Аннотация: Популярная статья о некоторых аспектах рисуночных проективных техник.
Автопортрет
Мое первое занятие в четвертом классе по не вполне понятному предмету "психология и этика": знакомство, шуточки, вопросы... Под конец урока прошу своих новых знакомых нарисовать мне в подарок автопортреты. Девочки тщательно вырисовывают свои идеализированные бюсты, советуются, какой цвет волос лучше и как нарисовать покрасивее глаза и носы. Мальчики вопят, машут руками - они то космические воины, то компьютерные монстры... Отдают рисунки, прощаются на бегу. Одного мальчика успеваю поймать за рукав: "Почему у тебя нарисован компьютер?" - спрашиваю его недоуменно. Он пожимает плечами. "Это твой портрет?" "У меня, когда вырасту, будет свой компьютер", - в его голосе звучат гордость и подростковое нетерпение. "А сейчас?" - я и сама не вполне понимаю свой вопрос. Но он отвечает быстро, с жаром выпаливая слова: "Сейчас компьютер у папы. Он все время за ним работает, каждый день!". И он рвется прочь от меня, вскидывая голову, как жеребенок.
Я перебираю листы с рисунками: разные лица - красивые и страшные, а среди них один - с которого на меня смотрит лицо-дисплей.
По дороге домой я не перестаю думать о нарисованном мальчиком компьютере. Почему на предложение нарисовать себя, он нарисовал то, что ему хотелось бы иметь? О чем это говорит? Можно было бы отмахнуться от вопросов, решив, что это не более чем собственничество, что в цивилизации потребления индивидуальность растворяется в принадлежащих ей вещах и что маленький мальчик - типичный ее продукт. Но ведь была же в его голосе какая-то особая интонация, когда он сказал о папе и его постоянной занятости! И тогда меня вдруг (как и бывает обычно, когда складывается гештальт - целостный образ, озаряющий пониманием разрозненные до этого детали) осенило: мальчик действительно нарисовал себя - возможно, что он сам хотел бы быть компьютером, ведь в этом случае отец посвящал бы свое время ему, ему одному. Фетишизм обернулся тоской по любви, по общению с отцом.
Не имея возможности завладеть вниманием родителей в своем реальном обличье, ребенок неосознанно ищет ту форму, в которой будет наиболее желанен и любим. Поэтому парадоксальные на первый взгляд "автопортреты" ребенка не должны сразу и безоговорочно объясняться его "бурной детской фантазией" или "воспитанным родителями потребительством". Возможно, подлинные причины лежат в иной плоскости - плоскости неудовлетворенных психологических потребностей, к которым не в последнюю очередь относится потребность в любви и принятии.
Но если взглянуть на случай с моим учеником шире, то он окажется лишь иллюстрацией того факта, что любое изображение себя самого - это не просто изображение себя таким, каким я вижу или хотел бы видеть себя безотносительно к другим людям, а изображение в модусе "чтобы" - чтобы любили, боялись, "не трогали", завидовали и т.д.. В автопортрете, поэтому, сосуществует по крайней мере два аспекта: во-первых, это особое видение себя, во-вторых, это отношение своего смоделированного образа к окружению. Например, я рисую глаза определенной формы (узкие или круглые) не только потому, что они у меня реально подобной формы или я хотела бы иметь именно такие глаза, но и потому, что в моем значимом окружении сложилась вполне определенная ситуация (мне хочется или не хочется "смотреть на нее"). Я даже могу нарисовать глаза закрытыми, или завесить их вуалеткой или челкой. Я могу, сама не вполне отдавая себе отчета в выбранном способе изображения, сделать так, что глаза лишатся зрачков или радужек, и замечу это только тогда, когда мне на это укажут. Знание о том, как принято рисовать глаза, может быть неосознанным образом скорректировано другой потребностью: так или иначе воздействовать на окружение или от него защищаться.
Навыки рисования и психологические нужды - два компонента, влияющие на выбранную манеру рисунка. Они переплетаются весьма сложным образом и иногда не всегда можно сразу определить, который из них сыграл решающую роль в выборе того или иного элемента изображения. Например, ребенок рисует свои руки, спрятанные за спиной. Расспрашивая его об этой детали, можно узнать, что: "сложно рисовать пальцы", "такая рука красивее" (эти высказывания могут говорить о навыке рисования, но могут и скрывать причины психологического характера); или: "я ни с кем не дружу", "у меня за спиной в руке автомат" (психологические объяснения, которые, однако, в свою очередь могут быть не более чем мотивировками, скрывающими нежелание признаться в том, что плохо получается рисунок ладони). Даже если, например, на рисунке девочки руки брата нарисованы целиком, а у себя - спрятанными за спину, это не обязательно однозначно должно интерпретироваться как изоляция (или недружественность, отстраненность, недостаточная контактность). Возможно, что способ изображения идеализированного объекта - себя в качестве "маленькой принцессы" - не позволяет использовать такие же примитивные способы изображения руки, как в случае с образом брата. Прекрасная принцесса должна быть совершенством в буквальном смысле "до кончиков ногтей", поэтому - за неимением умения - девочка решит, что лучше спрятать руки за спиной, чем выставлять их напоказ в неприглядном виде.
