к заместителю самого главного начальника. Пока ехал, думал: вообще снимут материал или что-то начнут исправлять? С учетом общей обстановки, скорее снимут вообще...
   Перед пожилым человеком с серым лицом и в сером костюме лежала верстка "Советского экрана", развернутая на полосах с Высоцким.
   - Вот мы здесь прочитали... Вы что, считаете, это интересно? - скучно спросил меня человек.
   - Мы - массовый журнал, интересуются читатели...
   - Ну, вот зачем вы тут пишете?.. - и он зачитал, не помню уже какую, фразу.
   Можно было ликовать: если придирается к словам, значит материал оставит!
   Я выхватил из кармана ручку и протянул ее человеку за столом:
   - Вычеркните сами!
   Моей ручкой он вычеркнул еще какие-то слова в середине текста, а над последним абзацем задумался. В нем Эдик вспоминал похоронную очередь на Таганке, описывал всеобщую печаль, упоминал милиционера, который стоял с непокрытой головой, и космонавта, который плакал.
   - Вот здесь, в финале - очень с перебором! Даже космонавт у вас плачет! Давайте лучше последний абзац уберем!
   - Давайте! - согласился я радостно. А сам подумал: так стало еще страшней, если мыслить в их логике! В первом варианте заключительный абзац Володарского переводил заметку в мягкий минор, как бы утишал предшествующий взволнованный настрой материала, теперь же вся трагедия потери неугодного, бунтующего, страдающего поэта обнажалась в его собственных строках, которые цитировал Володарский:
   ...Поэты ходят пятками по лезвию ножа
   И режут в кровь свои босые души...
   С таким финалом и было опубликовано.
   Говорят, этот номер "Советского экрана", имевший официальную цену 45 копеек, расходился с рук за 15 рублей.
  
   Скрипка Окуджавы
  
   Однажды в редакции от кого-то услышал: "Исааку Шварцу уже за шестьдесят, а он никакого звания не имеет..."
   В те времена получить звание - не то, что сегодня: дело обставлялось со всей серьезностью, каждая кандидатура где-то наверху тщательно изучалась, собирались разные документы, весь процесс мог затянуться на год, на два, а то и дольше.
   Шварца я никогда в глаза не видел, но всегда им восхищался. Когда Сергей Соловьев сдавал в Госкино картину "Мелодии белой ночи", впечатленный концертом для фортепиано с оркестром, который в фильме исполняет герой Юрия Соломина, спросил режиссера: "А чья музыка?" "Шварца!" - сказал он так, как если бы назвал Чайковского. И это была справедливая интонация, класс прозвучавшего примерно так и воспринимался.
   О том, что к тому времени уже было шварцевское участие в "Белом солнце пустыни", в "Звезде пленительного счастья", в "Дерсу Узала", в десятках других фильмов - говорить не приходится, все было на слуху, и было - наслаждением.
   Но, видимо, там, в сумрачной северной столице кому-то из властей предержащих был не симпатичен или даже не угоден этот солнечный музыкант, коли упрямо обносили его давно заслуженной почестью! Шутка ли - за шестьдесят! Этот возраст мне в те годы казался солидным. Не справедливо, думалось, надо человека поддержать. Чем черт не шутит: может, публикация в массовом журнале станет последней каплей для решения "дать" звание или "не дать"...
   И тут в свой рассказ я должен ввести новый персонаж - находившегося в расцвете славы Булата Окуджаву. Я ему позвонил и попросил написать об Исааке Шварце - все что угодно, все, что захочет, и так, как захочет, напечатаем, не изменив ни запятой. Булат охотно согласился.
   Может быть, кто помнит, был такой фильм - "Мы с вами где-то встречались". Вот и мы с Булатом "где-то встречались". Я еще застал время, когда о Булате Окуджаве никто не знал. Нет, кто-то, конечно, и тогда его знал, но не все, как стало потом. Первое узнавание у каждого случалось по-своему. "По-своему" было и у меня.
   В редакцию "Труда" - было это, наверное, году в 1958-м, примчался сильно взволнованный Стасик Куняев, сам в то время торивший тропу в поэтический цех, и сообщил, что сегодня в Доме железнодорожников, в литобъединении выступит какой-то новый поэт, но будет не читать свои стихи, а петь их под гитару!
   Зальчик ЦДКЖ был набит под завязку - сплошь стихотворцы и их поклонницы. Выяснилось, что и у Стасика они уже есть. Но было не до них. Перед всеми на отдельном стуле объявился человек с гитарой - худой, большелобый, с темными усиками, подчеркнуто спокойный. Не сразу запоминающееся имя - Булат Окуджава. Видимо, то было одно из его первых публичных выступлений в Москве. Была, напоминаю, "оттепель", страхов убавлялось, поэзии прибавлялось, всяческие струны начинали петь.
   Того, что принес с собой Окуджава, люди ждали, он оказался одноцентренным с ними, если воспользоваться словечком Толстого. Они, как и он, когда "невмочь пересилить беду", устремлялись в последний троллейбус, пассажиры которого "приходят на помощь", как и он они "носили на крыльях то, что носят на руках"... Окуджава попал в нерв времени с меткостью амура, поражающего готовое влюбиться сердце. Мы все влюбились в него сразу, безоговорочно, в каждую строчку, в каждую вроде бы простоватую, но покоряющую интонацию. Никто, кажется, об этом не говорил, но мне кажется, что Булат оказался сразу признан теми, кто вступал в зрелость после Сталина, потому, что он в гораздо большей степени, чем другие воевавшие поэты - Винокуров, Луконин, Слуцкий, Ваншенкин - соединил военное поколение с поколением тех, кто в войну были детьми. У него оказались одинаково слышимы и солдатские "грохочущие сапоги", и "безмолвный разговор" красивых и мудрых, как Боги, молодых влюбленных, чьи "тени качались на пороге"...
   До магнитофонных записей, а тем более до первых публикаций песни-стихи Окуджавы уже передавались из уст в уста, как сказки в деревнях. Мелодии и слова легко ложились в память. Кстати, Александр Свободин сказал мне как-то, что спрашивал о музыке Окуджавы у Шостаковича. Тот ответил, что в музыкальном смысле она совершенно корректна и оригинальна. В те времена я, как и многие, быстро усвоил булатовский репертуар, в связи с чем был неоднократно приглашаем в разные дома именно потому, что там хотели "послушать Окуджаву".
   К тому времени, когда публика уже искала Окуджаву, а он еще искал публику, относится приглашение его выступить в кафе "Артистическое", что располагалось в Камергерском переулке напротив старого здания МХАТа. Мы, молодые, там пропадали часами, по-нынешнему - "тусовались", наблюдая, как мхатовские мэтры - Белокуров, Ливанов, Станицын и другие вальяжно пересекали помещение, у буфетной стойки опрокидывали в себя фужер коньяка и, прожевывая конфетку, твердым шагом удалялись в сторону своего театрального храма.
   Кто организовал ту встречу с Булатом, сейчас и не припомню; возможно, Игорь Ицков, будущий сценарист, лауреат Ленинской премии. Но - собрались. Старый швейцар, у которого всегда можно было взять в долг, запер дверь на медную задвижку. Булат запел. И вот в самый разгар пиршества нашего духа, противостоявшего запретам, на пороге возникла внушительная фигура в кожаном пальто, а за ней вторая.
   Певец замолк. В тишине кто-то произнес: "Пришли брать!"
   Но мужчины, ни на кого не глядя, прошли к буфету и через пару минут удалились. Оказалось - инкассаторы: не нас пришли брать, а деньги из кассы.
   Оттепель оттепелью, а и те времена простыми не были. Комсомольская и прочая печать, придя в себя после первого впечатления, принялась разносить Булата в лучших традициях идеологической травли. Ленинградская газета "Смена" напечатала, а "Комсомольская правда" воспроизвела такой, например, "разбор": "...В творческой лаборатории Окуджавы есть беда более злая. Это его стремление и, пожалуй, умение бередить раны и ранки человеческой души, выискивать в ней крупицы ущербного, слабого, неудовлетворенного... Позволительно ли Окуджаве сегодня спекулировать на этом? Думается, нет! И куда он зовет? Никуда". Группа писателей собралась и вынесла по поводу Окуджавы специальное постановление: "Большинство этих песен не выражает настроений, дум, чаяний нашей героической молодежи".
   А моим чаянием было позвать Окуджаву к нам в редакцию "Труда": пусть бы послушали, порадовались, может, написали бы... Я и позвал, но получилось "в духе времени". Только Булат закончил петь в нашем старинном, так называемом Красном зале, помнящем еще Сытина и Дорошевича, как поднялась ведущая очеркистка Вера Ткаченко, потом ее взяли в "Правду", и так пристыдила барда за упадничество, что не только солисту, но и всем слушавшим впору было бежать в партком каяться. Мне же пришлось сгорать от стыда перед гостем. Пригласил, называется... Надо сказать, что Булат в этой мало уютной обстановке сохранял олимпийское спокойствие. Видно, не первая была зима на волка. В озабоченности показать, что "не все здесь такие", предложил поехать ко мне домой: попеть и послушать без помех.
   - Тогда надо что-то прихватить, - отвечал он, и мы спустились на первый этаж - в гастроном. Сейчас того гастронома нет, за просторными его витринами поблескивают иномарки. Взяли водки и яблочного с газом сидра, он продавался в бутылках из под шампанского и стоил 1 (один) рубль. Последнее - по предложению поэта. "Если смешивать один к одному, хорошо идет", - пояснил он.
   Помчались на трех такси. По дороге я сказал Булату: "В песне о Леньке Королеве вы поете: "потому что на войне хоть и вправду стреляют". На слух воспринимается - стреляют "в правду". "Да, это плохо", - согласился он. Позже он стал петь не "вправду", а "правда", так стал публиковать и в сборниках. А я, с учетом моего предложения Юлиану Семенову назвать повесть "Майор Вихрь", вполне мог теперь рассчитывать на лавры того райкинского персонажа, который, застав Симонова за сочинением "Жди меня", посоветовал добавить "Только очень жди". Что тот и сделал...
   В ту ночь Булат пел до рассвета. Круг слушающих был довольно пестр - тогдашний мой круг. Были, например, молодой физик-теоретик, известный балетный критик, юрист из Московского речного пароходства, два милиционера-криминалиста, оба, как и юрист, прошедшие войну. Был Саша Асаркан. Официально его можно считать театральным и джазовым критиком, писал он божественно, а неофициально - ссыльный без приговора. Как только в Москве планировалось нечто значительное - приезд Никсона, скажем, какой-нибудь всемирный фестиваль или международный конкурс, его заблаговременно высылали за 101 километр или помещали в психушку. Свои рецензии и заметки он никогда не подписывал собственным именем, а только псевдонимами: Налитухин или Тамаев. Это были, как он объяснял, фамилии его следователей. Иногда Налитухин и Тамаев спорили друг с другом, выступая в разных газетах, имея разные точки зрения на один и тот же спектакль. "Саша, - спрашивали мы Асаркана, - почему никогда не подписываешься собственным именем?" "А вот когда советская власть кончится, - отвечал он , - никто не сможет сказать, что Асаркан на нее работал".
   Под утро, насладившись в двадцатый, наверное, раз повторенным "Бумажным солдатиком", "Часовыми любви", хором попев "Шарик улетел" и "Три судьи, три жены, три сестры милосердных", мы услышали Асаркана. "Знаешь, Булат, - молвил он искренне, как бы орденом награждая, - у нас в бараке ты бы первым человеком был!"
   - Около меня таких много, - заметил потом Окуджава, когда я вышел проводить его до такси.
   А дальше, как принято говорить, прошли годы, почти четверть века прошло. Булат Окуджава издал много книг стихов и прозы, написал сценарии к нескольким фильмам, его песни стали петь не только в домах и у костров, но под них теперь маршировали полки на парадах. Именно он, мне кажется, надоумил своим примером стать бардами Новеллу Матвееву, Александра Галича, Юлия Кима, Владимира Высоцкого, Визбора, целый сонм подобных, кто больше, кто меньше талантливых. Он стал поистине знаменит.
   Судьба обходила почестями только его друга, как было сказано выше, - замечательного ленинградского композитора Исаака Шварца.
   Булат, повторюсь, сразу согласился о нем написать и вскоре прислал текст такого качества, что хотелось вслух зачитывать близким, - столько в нем было таланта, изящного юмора и трогательной признательности другу-композитору.
Но это было еще не все. В конце Окуджава добавил к основному тексту следующие слова: "Недавно я написал стихи. Из них нельзя сделать песню, и они не о нем, но я решил посвятить их Шварцу, так много значащему для меня человеку".
   То стихотворение, которое, таким образом, впервые было опубликовано в "Советском экране", сегодня хорошо известно:
   Музыкант
   И.Шварцу
   Музыкант играл на скрипке. Я в глаза ему глядел.
   Я не то чтоб любопытствовал - я по небу летел, -
   Ну и т.д.
   В одном Булат ошибся: посчитал, что из этого стихотворения нельзя сделать песню. Он ее сделал.
   P.S. Очерк Булата Окуджавы об Исааке Шварце (как горько, что недавно этого чудо-композитора не стало!) был опубликован в "Советском экране" в июле 1983 года. В 1984 году композитор Шварц получил звание "Заслуженный деятель искусств РСФСР". Связь между этими событиями не установлена.
  
  
   Миша Левитин. Ранний уход
  
  
   Уже лет пятнадцать молодым московским кинокритикам вручают премию имени Михаила Левитина. Настоящая его фамилия была Левитес. Миша пришел проситься на работу в "Советский экран", когда ему было лет 25. Он заочно заканчивал ВГИК, а пока сидел на мизерной зарплате в одной из районных контор кинопроката. Его опекала заведующая отделом советского кино Елена Владимировна Бауман, авторитетный кинокритик, человек, удивительно разумный и весьма достойный. Под ее руководством Левитин опубликовал в журнале несколько рецензий, после чего она сказала, что "мальчик старается, похоже, будет толк", и мы взяли Левитеса в штат.
   И нисколько не пожалели. Он, действительно, старался. Поначалу его материалы еще требовали правки, но скоро стиль окреп, даже приобрел индивидуальность. Его рецензии стали содержать точные суждения, он обосновывал их вполне убедительно.
   Видеть на твоих глазах "растущего" молодого - всегда отрада.
   Ему ничего не надо было повторять дважды: он схватывал налету и выполнял в срок. Смотрел умными глазами сквозь толстые очки, весь такой тонкий, с черной копной на голове, говорил "Понятно!" и удалялся делать. Дело в его руках спорилось.
   Я стал включать его в наши редакционные бригады, когда приходила пора ехать на какой-нибудь фестиваль - чтобы смотрел, осваивался, пробовал себя в репортажах, а не только в рецензиях. И тогда все проходило ровно, без осечек.
   Довольно скоро стало ясно, что его можно повысить в должности. Повысили: он стал у Бауман заместителем
   Когда он попросил дать ему рекомендацию в партию, у меня не было никаких причин отказать. Написал в самых комплиментарных выражениях.
   А после этого стало происходить нечто странное.
   Как только документы на Левитеса дошли до нашего Фрунзенского райкома КПСС, оттуда последовал звонок. Звонила милейшая женщина, заведующая отделом культуры. Я всегда чувствовал, что она относится ко мне по-доброму, вот и теперь она как бы заботилась обо мне.
   Тут следует несколько отвлечься, чтобы стало понятно, насколько ко мне хорошо относились в райкоме, а, значит, совершенно искренне меня хотели в тот раз предостеречь...
   Парторганизация "Советского экрана" никогда никаких проблем райкому не выкатывала, когда они просили меня выступить на очередном партактиве "от работников культуры", я со своим телевизионным лицом никогда не отказывал, выручал. Выражением их симпатии ко мне было, например, хотя бы то, что вывесили мой большой портрет на сваренной из труб конструкции - "Лучшие люди района". Конструкция возвышалась неподалеку от гостиницы "Советская", на Ленинградском проспекте. Я был запечатлен за редакционным столом, а в ряд со мною красовались портреты лучшего рабочего, учительницы, медсестры, директора какого-то завода - тоже на рабочих местах.
   Однажды эта красивая райкомовская женщина, приглушив голос, пожаловалась на жизнь, которая началась в городских партийных сферах с приходом в Москву Ельцина. "У нас кошмар, - делилась она. - Невыносимо. В одном районе первый секретарь, молодой парень, выбросился из окна. Потом еще были суициды...Мы все ходили хоронить, столько народу приходило! Замечательные были ребята!"
   На таком доверительном уровне были наши отношения. И вот теперь она говорила: "Вы дали рекомендацию Левитесу, но лучше ее взять обратно! К нам поступило письмо, оно, правда, анонимное, но это не важно. Сообщают, что ваш Левитес у себя в доме дебоширит на лестничной площадке, соседи вынуждены обращаться в милицию. Пишут, он вообще аморальный тип".
   - Но это клевета! - возразил я. - Знаю его по работе три года, тихий, интеллигентный человек, растущий профессионал, прекрасно воспитан, отменно трудолюбив, кто-то явно ему завидует и хочет напакостить.
   - Ну, зачем вам это надо? Лучше будет, если заберете...
   Упорство, с которым райком настаивал, было удивительным. Они не верят моей рекомендации? Но такого просто не может быть, если иметь ввиду наши отношения. Или они знают еще что-то, но не решаются сказать?..
   - Нет, за свои слова отвечаю, - уперся я рогом. - Тогда создам комиссию и пошлю проверить.
   Комиссия из нескольких человек, - в нее вошли секретарь парткома и председатель месткома, - поехала проверять. Как я и предполагал, донос оказался абсолютной клеветой. Соседи сообщили, что более вежливого человека, чем Миша, они не знают, а в отделении милиции сказали, что по этому поводу к ним никто не обращался. Итоги проверки отправил в райком. С некоторой задержкой, но в партию Михаила все-таки приняли, что было важно: при его способностях и добросовестности это становилось дополнительным условием служебного роста. Так и оказалось. Уже после моего ухода из журнала он стал ответственным секретарем и членом редколлегии "Советского экрана".
   Но неужели в жизни Михаила Левитина была невидимая сторона? Тогда, возможно, оттуда донос? Поэтому-то меня предостерегали из райкома, ведь были еще не нынешние либеральные времена? Не из той ли тени и те, кто решился на страшное?..
   Мишу зверски зарезали в его квартире. Ничего не взяли. Я стоял в сквере перед редакцией, когда вынесли гроб. Так попрощался. Потом спрашивал: нашли ли убийцу? Нет, не нашли...
   Спустя много лет, разговаривал с бывшим сослуживцем по журналу. Вспомнили Левитина.
   - А вы не знали?! - поразился собеседник. - Да это все знали! Эти люди бывают, ох, какими жестокими, когда выясняют отношения...
   Что бы ни было на самом деле, в людях я разбирался плохо.
  
   Серый восход
  
   Моя книга - вольное изложение вольных наблюдений. Она может оказаться интересной для киноведов, но сама по себе киноведением не является. Не претендую и на лавры профессионального историка кино, хотя для истории кино в ней, смею надеяться, найдется кое-что, что заинтересует специалистов.
   В силу разных обстоятельств мне, человеку из журналистики и театра, пришлось как критику, редактору, сценаристу надолго погрузиться в поток советского кинематографического бытия. Смею думать, что стал здесь профессионалом. Не хуже, наверное, многих. А то и лучше.
   И вот, оглядываясь на те свои бурные кинематографические годы, спрашиваю себя: что было самым интересным, что запомнилось по-особому, что в первую очередь захотелось сохранить на бумаге? И сам себе отвечаю: нет, не анализ увиденных фильмов, не история их создания (за исключением некоторых), даже не социальный или политический климат тех лет в преломлении к искусству экрана (хотя это важно, и частично я этого касаюсь). По-настоящему оказались любопытны человеческие типы, встречавшиеся на пути, их интересы и страсти, те конкретно наблюденные благородства и подлости, что свидетельствуют о непредсказуемой сути человеческой природы. "Человеческий фактор" - вот что оказалось самым интересным...
   Все дело в том, видимо, что даже и занимая должности, я оставался все-таки существом пишущим и сочиняющим, оставался в широком смысле этого слова драматургом. И сейчас остаюсь. Пусть не самым успешным, богатым и знаменитым, но неизменно добросовестным. Неизбежное следствие таковой природы - быть пристрастным и субъективным. А каким еще быть, если все прошло сквозь тебя?!
   Каков склад, таков и лад. Каков человек, такова и его песня.
   Человек молод, пока не утратил способности удивляться. С годами ко многому успеваешь приглядеться и заметно реже, чем когда-то, предаешься восторгам или впечатляешься ужасами. Но по-прежнему вздрагиваешь, свежо и непосредствнно, или хотя бы разводишь руками, когда одаривает тебя очередным явлением то, что условно и сухо обозначают словами "человеческая природа". На нее наглядеться невозможно. К ее неожиданным выбросам и гримасам совершенно нельзя привыкнуть. В этом смысле молодость продолжается. Правда, оговоримся, если она совсем затянется, то придется звать доктора...
   Любопытно, что к собственной природе и сути с годами интерес существенно притупляется. Как-то пригляделся, даже поднадоел сам себе. Все почти ясно: налицо этакий сплав фундаментального советского воспитания, увлеченно заложенного еще родителями, и собственного честолюбивого желания выделиться, выглядеть лучшим на любой жизненной кочке, даже не имея порой достаточных для того оснований. Не в оправдание, а в объяснение остается добавить, что следствием указанных обстоятельств стала занудная добросовестность в делах, порядочность в людских отношениях, "спортивность" в прямом и метафорическом смысле, ну и, конечно, недопустимость одаривания себя за чужой счет. Иначе говоря, честность, будь она не ладна.
   Всегдашней пыткой для меня было идти к начальству и что-нибудь просить. Они, начальники, чувствовали, что я не достаточно искренне растворяюсь в просьбе, и обычно отказывали. Или совали гуся?? вместо порося??. Просишь бесплатную квартиру, как у всех нормальных начальников, в лучшем случае оказываешься в кооперативной, платишь "из своих". Просишь продать ондатровую шапку, которую у тебя сперли, между прочим, при выполнении служебного задания, выпишут кроличью. Ондатровую нужно просить лучше. Про постоянное прилипание ко мне именно общественных работ, то есть таких, которые не оплачиваются, можно и не говорить, - кто везет, на того и грузят. Словом, халява что-то знала про меня такое, что позволяло ей мною не заниматься.
   Но и это не все. Мне долго нравилась фраза Сомерсета Моэма в его книге "Подводя итоги": "Я, конечно, не гений, - признавался он, - но я чертовски умен. А это не так уж мало". Здорово сказано, успокаивает. Долго мнилось, что и о себе могу так сказать. То, что не гений - очевидно, но поначалу у меня не было претензий хотя бы к своему уму. Сейчас и в нем сильно разочаровался. Так ли уж и умен, если здраво посмотреть?
   Умных я вижу в телевизоре, когда в очередном ток-шоу показывают тех же шестидесятников, например. Вроде бы и меня можно к ним причислить, не на -много они старше. Но что-то мешает. Вот слышу, одному венгерские событий 56-го года открыли глаза на агрессивную суть советского монстра. Другого танки в Праге заставили задуматься и прозреть. А мне, тупому, ничего подобного даже в голову не приходило. И никого рядом не было, кто бы подсказал. Ну не сомневался я, что это все империализм пытается подорвать социалистический лагерь, а могучий Советский Союз дает отпор коварным проискам. Верил, безусловно. И с увлечением продолжал заниматься своими делами.
   Приходится с прискорбием констатировать, что не наделил, значит, меня Бог сильным и самостоятельным умом, что позволил бы своевременно примкнуть к продвинутым и прозорливым.
   Поскольку после танков в Праге Советский Союз простоял еще больше двадцати лет, можно предположить, что подобных мне, недалеких и не гениальных, было много. Возможно, большинство.
   Копаюсь на даче в старых книжках, вижу поистлевшие политиздатовские брошюры тех давних лет. В них и про Будапешт, и про Прагу, и про "коварные происки" - с фактами, датами, именами, и про наше упорство "в отстаивании свободы и независимости братских социалистических стран" и тоже - с фактами, датами, именами. Значит, покупал, интересовался, хотел понять, что происходит, считал, что понимаю, верил. Надо бы выбросить, а рука не поднимается. Жизнь - не телевизионное ток-шоу. Из нее не выбросишь лишнее при монтаже. Такой она задумана, что тащит себя сквозь время целиком, без купюр.
   Этим, пожалуй, завершу комментарий к выдвинутому выше тезису о причинах всегда возбуждающей непостижимости чужой натуры и постепенного падения интереса к своей собственной, по причине ее понятности.
   "Все довольны своим умом, и все недовольны своей внешностью". Сказал бы мудрец так, как он сказал, в наше время? Много ли у нас теперь причин быть довольными собственным умом?.. От большого ли ума, помню, бегал по Москве, там и сям пристраивая четыре семейных ваучера, рассчитывая за каждый получить по две "Волги"! Только вложил, стал ждать, как в мгновение ока со сберкнижки исчезли даже те невеликие деньги, что на ней были.
   От большого ли ума наши лидеры так повели дело, что именно стариков, самых беззащитных среди нас, ограбили первыми, приговорив бедолаг к быстрому уничтожению, определив такую пенсию, что протянуть на нее можно, разве что, до ближайшей помойки в интересе подкормиться... А потом еще и отберут мизерные льготы, что остались им от свергнутой Советской власти.
   Ум как таковой стал решительно не ладить с совестью, они стали разбегаться, все решительнее и безнадежнее друг от друга отдаляясь. Видимо, самые умные рванули в Думу и положили там себе такие оклады, которые в нищей стране можно было положить только при полном отсутствии совести.
   Офисный и прочий служивый планктон стал получать зарплату в конвертах. И брал, не протестуя, поступаясь уже своей совестью, добровольно и массово погружая себя в кущи вольно расцветающего криминала.
   А врачи перестали лечить без легальных, а того более нелегальных оплат, милиционеры - защищать, но зато приступили грабить на больших и малых дорогах, вузовские преподы там и сям ввели таксу за отметки, - много чего еще можно вспомнить, оглядываясь на времена безголово осуществленной смены формаций. И без того измочаленный своей новейшей историей народ нашел единственную посильную для него форму протеста: стал вымирать. По миллиону в год.
   Чтобы сотворить такое и так, нужно было, конечно, сильно не дружить с головой, или хотя бы с той ее частью, где полагается быть здравому смыслу. В далеком, 1986-м, многое только начиналось. Впереди прогресса побежали кинематографисты. Они первыми порушили то, что имели. Подали пример. Сегодня это уже так ясно, как простая гамма.
   Осмысление случившейся катастрофы, приведшей к исчезновению великой империи, - работа надолго. Исчезновение кинематографа этой империи - только часть общей картины. Но очень выразительная часть - со своей механикой, сюжетом, включенными в действие персонажами. Уничтожение массового журнала "Советский экран" - часть развала кинематографа и тоже - со своей механикой, сюжетом, персонажами. Возможно, свидетельство участника тех событий, - автора этой книги, а он был включен в самую их сердцевину, многое видел собственными глазами, все пережил и в определенном смысле даже "пострадал", окажутся интересными и для читателя сегодня, и для тех, кто когда-нибудь потом займется тем самым "осмыслением"...
   Все восемь с половиною лет, что был во главе знаменитого кинематографического издания "Советский экран", его популярность не убывала. Не исключаю, что определенную роль играло и то, что главный редактор был в эти же годы ведущим единственной тогда на телевидении передачи о кино - "Кинопанорамы". Тебя показывают по телевизору, а ты тем самым еще и пиаришь журнал...
   Каждый месяц, как я уже говорил, выходило два номера, то есть на прилавки ложились и поступали подписчикам почти 4 миллиона экземпляров. Причем тираж расходился полностью. Объединение "Союзпечать" со своими тысячами киоскеров охотно работало именно с "Советским экраном. В отличие от "Огонька", который, как известно, мог писать о чем вздумается, а не только про кино, тем не менее в тот период переживал не лучшие времена. Люди брали его не охотно, большая часть тиража отправлялась под нож, а свои убытки "Союзпечать" покрывала процентом от реализации "Советского экрана".
   Зная, что один номер стоил 45 копеек, легко подсчитать доход, который приносил журнал: около 21 млн рублей в год! Часть его, естественно, уходила издательству "Правда", то-есть государству и в партийную кассу, а выручка с 750000 экземпляров каждого номера шла Союзу кинематографистов. Таким образом, в год Союзу доставалось больше 8 млн. рублей! На эти деньги строились дома творчества, оплачивались премьеры, командировки, семинары, содержались штатные работники.
   Придя в журнал, с удивлением обнаружил, что в реестре органов печати он проходит по так называемой четвертой, самой низшей категории. Моих предшественников на редакторском посту это не заботило. Возможно потому, что сами они сидели на персональных окладах. После немалых усилий - сочинения справок, нанесения визитов, согласований, агитации в начальственных кабинетах - удалось перевести журнал во вторую категорию. Могли бы получить и первую, но в орготделе ЦК КПСС посчитали, что было бы слишком: с самой низшей - на самую высшую! И так, мол, хорошо: перешли во вторую, перескочив третью.
   Что из этого следовало? Из этого следовало повышение окладов всем сотрудникам примерно на четверть, если не на треть. Кроме главного редактора, впрочем. Мой персональный оклад с надбавкой, установленный при назначении на должность, точно совпал с окладом по новому штатному расписанию.
   Получается, что я колотился за других, не за себя. Но как у руководителя корысть все-таки была: люди станут больше получать, значит, будут лучше работать, думалось мне. Не подтвердилось. Наивный был...
   Массовый журнал о кино, издание для всех, конечно, полагалось бы выпускать полностью цветным. Ведь к тому времени и фильмы в черно-белом варианте уже не выпускались. Однако, кроме обложек, в "Советском экране" цветным был только один внутренний разворот. Не описать всех оргусилий, пока издательство "Правда" расщедрилось дать нам "второй цвет" - еще один красочный разворот. Но все-таки и это получили.
   Словом, уже с самого начала немало полезного для журнала, а, в конечном счете, для читателей, сделать удалось.
   "Советский экран", повторюсь, был печатным органом двойного подчинения: государственного и общественного, а конкретно - Госкино СССР и Союза кинематографистов СССР. Лидеры "кинематографического прогресса" стали яростно отстаивать идею подчинения журнала только себе, то есть только союзу. И своего добились. Уже без меня...Проделано это было с той же степенью умелости, что и все остальные преобразования в кино. Сначала позволили трем частным лицам, один из которых, впрочем, был секретарем союза и тогдашним главным редактором, приватизировать журнал. Эти трое подтвердили свою "квалификацию" тем, что, руководя журналом по-новому, привели его к краху, к исчезновению.
   Преобразования хороши, когда после них становится лучше. Если же после них открывается пустыня, то это не преобразования, а уничтожение. Получился абсурд. Даже отбросив заботы идеологического толка, остается непостижимой нелепость поведения нового, "революционного" руководства. Зачем надо было бороться за монопольное владение журналом, если, получив его, вскоре самим же лишить творческий союз очевидного и очень немалого дохода!?
   Возможно, кому-то покажется излишней авторская горячность при воскрешении тех давних страстей. Но кто теперь, кроме меня, о том вам расскажет? Вот и Бунин Иван писал в дневнике в 1918 году: "Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет. А главное: наша "пристрастность" будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна "страсть" только "революционного народа"? А мы-то что ж, не люди что ли?"
   Недавно телеканал "Ностальгия" пригласил в прямой эфир, рассказать о "Советском экране". У них там симпатичный слоган: "Телеканал для тех, кому есть что вспомнить". Разговор с ведущим продолжался около часа. Хорошо, подробно поговорили. И надо было видеть потом, когда выключили камеры, с каким интересом все, работавшие на передаче, разглядывали те несколько номеров журнала, которые я принес показать. Одним они напомнили детство, другим юность - вспоминали, как ждали каждый новый номер, как зачитывали до дыр.
   Нужно было очень постараться в свое время, чтобы такой "товар" - самое массовое по искусству издание в мире, превратить всего лишь в сюжет для "Ностальгии"!
   Печально я гляжу на свое поколенье. Вымирает. Уходит. Уносит с собой детали правды о том, что было и как оно на самом деле тогда происходило.
   Вот, скажем, Армен Медведев в книжке "Территория кино" (Вагриус. 2001) считает, что "в общем-то, мирно с точки зрения личностных отношений" прошло в Москве собрание критиков, избиравших весной 1986 года делегатов на V съезд кинематографистов. Но я-то там был и могу свиделельствать: не мирно оно прошло, а коварно! Именно критики показали тогда пример и дали старт забегу нашего кинематографа в никуда.
   Руководил процессом представитель "верхов" союза - Александр Васильевич Караганов. Он зачитал список предлагаемых на съезд кандидатур от критического цеха. Их было ровно столько, сколько полагалось по квоте. Набравшие половину голосов плюс один голос - проходят.
   Этот принцип существовал спокон веку и всегда всех устраивал. Меру его демократичности, кстати, особенно осознаешь сегодня, когда процент явки на выборах в ту же Думу или при голосовании за президента вообще ничего не решает. Какие там пятьдесят процентов плюс один голос - и одного голоса достаточно: пришла чья-то бабушка - и выборы состоялись! Но до нынешних усовершенствований предстояло еще дожить, а тогда реформы только начинались.
   Естественно, в объявленном списке присутствовали все так называемое "начальники": главные редактора двух кинематографических журналов, а, значит, и ваш покорный слуга, и директор научно-иследовательского киноинститута, и ректор ВГИКа. А как без них? Им обязательно надо быть на съезде: им же придется отражать это событие в своих изданиях, анализировать, обобщать. Так - согласно здравой логике. Но уже проявлялась логика другая.
   Поднял руку и встал киновед Виктор Божович. Невысокого росточка, голос тихий, бородка с проседью. На тот момент в его ученом багаже числилась небольшая книжка про Рене Клера да комментарий к сборнику Бергмана. Не густо. Так что, ни в науке, а тем более в общественной жизни Божович к тому моменту особенно замечен не был. А тут встал... И предложил добавить к объявленному списку столько кандидатур, сколько захочется. Кто при тайном голосовании наберет больше голосов, тот и пройдет на съезд.
   Публика, и без того разогретая атмосферой текущей эпохи, нацеленной, если помните, на всяческие ускорения, переделы и развалы, восторженно поддержала тихого Божовича, переживающего свой звездный час. Теперь у каждого появлялся шанс прорваться вперед взамен тех, кто давно вызывал зависть и ненависть, поскольку впереди уже находился.
   Интересно, что Караганов ни на мгновение не смутился. Будто знал, что такое предложение поступит. Стали вносить в список все новые и новые имена, выкрикиваемые с мест, порой явно взятые с потолка.. Так знал он или не знал?
   И почему именно Виктор Божович, этот скромный кинотеоретик, ни до, ни после, ни в чем активном не замеченный, вдруг здесь проявился? Будто его подставил кто... Кто, если так?..
   Вот как "мирно" прошло то собрание.
   В результате произошло то, что не произойти не могло. Никого из "занимавших должности" делегатами на съезд не избрали. И меня в том числе. И это меня сильно обидело. Это в конце концов выглядело просто не справедливо. Практически все из голосовавших печатались в "Советском экране", групповщина мне претила, весь спектр вкусов и интересов присутствовал на наших страницах. Даже "сокрушитель стереотипов" Виктор Демин регулярно печатался. Даже когда в прессе было запрещено упоминать Кончаловского или Тарковского, мы это делали. Ну а то, что журнал "проводил линию Госкино", то какую другую, собственно, линию он должен был проводить, являясь его официальным печатным органом?
   Сразу после "мирного" собрания написал заявление, что ухожу из секции критиков - перехожу в секцию сценаристов. Чтобы числиться сценаристом, полагалось иметь два поставленных фильма. У меня к тому времени было гораздо больше.
   Мой протест, надо признать, мало на кого произвел впечатление. Последовал звонок от секретаря объединения: "Даль Константинович, ну зачем вы так, да подумайте, как же мы без вас", тем и закончилось.
   Добавлю, что исчезновение "Советского экрана"- своей постоянной и видной ото всюду трибуны, критики благополучно проглотили, не издав ни единого возгласа удивления. О голосе протеста и говорить не приходится...
   На V съезд пошел "гостем", и те три дня, которые потрясли отечественный кинематограф, провел в Кремле.
   А опыт ниспровержения, обкатанный на критиках, был подхвачен и в других секциях. Особенно громкий резонанс имело, конечно, собрание режиссеров. Там не избрали на съезд, забаллотировали всех "великих". Перечислять не буду - имена хорошо известны.
   В результате на самом съезде даже руководитель союза Лев Кулиджанов делал отчетный доклад не будучи делегатом!
   Голосование и здесь провели "по Божовичу". Из 599 голосовавших 269 сказали Кулиджанову нет. А пять лет назад, на предыдущем съезде у него не было ни одного голоса против. Просто чудеса! Ни дать ни взять - явление массового гипноза под конъюнктурным напором... Революционный буйный зал - таким он смотрелся со стороны, по сути оставался все той же "советской общественностью", всегда охотно впадавшей в массовый раж тогда, когда это ей разрешало начальство.
   А начальство к тому моменту уже высказалось.
   Только что на XXVII съезде КПСС Михаил Горбачев оборвал ритуально подобострастные излияния в его адрес Льва Кулиджанова - оборвал во всеуслышание. Все поняли - данный персонаж верхам не угоден. Значит, можно топтать. И вытоптали.
   А вот доклад на съеде КПСС самому генсеку готовили, понятно, спичрайтеры. Кто мог вписать туда слова о серьезных претензиях партии к кинематографу? Тот, кто курирует идеологию. А кто ее тогда курировал? Всем известно: Александр Николаевич Яковлев. Он тогда еще не изменил Горбачеву, помогал ему на скорую руку ваять перестройку, действуя по принципу: сначала врежем, порушим, а там посмотрим, что делать дальше.
   Так что, V всесоюзный съезд кинематографистов со всеми его катастрофическими результатами не с неба свалился, а готовился заранее и, как видим, готовился издалека и тщательно.
   Талантливая Майя Туровская, думаю, сильно заблуждалась, сообщая: "Когда нас потом спрашивали, не была ли эта революция спущена нам сверху, это был смешной вопрос. Все это для нас самих было полной неожиданностью".
   "Для вас самих", хочется сказать, может быть, и было неожиданностью, но задаваемый вопрос совсем не столь смешон, как может показаться. Ведь тот, кто "спускал революцию" сверху, чуть позже сам откровенно признался, что "спускал"...Все было учтено, даже непременная ставка на тех, "кто был никем". Понятно было, что эти-то всё снесут на своем пути, прорываясь к власти, чтобы, если повезет, стать хоть "чем-то". "Массовка" добросовестно и с полной самоотдачей отработала заказ.
   Сценарист Анатолий Гребнев, успешно прошедший горнило тех голосований, тем не менее спрашивал себя в дневнике, осмысляя случившееся: то было "задумано или стихийно?" И отвечал: "Пожалуй, и то, и другое...". То-есть уже по горячим следам не отрицал, что задумано было тоже.
   Так что, к числу многих утрат, понесенных от стараний Александра Яковлева, можно смело причислить и отечественное многонациональное кино. Видимо, в памяти тех, кто выжил после перестройки, он так и останется в роли архитектора действительно назревших перемен, но проведенных ошеломляюще бездарно. А, может, и преступно бездарно.
   Нет необходимости в очередной раз описывать топот зала, вопли из рядов, шумные захлопывания и сотрясения стен Большого Кремлевского зала к ужасу охраны - многими уже рассказано о том, как озвучивала себя безответственно спущенная с верхов "свобода", ошалевшая от разрешенности.
   При всем при том, на съезде кинематографистов так ничего и не было сказано про то, как все-таки реорганизовать киносистему, чтобы подвигнуть ее к небывалам свершениям. В основном состязались в обличительном красноречии, держа в уме так выделиться, чтобы потом тебя не забыли при распределении ролей в новой пьесе. Запомнились В.Меньшов, пришедший в ослепительно белом костюме и грозно всех предупредивший, что главное случится завтра - при голосовании, а еще - взвинченный Э.Лотяну, рассудительный Владимир Наумов - они говорили вроде бы "в духе момента", но тоже никуда избраны не были, хотя явно хотели. Но того же хотели не только эти - талантливые, сделавшие замечательные фильмы, но и неудачники, серые, истосковавшиеся по регалиям и льготам, по фестивалям и поклонению. А их в зале было намного больше. Они и ломили. На радость подстрекателям.
   Описывая съезд, Любовь Аркус и Дмитрий Савельев в энциклопедии "Сеанса" констатируют: " Ни по одному из основополагающих вопросов дальнейшего существования отрасли - форма собственности, структура подчинения, цензура, авторское право etc. - конструктивных решений на съезде не принимают". Тот же А.Гребнев подтверждает, что не о будущем кино и своей профессии думали, не об "искусстве в себе" говорили, а о персональных жердочках в нем, которые теперь освобождались и которые стремились занять: "Конечно, это бунт. Неуправляемая стихия..., единая, пожалуй, только в одном - в общем каком-то вопле: "Вы нам надоели! Все, все! Хотим - новых". Говорили - "хотим новых", а подразумевали - "хотим себя".
   На третий день съезда цель была достигнута.
   Приступили к отработке списка для голосования в секретариат и в правление. По рецепту, проверенному на критиках, добавили 31 имя - ровно столько, значит, не пройдет в новое правление Союза. Так за бортом оказались Никита Михалков, который с трибуны отстаивал честь Бондарчука, сам Бондарчук, Ростоцкий, Кулиджанов, Юрий Озеров, Караганов, Капралов, Юренев, не прошли многие настоящие профессионалы, работой доказавшие преданность отечественному кино.
   Сегодня даже несомненные творческие авторитеты, Карен Шахназаров, например, во всеуслышание заявляют, что "русскому кино пришлось возрождаться практически с нуля". К позиции "околонуля" наше кино привел тот замечательный съезд.
   Восстанавливая в памяти те времена, важно быть точным. Даже за мелким искажением рискует потеряться неподдельная, обжигающая правда.
   Вот, скажем, проходной, казалось бы, пассаж в мемуаре Армена Медведева: "Еще до съезда кинематографистов ушли Б.Павленок, М.Александров..." Названы два заместителя Ф.Ермаша. Что касается первого - Б.Павленка, то он, действительно, дослужился до пенсии и покинул Малый Гнездниковский. Может быть, это и спасло ему жизнь. Говорю так, поскольку известна трагическая судьба его коллеги.
   Михаил Владимирович Александров был компанейским, совершенно лишенным начальственной чопорности человеком. Не напускал на себя грозности, не давил авторитетом, умел слушать. Решал дела быстро, конкретно, по существу. Мне он и потому запомнился по-доброму, что пытался помочь в трудную минуту.
   Когда достигли тягостного апогея отношения с Элемом Климовым, Михаил Владимирович вдруг позвал для разговора:
   - Там на тебя, оказывается, нападают! - сказал он. - Я и не знал... Слушай, бросай ты этот журнал, предлагаю возглавить Союзинформкино! Это же для тебя дело: будешь вести пресс-конференции, проводить премьеры, там издательская деятельность, журналы, буклеты - все твое! Пойдешь?
   - Да с радостью!
   - Прекрасно! Вот сейчас схожу в отпуск, вернусь, и все оформим.
   Вопрос, похоже, был предрешен. Мне вдруг то и дело стали звонить из Союзинформкино Раньше эти же люди никогда не звонили, а постоянный фотограф организации знаменитый Валерий Плотников со своей симпатичной женой даже оказался у меня на даче и ел с куста смородину. Прежде только по делу встречались.
   И вдруг Александров - крепкий, темпераментный, в самом, как говорится, соку мужчина, - скоропостижно умирает. И вот уже стою на его панихиде в Кунцево. Через неделю узнаю, что новый руководитель Союзинформкино назначен, и это не я.
   О жестоких обстоятельствах, сопутствовавших кончине Михаила Владимировича Александрова, узнал лишь много лет спустя.
   Анатолий Гребнев подарил мне свою мемуарную книгу "Записки последнего сценариста". На титульном листе написал: "Далю Орлову в память о том, что прожито вместе, с дружескими чувствами Анатолий Гребнев. 24. VIII. 2000"). И вот там прочитал: "После одной такой выволочки на нашем секретариате, в тот же день, умер от разрыва сердца Михаил Александров, один из замов нашего министра, ведавший международными связями. Ему досталось на орехи... Кроме того, что он ведал "связями" и проводил "линию", был он еще и свойским парнем, не чванился, любил семью и друзей, а уж "линию" проводил в те годы постольку-поскольку, как и многие другие. За что ж мы его-то так?"
   Одно лишь уточнение детали "до съезда ушел Александров" или "после", открывает взору реальную трагедию, порожденную методами работы климовской команды.
   Первое время V съезд кинематографистов называли историческим, потом истерическим, а сейчас, кажется, вообще стали забывать.
   Готовясь писать эту главу, зашел в редакцию журнала "Искусство кино". Хотел приобрести номер, посвященный двадцатилетию V съезда: интересно же, как в нынешних условиях "теоретики" комментируют то событие. Оказалось, такого "тематического" номера вообще не существует! Журнал кинематографистов эту дату проигнорировал. Отмечать не стал. Специалисты, историки кино, даже они не захотели напрягаться. Или не хотели врать? Или не хватило смелости сказать, что раньше ошибались?..
   Пока развернутыми воспоминаниями поделились только, так сказать, "победители", кто даже сделал карьеру "по результатам съезда", тот же Армен Медведев, например, или Александр Камшалов. Дневников последнего, правда, я так нигде и не обнаружид, сколько ни искал, но на них активно ссылается энциклопедия "Сеанса". Даже совестливый А. Гребнев уверял, что ему довелось пережить "счастливое время".
   В "Новейшей истории отечественного кино" новое поколение кинокритиков и теоретиков местами талантливо и с энтузиазмом изложило череду фактов. Жаль только, что они оказались зачастую обернуты в покровы таких мифологем и предвзятостей, что суть событий почти не просматривается.
   Мемуары Бориса Владимировича Павленка "Кино. Легенды и быль" ("Галерия".Москва.2004) стоят особняком. Они единственные, кажется, написаны от лица в определенном смысле "пострадавшего": его грубо, с оскорбительно пьяной развязностью, хамски выгнали с последней работы. Эти воспоминания написаны с сарказмом, яростно, с горечью. И с совершенно ясных позиций. " V съезд стал первым отрытым оппозиционным выступлением творческой интеллигенции против партии и Советской власти, - пишет он. - Я был на этом съезде и со стыдом смотрел, как "захлопали" доклад Кулиджанова, не дали закончить выступление Ермашу, согнали с трибуны вовсе не робкого Никиту Михалкова, пытавшегося воззвать к благоразумию, как поносили великих режиссеров... А после выступления делегата от Грузии Эльдара Шенгелая я ушел со съезда... Я понял, что это безответственное сборище, если возьмет власть в свои руки, приведет советский кинематограф к краху. Однажды кто-то из мосфильмовских крикунов, претендующих на руководящую роль, решил подкрепиться мнением американского авторитета - крупного продюсера - и с надеждой спросил: как он смотрит, чтобы управление на студиях отдать творческим работникам? Тот ответил коротко:
   - Это все равно, что управление сумасшедшим домом отдать в руки сумасшедшего".
   Наверное, со стороны и я могу быть принят за "пострадавшего". Нас, таких, уже и в живых почти не осталось. Надо торопиться вспоминать. Хотя бы для пользы "матери истории". Уже нет Ермаша, Баскакова, Александра Караганова, ректора ВГИКа Виталия Ждана, оргсекретаря Союза кинематографистов Григория Марьямова, главного редактора "Искусство кино" Юрия Черепанова, нет режиссеров Бондарчука, Озерова, Ростоцкого, Лотяну, Згуриди, Кеосаяна, документалиста Гутмана, народного художника СССР Михаила Богданова, актеров Всеволода Санаева и Лидии Смирновой, критика Ростислава Юренева... Тут, пожалуй, остановлюсь, дабы не затягивать мортиролог. Но и не грех повторить имена этих людей - талантливых, достойных, в большинстве своем даже выдающихся, и - отвергнутых, но не просто так, а под улюлюкание.
   Оказавшись под колесами паровоза, поздно спрашивать, почему он не пошел по другой ветке. Можно ли было V съезд кинематографистов провести так, чтобы он не стал фактическим суицидом для кинематографической отрасли? Можно, если бы и вся страна с меньшими для себя утратами нашла дорогу от социализма к капитализму.
   Трагедия, думаю, состояла в том, что для насущных перемен не нашлось достойных, чтобы возглавить. Система настолько сама себя измотала, истончила, измочалила, что давно на высшие свои посты была способна выдвигать только тех, кого она выдвигала. Для большого дела не находилось адекватного масштаба мастеров.
   Кадры решают все, заявлял когда-то тиран и уничтожал лучших. Во главу угла надо поставить "человеческий фактор", поучал в свою очередь велеречивый дважды последний - последний генсек, и последний президент СССР. От одного до другого - годы взлетов и катастрофических утрат, но неизменной была тенденция к уменьшению личностного масштаба лидеров. Дошло до того, что народ стал стыдиться их и над ними потешаться.
   Один с потусторонним каким-то энтузиазмом увешивал себя орденами и заставлял журналистов писать за себя книги о себе, а потом торопился получить за них медали и премии; другой под байку о "новом мышлении" пустил по ветру европейские плацдармы, не им завоеванные, но принял за это Нобелевку от лукавого комитета. Третий по пьяному делу забыл про Крым, а пока крепло его рукопожатие от работы над документами, самые расторопные рассовали по карманам все прочее народное достояние.
   Человеческий фактор - всегда конкретный человек, хотя и обзови его фактором. Фактор Горбачева был сброшен и смят фактором Ельцина. В остатке получился фактор народной беды.
   Мы пережили увлечение и Горбачевым, говорившем без бумажки, что, после сериала из старцев, ошеломляло, и Ельциным, ходившем по Москве в туфлях за 29 рублей и ездившего в "Москвиче". Чудилось, что где-то там, наверху, есть некий, глубоко продуманный план действий, который приведет нас к жизни лучшей, чем была.
   Но утекало время, а нищенство не иссякало, а множилось. Старики и всяческие бомжи зарылись в помойки, больные коротали свои последние жизненные сроки по очередям в поликлиниках, на месте пионерских лагерей возросли чьи-то крепости за трехметровыми заборами... Долго казалось, что нельзя же это было произвести просто так, как говорится, сдуру. Наверное, кем-то просчитаны, казалось, ближайшие последствия от такого рода действий. Пусть не по уму, то хотя бы из сострадания. Нет, не нашлось кому продумать стратегию. Оказалось, что осознанные планы есть только у жуликов и хапуг. А у кого их не было, те строили дворец в "Форосе" или парились в бане после тенниса.
   Двадцать лет ушло у нас, глупых, на то, чтобы более-менее разобраться. Теперь человек следующего поколения, политический писатель Андрей Колесников в книге "Спичрайтеры" (Издательство АСТ.2007), как само собой разумеющееся, замечает: "Горбачев и его команда на самом деле шли почти вслепую, как случайным образом рождался и знаковый вербальный знак эпохи - сначала "ускорение", потом "перестройка", "новое мышление" и "гласность".
   Вот, поистине, слепота, которая хуже воровства. А точнее так: слепота, породившая воровство.
   Произошедшее с нашим кино в 1986 году - хоть и локальный, но в принципе точный сколок того, что произошло в стране и со страной. Со всеми нами. Vсъезд таким, каким он случился, другим и не мог быть. Вплоть до проявившего себя в нем "человеческого фактора".
   Люди, пришедшие к руководству кинематографом, оказались не способны повести дело так, чтобы их "новое" превзошло по результатам "старое". Или было бы не хуже. Опять сошлюсь на А.Гребнева, наблюдавшего за всем с короткого расстояния: "Мальчики наши во главе с новым лидером грозят перевернуть кинематограф, поставить все, наконец, с головы на ноги, это, конечно, утопия, серьезных идей у них нет, да и людей не густо. Где эти произведения или хотя бы замыслы, ради которых вся эта революция? Я вижу пока что не очень умных, не очень талантливых или вовсе неталантливых людей... Подозреваю, что и сам лидер - человек неталантливый,,,"
   Новый лидер, которого Гребнев подозревает в неталантливости, - Элем Климов. Климов напоминает ему "Ельцина эпохи Московского горкома", поразившего тогда жестокостью, непримиримостью, амбициозностью. .
   Как же случилось, что во главе кинематографического союза оказался человек, по самой своей человеческой сути не созданный руководить людьми, причем, людьми творческими, объединенными в большой коллектив?
   Тут теперь нет загадки.
   В своей книге "Лиза Бричкина -навсегда" Елена Драпеко описывает события, состоявшиеся сразу после выборов на съезде: " Андрей Смирнов, беря всю вину за кинодеятелей и как бы извиняясь перед руководством партии, запричитал перед Александром Яковлевым: "Это надо же, что мы наделали... Что наделали!" А тот многозначительно усмехнулся из-под мохнатых бровей: "Это вы наделали? Это мы сделали!"
   О том же пишет Армен Медведев: Яковлев "спросил меня как-то, улыбаясь, в свойственной ему хитроватой манере: "Ну что, здорово мы вас обошли с Элемом Климовым?" Здорово, оставалось только признать... На первом пленуме нового правления, прямо в Кремле, А.Н.Яковлев предложил Климова в первые секретари союза". Вот и вся отгадка загадки.
   Тот пленум, на котором решалось, кому войти в руководство, сильно затянулся: список выдвинутых в состав правления, напомню, был на съезде полностью перелопачен, количество голосов требовало тщательного подсчета. А гости в это время уже собрались в банкетном зале, скучали у столов, не решаясь приступить к трапезе. Ждали результатов голосования, ждали новых членов правления и самого главного ждали: кого объявят первым секретарем? В кулуарах среди возможных кандидатур называли Юрия Озерова или Михаила Ульянова. Но вот, наконец, в перспективе между столами нарисовалась мрачно победная фигура Элема Климова. За ним сбивчивой группой поспешали те, кто только что возвел его на пост нового лидера.
   - Кто, Климов?! - не поверил я своим ушам. Рядом были люди из редакции. - Мне - конец, ребята! - сказал я им.
   - Почему?
   А вот это надо рассказывать по порядку...
  