Но какие бы соображения (явные и неявные) ни стояли за выбором способа изображения каждой детали и всего рисунка в целом - это всегда значимое предпочтение.
Одна моя знакомая, например, в ответ на просьбу нарисовать свой автопортрет, нарисовала себя в виде бабочки. Ближайшая ассоциация к образу бабочки в нашей культуре это "яркая, красивая, легкомысленная жизнь". Однако моя знакомая совсем не вязалась с такой "коннотацией". Мои расспросы мало что добавили к ее утверждению: "Я так себя чувствую". Тогда я предложила ей закрыть глаза и на какое-то время и впрямь почувствовать себя бабочкой. "Что бы ты сделала?" - спросила я ее. Она ответила быстро и очень категорично: "Улетела. Я - бабочка, которая может совершать очень долгие перелеты". "Но почему тогда не быть птицей?" - удивилась я. Моя знакомая, кажется, растерялась. Она довольно долго молчала, а потом отрицательно покачала головой: "Нет, я определенно бабочка. Никакая не птица. Большая, яркая бабочка".
Ближайшее рассмотрение образа бабочки ни к чему не привело. Тогда мы с ней попробовали амплифицировать этот образ, то есть посмотреть на него сквозь различные контексты, и сопоставить его с другими образами летающих существ (насекомых, птиц, летучих мышей). Я вспомнила, что в некоторых мифах душа человека после смерти становится бабочкой или принимает образ бабочки. Мою знакомую это очень сильно взволновало. "Когда я сказала, что хочу улететь, я представляла себе огромное море, океан, через который летит стая пестрых бабочек", - в ее голосе была дрожь, на глазах - слезы, - "и я чувствовала, как лечу с ними и, знаешь, главное, я знала, что у меня есть силы долететь до берега, а в действительности... я не могу собраться с силами даже чтобы дописать диссертацию!".
Мы решили еще раз внимательно рассмотреть ее образ, и она увидела, что пыльца на "ее" крыльях в некоторых местах тусклая и бледная. "Что произошло?" - спросила я. "Меня схватили чьи-то руки, я вырвалась, а пыльца облетела... Теперь мне труднее летать, чем прежде, но я и не догадывалась, почему. Я не догадывалась, что кто-то стер пыльцу с моих крыльев." Она надолго задумалась, потом медленно и тяжело стала подбирать слова, и из ее рассказа я поняла, что у нее был короткий неудачный роман с одним человеком и что она сама до этой минуты не хотела видеть, как сильно болезненная развязка поколебала ее уверенность в себе. Ее душа "опустила руки", но она не хотела признаться в этом никому, даже себе, заставляя себя работать "на износ". Однако внешние успехи не помогали восстановить былое душевное равновесие и его отсутствие сказывалось всякий раз там, где был нужен творческий подход, например, в диссертационной работе...
В наших автопортретах "свернуты" маленькие рассказы не только о нас самих, но и о тех людях, которые нас окружают или окружали, о тех чувствах, которыми мы связаны с ними.
Ребенок, к примеру, может расти в традиционной семье с традиционными взглядами на семейную жизнь. В такой семье есть бабушка, дедушка, мама и папа, и все они вроде бы дружно живут вместе. Но если попросить ребенка изобразить себя в своей семье, то "семейный мир", увиденный его детскими глазами, может показаться поначалу весьма "нетрадиционным": главное место в своем мире он отведет, например, какой-нибудь игрушке (например, мечу), а образы мамы и папы (они работают все дни напролет) будут изображены маленькими фигурками в отдалении. Бабушка превратится в огромную сказочную колдунью, а дед почему-то вообще не попадет в перечень флоры и фауны этого мира. Себя же он нарисует воином, в полном вооружении, который опирается на огромный (упомянутый выше) меч и грозно смотрит на длинные скрюченные руки колдуньи.
Не стоит торопиться и списывать все на "богатое детское воображение", "мифотворчество" и "поэтический вымысел". Л.С.Выготский в работе, посвященной анализу детского творчества, показал, что подобные представления сами, в свою очередь, не более чем мифологизированный образ, который усиленно культивируется взрослыми. Это "богатое воображение" взрослых мешает им увидеть проблему там, где им так хочется видеть белоснежных ангелочков страны розового детства. Если же не торопиться с выводами и, следуя Фрэнсису Бэкону, вооружать свой спешащий ум не "крыльями, а гирями", то, сравнив рисунок ребенка с рисунком бабушки и поговорив с ней, мы бы увидели, как "поэзия" постепенно оборачивается "прозой". На бабушкином рисунке в уютной комнатке, где нет ни родителей ребенка, ни дедушки, на первом плане крупно изображена добрая старушка в очках, сидящая в удобном кресле за вязанием носочков внуку, который, изображенный младше своего реального возраста, притулился у ее ног, играя, как котенок, клубком. А в разговоре она горячо пояснит, как сильно привязана к внуку, как много уделяет ему времени и как ужасны современные родители, которые думают только о работе и совсем не заботятся о своем чаде...