   Элем = Энгельс, Ленин, Маркс
   Особенно трудно писать о тех, о ком полагается, когда рассказываешь, . закатывать глаза и восторженно придыхать. Причем, сделанное ими в искусстве, действительно, порой значительно или, как минимум, заметно. А ты вылезаешь с собственными впечатлениями, мешаешь людям забыть то, что они давно предпочитают не вспоминать. Как тут быть? Подобные сомнения посещают, наверное, любого добросовестного мемуариста. Вспоминать или не вспоминать? Вот в чем вопрос.
   Как литератору мне в течение жизни довелось выступать практически во всех литературных жанрах. Не было только романов и мемуаров. До романа, предполагаю, дело так и не дойдет, а вот мемуары перед вами. Трудное оказалось дело. Выяснилось, что проблема не в том, что что-то забыл (хотя и такое, к сожалению, случается), а в том, что слишком много помнишь.
   Минувшее проходит предо мною, но как его "организовать" на бумаге?
   Одно меня, безусловно, устраивает в собственных мемуарах. Знаете, что? То, что они мои.
   Другие расскажут о другом и по-другому, а я - о том, что видел и что пережил сам. Кому-то изложенное покажется любопытным, кто-то отмахнется, а иной и разгневается. Что делать! Вспоминающий должен быть готов к любой перспективе. Не можешь молчать - будь готов...
   Итак, Элем Климов и я...
   Представьте раннюю осень в Риге. Листья желтые над городом кружатся, отрываются, планируют на брусчатку. Крутые ганзейские крыши, узкие улочки перебиваются скверами с лавочками, какой-нибудь скульптуркой забытому гению, очередным кафе, где подают взбитые сливки и кофе в маленьких чашечках. Советская Рига всегда виделась нам почти заграницей.
   Сейчас я здесь не один. У нас компания хорошая такая: Бэлла Ахмадулина, Элем Климов и два представителя от журнала "Искусство кино": кроме меня, молодой критик Дима Шацилло. Идем на очередное выступление.
   Осень для печати - страдная пора: начинается подписка. Журналистская братия напрягается в поиске путей к сердцу читателей, агитирует. Распространенная форма - "Устные выпуски".
   Мой новый главный редактор Евгений Данилович Сурков придумал послать меня в Ригу. Город культурный, там кино интересуются. "Возьмите какой-нибудь новый фильм, подберите группу и поезжайте. Свяжитесь с Бюро пропаганды советского киноискусства, они обеспечат площадки, аудиторию", - такое получил задание.
   Уточню, что с моего прихода в "Искусство кино" прошло всего-то месяца три. То есть мои познания в кино близки к нулю. От одной мысли, что придется выходить на сцену, рассказывать о тенденциях мирового и отечественного кинематографа, впадаю, естественно, в сильную оторопь.
   Но дело есть дело, да и учиться никогда не поздно. В календарях творческих домов высмотрел два выступления Александра Караганова - идеологического секретаря Союза кинематографистов, доктора наук, профессора и вообще большого эрудита и умницу. Думаю, он сильно удивлялся, когда обнаруживал в первом ряду на своих выступления перед драматургами в Доме литераторов, а потом и перед членами киноклубов в Доме кино, заместителя главного редактора теоретического журнала "Искусство кино" без устали за ним записывающего.
   Так в моих руках оказался аккуратный блокнот, в котором содержалось все, что можно было бы повторить в Риге. Я много узнал для себя нового, и теперь был готов поделиться.
   Но какой взять фильм, чтобы показывать рижанам?
   Как раз к тому моменту закончил работу над художественно-документальным фильмом "Спорт, спорт, спорт" режиссер Элем Климов. "А вот спорту я не чужд! Может, эту ленту и взять?" - так подумалось, за глаза, - картину посмотрел уже в Риге.
   Позвонил Элему и быстро договорились. И еще я тогда сказал:
   - В делегации получаются одни мужики, скучно. Может, какая-нибудь актриса там у вас есть?
   - Актрис нет, - ответил Климов. - Там хроника, а в игровых эпизодах только мужики... Впрочем, за кадром Белла Ахмадулина читает стихи - может ее?..
   - Блеск! Она согласится?
   - Не знаю. Предложите...
   Ахмадулину уговаривать не пришлось. По писательской линии ей тогда выступать не давали, а тут приглашение от киношников! Конечно, "да" сказала она.
   На первом же показе посмотрел "Спорт, спорт, спорт". Оказалось, сильно, необычно. Не просто спорт, а метафора жизни. И старая, и новая хроника осмысленны образно, зовут увидеть в красоте человеческого тела, в беспощадных спортивных ристалищах нечто большее, чем только старты и финиши. На экране - борения человеческого духа с несокрушимыми, казалось бы, обстоятельствами - с земным тяготением, с коварствами случайностей, слабостями воли. И все это под музыку Альфреда Шнитке, а в самых ответственных местах ленты за кадром возникал восторженный голос Бэллы Ахмадулиной, звучали хрустальной звонкости поэтические строки.
   На мой вкус, несколько выпадали из стилистики целого игровые эпизоды, когда в раздевалке "выдавал" байки старый массажист - но это кому как.
   В целом, бесспорно, работа была добротной. С выбором картины не ошиблись.
   Живем в одном гостиничном номере - три кровати. Я, Элем, Дима Шацилло. Элем лежит, выставив большие ступни, то ли баскетболиста, то ли волейболиста, читает толстый сценарий. Нусинов и Лунгин, "Агония". - Это о чем? О Распутине?! Будете снимать о Распутине?! - Вроде буду...
   Так впервые услышал про "Агонию".
   Был на прикроватной тумбочке и другой сценарий, тоже толстый: "Фантасмагория". - А это что? - По русским сказкам... Фантазии. Пока не разрешают.
   Выступаем по два раза в день, в городе афиши, народ валит нас послушать и на нас посмотреть. Участие Беллы Ахмадулиной взвинчивает рейтинг.
   Сценарий проверен: после фильма выходим на сцену, рассаживаемся за журнальным столиком. Сначала к микрофону иду я и рассказываю о журнале, напираю на его уникальность ( единственный в своем роде, толстый, теоретический и весь - про кино). Дальше распространяюсь о характерных чертах современного мирового кинематографа. Окажись в зале Караганов, он бы поверил, что передача мыслей на расстоянии существует. Во всяком случае, его мыслей...
   До того выступления перед большими аудиториями были мне в редкость. Рижский опыт основательно продвинул по пути освоения публичного вольного ораторства.
   Отговорив, объявлял Элема. Климов рассказывал, как проходили съемки, как удавалось тайно протаскивать на главный стадион XIX Олимпийских игр в Мехико кинокамеру и работать, не имея на то специального разрешения - обошлось бы в копеечку. Сценарий, как выяснилось, был написан на пару с братом Германом, мастром спорта, прыгуном в длину и десятиборцем.
   Последнее было симпатично - и я ведь входил как прыгун в авторитетные сборные, только на шесть лет раньше Германа Климова. Когда я покидал большой спорт, он начинал.
   Следующий - Дима Шацилло. Диме дано задание повествовать о разлагающей роли секса, которым заражен буржуазный кинематограф. Даже разоблаченный порок почему-то притягивает. Диму слушали хорошо. Он был убедителен, при всем своем худосочном и предельно асексуальном облике..
   Ну и на финал - Белла Ахмадулина. В узком платье в пол, в длинном шарфе, витком пеленающим тонкую шею и ниспадающим вдоль тонких рук, она не подходила, а снисходила к микрофону. И еще до того, как она вскидывала нежный подбородок, чтобы послать пространсту гибкие модуляции звонкого голоса, в зале уже понимали, что в жизни каждого сейчас случится нечто очень важное.
   Начинала всегда со стихотворения "Мои товарищи".
   Когда моих товарищей корят,
   Я понимаю слов закономерность,
   но нежности моей закаменелость
   мешает слушать мне, как их корят.
   Читала другие стихи. Потом ее долго не отпускали.
   Обычно у настоящих поэтов - хорошая память на стихи, могут читать часами, причем не только свои, но и чужие. Так музыканты держат в голове сотни клавиров.
   Пока мы по очереди солировали перед микрофоном, в ящиках, поставленных на рампу, накапливались бумажки с вопросами из зала. Странно - эта часть вечера, - ответы на вопросы, - сразу далась мне легко. Драматургу диалог привычнее...
   А Белла в каждодневном общении оказалась человеком удивительно простым и обаятельным. Но так можно сказать о многих. А в ней еще постоянно чувствовалась нетривиальность, во всем просвечивал талант - в реакциях на окружающее, в метких, изящных словесных импровизациях, - общение с ней было этаким протяженным по времени легким праздником.
   Идем своей группой через старый сквер, я впереди, с зонтом- тростью, в привозном пижонском тканевом плаще - можно носить на две стороны. Не захотел ходить в черном - вывернул, - оказался в белом. Сейчас я в черном. Слышу Беллу: "Даль у нас самый элегантный!.."
   Она добра к товарищам. Это слышно и в ее стихах.
   Спасибо Элему, подавшему мысль пригласить это чудо в нашу странную поездку.
   Когда я еще колупался с заметками для газеты и отбивал пятки, испепеляя себя желанием стать мастером спорта, она, двадцатилетняя, уже умела расставлять слова вот так, например:
   Припоминается мне снова,
   что там, среди земли и ржи,
   мне не пришлось сказать ни слова,
   ни слова маленького лжи.
   Короче, взирал на нее с восторгом, упивался возможностью быть рядом.
   У того моего плаща большая пуговица болталась на нитке. "Так вы потеряете, - сказала Бэлла. - Придем в гостиницу, - пришью". И пришила. Ловко и накрепко.
   Плащ давно стал узок, висит на даче вместе с той пуговицей, на память...
   За обедом - коньячок. Как иначе, когда такая замечательная компания! Правда, Шацилло даже не пригубливал Мы же с Климовым знали норму. Что касается Беллы, то она в первый день не отказалась, на второй предложила сама, а дальше я не без ужаса стал наблюдать приближение проблемы. О ее существовании судачили еще в Москве, но не очень верилось...
   Местная творческая интеллигенция своим вниманием нас не оставляла: кто присоединялся в обед, кто вместе поужинать, несколько раз большой компанией допоздна прошумели в гостиничном номере. В основном это были сценаристы и режиссеры с Рижской киностудии. Но вскоре Белла стала ходить в сопровождении сначала стайки, а потом и стаи местных поэтов. Эти наливали, не рифмуя.
   Раза два Белла являлась на вечерние выступление в таком раскованном состоянии, что приходилось спрашивать: "Вы в порядке? Выступать можете?" Она собиралась с силами, мобилизовывалась, и все проходило благополучно.
   Афронт случился под занавес, на последнем выступлении. Дело было в просторном зале - этаком амфитеатре - Дворца культуры знаменитого тогда на всю страну завода ВЭФ.
   Свободных мест нет, люди сидят на ступенях в проходах.
   "Сможете?.." - пришлось поинтересоваться и на этот раз у Беллы перед выходом на сцену. - "Все прекрасно!" - был ответ.
   Расстояние от журнального столика до микрофона она одолела не очень уверенно, но все-таки не промахнулась. Переждала аплодисменты. И по традиции начала со стихотворения "Мои товарищи". Только здесь, в Риге, она не менее пятнадцати раз начинала с него. Звонко произнесла первые две строчки - "Когда моих товарищей корят, я понимаю слов закономерность" - и - замолчала. Не пошло. Начала снова и снова не пошло. Как бы давая понять, что все это значения не имеет, Белла сорвала с шеи свой длинный шарф и бросила перед собой. Вот, мол, я как! Уже без шарфа она в третий раз произнесла "Когда моих товарищей корят" и в третий раз не вспомнила продолжения.
   - "Но нежности моей закаменелость", - попытался подсказать, поскольку со слуха давно выучил это замечательное стихотворение. Поэтесса не отреагировала. Она упрямо вернулась к началу, и вновь замолкла.
   Мне живо представилась телега , которую накатает в Москву любой из здесь сидящих: как не стыдно москвичам в таком виде выходить к рабочей аудитории, ну и т.д.
   Подошел к Белле, как бы поднять шарф, и шепнул: "Все нормально, идите садитесь..." Она послушалась с явным облегчением.
   Пока Дима с Элемом отвечали на записки, я тихо успокаивал: " Ничего страшного, Белла! Стихотворение ваше - хотите помните, хотите - нет, кому какое дело". Ее прекрасное лицо было белым, будто неживым. Она вряд ли меня слышала...
   Через три года у нее появится стихотворение "Взойти на сцену" - очень грустное. О цене присутствия пред миллионами глаз. Может быть, тот выход на сцену ВЭФа стал для него первым толчком? Почему бы нет...Вчитайтесь в первые строфы:
   Пришла и говорю: как нынешнему снегу
   Легко лететь с небес в угоду февралю,
   Так мне в угоду вам легко взойти на сцену.
   Не верьте мне, когда я это говорю.
  
   О мне не привыкать, мне не впервой, не внове
   Взять в кожу, как ожог, вниманье ваших глаз.
   Мой голос, словно снег, вам упадает в ноги,
   и он умрет, как снег, и превратится в грязь...
  
   Спустя некоторое время мы встретились еще раз, на показе какого-то начисто теперь забытого фильма в доме американского посла в Спасохаузе. Поскольку легкая выпивка с подносов только раззадорила, было решено всей писательской компанией переместиться в Дом литераторов и там "добрать". Позвали заодно и работника посольства Джона Лодейзена. Имя восстанавливаю по недавно изданным мемуарам Анатолия Гладилина, он, помню, тоже там был.
   Белла Ахмадулина тогда была замужем за детским драматургом Геннадием Мамлиным. Он ее сопровождал. Рассказывали, что Мамлин, оставляя жену с ребенком, успокаивал: "Ты должна меня понять - я же ухожу к самой Белле Ахмадулиной!" Кстати, его мальчик, когда вырос, стал режиссером и в перестройку успел создать прорывный по тем временам и знаменитый до сих пор фильм "Нога". И вскоре умер.
   Три сдвинутых стола в дубовом зале Дома литераторов уместили много народа. Веселье нарастало с каждой минутой. Оказалось, что Гена Мамлин умеет лихо играть на рояле. Он принялся дерзко стучать по клавишам, многие пустились в пляс. Рослый представитель американского посольства Джон, широко расставив ноги, возвысился в центре зала. А дальше я увидел, как великая русская поэтесса на четвереньках поползла между этих ног, выписывая восьмерки. Веселиться так веселиться!
   Кто-то скажет, что непристало бы так ронять свою честь. А кто-то взглянет и по-другому.
   Когда рассказывают, что в давние советские годы все боялись лишнее слово сказать, избегали иностранцев и каждый поступок выверяли по кодексу строителя коммунизма, не нужно думать, что запуганными были все. Были и свободные люди, внутренне свободные. Они жили и поступали так, как считали нужным.
   Гостями одной из передач "Апокриф" Виктора Ерофеева были Белла Ахмадулина и ее соратник, давний теперь уже муж, знаменитый художник Борис Мессерер. Ерофеев прямо спросил Ахмадулину: "Белла! Тебе приходилось выдавливать из себя раба?"
   Белла Ахатовна подумала мгновение и уверенно ответила: "Нет, не приходилось. Я родилась свободной".
  
   После пережитого в Риге, смею думать, мы с Элемом прониклись друг к другу определенной симпатией. Он даже предложил тайно показать мне свой запрещенный фильм "Похождения зубного врача" по сценарию Александра Володина. Что и проделал, усадив меня на "Мосфильме" в маленьком просмотровом зале.
   "Добро пожаловать, или Посторонним вход запрещен" я вызвал в редакцию и тоже посмотрел с полнейшим удовольствием. По откровенному сарказму, с каковым была показана тогдашняя наша реальность, препарированная на безобидном, казалось бы, плацдарме одного пионерского лагеря, думаю, эта лента предвосхитила сатирический ряд, продолженный затем картинами "Тридцать три" Георгия Денелии и "Загзаг удачи" Эльдара Рязанова.
   Еще в Риге Элем мне рассказывал, что "Добро пожаловать", также как до этого "Похождения зубного врача", хотели прикрыть. Но лента попалась на глаза Хрущеву, он был в хорошем настроении, она ему понравилась, и все закончилось благополучно: фильм вышел в прокат. Помню, режиссер рассказывал о своих горьких перипетиях спокойно, не горячась, будто всего-навсего попал под дождь. "Железный парень, - думалось, глядя на него... - Одно слово - спортсмен!"
   Из сказанного видно, что климовские беды вообще начались задолго до моего прихода в кино. Он шел своим путем, я своим, пока не пересеклись сначала на "Агонии", потом на "Иди и смотри". И эти его ленты мучительно проходили к зрителям, их производство то останавливалось, то снова начиналось, уже законченные, они долго не выходили в прокат. Поскольку мне довелось оказаться участником этих мучительных для автора мытарств, то остановлюсь на них подробнее, а самое главное - уточню некоторые важные детали. Уж больно много здесь понакручено домыслов и создано мифов...
   Кинематографическое руководство понимало, что если оно не предложит стране и миру фильмов высоких художественных параметров, то, в конце концов, дождется, что его спросят: а зачем вы тогда вообще нужны? Поэтому самые талантливые в кино художники были обречены на повышенное внимание к ним начальства. Их опекали, с ними носились, старались вникнуть не только в содержательную компоненту их произведений, но и в собственно художественную. Творцы, как могли, старались вывернуться из заботливых объятий, которые могли и задушить, но и нередко пользовались своим привелегированным положением, и уж, конечно, не задерживались с тем, чтобы ставить перед начальством проблемы, умножая ему головную боль.
   Внимание к творцам "первого эшелона" выражалось еще и в том, что принципиальные вопросы, связанные с их работой, решались в самых высоких кабинетах Госкино, зачастую у председателя, в крайнем случае - у его замов. Другое дело, что бумаги с заключениями по сценариям и фильмам создавались в сценарной коллегии, там же на них ставились и подписи. Сплошь и рядом содержание этих бумаг повторяло сказанное высоким начальством, но за стены особняка в Малом Гнездниковском документы выходили от имени сценарной коллегии.
   Возможно, этот краткий экскурс в некогда существовавшую бюрократическую кухню кое-что добавит к представлениям новых историков кино и киноведов, да и просто любителей экрана о том, "как это делалось", пояснит и причины побед того кино, и проигрышей, иных его человеческих и творческих радостей, а также неудовольствий.
   Элем Климов был в числе творцов авторитетных. Поэтому только что сказанное относилось и к нему.
   Итак, об "Агонии".
   Из книги Семена Лунгина "Виденное наяву" выясняется, что подвигнул их с Ильей Нусиновым на сценарий о Распутине еще Иван Пырьев , бывший в шестидесятые годы директором "Мосфильма". "Жанр сценария, - писал Лунгин, - получился своеобразный, резко отличный от всех фильмов на историческую тему прежнего "замеса", и Пырьев непрестанно нахваливал нас... до того самого дня, как кинематографическое начальство вдруг разгромило сценарий на одном из своих заседаний... Что же случилось?.. Никто нам толком объяснить не мог".
   Объяснение можно обнаружить в другой книге: В.Фомин. "Кино и власть" (МАТЕРИК. 1996). Фомин обнаружил в архивах внутреннюю рецензию на сценарий "Агония", который тогда назывался "Антихрист", написанную известным киноведом, профессором Ростиславом Юреневым. Рецензент, подробно разобрав сценарий, посчитал его бессюжетным, назвал неудачей талантливых людей. Мало этого. Он посчитал, что вообще не надо "вытаскивать на экран эту грязь даже в целях разоблачения царизма. Царизм били не по альковной линии". И далее: "Зрителя ведут от одной мерзости к другой, а какая мысль, какая цель все это объединяет - я не понял".
   Видимо, примерно в этом круге претензий таилась причина тогдашней остановки сценария. "Прошло несколько лет, - вспоминал далее Лунгин, - и также необъяснимо, как нашу работу "закрыли", ее снова "открыли".
   ...Перелистываю брошюрки с годовыми планами киностудий.. В какой же впервые упоминается выпуск "Агонии"? Вот - нахожу: 1974 год. По срокам получается, что сценарий был окончательно одобрен и запущен в производство именно при мне - через два года после моего появления в комитете.
   Мог бы занести сей факт в свой редакторский актив!. Мог бы, да не буду. Не хочется следовать логике Армена Медведева, который, как бы ставя мне в пример Анатолия Богомолова, - следующего после меня главного редактора, - замечает: "Ведь это А.В.Богомолов запустил "по второму кругу" в производство фильм Э.Климова "Иди и смотри".
   Медведеву ли не знать, поскольку сам посидел в том же кабинете немало, кем и на каком уровне решались подобные вопросы. Про свое участие в мучительных перипетиях с "Иди и смотри" еще расскажу, а пока замечу, что если и есть на документе о запуске "Агонии" моя подпись, то отнюдь не моя в том основная заслуга. Судьба проекта с такой сложной предысторией, скажу по секрету от Медведева, могла решаться, как минимум, "на уровне министра". Лавровый венок, полагающийся тому, кто разрешал к производству обе только что названные картины, было бы честно сразу передать председателю Госкино Филиппу Ермашу.
   Но в таком случае теряет смысл и высокомерный пассаж мемуариста Медведева по адресу своих предшественников: в жизни они, мол, "были лучше, тоньше, чем в деле, которому служили. С разной, впрочем, степенью рвения". Надо понимать, именно рвение автор осуждает. Он его, видимо, не проявлял, когда служил. А чем же он тогда занимался? Альтернатива рвению, читай - принципиальности, да и простой честности по отношению к тем, кто тебя позвал и тебе доверился - это, наверное, выживание любой ценой. То-то избегавший рвения так и проплавал всю жизнь с немалой бытовой и финансовой выгодой...
   Помню, что первый просмотр материала "Агонии" произвел в Комитете сильное впечатление, профессиональная хватка режиссера была очевидна. Да и Алексей Петренко будто родился для роли Распутина.
   Сначала посмотрела сценарная коллегия, потом министр с замами. Из наиболее существенных замечаний запомнились те, что касались царя Николая. Николай, талантливо воплощенный Анатолием Ромашиным, выглядел этаким милейшим субъектом, который и комара не обидит. Но при нем были Ходынка, Ленский расстрел, революция 1905 года, были виселицы, по поводу которых Лев Толстой разразился яростной статьей "Не могу молчать". Авторов и режиссера попросили подумать об этом - приблизить общее эмоциональное впечатление от образа к объективной исторической правде.
   Надо сказать, они подошли к делу не формально: сняли новую сцену, весьма, кстати, выразительную - Николай с холодной расчетливостью палит из ружья по птицам. Отдельные замечания касались монтажа, некоторых конкретных планов. Кроме того, в начале и в конце фильма появились титры, призванные уточнить общую историческую ситуацию. С одной стороны, это было сделано для непонятливых, а с другой - для самых понятливых, для верховных судей, сидящих в ЦК.
   В окончательном виде фильм "Агония" был снова просмотрен, одобрен и принят сценарной коллегией и руководством Госкино. Наши, комитетские, отношения с фильмом на этом благополучно закончились.
   Но на экраны фильм не вышел!
   . Распутинские разгулы не глянулись партийному начальству. Это же было время пуританизма. Правда, рождаемость тогда росла. Сейчас, в эпоху Анфисы Чеховой, почему-то наоборот, но это мимоходом... Голая женская грудь на экране тогда была в диковинку, Климов и на эту диковинку решился - показал.
   Специалисты считают, что в искусство кино как такового ничего нового "Агония" не внесла, да и зарубежный зритель отнесся к ней вполне равнодушно. Но в родных пенатах она, конечно, не могла не произвести впечатления активной по тем временам эпатажностью. Потому руководство и взяло "на караул", причем, самое высшее, гораздо повыше киношного. Кто-то заподозрил и аналогию: на экране - развал царского режима, а вдруг это намек на нынешний!
   Даже Лубянка восстала против фильма Климова. Ф.Д.Бобков, бывший начальник 5-го Управления, ориентированного на работу с интеллигенцией, признает: "Мы воспротивились выходу на экран фильма "Агония" (Бобков Ф. Д. КГБ и власть. М., 1995).
   Тем не менее, в 1981-м, кажется, году Ермаш изловчился показать все-таки ленту за рубежом, сумел продать ее для западного проката. За что сразу получил выволочку на Политбюро. К отечественному зрителю "Агония" вышла только в середине восьмидесятых.
   Не надо обладать большим воображением, чтобы представить, что мог переживать Климов, когда ему не давали показать зрителям им созданное, какие муки его терзали! Режиссер жаждет отличиться, он все сделал, чтобы поразить, показать всем, какой он молодец, а какие-то злые дядьки встают на пути и не разрешают! И это при его-то амбициозном спортивном характере, при красавице жене, тоже режиссере, обладающей гораздо большим, чем у него - он не мог этого не чувствовать - художественном даре. Поистине трагическая ситуация!
   И будто жестокий, неумолимый рок висел над этими красивыми, искренне любящими друг друга людьми. Что-то было, видимо, в них, что приманивало беду.
   Судачили, что Климов интересуется телекинезом, что может загипнотизировать, что в его ближнем окружении есть некто Боря Ермолаев, врач по образованию и кинорежиссер по второй профессии, очень "продвинутый" во всем "непостижимом". Якобы, он взглядом поднимает тапочки. Мне даже показывали фотографию, сделанную в той компании: человек, похожий на Ермолаева, расставил ладони, а в пространстве между ними сама по себе висит баскетбольная кеда.
   Однажды случилось познакомиться с этим человеком. Поскольку он входил в круг Климова, коротко расскажу.
   Одно из тяжких впечатлений той поры - просмотр привезенного для сдачи комитету фильма Бориса .Ермолаева "Мой дом - театр" - о классике русской драматургии Александре Островском. Показанное оказалось не просто беспомощным - это была беда. Безвкусная претенциозность во всем - в монтаже, в мизансценах, в актерских состояниях, - говоря коротко, тут была явлена полная режиссерская беспомощность. Причем Б.Ермолаев еще и собственной персоной периодически возникал на экране, загримированный под Гоголя: искоса "со значением" смотрел на зрителей. Словом, провал, стыдно показывать людям. И никакие поправки не спасли бы, их было просто бессмысленно предлагать.
   Тем не менее, из просмотрового зала переместились в мой кабинет и распределились по обе стороны длинного стола: члены сценарной коллегии, представители студии, кто-то из съемочной группы и, конечно, сам режиссер-постановщик. Я, понятно, - в торце, веду. Пока мои красноречивые коллеги-редакторы не оставляют от ленты камня на камне, замечаю, что один из сидящих за столом высунулся из ряда и прямо-таки испепеляет меня взглядом. Как только что Гоголь с экрана. Да это же режиссер Ермолаев, - догадываюсь. - Меня гипнотизирует!( Вспомнились тапочки...) Не знает, что меня такие штуки не берут...
   В заключительном слове среди прочего обратил внимание создателей фильма на неточность: один из персонажей астму назвал грудной жабой, а грудная жаба, как известно, - это стенокардия. Тут мой гипнотизер встрепенулся: "А я вам как врач говорю, грудная жаба - это астма".
   - Вы такой же, видимо, врач, как и режиссер, - пришлось ответить художнику нелюбезно.
   Читатель удивится: неужели автор дословно запомнил? А вот запомнил! Слишком болезненной оказалась для меня ситуация, оттого и врезалась в память. Ведь авторами сценария фильма "Мой дом - театр" были два уважаемых мною человека: Сергей Ермолинский и, что особенно мне было неприятно, - Владимир Лакшин. Замечательным литераторам катастрофически не повезло: их сценарий, с удовольствием одобренный в свое время сценарной коллегией Госкино, попал в совершенно беспомощные режиссерские руки.
   Фильм получил низшую категорию по оплате и минимальный тираж копий.
   Ваяя сей режиссерский образ, решил заглянуть в Интернет: а вдруг там есть что-нибудь про Б.Ермолаева? Есть, оказывается, - во всей красе интернетовской всеядности. Во-первых, сообщается, что "биополе Ермолаева в 10 тысяч раз превышает биополе обычного человека". Вот, оказывается, какая энергетика подключалась порой к созданию даже самых слабых советских фильмов! А как я умудрился в живых остаться?! Но это не всё. На другом сайте уже сам Ермолаев объясняет почему "Мой дом - театр" фактически лег на полку. Оказывается, из-за идеологической обстановки в стране, приведшей к высылке Солженицына! В Госкино, мол, разглядели в его фильме некие подозрительные аллюзии. Поистине, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Политические аллюзии вкупе с образом Солженицына там не могли возникнуть даже под гипнозом! А вот сожаление по бездарно потраченным государственным деньгам возникало.
   После V съезда кинематографистов все "полочные" фильмы были пересмотрены, но и тогда "Мой дом - театр" на экраны не вышел. Исчез. Так и не нашлось добровольцев его показывать.
   На обнаруженном мною сайте Ермолаев признается: "Я всегда работаю с актерами в состоянии гипноза, всегда. Это мне дано от Бога".
   Зачем, как говорится, поминать всуе?.. Не проще было загипнотизировать еще и зрителей, глядишь, они и не поняли бы, что режиссер просто не умеет профессионально работать с актерами, вот и пыжится вгонять их в доморощенный транс?..
   Когда со съемочной площадки "Иди и смотри" приходили слухи, что Климов использует в работе с актерами психологов и психиатров, я долго не верил. Слишком унижало бы это режиссера-профессионала, наверняка умеющего добиваться актерского результата, не прибегая к помощи медиков. Но после того, как исполнитель роли Флеры актер Алексей Кравченко в своих интервью именно об этом рассказал, пришлось поверить.
   Не знаю, насколько подвержена была "непознанному" и экстраординарному Лариса Шепитько, но, думаю, ее талант был все-таки большей защитой от увлечения подобными крайностями, чем было у мужа.
   Вижу ее на сцене в Доме кино, на вечере, посвященном очередной довженковской дате. Она у него училась. Хорошо говорит, держит в руке большое яблоко. Это символ яблоневого сада, когда-то высаженного великим мастером на киностудии. Она перекладывает яблоко с ладони на ладонь - стройная, красивая, очень серьезная. Вспоминались строчки Евтушенко: "Пусть будет слово явлено, простое и великое, как яблоко, с началом яблонь будущих внутри".
   "Куст" военных фильмов в Госкино тогда вела Джемма Фирсова - она тоже красавица, снималась как актриса, потом стала лауреатом и Государственной, и Ленинской премии как режиссер-документалист. Все месяцы, что делалось "Восхождение" - от сценария до последнего монтажного варианта - она как редактор была рядом с Ларисой, что-то они обсуждали, о чем-то наверняка спорили, но непримиримых конфликтов не было. Когда фильм сдавался сценарной коллегии, по-моему, Джемма волновалась больше, чем Лариса.
   Фильм ошеломил. Глаза Бориса Плотникова переворачивали душу, а неистовое саморастерзание Гостюхина буквально повергало в ужас. Евангельская высота и мудрость жили в каждом кадре.
   Лариса в работе была неистовой, добиваясь художественного результата, не щадила ни себя, ни актеров. Однажды оказался на Кубе вместе с Борисом Плотниковым. Там проходил кинофестиваль латиноамериканских стран. Как-то брели между жарких стен старой Гаваны, и актер спокойно так рассказывал, что на съемках ему закапывали в глаза уротропин, чтобы на экране получился тот самый ошеломляющий взгляд на эшафоте. Полноценное зрение вернулось только через полгода.Или: он лежал на земле, а волосы ему поливали и вмораживали в лед. С тех пор стал лысеть...
   Ничего "кровавого", связанного с прохождением на экран фильма "Восхождение", не припоминается. Наверняка были какие-то редакционные пожелания, но сути они изменить не могли, да и не было такой задачи. Сегодня узнаю из мемуаров, что оказывается первый секретарь Белорусской компартии Машеров был на самом деле "спасителем" готового фильма, что он даже плакал на просмотре. Может быть, и плакал. Но от кого спасал? Госкино отправило "Восхождение" на Берлинский кинофестиваль, и фильм получил главный приз. А потом Лариса проехала со своей лентой по миру, с подобающим триумфом.
   Итак, у Климова "Агония" по воле не Госкино, а самых верховных, то есть партийных, властей лежит на полке, а Шепитько купается во славе. Что может твориться в душе мужа? С какими последствиями? Сегодня сын вспоминает в "Караване историй": "Отец не выдерживал: срывался, уходил (однажды он пару месяцев жил у Виктора Мережко), прятался от мамы, даже запивал - всякое было... На фоне сильнейшего стресса оказалась поражена левая половина мозга. И как следствие - ужасная кожная болезнь".
   Поражена левая половина мозга?.. Ничего себе...
   Вот и думается поневоле: как же немилосерден к своей креатуре был Александр Яковлев, поставивший руководить огромным коллективом творцов человека не просто ранимого, но уже и раненного, перенесшего поражение мозга!...
   Однажды Ермаш мне сказал: "У Шепитько есть сценарий "Село Степанчиково", она его снимать не будет, но их надо поддержать, без денег сидят. Передайте ей, что сценарий оплатим".
   Ларису я застал в Болшево, куда приехал на какой-то семинар. Она сидела в холле. Подошел, присел рядом. Сообщение она выслушала спокойно, кивнула, приняла, как говорится, к сведению. Без эмоций....
   Сегодня можно прочитать и в интервью старшего Климова, и в том же материале из "Каравана историй", который и процитирую: "Однажды мы втроем - мама, папа и я, еще совсем маленький, завтракали на кухне. Мама... размышляла, что снимать дальше. Она хотела экранизировать "Село Степанчиково", но почему-то никак не могла решиться. И вот шутливо мне говорит: "Антоша, спроси у папы, что мне дальше снимать?" Отец, подыгрывая ей, отвечает: "Антоша, скажи маме, что "Село Степанчиково" ей делать не надо..." Мама рассмеялась: "И что же тогда мне остается?" Папа продолжает: "А ты, Антоша, передай маме, что в соседней комнате лежит журнал "Наш современник", а в нем повесть "Прощание с Матерой", вот по ней она и должна снимать свой следующий фильм..."
   "На свою беду я ей сам и насоветовал это снимать" - неоднократно признавался потом Элем Климов. Не только на свою, добавим, но и на ее...
   Лариса успела снять для "Матеры" только несколько планов, в том числе "древо жизни". Оно появляется в начале картины и в ее конце. В финале оно должно было сгореть. Режиссер и сожгла это гигантское дерево. Потом все говорили, что напрасно - плохая примета. Сын комментирует: "Удивительно, как мама не обратила на это внимание. Она верила в предзнаменования и вообще жила интуицией. Все знавшие маму считали ее мистической женщиной".
   Что тут скажешь? Возможно, нечто мистически недоброе витало над ними. Оба они, и Элем, и Лариса, похоже, ходили по некоей гипнотическо-эзотерической темной грани. И словно дразнили дракона жесткими кунштюками на съемочных площадках, да и самим выбором тематики для картин, того самого материала, которому истово отдавались. А мистика она и есть мистика. В ее контексте даже на то обращаешь внимание, что один - снял фильм о Распутине, после чего перенес поражение мозга, другая - погибла, едва приступив к фильму по Распутину. Элем сам передал жене повесть писателя Распутина, будто протянул любимой свою тяжелую руку.
   Пройдет немного времени, и под ту же руку, под её немилосердную власть попадут судьбы многих талантливых людей, да что говорить - исчезнет великий кинематограф. Долго и тяжко станет он подниматься с нуля.
   Сотворив назначенное ему умирающей властью, Элем надорвется и скоро сам на все свои последние годы уйдет сначала в творческое небытие, а потом в небытие просто.
  
   Иди и смотри не возвращайся!
  
   Те в кино, кто помнят семидесятые годы, а, значит, еще живы, а также те, кто только понаслышан о них из легенд, книжек, публикаций, возможно, ждут: а что скажет автор о своем участии в удушении знаменитого фильма Элема Климова "Иди и смотри"? Ведь сам-то Климов просто ужасы рассказывал...
   Сейчас расскажу и я - честно, как на духу. Расставлю, как говорится, точки не только над I, но и везде, где им полагается быть...
   Белоруссия - республика партизан. Во время войны там погиб каждый четвертый. На Белорусской киностудии "партизанская тематика" всегда была ведущей. Там было снято немало талантливых фильмов о боевых действиях в тылу врага, о яростном народном сопротивлении захватчикам. Весь мир знает о сожженной деревне Хатынь, на ее месте сейчас мемориал - к нему приходят помолчать, поклониться, возложить цветы. Уходят с перевернутой душой. Всего в Белоруссии немцами было уничтожено 209 городов, сожжено 9200 деревень, а 628 из них - вместе с жителями. 628 Хатыней!
   Можно понять руководителей Минской студии, а также ЦК республиканской компартии, который возглавлял тогда бывший школьный учитель, бывший партизан, Герой Советского Союза, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС Петр Миронович Машеров. Конечно, они обрадовались, когда узнали, что такой известный режиссер как Элем Климов вместе с местным писателем Алесем Адамовичем, автором повести "Я из огненной деревни", будут делать фильм о белорусских партизанах. Да еще при поддержке "Мосфильма"!
   Машеров выделил режиссеру большую квартиру в центре своей столицы, обеспечил персональным транспортом. Он отложил все дела и за два дня облетел с Климовым на вертолете республику, показывая и рассказывая, где и как белорусы здесь воевали. Ему, видимо, представлялось, что вот теперь, наконец, на экранах появится нечто, действительно, небывало значительное, через что весь мир узнает о несравненном геройстве его народа.
   Через некоторое время Климов и Адамович представили белорусам литературный сценарий, а потом и режиссерский. По режиссерскому, известно, фильм видится почти воочию, - что будет на экране, кто и что говорит, где и сколько молчат, сколько и какой потребуется музыки, шумов, что - днем, что "в режиме", какую подтащить технику, сколько и на что потребуется пленки, - полная ясность...
   И вот когда в республике все это прочитали, то впали в сильную озабоченность. Перед ними оказалась не поэма о подвигах, которую ждали, а нечто противоположное: подробно, с жестокой откровенностью было представленно гитлеровское изуверство - это с одной стороны, а с другой - партизаны были показаны грязными, предельно убогими, зачастую лишившимися человеческого облика.
   В Москве считали, что поскольку картину курирует сам Машеров, то пусть, мол, белорусы сами и разбираются с возникшими проблемами. Белорусская же сторона норовила свалить проблемы на Москву, на руководство Госкино. Пошла переписка. "Я был "диспетчером", - рассказывает Борис Павленок, - слугой четырех господ, доносящим до съемочной группы претензии всех сторон - ЦК Белоруссии, "Мосфильма" и "Беларусьфильма", а также руководства Госкино".
   В центре фильма должен был стоять подробно разработанный эпизод - гонка вокруг большого лесного болота. Адская круговерть: партизаны пытаются настигнуть немецкий отряд, а тот, убегая, преследует преследователей. Собака гонится за собственным хвостом. Страшные физические муки испытывают и те и другие, причем, муки одинаковые. Зрителей призывали в равной степени сострадать и тем и другим, поскольку эти пробирающиеся по болотам, теряющиеся силы, истекающие кровью, падающие от усталости противоположные силы - страдают в равной степени. Может быть, режиссер хотел развернуть на экране метафору: войны бессмысленны, они равно губительны как для проигравших, так и для победителей. Может быть... Но он не учитывал, что не на белорусской земле пристало разворачивать метафоры абстрактного свойства, они не очень уместны там, где десятки и сотни деревень вместе с жителями сожжены фашистскими пришельцами...
   - Почему надо сострадать немцам, в той же степени, что и партизанам? - спрашивал я Элема, когда мы обсуждали с ним поступавшие со всех сторон замечания по сценарию. - Им, этим немцам, что им мешало сидеть дома? Зачем они приперлись к чужому болоту? Сидели бы дома и не пришлось бы страдать! Это же наше болото, чего они тут бегают?
   Элем отвечал, что маленький конкретный человек, которого послали на бойню, страдает вне зависимости от того, какую историческую силу его вынуждают представлять. Это же, мол, общечеловеческая идея.
   - Но с нашей стороны война-то была отечественной, не так ли? Враг пришел на нашу землю. При всей значительности общечеловеческих идей, здесь решалась проблема конкретно-историческая -быть нам или не быть.
   Каждый стоял на своем.
   И еще был один смысловой узел в сценарии, вызывавший ожесточенные сшибки с авторами: озверевший от перенесенных потрясений мальчик Флера в финале стреляет в портреты Гитлера, которые даны в обратной ретроспекции: от последнего, до Гитлера-младенца на руках матери. Флера стрелял и в младенца. Смысл картины мгновенно перекашивался: возможно, зло и предопределяется генетикой, но наш подросток, стреляющий в младенца, смотрелся не мстителем за попранную Родину, а прямым изувером. Нормальный человек, видящий убиение еще ни в чем неповинного младенца, испытает только ужас и отвращение к стреляющему, каким бы "пострадавшим" его ни представлять.
   Но и с этой позиции Элем не желал сдвинуться. В расстреле младенца ему виделся особый смысл, который не дано было постигнуть никому, кроме как ему и Адамовичу.
   Так нашла коса на камень. Тупые дуболомы из власть придержащих не давали развернуться фантазиям смелого художника, имевшего сказать человечеству свою истину о войне и белорусских партизанах. Власти настаивали, художник упирался. Когда в Госкино и на Белорусскую киностудию поступил очередной и, как всеми ожидалось, окончательный, наконец, вариант режиссерского сценария, стало ясно, что две только что описанные принципиальные позиции остались без изменений.
   Нынешний продюсер, попав в подобную ситуацию с каким-нибудь норовистым режиссером, поступил бы просто - убрал этого и позвал другого. И никто бы не возмутился. Но зато, комментируя прошлое, мы почему-то все обряжаем в такие пышные кружева одних лишь идейных противостояний, что здравый смысл уже и не просматривается.
   Короче, и в Белорусском ЦК, и на "Мосфильме", и в Госкино пришли к единому мнению: работу над фильмом "Убить Гитлера" надо останавливать. Режиссер никого слушать не желает, а то, что предлагает он, никого не устраивает. Не устраивает именно по причинам содержательного толка, по здравому историческому смыслу, по идейным, если хотите, соображениям.
   Во множестве интервью Климов напирал на то, что добрым гением его проекта "Убить Гитлера" был хозяин республики Машеров, что с его одобрения начинался проект, - и это правда. Но Климов нигде не сказал, что и остановлен проект был по требованию Машерова! Последнее, конечно, не согласуется с апокрифами о его особой любви к Климову, но дело обстояло именно так. Однако, по порядку...
   В 1996 году вышла книга В.Фомина "Кино и власть" ("Материк". Москва). Последняя обложка наполовину занята текстом Алеся Адамовича: "Сколько талантливейших произведений было изувечено цензурой, сколько было уничтожено еще в зародыше, на стадии замысла". Как же он прав! И как же, хочется добавить, важно, восстанавливая истину о прошлом, по возможности еще и не врать задним числом. А то наврет иной свидетель в мелочи, а ему и в крупном не поверят...
   Откроем помещенное в этой книге интервью с Элемом Климовым, найдем то место, где про "Иди и смотри" ("Убить Гитлера"), про то, как в Минске "останавливали" работу над картиной.
   К моменту данного интервью Климов давно покинул руководство союзом и долгих десять лет ничего не снимал. Может быть, поэтому его память "слетела с колков" и стала воспроизводить нечто просто фантастическое?
   Вот он сообщает: "Неожиданно в Минск прикатили Павленок и Даль Орлов", чтобы "убить фильм наповал". Он рассказывает о некоем шофере "Волги", на которой нас с Павленком, якобы, возили, и мы, сильно выпившие, вслух строили планы будущего изничтожения фильма, а шофер потом все Климову и передал. "Так что сценарий казни был нам известен наперед", - удовлетворенно замечает режиссер.
   Тут всему хочется поверить, но приходится сделать нешуточное уточнение: я, действительно, в Минск приезжал, но приезжал один, без Павленка! Один! Кого же мог возить тот стукач-шофер?! Если меня одного, тогда, значит, я громко разговаривал сам с собой, вслух выдавая шоферу свои коварные планы. Бред какой-то...
   Когда Ермаш и Павленок сообщили, что посылают меня на худсовет Белорусской киностудии, помню, даже расстроился: мне уготовили роль гонца, приносящего плохую весть, а сами дома остаются...
   Но дисциплина есть дисциплина - поехал, конечно. Утром прибыл в Минск, меня встретили и прямо с вокзала повезли в ЦК партии к секретарю по идеологии Александру Трифоновичу Кузьмину - для знакомства и, как оказалось, своеобразного инструктажа.
   Кузьмин был не молод (в войну тоже партизанил), с интеллигентными мягкими манерами, с умным, этаким усмешливым взглядом. Он и поведал мне печальную историю от начала и до конца: как сначала Машеров увлекся замыслом фильма, даже пролетел с Климовым на вертолете по партизанским заимкам, и как он крайне огорчился, когда прочитал сценарий. "Он просто подавлен, - говорил Кузьмин, - В таком направлении работу продолжать нельзя. Я неоднократно беседовал с Климовым, пытался его убедить, все напрасно... Знаете, - сокрушался Кузьмин, - у меня сложилось впечатление, что он не очень образованный человек. Он не понимает важных вещей...".
   Цитирую почти дословно.
   Так на самом деле обстояли дела с климовским "добрым гением" Машеровым. Но дальше в том же интервью Элем Климов, без всякого учета того, что я еще жив и память мне не отшибло, фантазирует вообще без всяких тормозов.
   При входе в студийный зал для собраний, помню, был сооружен небольшой стендик с незамысловатой инсталляцией: портрет Гитлера, а на него направлена партизанская винтовка. Для чего это было сделано, не очень ясно, но, видимо, для агитации: вот, мол, как стараемся донести до начальства свой замысел. Глянув мельком, прошел мимо: не до экскурсионных впечатлений в тот момент было.
   Народу на худсовет пришло много. Выступающие в основном хвалили режиссерский сценарий, особенно горячо это делал Алесь Адамович. Но один из ведущих режиссеров студии Игорь Добролюбов раскритиковал его в пух и прах, даже назвал позором для республики. Последним говорил я. Собственно, этого все и ждали: позволит Москва продолжить работу над фильмом или не позволит. Еще раз пришлось перечислить имеющиеся к сценарию претензии, сказать, что авторы ничего не сделали, чтобы их снять. Поэтому, сказал я при гробовой тишине, работа над фильмов приостанавливается, пока сценарий не будет приведен в надлежащий вид.
   А теперь вернемся к интервью Элема Климова и выслушаем его рассказ о тех же событиях. Оказывается, когда я выступал, - повествуется в интервью, - Адамович и Климов вскочили, чтобы схватить ту винтовку и "жахнуть в упор" в выступающего! Так прямо и признается гуманист-художник в своем намерении: "жахнуть в упор" во вполне живого человека. Но не успел. "Наступила неожиданная развязка, - рассказывает Климов. - У нас был директор картины, пожилой, замечательный дядька. Он подошел к винтовке и, не зная, что она заряжена, почему-то нажал курок. И грохнул выстрел, да еще какой!"
   Тут вынужден снова прервать исповедь мэтра для очередного уточнения: не только Павленка в тот раз в Минске не было, но и выстрела. На худсовете никто не стрелял! Климов это выдумал! И этот бред опубликован!
   Это сейчас каждый день телевидение сообщает, что там и сям гремят выстрелы, падают мертвыми предприниматели, банкиры, мэры, губернаторы, журналисты. От выстрелов теперь и не вздрагивают. А в те времена покоя и застоя выстрел из винтовки, произведенный на большом собрании в киностудии, срезонировал бы на всю страну. В историю кинематографа вошел бы.
   Вот, например, свидетельство специалиста -известного детективщика Андрея Константинова. Он рассказывает про милицию советских времен в романе "Журналист - 2": "...Тогда любой выстрел (даже в воздух) считался событием чрезвычайным, немедленно назначалось служебное расследование и начиналась прокурорская проверка". Это даже у милиционеров. Надо было бы посмотреть на того "замечательного дядьку" - директора картины, который бы вздумал пальнуть на худсовете! Вот бы где началось расследование, сколько бы на студии голов послетало!
   Но фантастический сюжет этим не исчерпывается, он у рассказчика обрастает подробностями: "Что тут было! (После выстрела. - Д.О.) Все врассыпную. Женщины завизжали. Кто-то рухнул на пол. И в этот момент я увидел лицо Даля Орлова. Он в одну секунду все проиграл и понял, к чему шло дело, когда мы с Алесем вскочили и схватили друг друга за руки. Он весь побелел".
   Так совершенно случайно доктор филологических наук, пожалованный потом Климовым должностью директора Научно-исследовательского киноинститута, и будущий руководитель Союза кинематографистов СССР меня не убили. Или едва не покалечили. Кто стрелял даже холостыми, знает, как опасно оказаться перед стволом... Как-то пронесло. Только "весь побелел". Жаль, что осталось не известно, кто рухнул на пол, и персонально какие женщины визжали...
   Пожалуй, в хмельном угаре или, действительно, при нарушении мозгового кровообращения можно было придумать такое и рассказывать в интервью. Теперь, глядишь, какой-нибудь историк кино включит этот небывалый эпизод в свои труды, живописуя мрачные нравы застоя и готовность передовой интеллигенции выходить на худсоветы с боевым партизанским оружием наперевес. Как видим, самый незадачливый из историков уже включил - опубликовал в своей толстой книжке.
   На самом же деле все закончилось очень буднично. Отзаседались и небольшой группкой перешли в кабинет директора киностудии. Настроение , понятно, у всех было подавленное. Кто-то, желая, видимо, разрядить обстановку, предложил: "Элем Германович, а вы загипнотизируйте Даля Константиновича, он все и разрешит!" И сюда докатилась молва о Климове-гипнотизере!
   - Орлов негипнабелен, - мрачно отозвался Климов.
   Как только я ушел из кинокомитета и больше не был для Климова "начальником", он перестал со мной здороваться. Идет мимо - не видит.
   Я же теперь наблюдал за ним издалека - как критик в кинозале, как редактор журнала, рассказывающего о кино. Мы на своих страницах достойно повеличали творчество и личность трагически ушедшей Ларисы, подробно рассказали о фильме Элема "Лариса", регулярно публиковали репортажи со съемок "Прощания", а когда фильм был закончен, то и откликнулись большой доброй рецензией. Обвинить журнал в какой-либо предвзятости по отношению к творчеству режиссера Климова, замалчивании его работы и уж тем более в нарочитой негативности оценок - невозможно. Чего не было, того не было.
   Потом стало известно, что Климов приступил, наконец, к съемкам остановленного когда-то фильма "Убить Гитлера". Теперь у него было новое название - "Иди и смотри".
   Карьерный кинематографист (употребляю это словосочетание по аналогии с "карьерным дипломатом") Армен Медведев приписал заслугу нового запуска моему "сменщику" в Госкино Анатолию Богомолову. Выше я прокомментировал несколько комичный ход его мысли, не буду повторяться. Важнее заглянуть в мемуарную книгу Бориса Павленка, поскольку я в то время в Госкино уже не работал, а он по-прежнему там заправлял и можно получить сведения из первых рук. Вот что пишет Павленок о новом варианте картины: "Сцена "Круговой бой" не вошла в материал, и от последнего выстрела в Гитлера авторы отказались". Вы помните, что это и были два пункта, вокруг которых кипели страсти - авторы на них настаивали, студия, комитет, республиканский ЦК - возражали. А меня, грешного, под горячую руку вообще чуть не "пристрелили".
   Значит, позиция режиссера все-таки изменилась. Случись это раньше, может быть, Машеров, бывший командир партизанского отряда, не по книжкам Адамовича знавший войну, получивший Звезду Героя еще в 1944 году, и не возражал бы запустить "Иди и смотри" в производство сразу после того, как показал Элему Климова с вертолета места былых своих боев.
   И ведь как славно все закончилось! Любо-дорого читать теперь на сайте "Кино-Театр.РУ" следующие, например, слова из представления этой ленты : "В финале фильма Флера исступленно стреляет в портрет Гитлера, брошенный кем-то в дорожную грязь. Еще и еще раз раздаются выстрелы, в промежутках между которыми словно оборачивается вспять история Германии. Документальные кадры возвращают нас в тридцатые, потом в двадцатые годы... Вот Гитлер в начале карьеры. Вот он - мальчик. Вот - младенец. И тут Флера опускает винтовку. Он ненавидит этого толстощекого малыша. Он знает его будущее. Но не может выстрелить. Захлебываясь слезами, пытается нажать на курок. Но не может... Такая метафора, такой емкий художественный образ доступен лишь подлинному Мастеру..."
   Знал бы восторженный автор данной текстовки, какой ценой дался Мастеру его "емкий художественный образ", как подмывало его все-таки разрядить винтовку в младенца и как ему не давали этого сделать, дабы не скособочить идею в целом талантливо простроенной ленты! Ведь фашистами не рождаются, фашистами становятся, не так ли? А младенец он и есть младенец, он невинен по определению... Стрелять в младенца на руках матери даже при помутненном разуме Флеры - значило бы воспроизводить на экране одно только жуткое живодерство, что в конце концов еще бы и уравнивало нашего подростка с звероподобными фашистами. Как это просто, казалось бы, но и как сложно, если не желать с этим согласиться...
   Но - лучше поздно, чем никогда. В 1985 году фильм был закончен и в то же лето получил Золотой приз XIV Московского международного кинофестиваля.
   А для "Советского экрана" я попросил написать о нем известного философа, критика и историка кино Евгения Громова. Его большая статья "Набат Хатыни" была опубликована в сентябрьском номере за тот год. "Память истории - осевая тема последнего фильма Э.Климова "Иди и смотри"... , - писал Громов. - Это память Хатыни, заживо сожженных людей, "виноватых" лишь в том, что они мирно и честно жили на своей земле... Скажем прямо, картину Климова смотреть не просто, не сразу разбираешься в сложном от нее впечатлении. Но чем глубже погружаешься мыслью в стихию фильма, тем отчетливее осознаешь высшую правоту художника, решившего показать страдания людей, высоты их духа и низины падения такими, какими они были в своей неприкрашенной реальности..."
   Но там же критик делился и своими трудностями в восприятии картины. "Почему все-таки временами хочется убрать глаза от экрана? - спрашивал он. - Из-за непривычки к столь пугающе-откровенному показу жестокости и страдания?.. Душу выворачивающие, страшные сцены фильма подчас слишком густо сгруппированы друг с другом... В эпизоде первой встречи Флеры и Глаши... их лицам придается подчас акцентированная некрасивость... Но не нарушается ли иногда мера в изображении этой анормальности?"
   Критические соображения Евгения Громова были столь акварельно осторожны, что при желании на них можно было и не обратить внимания. Тем более, что общий тон рецензии, ее пафос был восторженным, даже апологетическим.
   Эту большую, мастерски исполненную статью создатель фильма должен был, видимо, прочитать с чувством удовлетворения. Тем более, что в том же номере "Советского экрана" можно было полюбоваться и крупной цветной фотографией, запечатлевшей трех победителей Московского фестиваля - грека Христоса Шопахаса, американца Норманна Джюисона, а в центре, между ними - победно улыбающегося Элема Климова.
   Втайне я надеялся, что такая веская, основательная публикация будет расценена Элемом как ясный и добрый мой жест: может быть, хватит носить злобу?.. Ведь у каждого была своя работа, каждый выполнял ее добросовестно, в конце концов, поправки оказались принятыми, фильм состоялся, - хватит шарахаться в сторону при встречах?.. Так я сигналил, но, признаться, безответно. Не на того напал... Такие не прощают. Гипнотизеры, предполагаю, должны жутко не любить негипнабельных.
  
   Личная трагедия, общая беда. А.Яковлев
  
   Фильм "Иди и смотри" появился в тот год, когда не стало Черненко и появился Горбачев. Мы, члены КПСС, еще платили партийные взносы, все, казалось, шло по-прежнему, но время ощутимо менялось. Сначала тектонические сдвиги стали происходить в верхних эшелонах, но гул уже докатывался до любопытствующих низов: отправлен на пенсию ленинградский Романов, плохо говорящий по-русски Шеварднадзе превратился в министра иностранных дел всего СССР, свирепый Ельцин "пришел на Москву", сменил Гришина.
   Мимолетная сценка: между северным выходом из метро "Аэропорт" и зданием Автодорожного института в те дни открывали памятник Тельману - каменный немецкий коммунист стоял в полный рост с поднятым кулаком и в кепке. На временной трибуне в окружении соратников стояли рядышком Горбачев и Гришин. Телевидение их показало вдохновенно поющими "Интернационал". Гришин тогда спел знаменитую песню в последний раз. Поскольку живу у "Аэропорта", момент появления у нас "Тельмана" хорошо запомнился.
   А еще знаком нового времени стал Арбат - улицу уснастили гирляндами фонарей на стойках и объявили пешеходной зоной. Пахн?уло демократией: можно было гулять, не боясь автомобилей. Дешевое сияние плафонов сразу получило народный комментарий: Арбат офонарел. Стекавшие сюда со всей Москвы алкаши сильно раздражали многочисленных милиционеров, они алкашей хватали, оттаскивали в переулки, там и разбирались, подальше от глаз приличного народа, особенно иностранного. Иностранцев сюда приводили экскурсоводы, чтобы поразить новым обликом свободной России. Гости удивлялись, покупали ушанки, матрешек и пионерские значки.
   Горбачев не сходил с экранов телевизоров, вид (сегодня бы сказали - фейс) имел исключительно довольный. Видно было, ему нравится быть в центре внимания. Упивался. При этом говорил без умолку, приучая нацию к экзотическим ударениям - л?ожить и н?ачать, а заодно к новым понятиям и лексическим сращениям. "Ускорение", например. Или "человеческий фактор". Стал напирать на то, что надо срочно "расширить участие трудящихся в управлении производством", но скоро забыл за ненадобностью. И тогда же взмыло над страной самое главное, судьбоносное словцо - "перестройка"!
   В контексте нашего мемуара нельзя не обратить внимание еще на одно событие, случившееся в том же 1985-м. Оно, конечно, не столь внешне эффектно, как начавшаяся по весне антиалкогольная компания с мордобоями в очередях, но и данная негоция "имела последствия для дальнейших видов России", особенно для культуры, особенно для кино. Имеется в виду назначение на должность заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Александра Николаевича Яковлева. Именно этот человек стал в тот момент по своему выбору назначать главных редакторов газет и журналов, рекомендовать и проталкивать нужных ему людей в руководители творческих союзов.
   Принято называть его "архитектором перестройки". Принять это за комплимент можно лишь в том случае, если забыть, что в возведенном по его чертежам здании народ сразу принялся вымирать по миллиону в год. Скажут, что причин у демографической катастрофы много, на что останется заметить, что архитектор, затевая преобразования, умудрился, кажется, не учесть ни одну.
   Встречаются такие особо удачливые люди, которые по жизни очень активны, но что ни возьмут в руки, то непременно уронят, разобьют или сломают. Причем, при самых, казалось бы, добрых побуждениях. А.Н.Яковлев, похоже, из таких.
   Взялся реформировать партию, - партии не стало. Взялся перестраивать Советский Союз - не стало Советского Союза. Что стало с нашим великим кинематографом, когда он им занялся, теперь тоже известно - исчез. Двадцать лет прошло, а восстановиться не может...
   Несомненно, этот человек был в высшей степени наделен жизненной цепкостью, способностью мимикрировать и выживать. Казалось бы, как он преуспел в ниспровержении Коммунистической партии и Советской власти! Но возникает здравый вопрос: если ты так все это дело ненавидел, то почему же всю жизнь выслуживался, старался понравиться, да и не упускал ничего, чем та власть одаривала своих особо отличившихся? Это как же надо было "показать себя" на партийной ниве, чтобы в 35 лет тебя отправили стажироваться в Колумбийский университет в США?! По тем-то временам! Каков должен был быть уровень доверия и доверительности!.. Защитить кандидатскую, потом докторскую, работая в аппарате ЦК КПСС, было делом не очень сложным. Там все "защищались", неостепененными оттуда уходить было не принято. Но умудриться в 1984 году стать членом-корреспондентом Академии наук ССС Р, а всего через шесть лет, побывав по пути народным депутатом СССР от КПСС и членом Политбюро ЦК КПСС, стать уже полным академиком - такое надо суметь!
   Ордена Красного знамени и Красной звезды были получены молодым, за войну, это понятно, но, кроме того, - внимание! - орден Октябрьской революции, три (!) ордена Трудового Красного Знамени, орден Дружбы Народов, и уже совсем в новые времена - "За заслуги перед Отечеством 2-й степени"! Так умело ненавидеть власть, что она в ответ осыпает наградами - тут надо быть виртуозом.
   Похоже, что когда делалось "для себя", получалось неплохо, когда "для других" - не очень.
   Там, у них наверху, бушевали свои страсти, были свои любови и ненависти. Почитаешь сегодня, что написал Яковлев о том же Брежневе, например, или об Андропове, или о других фигурах партийно-советского ареопага, подумаешь невольно: а ведь, похоже, он жаждал еще большего, чем имел! Может быть, даже в мечтах видел себя на первой роли в стране. Но - не получилось... Не от того ли, в конце концов, отошел от Горбачева?... Но это лишь предположение, для точного суждения не хватает личных впечатлений. А вот личных впечатлений в области кино довольно много. К ним и обратимся...
   В первый день V кинематографического съезда - 13 мая 1986 года в Кремле - в президиуме появились все советские вожди во главе с Горбачевым. Расселись, как положено по их протоколу, привычно надули щеки.
   Маститый режиссер Иосиф Хейфиц, по праву старейшего открывавший съезд, потом рассказывал, что в кулуарах Горбачев его весело спросил: "А вы-то хоть делегат съезда?" Горбачев, оказывается, так тогда веселился. То есть реально был не адекватен ситуации, создавшейся в кинематографе, ничего веселого в ней не было - зрела катастрофа. Не так же ли он проглядел катастрофу со страной и свою собственную?
   Что в кино, что в стране победил один принцип: надо было удалить загноившийся аппендикс, а отрезали ногу. И руку заодно. Голову оставили, но забыли с ней посоветоваться
  
   Вожди посидели до перерыва и дружно удалились. В опустевших верхних рядах президиума осталась одна напряженная фигура, казавшаяся издалека маленькой, - Александр Яковлев. Еще два дня он там просидел в одиночестве, пошевеливая выдающимися бровями. Замысленный им процесс развивался, как по нотам. Автор мелодии спокойно ждал финальной коды, когда и сам выступит сольно.
   Армен Медведев в "Территории кино" подтверждает, что перед съездом Климова "приглашали в ЦК", что "на первом пленуме нового правления, прямо в Кремле, А.Н.Яковлев предложил Климова в первые секретари союза".
   Позже и сам Климов неоднократно вспоминал про свои предсъездовские визиты к Яковлеву. Он заранее знал, что станет первым секретарем.
   Не знал только, чем это для него закончится...
   Климов вышел из семьи крупного партийного босса, сделавшего карьеру в весьма специфической сфере деятельности. Упоминание о нем можно обнаружить, например, в книге генерал-лейтенанта НКВД, одного из руководителей службы разведки и диверсий Павла Судоплатова "Спецслужбы. Победа в тайной войне. 1941-1945 годы". (Москва. ОЛМА-ПРЕСС.2005). После ликвидации Лаврентия Берии Судоплатова бросили в застенок. Он вины не признал
   И вот, пишет Судоплатов, "в 1960 году меня неожиданно вызвали в кабинет начальника тюрьмы... В кабинете вместо начальника я увидел высокого, статного, представительного, модно одетого мужчину за пятьдесят, представившегося следователем по особо важным делам Комитета партийного контроля Германом Климовым. Это был отец известного кинорежиссера Элема Климова" (стр.515)
   В дальнейшем Г. Климов сыграл заметную роль в освобождении и реабилитации Судоплатова.
   А вот что сообщает о дальнейшей карьере своего дедушки Антон в уже упоминавшемся интервью "Каравану историй": "Герман Степанович был очень влиятельным человеком: вплоть до смерти возглавлял Комитет партийного контроля ЦК КПСС". Тут надо уточнить. На самом деле этот Комитет до самой смерти, то-есть до 1983 года, возглавлял Арвид Янович Пельше. Сменил его Михаил Сергеевич Соломенцев. А с 1988 до 1990 во главе стоял Борис Карлович Пуго. Это - на заметку внуку и "Каравану историй"... Но это не значит, что Герман Климов там был последней сошкой, ни в коей мере! Он был на первых ролях. Вот, например, в каком ряду, в конце концов, упоминается его фамилия у того же Судоплатова: "Ко мне было исключительно доброжелательное отношение руководства КПК в лице А.Пельше, И.Густова, начальника секретариата КПК Г.Климова".
   Быть много лет в руководителях самого сурового цэковского комитета - значило быть образцовым ленинцем, во всех отношениях безупречным, демонстрировать верность партийным идеалам и, конечно, иметь немалые заслуги. Тот комитет не комплименты и награды раздавал, а проводил расследования и наказывал. Страшной карой было - исключение из партии. Для многих это означало - полный жизненный крах. Иные, выходя с разборок, падали в обморок, а то и стрелялись.
   Подняться в таком специфическом подразделении от рядового партследователя (партконтролера) до одного из многолетних начальников - тяжкая доля. Тем более для человека с совестью. Вот и внук рассказывает: "В 50-е годы дед занимался реабилитацией жертв репрессий... Когда к нему попали документы людей, погибших в лагерях, Герман Степанович был в полном шоке. Он был убежденным коммунистом и когда узнал правду о происходившем в стране, то едва не сошел с ума".
   Но не сошел. Сделал карьеру.
   Не знаю, правда, как отнестись к странному хобби, появившемуся у дедушки, о котором сообщает внук: "Герман Степанович вышел из этого состояния благодаря кактусам. Дед собрал огромную коллекцию карликовых кактусов. Каждый новый кактус он называл в честь посмертно реабилитированного" (?!).
   Нам не дано знать, в какой степени характер работы главы семьи сказывался на психологическом климате внутри нее, влиял ли на сыновей. Может быть, никак не сказывался. Тут можно полагать лишь предположительно. Но было бы интересно все-таки понять, откуда вдруг в старшем сыне при неожиданно открывшихся благоприятных для того обстоятельствах, выплеснулась на окружающих эта неуправляемая гневливость, неприятие всех позиций, кроме собственной, не жесткость по отношению к людям, а, скажем прямо, жестокость? Казалось бы, натуре истинного художника не должна быть свойственна такая поистине большевистская ярость.
   Бесспорно одно: в отличие от миллионов своих одногодков этот мальчик "вырос на шоколаде", как говорят в подобных случаях, то есть на дарах из спецраспределителей. Он высоко взлетал над волейбольной сеткой, а пасовали ему такие же обитатели правительственных спецдач - за заборами с охраной. Советская белая кость, элита. Думается, чувство своеобразной избранности, посеянное с молодости, во многом предопределило и будущий личный апломб, и упрямство, если что не по "ндраву", и излишнюю категоричность в суждениях и поступках. Такая смелость была прямо пропорциональна отсутствию страха за собственную судьбу, надежно защищенную происхождением.
   Он, как известно, поступил во ВГИК поздно: закончил в 31 год. Но поступил беспрепятственно. Даже не закончив институт, он сразу оказывается на "Мосфильме", и сразу запускается с полнометражной картиной! ("Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!") Вряд ли были подобные прецеденты... Он ведет себя уверенно, даже вызывающе. Сам рассказывает, что когда возникли сложности с утверждением Евстигнеева на роль в фильме , "я уперся: "Не хотите утверждать Евстигнеева, тогда снимайте сами". Сын Антон со слов отца, понятно, добавляет детали: "Папа, хотя был только студентом, проявил характер. "Не нравится Евстигнеев, тогда снимайте сами! - сказал и ушел, хлопнув дверью...Уже в коридоре папу догнали и предложили делать фильм с теми актерами и так, как он считал нужным".
   Вот какой молодец был папа! Еще ничего не сняв, он уже хлопал дверью. А теперь спросим: могли бы подобным образом повести себя на первых фильмах, например, Илья Авербах, или Шукшин, или Леонид Быков, или даже Бондарчук с Тарковским? Сомнительно... У них-то в тылу не было защиты, только то и имели, что собственный талант.
   Фильм "Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен" стал комедийной классикой. Слава богу, что режиссер спас для роли Евстигнеева. Все последующие режиссерские работы Климова, как принято говорить, оказывались заметными явлениями отечественного кино. Это бесспорно. Но в данном случае речь идет не о сделанном в профессии, а о том, что соответствующе сформировало его и подвигло ответить согласием на коварное ермашовско-яковлевское предложение, сломавшее ему жизнь.
   Он сбежал с должности кинематографического лидера уже через полтора года. Но, наломав дров, и сам оказался сломлен. После "Иди и смотри" он прожил еще 18 лет и не снял ничего! Ни-че-го!
   Горько. Талантливый человек, воздвигнутый недобрыми волями на непосильную для него роль, согласившись ее исполнить, сам себя и спалил, обрек на годы бесплодия. Неразумный каратель - он и себя не пощадил. На творчество сил не осталось. Коллеги вокруг барахтались, как могли, сопротивлялись безденежью, развалу студий, отсутствию проката, а иным и в этих обстоятельствах удалось сделать по несколько хороших картин. Процесс шел, как мог. Но уже без него. "Славный" же V съезд, оказавшийся, в конце концов, его жизненной катастрофой, вместе с последующими, как теперь ясно, совершенно бессмысленные трудовыми бдениями нового секретариата, все чаще стали вспоминаться людьми с иронией, сожалением, а больше с ужасом
   В этом смысле Элема Климова можно считать жертвой советско-партийного режима, причем принесенной на алтарь отечества в несколько кафкианско-босховском ключе.
   Ф. Ермаш говорил, что это он предложил А.Яковлеву кандидатуру Э.Климова. Говорил, правда, в свой поздний, уже пенсионный период, когда описывал в газете любовь к А.Тарковскому, то есть, доказывал вопреки наветам свою всегдашнюю продвинутость в новом и передовом. Если было так, как он говорит, то и тогда ясно, что А.Яковлев отлично понял, о ком идет речь. Согласился, потому что давно был готов к такому предложению.
   Проведя десять лет послом в Канаде, только недавно вернувшийся в Москву Александр Яковлев не мог, конечно, настолько хорошо знать киношную элиту, чтобы мало-мальски осознанно вышелушить из нее фигуру, способную пройти горнило голосований и сменить Льва Кулиджанова.
   Так что, пользуясь правами драматурга, имеющего свою версию, представлю на минутку, как гуляет Александр Николаевич вечерком по дорожкам в закрытой, отделенной от прочих российских земель элитной зоне, и видит на волейбольной площадке парня, лихо бьющего по мячу.
   - А чей это?
   - Это Германа Степановича сынок, режиссер. Слышали, наверное, "Агония"...Натерпелся от Ермаша, бедняга...
   - А, понятно... - и пошел дальше член Политбюро, сильно задумавшись.
   Отца Элема Яковлев мог хорошо знать. Оба на разных этапах своих карьер занимались похожими делами: тот - партийный контроль ЦК, этот - член Центральной ревизионной комиссии ЦК. Оба проверяют, следят за порядком. Один в начале своей карьеры занимался делами реабилитации, другой - в конце. Такое получается совпадение-сходство. И вот выясняется, что сынишка Германа Степановича - кинорежиссер! Не забудем, что все происходило задолго до того, когда коммунисты потянулись сдавать членские билеты и даже смело их рвать, оказавшись в телевизоре.
   Когда же Яковлев "изучил вопрос", то совсем убедился, что угадал: с одной стороны, парень натерпелся при старых порядках, а, значит, будет крушить с удовольствием, с другой, - все-таки он "из наших".
   Захваченный масштабной целью - побыстрее перевести отечественный кинематограф на новые рельсы, которые, правда, никто еще не уложил, Яковлеву тем более не пришло в голову приглядеться к личным особенностям того, кого он вознамерился поставить во главе погрома.
   А худший вариант, чем тот, который он выбрал, придумать было трудно: одни противопоказания, если приглядеться. Причем для всех - и для огромного творческого коллектива кинематографистов, и для самого выбранного. Повышенная впечатлительность и душевная ранимость, которыми Элем был наделен - верные спутники в художественном творчестве. Но они - беда для руководителя. К тому же Климов - он и сам в этом признавался - всегда был крайней неудовлетворен всем, что делал как режиссер, и очень от того страдал. Внутренние страдания не могли не проявляться и во вне, неся в свою очередь страдания окружающим. И совсем уже трагическую печать наложила на его существование, его сокрушала - потеря Ларисы. Все это сплелось, перемешалось, по-особому прочертило его личность. К моменту выдвижения он был (стал) запредельно субъективным, категорично резким и очень не добрым.
   Чтобы сберечь такого человека для кино, его никак нельзя было выдвигать "на должность". А ему соглашаться. Что и стало ясно с первых же шагов. Он начал палить себя и всех вокруг. Если не всех, то многих. Особенно, с кем можно было свести счеты. Страсть низкая, но у определенных натур способная проявлять себя очень сильно.
   Выяснилось, что он не умеет делать то, за что легкомысленно взялся. Он и на высоком посту остался индивидуалистом-художником, перевозбужденным обстоятельствами. Менеджерских, продюсерских черт в нем не оказалось. Тут скорее добился бы успеха некий по-умному уравновешенный рационалист, способный при всех жизненных поворотах не терять из виду финал дела, умеющий отбрасывать по пути к конечному успеху личностное и второстепенное. То есть, нужен был не Климов...
   Ему не повезло. Советские яковлевы никогда не бывали озабочены психологическими нюансами. Большевики вообще, как известно, особо не утруждались интересами гуманизма, как абстрактного, так и по-человечески конкретного.
   Довольно точно, мне кажется, критик Любовь Аркус обозначила в "Новейшей истории кино" причины, приведшие к избранию Элема Климова первым секретарем: "В сложившейся ситуации, - пишет она, - ни одна кандидатура не могла получить всеобщего одобрения, однако фигуру Климова со всеми оговорками можно счесть компромиссной. "Консерваторы", выбиравшие из многих зол, посчитали его избрание злом наименьшим: во-первых, будучи сыном крупного партийного чиновника, он... неосознанно воспринимался ими как "социально близкий", что никем не формулировалось, но всеми подразумевалось; во-вторых, он принадлежал к типу "человека общественного", то есть того, кто даже и вступая в оппозицию к системе, все же ощущает себя внутри ее, а не вне. Еще больше оснований расценить результаты выборов как свою безоговорочную победу у "либералов": энергичные, талантливые, нисколько не похожие друг на друга фильмы Климова, все как один отмеченные "печатью формализма" и идеологической неблагонадежности, почти всегда вызывали официальное неудовольствие..." (Том IV, стр.69).
   Тут все правильно. Забыт только "личностный фактор". Ведь власть предержащие, говоря по-простому, коварно "подставили" Климова. Одни его слабости они использовали, на другие закрыли глаза. У торопящихся все перестроить была своя корысть - весьма грозная и совершенно немилосердная. Под каток этой корысти и угодил Климов, и был раздавлен, и до срока кончился как творец. И по существу разделил судьбу тех в кинематографе, не менее знаменитых и талантливых, а даже и более, кого раздавил сам.
   Если оглянуться и реально оценить сделанное членами нового ордена, собранного под свое знамя лично Климовым, выяснится, ничто из придуманного ими в организации кинематографа, в его экономике и производстве, для дела не понадобилось, оно никак не было использовано в реальной, последующей жизни российского кино. Российское кино вставало с колен, одолевая придуманные для него муки, по совсем другим правилам и законам, чем те, что прочерчивали революционные новобранцы.
   Не по тому ли, увидев тщету усилий, Климов уже через полтора года ушел, спрятался дома. Поступок нормальный для совестливого человека, но если бы не последствия того, что успелось наломать! Ведь то ценное, что было уничтожено, - исчезло навсегда.
   Единственное реальное дело, которое вспоминают, когда говорят о заслугах того секретариата, - ликвидация полки с запрещенными фильмами. Я об этом уже писал. Здесь повторю только, что, как выяснилось, кроме трех-пяти фильмов-страдальцев, запрет которых был предопределен охранительными спазмами идеологического толка,- все остальные ленты, основной их массив, оказались очевидным профессиональным браком, откровенными творческими неудачами. Выяснилось, что та, так называемая полка, выполняла совершенно необходимые при огромном объеме кинопроизводства "санитарные функции".
   Так называемой "полки" давно, слава богу, нет, но и ничего не придумали иного, чтобы защитить экран от профессиональной беспомощности, дилетантизма, наглого примитива. Что-то тут у мудрого рынка не сработало...
   Многое говорит о пришедших к власти их первый шаг. Первый шаг, первая акция, первое решение - в них всегда просматривается качество перспективы. По значимости и серьезности начала многое можно понять о сути продолжения. Так - обычно. Но с чего же начал Элем Климов?
   При показательно большом стечении народа самый первый рабочий секретариат в новом составе и с новым руководителем был посвящен... работе "Советского экрана"! Так все другие насущные проблемы перестройки в кино отступили перед наслаждением безотлогательно вытащить на ковер главного редактора этого журнала и, не откладывая, посчитаться за прошлое.
   Через десять лет Климов расскажет для книги "Кино и власть", как еще в Белоруссии намеревался меня "жахнуть в упор" из винтовки. Теперь же он срочно нацелился жахнуть нежданно свалившимся ему в руки административным ресурсом.
   Даже ангажированные перестроечным пафосом создатели "Новейшей истории кино" почувствовали, что неприлично начинать рассказывать о деятельности Климовского секретариата с очевидно третьестепенного вопроса, ввиду грандиозности стоящих тогда задач. Это выглядело бы дискредитацией легендарного "вождя". Поэтому, от 81 страницы своего IV тома и до 149-й, они добросовестно перечисляют все последующие повестки заседаний секретариата. И только потом возвращаются к самому первому, к тому, с которого Климов стартовал: "29 мая 1986 г. состоялось заседание секретариата СК, посвященное положению дел в журнале "Советский экран".
   Понятно, что с отчетным докладом главного редактора.
  