Мальчик нарисовал себя воином. Бабушка - доброй старушкой. Но не только потому, что они так себя переживают "сами по себе", но потому что связаны особыми эмоциональными отношениями. В этих диадах "воин - колдунья", "добрая бабушка - маленький внучек" нет точек пересечения, это - два разных мира, поэтому агрессия внука не понятна "любящей бабушке" и если приемлема, то только в качестве "капризов" маленького ребенка. Для ребенка же всякое проявление бабушкиной заботы - очередной происк колдуньи, которая только и думает о том, как бы лишить его "меча" (символа мужской силы). Поэтому-то он - воин в первую очередь для нее, для борьбы с ней и для защиты от нее. Так и она, выбрав себе именно такой автопортрет, еще раз подтвердила, что она - в первую очередь - видит себя такой именно для него, своего внука (а не для сына, например, или мужа).
Как в фильме Куросавы "Расемон" у каждого из нас - своя история происходящего, своя "планета". Поэтому все мы - инопланетяне друг для друга. То, что норма на одной "планете", безумие на другой. И нужны мужество и мудрость, чтобы терпеливо и внимательно относиться к непривычным "формам жизни". Как бы страшно и грустно ни звучало утверждение, что "человек человеку волк", реальное положение дел, быть может, еще печальнее. Можно предположить, что каждый индивид - это совершенно особое существо, и то общее, что нас объединяет, быть может, лишь социальная мимикрия, позволяющая нам сосуществовать более менее спокойно, не боясь тотальной облавы и уничтожения. Демонстрируя друг другу "признаки сходства" (социального, партийного, клубного, религиозного, национального, фамильного и прочего), мы опасаемся различий, потому что они выводят нас за пределы "клана", "семьи". И, тем не менее, в "семье не без урода", который, в силу компенсаторного действия психологических сил, подробно описанного известным швейцарским психологом К.Г.Юнгом, становится своеобразным "козлом отпущения", удобной формой для помещения в него всех тщательно замалчиваемых или яростно обличаемых различий.
Можно также предположить (даже если гипотеза останется не более чем гипотезой), что бурный расцвет психологии в двадцатом веке связан с тем, что в современном мире существуют не только процессы глобализации и интеграции, но и потребность в понимании того, до какой степени мы разные и как нам, таким разным, жить вместе. Если маленькая семья - это большая проблема, если страна-семья чревата гражданской войной и разделением на друзей и врагов народа, то что произойдет с нами, когда мы - наконец-то как и мечтали - сделаем планету одним большим домом с одной семьей внутри? Сможем ли мы совладать с тонкой диалектикой тождественного и различного, не скатываясь ни в одну из крайностей, поскольку крайности - лишь разные стороны одной и той же монеты - психологической катастрофы?
Реальность, с которой имеет дело психолог, явным образом напоминает нам, что мы имеем дело не с "вещами-самими-по-себе", а с образами (мира, общества, других людей и самих себя). Это положение, часто подспудно звучащее в различных присказках ("сколько голов, столько умов", "видеть со своей колокольни"), для психолога является наиважнейшим. Для него не столько важно выяснить "истину" (как, например, для следователя), сколько адекватно реконструировать тот образ мира, который сложился у того или иного человека. Поэтому, даже если бы я узнала (возвращаясь к приведенному мной в самом начале примеру), что объективно отец мальчика, нарисовавшего себя в качестве компьютера, тратит на него сравнительно много времени (например, сравнительно с отцами мальчиков такого же возраста, принадлежащих к такому же социальному слою), то это мало бы что или вообще ничего не изменило бы в образе мира самого мальчика. Для него мир сложился так, что ему для сохранения собственной значимости не остается ничего другого, как мимикрировать под вещь, ставшую, в его понимании, центром притяжения внимания его отца.
Выражение "мир сложился" означает, что в этом мире уже распределены места и ценности, установлены связи, и его - маленького мальчика - в этом мире нет. Но как докричаться с одной "планеты" до другой, если у ее жителей та даже не отмечена на карте звездного неба? Или если они точно знают, что в этом месте находится нечто совсем другое?
Однако столь явно означенная мной тема различия не исключает понимания, может быть, наоборот, только и делает его возможным. Подлинное понимание начинается тогда, когда, распрощавшись с готовыми шаблонами и "мерками", мы пытаемся услышать другого человека, не уничтожая его "инаковости"; когда мы готовы пойти на то, чтобы вносить поправки в свой уже расчерченный и готовый мир или даже изменять его кардинальным образом. И если мы не путаем наш "образ мира" с миром и видим в нем не эталон, по которому нужно перекроить весь мир, а лишь путеводную карту, на которой есть "белые пятна", и которая таит в себе и ошибки, и новые возможности, то быть может и нам самим остается шанс быть услышанными, увиденными и принятыми на иных, не нами обустроенных, "планетах".