   От измены до расправы
  
   Осознавал ли я всю мощь наступающего на меня торнадо? Признаюсь, не очень. Предвидеть масштаб катастрофы, натиск такой силы на меня и журнал, вплоть до его уничтожения, я был совершенно не готов. До этого момента, какие бы перемены в моей судьбе ни происходили, в них все-таки всегда присутствовала реально ощутимая доля здравого смысла и какой-никакой справедливости. То, что окажусь поверженным под грудой дурно пахнущего абсурда, злобного до слепоты и бесстыдно торжествующего, этого представить тогда еще не мог. Лишь теперь случившееся видится логично встроенным во все то, что стало нашей новой жизнью.
   Говорит ли во мне обида на ту травлю? Конечно. Странно, если бы не говорила. Она потому еще велика, что кажется несправедливой. Честное слово, думалось уже тогда, не с уничтожения таких, как я, следовало бы начинать перестройку. Ни по уровню профессионализма, ни по способностям, ни по элементарной честности не очень подходил я в список кандидатов, приговоренных под "каток истории". Не я один. Дефицит бескорыстных и совестливых стал ощущаться очень скоро...
   Мне кажется, в моей истории, при всей ее единичности, можно разглядеть и более широкий смысл. Все-таки она добавляет еще одну важную краску в картину того, как реально осуществлялись российские преобразования. Темные побуждения и страсти, вырвавшись из подспуда, задушивали именно то, что могло быть полезным. Сплошь и рядом терпел поражение здравый смысл.
   И еще одно преуведомление, прежде чем приступить к финалу этой книги.
   Меня поражала в те дни картина проснувшегося страха, охватившего кинематографистов с приходом к ним новой власти. Умные, интеллигентные, образованные люди, достойные, казалось бы, во всех смыслах, вдруг присогнулись и притихли, предались заискиваниям перед новыми сильными, поспешили вершить многочисленные измены, торопиться с ними даже без всякой на то нужды, а так - на всякий случай.
   Думаю,об этом тоже надо рассказать. Это ведь тоже мы, с нашей травмированной исторической генетикой, со страхами, прошедшими сквозь поколения. Общественный катаклизм мгновенно пробудил вполне низменные испуги, заместив ими достоинство, благородство, верность. Да и справедливость, в конечном счете.
   Измены друзей - частный случай общего недуга. Признаюсь, в первоначальном варианте книги описания моих обид на предавших было больше. Но потом многое убрал. Горечь давно потеряла остроту, да и, как говорят в таких случаях, "я их всех простил". А то, что все-таки оставил, оставил только для того, чтобы свидетельствовать - и это было. Ни из песни слова не выкинешь, ни из памяти. Выбросишь - исказишь минувшую картину.
   ...Вечером накануне секретариата позвонил Семену Фрейлиху: пришла пора поднимать из-за холмов своих.
   - Сеня! Завтра Климов будет меня уничтожать...
   Семен даже не дал договорить:
   - Дальчик, приду! Так же нельзя, в конце концов, до чего дошли!...Ты лучший редактор Советского Союза! Я им объясню, будь здоров! Ты меня знаешь... Я же войсковой разведчик! Что бы ни случилось, - на брюхе приползу. Я с тобой!
   Следующий звонок сделал другому мэтру киноведческо-критического цеха - тоже профессору, тоже доктору наук - Евгению Громову. Этот сказал честно: приду, но выступать не буду, ты должен понять.
   Я понял. Еще недавно на своей книге о Льве Кулешова, выпущенной издательством "Искусство", он сделал дарственную надпись: "Другу и соратнику Далю Орлову и его очаровательной Алене на добрую память". Память и осталась доброй у друга и соратника. Потому что в острый момент не стал крутиться, сказал прямо, чтобы не рассчитывал. Не обманул.
   Еще одному мэтру, чью симпатию и поддержку всегда чувствовал - Марку Заку звонить не стал. Захочет - выступит, нет - нет. А просить? Мы не были с ним так близки, как с Фрейлихом...
   Ночь прошла, настало утро.
   В нижнем фойе на Васильевской все кипело и гудело. Не протолкнуться. На повестке дня секретариата (напомню - первого в новом составе, отчего и интерес!) вопрос о "Советском экране" значился вторым - на двенадцать часов дня. К двенадцати я и пришел.
   Сразу стал высматривать Фрейлиха, мою главную надежду. Его слово, а он говорить умел, могло бы повернуть настроение аудитории в спасительном для меня направлении. Такое выступление и другим бы расковало рты - в подобных ситуациях важно, чтобы кто-то сказал первым. А дальше - еще не известно, как пойдет!
   Высматриваю, значит, Фрейлиха, а его нигде нету.
   - Жень, Фрейлиха не видел? - спрашиваю Громова.
   - Видел. Он был и ушел.
   - Ушел?!
   - Он к десяти, думал, а объявили в двенадцать. Возмущался, что не предупредили. Пошумел и ушел. В порядке протеста.
   - А мне ничего не передавал?
   - Да нет...
   Итак, разведчик отполз...
   Только в этот момент до меня стало доходить, что цунами перемен гонит перед собой еще и гигантскую волну всеобщего страха, сметающую самолюбия и независимость личного мнения. Этой гипнотической волне ожидания расправ уже никто не решался не только противостоять, но хотя бы пикнуть супротив.
   Семен Израилевич Фрейлих родился в 1920 году. Пятнадцатилетней разницы в возрасте ни он, ни я не чувствовали. Он для меня Сеня, я ему, ласково, - Дальчик. Для меня он был по-человечески очень вес?м, какая биография! Легендарный ИФЛИ, война, грудь в боевых наградах. В его писаниях счастливо соединялись фундаментальность теоретика и легкость, я бы даже сказал - изящество, раскованного рассказчика - ученый и писатель в одном лице.
   Стоило ему появиться в редакции с новой статьей, историческим очерком, рецензией, свои дела я отодвигал в сторону и принимался читать, что он приносил. С мелкими моими поправками (о крупных и речи не шло) он соглашался легко и при этом щедро, не ленясь, фонтанировал восторгами по поводу их меткости, точности и даже глубины. Тут чувствовался некоторый перебор, но доброе слово и кошке приятно. "Теперь нет таких редакторов, - шумел он, пока я читал. - Все говорят: позвоните через недельку, лучше через две. Но чтобы сразу читать, при авторе, не бояться сказать, что думаешь, - Дальчик, ты единственный!!!"
   Бывало, я прихватывал его рукопись домой и вечером вслух читал Алене. Распирало от удовольствия, хотелось поделиться.
   Он со своей женой, маленькой милой Люсей, бывшим издательским редактором, стали бывать у нас дома, мы с Аленой ездили к ним на Фрунзенскую набережную. Сеня зачитывал вслух что-нибудь из вновь сочиненного, чего я, признаюсь, в застолье терпеть не могу. Но чтобы не обижать, слушали, восхищались. Словом, взаимная тяга была очевидной, получалась настоящая дружба взрослых, интересных друг для друга людей.
   Разогретый этими добрыми чувствами, я даже специально бегал в Госкино, чтобы замолвить за Сеню словечко, когда приблизился его 60-летний юбилей. Дело в том, что все свои ордена Фрейлих получил за войну. За труды на мирных поприщах его ни разу не награждали. Наверху считали, наверное, что Фрейлиху и так хорошо. Как бы и сейчас не обнесли моего замечательного друга сладкой чашей во честном пиру! - думалось мне, и никому ничего не сказав, тем более Фрейлиху, я сначала сходил к начальнику управления кадрами Госкино СССР, потом к самому председателю - к Ермашу, напомнил о дате, которую не справедливо было бы не заметить, расписал заслуги юбиляра, предложил и форму возможного поощрения - присвоить Семену Израилевичу звание заслуженного деятеля искусств РСФСР. И Семен это звание получил. Возможно, и без меня бы получил, а возможно и нет, кто знает.
   Все мы, понятно, дети своего времени. Но бывают дети неудачные - тупые и бездарные, а бывают яркие, щедро талантливые. Семен, конечно, был из вторых. Многолетний профессор Высшей партийной школы при ЦК КПСС, он мог произнести завораживающую речь о знаменательном явлении общественной жизни - о трилогии, написанной якобы Брежневым, "Малая Земля", "Возрождение", "Целина", и одновременно публиковал в "Новом мире" тончайшие по анализу стиха и образного строя заметки о Сергее Есенине, хотя, казалось бы, что нового можно было здесь сказать. А вот говорил...
   Или принес однажды в "Советский экран" очерк "Загадка одной фотографии". Он провел занятнейшее исследование фотографии, считавшейся кадром из старого, двадцатых еще годов фильма Сергея Юткевича "Кружева". После хитрых изысканий Семен точно назвал имена тех, кто был запечатлен на фото. Очерк, заметка, страница дневника - не понятно, к какому жанру можно было причислить принесенное, но это было поистине увлекательно, напоминало классический рассказ "Загадка Н.Ф.И." лермонтоведа Ираклия Андроникова.
   То, что материал надо публиковать, сомнения не вызывало. Но под какой рубрикой? Как коротко определить это соединение киноведения, истории и почти детективного изложения? А ведь у Семена в планах было сделать целую серию рассказов в том же духе, о встречах со многими знаменитыми деятелями экрана в Болшево, в этом знаменитом Доме творчества кинематографистов. Семен там был завсегдатаем.
   И меня осенило: "Слушай, Семен, есть "Популярная астрономия" Фламмариона, "Занимательная минералогия" Ферсмана, его же "Занимательная геохимия", а еще "Занимательная арифметика" и "Занимательная физика" Перельмана. Давай твое назовем "Занимательное киноведение". Такого еще не было!
   Рубрика, специально придуманная "под Фрейлиха", появилась в "Советском экране" и просуществовала долго. Потом Семен объединил свои очерки, сделанные в новом жанре, и они вышли самостоятельной книжкой под названием "Болшевские рассказы, или Занимательное киноведение".
   В ней, правда, автор ни словом не обмолвился о том, что книжка была сначала опубликована в "Советском экране". Но на подаренном мне экземпляре написал: "Далю Орлову, вдохновителю направления в киноведении, названном по его инициативе занимательным, - с любовью к нему, а также к Алене наипрекраснейшей. 6. IX. 85 г. С. Фрейлих".
   От даты этой надписи до злосчастного секретариата, о котором, собственно, сейчас речь, оставалось чуть больше восьми месяцев...
   Теперь, думаю, не сложно оценить всю меру моего изумления при известии, что Фрейлих покинул игровую площадку, твердо пообещав на ней присутствовать и даже возглавить атаку на неприятельские ворота.
   И - все нити, связывавшие нас, сразу оборвались. Мы изредка еще встречались в Доме кино, обменивались дежурными фразами. Алена демонстративно отходила. "Двух человек не могу спокойно видеть - Семена и Армена", - говорила она. "Но не только они исчезли из нашего круга!" "У каждого были свои причины исчезнуть. Их право. Но они не прикидывались друзьями, не приходили в дом. А этим двум мы отдавали сердце. Нас же просто использовали. И предали, как только поняли, что от тебя нет больше пользы. Такое простить не могу..."
   А теперь представим некое почти квадратное пространство, по канцелярски аскетичное, с высокими деревянными панелями по стенам. У нас на Васильевской есть Большой зал, Белый зал, он поменьше, но тоже с экраном, и вот этот, где на двери значится: "конференц-зал". Здесь нет экрана, но есть замкнутый по периметру стол со стульями, а со стен за новыми поколениями заседающих присматривают классики. Их портреты тесным рядом, ухо к уху развешаны на стенах.
   С улицы сначала попадаешь в нижнее фойе, где справа - гардероб, а чтобы достигнуть конференц-зала, надо продвинуться вперед и повернуть налево. В нескольких шагах дальше - начало коридора с женским и мужским туалетами. Но в данном случае нам не туда, сейчас важно протиснуться в конференц-зал и там где-нибудь присесть.
   Какой сбор! Пожаловала практически вся советская кинокритика. А если и не вся, то в лице своих самых деятельных представителей. Из газет, журналов, издательств. Кто не в прессе, тот в научно-исследовательском институте числится, через одного - кандидаты, а то и доктора. Вон притих побледневший Громов, а неподалеку загрустивший Зак - не в пример другим - давно состоявшиеся светила. В полном составе, естественно, присутствует новый секретариат союза. Первое заседание после революционного съезда - попробуй пропусти! Так и кажется каждому, что именно за ним следит, не спуская жестких глаз, Элем Климов.
   Вижу в зале всех своих сотрудников - лица настороженные и откровенно испуганные. Всего шесть месяцев назад в Союзе нас уже заслушивали, и только месяц прошел, как на расширенной коллегии кинокомитета обсудили и одобрили план нашей работы, и - опять?! Именно с нас, гляди ты, новое руководство начинает ломку киносистемы?! То-то будет!.. Потому и голова в плечи.
   Несколько человек сюда делегировал теоретический журнал "Искусство кино", пришли присмотреться. На следующем секретариате приговорены фигурировать здесь же и они во главе с Юрой Черепановым, бывшем известинцем, поработавшем некоторое время в Госкино, еще под моим началом.
   Был Юра незлобивым, обаятельным человеком, неожиданно для себя оказавшемся занесенным в киносферу, чужой в ней, никакой, конечно, не "теоретик", а просто добротный журналист-практик, совершенно внутренне не готовый принимать пинки экранной братии. Здесь он окончательно подорвал свое и без того некрепкое здоровье. Вскоре после секретариата и отставки он умрет, пополнив мартиролог жестокого перестроечного бешенства. Тогда же уйдут из жизни после секретарских головомоек заместитель министра Михаил Александров и директор совэкспортфильма Юра Ходжаев, светлейший, надо сказать, человек и профессионал высочайшей пробы. Все трое были совсем не старыми. Но своё перед Климовым на трибунке в том конференц-зале отстоять каждому пришлось, якобы отчитываясь. Пытались спасти себя и свое дело от наскока завистников. Не удалось.
   Элем Климов сидел во главе этого запуганного неясным будущим сообщества и явно мнил себя неистовым Маратом, пришедшим разрушить тюремные стены и "пыточную во главе с Ермашом", как он сурово выражался. Разрушил, но взамен установил свою. В тот момент он еще не знал, какие разбудил силы!..
   Сам-то он, как мог, блюл в чистоте белые одежды лидера протеста, отказался, скажем, от спецпайка, который полагался по должности. Из нравственных вольностей позволил себе только то, что за первый год своего несчастливого правления, как говорили знающие люди, он семнадцать(!) раз слетал в США. Не на свои, понятно, а на казенные. На волне горбомании его там даже сделали членом Американской киноакадемии. Но тогда в Союзе кинематографистов деньги еще были. Их скопили рачительные предшественники. И с предшественниками, и с деньгами разобрались быстро: и то, и другое вскоре исчезло...
   В конце жизни Элем будет с ужасом вспомнать: "И вот рухнула стена. И открылось зеркало, в котором каждый увидел себя. То, что он собой представляет... Очень многие поняли, что они - не те, за кого себя выдают, и не те, кем себя считают...Я такого нахлебался за те два года, что был первым секретарем, что на всю оставшуюся жизнь хватит... Мне во время перестройки казалось - свобода, как взрыв, встряхнет людей, и наступит расцвет. А мы вступили в такое, что и называть-то своим словом не хочется". ("Элем Климов. Неснятое кино". Стр.232, 234).
   Немилосердная атака, в тот день обрушенная на журнал "Советский экран", имела своей внутренней целью не столько "экран", сколько "советский". И, в этом смысле, она предвосхищала будущее. Журнал в конце мая 1986 года, когда, казалось бы, некие новые ветры уже задули, честно оставался еще советским. Ритуальная словесная обязаловка еще громыхала в нем вполне отчетливо.
   Другое дело, что наряду с ней в журнале присутствовала сама живая кинематографическая плоть, состоявшая из рецензий, актерских портретов, интервью, репортажей со съемок фильмов и многого другого, что, собственно, и делало издание интересным для людей - "для широких слоев населения". Выяснилось, что "плоть" там вообще никого не интересовала...
   Здравый смысл, в который я еще верил, все-таки не позволит, думалось мне, полностью отрицать достоинства журнала. Ну, покритикуют, дадут советы, как работать в новых условиях, но наверняка не закроют глаза на очевидное: на высокую культуру и несомненный профессионализм тех, кто делает журнал.
   Выходя на трибуну, и потом, когда выступал, я предполагал, что меня не только будут слушать, но еще и услышат: думал, что разговор сложится по-деловому. То есть, я расскажу о принципах, которыми руководствуется журнал, скажу и о проблемах, о недостатках, которые хочется преодолеть, внесу свои предложения, меня в чем-то поддержат, с чем-то не согласятся, что-то предложат... Наивный!
   Свою речь я написал заранее. Текст у меня сохранился. Сегодня могу отметить его вполне независимую тональность. Вот, например, как начал: "После того, как мне передали предложение Элема Германовича заслушать на сегодняшнем секретариате планы работы журнала "Советский экран", первым, естественно, возник недоуменный вопрос: как же обсуждать планы печатного органа Союза кинематографистов, когда не заявлен план дятельности самого Союза кинематографистов?.. В чем же дело? Мысль о том, что новое время оперативно используется для сведения старых счетов, я отогнал как стыдную и невозможную, ибо расцениваю новое время как деловое и благородное".
   Далее сообщил, например, что "Советский экран" "прибавил в этом году 100 тысяч подписчиков. Одна прибавка составила два месячных тиража "Искусство кино", а мы ведь выходим два раза в месяц. Сто тысяч человек авансировали нас своим доверием. Между прочим, журнал выходит только на русском языке, но имеет подписчиков в 95 странах мира".
   Но я зря старался, напирая на аргументы и логику. Я вообще мог не сочинять своего доклада, ни на один пункт в нем выступавшие после меня просто не обратили внимания.
   Ни разу не вспомнили и розданный на руки секретарям проект плана "Основных выступлений журнала "Советский экран" (1986 г.) по реализации решений XXVII съезда КПСС". Так назывался этот документ. Сегодня его читать смешно, а тогда такое было обязательно! И ведь сидел, сочинял, играл по вмененным всем нам выморочным правилам. Да, всем, одним миром были мазаны...
   Вот, скажем, из Андрея Плахова того периода: "Недавний пленум правления Союза кинематографистов СССР, отразивший наше общее стремление перевести принципиальные идеи и выводы XXVII съезда КПСС в плоскость прямых практических действий..." (Газета "Советская культура от 5.2.1987 г.)
   А вот из Виктора Демина: "На XXVII съезде КПСС эта беда названа без обиняков - застойные явления в обществе и в общественном сознании..." (Газета "Советская культура" от 30.10.1986 г.).
   Называю этих двух критиков, поскольку именно они были тогда на острие атаки "за новое", именно они наиболее ярко представляли свой цех, обличая "Советский экран". Но и они, как видим, вполне дисциплинированно поминали в нужных местах и партию, и ее мудрость, и ее съезды.
   Оба, кстати, спустя некоторое время после секретариата, выступили с разносными статьями о журнале - Плахов в "Правде", Демин - в "Советской культуре".
   В те дни оказался в кабинете Ермаша. Не помню уже, что к нему привело, но прощаясь, он задержал перед дверью: "Имей ввиду: Плахов рвется на "Советский экран". Афанасьев (главный редактор "Правды" - Д.О.) сказал, что пока ему рано, пусть еще посидит в "Правде".
   Одновременно на "Советский экран" "рвался" и, в конце концов, "прорвался" Демин. В своей статье он умудрился даже рост подписчиков посчитать немалой бедой: скольких новых читателей отравило зловредное издание! Статья заканчивалась звонко: "Сегодня нам, кинематографической общественности, нужен журнал смелый и ответственный, профессиональный и деловитый, живой , умный, мобильный, надежный помощник в предстоящей череде трудных, многоярусных свершений".
   Мечта Демина осуществилась: Орлова задвинули под плинтус, а он стал главным редактором "Советского экрана". Теперь мог сам, без помех, избавленный от контроля Госкино реализовывать свои "многоярусные свершения". Но одно, как выяснилось, - красиво говорить, другое - делать. Оказалось, что главный редактор - не только должность, но еще и профессия, которой надо владеть. Тут мало сочинять рецензии и произносить зажигательные речи, требуется и многое другое, о чем Демин не подозревал. Весь его пар вышел в свисток.
   Союз кинематографистов в лице Климова и Демина, отстранив Госкино и полностью подчинив журнал себе, так умело повели руководство журналом, что его просто-напросто очень скоро не стало. Так бесславно закончилась жизнь уникального киноиздания, просуществовавшего без малого семьдесят лет.
   Но в тот день в конференц-зале, наэлектролизованном страхом, никто не знал, что впереди. Торжествовала сила разрешенной, а, значит, безнаказанной расправы.
   Выступавший Демин сообщил, что вообще не встречал человека, которому бы нравился "Советский экран". Это издание, говорил он, лишено "станового хребта". Обычно миролюбивые критики Б.Рунин и И.Рубанова, чтобы не отравлять себе жизнь, никогда не критиковавшие отечественных фильмов, предпочитая творить восторженные тексты о зарубежных, понесли уже что-то просто несусветное, видимо, "сменив с учетом современности приспособленчество ко лжи приспособленчеством ко смелости". Первый назвал "Москву слезам не верит" и "Вокзал для двоих" - голливудским кино ( не в порядке комплимента, не подумайте, а в презрительно-осуждающем смысле - Д.О.), а журнал, поддержавший эти ленты, обвинил в потакании мещанским вкусам. Вторая же, прочитав несколько номеров от корки до корки, просто "обалдела", обнаружив, что в зарубежном отделе журнала "нет ничего о социалистических кинематографиях". Последнее было откровенной ложью, но кого это в тот момент заботило!
   С фактами вообще получалась беда. Так, яростный Андрей Смирнов сказал, как отрезал: "Журнал мертв, пылится по всей стране". (За час до того я называл цифры роста подписчиков). Он крушил: "Советский экран" "унаследовал принципы буржуазной прессы" и всем своим обликом и сутью демонстрирует "глубокое презрение к нашему народу". Но у Смирнова единственного прозвучало все-таки нечто вроде похвалы. Он высказался в том духе, что нельзя, мол, не признать, что черное это дело осуществляется талантливо и профессионально. Спасибо и на том!..
   Почти добили меня известный по жизни хитрован, критик Валерий Кичин и незадачливый, но вечно пьяный, режиссер Л.Марягин. Эти взяли совсем высоко. Кичин заявил что здесь "надо назвать слово нравственность", поскольку ее лишен главный редактор "Советского экрана", в результате чего "журнал разрушил критику как профессию" и вообще "самоуничтожился". Марягин, явно побывавший в буфете, похвалил перестройку, а в связи с моей персоной одарил обобщением: "Если человек лишен принципов, то он наверняка развалит любое новое дело".
   Марягин еще успел застать то время, когда коллективными усилиями они как раз "Советский экран" и развалили...
   Как всегда на трибуне был блестящ Ролан Быков. Разогнавшись еще на V съезде, он продолжал набирать ораторские обороты: "Что из того, что у журнала растет подписка, - кричал он, - на самом деле он больше не существует. Это послушный флюгер, который ни за что не борется". Каким дешевым получается конец у наших с ним борений вокруг детского кино, - думалось в тот момент. - Как стало просто, оказывается, творческое решение подменять кадровым...
   Хорошо помню то свое состояние оторопи от облыжных обвинений, на которые легко было возразить, просто открыв комплекты журнала. Но никому это не было интересно, потому что не за тем , как говорится, пришли. Горько было от злобной заданности, спланированности, очевидной нацеленности не на пользу дела, а на удар "в кость", чтобы только было больнее.
   Климов слушал с каменным лицом, ни разу не открыл рта, но все понимали: нравится.
   В защиту не выступил никто. Никто... Фрейлих, как сказано, ушел, Громов предупредил, что будет молчать, промолчал Зак. Потом он скажет, что был готов выступить... На самосожжение не согласился никто из моих сотрудников, безбедно просуществовавших с "распятым" здесь главным редактором почти девять лет... Такова се ля ви, что поделаешь...
   В "Записках последнего сценариста" Анатолий Гребнев вспоминает тот злополучный первый секретариат Климова: "Уже рассказывал, повторюсь: сидел, вобрав голову в плечи, опустив глаза, когда мои коллеги, вызвав на ковер редакторов кинематографических журналов, сначала одного, а следующий раз другого, унижали их, как могли, и те с непривычки хлопали глазами и оправдывались, а я не знал, куда деваться от неловкости за тех и за этих, и за себя в том числе.
   Оба редактора платили, конечно, по чужим счетам - они вели свои журналы в полном согласии с линией своего начальства, а как иначе... Другое дело, что и на этих, и на других должностях люди быстро перестраиваются в духе времени, чему мы все свидетели. И ревностно работают, расставшись с прошлым, как будто его и не было. И все в порядке... А тут - не дали. Отправили в отставку. Но зачем же с такой низменной злобой? Где тут права личности, толерантность и все прочее, ради чего мы, собственно говоря, и взошли на эту сцену?" (стр.301).
   Человек безупречной репутации, светлая личность, безусловное литературное и драматургическое дарование национального масштаба, Анатолий Гребнев "сидел, вобрав голову в плечи, опустив глаза", не зная "куда деваться от неловкости". Там, уверен, и многие другие ощущали себя так. Никто, правда, кроме Гребнева, не признался. Ни тогда, ни позже. Но даже Гребнев не решился выйти на трибуну и остудить раскаленную атмосферу "низменной злобы" своим всегда у него спокойным и разумным словом, даже он...
   Одно требуется уточнить. Не знаю, как вел себя на обсуждении "Искусства кино" Юра Черепанов, свидетелем не был, но что касается меня, то я там не оправдывался. Чего не было, того не было! Скорее, я впал даже в некоторый гнев. Черт бы их всех побрал, столько лет делался замечательный журнал, навалом шли рецензии на фильмы, порой публиковались тексты просто отменные, единственные отметили пятидесятилетие Тарковского и смерть Высоцкого, вслух называли Кончаловского, получая выволочки, да мало ли что еще было замечательного! Люди же любят журнал! А эти ни одного доброго слова не нашли?! Один гной давили? Дождались безопасного для себя момента, и все обратили в сведение счетов, в мелкую месть, в низкую злобу, за которой плохо скрытая корысть! И я должен безропотно проглотить?! Не хочу. В таком примерно настроении я произносил свое непродолжительное заключительное слово. В гробовой тишине. И, посмотрев на каменный лик председательствующего, а потом на зал, закончил ясной и короткой фразой, после которой пощады мне быть не могло: "Мы с вами враги!" И ушел с трибуны.
   Тем не менее, еще примерно месяцев шесть я продолжал быть главным редактором "Советского экрана". Поскольку приказа об увольнении не поступало, я продолжал исправно приходить на работу, вел планерки и летучки, по три раза, как всегда, читать каждый материал - в оригинале, в верстке и перед сдачей в печать, - пахал, как обычно.
   Как-то поинтересовался стенограммой того самого секретариата. Мне ее прислали. Внимательно перечитал, все снова пережив. Обнаружил одну неточность, совершенно, правда, принципиальную. Видимо, стенографистка настолько не могла представить, что подсудимый, растоптанный и распятый, позволит себе такое сказать, что записала фразу с лишней частичкой "не", отчего получился прямо противоположный смысл.. Она записала так: "Мы с вами не враги!"
   Это "не" я жирно перечеркнул и вернул стенограмму в Союз кинематографистов СССР.
  
   "По собственному желанию..."
  
   Пахал-то я пахал, но и мне, и всем вокруг было ясно, что дни главного редактора сочтены. Примет этого печального обстоятельства становилось все больше. Самые чуткие к переменам сотрудники все реже заходили в кабинет, иные забывали поздороваться, а мой заместитель, тот вообще стал ездить обедать на Васильевскую, составляя компанию Виктору Демину. Молодец! Демин скоро станет его начальником.
   Но не только это. Ушла из моей жизни "Кинопанорама". Ее руководитель Ксения Борисовна Маринина звонить перестала. Естественно, и я ей не звонил - получилось бы, что напрашиваюсь. Так "по тихому" разошлись.
   А в Союзе кинематографистов жизнь кипела и бурлила - там сочиняли "новую модель кинематографа". Ничего путного в результате не получилось, но на первых шагах казалось, что получится. Занятый журналом, я на Васильевской появлялся редко. Когда же приходил, видел перемены. Иные, кто еще недавно были простыми, раскованными ребятами, быстрыми на словцо, на подначку, на опрокинуть рюмку, обрядились в строгие костюмы, приосанились. Спросишь о чем, прежде чем ответить, торжественно развернутся корпусом. Ходить стали неторопливо, не оскорбляя суетой собственный пафос. Стало много маленьких ермашей, если сравнивать коротко. Даже даровитый сценарист Женя Григорьев, на моих глазах как-то запустивший фужером в лицо любимой женщине, кровищи было на половину банкетного зала, даже он, всегда такой свойский, даже он теперь надулся и напрягся от навалившейся административной ответственности.
   Не только я видел перемены. Вот и Анатолий Гребнев записывал в дневнике: "Заседаем... "Слушали - постановили". И те же испытанные формулировки: "предложить", "считать необходимым", "усилить". И наконец: "повысить роль"... И сами наши заседания все больше смахивают на бюро райкома - с вопросами повестки дня, персональными делами и, конечно, неприступным "первым" во главе стола".
   А ближе к осени прессу позвали в отдел пропаганды ЦК для очередного инструктажа в духе времени. Там в кулуарах столкнулся с А. Камшаловым - еще немного, и он станет новым кинематографическим министром. Будучи в отменном настроении, увидев меня, он тонко пошутил: "О, тебя еще не уволили?!"
   Подобные персонажи выбираются временем для решения "текущих потребностей". Похоже, таких имеют ввиду, когда вспоминают о соседе, которого зовут, когда надо зарезать курицу. Он "пришел из комсомола", заведовал в отделе культуры ЦК сектором кино, потом сменил Ф.Ермаша в кинокомитете. Когда сменил, объявил, что пришел в Госкино, чтобы его уничтожить. С чем и справился.
   Мне до поры казалось, он-то знает мои профессиональные возможности, даже ценит. Недаром же звонил порой с одобрениями каких-то статей в журнале или материалов к докладам руководства, например, для Гейдара Алиева, который должен был выступить перед кинематографистами. Несколько человек позвали сочинять заготовки. Он тогда сказал: только твой текст и можно читать... Этот, прикидывал я, мог бы меня защитить или хотя бы посострадать. Ничуть, оказывается! Вовремя перестроился, уже влился в новое русло. "Тебя еще не уволили?!" - хохмач на площади с приготовленной виселицей...
   Нас рассадили за длинным-длинным столом. Где-то вдалеке от меня, обок с начальством обозначился Э.Климов. По очереди высказывались, я тоже. Когда говорил, на лице Климова нарисовалось откровенное изумление: он еще жив?! Да еще выступает?!
   К этому времени Климов уже "доедал" Ермаша. Трудностей с проведением акции у него не было, поскольку на самом верху давно определились: надо менять! А в ЦК Климов теперь ходил регулярно, даже держал на работе для таких случаев представительский костюм.
   Было известно, что Ермашу предложили одно из двух: или он не сопротивляется, "сдает" всех своих и уходит тихо, и тогда его выводят на пенсию с сохранением всех благ, полагающихся высокой номенклатуре, либо, если вздумает сопротивляться, на пенсию все равно отправят, но как простого смертного: доедать, донашивать, доживать. Вскоре даже я понял, что он предпочел.
   В своих мемуарах Павленок поведал , как был предан шефом после многих лет самоотверженной службы, в течение которой он сосредотачивал на себе ненависть недовольных, выполняя при Ермаше неблагодарную роль громоотвода. В кино ведь и таланты большие, а если бездари, то и бездари масштабные. Там сравнительно большие деньги вращаются, значит, - не до тонких чувств, там поголовный апломб. В кино недовольных искать не надо - они на каждом шагу. Павленку довелось лично узнать каждого. Буквально. И вот когда для Ермаша наступил момент выбора - поступить или поступиться, он без колебаний вычеркнул Павленка из своей жизни, не желая свою жизнь хоть чем-то осложнить ...
   Ситуация со мной, при всех отличиях, по существу, оказалась сходной. Только, по-моему, несколько омерзительней. События развивались, как в совсем плохой пьесе. Сравнивая, прибегнул к штампу, конечно, но я столько прочитал плохих пьес и сценариев, что уверяю - здесь все-таки не штамп, здесь довольно точное сравнение.
   После описанной встречи в ЦК, где я невольно огорчил своим присутствием Камшалова и Климова, прошло совсем немного времени, и последовал звонок из Госкино:
   - Филипп Тимофеевич, - сообщила секретарь, - хочет вас видеть.
   Поехал. Ермаш не стал медлить, он сказал сразу:
   - Такая сложилась ситуация... Тебе надо подать заявление о переходе на творческую работу. По собственному желанию.
   Как ни ждал подобных слов, а все равно получилось неожиданно! И не- приятно. Неприятно было услышать такое от человека, с которым в общей сложности благополучно проработал четырнадцать лет. "Никаких претензий у нас к Орлову нет", - говорил он, собрав сценарную коллегию Госкино, когда перевожал меня в "Советский экран". Добавил: "Нам очень важен журнал. Журнал надо спасать".
   Видимо, я его спас, если еще почти девять лет претензий не было. А теперь вон как повернулось! " За все хорошее - смерть" - помню, назывался какой-то фильм в семидесятые годы.
   Почему он не дал себе труда хотя бы объяснить "почему"? Хотя бы в память о том добром и доверительном, что случалось? А так вот - с порога, обухом по голове?
   Впрочем, эти вопросы тогда не возникали. В тот момент они были бы, как претензия той коровы из старого анекдота, которая, будучи по-деловому, без лишних слов покрыта быком, робко молвила после циничного процесса: "А поцеловать?" Мера возможной человечности у высоких партийных бюрократов к тому времени мне уже была хорошо известна.
   Не претендуя на поцелуи, все-таки сказал:
   - Какая творческая работа, Филипп Тимофеевич! Мне же мгновенно перекроют весь кислород!
   - Ну, не надо!.. С твоими-то талантами - кто это перекроет? Будешь писать... Надо, понимаешь!..
   - У меня семья, долги, квартира-то кооперативная, надо на что-то жить. На творческой работе новая братия мне хода не даст, какие гонорары! А мне даже до пенсии еще десять лет тянуть... Здоровый мужик, надо меня использовать...
   Я не осознавал в тот момент, что меня попросту "разводят". Ведь если "по собственному желанию", то даже выходное пособие не получаю. Им вообще это удобно: увольнять приказом - надо искать формулировку "за что".А у меня на счету не то что выговора, а мелкого замечания нет. Значит, если честно, надо меня трудоустраивать.
   Я еще не знал, что в тот момент Ермаш вообще очень спешил, решить мою судьбу по-человечески у него не оставалось времени. Он не плохо меня изучил, и знал, что со мной его кунштюки легко пройдут. Он не ошибся.
   - Перестань, не паникуй! - сказал он. - Будет тебе работа, немного погодя. Мы скоро новое подразделение открываем - телевизионное, да и не только это, работы будет невпроворот. Не дергайся, будешь доволен.
   Если тебе такое говорит взрослый серьезный человек, вполне интеллигентный, министр к тому же - можно не поверить? Это же все равно, что оскорбить. Ему больше известно, чем мне. Значит, не безнадежно мое положение... Обещает работу, значит, даст!
   - Что ж, Филипп Тимофеевич, если считаете, что так будет лучше, сейчас выйду и напишу. Да и навязывать непрестало...
   И это проделал, сразу, выйдя в приемную, взяв бумагу у секретарши: "Прошу освободить меня от обязанностей главного редактора журнала "Советский экран" в связи с переходом на творческую работу". Оставалось вспомнить симпатичные слова Пьера Безухова: "И богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устраивают и берегут люди, - все это, если и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить".
   Дома Алена одобрила:
   - Ну и правильно, не будем унижаться. Как-нибудь проживем...
   На следующий день после нашего разговора Ермаш ушел в отпуск и больше на свою должность не вернулся. Обещая, он уже знал, что ничего не выполнит. Он вполне по-простецки меня надул. Я был последним, с кем расправились его руками: быстро, без хлопот, "по собственному желанию". А его оформили на пенсию, снабдив за безупречное поведение всеми возможными министерскими льготами
   Когда такое рассказываешь, надеешься, что читатель разделит твою точку зрения. Но так ли это важно, чью сторону он займет? Ведь в очевидном для тебя он может разглядеть очевидное для него, а не для тебя. Он же другой, чем ты. И все-таки, думаю, рассказывать о подобном стСит. Из личных сюжетов каждого собирается, как из пазлов, общая картина времени, что важно. При условии, конечно, что не переведутся те, кто захочет эту картину себе представить.
  
   Армен и "много Сулькиных"
  
   Перебирая в памяти былое, прихожу к выводу, что примерно до пятидесяти лет меня никто не предавал. Во всяком случае, по-крупному. Любимые женщины, насколько помню, оказывались подругами верными, а о мужских дружбах нечего и говорить: выручали, поддерживали, всегда бескорыстно и порой самоотверженно. Каждый такой случай сохранился в сердечной памяти как праздник, сильно подкреплявший веру в человечество.
   Не случись перемены в кинематографе, а если брать шире, то и в стране, так бы и не узнал, что на самом деле может тебя подстерегать, когда придет истинная проверка твоего, так называемого, дружеского круга...
   При этом не хочется выглядеть ретроградом, хочется всей душой поддерживать перемены, говорить даже о полезности случившейся исторической встряски, но слишком многое мешает ликовать. Подозрительно легко слетели с мест многие опоры нравственности, сорвалась резьба, неплохо, казалось бы, крепившая основы частного бытования. Без какого-либо заметного сопротивления прекраснодушные либеральные мечтания и посулы переуступили свои позиции деньгам, корысти, растлению. "Желтый цвет" нагло расползся по нашей палитре, грязь стала благодатью для проявлений самых ничтожных черт человеческой сути.
   Обесценились, почти ушли из лексикона сострадание, честь, совесть, верность слову, дружбе, любви... Смешны и незаметны стали сами эти понятия. Вместо совести - прагматизм, верности слову - целесообразность, любви -всеядные удовольствия. Сам себе смешон, произнося старые прописи как откровения. Да меняться поздно. И желания нет. Пусть меняются другие, коли считают, что без прописей они ближе к счастью.
   Анатолий Мариенгоф вспоминал, как Есенин восхищался словами о жизни, которые обнаружил в одном письме Тургенева: "Нужно спокойно принимать ее немногие дары, а когда подкосятся ноги, сесть близ дороги и глядеть на проходящих без зависти и досады: и они далеко не уйдут".
   Поскольку вы держите в руках мои воспоминания, а не, скажем, моего соседа, то, согласитесь, никакими другими потрясениями, кроме собственных, поделиться не могу и даже не вправе. А среди самых впечатляющих впечатлений, так уж произошло в моем случае, были отнюдь не потеря должностей и статуса, а частное, личное, "на самом себе" испытанное, узнавание измен. Переживание оказалось тем более острым, что случилось на общем российском переломе, внутри бессмысленной и грандиозной кинематографической свары.
   Армена М. я узнал задолго до того, как он принял нынешний свой облик баклажана на выброс. Он был бодр и свеж, когда появился в журнале "Искусство кино" в качестве еще одного заместителя главного редактора. Я уже там обретался как бы в роли первого зама. Общий язык нашли сразу. После работы выходили вместе, пешком двигались по Красноармейской до Бутырского вала, где я тогда жил, - не могли расстаться.
   Он признавался, что быть критиком - это "не его". Главный, мол, кайф для него, когда приходит очередной Московский фестиваль, и он в качестве начальника пресс-центра начинает распределять блокноты, пресс-релизы и ластики: "Вот это мое любимое".
   Дальнейшая административная карьера Армена подтвердила точность того самоанализа.
   Он был, что называется, обаятелен и всегда заряжен на юмор. Вскоре ни одно мое домашнее событие не обходилось без Армена: ни я за словом в карман не лез, ни мой друг фельетонист Юра Золотарев, ни знаменитый театральный директор Илья Коган. Когда собирались вместе, от хохота дрожали стены. Армен в этой компании был очень хорош.
   С шестидесятых годов запомнился афоризм, проброшенный однажды человеком, который немало для меня сделал: "Истина мне дорога, но друг дороже". Этим правилом и руководствовались. Время шло советское, циничное. Вспоминается и другая максима тех же лет: "Главное - не терять равнодушия". Так и жили: не подпуская близко к сердцу несуразности и аляповатости странного своего времени, но неизменно оставаясь верными друг другу, корпоративной журналисткой солидарности, дружбе - в самом прямом смысле этого слова.
   Поэтому не приходится удивляться, что все арменовские дела и заботы стали для меня как свои собственные. "Внутреннюю" рецензию для издательства? Да пожалуйста! Характеристику для вступления в Союз журналистов? Сажусь и пишу, удивляюсь в тексте, что такой замечательный журналист, оказывается, еще не член союза! Выступить на защите кандидатской диссертации? Что за вопрос! Еду и выступаю. Защита - как по маслу. У дочки трудный возраст, дурит? Ищем специалиста, посоветоваться и помочь...
   Дальше - больше. Как у главного редактора Госкино СССР у меня нет зама. Предлагаю Ермашу взять Армена. "Нет, его нельзя, он хочет всем нравиться!" Тогда "не прошло". Но именно я бросаю последний камушек, склонивший чашу весов в пользу моего друга, когда решался вопрос, кем заменить Суркова на должности главного редактора журнала "Искусство кино".
   Мы переехали в кооператив "Драматург" на улицу Усиевича. Редакция "Искусство кино" через дорогу. По утрам забегает Армен: "Коньячку не нальешь?"
   Если бы меня спросили: ваш главный недостаток? Сейчас, после многого, как бы подводя итоги, могу ответить: "Наверное, доверчивость". Каждый встреченный мне априори кажется хорошим. Так что, отвечая про свой главный недостаток, скажу точнее: тупое неумение разглядеть за видимостью человека его реальную суть. Все те годы, что меня связывали с Арменом, я считал, что мы дружим. А он, оказывается, элементарно использовал меня "в темную", делал свои дела.
   Не слишком ли сурово? - можно спросить. - Да нет, придется ответить, не слишком. Что с того, что я помогал человеку не корысти ради, а сам получал от этого удовольствие? "Друг дороже истины" - помните? Я бы так и остался при своем заблуждении, не пришел бы к суровому выводу, не случись то, что случилось. А то, что случилось, стало приговором.
   И вот в моей жизни складывается ситуация, пиковая, как говорится: Климов с Ермашом оставили меня без работы, "Кинопанорама" скрылась, на студии Горького остановили фильм, денег нет, зато есть огромные долги. Мы же с Аленой не знали, что все это с нами произойдет, и год назад купили половинку старого дома недалеко от Быково. Половину суммы заняли у друзей. При этом я полон сил, до пенсии еще десять лет. А пока со своей телевизионной "узнаваемостью" я даже боюсь выходить из дома: кажется, что все показывают пальцем - "Вон идет тот, которого смела победившая революция!". Почти впадаю в панику.
   Есть только один человек, который реально может выручить. Нет, это не Горбачев, которому я по-наивности написал письмо, потратив на сочинение две недели. Горбачеву не до меня, он перекраивает карту Европы. Помочь может Армен! Он сейчас главный редактор Госкино СССР, то есть тот, кем я был когда-то. Я знаю возможности этой должности, ему стоит шевельнуть пальцем, и дело сделается: пусть скромную, но какую-то зарплату мне назначат.
   Мы сидим в его (бывшем моем) кабинете. Мы говорим о ситуации в кино, наши взгляды, как всегда, совпадают.
   - А теперь, Арменчик, давай поговорим обо мне...
   - Что за дела, не надо мне ничего объяснять! Давай так, впереди праздники (были первые дни ноября - Д.О.), праздники пройдут, я вызову кадровика и все порешим, как надо. Не волнуйся, что-то придумаем.
   - Тебе звонить?
   - Да я сам позвоню! Алене привет!
   - Кланяйся Людочке!
   Звонка не последовало. Почти четверть века прошло, я уже и ждать перестал.
   Когда у предательства есть серьезная причина, это еще как-то объяснимо, даже как-то с ним примиряет. Никто, скажем, с уверенностью в своей правоте не бросит камень в тех же страдальцев 37- года, пытками и смертью понуждавшихся к ложным доносам и отчаянным изменам: страшные были времена, и гомерические были масштабы низменных вызовов.
   У наших страстей середины восьмидесятых оказался совсем другой посыл и колер: мелкотравчатый, убогий, примитивный. Уже по этому было видно, что система пришла к упадку, даже страхи измельчали.
   Чего боялся Армен, решивший не помогать товарищу? Всего лишь возможной мгновенной гримасы неудовольствия на физиономии нового кинематографического лидера: чего это он Орлову решил помочь? Всего-навсего, только этого. По большому счету он абсолютно ничем не рисковал. Но не мог победить - на всякий случай - всегдашнего желания "нравиться", особенно начальству. Сначала это был Ермаш, теперь Климов. О малейшей жертве ради восстановления справедливости по отношению к товарищу даже речи не шло.
   Дальнейшая карьера Армена подтвердила выигрышность для него такой жизненной линии. Вплоть до внезапной "дружбы" с Роланом Быковым. Дружили-дружили, как когда-то и мы дружили, а в результате возглавил фонд его имени и обеспечил себе безбедную старость.
   Правда, недавно случилась неприятность. В один из февральских дней 2009 года в средствах информации появилось сообщение: "Фонд Быкова обвинили в хищении госсобственности". Оказывается, 90 процентов своих площадей фонд сдавал в аренду, а деньги клал себе в карман. Государству был нанесен ущерб в 1 миллиард рублей.
   Вот-те раз! А я, дурной, толкую о призвании распределять блокноты, пресс-релизы и ластики...
   У Цветаевой была такая фраза: если чего-нибудь много, это всегда смешно. Людей, отпрянувших от меня в трудную мою минуту, оказалось не просто много, а до смешного много. Включая, конечно, тех, на кого было немало "души положено".
   Не буду затягивать копошение в этой малосимпатичной трухе, но еще одну историю коротко все-таки поведаю: о талантливом молодом человеке, так и оставшемся для меня загадкой...
   О его отце - ходячей кинематографической энциклопедии Михаиле Семеновиче Сулькине я рассказал, когда вспоминал работу в журнале "Искусство кино". Там на редакционных кинопросмотрах частенько появлялся Мишин сын-школьник - Олежек. Занимался он в спецшколе, поэтому неплохо знал английский, порой даже переводил с экрана.
   Стоило мне перейти в "Советский экран", как возник Сулькин-старший:
   - Возьми Олежку к себе! Он мечтает о кино. Сделай ему биографию! Он способный, не подведет
   - А сейчас что делает?
   - В АПН мучается.
   Агентство Печати "Новости" - организация была серьезная: пропаганда на зарубеж. Там работали и журналисты, и те, для кого журналистика была "крышей".
   - Пусть зайдет, побеседуем. Что-нибудь для нас напишет...
   Мы встретились с Олегом, потом опубликовали что-то им написанное про зарубежное кино. Когда свободная единица в штате появилась, я ему сказал: "Выходите на работу!"
   И после этого он исчез ровно на полгода! Не появляется и не звонит! Только такой простофиля, как я, мог согласиться, оставаясь верным дружескому обещанию Сулькин-старшему, шесть месяцев крутиться без работника, сохраняя вакансию для Сулькина-младшего.
   В конце концов, звоню Михаилу: "В чем дело? Где твой парень?"
   - Даль, извини, его из АПН не отпускают, говорят, должен отработать до съезда партии, он же повязан- кандидатский стаж проходит - в члены партии. Мы с женой тебя умоляем, потерпи, еще чуть-чуть...
   Имелся ввиду приближающися XXVI съезд КПСС, тот самый, на котором Брежнев сообщил, что "экономика должна быть экономной". Без услуг Олега Сулькина партия обойтись не могла.
   Но интуиция подсказывала, что Олег будет хорошим работником. Место я для него сохранил. Он влился в кинематографическое племя, о чем и мечтал.
   Ни он в кино никого не знал, ни его не знали - он, как и я когда-то, пришел со стороны. Чтобы юноша быстрей врос в среду, стал посылать его на совещания, пленумы, семинары, круглые столы, возил с собой на всесоюзные фестивали, включал в бригады на Московский и Ташкентский, посылал в зарубежные командировки. Благо, с закордонными звездами он мог общаться без переводчика.
   На московских кинофестивалях всегда издавалась специальная ежедневная газета в цветной обложке - "Спутник ММКФ". Традиционно ее возглавлял кто-то из "Советского экрана". Я стал пробивать на эту заметную должность Олега. Два раза не получилось. "Очень много Сулькиных", - недовольно бурчало начальство. С третьего захода удалось, Сулькин-младший понравился, и еще несколько раз возглавлял потом "Спутник".
   Начатая с моей легкой руки карьера Олега Сулькина успешно продолжилась. В перестройку его забрали из "Советского экрана" и назначили главным редактором международного рекламного журнала "Советский фильм". Пишущая братия охотно в нем печаталась, поскольку там были двойные гонорары. Много лет до всех пертурбаций печатался там и я.,
   Когда же остался без работы и, понятно, лишился средств к существованию ( мы даже продали скрипку, на которой играл в отрочестве; хорошая была скрипка - из немецких, полученных по репарациям), стал себя спрашивать: "Что же это Олег не предлагает мне что-нибудь написать ему? Ведь как бы выручил давнего наставника!.." Так я себя спрашивал, а сам знал ответ: молодой человек тоже мимикрировал под новый пейзаж. Боялся.
   И надо же случиться, что именно в те дни столкнулся с его папой - с Сулькиным-старшим! Произошло это во внутреннем дворике за домом с мемориальной доской Константина Симонова, что у метро "Аэропорт". Там помещалось издательство, возглавляемое Всеволодом Ревичем, который заявлял, что книгу Даля Орлова о "Кинопанораме" он все равно издаст, что бы ни происходило. Издал. И такие были люди... И вот я выходил из издательства, оставив там вычитанную верстку.
   Надо отдать Мише должное, встретив меня, он искренне испугался. Испугался, что кто-то увидит, как он разговаривает с Орловым. Озираясь по сторонам, Миша произнес следующее:
   - Ты должен знать: наша семья никогда не забудет, что ты для нас сделал, для нас с женой, для Олега. Ты же ему сделал жизнь! Спасибо за все!
   - Ладно, Миша, все понятно... Но чего же он ни разу не предложил у него напечататься? Так боится?..
   - Другое поколение, понимаешь, ну, такие они ... Но я должен был тебе сказать, чтобы ты знал... - После чего Миша заторопился вон из дворика.
   А дальше проходит ровно десять лет. Я оказываюсь в Нью-Йорке: на месяц приехал в редакцию известной русскоязычной американской газеты "Новое русское слово", московским корреспондентом которой я в то время являлся. Главный редактор - Георгий Вайнер. Поскольку место встречи изменить нельзя, живу в его доме на Лонг-Айленде. С утра приезжаем в редакцию, наторчавшись в пробках. Разглядываю сослуживцев, сплошь эмигрантов, размышляю: чего их сюда принесло, в чужой мир на нищенские оклады? Впрочем, не мне судить...
   В застекленных клетушках на одном из верхних этажей большого дома с американским флагом на 5-й авеню, прильнув к компьютерам, трудятся люди. Одна из этих согбенных фигур оказывается Олегом Сулькиным! Сначала не поверил глазам, но это был он.
   Мое появление в напряженно живущем коллективе "Нового русского слова" было маленькой сенсацией: все-таки из Москвы, достаточно известная личность. Все хотят поговорить, идут расспросы, совместные курения на улице - в помещениях нельзя, треп с чашечками кофе у автомата - со всеми нормальное общение. За одним исключением: Олег Сулькин не просто меня избегает, похоже, что прячется.
   Жора Вайнер рассказал, - а я-то и не знал! - что все Сулькины (у Олега был еще брат), и младшие, и старшие, давно перебрались в США, что Олег живет где-то в дальних пригородах, четыре часа на дорогу в одну сторону, числится внештатником, пишет про кино и телевидение. То-есть, верен призванию.
   День на десятый мы все-таки столкнулись, лоб в лоб.
   - Как дела? - спросил Олежек так, будто мы расстались в пятницу, а сейчас понедельник.
   - Все лучше и лучше.
   И разошлись.
   А чего ждал? Неужели "спасибо за все, что вы для меня сделали"? Нет, конечно. Ждать благодарности вроде бы не достойно. Но ведь возможно было хотя бы легкое сожаление: "Эх, "Советский экран" погубили, а у меня с ним так много связано!". Любое проявление внимания было уместно, даже формальное. Нет, не появилось у человека желания, хоть чуточку потратиться на проявление подходящей случаю элементарной эмоции.
   В последние годы довелось поработать в двух современных газетах. Редакции были многолюдные, молодые. Вкалывали на совесть, таланты там обнаруживались изумительные, но удивляло одно у всех общее: друг с другом не здоровались. Никогда, никто и ни с кем! Будто не подозревали, что существует такая ерунда, как сказать "здравствуйте". Будто в темноте живут, никого, кроме себя, не видят.
   Так бы и решил, что у нового времени и молодежь соответствующая: иные представления кастрированы. Но вот частенько захожу в МХТ имени Чехова, стою, курю у служебного входа. Пробегают по отдельности и стайками мальчики и девочки из театрального училища. И ни одна юная особь не пробежит мимо, не сказав "здравствуйте" седому незнакомому дядьке, забредшему с сигаретой в их пределы. Научили. Здесь явно берегут традицию замечать встречного живого человека.
   Не потому ли, кстати, те две газеты исчезли, как дым, а МХТ имени Чехова, где даже дети здороваются, существует уже больше 100 лет и процветает...
   Неужели вечность начинается с такой ерунды?..
   Какие ничтожные поводы для огорчений! - подумает, пожалуй, кто-то: сказали "спасибо" - не сказали, поздоровались, - не поздоровались. О том ли страдать, когда миллионы стариков недоедают, две трети детей рождаются больными, нация сокращается с такой скоростью, что на родных просторах скоро жить будет некому - вот проблемы! И правильно - наши кризисы все при нас.
   А все-таки гложет некая версия: не начинаются ли все, в том числе глобальные, несчастья с первичного - с неуважения к личности, с измены другу, с забвения чувства благодарности и понятия "спасибо", да и просто с небрежения возможностью пожелать встречному счастья, здоровья, - сказать ему "здравствуйте!"
  
  
  
  
   "Спасай, Никита!"
  
   "Искусство вечно, жизнь коротка", - считали древние. В принципе согласиться с ними можно, но все-таки не полностью. Жизнь, действительно, коротка, но не настолько, чтобы не успеть разглядеть происходящих в ней перемен.
   Значительные перемены случились в нашем кино за первые десять- двенадцать лет после V съезда - они, собственно, были его прямым следствием. Причем перемены оказались кардинальными и окрашенными в весьма печальные тона. Надежда на лучшее появилась только в самом конце. На этом стоит задержаться и вспомнить некоторые подробности. Оно еще и потому будет интересно, что следствиями своими протянулось даже в сегодняшние дни, обретя по пути черты некоей абсурдистской пьесы. Но - по порядку...
   Тогда, в 1986-м, взрывали тоталитарное, советское status qvo, просуществовавшее долгий ряд десятилетий под лозунгом "из всех искусств для нас важнейшим является кино". Ну, а, взорвав, принялись обвыкаться в новом статусе, постсоветском. Попутно заметим, что при установлении любого статуса одним всегда оказывается хорошо, другим - плохо. Даже когда почти всем плохо, кому-то непременно получится хорошо. Тут был как раз такой случай.
   Большинство киношников, видя, что работы не стало, студии опустели, а кинотеатры преобразились в мебельные салоны, затосковало и даже закручинилось. Но отдельные, далеко не первого ряда, но наделенные особой расторопностью, стали очень видны, особенно по телевизору: они явно брали реванш за недоданную им раньше радость публичности. Эти приспособились, быстро пообтерлись в обстановке распада основных кинематографических профессий, обзавелись бабочками, распустили животы и затеяли активно встречаться друг с другом на придуманных ими фестивалях, фестивальчиках, показах и разного рода тусовках с кинематографическим уклоном, дурача правительство и спонсоров уверениями, что их натужно-развеселые кучкования - это и есть единственно возможная форма существования родного кино сегодня. Нет, мол, фильмов, так хотя бы себя покажем, чтобы вспомнил мир - есть еще в России интеллигенция, не сгинула.
   Если суммировать халявно полученное и тогда же весело потраченное, хватило бы на сотню-другую полнометражных фильмов.
   Получалось у них славно и приятно. Процесс пошел и заходил все дальше и дальше.
   От обилия "мероприятий", скажем, окончательно утратил узнаваемый облик отраслевой министр. Им тогда стал А.Медведев. Может, оно и резко сказано, но по телевизору в адекватном состоянии ему, кажется, не удалось показаться ни разу. Былая способность с юмором поговорить о серьезном, примиряя противоборстувующих, куда-то испарилась. Вынужденный по должности выходить к микрофонам, он нередко с трудом выговаривал несколько фраз ("Сейчас нам хорошо". Веселое оживление в зале) или сжевывал даже простую мысль, обессиленный вдруг неадекватной слезливостью. Как при этом он распределял отпускаемые государством на кино крохи, одному Богу известно. Известен был результат.
   Новые активисты не пропускали тусовок, где присутствуют телекамеры, хохмили на всякого рода открытиях и закрытиях, конкурсах и презентациях, в ресторанах и бассейнах, на лужайках и побережьях, в небесах, на земле и на море. Цена всем этим штукам была - пятак в базарный день, но они производили-таки впечатление на лопоухих спонсоров, коим по наивности казалось, что, давая деньги таким раскрученным (не по пятаку, естественно, а больше), они вкладывают средства в отечественную культуру. Только постепенно самые сообразительные из них стали замечать, что, скажем, аляповатое оформление сцены при очередном мероприятии ну никак не тянет на ту сумму, что они пожаловали? Кому же пошла разница?..
   Странным образом пустопорожнее самоупоение это поразило не юных (юные как раз колотились в поисках дела), а седых мужей под шестьдесят и более.
   Такое не могло продолжаться бесконечно. За двенадцать лет в сознании большинства отечественных кинематографистов, собственноручно разрушивших родное кино до основания, медленно, со скрипом, произошел поворот на 180 градусов. Постепенно киношный народ убедился, что возведенные им на пьедестал временщики "не тянут", еще немного и наше несчастное экранное искусство вообще аннигилирует. Срочно надо было что-то предпринять. И предприняли: в самом конце 1997 созвали III съезд, теперь уже кинематографистов только России, а не СССР - "похудели" на 14 республиканских кинематографий.
   На новом съезде то, что успели натворить, признали ошибкой, а того, кого прежде отовсюду погнали, стали умолять вернуться и даже их возглавить.
   "Итоги проделанной работы" подводил первый секретарь правления Сергей Соловьев. (Он сменил Андрея Смирнова, который до этого сменил Элема Климова). Талантливый, образованный и несравненный в гладкоречии, он спрятался в трибуне и оттуда два часа описывал бедственное положение кино. И то плохо, и это, и пятое, и десятое. И производство, и прокат, и образование молодых, и содержание стариков-ветеранов. В истекшем периоде сочиненные вместе с Госкино законы, долженствующие были возродить родное искусство экрана, получились очень умными, во всех деталях предусмотрительными, но, правда, с одним недостатком - совершенно были не способны работать. Пользы от них киношникам не вышло никакой. Продержаться некоторое время еще можно, размышлял докладчик, если одну половину имеющейся у союза недвижимости продать, а вырученное направить на ремонт второй половины. Вывод напрашивался очевидный: "кина" не будет. Если не поможет государство. Но просить правительство надо обо всем, потому что налицо нехватка буквально и совершенно всего.
   Люди в зале воспринимали излагаемое с обреченностью альпинистов, которые поняли, что увернуться от лавины не успевают. К тому же все знали о тайном: не подсоби Никита Михалков займом от Фонда культуры, съезд вообще бы не состоялся. Банкроты съездов не проводят.
   А Никита, кстати, был здесь, оба дня провел на галерке, никак себя до поры не выказывая: коварный Паратов!.. Несчастным ларисам в президиуме оставалось петь грустные романсы под его гипнотизирующим взором.
   На трибуну Никита Михалков взошел вечером заключительного дня съезда, когда завершились прения и начали выдвигать кандидатуры в новые первые секретари. Он появился по просьбе трудящихся и "скандальозу наделал ужасного".
   Вызывающим оказался даже внешний контраст с основным докладчиком - трибуна доставала ему едва до пояса. По антикварному сухой и крепкий, был он к тому же неукротим, как сопло реактивного двигателя. И то сказать: у него и "Оскар", и венецианский "Золотой лев", и каннское что-то, и такое убедительное свидетельство деловой хватки, как буквально из пепла поднятый к тому времени Фонд культуры.
   - Что значит, вы меня выдвинули?! - напористо начал он с ернической хрипотцой в голосе. - Вы сначала должны меня попросить! А я решу - соглашаться или нет. Мне сначала хочется понять, что же все-таки произошло тогда, больше десяти лет назад, на том, революционном съезде... А если соглашусь, то начну с аудиторской проверки. Куда все деньги-то подевались? Почему богатейший союз стал таким нищим?
   Зал притих и даже, как говорится, похолодел от ужаса. Все отлично помнили, что произошло тогда и к чему, в конце концов, пришли.
   Тогда собравшиеся в Большом Кремлевском дворце кинематографисты шикали, улюлюкали и топали, сгоняя с трибуны мэтров и самого молодого среди них - Никиту Михалкова.
   Никиту тогда покарали за вполне пророческие высказывания, часть из которых можно вспомнить. Ну, например...
   "...Только дело есть знак нового времени, только дело есть признак истинного оздоровления..."
   "...Можно по-разному относиться к фильмам и личности Сергея Бондарчука - это дело индивидуальное. Но неизбрание делегатом съезда советских кинематографистов того, кто сделал "Судьбу человека", "Войну и мир", "Они сражались за Родину" - и уже только этими фильмами вошедшего в историю отечественной культуры, - есть ребячество, дискредитирующее все искренние, благие порывы оздоровить унылую, формальную атмосферу, царящую в нашем Союзе кинематографистов..."
   "...Пагубное заблуждение считать, что новое - это лучшее время для сведения старых счетов... С этой позиции нет и не может быть художника, потому что для настоящего художника чужое поражение - это еще не есть собственная победа... Нам не нужно обнадеживаться, что сейчас мы ухватим то, чего нам не было возможности ухватить раньше. Нужно делать дело, а не считаться. Сочтемся славою..."
   "...Основа любого участия в общем деле - это уважение друг к другу..."
   Вот за такие суждения, противостоявшие тогда конъюнктуре ажиотажа - "разрушить все до основанья", - и врезали ему доброжелательные коллеги. А чтобы мало не показалось, не избрали ни в один из руководящих органов: ни в правление, ни в секретариат, ни в ревизионную комиссию.
   Избавились. Но точно к концу 12-летнего цикла, если вспомнить восточный календарь, обратились к нему же за спасением...
   Кстати, ребячеством, повторимся, было неизбрание на съезд не только Сергея Бондарчука, но и тогдашнего первого секретаря Льва Кулиджанова ("Дом, в котором я живу", "Когда деревья были большими", "Преступление и наказание"). Явная нелепость никого не смутила: неизбранный выступал с отчетным докладом!
   Во времена мифов и лозунгов считалось, что при революционном движении кто-то непременно должен двигаться впереди: то ли "юный Октябрь впереди", то ли Мальчиш-Кибальчиш верхами, то ли вообще время в целом - "Время, вперед!"
   Кандидата на роль Мальчиша-Кибальчиша кинематографическому сообществу тогда, напомню, подсунул Центральный Комитет коммунистической партии Советского Союза. Съезд дружно проголосовал за Элема Климова. Отходящая в небытие партия успела сделать подножку своему верному служаке многонациональному советскому кинематографу. Очень скоро, как уже говорилось, производство и прокат рухнули, кинотеатры преобразились в бутики, автомобильные и мебельные салоны, ночные бары с рулетками, загнулся самый массовый в мире журнал про кино, и еще разное рухнуло - крупное и по мелочам, не считая многих творческих судеб.
   И вот теперь колесо фортуны завершило полный оборот. Теперь Союз кинематографистов не мог обойтись без Никиты Михалкова! Беда, мол, барин, спасай!
   Какой же я вам барин, объяснял Михалков и с трибуны, и в последующих интервью. Все минувшие годы работал, как вол, по шестнадцать часов в сутки, ставил фильмы, создал свою киностудию, более успешную, чем даже знаменитый "Мосфильм". Может быть, барин - Элем Климов, спрашивал он, который все двенадцать лет отдыхал, или Алексей Герман, семь лет неспешно ваяющий всего-навсего один фильм? Кто, спрашивается, барин?
   Итоги тайного голосования были предрешены.
   Прежний первый секретарь правления снова вышел на трибуну и объявил, что снимает свою кандидатуру с голосования. Он поднял сжатую в кулак руку и выкрикнул в сторону галерки:
   - Я остаюсь с тобой, Никита! Если буду нужен - зови...
   Остальные выдвинутые тоже выпали в осадок, взяли самоотвод.
   Пока готовили бюллетени, многие в зале стали вдруг кардинально менять выражения лиц и даже линии поведения. Обнаружилось немало подсогнутых спин, заискивающих, но честных, как правда, глаз, запорхали наперед поздравляющие Никиту цепкие рукопожатия, все как-то забулькало, зашелестело, запорхало вокруг отечественного крутого Уокера. А одна немолодая, но с неугасшим общественным темпераментом критикесса, славная тем, что в период фавора барина Климова слыла фавориткой (пожалуй, назову: Ирина Рубанова - Д.О.), прильнула к микрофону в зале и рубанула непосредственно в лицо воздвигнутому на трибуне Михалкову: "Только вы, Никита Сергеевич, нас не бросайте! А то мы вас изберем, а вы потом уйдете, как из Думы ушли". На что тот всерьез ответствовал: "Войти-то легко, что в Думу, что сейчас в секретари. Но я каждый раз себя спрашиваю: а с чем выходить буду?.." Даме этот ответ по-существу был не нужен. Просто она отметилась, жить-то надо.
   Так, на ночь глядя, двадцать третьего числа зимнего месяца декабря 1997 года самым главным избранным лицом в российском кино стал Никита Михалков.
  
   Дом на пепелище
  
   Никита Михалков получил в свое распоряжение развалины. 70 миллионов долларов, оставленные советскими временами климовскому секретариату, к моменту избрания Никиты на главный пост исчезли бесследно. Славно погуляли революционно настроенные товарищи на презентациях и по заграницам, летая VIP-классом и селясь в пятизвездочных отелях. Дорвались.
   К этому же времени половина подмосковной недвижимости в виде славных некогда домов творчества оказалась распродана, а другая половина пришла в полное запустение и требовала восстановления.
   Гигантский киноцентр, построенный в последние годы советской власти особыми стараниями оргсекретаря киносоюза Григория Борисовича Марьямова, по прежнему стоял на своем месте, но волшебным образом преобразился: в нем открылись рестораны с восточной кухней, сауны, бары и прочие дворцы радостей. След от кино остался только в виде кинематографического музея, но и его дни были сочтены.
   Казалось бы, доходы от сдачи в аренду гигантских площадей в центре Москвы должны были бы озолотить российских кинематографистов, но этого не случилось. Озолотились только некоторые субъекты, а именно те, кто, пока Климов со товарищи хлопал ушами и лудил перестройку в кино, оформили всю необходимую документацию и объявили Киноцентр собственностью специально, видимо, для того созданной организации, красиво названной Конфедерация Союзов Кинематографистов.
   Было объявлено, что данная Конфедерация объединит профессиональные кинематографические союзы стран СНГ и Балтии. Отличная мысль, сама по себе. Только странное какое-то получилось объединение, совершенно дискриминационное по отношению к российским киношникам. Казалось бы: если понастроенные за советские годы в разных республиках дома творчества и дома кино (понятно, что в основном на московские деньги) полностью перешли под крышу республик, без какой-либо "компенсации" центру, то стоящий в центре Москвы Киноцентр, очевидно, должен целиком принадлежать кинематографистам России! Так было бы логично и честно. Ничуть не бывало!
   Киноцентр был объявлен собственностью Конфедерации, так сказать, коллективной собственностью. А россияне, мол, могут рассчитывать только на небольшие отчисления от доходов, получаемых со сдачи в аренду обширных площадей.
   Всяческие долгие судебные тяжбы результата не дали. Первичные документы были составлены так изобретательно, что суды не находили возможностей их оспорить. Стало ясно, что климовский секретариат еще и Киноцентр прошляпил.
   В порядке протеста Михалков объявил о выходе Российского союза кинематографистов из конфедерации, но этот шаг мало кого впечатлил.
   В конце концов стали получать от Киноцентра скромную сумму, которая пошла на доплаты больным и ветеранам.
   Возглавить Союз кинематографистов России Никита Михалков согласился не сразу. Он взял три месяца для размышлений, для анализа ситуации в союзе и с союзом, а после этого все-таки возглавил. Потом его снова избрали в 2005 году. Потом в 2009-м. В течение всех лет у некоторых в киносообществе не затухало желание Михалкова свергнуть. И они никогда не ленились...
   Могут спросить: а зачем вообще нужны творческие союзы? Почему базар, как говорится? Я и себя спрашиваю: зачем мне сегодня союз кинематографистов, как и союз писателей, театральных деятелей, журналистов, в которых пребывал или пребываю практически полвека?
   Тут, ответы могут быть разные, но я, понятно, - о себе.
   В союз журналистов, например, куда вступил еще на заре своей газетно-журнальной биографии, платил только членские взносы. Этим отношения исчерпывались. В Союз театральных деятелей, когда он назывался еще Всероссийским театральным обществом (ВТО), вступал как критик. В членском билете было написано "театровед". Существенным импульсом вступить было желание беспрепятственно проникать в ресторан ВТО, который работал допоздна в отличие от немногих тогда московских ресторанов (они тоже были в дефиците, вечерами выстраивались очереди). Когда ресторан вместе с замечательным домом на Пушкинской площади сгорел (возможно, это был поджог - этакое яркое явление первых шагов риэлтерской активности), сам не заметил, как перестал платить членские взносы. Думаю, меня там давно членом не считают.
   Реальные и существенные льготы давал Союз писателей. Они были заложены в его статус изначально, еще с середины тридцатых годов и санкционированы непосредственно Сталиным. Почему и вступить в писательский союз было не просто. Прозаикам требовалось предъявить изданные книги, поэтам сборники стихов, драматургам поставленные в театрах пьесы. Не менее двух или четырех, точно не помню. Требовались три рекомендации от маститых членов союза. Мне рекомендации давали драматург Исидор Шток, прозаик Анатолий Алексин и известный тогда театровед Владимир Фролов. Творческая продукция желающего стать членом сначала внимательно изучалась в профильных объединениях, где кандидатуры рассматривались всесторонне, и, в случае положительного решения, предлагались приемной комиссии. Там снова читали и оценивали, обсуждали, порой очень горячо, и только после этого выносился, наконец, вердикт: принять - не принять. Решение приемной комиссии утверждалось на секретариате союза. Сейчас, говорят, стало проще. Союзов писателей много и каждый, понятно, стремится увеличить свою численность.
   Официально признанных "писателей", несмотря на строгое отборочное сито, и в советские времена получалось многовато - тысяч десять, примерно, сейчас же их, думаю, и подсчитать невозможно. Хочешь называться писателем - называйся, никто не возражает, подай только заявление в один из союзов, скорее всего, примут сразу. Правда, и прок тебе будет нулевой. Иначе было прежде.
   Член Союза советских писателей - это все-таки был серьезный общественный статус, он производил на окружающих впечатление. И в редакции рукопись не сразу бросят в корзину, а прочитают, и в ЖЭКе будут разговаривать, и в гостинице поищут номер, когда "Свободных номеров нет". Словом, появлялось много мелких удобств.
   Была своя "писательская" поликлиника. С возможностью вызывать врача на дом. Каждый год принуждали проходить полную диспансеризацию. Звонили домой и напоминали. Не пройдешь - не получишь путевку в Дом творчества. Такое было "ущемление прав". Уже двадцать лет никто не ущемляет. Из-под палки, но приходилось диспансеризацию проходить, правда, без очередей. Можно, видимо, не напоминать, что лечили бесплатно. И, кстати, о путевках. Тебе, как члену, она отпускалась за четверть цены, жене (а можно было взять и просто спутницу) - за половину.
   Был свой детский садик. Сейчас в том специально для него возведенном здании у метро "Аэропорт" обретается чья-то фирма. Выпускниками садика успели стать мой племянник и дочка. Как память об их безмятежном детстве остались цветные фотографии. "С утра Робка приходил", - между делом пробрасывала в разговоре директриса, корпулентная дама с решительными жестами. Робкой она за глаза называла Роберта Рождественского - упивалась приобщенностью к великим.
   Еще можно вспомнить пошивочное ателье, в котором строили приличные мужские костюмы, пальто, дамские шубы, "жописы" (жены писателей) заказывали жакеты, блузки, платья и юбки. Шла своя очередь на автомобили - на "москвичей" и "жигули". Когда подкрались совсем скудные времена, появились талоны на продуктовые пайки и вещевые распродажи. Там, например, повезло однажды приобрести палас на пол ( в нормальных магазинах на них записывались по ночам). Витя Мережко занял у нас денег и купил два.
   О чем забыл?.. Когда в гардеробе Дома журналистов мне не вернули ондатровую ушанку, в союзе писателей помогли приобрести кроличью. Ондатровые полагались только секретарям, начальству. Впрочем, об этом лучше прочитать у Владимира Войновича ("Шапка"). Но все-таки выручили среди жестокой зимы!
   А еще можно было получить безвозвратную ссуду. Напишешь заявление: работаю, мол, над большим произведением, поступлений нет, нуждаюсь. И получаешь минимум 200 рублей. Возвращать не надо. Когда переживал свои черные дни, пришлось (а что было делать!) раза два воспользоваться...
   Жилищный вопрос, как известно, коренной в нашей стране. Так и он вполне сносно решался у писателей: в том же районе "Аэропорт" понастроили кооперативных домов. Получилось что-то вроде писательской деревни. Вечерами классики и сошка попроще прогуливались вдоль подъездов, разминали затекшие от сидения за письменными столами члены и обменивались мнениями. Одни - как противостоять социалистическому реализму, другие - как ему успешнее следовать. Общались вполне мирно.
   В те времена, если кто забыл или по молодости лет не знает, на человека полагалось иметь не более девяти квадратных метров жилья. Меньше - нуждаешься в улучшении, если даже чуть больше - гуляй! Даже если готов за излишки заплатить сам, если говорить о кооперативе. Но для членов Союза писателей и здесь была поблажка: разрешались дополнительные двадцать метров! Как бы "под кабинет".
   При жеребьевке Михаилу Светлову досталась квартира на первом этаже. Он не расстроился. Удобнее утречком выскакивать на Красноармейскую, где на ближайшем углу продавали коньяк в розлив. В новое время кафе, когда-то облюбованное автором "Гренады", переоборудовали под игральные автоматы. Недавно автоматы вывезли и открыли аптеку.
   А на последнем этаже в том же, светловском, подъезде поселился детский писатель Герцель Новогрудский. Мы с его племянником пришли в гости. На ночь глядя, появился Светлов. Видимо, проверить, все ли выпито. "Я сегодня сочинил стихотворение, - сообщил он, - в нем все слова рифмуются: "Еврей скорей пей!"
   Он, как известно, был невероятно худым. Тогда он сказал: "Знаете, кто я? Я - жидкость. Во-первых, жид, а во-вторых, - кость..."
   В сборниках острот Михаила Аркадьевича, начиная со знаменитого "Улыбка Светлова", этих хохм, кажется, нету. Так что, публикуется впервые.
   Стоит вспомнить и о том, что каждый член Союза советских писателей имел юридическое право выступить в роли работодателя. Иначе говоря, он мог нанять себе литературного секретаря. Пройдя оформление через профсоюз домработниц (был и такой!), человек зачислялся на зарплату, которую ему выплачивал лично писатель, и - это порой, было важнее - ему начислялся трудовой стаж. Стаж фиксировался в трудовой книжке и учитывался при выходе на пенсию.
   Так, скажем, телеведущий Владимир Познер в молодости несколько лет работал литературным секретарем С.Маршака. Поэт наверняка каждый месяц что-то выплачивал своему помощнику. Но можно было поступить иначе: просто оказать любезность симпатичному человеку. Берешь его на работу и ничего от него не требуешь, он только "числится". Естественно, ничего и не платишь. Он только числится, а трудовой стаж у него растет! Ты его как бы ему даришь. Лет пятнадцать, таким образом, считалась моим литературным секретарем жена одного известного сценариста. Он как-то попросил о такой любезности, я и сделал. Сейчас она давно пенсионерка, а мне приятно, что когда-то довелось оставить след в ее славной трудовой книжке.
   Подобного рода "трудоустройство" было распространено довольно широко. Ходили, правда, слухи, что отдельные советские писатели брали деньги с тех, кого зачисляли "на работу". Но мне таковых знать не доводилось.
   Так что, и в недрах закоснелого социализма все-таки обнаруживались лазейки для частного предпринимательства! Пусть и на ограниченном поле литературных стараний...
   Самим же членам ССП при выходе на пенсию трудовой стаж считали от момента первой публикации. Причем, без перерывов. Ясно, что в далекие тридцатые годы прошлого века вводили это правило люди, неплохо разбиравшиеся в специфике творческого труда. В 1991 году Ельцин это дело прикрыл. Вот и получилось: на "Войну и мир" Лев Толстой, как известно, потратил четыре года жизни. Сидел дома и писал. Не разгибаясь. Получилось четыре толстых тома. Сегодня ему бы эти годы в трудовой стаж не засчитали, потому что он не смог бы представить в собес справку с места работы, подтверждающую одновременно, что его работодатель производил отчисления в пенсионный фонд. Мало ли, что роман потом умножил мировую славу России, а его миллионные тиражи принесли государству гигантский доход!
   К перечислению благ, которыми пользовались писатели, остается приложить короткую справку: государству, а, значит, широким массам налогоплательщиков, они не стоили ни копейки. Писатели обеспечивали себя сами. Каким образом? А просто: был закон, по которому от всего изданного, поставленного, исполненного отчислялся небольшой, но твердый процент в пользу так называемого Литературного фонда. На эти деньги и содержались дома творчества, свои издательства, газеты, оказывалась материальная помощь, оплачивались бюллетени (как это было важно для не работающих в штате!), делались скидки на оплату путевок, обеспечивалось все, что выше перечислено.
   Подобный порядок обязательных отчислений за прокат фильмов и продажу видеоносителей в пользу авторов совсем недавно "пробил" Никита Михалков.
   Сегодня либеральная политкорректность вообще требует считать творческие Союзы лишь коварной придумкой вождя народов для удобства слежения за творческой интеллигенцией. Да, следили жестко, жестоко следили. Мандельштама, Бабеля, многих славных уничтожили. А не следили где и за кем? Творческие союзы не были исключением. Но членство в них разукрасили поощрениями и льготами, которые я чуть выше записал - для памяти. Власть искала симпатий у писателей, музыкантов, художников, архитекторов, подкупала их удобствами, взыскуя ответной благосклонности.
   В эпоху Н.Хрущева зверская часть явления ушла в небытие. Он орал на писателей, обзывал художников пидарасами, но льгот им не отменил. Мало того, санкционировал создание нового мощного союза - кинематографистов. Творческие работники кино сами выдвинули эту идею, - добровольно, никто не принуждал, - и, ведомые Иваном Пырьевым и Михаилом Ромом, соорудили свой союз.
   Очень скоро в советской энциклопедии о нем уже можно было прочитать: " Союз систематически проводит творческие конференции, дискуссии, просмотры сов. и зарубежных фильмов, симпозиумы, творческие встречи, кинофестивали, конкурсы, семинары и др. С 1959 при союзе работает Бюро пропаганды сов. Киноискусства, которое организует лекции, выставки, выпускает различные книги, брошюры, буклеты по вопросам кино. Печатные органы союза (вместе с Госкомитетом Совета Министров ССС по кинематографии) - журнал "Искусство кино" и "Советский экран". Представители С.к. участвуют в работе многочисленных международных организаций".
   И ведь все это - правда. Куда как плохо...
   Ни в семидесятые годы ("едва ли не самый интересный период советской истории, наш приплюснутый Серебряный век", как заметил Дмитрий Быков), ни в восьмидесятые на права "творцов" власть не покушалась. Права обвалились с обвалом всего остального.
   И, как часто у нас случается, процесс и в данном случае пошел не по направлению к лучшему, что потребовало бы определенных усилий, некоторого включения ума, а по затухающей, по пути отмен и утрат, что ни усилий, ни ума не предполагает. Условно говоря, не распространили, скажем, иные писательские льготы на другие категории населения, а поступили проще - забрали у писателей. Уравняли по нижнему горизонту. Чтоб никто не завидовал.
   Другие категории населения, скажем попутно, тоже не оставили в покое. Пожилых и стариков, самых социально незащищенных, как их еще называют, под словеса про монетизацию лишили последних, оставшихся им от советской власти, льгот. Помните, они в Химках, кажется, вышли перекрывать трамвайные пути? Где они теперь со своей тоской по льготам на фоне раза в четыре похудевших пенсий, реальные создатели потенциала великой державы? В большинстве уже поумирали. Унесли с собой скорбь и недоумение от свалившейся на них несправедливости.
   Пришли и придут новые люди, а те забудутся. Со всеми реалиями, сопровождавшими их уход. Если, конечно, пострадавшие вместе с ними мемуаристы не напомнят...
   Тут, пожалуй, оговорюсь для ясности: автора не надо понимать так, что в прошлом ему все в основном нравилось, а в сегодняшнем - в основном наоборот. Нет, конечно. В данном случае говорю не "обо всем", а клоню все-таки к близкому - к судьбе творческих союзов. Никак в голове не укладывается: для чего, на пути реформ и перемен (насущных, наверняка), надо походя рушить и то, что, по меньшей мере, никому не мешает, а по большому счету - полезно?
   Впрочем, надо с прискорбием отметить, застрельщиками развала - через внедрение раздрая - сплошь и рядом оказываются сами творцы! Ведь власти тихо, не получив сопротивления, отобрали у тех же писателей их права и льготы только после того, как писатели собственноручно разделили свой большой дом, с авторитетом которого приходилось считаться, на несколько маленьких, на которые стало можно плевать. Обитатели этих избушек на курьих ножках довольны собой, даже, видимо, вершат что-то полезное, но теперь никто из них уже не является представителем сообщества в целом. Растопыренные пальцы - не кулак.
   Не случайно проект Закона о творческих союзах много лет пылится в Думе. Его некому продвигать и отстаивать. Да и то сказать: властные права, которыми он мог бы наделить объединения творческой общественности, некому вручить - все представляют себя, но никто не представляет всех. Кому можно поручить, кому довериться?.. Не ясно.
   И вспоминается то многолюдное собрание в большом зале Дома литераторов в начале 1989 года, когда затевалось размежевание. На сцене Ю.Черниченко, Е. Евтушенко, В.Гусев, М.Шатров, другие креативные товарищи, собирают сторонников, зовут разделиться по интересам, вкусам, стилям, позициям: не надо единого союза, пусть будет несколько, хотя бы два пока. А там посмотрим. Это демократично, в духе времени, это то, что теперь надо!
   Сейчас, кроме меня, никто, конечно, не помнит, но я ведь тоже вылезал на трибуну. Правда, говорил нечто "поперек". Сейчас-то, говорил я, как раз делиться и "не надо". Не надо спешить, давайте подождем, когда прояснится общая ситуация в стране, когда появятся новые законы. Сейчас, не зная какие будут законы, невозможно принять взвешенное, разумное решение - в уравнении слишком много неизвестных. Разделиться всегда успеем, давайте оставим пока все, как есть.
   Мне вяло похлопали, и никто не поддержал.
   И вот уже очень скоро на подходе к Дому литераторов встречаю Марка Лазаревича Галлая, легендарного летчика-испытателя, Героя Советского Союза и писателя милостью божьей, - наш Сент-Экзюпери. У нас с ним по жизни странная и симпатичная точка пересечения: в той самой палате, где рожала Алена нашу Олю, одновременно на соседнем столе дочь Марка Лазаревича разрешалась его внучкой Лерой. Делали они это под раскаты салюта, потому что происходило всё вечером 23 февраля, в День советской армии. С тех пор, встречаясь, мы с Марком Лазаревичем не упускали возможность весело поудивляться выдумкам судьбы.
   - Вы в союз? - спросил он меня на этот раз.
   - Да, иду записываться.
   - А в какой?
   - В союз Москвы.
   - Ну, пошли вместе. Я тоже. Там, кажется, есть приличные люди.
   Приличные люди были во всех писательских союза. Но между собой они договориться не пожелали.
   А вот Союз кинематографистов удержался, при всех своих проблемах стоит до сих пор. Думаю, немалую роль в его устойчивости все-таки сыграл лидер - Никита Михалков.
   Вполне осознаю, что, собираясь сказать о Н.Михалкове то, что собираюсь сказать, вступаю на минное поле, где любой неосторожный шаг чреват взрывом презрения в собственный адрес. "Ты за Михалкова?! Фи!.."
   Ситуация странная. Наш крупнейший киномастер, кинохудожник действительно мирового масштаба у себя дома то и дело стал подвергаться нелюбезным нападкам. Иные газеты вкупе с интернетовскими сайтами просто-таки злобой исходят. В чем дело? Почему для атаки выбран именно этот человек - очевидной одаренности, трудоспособный, как атомный генератор, приносящий стране не только пользу, а еще и славу, а не, скажем, для примера, какая-нибудь девица, впихиваемая на все телеканалы, демонстративно не наделенная ни одним из известных природе талантов, но, правда, с известной фамилией? Видно, дело тут не в оценке таланта и реальных заслуг, а в чем-то другом... В чем?
   Поделюсь своей версией. Мои мемуары - чем хочу, тем и делюсь...
   С Никитой Михалковым мы знакомы шапочно. Встречи можно сосчитать по пальцам. Выше одну упоминал, это когда он сдавал в Госкино "Рабу любви", другая: где-то в конце девяностых брал интервью для газеты "Век", в которой тогда работал. Вот, собственно, всё. Случайный обмен репликами на ходу не считается. Так что, дальше ничего личного, как говорится. Ни я ему ни для чего не нужен, ни он мне, если предполагать некую конкретную бытовую выгоду. Другое дело, если брать шире...
   Как "действующее лицо" довольно долгих кинематографических лет могу засвидетельствовать: с первых режиссерских шагов, а тем более в последующем, за ним шла слава абсолютного профессионала, мастера, способного даже на чудеса. Помню эффект, который он произвел в Госкино, когда, снимая "Несколько дней из жизни И.И. Обломова", в паузе между сериями еще умудрился снять свои неотразимые "Пять вечеров" - за три месяца. Это во времена, когда на каждый фильм полагалось полтора года.
   Про его актерский дар и не говорю: он всегда и всеми признавался безусловным.
   После того, как с трибуны Большого Кремлевского дворца на V съезде Союза кинематографистов СССР Никита заступился за честь Сергея Бондарчука и сказал, что "для настоящего художника чужое поражение - это еще не есть собственная победа", он подвергся первому испытанию обструкцией. Его дружно не избрали ни в один из руководящих органов союза кинематографистов.
   Если кто другой, вроде меня грешного, после такой демонстрации погружается в долгие депрессивные переживания, не зная, как жить дальше, то сорокаоднолетний Н.Михалков, знал и не терял времени. Вскоре после того он создал собственное продюсерское объединение "Три Тэ" (Творчество, Товарищество, Труд), снял фильм "Урга", получивший "Золотого Льва" в Венеции и государственную премию в России, потом выпустил "Анна от 6 до 18" и "Утомленные солнцем". Последняя лента была удостоена Гран-при Каннского кинофестиваля и "Оскара" американской киноакадемии.
   Все, кто на съезде тайно голосовал против Михалкова, оказались как бы в дураках: они к нему со всем презрением, а он - как не заметил. Ни по количеству сделанного в сложнейший российский момент, ни по качеству, ни по произведенному эффекту в стране и мире рядом с ним в отечественном кино поставить было некого. Его товарищи по оружию гнали тогда в основном чернуху и порнуху да пилили откаты.
   Думаю, именно в те времена первые пласты тяжелой зависти отложились в подсознании многих коллег.
   Когда наш брат, массовый киношник, вконец обессилил под управой сначала Элема Климова, потом не менее "удачливых" сменщиков, и стал упрашивать Никиту Сергеевича не поминать старого, а "встать во главе", то все расчетливо предполагали, что при его "связях в верхах" на них, наконец, обрушатся тонны коврижек. Об этом говорили вслух. Однако логику интеллигентов, объединенных в сообщество, простым умом не всегда постигнешь. Когда Н.С.Михалков поздравил по телевизору президента В.В.Путина с пятидесятипятилетием, только ленивый не заподозрил его в заискивании. Никто не предположил: а вдруг это он не заискивал, а как раз "укреплял связи", на которые они же и делали ставку? То, что человек мог поздравлять искренне, никто и в голову не брал...
   Проблемы у Никиты Михалкова начались, едва он водрузился на предложенный трон - как объективные, так и субъективные.
   Сначала его подвела неожиданно обнаружившаяся доверчивость. Он сильно прокололся с подбором новых кадров на руководящие должности в союзе, - попал, видимо, под гипноз распространившегося представления, что теперь всесильны только менеджеры. На ключевые посты позвал людей со стороны, которые как раз себя менеджерами и называли - то ли физики, то ли химики. Про кино они знали только то, что успели почерпнуть в детстве на утренних сеансах в кинотеатрах "Юность" и "Орленок".
   В любой области есть свои вожди и классики. В кино тоже. Только с той разницей, что в кино вожди и классики - все. "Как ваша фамилия?" - могли спросить менеджеры человека, чьи фильмы регулярно шли по телевизору и давно названы во всех энциклопедиях. Тот человек бледнел и не знал, что ответить. А потом набрасывался на Никиту: "Кого ты нам привел?!"
   Принимая пост, Михалков обещал вернуть союзу кинематографистов России Киноцентр. Небольших отчислений он добился, а полностью вернуть не удалось. Даже вожделенные "связи в верхах" не помогли.
   Предполагаю, что одной из субъективных причин некоей нелюбви к Михалкову, могло оказаться и чисто внешнее впечатление от него. Он же в каждый момент публичного появления где-либо, в том числе на телеэкране, держится так, будто именно нынешним утром стал олимпийским чемпионом. Будто мир принадлежит ему, - все подвластно и нет сомнений. А такого у нас не прощают. У нас любят, когда ноют, жалуются, в речах держат многозначительные паузы, намекают на "происки", тоскуют от невозможности "свершить". При этом желательно плохо выглядеть, и совсем хорошо - оказаться неизлечимо больным. Вот тогда любовь и успех у интеллектуалов, а также признание масс, обеспечены
   Мы не в Америке, мы дома. Если во всем подобный тебе, тебе не подобен успешностью, мы не смиримся, мы ему обязательно врежем.
   Публичный человек - всегда в перекрестье мнений. За ним следят и, если что, спуска не дают. Никите Сергеевичу достается особенно. Тем более что и поводы давал...
   В марте 1998 года я развернуто приветствовал его выдвижение в руководители союза большой статьей в "Независимой газете" под названием "Дни поражений и побед". А через девять месяцев, в январе 1999-го опубликовал в "Веке" статью с совсем другим пафосом. Она называлась "Русский стандарт" по-михалковски". А подзаголовок был такой: "Барское панибратство под казачий хор". Среди прочего в статье речь шла о телепередаче "Новый год с Никитой Михалковым" на канале НТВ.
   В гости к нему пришли люди, известные всей стране. Как объяснил в кадре ведущий, хочется воспроизвести "обычное состояние русского дома", обозначить "русский стандарт". Вот фрагмент из той публикации: "Каждый пришедший действительно был самодостаточен, он бы и сам собрал компанию не хуже, доводись ему "раскручиваться". Вечер в целом удался. Детали мешали: эти вот, например, панибратские хватания гостей руками, что позволял себе во всем остальном воспитанный хозяин. Друзья они и подруги - понятно, но есть тут и сторонний взгляд - зрительский. Для зрителя все, кто на экране, равны, каждый не менее ценен и уважаем, а для иных и более, чем сам Михалков. Почему же он считает себя вправе фамильярно прижать к себе до ее неудобства Неелову, не спросясь разрешения лобызать Лопаткину, трепать по щеке Евгения Миронова, возлагать опекающие длани на кинорежиссера Овчарова, на с?мого известного в стране профессора Капицу, на композитора Артемьева, на Олега Табакова, а другого Олега, народного артиста СССР Янковского, вообще помотать за челюсть, как собственную лошадь, удачно пришедшую к финишу. А вздумай Янковский его также потрепать?.."
   Как видно, мое отношение к Никите Сергеевичу менялось, претерпевало, так сказать, некую эволюцию: от приятия, через неприятие, опять к приятию, и, в конце концов, - к вполне объективной, как мне кажется, оценке его роли в отечественной культуре - как художника и как избранного руководящего лица. С выделением главного, а не второстепенного, и даже третьестепенного.
   За время, прошедшее после публикации статьи "Русский стандарт" по-михалковски", много чего случилось в России - по-настоящему серьезного и значительного, как радующего порой, так и ввергающего в отчаяние. То же относится и к кино. Прокол в одной забытой телепередаче - это, на нынешний взгляд, ничтожно, конечно, в сравнении с нагромождением реальных проблем, которые потом пришлось решать лидеру, получившему поддержку большинства в кинематографическом союзе, но и противостоящего обнаружившемуся меньшинству, очень неутомимому в отрицании .
   И это стало трудностью объективной, испытанием изнуряющим: неутомимое, по любому поводу, оппозиционирование Никите "союза кинематографистов Москвы".
   Тут можно вспомнить, что среди причин развала и исчезновения с мировой карты Советского Союза - исторических, экономических, политических, социальных, всяких других, вплоть до геологических и климатических, редко называется еще одна, так сказать, личностная. Ведь парад суверенитетов, провал союзного договора были подогреты еще и амбициями на местах, очевидным желанием первых секретарей ЦК республиканских компартий назваться президентами, стать на своих территориях вождями. По-человечески это так понятно! Персональный самолет, при встречах - почетный караул, статусные резиденции и - полная независимость ото всех, включая Москву. А окружающая местная номенклатура получает россыпи завидных должностей.
   Большой развал пародируют развалы поменьше. Масштабы разные, а механизм одинаковый. Все - и большие, и маленькие - неукротимы. Зов "быть начальником" - как неизлечимый недуг.
   Вот и в союзе кинематографистов, как только забрезжила общая неустойчивость, выделилась группа озабоченных и шумных персон, предложивших московское отделение преобразовать в союз кинематографистов Москвы. По аналогии, мол, с Санкт_Петербургом, Татарией, Северным Кавказом, Саха. Но в Москве проживало и проживает подавляющее большинство членов союза! Поэтому провозглашать союз в союзе было также нелепо, как ельцинское объявление независимости России. От кого?! Но зато - это новые персональные кабинеты кому-то, кто их раньше не имел, пачка должностей, куски недвижимости и непременное сладостное присутствие в президиумах. Ни весть что, но для "обойденных славою" - реванш за прежде недоданное.
   Повторю для полной ясности: поскольку подавляющая часть членов союза кинематографистов живет в Москве, в Москве же и около нее находится основная недвижимость, включая Дом кино, выделение столичного подразделения в самостоятельный союз, делало вообще бессмысленным существование союза кинематографистов России.
   Когда Н.Михалков был избран на должность, Московский союз уже существовал, были кабинеты, были штатные работники. Он появился и своим личностным масштабом, творческим авторитетом, неуемным деятельным характером и полной материальной независимостью (деталь: свою зарплату целиком перечислял на счет Дома ветеранов кино) стал сильно мешать "начальству по-московски". Он становился прямой угрозой их экспансии. Поскольку в орбите московского союза оказалось несколько творчески заметных фигур, а творчески незначащие компенсировали отсутствие талантов повышенной злокозненностью, противостояние, в конце концов, раскалилось до крайности.
   И вот в декабре 2008 года оппозиция устроила из VII съезда кинематографистов форменную свалку с целью низвергнуть Никиту Михалкова.
   Начали с того, что так организовали первичные выборы, что председателя Союза кинематографистов России вообще не оказалось среди делегатов!
   Время словно повернуло вспять. Будто снова все оказались в Большом Кремлевском дворце в оре и крике V съезда кинематографистов СССР, когда низвергали мэтров. Их тогда все-таки было несколько. Теперь же из фигур мирового масштаба оставался один Никита Михалков. Решили добить и его.
   Знакомая игра на наших просторах - вырубать из ряда выходящих...
   Повторюсь, это было нужно тем, кто долго "был никем", а теперь устремлялся повластвовать. А иные, возможно, были не прочь еще и "прикрыть" доходы от плясок вокруг союзной недвижимости.
   Во второй день того нелегитимного, как вскоре признает Минюст, съезда я с трибуны попытался призвать к разуму, сказать о том, что сейчас отказ от михалковского лидерства для союза кинематографистов будет сродни самоубийству, грозит его распадом, даже исчезновением. В лучших традициях либерализма и демократии "по-нашенски" говорить мне не дали: перебивал и одергивал председательствующий -Вадим Абдрашитов, из зала захлопывали.
   Будто, действительно, не прошло двадцати лет!...
   Вечером дома сел за компьютер и записал то, что хотел бы сказать, но не дали. Это стало выглядеть так:
   " Семь - опасное число? 22 года назад написал бы, что опасное число - пять. Опасное для кинематографического сообщества, для Союза кинематографистов - сначала СССР, теперь России.
   Это я напоминаю о Съездах: о том, Пятом, что случился в 1986 году, который можно назвать "историческим" по катастрофическим последствиям, и о только что закончившемся - Седьмом съезде кинематографистов России, который, похоже, доконает наш союз окончательно. По тому, как эти съезды были организованы, как они прошли, по подспудной немилосердной схватке не явных для постороннего глаза интересов они очень схожи. Схожи даже подловатыми поворотами сюжетов, к которым прибегали тогда и прибегли сейчас желающие обрести власть, получить ее во что бы то ни стало... Вопреки уставу и даже просто здравому смыслу.
   Правда, "здравый смысл" понятие относительное: одно в моем, скажем, понимании, другое в понимании тех, кто благодаря устроенным новым переменам получит недвижимость, так называемые бабки, прихватит последнее, что еще осталось у лопоухих творческих работников.
   Для меня пришла пора мемуаров, чем и занимаюсь. Эта пора хороша тем, что позволяет многое из того, что было, увидеть как бы в целом, в ведущих, так сказать, тенденциях. Тот, Пятый съезд, стал знаменит не только тем, что уничтожил многое в отечественном кино, о чем неоднократно говорилось. Но вспомним еще одно: развернувшуюся тогда атаку на государственную структуру - на Госкино. Именно после этого плацдарм участия государства в жизни кино был ликвидирован, в истеричной борьбе за передел власти вольнолюбивые кинематографисты потеряли очень важное из того, что имели, - свое министерство! Осталось им скромное подразделение в лоне Министерства культуры со всеми вытекающими из этого весьма жалкими производственными и творческими последствиями.
   После закончившегося в минувшую субботу Седьмого съезда кинематографисты рискуют потерять еще и свой союз. Его постигнет участь Госкино.
   К сожалению, тому, кто решил набросить на себя петлю, не помешаешь. Решил покончить - покончит. Захлопывающий не угодных ораторов зал Седьмого съезда выглядел копией зала Пятого съезда. Когда-то не избрали на съезд Кулиджанова, Бондарчука, Ростоцкого. Сейчас режиссеры "Мосфильма" не избрали Никиту Михалкова и Владимира Наумова. Прямо скажем, довольно бездарное сходство. Тусклый сюжетный ход, подсказанный скорее завистью и прочими комплексами, чем намерением сохранить все-таки свою творческую организацию.
   Ситуация с отечественным кино в сегодняшнем российском раскладе далека от благополучной. Такой у нашего кино период. Деятельный Никита Михалков не дает забыть обществу, что кино у общества есть - и своими фильмами и своим вулканическим общественным темпераментом. Верх неразумного было бы не использовать его возможности - творческие и общественные, чтобы вместе все-таки дотерпеть до лучших времен.
   Грустно. За страну обидно".
   Этот текст в тот же вечер направил в газету "Культура". Не напечатали, конечно, и не ответили.
   Через три месяца, в последних числах марта 2009 года Никита Михалков провел в Москве внеочередной чрезвычайный съезд Союза кинематографистов России. В Гостином дворе собралось более 2 тысяч человек. Недавнее не легитимное собрание просто померкло по масштабу. Но дело даже не в этом. Главным событием стало выступление Никиты. Своим оппонентам он ответил по всем пунктам, дал комментарий, показал документы. Показал в прямом смысле слова - на большом экране. После доклада, аплодируя, зал встал и долго не садился. Надо ли говорить, что к концу первого дня съезда Михалкова избрали на новый срок триумфально.
   Памятуя не очень удачный опыт импровизации с трибуны три месяца назад, на этот раз я решил свою речь написать заранее: если дадут слово, - просто зачитаю. Но получилось так, что дважды выходил на трибуну и оба раза опять импровизировал, вспоминая из написанного лишь кое-что. Теперь мне аплодировали в правильных местах, не мешали, а поддерживали. Так и не произнесенный текст тоже, пожалуй, приведу здесь полностью:
   "После проигранного суда о легитимности декабрьского собрания Марлен Мартынович Хуциев сказал, что поскольку вышло "не по нему", он разочаровался в человечестве.
   С художниками бывает: надо про кворум и протоколы, а он про человечество.
   Мне кажется, разочароваться в человечестве можно было бы чуть раньше, в декабре, на непризнанном собрании ограниченного контингента кинематографических войск. Там человека, отдавшего 600 тысяч своих личных долларов на пользу старикам и больным, не тепло благодарили, а усердно поливали помоями.
   Ветераны в своем обращении к кинематографистам вынуждены озвучивать то, чему пристало быть тихим, но они вынуждены рассказать и об этих 600 тысячах, и о 700 тысячах, только в прошлом году потраченных на благотворительность Фондом помощи ветеранам кино " Урга", который создали опять-таки Михалков и Вексельберг.
   Может быть, Павел Финн раскошелился? Или Матизен с Богомоловым? Или находчивый Гусман поделился семейным бюджетом и недвижимостью? Нет, они поливают Никиту, не затрачиваясь.
   У нас стало плохо с юмором. Основа смешного - сопоставление несопоставимого. Среди подписей под кляузой на Никиту Михалкова, направленной президенту, значатся, например, Алла Гербер, некий Двинский, критик Хохрякова. Ну, ладно, там есть Рязанов - он конгениален, ладно, Марк Захаров, он отчаянный, партбилет рвал, понятно - Алексей Герман, вечный страдалец и протестант. Но за их спиной - великие произведения. А Гербер с Двинским кто? Им-то чем Михалков мешает? Ну, уберут - и что? В их безрадостной жизни все наладится?
   Кроме известных проколов по работе, которые Михалков, кстати, сам и признал, у него и других много. Он, если честно, прокололся на том, что все свои деньги, в том числе и те, что жертвует, нагреб не на залоговых аукционах, а заработал собственным трудом и талантом. Он чертовски виноват перед мультипликатором Бардиным и кинооператором Клебановым, - они тоже подписали, - что снял свои знаменитые фильмы, что в Венеции Льва получил, в Америке "Оскара", такой негодяй. Да и брат у него сам Кончаловский, и отец - историческая личность, и мать - автор хрустально прозрачных поэтических текстов. И детей много, и все, вроде, приличные люди. И сам здоровый, как бык, к тому же явный натурал. Создал студию.
   Конечно, с этим надо кончать: а то у него все получается, а у нас - нет!
   Предлагается лукавая формула: он, мол, режиссер и актер замечательный, не отрицаем, а вот руководитель союза - неудачный. Конечно, "не отрицаем", против очевидного не попрешь. Но он именно поэтому и руководитель Союза! Потому он и мешает не многим, но активным, по-новой разобрать портфели и наполнить их тем, что у Союза еще осталось. А за одно удовлетворить завистливые комплексы.
   Сегодня ясно, что Михалков сохранил Союз, по нашей же просьбе подхватив его в период развала. И много сделал. Многое не сумел, его подводили и даже предавали свои. А предательство - всегда неожиданность. Но - такое время. Ему и просто мешали.
   Несчастья с Киноцентром начались не с Михалкова, несчастья начались с Элема Климова. Когда спохватились, то и несколько Михалковых уже не могли ничего поделать. Прошляпили. Вообще большая часть того, что понастроили Кулиджанов с Марьямовым, исчезло, наподобие Крыма. Получилось по-ноздревски: все, что до горизонта, - это мое, а то, что за горизонтом - тоже мое.
   Михалков хотел создать при Союзе пенсионный фонд - не дали, предлагал на три года поджаться, снести старый Дом кино, но получить новое современное здание для кинематографических дел и для арендного благоденствия - не дали.
   Что нас ждет, если не примем правильные решения? Вчера прочитал замечательный документ - постановление 7 съезда, его создали люди, которые хотят нами руководить. Первый пункт, вслушайтесь: "Включить в состав комиссий СК имущественную комиссию вместо Комиссии по управлению имуществом". И с этой хохмой они "едут в Одессу"?! В пункте втором: "Вместе с региональными отделениями и организациями произвести реорганизацию". Есть еще там "способствовать активизации созидательной работы". Чувствуете: новое на пороге, грядут созидатели активизации! Пока они сочинят хотя бы один грамотный документ, мы все, пожалуй, загнемся.
   Заканчиваю. В сегодняшней российской ситуации ни одна фигура во главе союза, кроме Никиты Михалкова, не спасет союз от развала и исчезновения. Ни последние из оставшихся классиков, ни возбужденные домашним апломбом критики. Беда в том, что сегодняшнее наше кино практически перестало присутствовать в сознании нации как нечто необходимое ей и важное. Спасибо, что о нем напоминает Никита Михалков с его мировым авторитетом, с его мощным творчеством и личным масштабом".
   Напоминать у него получается. В ноябре 2009 года на Совете по развитию отечественной кинематографии при правительстве России В.Путин согласился, что поддержка кино еще не достаточна и признался, вспомнив Михалкова: "Никита Сергеевич позавчера всю плешь мне проел, говорил, сколько нужно денег для того, чтобы сделать этот качественный рывок". "Проев плешь" премьер-министру, Михалков кое-чего добился: правительство выделило на нужды кино около 3 миллиардов рублей!
   Казалось бы, бери и радуйся! Сочиняй сценарии, снимай фильмы, даже лучше, чем в Голливуде, если сможешь, вот же она - забота о тебе государства. Такой и была бы, скорее всего реакция на результат символического "проедания плеши" премьеру в любой стране, но только не в нашей. Мы, согретые обрушившимся вниманием, не устремляемся к письменным столам и на съемочные площадки, а сразу приступаем к гораздо более простому: прежде остального затеваем междусобойную склоку.
   Так называемый Фонд кино - распорядитель выделенных средств, ясно сообщил, что одна часть денег поступит в российские кинокомпании, которые на общем фоне выглядят сегодня успешнее остальных, они уже создали фильмы, чья аудитория превысила хотя бы 1 млн человек, другую часть адресуют 13 кинокомпаниям, реализующим социально значимые проекты. Казалось бы, как просто! Тут и принцип состязательности выдержан, и проявлена забота о судьбе государственных денег: чтобы не на пустышки и порнушки пошли, а на нечто серьезное, укрепляющее дух да обогащающее разум. Но не таких напали! Все, не получившие денег, заявили, что они считают себя не хуже других и тоже хотят получить. То, что их обошли, является, ни много, ни мало, - нарушением антимонопольного законодательства. И что это еще за "социально значимые проекты"?! - стали спрашивать. - По каким это, интересно, критериям их определяют?..
   А то не ясно, по каким! Но демагогия, как всегда, обходится без аргументов...
   Честно говоря, как только стало известно о появлении Фонда кино, сразу подумалось: а кто и как будет контролировать расходы? Или: определять и стимулировать те же "социально значимые проекты"? Их планировать? А профессиональный, творческий уровень готовых фильмов, созданных на государственные деньги, кто-то будет оценивать, принимая готовую продукцию или отказываясь ее принять по причине низкого качества? Значит, кто-то должен быть наделен соответствующей властью?.. Словом, в воображении забрезжил образ некоей насущно необходимой производственно-творческой структуры, подозрительно напоминающей радостно отмененный в свое время Госкинокомитет - Госкино.
   Пригрезится же такой ужас!
   А и то сказать: снимаешь на свои деньги - теперь это вправе делать любой - снимай, хоть на пипифаксе, как можешь и о чем хочется, а если взял деньги у государства, ты ответственен перед ним?.. Тогда ведь и государству никак не обойтись без правильно организованного контроля.
   Скоро выяснилось, что кошмарные мысли о госконтроле хотя бы части национальной кинопродукции, посетили не только мою голову. Вдруг читаю в "Московской неделе" (15 октября 2010) интервью с успешным, без перерывов снимающим режиссером Владимиром Хотиненко. Он прямо так и заявляет: "...я бы воссоздал советское Госкино в его прежнем виде с редактурой и так далее. Независимое кино все равно никто не отменит. Но госполитику я бы проводил как в застойные времена, когда чиновники Госкино были одновременно и продюсерами, мыслили системно. Были фильмы про "сталеваров", причем средний уровень их был высок, но при этом давали снимать Динаре Асановой, Андрею Тарковскому, Глебу Панфилову... Зачем затеяна вся эта история с Фондом поддержки кино? Чтобы создать подобную систему кровоснабжения. Просто выдавать деньги на кино, которые никогда не возвращаются, государство больше не в силах".
   Снова убеждаешься, что иные идеи способны носиться в воздухе.
   Когда Никита Михалков выколачивал из государства деньги для пользы всей кинематографической братии он вряд ли предполагал, что реакцией будут не крики радости и одобрения, а скрипы подозрений и грохоты склоки. А, может, и предполагал. Не первая зима на волка.
   ...Вспоминаю прилет в Рим году, эдак, в восьмидесятом. Высадился мощный десант из советских кинематографистов: ведущие режиссеры, сценаристы, критики - человек сорок. Далее нам предстояло на автобусах пересечь итальянский "сапог" с запада на восток, где в курортном городке Пезаро был задуман фестиваль новых советских фильмов. Туда же были приглашены сто кинокритиков из разных стран Европы, чтобы они посмотрели нашу программу, написали о ней, поучаствовали в дискуссиях и пресс-конференциях.
   Пока мы дисциплинированно кучковались в зале прилетов, приглядывая за поклажей, Никита Михалков, в майке, джинсах, с торчащим из заднего кармана толстым бумажником, устремился к телефону-атомату и принялся кому-то названивать - у него и тут, оказывается, знакомые!
   По утрам он играл в теннис, имея партнером Колю Губенко, будущего министра культуры СССР, гонял его по корту, как по полю зайца. Николай терпел.
   На вечерних приемах, куда все являлись, приодевшись в лучшее, Никита приходил в простой майке, облегавшей мускулистый торс, и этот прикид в его исполнении выглядел естественно - он все равно был самым элегантным и притягательным - журналисты Европы только около него и вились.
   В Пезаро показали три картины Михалкова: "Механическое пианино", "Пять вечеров" и "Обломов". Вышла местная газета с крупным заголовком: "Михалков - это Чехов сегодня". Ему показали, он хохотнул, сказал: "Это я отцу подарю!"
   Вот и в той экстравагантной обстановке вспомнил об отце...
   И, говоря о Никите, хочется вспомниться его брата Андрея. Или - Андрона...
   Во времена "Советского экрана" мне позвонил из ЦК КПСС Александр Иванович Камшалов. Он выразил крайнее неудовольствие: в очередном номере оказались упомянуты Андрей Кончаловский и Жан Люк Годар. Упоминать их в прессе, оказывается, было "не рекомендовано"! В чем провинился Годар, я так и не понял, запрет же на Кончаловского имел причиной то, что он тогда благополучно пребывал в Голливуде, наплевав на неудовольствие его отъездом у властей предержащих. Формально Андрей ничего не нарушал, поскольку был женат на иностранке и мог без специальных разрешений перемещаться по миру. Вот и мне казалось, что, несмотря на вольнодумство, он остается выдающимся советским кинорежиссером и замалчивать его имя просто-напросто глупо. Оказывается, я ошибся. Камшалов считал иначе...
   В декабре 1984 года, поработав с Жаном-Клодом Карьером и режиссером Питером Флайшманом над сценарием "Трудно быть богом" (мы с Жаном-Клодом хорошо понимали друг друга, "раскручивая драматургию", а Питер многое не мог взять в толк, что отразилось на картине, - но это попутно...), я из Парижа возвращался в Москву. Провожающий сотрудник посольства испуганно сообщил в аэропорту: "Там с вами Кончаловский летит!" Сказал так, будто о террористе предупредил.
   Когда шел по проходу между самолетными креслами, Андрей уже сидел на своем месте. Издали помахал ему рукой. "Поговорим?" - крикнул он. Потом устроились рядом и весь полет проговорили.
   Париж в те дни был заклеен афишами первой голливудской ленты Кончаловского "Любовники Марии" с Настасьей Кински в главной роли. Я, естественно, сбегал посмотреть. С этого и начался разговор - о тайных несуразностях любви, о причудах секса, как "по жизни" оно бывает. Дальше выяснилось, что, живя за границей, он успел прочитать уйму такого, о чем я и понятия не имел. Он интересно рассуждал о "мировых деньгах", которые решают, быть или не быть войне.
   Кто вы сейчас?- спросил я. - Советский человек, который живет во Франции и работает в Голливуде. - И как вам в Голливуде? - Когда везут на съемку, можешь сразу по трем телефонам давать указания помощникам и ассистентам. Приезжаешь- там все готово! Чудеса...
   Когда в Москве встали в очередь к паспортному контролю, Андрей посоветовал: "Со мной не вставайте! Долго будет, меня сейчас трясти начнут..."
   И точно. Очередь, в которую я перешел, иссякла, а Андрей все еще стоял у светящейся таможенной скворешни.
   А по выходе в зале ожидания обнаружилась приличная толпа из Михалковых всех возрастов, надо ними возвышался Никита: семья пришла встретить дядю, отца, брата, приехавшего на Рождество.
   Толстой говорил, что в "Анне Карениной" ему дорога "мысль семейная". Михалковы и Кончаловские не декларируют "мысль семейную", но она очевидно дорога им тоже - без крика и ажитации. Эта нормальная русская большая семья, с ее благополучием и трудовой успешностью, оказывается зачастую атакуема завистью и недоброжелательством, что прискорбно. "Мысль семейная" достойна лучшей участи.
   Будет ли понятно в будущем, - а лучшим фильмам Н.Михалкова наверняка уготована долгая жизнь, - чем все-таки были движимы те в наши дни, кто заходился от желания если не загрызть, то хотя бы понадкусывать Никиту, а, если получится, то и загрызть? Или такого рода нападки бесследно забудутся? Вроде того, как никому не приходит в голову вспоминать "разносы", которые учинялись в прессе даже "Войне и миру", когда роман только появился. Писали, например: это "лубочная картинка, и тот, кто ею восхищается, имеет грубый вкус". Кто теперь вспоминает?..
   Немалым огорчением для недругов Никиты Сергеевича стал фильм "12". Даже не в том дело, что его благосклонно встретила Венеция, наградив специальным призом. А в том, что о таком уровне актерского и режиссерского мастерства наше кино просто забыло. Скепсисы и сарказмы, оброненные по поводу ленты, попросту повисали в воздухе, поскольку художественное качество работы было все-таки бесспорно.
   Зато добрали на "Предстоянии. Утомленные солнцем - 2"! Особенно обрадовало, что первые недели проката не показали сборов, равных "Аватару". А потом еще и в Каннах жюри ничем не расщедрилось. Вот уж радость так радость! Пятнадцатиминутная овация зала после каннского показа в нашей прессе даже не была упомянута.
   То, что большой русской картине, трагедийной, возвращающей память в страшные годы противостояния фашизму, напоминающей о тех, кто, в конце концов, победил, и какой страшной ценой, сегодня такая картина не для Канн. Там танцуются другие танцы. И не надо делать по этому поводу круглые глаза. Там нас награждают, когда сами себя показываем унылыми, отчужденными, убогими. Нас не хотят видеть адекватными самим себе и истории.
   Я вышел с просмотра (три часа пролетели, не заметил) с убеждением, что эту картину надо обязательно показывать нашим детям. Она настолько натуральна, реальна и доходчива в показе первых дней войны, народных лиц, ясных, неоспоримых сюжетов, что с лихвой заменит многие учебники и устные объяснения. Гигантская кинофреска Михалкова пульсирует жизнью. Она позволяет показанное ПЕРЕЖИТЬ.
   В газете написали про учительницу, которая сняла класс с уроков и повела старшеклассников смотреть "Предстояние". Только успел подумать: "Какая молодец!", как дочитал заметку до конца и узнал: её за это уволили! Усмотрели в ее походе нарушение антимонопольного законодательства!
   Юрий Карякин однажды выкрикнул с трибуны: "Россия, ты одурела!.."
   Есть в "Предстоянии" эпизод: в деревню вошли фашисты. Немец преследует русскую девушку (Надя Михалкова), с целью изнасиловать. Она в ужасе убегает, стучится в одну дверь, в другую, в третью, улица заканчивается: "Откройте! Спасите!" Ей в родной деревне не открыл никто! Это ведь тоже правда о нас. Возможно, не только о нас тогдашних, но и теперешних тоже. Такое вот горькое наблюдение режиссера, обвиняемого нередко в переизбытке патриотизма... В рецензиях на фильм, - а прочитать довелось много, - этот сюжет никем почему-то не упомянут...
   В контексте сказанного о видном персонаже нашей современной российской пьесы по имени Никита Михалков вспоминается суждение Жорж Санд о романах Дюма-отца: "Это лучшее лекарство от физической и моральной усталости. Ошибки же его - ошибки гения, слишком часто опьяненного своей мощью".
   Тут нет прямой аналогии, но в самом ходе мысли что-то есть ...
   И в заключение приведу слова артиста и поэта, очень язвительного порой товарища, Валентина Гафта. Он снимался у Михалкова в фильме "12". Он отвечал на вопросы корреспондента "Московского комсомольца": "Знаешь, что Межиров (советский поэт) сказал про Россию: "Россию можно ненавидеть, но не любить ее нельзя". Такие же слова я могу сказать и про Михалкова: "Никиту можно ненавидеть, но не любить его нельзя".
   Надеяться, что некими мемуарными заметками склонишь на свою сторону кого-то из не согласных, не приходится. Переубеждать с трибуны, как выяснилось, у меня тоже не всегда получается - то ли сам виноват, то ли зал, в который слал реплики.
   С годами чаще появляется искушение относиться спокойнее к тому, что можно условно обозначить как тщета собственных упований: считал, что лучше сделать "так", а получилось "не так", хотелось одного, а приплыло другое, предполагал медовуху с хреном, а получил хрен со сметаной. Многое вершится вокруг тебя с неумолимостью погоды. Кто как ни дергайся, а подводные течения вкупе с надводными вихрями все равно сварят ее не по твоему, а по собственному вкусу. Нам, грешным, остается лишь влезать в спасательные жилеты да раскрывать зонтики.
   Старый Толстой играл в шахматы и сам себе удивлялся: "А я все горячусь, будто молодой..."
   Вот и думаю: "Надо бы не горячиться! Хватит". Вот разоткровенничался на целую книгу, зачем? Врагов разбередить, друзьям потрафить? Так и тут не угадаешь, какое твое слово кому как глянется, снова рискуешь согласных с тобой уменьшить, несогласных - прибавить.
   И тем не менее... Объяснение и оправдание сказанному и рассказанному в том, думаю, состоит, что это - точка зрения. А точка зрения, коли она в наличии, субстанция объективная. Даже не разделяя, её приходится учитывать. И в этом смысле ваш покорный слуга смеет предположить, что его усилия как мемуариста не совсем тщетны.
   Как говорил нам на одной из лекций уважаемый литературовед Сергей Михайлович Бонди: "Любое открытие становится открытием только после того, как оно зафиксировано в слове".
   Закрепление "в слове" того, что было - людей, событий, мыслей, согласий, борений, симпатий, антипатий и, непременно, "точек зрения" - скромная (или не скромная) цель любого вспоминателя. Тут, как говорили древние, само стремление похвально. Не известно кому и когда что из зафиксированного может пригодиться.
   Например, пригодиться для того, о чем пишет в своей новой книге "Мы были. Советский человек как он есть" философ Валентин Толстых: "Почему потерпел крах проект построения советского социализма, еще предстоит исследовать и объяснить, что, кстати, остается крайне важной и необыкновенно поучительной задачей. Как ни странно, интерес к советскому прошлому России будет усиливаться, а не затухать. Интересная в аналитическом плане, и необходимая во имя восстановления исторической справедливости, эта задача, несомненно, найдет своих авторов - исследователей, более объективных, чем мы, пристрастные "живые свидетели".
   "Объективным исследователям", коль скоро они устремятся к объективности, будет никак не обойтись без пристрастных показаний "живых свидетелей"...
   Впрочем, автор увлекся, и сам, кажется, не заметил, как протянул свое повествование чуть ли ни в сегодняшний день. Даже приготовился заглянуть в будущий. Так, чего доброго, мемуары рискуют перестать быть мемуарами. Пора остановиться. ?
  
   ------------------------------------------------------------------------------------------------
  
   ? Когда завершал данную главу, демонстрируя в очередной раз проблески своей незрелой мысли, стало известно, что группа кинематографистов, числом - человек сто, отделилась от михалковского союза и официально зарегистрировала альтернативный союз, назвав его КиноСоюзом. Что тут скажешь? Все мы, в конце концов, - свободные люди в свободной стране. Нам никто не вправе мешать сочетаться в любых комбинациях. В Интернете увидел их первую пресс-конференцию. Там сидели четыре, условно говоря, сектанта, очередные снедаемые страстью непременно солировать, всегда располагаться лицом к аудитории, только бы не быть в зале, в массовке, так сказать. Они уверяли, что знают, как вывести русский кинематограф на мировой уровень или, хотя бы, сделать его востребованным на Родине.
   Нельзя осуждать людей, имеющих такие благородные планы! Мне же, видимо, надо признаться в поражении. Мои призывы не делиться и не разрушаться в данном случае оказались не услышанными. Острые края разлома обнаружили себя со всей очевидностью. Теперь можно было бы и написанную главу подправить, подкорректировать, но не буду. Оставляю, как есть. Поскольку среди других была и моя точка зрения, пусть и она не забудется.
   И - последняя пометка на полях: через неделю после того, как все это было написано, в Доме кино собрались не 1800 человек, что было бы достаточно для кворума, а 2300, и дружно избрали делегатов от Москвы на съезд для утверждения Устава. Приходится признать, что подавляющее большинство кинематографического народа все-таки за Никиту...
  
  
  
  
   VIII. ПО ПОВОДУ И БЕЗ...
  
   Заключительный раздел этой книги составлен из материалов, появлявшихся в свое время в периодической печати. Как и полагается, для каждого был конкретный или, говоря иначе, оперативный повод. Но я знал, что потом включу их в книгу воспоминаний, поэтому писал так, чтобы при всем тематическом разнообразии, они бы полноправно присутствовали на территории именно мемуарного жанра
  
   Дядя Саша из "Ералаша"
  
   Александр Хмелик весь свой талант драматурга посвятил тем, кого еще недавно величали "подрастающим поколением", а сейчас называют просто - тинэйджеры, или еще проще - поколение "некст". Сути это не меняет. Самый, может быть, сложный человеческий возраст - подростковый - драматичен по определению, в нем устанавливается душа, решается, каким быть человеку. Это вот и ухватил писатель еще в самой первой своей пьесе, появившейся почти пятьдесят лет назад и, как нынче бы сказали, ставшей знаковой для своего времени - "Друг мой, Колька!". Потом были не менее известные "Пузырьки", другие пьесы, успешно шедшие в театрах, дававшие возможность и в условиях идеологической односторонности высказываться ясно и с юмором о нетерпимости штампов в педагогике, о благой самоценности детской индивидуальности. В том же духе были и фильмы по сценариям Хмелика - по собственной пьесе "Друг мой, Колька!", "Бей, барабан!", "Мимо окон идут поезда", "Переходный возраст", "Вчера, сегодня и всегда" и другие.
   В очень далеком теперь уже 1974 году Александр Григорьевич привез в Госкино СССР на Малый Гнездниковский состоящий из трех сюжетов первый выпуск детского юмористического киножурнала. Это был предварительный вариант, как бы на пробу, еще без названия. Приехал и очень юный Боря Грачевский, начинающий директор этой затеи. Сейчас он и директор-ветеран, и художественный руководитель киножурнала.
   У взрослых был тогда сатирический журнал - "Фитиль" Сергея Михалкова. А почему бы не сделать нечто подобное на киностудии им. Горького для детей? - предложил Александр Хмелик. Предложил и сделал - и вот привез к начальству свой первый блин.
   Сюжеты собравшимся очень понравились - смешные, дети-актеры великолепны, но как назвать журнал? "Фитилек" - как-то заемно. В объявленном среди детей конкурсе промелькнуло забавное предложение: "Ералаш". Хмелику оно приглянулось больше других. Оно и мне понравилось, но я как человек, который по должности и должен был "принимать", утвердить такое название не осмелился, проявил, так сказать, бдительность: лучше не надо, рифмуется с фамилией Ермаш. А Ермаш, напомню, был тогда министром кинематографии - наш общий начальник. Знаете ли, сказал я ребятам, это провоцирует на шуточки типа: "Пришел в кино Ермаш, начался ералаш" Или что-то подобное. Ермаш обидится. "Если хотите, - сказал им, - сами ему предложите".
   Копию перенесли в просмотровый зал министра и показали ему. По окончании просмотра Саша сказал о проекте названия, а за одно и о возникших редакторских опасениях. Тот рассмеялся: "Ну, ерунда, какая! Хорошее название".
   Хмелик тут же позвонил на студию: "Ермаш одобрил "Ералаш".
   "Ералаш" по-прежнему существует, стали заслуженными деятелями искусств и Боря Грачевский, и еще раньше Александр Хмелик - дядя Саша из "Ералаша".
   А я не стал министром. Потому, наверное, что был слишком бдительным.
  
   Три жизни Михаила Глузского
  
   Прощаясь с Михаилом Глузским, народным артистом СССР, ушедшим от нас на 83-м году жизни, мы, его осиротевшие зрители, поклонники, друзья, поневоле оглядываемся, пытаясь понять, что же на самом деле это было - его судьба?
   Она уникальная. Она удивительный пример того, как актер неторопливо, без сует, но всегда мастерски играл бесчисленные эпизоды в бесчисленных фильмах, вроде "Ловцов губок", когда мы познакомились летом 1960 года на съемках в Судаке. Он был "старшим рыбаком" с несколькими репликами. То была его первая жизнь - неизменного и всегда верного (не подведет!) эпизодника.
   Вторая началась встречей с прозорливым и безмерно талантливым ленинградским режиссером Ильей Авербахом. Надо было быть Авербахом, чтобы сквозь коросту, казалось бы, устоявшегося амплуа разглядеть в Глузском мудрого, страдающего, нежного академика Сретенского и позвать его на главную роль в фильм "Монолог". Но и надо было быть Глузским, чтобы так озаренно и с такой верой в свои возможности откликнуться на грянувший призыв судьбы. После этого и началась вторая жизнь Михаила Глузского. А было ему уже за пятьдесят.
   И, наконец, последние годы, когда, казалось, кино захватили полуталанты в искусстве и таланты в добывании денег. Глузский вышел на сцену. И как! Их стариковский дуэт с Марией Мироновой в "Театре современной пьесы" у Райхельгауза - "Уходил старик от старухи" - потряс Москву не одним только актерским мастерством, но и заразительным состоянием счастья быть вот такими стариками - добрыми, умными, деятельными и веселыми.
   Он не мог, не хотел уходить из искусства до последнего своего мгновения. Врачи были против, но он пошел играть в акунинской "Чайке" Сорина, потому что замены не было, а люди придут, сказал он. Он выехал на сцену в коляске, он даже встал из нее и играл, как прежде, а на следующий день ему ампутировали ногу. Так закончилась и третья его жизнь.
   А все три, словно прораставшие одна из другой, и есть жизнь удивительного человека, Михаила Андреевича Глузского, рыцаря актерства, любой миг личного общения с которым умиротворял людские души, дарил удовольствием искреннего благорасположения к каждому. Он будто завещал нам: не отчаивайтесь, вы очень много можете, верьте тому, что в вас заложено, - и жизнь пройдет не напрасно.
   2001
  
   Ростоцкий завещал "стыд" и "совесть".
  
   Когда Ростоцкого не стало, эту горькую весть разнесли все каналы телевидения. И, странное дело, у всех ведущих основным аргументом в доказательство выдающихся достоинств большого художника был такой: Ростоцкий много претерпел от властей придержащих. Получалось, что и "Дело было в Пенькове" не совсем было в Пенькове, и "А зори здесь тихие" могли оказаться сильно сокращенными, и "Белый Бим - Черное ухо" за что-то тоже получал по ушам.
   Но если подобное и могло к кому-то иметь отношение, то только не к Ростоцкому! Суть его беспримерной по истинному героизму судьбы была отнюдь не в этом. Лучшие его фильмы имели и имеют грандиозный зрительский успех, а, значит, изначально получали огромные тиражи, которые обеспечивало государство; он был лауреатом Ленинской и нескольких Государственных премий, имел звание народного артиста СССР, десятилетиями был членом коллегии Госкино СССР. Это и многое другое с очевидностью свидетельствует о безусловном признании его верхами.
   Чего греха таить, многие мэтры и полумэтры советского периода нашего кино на первой волне перестройки подрастерялись и, как бы забыв, чем они были на самом деле, принялись живописать свои "страдания" под гнетом тоталитаризма. У одного убрали два плана при окончательном монтаже, другого заставили сцену переснять, третьему тираж сократили и т.д. Это, казалось им, поднимало их авторитет в глазах новой, радикальной общественности. Авторы фильмов, лежащих на полке, вместе с критикой, по-новому ангажированной, примолкли, помнится, первыми: специальная комиссия, те ленты просмотревшая, только развела руками, - для пользы реального проката там действительно не обнаружилось ничего ценного.
   Поначалу и Ростоцкий чуть было не впал в этот обличительный (задним числом) мСрок, но сразу остановился. Он был крупнее художественно, а главное - человечески, пустопорожней суеты и поиска аплодисментов по мелочам.
   Хотя на самом деле кое-что и можно вспомнить: и "Делу в Пенькове" пытались устроить прокатные трудности, и потрясающую по красоте и высочайшей художественной необходимости "Банную сцену" в "Зорях" пришлось отстаивать, так же, как и замысел "Белого Бима", вызвавший в Госкино сомнения: о собаке ли должен снимать фильм мастер такого масштаба! А он снял о собаке, и заставил людей плакать, и был номинирован на "Оскара", коли уж считать американскую награду комплиментом для русского фильма. Дома он получил Ленинскую премию - выше не было.
   И все-таки по большому счету Ростоцкий был оппозиционен. Но не в диссидентском смысле, а в том, в каком настоящий художник всегда противостоит привычному и заданному. Он помогал всем нам, конкретным людям, постигать и усваивать такие ценности, как любовь к ближнему, как милосердие и чистота нравственности, порядочность и достоинство, не показушная, а глубинная, даже до самопожертвования, любовь к Родине.
   Можно опустить его проходные опусы типа "Герой нашего времени" или "И на камных растут деревья", но нельзя не отдать должного фильму "На семи ветрах", где была открыта Лариса Лужина, фильму, который вместе с "Балладой о солдате" Чухрая и "Ивановым детством" Тарковского открывал на экране доверительную правду страданий и высоких порывов рядовых войны. В отличие, скажем, от эпопеи "Освобождение", которая создавалась одновременно, но оперировала масштабами фронтов и маршалов.
   Сегодня мало кто помнит, что ставшая крылатой фраза "Счастье - это когда тебя понимают" пришла именно из фильма Станислава Ростоцкого "Доживем до понедельника". Какой творческой прозорливостью надо было обладать, чтобы взять в работу первый сценарий юного Гоши Полонского, уже отвергнутый несколькими режиссерами, и распознать в нем будущий экранный шедевр! А для реализации его пригласить Вячеслава Тихонова, Нину Меньшикову, Ирину Печерникову, в компанию школьниц включить девочку Олю Остроумову! Полемичность, протестная основа ленты была понята сразу и всеми: шутка ли, в ней говорилась правда о торжествующей косности в основе основ общества - в школе - и давался насколько не тривиальный, настолько и бесконечно трудный рецепт избавления: через культивацию духовности, личностной свободы и уважения к достоинству каждого человека, взрослого или подростка.
   В этой своей убежденности Ростоцкий был непоколебим и безупречно, покоряющее убедителен. Всегда и везде - в частном разговоре, на трибуне какого-нибудь нашего пленума или съезда, за рубежом, где, что говорить, "каверзных" вопросов хватало, бывший фронтовик, на протезе, он знал, что сказать, что ответить, как убедить, отстаивая честь своих, советских.
   Его жизненной энергии, темперамента, таланта хватало на все и на всех. Он был из породы победителей.
   ...И вот однажды колесо фортуны повернулось еще раз. Аудитория кинематографистов, еще не очень давно свергавшая своих мэтров в упоении новых времен, горячо аплодирует Сергею Соловьеву, попросившему прощения за то безответственное легкомыслие и предложившему вызвать их на сцену, чтобы усадить в президиум. Первым, почти не прихрамывая, на сцену вышел Ростоцкий, как всегда, как и во времена чопорного застоя, неофициальный - в желтом кожаном пиджаке. И зал встал.
   В последние годы, когда и более молодые стали умирать, Станислав Ростоцкий, с его ясным умом и энергией, оставался для кинематографистов тем живым и добрым символом традиции, некоей проверкой на совесть, на профессиональное и человеческое достоинство, без которых немыслимо ни одно сообщество, ни даже просто нормальная семья, где обязательно должны быть старшие. В одном из последних интервью Ростоцкий говорил так: "Из нашего лексикона исчезло слово "стыд". Ни от кого не слышу: "Мне стыдно!" И слово "совесть" оказалось забытым!"
   Теперь нет и его.
   2001
   Иван Лапиков. Актер для катастрофы
  
   В неподъемном по весу четырехтомном "Кинословаре" ("Новейшая история отечественного кино. 1986-2000"), всем своим вызывающе шикарным обликом, перенасыщенностью взаимовосторгами, "изячным" словоизвержением, напоминающем, образно говоря, некую очередную кинематографическую тусовку "для своих", - в этом подробном "Кинословаре", выпущенном издательством "Сеанс", места артисту Ивану Лапикову не нашлось. Не пустили туда Ивана Герасимовича.
   Мало, что народный артист СССР, а такие всегда были безошибочно единичны, мало, что после 1986 года успел сняться еще в добром десятке фильмов, - не нашлось ему полстраницы под дорогими обложками.
   Почему-то вспоминается, как секьюрити того времени не пропустил в Тульское дворянское собрание Льва Толстого, приняв за простого мужика. А граф шел прочитать вслух "Плоды просвещения"...
   Ему было уже за сорок, когда пришла настоящая известность, когда все открыли Лапикова. Хотя, как позже выяснилось, он уже дважды снялся у Юрия Егорова. Но по-настоящему дело его славы сделалось, конечно, после фильма Алексея Салтыкова "Председатель" по сценарию Юрия Нагибина в 1964 году. Ленинскую премию за главную роль Егора Трубникова получил Михаил Ульянов, а Иван Лапиков за роль его брата Семена получил судьбу. Братья-антиподы: один мучительно и неистово спасает-возводит колхоз, другой, разуверившись в пустопорожних обещаниях общего блага, окончательно отчаявшись, его покидает, собрав на подводу семью и нищий свой скарб. Одному подавай сплоченный коллектив и энтузиазм созидания, хоть и на развалинах, другой если и верит кому, то только себе, своим мослатым ухватистым рукам.
   Михаил Ульянов позже признавался, что как партнер Иван Лапиков был и радостен ему, и в определенном смысле страшен. Страшен, потому что, играя рядом с актером такой абсолютной психофизической правды, необходимо было дотягиваться до его уровня. "Такие актеры будто "тянут" тебя, помогают подняться "выше".
   Бывают судьбоносные решения, судьбоносные поступки, бывали даже "судьбоносные" постановления партии и правительства. А Лапиков был судьбоносным актером. В том смысле, что, кого бы и что бы он ни играл, во всем облике его, взгляде, способном передавать бездну смыслов и чувствований, в сутуловатой, узкоплечей, крепкой фигуре его безошибочно прочитывалось не одно только сиюминутное состояние персонажа, а именно судьба. Долгая и непростая.
   Причем это происходило даже как бы вне зависимости от общего художественного качества лент, которые он одаривал своим присутствием. Будь то Егор Байнев в "Доме и хозяине" Б.Метальникова, Гаврила в "Непрошенной любви" В.Монахова, великий неизвестный солдат Краюшкин в "Минуте молчания" И.Шатрова, Назаров в "Вечном зове" В.Краснопольского и В.Ускова, старшина Поприщенко в "Они сражались за Родину" С.Бондарчука или многие десятки других "людей из народа". Их он воплощал всегда безошибочно, чем охотно пользовались режиссеры не только первого, но и второго, а то и третьего эшелонов.
   Последние видели в нем только актера земной, бытовой правды. И он действительно был таковым. Но не только. В сосуде видимой лапиковской простоты всегда мерцал огонь сложности, социальная и философская составляющая. Такие актеры появляются на сцене или экране редко, они единичны в исполнительском сонме. Евгений Леонов, Евгений Евстигнеев, Иннокентий Смоктуновский, вот - Лапиков. Называю ушедших сравнительно недавно. Когда-то в Волгоградском театре они именно со Смоктуновским потешали зрителей в "Укрощении строптивой" своими импровизационными пантомимами в роли слуг. Несповедимы пути...
   Лапиков успел застать наше тусовочное время, годы этих тягостных заискиваний перед так называемыми спонсорами, унижений перед ужами, изображающими соколов, - авось свозят к морю, лишний раз накормят тарталетками. Лапиков не включался в общую круговерть. Он брал удочку, палатку и уединялся где-нибудь у волжской воды. Может быть, за то, что "другой", выкинули его из "Кинословаря"? Глупо. Народ именно таких не забывает.
   Постепенно-постепенно наше телевидение (кино тоже) вообще перестало показывать так называемых простых людей: чем там они живут, что их заботит - глухо. Но по всем каналам одновременно и без устали сытые и всегда чем-то своим возбужденные политики, гладкие лица актеров и актрис, жующих, пьющих, обнажающих кто что, выводящих на обозрение собственное потомство - это при одной ориентации, и стыдно суетящихся по-своему - при другой.
   Страшные народные лица заполняют экран только в моменты трагедий и катастроф. Тут никуда не деться - приходится показывать. Измождение и нездоровую полноту, слезы, гнев, морщины, перекошенные рты, стенания и невнятную речь. Кто сыграет, если вдруг предложат, эту Русь? Нет сегодня в актерском цехе таких лиц. И так страдающих сердец, кажется, тоже нет. Можно было бы позвать Ивана Лапикова. Но он ушел.
   2002
  
  
  
   Фильмы помнят всё. Чухрай и Герасимов
  
   Григорию Чухраю было двадцать лет, когда началась Великая Отечественная война. Его не раз могли убить, но только несколько раз ранили, правда, тяжело. День Победы застал его в госпитале, а в Институт кинематографии он пришел на костылях, с рукой на перевязи. После первых трех фильмов - "Сорок первый", "Баллада о солдате", "Чистое небо" - в 1962 году великий итальянский кинорежиссер и поэт Пазолини уже мог сказать о нем так, как он сказал: "Чухрай подобен дожившему до наших дней классику. Это все равно, как если бы посреди квартала, сплошь состоящего из серых и посредственных зданий, неожиданно бы возникали чудом сохранившиеся руины огромного и могучего старинного сооружения".
   Биография художника если и не все определяет в его творчестве, то очень многое. Кто скажет, почему для первого своего фильма Чухрай выбрал старую повесть Бориса Лавренева "Сорок первый", уже экранизированную когда-то Протазановым? Может быть, в том "классовым" выстреле Марютки-Извицкой в своего любимого, к несчастью, оказавшегося белогвардейцем, - отзвуки оборванной романтики юности, брошенной в пекло мировой мясорубки? И, вне всякого сомнения, взгляд на войну снизу, с точки зрения окопного рядового Алеши в "Балладе о солдате", мог быть дан только режиссеру, побывавшему и связистом, то есть ползавшему под пулями на брюхе, и воздушным десантником, бойцу той самой знаменитой 62-й армии, что, вырвавшись из окружения, насмерть стояла в Сталинграде.
   Всю жизнь Чухрай мечтал сделать свой фильм о Сталинграде. Когда-то он предпринял наивную попытку порасспросить людей в Европе, что они знают о той героической битве, переломившей ценой миллионов жизней ход истории. Люди отвечали приблизительно или не знали ничего. Тот публицистический фильм назывался "Память". Точнее было назвать "Отсутствие памяти". Кого теперь винить в том, что Григорий Наумович свой фильм о битве на Волге так и не создал? Может быть, он уже был не тот, что во времена своего начала, оказавшегося вершиной, а может быть, ему мешали. Получить нечто не помпезно хрестоматийно выверенное, а неприкрытую, голую правду о Сталинграде властей предержащих вполне не устраивало. Чухрай врать бы не стал, это все знали. Он бы объяснил современникам, что был на самом деле сталинский приказ: "Ни шагу назад!" И что свершалось по приказу, а что сверх того - в остервенелом нежелании покориться, когда только и оставалось, что, рванув гимнастерку на груди, встать во весь рост...
   "Чистое небо" - назвал он свой фильм о репрессированном летчике, получившем после реабилитации Звезду Героя. Вот и о таких, как Григорий Чухрай, говорят: чистый человек. Он не терял достоинства ни когда воевал, ни потом, в отрадные годы послесталинской оттепели, оставив в память о ней лучшие свои фильмы, ни когда был украшен званиями и наградами. Два поступка навсегда будут связаны с его уже не военным, а гражданским мужеством.
   В 1963 году Григория Чухрая, уже всемирно известного, назначили председателем жюри Московского международного кинофестиваля. В конкурсе участвовала лента Федерико Феллини "Восемь с половиной" Он и сам приехал. Какие только пляски ни устраивали вокруг Чухрая цековские и кинокомитетские работники, когда узнали, что он задумал первое место отдать гениальному итальянцу! Казавшаяся невероятно сложной по киноязыку, вскрывающая таинства подсознания художника, как позже выяснится - открывающая новые пути для развития искусства экрана, эта лента всей своей сутью, формой, обликом была словно красная тряпка для кремлевского быка, признававшего лишь прямой реализм, очевидно обозначенное классовое сознание да еще "мир во всем мире". Особенно, если сделать его социалистическим. Ни угрозы, ни посулы на Чухрая не подействовали. Феллини был объявлен победителем!
   А потом Чухрай в течение десяти лет возглавлял Экспериментальное творческое объединение при "Мосфильме". Десять лет он отравлял жизнь руководителям планового хозяйства элементами рынка и конкуренции, на которых стояло объединение, что, собственно, осторожно и называлось тогда экспериментом. Его не чаяли, как закрыть без лишнего шума, в конце концов закрыли, сообщив, что смелый опыт завершен, спасибо. Результаты его на всю систему производства фильмов распространены так и не были. Думаю, эту свою многолетнюю головную боль начальство Чухраю тоже не простило. Иначе, чем объяснить, что звание Героя Социалистического Труда ему так и не дали? А давали многим. Неожиданный подтекст приобретала тогда строка из хорошо известной песни: "Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой". Понятно, что Чухрай не очень убивался по этому поводу, тем более, что Ленинская премия за "Балладу о солдате" была получена им еще в молодые годы.
   Поводом для пересудов, помню, долгое время было хроническое неполучение, из года в год, Ленинской премии таким мэтром советского кино, как Сергей Герасимов. У него было, кажется, все, что только могло тогда быть: народный артист СССР (еще с 1948 года!), академик, депутат Верховного Совета, доктор искусствоведения, лауреат трех Сталинских и одной Государственной премий; занимая множество должностей, имел, как бы сказали сегодня, гигантский административный ресурс, мог, например, многие помнят, остановить даже работу самого Сергея Бондарчука над новой версией "Тихого Дона", чтобы не создавать конкуренции своей, очень многое мог, а вот с вожделенной премией никак не получалось! В Ленинском комитете все решалось тайным голосованием.
   Герасимов, конечно, был личностью незаурядной: тонкий дипломат, умевший ладить с верхами, выразительный оратор по любому вопросу, замечательный, говоря по-сегодняшнему, менеджер собственных проектов, жизнелюб, он оставил добрую о себе память прежде всего как педагог, наставник - руководил вместе с женой, Тамарой Макаровой, мастерской, из которой вышли многие деятели отечественной режиссуры и актерства: Бондарчук, Кулиджанов, Лиознова, Инна Макарова, Мордюкова, Рыбников, Губенко, Гурченко, Кириенко, Никоненко, Еременко-младший - всех просто не перечислишь. Личное же его режиссерское творчество было ангажированным по определению, "идеологически выдержанным", "правильным" до скуки. Таковыми оказались "Люди и звери", "Журналист", "У озера", "Любить человека", снятые к тому же по собственным сценариям, что было, надо признать, не самой сильной стороной его творчества. Удручающе невразумительным получился "Лев Толстой".
   Ленинскую премию он все-таки получил, за год до смерти.
   Сегодня, по прошествии лет, становится особенно очевидной разница в творческом весе оставленного этими мастерами: более младшего по возрасту, всегда бывшего верным самому себе, в счастливые свои моменты точно попадавшего в тон истории, времени, сердечной эмоции своего народа, и - старшего, всегда ведомого злободневными интересами.
   "Сорок первый" Чухрая при появлении вызывал недоумение. Его "Балладу о солдате" на студии поначалу признали провалом, "Чистое небо" долгие годы держали в запасниках и выдавали для просмотра только по специальному разрешению, примерно такая же ситуация была с "Трясиной" по сильному сценарию Виктора Мережко с великолепной работой Нонны Мордюковой в роли матери солдата-дезертира.
   Герасимов подобных переживаний не знал. Но можно ли без сильной поправки на исторические обстоятельства всерьез наслаждаться сегодня его лентами "Семеро смелых", "Комсомольск", "Учитель" или "Молодая гвардия"? Отшумев в свой конкретный момент, они прочно осели в архиве. А "Сорок первый" и "Баллада о солдате" живут без скидок на время.
   Остается снова и снова задаться вопросом: что за удивительный это культурный феномен - советским кино? Как в границах одной структуры, единой для всех, могли одновременно рождаться и конъюнктурные поделки, и шедевры на все времена...
  
   "Бедная Лиза" - звезда "Норд-Оста"
  
   Однажды великий Товстоногов, будучи в Кисловодске, оказался в одном лифте с молодым драматургом и режиссером Марком Розовским.
   Марк Розовский к тому моменту имел прочную репутацию разнообразно талантливого и бесшабашно смелого человека. Его знаменитую на всю столицу эстрадную студию МГУ "Наш дом" уже закрыли, а открытый им театр при Литературном музее - еще нет. И он там, в камерных условиях книжной обители реализовывал свои неожиданные проекты.
   - Что поделываете? - спросил мэтр, нажимая кнопку верхнего этажа.
   - Ставлю "Бедную Лизу" Карамзина.
   Товстоногов удивленно взметнул свои мощные тбилисские брови и предложил молодому человеку откушать с ним по чашечке кофе. За коротким кофе Марк все рассказал, как видит, спел и частично оттанцевал свое будущее представление.
   -А если это поставить у нас в БДТ? Мы как раз открываем малую сцену, - заключил встречу Георгий Александрович, открывая таким образом Розовскому путь к настоящей, всесоюзной, а как потом оказалось, еще и к европейской славе.
   И вот на сцене самого знаменитого в то время театра публике, воспитанной со школы на горьковском постулате никогда и ни в коем случае " не унижать человека жалостью", было предложено именно не стыдиться жалости, открыться состраданию, а кто еще не потерял способность, то и "пролить слезу" над горькой чужой судьбиной.
   Само обращение к классике сентиментализма выглядело шокирующим, ведь он, сентиментализм, уже давно был попран у нас и "преодолен" критическим реализмом, а тем более социалистическим. Он казался не более злободневным, чем детский коклюш в биографии чемпиона мира по штанге.
   Розовский, как изначальный гуманитарий, сохранил в своем спектакле практически весь массив карамзинского текста. Уху и сердцу становилось ясно, откуда пришел Пушкин. Здесь угадывались стилистические прозрения, подхваченные потом Толстым и всей плеядой наших классиков. Тут был и восторг перед Карамзиным, и благодарность ему хотя бы за то, что он придумал нам такие необходимые слова, как "промышленность", "будущность", "человечный". И даже слово "влюбленность" до него просто не существовало. Он первым его произнес и написал на бумаге. Наш лучший историк считал себя призванным образовывать народные нравы, давать направления, преподать русским людям основы представлений о добре и зле, о любви, верности и измене, о бедности и богатстве.
   История подмосковной крестьянки, не перенесшей измены любимого, вдруг прозвучала тогда, в начале семидесятых, на товстоноговской сцене как откровение. Без деклараций спектакль Розовского оказывался в полемическом несогласии с общественным устройством, где поэт-главарь точно обозначил масштаб и ценность отдельной личности: "голос единицы - тоньше писка".
   В начале спектакля четыре исполнителя выходили к авансцене с цифрами на груди. Получалось: "1793" - год появления "Бедной Лизы". Потом менялись местами, образовывалось: "1973" - год премьеры. Выглядело и смешно и многозначительно. Зал с готовностью подхватывал этот легкий стиль общения, всю эту систему намеков, иронических приспособлений, выяснялось, что ирония таилась в самом карамзинском тексте, автор словно лукаво выглядывал из-под своей сентиментальной маски, обращаясь к нам, его далеким и все еще неразумным потомкам.
   Весь накопленный опыт производства эстрадных эффектов, сплавленный со строгой товстоноговской школой конструирования целого, режиссер вложил в свое изящное, летучее и завораживающее зрелище. Поэт Юрий Ряшенцев, захваченный тогда, как он рассказывает, покорением высоких таинств стилизации, сопроводил действие безошибочными стихами-зонгами, в которых жил и карамзинский смысл, и мерцала сентиментальная поэтическая форма, и пульсировало лукавство андеграундного человека социалистического пространства.
   С каких же пор, в какой же век,
   С какого же момента
   Ты вдруг затеял, человек,
   Стыдиться сентимента?
   Уже ль, - спрошу я сквозь усы
   Сидящих в этом зале, -
   Нет ничего смешней слезы,
   Ничтожнее печали?..
   На том, тридцатилетней давности спектакле, помню, весь первый акт зрители весело смеялись, довольные доверием к их уму и чувству юмора. Во втором же у многих на глазах были слезы. Трогательное русское слово, заброшенное через два века, теперь звучало укоризной нашей черствости и как бы просьбой стать лучше, доверчивее, нежнее и милосерднее друг к другу.
   Первый актерский состав - Елена Алексеева, мгновенно ставшая ленинградской знаменитостью, Владимир Рецептер, актер и поэт, Нина Ольхина, Анатолий Пустохин - на глазах творил атмосферу сразу всех театральных эпох: и крепостного театра, и театра Товстоногова, и задолго до остальных прорывавшегося к русскому мюзиклу (тогда и слово это было ругательным!) театра Марка Розовского. Потом он повторил спектакль в Рижской русской драме и возобновил в собственном театре "У Никитских ворот". Успех был неизменен, зрители смеялись и плакали в одних и тех же местах. Так было и на победительных выступлениях на Эдинбургском фестивале (первая премия), и в Авиньоне (Франция), и на Фестивале европейских театров в Гренобле.
   Юбилейный, в честь тридцатилетия, спектакль прошел на сцене Международного дома музыки. Исполнители - новое поколение: Станислав Федорчук, Ирина Морозова, Юрий Голубцов, а "бедная Лиза" - звезда погибшего "Норд-Оста" и телесериала "Бригада", а до того прима театра "У Никитских ворот" - Екатерина Гусева.
   ...Когда ОМОН шел на штурм Дубровки, а потом выносил на руках наших потерявших сознание "бедных Лиз", то, наверное, тут был и вековечный наш русский сентиментализм со слезами и нежностью, и жуткий критический реализм новых времен с его упорным и жертвенным несогласием покоряться злу. Так и живем в своей истрории... Поэтому неудивительно, что спектакль "Бедная Лиза" все живет. И будет жить. Талантливое живет долго.
   2003
  
  
  
   Несекретный Юлиан Семенов
  
   У Андропова была мечта: показать Брежневу "Семнадцать мгновений весны". Председателю КГБ и будущему генсеку этот фильм очень нравился. Для реализации его мечты потребовалось без малого десять лет. За это время фильм неоднократно был показан по телевидению, и не только в СССР, а во всех странах соцлагеря, получил Государственную премию.
   И вот, когда минуло десять лет, в одно прекрасное утро председатель Госкино СССР Филипп Ермаш, открывая очередное заседание коллегии кинокомитета, начал с торжественного вступления: вчера, сказал он, произошло событие чрезвычайной важности для советского кинематографа - Леонид Ильич Брежнев у себя на даче посмотрел фильм "Семнадцать мгновений весны" и дал ему высокую оценку.
   Поскольку я был среди приглашенных на ту коллегию как главный редактор журнала "Советский экран", то слышал это собственными ушами и видел собственными глазами.
   Скоро молва разнесла детали случившегося. Брежнев, бывший к тому времени уже не в лучшей своей форме, действительно с увлечением отсмотрел все 12 серий, а после просмотра велел присвоить Штирлицу звание Героя Советского Союза. Ему осторожно объяснили, что такого человека на самом деле как бы и не существует, что это, мол, плод в некотором роде фантазии писателя Семенова, этакий собирательный образ, роль, которую играет артист. "Хорошо играет, - согласился Брежнев. - Тогда дайте артисту Героя Социалистического Труда. А другим - ордена".
   Так Вячеслав Васильевич Тихонов, к радости многочисленных его поклонников, в одночасье проснулся Героем. Брежнев подписал соответствующий Указ в июне, а уже в ноябре его не стало. Тогда же орденами и медалями наградили большую группу создателей фильма. В том списке не забыли никого, кто имел отношение к работе, в нем не оказалось только одного человека - Юлиана Семенова!
   То ли халатность, то ли отголосок давней распри с теми, кто навязывался в авторские титры к Семенову, хотя режиссерский сценарий, как он мне объяснял в те дни, представлял собой только разрезанную и склеенную по кадрам саму повесть. Свою авторскую честь Семенов в конце концов отстоял, но не обошлось без скандала. А через год он все-таки получил орден Дружбы народов, а заодно, для ясности, и звание заслуженного деятеля искусств.
   Он был боец и ничего не боялся. Ни тигров в тайге, ни волков в монгольской степи - достаточно послушать тех, кто с ним охотился. Так уж получилось, что я дважды оказывался там, где уже "прошел Семенов": в Монголии и Мексике.
   В Мексике дипломаты с ужасом, но и с восторгом рассказывали, как однажды Юлиан приземлился в аэропорту Мехико без въездной визы. Его на дипломатической машине сумели перевезти в наше посольство, наказав ни шагу не делать за его территорию во избежание крупных неприятностей. На следующий день Юлиана обнаружили в доме Троцкого, хотя советским людям даже смотреть в сторону этого дома настоятельно не рекомендовалось.
   Афганистан (он знал язык пушту и одно время преподавал его), Чили, франкистская Испания, Парагвай, разоблачение скрывающихся нацистских преступников, главарей сицилийской мафии или ("под личную ответсвенность") участие в действиях вьетнамских и лаосских партизан; тот же затеянный им поиск Янтарной комнаты, который, возможно, и закончился бы успехом, не настигни писателя, во многом все-таки загадочная, именно в тот момент болезнь, - все это страницы биографии, обернувшиеся тысячами страниц текста. Его сочинения не умещаются сегодня и в двадцать томов! Когда успел?
   В Коктебеле каждое лето собирались писатели. В Доме творчества. Работать и купаться. Некоторые - только купаться- заслуженный отдых. Но с половины шестого утра, пока славный ковчег признанных и непризнанных гениев досматривал последние сны, из окна Юлиана Семенова уже вылетал пулеметный стрекот пишущей машинки. Невозможно было поверить, но это так и было: машинка работала без малейших пауз, непрерывно, в течение нескольких часов. "У него американский метод работы", - глубокомысленно и не без зависти вещали мастера, жившие по принципу "ни дня без строчки", но в день не больше одной.
   Юлиан появлялся на пляже перед закатом, тщательно растирал тело массажной щеткой, потом окунался в Черное море. Вечерами снова слышался стрекот.
   Но днем обязательно был перерыв. Тогда он шагал на переговорный пункт (время мобильников еще не пришло) и звонил в редакции, издательства, на киностудии, в театры, на Старую площадь, а то и на Лубянку и даже в Кремль. Книги, пьесы, сценарии, командировки от газет, журналов, от себя самого - все у него кипело и не терпело отлагательства. Он один был целым учреждением, которое работало мощно, без срывов и в основном удивительно удачливо. Хотя бывало по-всякому.
   "Значица, так, старик, иду на провал!" - сообщал он заговорщицки перед премьерой своей пьесы в Вахтанговском театре, в сиянии софитов кинохроники перед подъездом и в виду громадного сбора гостей. И действительно, провал происходил. Актер Моргунов (Бывалый) гудел в зале во время действия: "Намедни "Три сестры" смотрел - слабее!.."
   "Значица" вместо "значит" было его фирменным словечком. "Мы это, значица, сделаем, есть ходы..."
   И делал. "Петровка, 38" и "Огарева, 6" при всей их видимой прямолинейности, тем не менее, долгое время были классикой "милицейской прозы", а политические детективы "Тайная война Максима Максимовича Исаева", "Альтернатива", "Экспансия", "Позиция", "Майор Вихрь", "Бомба для председателя", "Приказано выжить", "ТАСС уполномочен заявить", другие навсегда закрепили за Юлианом Семеновым славу родоначальника этого жанра в родных пенатах.
   И еще он был наделен исключительным даром общения, что немало способствовало успеху его начинаний. Он обрушивал на собеседника, в том числе и на того, от которого нечто важное зависело, такой шквал обаяния, красноречия, восторга им, замечательным, что устоять не мог и самый большой, даже застегнутый на все пуговицы начальник. Юлиан врывался в любой высокий кабинет, распахнув руки, на полуслове восторженной тирады, учинял объятия, а то и поцелуи, редактора, если перед ним был редактор, величал шефом, что тогда звучало совершенно экзотически, а министра, если перед ним был министр, как бы само собой, называл наркомом (сама революционная традиция доверительно вспархивала в стенах чопорного кабинета), и через полчаса дело оказывалось сделанным - фильм запускался, повесть шла, поездка куда-либо, где не ступала нога советского человека, гарантировалась.
   Сын репрессированного "за связь с Бухариным" отца, очень много знавший о политической подноготной своего и предшествующего ему времени, Юлиан Семенов отлично ориентировался в раскладах и повадках власти. А от власти ему нужно было одно: чтобы не мешала, а в случае чего и помогала его, как сейчас бы сказали, проектам. Остальное он брал на себя: поиск, риск, осуществление.
   Когда власть дрогнула и стала меняться, он сразу нашел новые возможности для своих сил и фантазий: учредил Международную ассоциацию детективного и политического романа, стал в ней генеральным президентом, заложил ежемесячник "Совершенно секретно", соответствующую телепередачу, издательство. Привлек, наконец, себе в помощники юного Артема Боровика. Теперь судьбы обоих - горькая и многозначительная "информация к размышлению".
   Слава Штирлица, чуть не ставшего Героем Советского Союза, в определенном смысле даже затмила славу своего создателя. Для писателя - счастливая судьба.
   ...Сорок лет назад... Нет - больше... в редакции журнала "Знамя" на Тверском бульваре, в большой комнате первого этажа, у окна сидел крепкий парень с обликом то ли боксера, то ли борца-средневеса, в брезентовых штанах, толстом свитере и в бороде под Хемингуэя. Он вслух читал свою прозу про Сибирь и геологов. "Здесь, значица, - говорил он, - пропущу, а дальше послушайте..." "Кто это?" - тихо спросил я Мулю Дмитриева, случайно заглянув сюда в процессе чтения. "Какой-то начинающий. Юлиан Семенов..., шепнул в ответ критик. И добавил: - Настоящий. У него все будет в порядке..."
  
  
  
   Алексей Баталов из нашей электрички
  
   Актеров много: разных, по-разному талантливых, с порцией успеха у каждого, но - есть Габен, Дастин Хофман, Евгений Леонов, Алексей Баталов, несколько других - они есть, и при виде их прекращаются все пересуды и оценки, остается только одно первородное какое-то удивление перед поразительным явлением человеческой природы, которое называется искусство актера. Они, такие, объясняют и оправдывают вообще участие мужчин в деле публичного лицедейства, что в целом не выглядит, кажется, мужским делом. Они - на своем месте, они тут незаменимы.
   Как передать тем, кто появился или сложился после, чем был для современников, особенно молодых, фильм "Летят журавли" Калатозова и Урусевского с юной Татьяной Самойловой и Алексеем Баталовым в главных ролях? Всего год прошел, как рухнул культ Сталина, взорванный XX съездом КПСС, нация ошалело оглядывалась вокруг, примериваясь к новым обстоятельствам, приползали из лагерей раздавленные старики, рассказывали о перенесенном, не стараясь пугать слушателей, спокойно, но слушатели все равно впадали в запоздалый ужас от услышанных деталей.
   Серая толпа у кинотеатра "Ударник". В нем не было тогда ни модного ресторана, ни бутиков - просто тяжелый проем зрительного зала и черно-белая лента, снятая по пьесе Виктора Розова гениальными - сегодня об этом можно сказать без смущения - людьми.
   Баталов на экране влюблял в себя сразу, его смерть под словно потерявшими опору березами рвала сердце своей необратимостью и несправедливостью. Образ благородного юноши - влюбленного, ушедшего на войну, преданного любимой, будто брошенного нелюбезной Родиной - был открытием для советского кино, облегченно скидывающего в тот момент вериги тоталитарных канонов и обязательных идеологем. Любовь, смерть, коварство, надежды, не обязательно сбывающиеся, но и рухнувшие, - всем этим дышал, пульсировал, жил экран. И таким экраном жили те люди в "Ударнике", в тысячах других кинотеатров в стране. Потрясение передалось и Каннам, наградившим ленту "Летят журавли" "Золотой пальмовой ветвью", - впервые российскую и пока в последний раз.
   Лучшие режиссеры страны призывали Алексея Баталова в свои фильмы - он ни разу не подвел. Тайна обаяния, ума, точного понимания человеческой задачи в каждой своей роли волшебным образом высветлялись в актере, кем бы ему не доводилось быть на экране. Его физик Дмитрий Гусев в "Девяти днях одного года" Михаила Рома вошел в нашу жизнь с тем же осознанием своего права в ней быть, с каким навсегда вошли в нее наши волнения от добрых намерений и непредсказуемых поступков Атома, его мощной и коварной энергии. Задолго до Чернобыля, до решения покончить с собой академика-атомщика Легасова, в том своем персонаже Баталов прочувствовал и разглядел все наперед - он был облучен не дозами, но невысказанной тоской по будущему, которое, может быть, и состоится, если лучшие из людей собой пожертвуют.
   Поскольку уже упоминались Канны, надо в связи с Баталовым сказать и об американском "Оскаре", сказать о Гоше, Георгии Ивановиче из фильма "Москва слезам не верит". Тогда, три десятилетия назад, член исполнительного комитета секции иностранных фильмов Американской академии киноискусства Лу Харрис высказался так: "Это очень человечная картина о реальных людях. Игра актеров, особенно Алексея Баталова, превосходна". Но, может быть, важнее этой оценки слова из письма рядовой зрительницы, присланного в журнал "Советский экран": "Спасибо, Гоша! Жаль, что вы только на экране. Ах, если бы знать, в какой электричке вы едете! Мне 34 года, но я еще жду вашего прихода, а пока еду в соседнем вагоне. Главное - не падать духом..."
   Гоша Алексея Баталова помогал не падать духом миллионам русских женщин, искренне верящих в то, что он - не только на экране, не только в той электричке, где заговорил с героиней Алентовой, что мог бы он заговорить с любой другой и ей дать счастье, что он где-то рядом, в соседнем отделе, цехе, на лестничной площадке. Отдадим должное сценаристу Валентину Черныху, режиссеру Владмиру Меньшову, но скажем, что именно актерская и человеческая индивидуальность Алексея Баталова здесь окончательно решила дело.
   "Дама с собачкой", "Живой труп", "Бег" - баталовское приобщение к классике - благородное, неотразимо убедительное, искреннее и глубокое. Профессор ВГИКа, он руководит актерскими мастерскими, он сам поставил три фильма. С экранов телевизоров мы слышим его речь - речь истинного интеллигента, когда глубокая образованность сплавлена с образной яркостью и достойным вкусом.
   Актеры кино не уходят в отставку по возрасту. Кто знает, какому еще фильму потребуется персонаж семидесяти пяти лет, как сейчас Баталову, или старше, или гораздо старше? И тогда он снова придет на съемочную площадку, а мы снова его увидим на экране. Знакомого. И - нового.
   2003
  
  
  
  
   Басилашвили - любимец россиянок
  
   Поэзия должна быть глуповата, заметил однажды Пушкин. Потом его мысль распространили и на актеров: умному человеку, мол, трудно прикидываться, перевоплощаться, а вот простому, естественному, мыслями необремененному - куда как легче. Впору бы и согласиться, но актеры типа Олега Басилашвили сносят под корень эту теорию...
   Мальчик из московской коммуналки, из интеллигентной, как принято говорить, семьи, он благоговел перед МХАТом и поступил в мхатовскую Школу-студию. На его курсе учились Евстигнеев, Козаков, Татьяна Доронина. Дух старой и одновременной с ним послевоенной Москвы, общение с замечательными педагогами, с мэтрами знаменитой сцены в Камергерском переулке - все это сплелось и сплавилось в нем и для него, вылепив актера значительного, безукоризненно профессионального, так и пронесшего через всю жизнь, через лучшие свои работы этот неповторимый мхатовский заквас - стать, голос, вкус к перевоплощению, к правде абсолютно естественного существования в предлагаемых обстоятельствах.
   Не случайно его сразу разглядел Георгий Товстоногов и загрузил в своем прославленном ленинградском БДТ уникальной работой - "Варвары", "Горе от ума", "История лошади", "Дядя Ваня", "На дне". В актерском искусстве Басилашвили волшебно объединились аналитика с покоряющим наивом, с безусловной верой в индивидуальность, неповторимость любого персонажа, что доводилось воплощать. Таков, скажем, Платон Громов из "Вокзала для двоих" или Самохвалов в "Служебном романе" - знаменитые рязановские фильмы, а собенно Андрей Бузыкин в "Осеннем марафоне" Данелии.. Этот запутавшийся в личных перипетиях Бузыкин, обаятельный, безвольный, умный не по-житейски, а сердцем, был узнан и принят людьми из позднего застоя, переполнявшими кинотеатры. Тем больше восхищает эта работа, что она является прямо-таки шедевром перевоплощения. Ведь вскоре всем станет ясно, насколько этот экранный характер в трагикомической сути своей противоположен активному общественному темпераменту самого актера.
   Народный артист СССР, лауреат многих призов и премий, Олег Басилашвили с начала девяностых годов стал известен стране как народный депутат, радикальный питерский демократ, а когда оставил профессиональную парламентскую деятельность, привлек общее внимание своей программой "С потолка" на телеканале "Культура". Он приглашал в нее своих коллег, кого хорошо знал, с кем вместе работал, одноцентренных с собой, если употребить толстовское выражение. Мы, зрители, оказывались свидетелями встреч умных, не случайных, душу обогащающих.
   Постоянная заряженность актера Басилашвили на вызовы времени и даже злобу дня держит его в великолепной творческой форме, позволяющей принять участие и в победительном восьмисерийном "Идиоте", и так сыграть современного заблудшего прокурора в "Бандитском Петербурге", что поклонники до сих пор ломают голову - кто же там прототип... Актер академической выучки, яркий продолжатель традиций великой русской актерской школы, он естественно и достойно вписался в новые времена, в новые организационные театральные формы и принимает участие сразу в двух антрепризах - у Л.Трушкина и М.Козакова.
   Словом, при всей сегодняшней озабоченности состоянием отечественной культуры, кино, театра, телевидения надежда на лучшие исходы остается. Потому что есть Басилашвили и такие, как он. Значит, не все потеряно. Он сказал однажды в интервью: "Культура делает людей народом".
  
   Оборвалась песня Вали Никулина
  
   Не стало актера Валентина Никулина. В ежедневных газетах прошла череда некрологов, перечислены его роли в кино и театре, сказано, что он уезжал в Израиль, потом вернулся и снова был принят в "Современник", в котором когда-то начинал. Но вечная мука для лично знавших и любивших ушедшего - где взять слова, чтобы сохранить память о нем, выразить скорбь, такие слова, чтобы и далеких задело? Совершенно непосильная задача...
   На улице Моховой в пятидесятые годы был студенческий клуб Московского университета. Там мы все и толклись - кто сооружая факультетский капустник, кто в связи с оркестром начинавшего тогда дирижера и композитора Кремера, а кто по поводу набиравшего силу драматического театра. Вижу: кто-то наяривает на рояле, а возле до бестелесности тонкий юноша развинченно-ритмично, выворачивая руки, ноги, подергивая тощим задиком, воплощает нечто пластически западное, этакое буги-вуги, причем явно не на публику, а только для себя, для собственного удовольствия - публичное одиночество. Таким впервые увиделся мне и таким запомнился студент юрфака Валя Никулин.
   Потом он поразил нашу братию тем, что получив диплом МГУ, снова пошел учиться. На этот раз на актера, в школу-студию МХАТа, куда, как известно, случайных людей не берут.
   Он так хотел стать артистом, что стал им. Он так хотел стать артистом, что это в определенном смысле ему даже мешало. Прекрасно образованный, наделенный абсолютным музыкальным слухом, одаренный небольшим, но гибким, богато модулированным, берущим за душу голосом, он не только в каждую роль, но, кажется, в каждую реплику готов был уложить сразу несколько смыслов. Артисту совсем не обязательно быть таким умным.
   Добрую сотню ролей сыграл он в театре и в кино. Сейчас все вспоминают его Гаспара из фильма "Три Толстяка" Алексея Баталова и Иосифа Шапиро, вспомним, что и сам Иван Пырьев позвал его вскоре на Смердякова в "Братья Карамазовы". Он всегда выглядел загадочно странным и, наверное, культивировал в себе эту необычность, так и оставаясь актером в каждую минуту своего даже бытового существования. Но это людей от него не отталкивало, своей ворожбой он притягивал.
   - Валь, а помнишь мою песенку, что напел тебе лет десять назад за столиком в ВТО?
   -Эту-то? А как же...
   Он, не садясь, склоняется над клавиатурой, длинные пальцы перебирают клавиши, вспоминают, и он поет своим неповторимым никулинским голосом то, что, казалось бы, давным-давно забыто. А он помнил.
   Его голос был записан для песенок в спектакле "Волшебный пароль" театра имени Маяковского по моей пьесе. Спектакль простоял в репертуаре восемь лет.
   Он, мне кажется, мог бы стать замечательным артистом эстрады, вторым Марком Бернесом. Но роль лицедея звала его с большей силой. Даже Георгий Данелия оценил сердечный вокал Валентина Никулинат - он спел у него за кадром в знаменитом фильме "Путь к причалу". И как спел!
   Странно подавленным, растерянным вернулся он из Израиля, где не прижился. Но там его лечили. В Доме кино опорожняем коньячные стопочки. "Совсем не ясно, что со мной будет... Возьмет Галя к себе?.. Говоришь, Ахматову издали? Однотомник? А достанешь?"
   Он мог сыграть и странного деда из какой-нибудь современной сельской тьмы, и кардинала, и скрипичного мастера Гварнери. И все "с наполнением", с тем, что называется "отдача", будто в последний раз, желая показать сразу все, на что способен. Лучше всего, наверное, ему бы удавались роли сказочных волшебников.
   Закрылись его все понимающие глаза, не поднимется в тонких пальцах сигаретка вместе со вздернутым худым плечом. Валя прожил со своим поколением, начинавшим в шестидесятые, нужную и значимую жизнь. И, как выяснилось, всем необходимую.
   2005
  
  
   Дудинцев: "Мальчики, не спешите!"
  
   Критики еще не раз отметят, что новый фильм С.Говорухина "Не хлебом единым" укоренен в нашу культуру, в нашу память. Так же , как и его первоисточник - знаменитый роман В.Дудинцева, полвека назад ставший сенсацией в том, послесталинском обществе.
   ... "Бей, барабан, и не бойся!" выкрикнул в конце своей речи Гриня Ратгауз строчку из Гейне и вскинул, как вождь, худенькую ручку. Аудитория ответила согласным ревом.
   Шел 1956 год, октябрь, в университетской Коммунистической аудитории на Моховой - она дыбилась амфитеатром, на каждом месте сидели по двое, а еще и на боковых ступенях, - студенты встречались с автором романа "Не хлебом единым" Владимиром Дудинцевым. Автор сидел за столом на сцене, иногда знобко поводя плечами. Даже в год разоблачения культа личности Сталина не очень уютно мог чувствовать себя человек, раскаливший молодежь до яростного протестного митинга. Сталина не было, а дух витал.
   Роман появился в журнале "Новый мир". Константин Симонов, главный редактор, сначала совершил смелый поступок - опубликовал, потом разумный - признал публикацию ошибочной. Люди выхватывали журналы друг у друга. История упрямого изобретателя Лопаткина, растоптанного средой, системой, советской ортодоксией, оказалась взрывной. Все натерпелись от уравниловки, от вечного "нет" яркому и непохожему, от бюрократов типа романного Дроздова с его целью "удержаться в кресле и продолжать обогощаться".
   Охранители мгновенно поняли, сколько в этом произведении идеологического тротила, и на много лет перекрыли кислород молодому тогда еще, в самом соку, 38-летнему Дудинцеву. Печатать его перестали.
   ...Между тем очередной оратор выбрасывал в Коммунистическую аудиторию наполеоновскую максиму: "Надо сначала ввязаться в борьбу, а там посмотрим!" Воспаленный зал уже почти ввязался, впору было толпой вывалить на улицу и у кремлевских стен, благо близко, пройти демонстрацией. Не пошли. Ждали, что скажет Дудинцев.
   "Мальчики, - сказал он, взойдя на профессорскую кафедру, - надо мужать. Не превышайте скорость. Идет машина 60 километров в час - все нормально. Разгоняется до 100 - опасно. А 140 - переворачивается. Вы меня поняли? Не надо торопиться. Дайте плоду созреть..." Так он остужал, оберегая тем самым и юных поклонников барабанов, и тех, кто спешил "ввязаться". Возможно, он прозревал в тот момент и свою глухую судьбу, и осложнения в карьере молодого и талантливого поэта-переводчика Ратгауза, и тех, кто организовал эту встречу.
   Фильм "Не хлебом единым" словно бы ударяет по оголенным нервам прошлого. И резонирует в настоящее. Одни вспоминают, другие узнают.
   2005
  
   Журбин неистовый
  
   Из показанного некогда телесериала "Московская сага" если что и задержалось в памяти, так это вальс Александра Журбина, душевно исполненный Кристиной Орбакайте. А вообще Журбин написал музыку для более полусотни фильмов. К одному и мне довелось иметь отношение - как сценаристу ("Быстрее собственной тени", режиссер Павел Любимов). Помню то чувство восторженного удовлетворения, когда после черновых сборок ленты с экрана зазвучала, наконец, и музыка. Поразительна была финальная кода на слова Роберта Рождественского, под которую главный герой устремляется по беговой дорожке к своему триумфу. "Кто композитор?!" - только и спросил у режиссера. "Саша Журбин".
   Потом познакомились. Фестивали, чьи-то юбилеи, встречи-проводы - виделись. В любой компании Журбин - как шаровая молния в спальне. Особенно, если есть рояль. Тогда взлетают над клавишами руки, ходят ходуном колени, лицо сияет счастьем абсолютной власти над звуками, а если еще присоединяется Ирина, жена, и они запевают дуэтом, это - все! - суши весла, плыть некуда, счастье здесь и нигде больше!
   А еще - и это уже имеет отношение к музыке косвенное, но самое прямое к объему, так сказать, личности, - он заядлый книжник, свой у букинистов. Когда дома смотрю сегодня на 90 томов Льва Толстого - оригинальных, не репринтных! - вспоминаю Журбина. Они когда-то приехали сюда в его багажнике.
   Впрочем, Журбина вообще забыть нельзя. Его радостно много вокруг - в театрах, в кино, на телевидении: симфонии и камерная музыка, опера, 3 балета, песенные шлягеры, около 30 мюзиклов. А самый первый - тридцатилетней давности рок-опера "Орфей и Эвридика" - занесен в книгу Гиннеса как самый "долгоиграющий". Человек-вулкан. Оказавшись в Америке, без промедления стал резать волну нашей вялотекущей экономической эмиграции бодрым форштевнем первого русского театра в Нью-Йорке "Блуждающие звезды". Вернув собственную звезду на московский небосклон, с мюзиклом наперевес принялся штурмовать Чехова и Достоевского. В свои 60 он дерзок, как юноша. Если в новой рок-опере зазвучат у него мотивы памятного 122-го Указа о монетизации льгот, то и этому, пожалуй, никто не удивится. Скучна была бы жизнь без Александра Журбина.
  
   Михаил Светлов о бороде Урина
  
   Теперь 21 марта - Всемирный день поэзии. Праздновать его было решено Генеральной конференцией ЮНЕСКО сравнительно недавно. Первый раз это сделали в Париже в 2000 году. Напомнить миру о стихах, привлечь внимание к поэзии, а, значит, призвать людей приподняться над бытом, суетной озабоченностью, возвыситься в чувствах и мыслях, - несомненно, благое дело в наш немирный век. Молодцы работники ЮНЕСКО. Но мы-то, россияне, знаем, что они не были первыми со своей красивой идеей.
   Ещё в 1958 году, то есть на сорок с лишним лет раньше, в Москве прошел первый День поэзии, который потом много лет повторяли, выпуская навстречу каждому толстый альманах, который так и назывался - "День поэзии". Под одной обложкой собирались поэты всех возможных направлений, стилей, школ и убеждений. А в тот день в Москве собрались мастера и подмастерья рифмы из разных городов, в тридцати книжных магазинах шли распродажи поэтических сборников, там авторы читали себя вслух, раздавали автографы и отвечали на вопросы поклонников.
   А вечером вообще было нечто невообразимое: на Триумфальной площади, где только за четыре месяца до того установили фигуру Маяковского работы скульптора Кибальникова, непосредственно под уходящими в темное небо каменными штанинами воздвигли трибуну с микрофонами и взяли ее в перекрестье прожекторов. Толпа вокруг внимала поэтам. Они сменялись на трибуне, самые разные - от "красносотенца", как его называли на кухнях, Анатолия Софронова до набиравшего ораторский темп 25-летнего Евгения Евтушенко. Последний был неотразим в своей дефицитной по тем временам искусственной шубе и провозглашал:
   Те, кто тома ворочает,
   И те, кто варит кокс,
   Все это - кость рабочая.
   Я славлю эту кость!
   Потом мой приятель, из тех, кто "тома ворочает" и подрабатывавший в рабочей газете "Труд", заметил поэту в дружеском застолье, что вообще-то кокс не варят, варят сталь. С коксом у металлургов другие отношения, его, скорее, спекают. В вышедшем через полтора десятилетия трехтомнике Евтушенко в соответствующем месте можно прочитать: "и те, кто грузит кокс".
   Тот короткий послесталинский период, как известно, окрестили "оттепелью" - по названию повести Ильи Эренбурга. Уходящие страхи, приходящая надежда, иллюзия свобод взвинчивали жизнь до упоения, как бывает при острой влюбленности. Бикфордов шнур этого состояния прямо вел к взрыву поэзии. Выступающие поэты собирали полные дворцовые залы и стадионы.
   Поэт - это минимум слов и максимум смысла. Таинственный дар. "В земле солдат намного больше, чем на земле" - написал Константин Ваншенкин, автор "Я люблю тебя, жизнь". Бывший танкист Сергей Орлов - о солдате: "Его зарыли в шар земной". Сказано величественно и страшно. Поэт-философ Евгений Винокуров ("Сережка с Малой Бронной" - это его) осваивал и славил "священное уменье говорить, произносить слова и строить фразу".
   Поэт и вне стиха, в простом быту сохраняет "священное уменье говорить". В ресторане Дома литераторов мы сидели за одним столиком. Вошел Роберт Рождественский в своем всегдашнем свитере крупной вязки. "Ударник из джаза ЦК ВЛКСМ", - молвил Винокуров кратко и всеобъемлюще.
   А днем того давнего праздника Поэзии, делая репортаж для газеты, я с приятелем оказался в книжном магазине на Кировской, по-теперешнему на Мясницкой. Толчея несусветная, а на прилавке, по-маяковски расставив ноги и вздымая кулаки, зычно выбрасывал на головы толпы свои вполне деревянные строки поэт Виктор Урин. Тогда он прославился тем, что на своей "Победе" умудрился пересечь страну от Москвы до Владивостока. В дороге, видимо, не брился, поскольку был украшен просторной, густой и черной бородой, чуть ли не до пояса.
   Оглядевшись, мы обнаружили в дальнем углу скромно притулившегося, тощего, в потертом плащишке, действительно большого поэта - Михаила Светлова. Ринулись к нему: вот чьи слова были бы украшением репортажа!
   - Михаил Аркадьевич, скажите что-нибудь для газеты!
   Он в это время не спускал своих ядовитых глаз с Урина.
   - Знаете, ребята... Как-то мы шли с Володей Маяковским по Тверскому. А навстречу человек - вот точно с такой бородой. Володя и говорит: Миша посмотри - борода, как лес, а поср...ь негде.
   Мне остается попросить прощения у читателей за лексическую вольность замечательного поэта, но и унести с собой этот перл не считаю правильным. Двух из троих, кто участвовал в разговоре, уже нет...
   Чем дольше живешь, тем больше впечатлений. Некоторыми надо делиться. Особенно теми, что от времени не тускнеют. Образ леса, в котором негде присесть, - это ли не сегодняшняя наша жизнь, если говорить в целом, не вдаваясь в подробности.
   В молодости и я сочинял стихи, даже печатался. Потом отстал от этого дела. Но всю жизнь тщательно бреюсь.
  
   Континент Рязанова
  
   Если отечественный кинематограф представить в виде некоей планеты, то один из самых мощно и радостно цветущих континентов на ней надо будет назвать - континент Эльдар Рязанов.
   Природа и время в одну из удачнейших своих минут договорились, видимо, и, помогая друг другу, изваяли, соорудили, воплотили эту личность, несколько десятилетий уже не знающую устали в свершениях, по праву относимых к творческим.
   Взаимные отношения таланта и времени всегда доверительны. Графики их потребностей совпадают. В год XX съезда КПСС (разоблачение культа) появляется "Карнавальная ночь", и она как вздох облегчения, вскрик радости, как весенняя надежда, что мрачное - позади. В той картине столько было затаенного счастья, столько жизнеутверждающих импульсов, что она и сегодня живет как верное лекарство от уныния.
   И - другое потрясение для людей рязановского (и не только) поколения - перестройка. Трагический слом: неужели все предыдущее было ошибкой? Неужели вся жизнь прошла в бессмысленном обмане? Лирика поэта Рязанова того времени менее известна, чем его легендарные фильмы, но она первой вобрала его мысли и чувства.
   Одни тогда впали в депрессию, другие в пустопорожний политический раж, а он заявил, что будет заниматься только одним - снимать фильмы. Когда началась перестройка и сами же киношники разнесли в щепки то, что имели, позвонил Эльдар Рязанов. Голос был грустный: "Это что же получается - вся жизнь коту под хвост? Все, что сделано, никому теперь не нужно?" Он прочитал тогда по телефону только что сочиненное им стихотворение. Дословно, конечно, не помню, но неистовый нрав Эльдара в нем присутствовал. "Я во всех этих играх участвовать не собираюсь, - говорил он, имея в виду кинематографическую свару. - Пусть они там расхватывают посты и портфели, я буду делать свое - снимать фильмы..." Через год он всем показал "Забытую мелодию для флейты", а потом "Небеса обетованные" - фильмы горькие, грустные, смешные, пронизанные смятением от вида перестройки и все-таки согретые потаенной надеждой на лучшее. Об этой материи, в этом материале до сих пор никто лучше и точнее Рязанова так и не высказался. Он художник, живущий внутри своего времени, но и странным образом летящий над ним. Не в этом ли секрет поразительной долговечности лучших его кинокартин?..
   Берет ли он за основу известные литературные первоисточники ("Гусарская баллада", "Жестокий романс"), творит ли с незабвенным Эмилем Брагинским "Зигзаг удачи", "Берегись автомобиля", "Иронию судьбы...", "Служебный роман", въедается ли в печальную реальность своими "Гаражом" или "Бедным гусаром" - это всегда пиршество профессии, лукавая ирония мудреца, покоряющая интонация доверия к тем, к кому обращены его фильмы, доверия к их уму и обязательно не озлобившемуся сердцу. Здесь он уникально точен.
   Аура его личности и профессиональной репутации столь притягательна, что под шатры его проектов неизменно собираются самые блистательные актеры России (Вспомним?.. Ильинский, Смоктуновский, Евстигнеев, Папанов, Миронов, Ефремов, Фрейндлих, Гурченко, Гафт. Юрский, Яковлев, Мягков, Басилашвили - его команда...), несравненные композиторы-мелодисты, на старте - Лепин, потом надолго - Андрей Петров, лучшие операторы и художники. И еще, Эльдар Рязанов из той когорты ставящих, кто еще и пушущий - стихи, прозу, пьесы, сценарии - уверенно, талантливо, ярко, по-своему.
   Но если обо всем забыть и вспомнить только телевизионные свершения Эльдара Александровича, то их одних достаточно, чтобы понять незаурядность этой личности. Автор более чем двухсот телевизионных программ, многолетний ведущий знаменитой "Кинопанорамы" - тоже он.
   Теперь стало увлекательно предаваться ностальгии. Недавно коллективная память оборотилась и к Рязанову, - к двум его давно классическим фильмам: "Карнавальная ночь" и "Ирония судьбы, или С легким паром". Первому 50 лет, второму - 30. И тот и другой решили сделать по-новому. Я, помню, "напрягся" по этому поводу и даже опубликовал нечто предостерегающе-скептическое.
   Полувековой юбилей "Карнавальной ночи", написал я, окончательно разоблачил, к сожалению, возраст Людмилы Гурченко, которому она сопротивляется, упрямо стремясь вернуться к своему двадцатилетнему облику, но зрительский восторг от той ее Леночки Крыловой от этого не убавляется. Осиная талия и "Пять минут" вечны.
   Юная Люся Гурченко оказалась тогда в нужном месте и в нужное время - перст судьбы. На кинопробах студентка третьего курса Института кинематографии пела и танцевала точно как Лолита Торрес. Тогда пожаром шел по нашим экранам аргентинский фильм "Возраст любви" с неотразимой, звонкоголосой, тонкой и глазастой Лолитой. Юноши страны Советов ею бредили, я посмотрел картину 11 раз, выходил с сеанса, возвращался в кассу и смотрел снова.
   На кастинге, как сказали бы сейчас, Гурченко была копией Лолиты, но ее не утвердили. Взяли другую. Однако уже после третьего съемочного дня поняли, что промахнулись. И призвали Гурченко.
   Фильм вышел на экраны в субботу 29 декабря 1956 года. Надо ли говорить, что в воскресенье Людмила Гурченко проснулась знаменитой. Очереди в кино занимали с ночи. Сегодня трудно в это поверить, но тогда существовало такое "социальное зло" как спекулянты - представьте только - кинобилетами! Как же они нажились на "Карнавальной ночи"!
   Елки, мандарины, "Советское шампанское" и - "Карнавальная ночь". Замечательный получился праздник. Люди провожали год, каких мало, пожалуй, наберется в отечественной истории. На два часа был сокращен тогда рабочий день в предвыходные и предпраздничные дни, свой первый спектакль сыграл только что родившийся "Современник", вышел роман Дудинцева "Не хлебом единым", была отменена плата за обучение в старших классах, техникумах и институтах, дали пенсии колхозникам, вышел закрытый указ "О снятии ограничений по спецпоселениям" с чеченцев, ингушей, карачаевцев, сорванных в войну с родных мест, сошли с конвейера первые "Волги". Но самое главное: в феврале прошел XX съезд партии с хрущевским докладом о разоблачении культа личности Сталина. Начиналась оттепель. Ее приметами были фильмы того года, ставшие знаменитыми: "Чужая родня" Михаила Швейцера, "Дело Румянцева" Иосифа Хейфица, "Сорок первый" Григория Чухрая, "Весна на Заречной улице" Миронера и Хуциева. "Карнавальная ночь" венчала.
   Корни хорошего кино всегда можно разглядеть в общественных предпосылках. Почему в нынешнее время Первому каналу потребовалось воскрешать звуки карнавала пятидесятилетней давности, сказать трудно. Дважды в одну реку, казалось бы, не войдешь. А может быть тут просто: перепев все старые песни, что остается? Браться за кино! Старое. Новое-то с кем делать? А тут сам Рязанов согласился! В случае провала - это будет его провал, в случае успеха - успех Первого канала. В любом случае рейтинг обеспечен. Можно не сомневаться - рекламы понапихают столько, что в этих паузах можно будет сытно поужинать да и ковры пропылесосить.
   В музыкальной телеверсии Эльдара Рязанова "Карнавальная ночь-2, или 50 лет спустя" песенку про 5 минут опять исполнила Людмила Гурченко, но с новыми словами. Вместо бюрократа Огурцова в фильме появился современный чиновник-взяточник Кабачков, которого сыграл Сергей Маковецкий, роль главного молодого героя исполнил Сергей Безруков, а героиню - Алена Бабенко, неистовая хромоножка из "Водителя для Веры" Павла Чухрая. Лектором в этом фильме стал Валентин Гафт и говорил он не о жизни на Марсе, а задался вопросом "есть ли жизнь за МКАД" - смешно. Блеснула мастерством Мария Аронова в роли секретарши Кабачкова. В старой ленте на этом месте была заводная Тамара Носова.
   В новом фильме есть бандиты, захваты, ОМОН, попытка из Дворца культуры сделать казино, - словом, все главные приметы сегодняшнего дня.
   С римэйком "Иронии судьбы" получилось хуже. Его реализовывать Рязанов категорически отказался.
   ...А четверть с лишком века назад, вечером 1 января 1975 года по телевизору должны были впервые показывать "Иронию судьбы, или С легким паром". Автор сценария (вместе с Рязановым) - уникально талантливый драматург Эмиль Брагинский. Эмиль предложил нам с женой посмотреть премьеру у него дома.
   Сидели вчетвером, хозяйкой была его верная Ирма, слегка выпивали, смотрели на экран. У Рязанова всегда замечательно играют актеры. Даже хорошие. У плохих режиссеров актеры, даже самые талантливые, оказываются ужасны. С первых эпизодов, с бани, с этой компашки из Буркова, Ширвиндта, Мягкова и иже с ними - все заворожило и понеслось. Развернулся Мягков, за сердце взяла Барбара Брыльска, заблистал Юрий Яковлев. Пение за кадром еще не вошедшей в свою славу Аллы Пугачевой было угадано безошибочно, без малейших зазоров вписано в тональность действия, среды, характера неотразимой героини.
   - Как вас осенило взять на героиню Барбару Брыльску? -спросил потом Эмиля.
   - Ее долго не утверждали. Но Эльдар отстоял. Она чистая и возвышенная, такая - "не может быть". Быть не может, а есть! Точно для нашего сюжета.
   Эмиля Брагинского уже нет. Эльдар Рязанов, как было сказано, делать римейк отказался. Осталось увидеть, что сделают подражатели. Увидели....
   Р.S. Там, где Рязанов отказался, ничего путного и не получилось. А вот вторая "Карнавальная ночь" оказалось истинно рязановской. Критики набили ей шишек, а мне она очень глянулась - и все той же уверенной режиссерской хваткой, и Бабенко в главной роли, и при всем веселье - растворенной и ясно ощутимой грустью - от того, что вокруг творится, от того, что годы уходят... Позвонил Эльдару и поздравил с успехом.
  
  
   Он будто чувствовал...
  
   Об Эдвине Поляновском
  
   Внезапно, в пылу работы, не стало Эдвина Поляновского. Навсегда оборвалось человеческое и творческое общение с человеком замечательным, выдающимся журналистом-писателем, нашим Эдом...
   Хорошие люди после смерти как бы укрупняются, обретают новую значительность в глазах тех, кто их знал, - друзей, коллег, а в случае с Поляновским еще и тысяч, если не миллионов читателей.
   Истинные таланты наделены даром прозрения. В их последних текстах вдруг обнаруживаются дополнительные, даже потаенные, смыслы. Он будто чувствовал... Он успел закончить и принес в редакцию свою последнюю работу - очерк-исследование "Поэт и палач". Волновался, сокращал "хвосты", вычитывал. Он всегда волновался перед публикацией, как артист перед выходом на сцену. Хотя за многие десятилетия работы в журналистике мог бы и привыкнуть. Не привыкалось. Привыкают заурядности, они равнодушны. У него же статьи, очерки, эссе выходили, но не было проходных. Каждый текст, как исповедь, на разрыв аорты, на кипящем градусе.
   "Поэт и палач" появился в "Родной газете" 3 марта 2006 года. Это был рассказ о новых материалах, обнаруженных им и связанных с гибелью его любимого поэта Осипа Мандельштама. У него и книжка такая была - "Гибель Осипа Мандельштама", изданная в свое время в Санкт-Петербурге и в Париже издательствами Гржебина и "Нотабене", - на мой взгляд, истинный шедевр биографического жанра, написанная так, что душа читающего рискует расплавиться от восхищения виртуозным русским языком, но и от горького осознания несовершенства сущего, а точнее, общественного уклада, при котором национальных гениев, не дрогнув, отправляли в отбросы.
   В этом своем последнем очерке Эд обронил как бы мимоходом: "Есть душа, пусть чуть живая, и есть дух. Надо отличать житейское от жизненного". Это сказано о Мандельштаме, а теперь звучит как сказанное о нем самом. Житейское теперь отступило, осталось жизненно важное, сущностное, о чем важно говорить и помнить. Он останется в моей, в нашей памяти как личность, которая буквально светилась благорасположенностью к людям, мгновенной готовностью прийти на помощь, поддержать, способностью восхититься даже малым успехом коллеги. И был высочайше требователен к себе. Ни одно слово в его сочинениях не было случайным, ни одно не стояло не на месте. Этим, то есть собственным примером, без всякой назидательности он давал пример молодым. И молодые им восхищались. И так учились. Не возраст главная разница среди пишущих, а мера таланта и профессионализма. Его лидерство мэтра было несомненно. Еще и поэтому уход его невосполним.
   В творческом смысле он был не просто одарен, а озарен. Озарением его дарил поиск правды и жажда справедливости. В желании дойти до сути он был как кремень. Именно эта его особенность как творческой личности сделала имя Эд. Поляновский авторитетным и всесоюзно известным, когда он без малого сорок лет проработал в газете "Известния".
   В "Родную газету" он перешел в конце 2004 года. И здесь развернулся с новой силой. "Я не могу потерять своего читателя", - говорил он, получавший горы писем после каждой публикации. Он верил в читательскую мудрость и сердечность, а читатели верили в мудрость и сердечность любимого журналиста. Все опубликованное им, взятое вместе, - словно искренний и доверительный разговор с теми, кому он нужен, кому мало пустопорожней глянцевой болтовни с голубыми и розовыми, а кому дорога еще и Родина с ее метаниями, страданиями и надеждами. Каждый его материал последних лет - это непременный поиск, лично им обнаруженные документы, встречи с людьми-свидетелями, с которыми до Поляновского никто встретиться не удосужился. Или не догадался. Бесценны эти ответы-рассказы, но сквозь сами беседы прорастает и образ автора - точного, справедливого, нравственного.
   Здесь Эд путешествует во времени, возвращая честь герою войны, яростному подводнику Маринеско, он общается с певцом Козиным в Магадане, дописывая сегодня то, что важно сказать об этой судьбе именно сегодня, он разыскивает своих одноклассников - за долго до появления соответствующей интернетовской забавы - и на газетном развороте вдруг начинает дышать и сверкать многими красками наше время, обозначенное последними сорока годами минувшего века.
   Следующая его работа должна была быть посвящена писателю Сергею Сергеевичу Смирнову, человеку, вернувшему честь и имена героическим защитникам Брестской крепости, кого сталинский официоз велел считать предателями. Поляновский хотел понять и объяснить трагедию и самого Сергея Смирнова: защитив достоинство безвестных солдат, он одновременно как писательский функционер вынужден был участвовать в весьма далеких от справедливости общественных кампаниях. Участвовал - куда деваться! Мучился. Таково было время, когда даже лучшие в нем не могли не попасть под исторические жернова. Как сказать, не солгав, но и не обидев несправедливо?
   Поляновский делился своими сомнениями, на домашнем письменном столе остались горы черновиков. В последний раз уходя из редакции, сказал: "До 22 марта меня не трогайте, я заперся, работаю..."
   Следующий персонаж, к которому он с волнением приглядывался, - дочь Деникина... И это - не сбылось. И теперь не сбудется.
   Страшно предположить, что с уходом Эвина Поляновского окончательно опустился занавес над Большой Русской Журналистикой. Той, в центре которой - человек с его реальными чертами, страстями и проблемами. Не выуженная из Интернета пустопорожняя шелуха, кое-как трепливо изложененая, а выстраданный стиль, откровение, добытое потом и кровью. Не легкое развлечение, только разгружающее мозги и, по сути, унижающее человека, но призыв думать и действовать согласно здравому смыслу, морали и состраданию. С нагрузкой на мозги и сердце. Сам Поляновский верил, что дела наши общие поправятся, без этой веры не мог бы работать так, как работал. Он цитирует Мандельштама: "Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мертвых". Теперь мы понимаем, почему он повторяет именно эти слова поэта. И почему следом в финале своего последнего опубликованного очерка приводит слова Ахматовой: "Это не должно быть забыто".
   Мы всегда будем помнить тебя, Эвин Поляновский, дорогой Эд. Ты украсил нашу жизнь.
  
   2006
  
   Ворошиловский стрелок сложил оружие
  
   Эпохи сменяют друг друга не в согласии с послушными календарями. Граница между ними пролегает по утратам их самых великих представителей, их воплотивших личностей.
   Слово "великий" у нас девальвировалось, его присваиваем теперь и эпизодникам, особенно впечатляемся ранними смертями, которые, что говорить, всегда горько несуразны, но мы обязательно и тогда спешим обозначать свои переживания в терминах и оценках величия. Не жалко, пусть, но коварно сбиваются критерии - где в таком случае брать слова для тоски по истинно великим утратам?
   Не стало Михаила Александровича Ульянова. Именно великого нашего актера и общественного деятеля. Немеешь, подыскивая слова для выражения горя и бессильного отчаяния, охватывающего тех, для кого отечественная культура не фоновой шум для меркантильных схваток, не развлечение на досуге, а все-таки судьба страны, состояние ее души, надежда на ее способность противостоять всяческим сквернам. Противостоять, чтобы вернулся изначальный смысл словам "совесть", "нравственность", "достоинство", "честь" и - "великий"...
   Возможно, мои слова скользнут мимо сознания нынешних молодых, только начинающих жить. Оно естественно: у них будут свои великие, свершенное дедами уже растворено в атмосфере, освоено. Опершись на плечи, можно подниматься выше. Но что сказать тем, у кого на глазах протекла почти вся творческая жизнь Михаила Ульянова?! Это и старикам, и, надеюсь, молодым понятно.
   Ровно сорок лет назад (ровно! - вот ведь какое совпадение) в Вахтанговском театре давали премьеру: "Варшавская мелодия" Леонида Зорина. Два действующих лица. Она - польская певица, он - советский ученый. Юлия Борисова и Михаил Ульянов. Я - молодой критик, сижу в зале. Но это только так кажется, что сижу в зале. На самом деле внутренне, душой, всем накатившим валом переживаний, я, как и весь зал, там, с ними, в их тоске по счастью, которое так и не состоялось по причине немилосердного советского закона, запретившего браки с иностранцами. Вся редкостно мужественная ульяновская суть и стать кровоточит и стенает в бесцельных страданиях, философия невозможного на наших глазах ломает его героя, отправляя в привычный быт, в дальнее забвение несбывшегося молодого ликования.
   Актерский дар Ульянова был симфоничен по своему звучанию. Воплощая тот или иной персонаж, он рассказывал о нем все. Поверх слов, сюжета, ситуаций, он щедро снабжал его своей собственной человеческой сутью. А это была бездна.
   Помню всеобщее наше потрясение фильмом "Председатель". Послевоенный колхоз, голод и разруха, падающих коров подвешивают на ремни, чтобы от истощения не валились на бок. Однорукий председатель, его играет Ульянов, недавний фронтовик и воплощенная свирепая решимость спасти людей, - вернуть жизнь туда, откуда она ушла, казалось бы, навсегда. Люди часами стояли в очередях, чтобы увидеть фильм. Власти у нас тогда были своеобразные, как известно, они не отметили ни работу сценариста Юрия Нагибина, ни режиссера Алексея Салтыкова, отчего, собственно, тот с горя и спился в конце концов, но не увидеть Егора Трубникова, сыгранного Михаилом Ульяновым, они не смогли - единственному из всей съемочной группы присудили ему высшую в стране премию - Ленинскую.
   В олеографических по-существу фильмах "Освобождение", "Блокада", "Солдаты свободы", "Если враг не сдается" Ульянов сыграл маршала Георгия Жукова. Полководцу, если можно так сказать, сильно повезло, что актер отдаленно напоминал его внешне, и именно Михаила Александровича привлекли к реализации данной задачи. Можно предположить, что народ теперь судит о делах командующего не по количеству человеческих потерь, сопровождавших его победы, а как бы еще и по масштабу личности, по истинной человеческой мощи актера Ульянова, щедро одарившего собою образ. Исторические личности ищут и порой находят друг друга.
   В трагический момент прощания мы ясно осознаем, что Михаил Ульянов был личностью именно исторической. После ухода Рубена Симонова, а потом Евгения, он возглавил вахтанговско-арбатское братство - легендарный театр имени Вахтангова, это сонмище актерских звезд первой величины, и там любили его и до последних дней не отпускали на покой - именно ты нам нужен, без тебя сегодня нельзя!
   О нем первом подумали кинематографисты, когда в середине восьмидесятых все у них пошло под откос, чтобы их возглавил и спас. Но на беду назначили другого, а Ульянов воглавил и спас Союз театральных деятелей, который мудро потом вел в течение самых трудных первых десяти лет с момента перестройки.
   Его творческий диапазон на сцене и в кино поражает. От простых парней в "Городе на заре" или "Иркутской истории" до шекспировских Антония и Ричарда III, от Дмитрия Карамазова до Степана Разина и Ленина, от трагикомического генерала Чарноты в "Беге" до смятенного и теряющего человеческий облик героя "Без свидетелей". И две роли я бы выделил сейчас особо, настолько зримо в них явлено то, что было продемонстрировано еще в "Варшавской мелодии": тончайшее ощущение времени и его тенденций в искусстве этого выдающегося актера. Первая - номенклатурный Абрикосов в фильме Юлия Райзмана "Частная жизнь". Отставленный от должности герой жаждет звонка откуда-то сверху: вдруг он еще кому-то нужен, вдруг вернут на должность. В финале - многоточие: звонок раздался, но вернут ли - остается неизвестным. Фильм вышел в 1982 году. Он прозревал коллизии, которые сотрясут государственные и общественные наши структуры через пяток лет. Многих звонков тогда не прозвучало.
   И, наконец, сравнительно недавний фильм "Ворошиловский стрелок" Станислава Говорухина. Понимающий, что в новые времена помощи просить не у кого, старик-пенсионер сам берет в руки винтовку и мстит за поруганную честь внучки. За этим конкретным сюжетом таится народное ощущение бессилия перед лицом нынешнего криминала, настроение трагической незащищенности простого и конкретного человека. Страшно подумать, что и здесь актер прозревает...
   Ушел несравненный мастер. Не стало человека, воплотившего в искусстве многие важнейшие черты своей эпохи - великой и горестной. Он помогал нам жить, понимать себя, становиться лучше. Спасибо ему.
   2007
  
   Чистосердечное признание
  
   Теперь выясняют: кому что дала и кому чего не дала перестройка. Больше двадцати лет прошло, хочется ясности. Поделюсь и своим частным впечатлением. Думаю, не только меня это касается.
   В давнем фильме по моему сценарию "Быстрее собственной тени" был невинный эпизод: молодой герой (Анатолий Матешко) просыпается, в комнату входит его девушка с чашечкой кофе (Елена Цыплакова), садится рядом на стул, они разговаривают. Он - под одеялом до подбородка, она поодаль в халатике. Когда фильм сдавали, как тогда полагалось, в Госкино СССР, этот эпизод потребовали переснять по причине его развратности.
   - Они даже не прикасаются друг к другу, она одета, он под глухим одеялом, да и потом же они вообще у нас холостые! - возопили мы с режиссером Павлом Любимовым.
   - Но любому ясно, чем они у вас ночью занимались! - услышали в ответ.
   И ведь пришлось переснимать! Наши герои повторили свой диалог слово в слово, только теперь в вестибюле Останкинского телецентра. Оба были одеты по-зимнему.
   Подобных анекдотов немало можно вспомнить из тех времен. Поэтому не описать то ощущение вольного счастья, вдруг свалившегося на всех пишущих, снимающих, рисующих, поющих и даже танцующих, когда до них дошло, что пьесу теперь не надо утверждать в министерстве, сценарий в Госкино, книгу или либретто в Главлите. Жил с постылой, а нагрянула любовь! Было замечено, что многие даже стали писать лучше - свободнее, раскованнее, не пугаясь ни собственной интонации, ни личной позиции. Со мной, кажется, именно так и произошло...
   Тем, кому нынче за сорок, а тогда, значит, они только начинали, не понять того пьянящего душу слома, который испытали старшие. Вернее, понять можно, пережить уже нельзя. Для них новое бытование культуры - само собой разумеющийся порядок. Иными стали в организационном смысле наше кино, театр, издательское дело, сфера музыки. От обрушившейся на головы свободы многие даже посходили с ума и принялись вытворять такое, что впору осадить, да некому. Из одной крайности шарахнулись в другую.
   Но все-таки хочется сказать так: да, отечественное кино пока нащупывает себя, театр мается в поисках современного репертуара, доморощенный наш шоу-бизнес тщится поразить публику не столько отменными голосами, сколько скандалами и эпатажем, а расхлябанное в эстетическом и этическом смысле телевидение явно тоскует по умным руководящим головам, - все так, но это, хочется думать, - болезни роста, битвы в пути. Главное, что перестройка одарила художников личной творческой свободой, сбросила вериги цензуры и самоцензуры, избавила от страха быть самим собой. Теперь это очевидно. Остальное, надеюсь, постепенно образуется.
  
  
  
  
   Письмо Юрию Норштейну
   (направлено по почте на домашний адрес)
  
   Уважемый Юрий Борисович!
   Недавно роясь в Интернете, обнаружил текст, который так меня удивил, что подвигнул написать эти несколько строк.
   Под заголовком "Уставший волшебник Норштейн" helena_tru (Livejournal, май, 29, 2009) публикует беседу с Вами. "...Ведь и вам советские чиновники попортили крови..." - предполагает она. Вы отвечаете: " - Было такое. Ни "Ежика в тумане", ни "Сказку сказок" не хотели запускать в Госкино. Мы приехали туда с Сергеем Козловым и уговаривали. Тогда главным был некий Даль Орлов, который сейчас такой либерал-либерал и везде кричит: "Это я запустил фильмы Норштейна!" Постыдился бы. "Сказку сказок" не хотели запускать даже, когда был написан режиссерский сценарий. Но запустили под мой авторитет, который образовался после "Ежика в тумане"...
   Здесь правда в том, что, действительно, вы с Козловым приезжали, показывали эскизы, подробно объяснили свой замысел и развеяли сомнения, которые возникли у некоего редактора, объяснимые, наверное, поскольку довелось тому повстречаться с весьма креативным проектом. Если помните, после той, вполне, как показалось, творческой встречи, я подписал полагающийся для запуска документ. "Ёжик" состоялся и образовался, как вы говорите, ваш авторитет, под который запустили и "Сказку сказок". Я тогда, как говорится, по должности призван был следить за рациональным расходованием государственных средств, вы же, режиссер, хотели их получить и потратить. У меня возникли сомнения, вы их сняли, и все сладилось. Вот бы и для "Шинели" подобную судьбу...
   В конце концов, это ваше право рисовать себя в советские годы трагическими красками, когда, если мне не изменяет память, за три, действительно, прекрасных картины, включая "Ежика", вас еще и увенчали Государственной премией СССР. Подобных "пострадавших" теперь много.
   Но я все-таки о другом. Я о развязно унизительном тоне, с которым вы сочли возможным поминать мое имя. И какая тонкая самопохвальба! Вы, значит, у нас либерал со стажем, еще со времен "Ежика", а Даль Орлов, этот затаившийся государственник, - только "сейчас такой либерал-либерал", иными словами, оборотень, да и только.
   Но и эту вашу вполне дешевую фигуру речи я бы пропустил мимо ушей, если б не прямой поклеп, напраслина, что вы на меня возводите: я, мол, "везде кричу", что запускал фильмы Норштейна! "Везде" - это же много. А мне за последние лет тридцать пять, ну, ни разу не пришло в голову не то, чтобы прокричать, а даже и прошептать про такой мой немыслимый подвиг! Ну, есть мне и, кроме того, чем гордиться в жизни, ну, ни разу не возникло нужды возвыситься за счет приобщенности к "уставшему волшебнику", каковым вас витиевато теперь величают, а вы соглашаетесь. Ни разу, Юрий Борисович! Мне даже кажется, что вы вообще последний есть в ряду тех, кто вспоминался мне во второй половине жизни. Не обижайтесь. Так уж сложилось. Что же касается поучения мне, жалкому, с высоты вашего нравственного величия - "Постыдился бы", то оберните на себя. Мои духовные учителя и наставники - отнюдь не из среды мультипликаторов.
   По прежнему желаю вам творческих успехов
  
   Даль ОРЛОВ
   Москва
   23.IX.2009
  
  
  
  
  
  
   Мы с Наташей зажигаем
  
   Главный редактор "Родной газеты", где я еще недавно работал, писатель Александр Куприянов - человек с большой фантазией. Однажды он задумал провести серию "социальных экспериментов", как он это назвал, ну, а результаты сообщить читателям. В первый такой опыт я и угодил. Публикации был предпосылан врез следующего содержания: "Наш ветеран Даль Орлов и начинающая журналистка Наталья Жаркова согласились все испытать на себе. Они люди совершенно разных поколений. Один вышел из советских лет и много там преуспел, с состоявшейся, так сказать, биографией, другая - дитя постперестроечного безвременья, но не потерявшаяся в нем, через трудности нашедшая свое место в жизни. Они вдвоем пошли на спектакль Большого театра, а потом в ночной клуб. Чем разнятся их взгляды, реакции, понимание окружающего? А может быть, в чем-то они схожи?..."
   Для меня такой "эксперимент" был, конечно, чреват возможными осложнениями. В семье. "Какая-такая необходимость понесла его на два вечера с какой-то Наташей? - могла возмутиться жена. - Придумали еще эксперименты..."
   - Знаешь, - осторожно подъехал я, когда подошло время похода, - на днях пойду в Большой театр на балет, а потом в ночной клуб на танцы. С девушкой из нашей редакции. Ей 24, но выглядит на девятнадцать. Она никогда не была в Большом, а я, как ты знаешь, в ночном клубе. Потом по отдельности опишем свои впечатления. Главный придумал. Интересно, правда?
   - Какую рубашку наденешь? - Нормальный был вопрос. Потому и прожили вместе сорок лет. Мы одного поколения, отношения стабильны.
   Большой театр напоминал тогда дредноут, вернувший из дальнего похода. Весь облез. Аполлон над фасадом и все его четыре лошади мчались по пустыне - публики внизу не было, потому что не было центрального входа. Люди втягивались в боковые двери. Процесс медленный. Парни в строгих костюмах остро реагируют на звон своих электронных калиток и надо выворачивать карманы.
   Наташа блондинка и вся такая тонкая, как опасная бритва. Особая угроза окружающим - худенькое обнаженное плечико.
   Что нас влечет к женщинам? Разница! К сожалению, так ловко сказал не я, а Жванецкий. Разница в возрасте портит всю острСту.
   В Большом идет ремонт и прогулочные залы перекрыты. Остались огрызки коридоров и лестниц, плоскости с закуской и выпивкой задвинуты в разные углы.
   - Что вам взять?
   - Спасибо, ничего, я по вечерам не ем.
   "По утрам, видимо, тоже" - предполагаю я, уставясь в совершенно прозрачное плечико.
   Театр уж полон, ложи, как говорится, блещут.
   Почему я решил идти именно на "Дон Кихота"? А потому, что, мне кажется, это какой-то совершенно "балетный" балет. В нем все от начала и до конца празднично танцуют. В буклете написано хорошо: "Путешествие в эту тайную Испанию остается одним из лучших московских путешествий". Наш спектакль - 973-й с 1869 года!
   Оркестр мягко взбухает увертюрой. Взрывается светом сцена, аплодисменты. Так прекрасны расставленные по ее простору изысканные фигуры танцовщиц в синем, красном, белом. И уже в следующее мгновение все сдвинулось и - понеслось: благословенная условность балетных изъяснений! А с души будто сползла короста лет. Сколько же я здесь не был?
   В антракте:
   - Наташа, в последний раз я был здесь 35 лет назад...
   -Так вы не были в балете дольше, чем я, - откликается Наташа.
   Когда-то я пересмотрел здесь все. Тогда, давно, контрамарка стоила 40 копеек. Балерина имела право ее приобрести и вручить, кому пожелает. Получивший обретал право простоять спектакль в какой-нибудь боковой ложе позади сидящих. Как же я смотрел! Посылаемый моим взглядом импульс был, видимо, такой силы, что однажды она, в заглавной партии, даже упала. Редчайший случай на такой сцене...
   Помню этот зал пустым. Обитаясь в первом ряду, занимается постановкой "Лейли и Меджнун" великий балетмейстер Касьян Голейзовский. Беру интервью. Пока он занимается мной, на сцене три складных парня - Васильев, Лавровский, Лиепа (тот, отец) - состязаются, кто больше сделает туров на одной ноге. Там смех и подначки. Сила играет. Основных нагрузок им мало! Если добавлю, что был на премьере легендарного "Спартака" в постановке Григоровича, то вы окончательно поймете, с кем имеете дело...
   Интересно, что напишет Наташа?
   А у меня родилась фраза в духе Бабеля: "И он уже был в том возрасте, что даже в Большой театр девушки ходили с ним только в порядке производственной дисциплины".
   - Наташа, я недалеко от редакции объявление прочитал: "Срочно!!! Требуются девушки-ходулистки с приятной внешностью для работы на выставке". Какое кошмарное слово - "ходулистки", да?
   - А я была. Очень тяжело - восемь часов на каблуках и не присесть.
   - Платили хорошо?
   - Для меня так вопрос тогда не стоял - хоть что-то...
   Ходулистки-журналистки... Трудно быть молодым.
   Пока грустный Греф и лукавый Зурабов (вы помните таких? - Д.О.) как могут - лучше не получается - волокут российский экономический воз по историческим ухабам, растрясая последнее, что на нем есть, включая культуру (еще дышит, но по "остаточному принципу"), тихая надежда остается на классику, на то, что не девальвируется, на традицию. Пока, условно говоря, где-то в недрах Гнесинки новый мальчик терзает скрипочку-четвертушку, а педагоги, пошедшие от заповедей Вагановой, учат девочек арабескам и плие, не прервется пульс российской культуры. Он еще бьется. Не ради самообеспечения, а ради самоспасения. Чтобы оставаться нам в этом мире самими собой. Чтобы вообще оставатьтся.
   Что думает об этом Наташа?
   Х Х Х
   А спросить нереально - вокруг все глохнет от децибелов, что зажигают танцпол в ночном клубе "Парижская жизнь". Мы уже здесь.
   Какова реальная парижская жизнь? Мы недавно поселились в гостинице на Монпарнасе. А вернувшись в Германию, не обнаружили кошелька с 1000 евро. То ли в последний день забыли в кафе, то ли в музее Дали, где покупали сувениры, то ли обронили в гостинице. В гостиницу позвонили. Так, мол, и так, совершенно не уверены. Но, может быть, посмотрите? Оставили телефон. В тот же день последовал звонок: нашли! В номере на полу. И выслали нам наши деньги.
   Выше говорилось об одной разнице, теперь о другой. Навеялась названием ночного клуба.
   Наша "Парижская жизнь" обретается в саду "Эрмитаж", в окружении трех театров и голых сейчас деревьев. Подковообразный садовый вход уснащен большими плакатами из военных времен: "Бей насмерть!" "За Родину!", "Дойдем до Берлина!", "На Запад!". Приближается очередная годовщина.
   И вот прибывает фотограф Володя на "Ниве". Из нее выпрыгивает Наташа, и мы бросаемся друг другу в объятия, сильно наигрывая, конечно, потому что Володя уже достает фотокамеру. Он вообще рад нашей совместной работе. Оказывается, мама его жены хорошо помнит меня по "Кинопанораме". Жив ли у них дедушка?
   Итак, "Парижская жизнь" извергает децибелы. Идем с Наташей танцевать. Люди за столиками сворачивают шеи, им интересно: в бурлении тел топчется совсем седой человек, а перед ним мечется, изгибается, отбрасывает ладошкой волосы и ворожит глазками нечто юное, сгорающее в огне необъяснимого энтузиазма. При этом их фотографируют. Свадьба, что ли?!
   - Если свадьба, то они подумали - как же он богат! -прокомментировала мне в ухо Наташа уже за столиком. Ход мысли в духе времени. Донкихотов с их пустопорожними надеждами в ночных клубах не найдешь.
   Мне рассказывали ужасы про ночные клубы, про дресс-код и фейс-контроль, про курение всякой гадости, про такие, где под прозрачным полом бегают крысы, но вот вокруг меня люди, которые сами себя веселят, наработались и оттягиваются, кто парами, кто в одиночку, они явно довольны жизнью. Их так много, что не протиснуться, а, протискиваясь, они извиняются. На стенах - подобие наполеоновский вензелей, а некто Иванов с группой "Рондо" яростно голосит "Московская осень, московская осень" - залитый синим светом под растопыренной имитацией нижней части Эйфелевой башни. Все дышит уверенностью, что хоть в Париже и хорошо, а у нас в Москве круче. Таких заведений сейчас тысячи, у нас в их возрасте не было ни одного. Мы, наверное, недотанцевали. Особенно ночью. Вот и театров теперь сотни, и вернисажей по семь на дню, но, как выяснилось, и Большой театр по-прежнему существует, и Третьяковка, и северный Эрмитаж, и Дом музыки Спивакова вдруг появился. Безбашенное наше телевидение, конечно, еще подводит, но его можно выключить. Широта выбора объектов для досуга - важная сторона уважения к личности. Правда, при этом ответственность самой личности повышается: что выбрать - радость или гадость?
   Наташа переговаривается с субъектом, развернувшимся к ней из-за соседнего столика. Слышно плохо, она к нему то и дело наклоняется.
   - О чем он говорил?
   - Что я в сочетании с вами смотрюсь как проститутка. - Сказала так просто, будто ее приняли за врача-диетолога.
   Любезный оказался человек, ничего не скажешь. Он не принял нас за Гете с Ульрикой, за Мазепу с Марией, за Чаплина с Уной, за Табакова с Зудиной, наконец. Это ему далеко. Гораздо ближе, наверное, девчушки, что стоят вечерами в районе "Динамо" на Ленинградке. Разница ассоциаций - уже третья "разница" в этом рассказе.
   Мы с Наташей вышли в ночной сад. Постояли под плакатом "За Родину!" Приблизился мужчина: "Такси надо?" - "Сколько?" - "Пятьсот". Пятьсот было.
   А зачем, собственно, я сюда приходил? Обходился без ночных клубов и наверняка обойдусь дальше. Поколения разъезжаются как континенты - неумолимо и навсегда. То, что у одних будет, у других было...
   Пошел бы я сюда снова? Знаете, наверное, пошел бы. Если бы Наташа позвала.
  
  
   ЭПИЛОГ
  
  
   В конце1985 года позвонили из Бюро пропаганды советского киноискусства, спросили, не соглашусь ли возглавить группу артистов, которые в ближайшем феврале поедут в Приморский и Хабаровский края встречаться со зрителями.
   Какой, скажите, русский откажется за казенный счет пролететь над гигантской страной, чтобы оказаться в легендарном Владивостоке, а также в знаменитом Хабаровске? Нет таких. Но я согласился не сразу.
   - В феврале, говорите?.. А точнее: в каких числах?
   - На неделю. С 8-го по 15-е...
   И тут нарисовался в голове некий задорный сюжет, который можно было бы реализовать, коль скоро так удачно сложились обстоятельства.
   - Поеду при условии, - сурово сказал я, - если "принимающая сторона" обещает попадание 10-го февраля в село Раздольное. Это, по моим представлениям, недалеко от Владивостока, километров шестьдесят...
   - Да?.. А почему?..
   - Я там в этот день родился.
   - Потрясающе! Мы перезвоним...
   Скоро перезвонили и сказали, что проблемы нет, что посещение Раздольного именно в полдень 10-го включено в график пребывания делегации на Дальнем Востоке.
   Сколько мне лет, практически столько же и не был я на своей так называемой малой Родине. Родился, некоторое время там пожил, и еще младенцем был увезен на новое место отцовской службы.
   В те времена в селе Раздольное стояла артиллерийская часть. Как известно, "пушки к бою едут задом". На старой фотографии можно разглядеть лошадей, тянущих за лафет пушку, а верхом, в седлах красноармейцы в островерхих буденовках, с шашками на боку. На первой лошади справа - мой отец.
   Некоторое время после того с нами путешествовала уложенная на дно сундука тяжелая шашка в массивных ножнах. Впрочем, она и не могла казаться легкой ребенку. Вместе с другими вещами шашка сгинула где-то во время войны, по ходу наших с мамой и младшей сестренкой голодных эвакуационных перемещений. Отец в это время воевал, только теперь не в артиллерии, а в авиации. Получив отставку, больше ни разу не вошел в самолет, ездил только поездами. "Хватит, налетался!.." - сказал, как отрезал.
   А вот пристрастие к лошадям сохранил навсегда. В последние годы ходил на ипподром, хотя ставок никогда не делал. Сидел там в своей дешевой шляпе и габардиновом пальто и просто любовался. Может быть, вспоминал Раздольное: как хромовыми сапожками, а он всегда был щеголем, насколько позволял устав, разгребал грязь в оставленных японцами старых овощехранилищах в поисках чего-нибудь съестного, находил головку сморщенной свеклы, ее потом отваривали и получались витамины для первенца, в котором обнаружились пугающие признаки рахита.
   Те экстравагантные усилия все-таки не прошли даром, если в младшей возрастной группе мальчик стал потом чемпионом Тбилиси в прыжках и беге на стадионе, носившем имя Лаврентия Берии, а в старшем юношеском возрасте выиграл даже первенство всего Советского Союза, проходившего в Киеве на стадионе имени Никиты Хрущева, того самого, что Берию разоблачил.
   Так своеобразно постигалась истина: как ни прыгай, а из своей истории не выпрыгнешь... И еще: где живешь, там и прыгаешь.
   Так что пребывание в Приморском крае было недолгим, а вот след, надо сказать, оставило на всю жизнь. Этот след - мое имя: Даль. В святцах не найдешь. Родители придумали специально, чтобы раз и навсегда обозначить для всех славное место моего рождения - Дальний Восток.
   Через пять лет родилась сестра. Отца к тому времени перевели в Иркутск, в город на реке Ангаре. Хотели так и девочку назвать - Ангара. В последний момент удержались - назвали Людмилой...
   В те времена подобное словотворчество было в моде: присвоить мальчику имя Лен в честь Ленина, а девочке Сталина, сами понимаете в честь кого, - хлебом не корми. Мне еще повезло. Некоторые потом открещивались от своих не столько имен, сколько прозвищ: актриса Ноябрина Мордюкова, скажем, стала Нонной, а режиссер Индустрий Таланкин - Игорем. А я так Далем и остался. В шестнадцать лет, когда подошла пора получать паспорт, мама спрашивала: "Может, поменяешь?", но я уже привык и остался, кем был...
   И вот летим во Владивосток. Группа подобралась отменная. Разглядывая наших звезд, пассажиры повыворачивали шеи, пока самолет преодолевал безмерное российское пространство от Москвы до самой до окраины. Было на кого посмотреть! Наталья Фатеева, например, - красавица, выполненная природой в самых высоких мировых стандартах женской неотразимости. Или Людмила Шагалова - Валерия Борц из "Молодой гвардии". Или Жанна Прохоренко, которую впервые народ разглядел еще в чухраевкой "Балладе о солдате", а потом в райзмановской ленте "А если это любовь".
   Это не первая наша совместная поездка с Жанной. Однажды мы летали с ней на Север, в Надым, с группой "Советского экрана" - журнал шефствовал над газовщиками. Была в том самолете и милая Марина Яковлева, в бесчисленной череде ролей которой одна оказалась написанной мною - в фильме "Капабланка".
   Что же касается мужского состава, то и здесь все было на высшем уровне: Вадим Спиридонов ("Печки-лавочки", "Вечный зов", "Юность Петра"), Николай Мерзликин ("Отцы и деды", "Демидовы", тот же "Вечный зов"), Николай Пеньков ("Ипподром", "Тайна записной книжки", "Главный конструктор"), режиссер со студии им. М.Горького Михаил Юзовский.
   Были там актеры и с республиканских киностудий, поехала с нами известный критик из газеты "Советская культура" Валентина Иванова.
   Теперь, после многих лет активной жизни в кино, я знал в нем почти каждого. И не просто знал, а будто с каждым чувствовал себя заодно. И меня все знали. Бесконечно было поводов пересечься: по Госкино, на фестивалях, журнал один, журнал другой и оба - про искусство экрана, поездки на дни советского кино в разные страны, премьеры фильмов в разных городах, встречи со зрителями, вроде тех, что предстояли и на этот раз, и, наконец, телевизионная "Кинопанорами", с которой я был связан уже шесть лет. Сколько звезд и звездочек было за это время на ней представлено! А кто пока не удостоился, мечтал о том втайне...
   Словом, понятно, что не один летел я на Родину, а в очень хорошей, почти родной для меня компании.
   И в тот момент я никак не мог предположить, что эта моя гастроль в качестве руководителя, лидера, ведущего - окажется по-существу прощальной. Совсем скоро перемены в кино, как и в стране, о чем сказано в этой книге, изменят как мою судьбу, так и судьбы очень многих в нашей стране. Может быть, даже всех. Я останусь в кино, буду писать сценарии, попробую себя даже в режиссуре, буду выступать на собраниях гильдии, на съездах, вернусь в периодическую прессу, но не столько в роли театрального и кинематографического критика, сколько публициста, - много чего еще будет увлекательного и нового, только отвечать теперь буду в основном лишь за самого себя. Это тоже ответственно, но ответственно по-другому. Рок событий избавит от любой мало-мальски заметной возможности, говоря словами из дневника молодого Льва Толстого, "принимать влияние в счастии и пользе людей".
   Во Владивостоке нашу группу поделили на части: одни артисты поехали к рыбакам на плавбазу "Сухона", другие в кинотеатры "Уссури" и "Океан", третьи в совхоз "Кедровский". Не помню кто, но кто-то поехал со мной...
   Село Раздольное оказалось самым длинным селом в Сибири - 14 километров вдоль реки с тем же названием - Раздольная. Выяснилось, что уникальная вытянутость поселения - то, чем здесь гордятся. Во всяком случае, именно об этом первым делом сообщили гостям местные руководители.
   В добром разговоре стали сверяться паспортами: кто откуда? Выяснилось, что коренной здесь - только я. Все остальные оказались из других мест.
   - Нам когда сказали, что ведущий "Кинопанорамы" приедет, - сообщил один из поселковых лидеров, - да еще и родом отсюда, - сразу подняли архивы, проверили. Точно! Есть такая запись. Именно 10 февраля, имя - Даль.
   Но главное, конечно, было не это. Главным было то, что в моем родном селе, разросшемся до размеров поселка, по-прежнему стоит артиллерийская часть! Но если раньше у нее на вооружении были пушки с конной тягой, то теперь - ракеты.
   Ракетчики до отказа заполнили зрительный зал местного клуба. Офицеры сидели в первых рядах, некоторые с женами.
   Когда полковник меня представил, зал откликнулся бурными аплодисментами. Но когда он сообщил, что я здесь, в Раздольном, еще и родился да не абы когда, а именно сегодня, грохнул такой залп от молодых ладоней, что впору было опасаться за прочность потолка, мог и рухнуть!
   На прощание мне была преподнесена изящно выделанная миниатюрная ракета с направляющими пластиковыми крылышками, водруженная на пластиковую же подставку.
   Когда теперь я смотрю на нее, то вспоминаю свою вооруженную ракетами малую Родину.
   И еще вспоминаю первые строчки "Параболической баллады" Андрея Вознесенского: "Судьба, как ракета, летит по параболе обычно - во мраке и реже - по радуге..."
   У каждого в жизни свои радуги. С благодарностью думаю, что одну из моих можно обнаружить где-то в районе тихой Ясной Поляны, другую - в громокипящем кинематографическом регионе. Об этом и рассказал, как мог. Воспоминания - тот же полет по параболе. И никто не знает, какая из парабол последняя...
  
  
  
   КТО ЕСТЬ КТО
   в этой книге
  
   А.
   Аббасов, Шухрат - кинорежиссер (Узбекистан)
   Абдулов, Александр Гаврилович - актер театра и кино
   Абдуллаев, Абдуллахат Абдулаевич - председатель Госкино Узбекской ССР
   Абуладзе, Тенгиз - кинорежиссер (Грузия)
   Авербах, Илья Александрович - кинорежиссер
   Агишев, Одельша - сценарист
   Агранович, Леонид Данилович - сценарист, режиссер
   Адамович, Алесь - прозаик, критик
   Азми, Шабана - актриса (Индия)
   Акимов, Николай Павлович - режиссер театра
   Аксенов, Василий Павлович - писатель
   Аларкон, Себастьян - кинорежиссер (Чили)
   Алексин, Анатолий Георгиевич - прозаик, драматург
   Александров, Михаил Владимирович - заместитель председателя Госкино СССР
   Алентов, Вера Валентиновна - актриса
   Алипий - настоятель Псково-Печерского монастыря
   Алиев, Гейдар - член Политбюро ЦК КПСС
   Алов, Александр Александрович - кинорежиссер
   Анастасьев, Аркадий Николаевич - театральный критик
   Андреев, Владимир Алексеевич - актер, театральный режиссер
   Аннинский, Лев Александрович - критик
   Арнштам, Лео Оскарович - кинорежиссер
   Арканов, Аркадий Михайлович - писатель
   Асаркан, Александр - критик
   Асанова, Динара Кулдашевна - кинорежиссер
   Асенин, Сергей Владимирович - критик, киновед
   Аскольдов, Александр Яковлевич - кинорежиссер
   Ахмадулина, Белла Ахатовна - поэт
   Бабочкин, Борис Андреевич - актер, театральный режиссер
   Баландин, Аркадий - филолог-фольклорист
   Банионис, Донатас - актер
   Барабаш, Элеонора Петровна - редактор
   Баскаков, Владимир Евтихианович - киновед, заместитель председателя Госкино СССР
   Баруздин, Сергей Алексеевич - писатель
   Басилашвили, Олег Валерианович - актер
   Басов, Владимир Павлович - актер, кинорежиссер
   Баталов, Алексей Владимирович - актер, режиссер
   Бауман, Елена Владимировна - критик
   Бегинин, Евгений Иванович - продюсер
   Белозеров, Валентин Иванович - директор театра им.Ермоловой
   Береговой, Георгий Тимофеевич - космонавт
   Березницкий, Ян Анатольевич - театровед, кинокритик
   Битов, Андрей Георгиевич - писатель
   Бобылев, Иван Тимофеевич - театральный режиссер
   Богомолов, Юрий Александрович - киновед, публицист
   Богословский, Никита Владимирович - композитор
   Божович, Виктор Ильич - киновед
   Бондарчук, Сергей Федорович - режиссер, актер
   Борисов, Александр Федорович - актер
   Борисов, Олег Иванович - актер
   Борщаговский, Александр Михайлович - прозаик, критик
   Бояджиев, Григорий Нерсесович - театровед
   Брагинский, Эмиль Вениаминович - драматург театра и кино
   Буньюэль, Луис - кинорежиссер (Испания)
   Быков, Дмитрий Львович - писатель
   Быков, Леонид Федорович - кинорежиссер (Украина)
   Быков, Роланд Анатольевич - актер, кинорежиссер
   Вайнеры, братья, Аркадий и Георгий - писатели
   Вайсфельд, Илья Вениаминович - киновед
   Варпаховский, Леонид Викторович - театральный режиссер
   Вельяминов, Петр Сергеевич - актер
   Виноградов, Игорь Иванович - литературовед
   Виролайнен, Любовь Ивановна - актриса
   Веселов, Георгий Петрович - секретарь Псковского обкома КПСС
   Вити, Моник - актриса (Италия)
   Вицлебен, Йоб - полковник армии ГДР
   Вишневская, Инна Люциановна - критик, театровед
   Володарский, Эдуард Яковлевич - драматург театра и кино
   Высоцкий, Владимир Семенович - актер, поэт, бард
   Гайдай, Леонид Иович - кинорежиссер
   Галлай, Марк Лазаревич - писатель, летчик
   Гамбаров, Серджио - прокатчик (Германия
   Гаспаров, Михаил Леонович - литературовед, академик
   Герасимов, Сергей Аполлинариевич - кинорежиссер, педагог
   Гербер, Алла Ефимовна - критик
   Гердт, Зиновий Ефимович - актер
   Герман, Алексей Юрьевич - кинорежиссер
   Герман, Алексей Алексеевич - кинорежиссер
   Гера, Бланка - актриса (Мексика)
   Гинзбург, Лев Владимирович - переводчик, публицист
   Гиш, Лилиан - актриса (США)
   Глазков, Николай Иванович - поэт
   Глузский, Михаил Андреевич - актер
   Гнисюк, Никола - фотомастер
   Годар, Жан-Люк - кинорежиссер (Франция)
   Говорухин, Станислав Сергеевич - кинорежиссер
   Гончаров, Андрей Александрович - театральный режиссер
   Горин, Григорий Израилевич - драматург, прозаик
   Гостев, Игорь Аронович - кинорежиссер
   Гребнев, Анатолий Борисович - сценарист
   Громов, Евгений Сергеевич - философ, киновед
   Грибов, Алексей Николаевич - актер
   Григорьев, Евгений Александрович - сценарист
   Губенко, Николай Николаевич - актер, режиссер театра и кино
   Гудзий, Николай Каллиникович - литературовед, академик Украинской АН
   Гусман, Юлий Соломонович - режиссер
   Данелия, Георгий Николаевич - кинорежиссер
   Данин, Даниил Семенович - критик, публицист
   Демидова, Валентина - режиссер телевидения
   Демин, Виктор Петрович - критик
   Демичев, Петр Нилович - министр культуры СССР
   Де Сантис, Джузеппе - кинорежиссер (Италия)
   Дживелегов, Алексей Карпович - историк, искусствовед
   Добролюбов, Игорь Михайлович - кинорежиссер (Белоруссия)
   Добросельская, Майя Рудольфовна - режиссер телевидения
   Дондурей, Даниил Борисович - социолог
   Донской, Марк Семенович - кинорежиссер
   Доронина, Татьяна Васильевна - актриса
   Дорошевич, Александр Николаевич - киновед, переводчик
   Друцэ, Ион - драматург
   Дудинцев, Владимир Дмитриевич - прозаик
   Дудин, Владимир Федорович - режиссер театра
   Дуров, Борис Валентинович - кинорежиссер
   Дьяконов, Андрей Павлович - балетный критик
   Евстигнеев, Евгений Александрович - актер
   Евтушенко, Евгений Александрович - поэт
   Ежов, Валентин Иванович - сценарист
   Ермаш, Филипп Тимофеевич - председатель Госкино СССР
   Ермолаев, Борис Владимирович - кинорежиссер
   Ермолинский, Сергей Александрович - сценарист
   Ефремов, Олег Николаевич - режиссер театра, актер
   Ефремова, Вера Андреевна - режиссер театра
   Ж.
   Жаков, Олег Петрович - актер
   Жигульский,Юрий Ефимович - режиссер театра
   Жгенти, Сулико - сценарист (Грузия)
   Желакявичус, Витаутас Пранович - кинорежиссер (Литва)
   Журбин, Александр Борисович - композитор
  
   Зайцева, Людмила Васильевна - актриса
   Зайцев, Вячеслав Михайлович - модельер
   Зак, Марк Ефимович - киновед
   Зализняк, Андрей Анатольевич - филолог, академик
   Заманский, Владимир Петрович - актер
   Зархи, Александр Григорьевич - кинорежиссер
   Зимянин, Михаил Васильевич - секретарь ЦК КПСС по идеологии
   Зиновьев, Александр Александрович - философ, писатель
   Зозуля, Михаил Никитович - филолог, толстовед
   Золотарев, Юрий Леонидович - писатель, фельетонист
   Золотусский, Игорь Петрович - критик, публицист
   Зорин, Леонид Генрихович - драматург театра и кино
   Зоркий, Андрей Маркович - критик
   Зульфикаров, Тимур Касимович - писатель, сценарист (Таджикистан)
   Ибрагимбеков, Рустам Мамед Ибрагимович - сценарист
   Иванов, Борис Петрович - командующий Южной группой войск Варшавского договора
   Ивашов, Владимир Сергеевич - актер
   Игманд, Александр Данилович - модельер
   Игнатьева, Нина Александровна - критик
   Изергина, Алена (Орлова Елена Дмитриевна) - манекенщица, зав.отделом МХТ им.Чехова
   Ильинский, Игорь Владимирович - актер
   Инин, Аркадий Яковлевич - сценарист, прозаик
   Ицков, Игорь Моисеевич - сценарист
   Ишмухамедов, Эльер Мухитдинович - кинорежиссер (Узбекистан)
   Кадар, Янош - руководитель Венгерской компартии
   Качанов, Роман Абелевич - кинорежиссер, художник, сценарист
   Калиничев, Геннадий - филолог, журналист
   Калмыкова, Олимпиада Трофимовна ­ - актриса
   Камшалов, Александр Иванович - председатель Госкино СССР
   Каплер, Алексей Яковлевич - сценарист
   Капуры - Радж, Шаши, Риши, Рандив, Раджив - актеры, режиссеры, продюсеры (Индия)
   Караганов, Александр Васильевич - киновед, театровед, секретарь Союза кинематографистов СССР
   Каретников, Николай Николаевич - композитор
   Кармен, Роман Лазаревич - кинорежиссер, оператор
   Карьер, Жан-Клод - сценарист (Франция)
   Карякин, Юрий Федорович - литературовед, политик
   Кичин, Валерий Семенович - критик
   Киржнер, Яков Маркович - режиссер театра
   Климов, Элем Германович - кинорежиссер
   Клотц, Вадим Авраамович - художник театра
   Князева, Лидия Николаевна - актриса
   Кожинов, Вадим Валерьянович - литературовед, публицист, историк
   Козинцев, Григорий Михайлович - кинорежиссер
   Комиссаржевский, Виктор Григорьевич - режиссер театра
   Кончаловский, Андрей Сергеевич - кинорежиссер
   Копелян, Ефим Захарович - актер
   Котов, Евгений Сергеевич - сценарист, редактор
   Крамер, Стенли - кинорежиссер (США)
   Кронгауз, Анисим Максимович - поэт
   Крючков, Николай Афанасьевич - актер
   Кулиджанов, Лев Александрович - кинорежиссер
   Куняев, Станислав Юрьевич - поэт
   Куприянов, Александр Иванович - прозаик, журналист
   Купченко, Ирина Петровна - актриса
   Лакшин, Владимир Яковлевич - критик, литературовед
   Ландау, Лев Давидович - физик-теоретик, академик
   Ланкастер, Берт - актер (США)
   Лапин, Сергей Георгиевич - председатель Гостелерадио СССР
   Лапиков, Иван Герасимович - актер
   Ларионова, Алла Дмитриевна - актриса
   Левитин (Левитес), Михаил Феликсович - критик
   Левчук, Тимофей Васильевич - кинорежиссер
   Лекарев, Валерий Петрович - актер
   Леонов, Евгений Павлович - актер
   Леонов, Леонид Максимович -­ писатель
   Лешковская Елена Константиновна - актриса
   Либан, Николай Иванович - литературовед
   Лиознова, Татьяна Михайловна - кинорежиссер
   Ломунов, Константин Николаевич - литературовед, толстовед
   Лотяну, Эмиль Владимирович - кинорежиссер
   Лунгин, Семен Львович - сценарист
   Луспекаев, Павел Борисович - актер
   Львов-Анохин, Борис Александрович - режиссер театра
   Любимов Павел Любимов - кинорежиссер
   Ляхов, Владимир Афанасьевич - космонавт
   Макарова, Инна Владимировна - актриса
   Макарова, Тамара Федоровна -актриса
   Маклярский, Михаил Борисович - сценарист, разведчик
   Максимова, Вера Анатольевна - критик
   Малашенко, Всеволод Иванович - редактор, актер
   Малюков, Андрей Игоревич - режиссер кино
   Малян, Генрих Суренович - кинорежиссер (Армения)
   Мамилов, Абдулахат Абдулаевич - редактор
   Мамлин, Геннадий Семенович - театральный драматург
   Манфреди, Нино - актер (Италия)
   Маринина, Ксения Борисовна - режиссер телевидения
   Маркес, Габриэль Гарсиа - писатель
   Марчукова, Маина Григорьевна - редактор
   Матвеев, Евгений Семенович - актер
   Матизен, Виктор Эдуардович - критик
   Медведев, Армен Николаевич - критик, функционер
   Меньшов, Владимир Валентинович - кинорежиссер
   Мережко, Виктор Иванович - сценарист
   Микаэлян, Сергей Герасимович - кинорежиссер
   Микоша, Владислав Владиславович - кинооператор, режиссер
   Миронов, Андрей Александрович - актер
   Мирошниченко, Ирина Петровна - актриса
   Михалков, Никита Сергеевич - кинорежиссер, актер
   Михалков, Сергей Владимирович - поэт, драматург
   Монтьель, Сара - актриса (Испания)
   Муратова, Кира Георгиевна - кинорежиссер
   Нагибин Юрий Маркович - прозаик, сценарист
   Надеждина Надежда Владимировна - актриса
   Нарлиев, Ходжакули - кинорежиссер (Туркмения)
   Наумов, Владимир Наумович - кинорежиссер
   Нахапетов, Родион Рафаилович - актер, кинорежиссер
   Нехорошев, Леонид Николаевич - сценарист, редактор
   Нигматулин, Талгат - актер
   Никифоров, Вячеслав Александрович - кинорежиссер (Белоруссия)
   Никулин, Валентин Юрьевич - актер
   Новогрудский, Герцель Самойлович - детский писатель
   Новогрудский, Лев Соломонович - драматург, прозаик
   Норштейн, Юрий Борисович - режиссер-аниматор
   Оджагов, Расим - кинорежиссер (Азербайджан)
   Ожигова, Татьяна Анатольевна - актриса
   Озеров, Юрий Николаевич - кинорежиссер
   Океев, Толомуш - кинорежиссер (Киргизия)
   Окуджава, Булат Шалвович - поэт
   Ордынский, Василий Сергеевич - кинорежиссер
   Орлов, Александр Сергеевич - кинорежиссер
   Остроумова, Ольга Михайловна - актриса
   Охлопков, Николай Павлович - режиссер театра, актер
   Павленок, Борис Владимирович - писатель, зам. Председателя Госкино СССР
   Панфилов, Глеб Анатольевич - кинорежиссер
   Паперный, Зиновий Самойлович - литературовед
   Паустовский, Константин Георгиевич - писатель
   Петренко, Алексей Васильевич - актер
   Переверзев Иван Федорович - актер
   Печерникова, Ирина Викторовна - актриса
   Пирятинский Исаак Борисович - педагог
   Плотников, Борис Григорьевич - актер
   Погожева, Людмила Павловна - критик
   Полонский, Георгий Исидорович - сценарист
   Польских, Галина Александровна - актриса
   Поляновский, Эдвин - журналист
   Попов, Андрей Алексеевич - актер, режиссер театра
   Пузин, Николай Павлович - толстовед
   Пырьев, Иван Александрович - кинорежиссер
   Рабкин, Борис Исаакович - театральный драматург
   Равенских, Борис Иванович - режиссер театра
   Райзман, Юлий Яковлевич - кинорежиссер
   Рассадин, Станислав Борисович - литературовед, публицист
   Радзинский, Эдвард Станиславович - театральный драматург, сценарист, прозаик
   Раскольников, Федор Федорович - политический деятель
   Рерберг, Георгий Иванович - кинооператор
   Розов, Виктор Сергеевич - драматург театра и кино
   Розовский Марк Григорьевич - театральный режиссер, драматург
   Романов, Алексей Владимирович - председатель Комитета по кинематографии
   Ромашин, Анатолий Владимирович - актер
   Ромм, Михаил Ильч - кинорежиссер
   Ростоцкий, Андрей Станиславович - актер, каскадер
   Ростоцкий, Станислав Иосифович - кинорежиссер
   Рошаль, Григорий Львович - кинорежиссер
   Рошал, Лев Моисеевич - сценарист, критик
   Рубанова, Ирина Ивановна - киновед
   Рудницкий Константин Лазаревич - театровед, критик
   Рудницкий, Лев - зам.директора "Совинтерфеста"
   Рунин, Борис Михайлович - критик
   Рыбак, Лев Аронович - критик
   Рязановы, Эльдар Александрович - кинорежиссер
   Рязанцева Наталия Борисовна - сценарист
   Ряшенцев, Юрий Евгеньевич - поэт
   Рюмин, Валерий Викторович - космонавт
  
   С.
   Сазонова, Нина Афанасьевна - актриса
   Самойлов, Владимир Яковлевич - актер
   Санаев, Всеволод Васильевич - актер
   Сафонов, Всеволод Дмитриевич - актер
   Светлов, Михаил Аркадьевич - поэт, театральный драматург
   Свободин, Александр Петрович - критик, драматург
   Севрук, Нина Александровна - редактор телевидения
   Сегель, Яков Александрович - кинорежиссер
   Семенов, Юлиан Семенович - писатель
   Серкова, Ольга Васильевна - режиссер телевидения
   Сигрист, Алексей - литературовед
   Сизов, Николай Трофимович - прозаик, директор "Мосфильма"
   Симон, Мишель - актер (Франция)
   Симонов, Константин Михайлович - поэт, прозаик, драматург
   Симукова, Ольга Алексеевна - театровед
   Скобцева, Ирина Константиновна - актриса
   Смирнов, Андрей Сергеевич - кинорежиссер
   Смоктуновский, Иннокентий Михайлович - актер
   Соболев, Игорь Владимирович - театральный драматург
   Соловьев Иван Иванович - актер
   Соловьев, Сергей Александрович - кинорежиссер, сценарист
   Солоницын, Анатолий Алексеевич - актер
   Сорди, Альберто - актер (Италия)
   Стефанович, Александр Борисович - кинорежиссер, писатель
   Стржельчик, Владислав Игнатьевич - актер
   Стриженов, Олег Александрович - актер
   Строева, Вера Павловна - кинорежиссер
   Сумбатов-Южин, Александр Иванович - актер, драматург, театральный деятель
   Субботин, Александр Михайлович - журналист
   Сулькин, Михаил Семенович - критик
   Сулькин, Олег Михайлович - критик
   Сурков Евгений Данилович - критик, редактор
   Суркова, Ольга Евгеньевна - критик
   Талалай, Владимир Львович - театральный художник
   Таланкин, Индустрий (Игорь) Васильевич - кинорежиссер
   Тарковский, Андрей Арсеньевич - кинорежиссер
   Талызина, Валентина Илларионовна - актриса
   Твардовский, Александр Трифонович - поэт, деятель
   Теличкина Валентина Ивановна - актриса
   Титов, Александр Александрович - педагог
   Тихонов, Вячеслав Васильевич - актер
   Толубеев, Юрий Владимирович - актер
   Тоом, Людмила - актриса
   Туров, Виктор Тимофеевич - кинорежиссер
   Туровская, Майя Иосифовна - критик
   Трифонов, Юрий Валентинович - прозаик
   Трунин, Вадим Васильевич - сценарист
   Ульянов, Михаил Александрович - актер театра и кино
   Урбанский, Евгений Яковлевич - актер
   Урусевский Сергей Павлович - кинооператор
   Урин, Виктор Аркадьевич - поэт
   Финн, Павел Константинович - сценарист
   Фирсова, Джемма Сергеевна - режиссер-документалист, актриса, редактор
   Фляйшман, Питер - кинорежиссер (Германия)
   Фомин, Валерий Иванович - киновед
   Франк, Герц Вульфович - сценарист, режиссер
   Фрейлих, Семен Израилевич - киновед
   Фролов, Владимир Васильевич - театровед
   Хайкин, Артур Юзефович - театральный режиссер
   Халатников Исаак Маркович - физик-теоретик, академик
   Халфин, Григорий - оператор телевидения
   Хамраев Али Иргашалиевич - кинорежиссер (Узбекистан)
   Хейфиц, Иосиф Ефимович - кинорежиссер
   Хмелик, Александр Григорьевич - драматург
   Ходжаев, Юрий - директор объединения "Совинтерфест"
   Хотиненко, Владимир Иванович - кинорежиссер
   Ч.
   Чередниченко Надежда Илларионовна - актриса
   Черненко, Мирон Маркович - киновед
   Черниченко, Юрий Дмитриевич - писатель, сценарист
   Черных Валентин Константинович - сценарист
   Чиндяйкин Николай Дмитриевич - актер
   Чирков, Борис Петрович - актер
   Чонишвиои, Ножери Давидович - актер
   Чулюкин, Юрий Степанович - кинорежиссер
   Чухрай, Григорий Наумович - кинорежиссер
   Шатров, Михаил Филиппович - драматург театра и кино
   Шахназаров, Карен Георгиевич - кинорежиссер, директор "Мосфильма"
   Шацилло, Дмитрий Степанович - критик, киновед
   Шварц, Исаак Иосифович - композитор
   Шелл, Максимилиан - актер (Германия)
   Шенгелая, Эльдар Георгиевич - кинорежиссер (Грузия)
   Шепитько, Лариса Ефимовна - кинорежиссер
   Шкловский, Виктор Борисович - писатель
   Шолохов, Геннадий Евгеньевич - организатор кинопроизводства
   Шток, Исидор Владимирович - театральный драматург
   Шукшин Василий Макарович - кинорежиссер, актер, писатель
   Щеглов, Марк Александрович - критик, литературовед
   Щеголев, Александр Иванович - актер
   Щелоков, Николай Анисимович - министр внутренних дел СССР
   Щепкина-Куперник, Татьяна Львовна - переводчик, драматург
   Эфрос, Анатолий Васильевич - режиссер театра и кино
   Юзовский, Иосиф Ильич - театральный и литературный критик
   Юренев, Ростислав Николаевич - критик, киновед
   Юткевич, Сергей Иосифович - кинорежиссер, киновед
   Я.
   Яковлев, Александр Николаевич - член Политбюро ЦК КПСС
   Яковлев, Юрий Васильевич - актер
   Якушкина, Елена Леонидовна - переводчик, театровед
   Ялович, Светлана - редактор телевидения
   Янковский, Олег Иванович - актер
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"