Каждая теория включает в себя два вида "сущностей": константы и переменные. Что и почему теория "назначает" константным зависит от многих причин и, что не редкость, константа остается таковой лишь до тех пор, пока не выявлена как самостоятельный параметр. Ярким примером может служить геометрия Эвклида, в которой кривизна пространства неявным образом понималась равной нулю и была в качестве таковой задана постоянно. Когда же нулевая кривизна была осознана как один из возможных вариантов существования пространства, появилась возможность сделать кривизну не константной, а переменной. Этот пример показывает, что константа "чревата" "спектром возможностей", которые раскрываются, как веер, лишь только внимание исследователей сдвигается с "мертвой" (константной) точки.
Другим не менее ярким примером "игры" констант и переменных может служить популярное сейчас семиотическое исследование текста. В этом случае "распаду" подвергается любой аспект текстовой действительности: текст распадается на "коды", которые, в свою очередь, конкурируя между собой, подвержены "расчленению" на "цитации" и "мотивы". Следование по пути поиска истока "цитаций" уводит в такие исторические дебри, что вопрос "Кто сказал первым?" оказывается неуместен в силу неуместности вопроса "Кто сказал?". Поиск начала типичных "мотивов" или "тем" также не дает ничего, кроме гипотезирования об их "природе": то ли они - проекция структур мозга, то ли - генотипические программы, то ли - "откровения" из неизвестно каких миров. Поэтому текст существует уже не как особое произведение, а как разношерстный дискурс-текстура, состоящий из множества волокон, которые распадаются на другие волокна и т.д.. Произведение же в классическом смысле слова выглядит как неубедительная попытка вылепить статую из воды и осуществима лишь, если читатель (а не автор!) согласится фиксировать свой взгляд и на время вынесет "за скобки" все неисчислимое множество "шевелящихся" внутри текста контекстов. Более того, постмодерн в своей самоуверенности именно это контекстуальное изобилие ставит "во главу угла" и наиболее ценным полагает тот текст, в котором, как в капле воды, кишмя кишит "контекстуальная жизнь" (как у У.Эко в "Острове накануне").
Общая тенденция такова, что можно говорить о планомерном "истреблении" констант. Любой параметр (будь то на уровне синтаксиса, семантики или прагматики) самим актом фиксации переводится из разряда константных в разряд переменных величин. Так что константа оказывается не точкой опоры, а точкой бифуркации. Можно предположить, что постмодерн представляет собой проверку культурой самой себя на "прочность" - попыткой дойти до "незыблемого". Но вместо этого "мир начинает мерцать", так что можно было бы даже предложить такую - в стиле постмодерновой парадоксальности - "аксиому": "фиксированная константа - это переменная".
В каком-то смысле тенденция превращать незыблемое в зыбь может служить компенсацией классическому пиетету перед Догмой и Авторитетом. Но не станет ли "охота" на константы уничтожением в конечном счете и самих "охотников"? Ведь уже и "Бог умер", и "автор умер", и "трансцендентальный субъект" классической философии почил в бозе. Поэтому картина более чем забавная - ткань текста, расползающаяся по швам у "мертвого автора" в руках. Вместо тишины и святости незыблемых догм - кладбищенская тишина "мерцающего мира".
Поскольку понятия инварианта и вариации - как говорят логики - соотносимы, то оказывается, что там, где нет инварианта, сама вариативность оказывается под вопросом. Можно, конечно, вращать, извращать и превращать все во все, но любое изменение, как мена, предполагает наличие эквивалента. "Мерцание мира" воспринимается как таковое лишь на фоне памяти о незыблемости и неизменности. Говоря проще, на фоне памяти. Какие бы масштабы не принимало само уничтожение памяти, ее необходимость для восприятия изменений может быть проиллюстрирована наибанальнейшим примером - все, наверное, играли в детстве в игру, заключавшуюся в том, что надо было долго произносить одно и то же слово и через какое-то время смысл, казавшийся "незыблемым", начинал "мерцать" и вскоре вовсе исчезал из "разваливающихся" во рту смешных, неуклюжих звуков. Но они были смешны, неуклюжи и бессмысленны именно потому, что совсем недавно смысл был, он был явен и "упрям" и все понимали, что "собака" - это не "кошка". И вот уже нет ни "собаки", ни "кошки", да и сами звуки кажутся все невозможнее и невозможнее при каждом повторном произнесении.
Но если бы разваливались только слова! Внешний, воспринятый всеми существующими органами чувств мир, разваливается также, стоит только его "потереть", как Аладдин волшебную лампу. При "тесном" соприкосновении он не становится понятней, наоборот, начинает "утекать сквозь пальцы" цепкого исследовательского ума, истончаясь в "констелляции простейших ощущений" или в "кварки" - изощрение физического гения. Так почему бы не допустить, что представший перед умом физиков "квантово-волновой дуализм", не более чем лукавая улыбка мира-оборотня, который растекается медузой, стоит лишь подольше и попристальнее на него посмотреть?
Посмотрите, как тихо и терпеливо гладит девочка котенка. Взрослые умиляются, котенок мурлычет. Мир кажется доброй и ласковой зверушкой, так удобно льнущей к чуткой руке человека. Но еще секунда - и котенок впивается девочке в руку всеми когтями, ребенок кричит и бьет животное, взрослые устраивают гвалт с беганьем за йодом и бинтами - мир повернулся другой стороной. Конечно, так бывает, но бывает даже больше того: миру и не надо поворачиваться другим боком и скалить зубы - обе стороны даны сразу, в одно мгновенье, и с таким размахом, что начинают ныть зубы.
Вот еще одна сценка. Он держит ее за руку, так крепко, что она понимает, что он не может без нее жить. Он держит ее за руку и говорит: "Уходи, мы больше не будем встречаться. Никогда!" И уходит сам, пока она, ошарашенная, не знает, кричать ли ей, плакать, просить об объяснении... Он уходит именно потому, что не может уйти. Он будет жить без нее всю свою жизнь именно потому, что не может без нее жить.
Но если в мире есть существа, для которых дважды два - пять, то что же ждать однозначности и стабильности от самого мира?
Как было бы приятно сказать себе: вот это - дерево, дом, человек, - и все так понятно и просто, так постоянно (о, какая мольба о константности!). Но нет - ни дерева, ни дома, ни человека - семантика начинает брезжить, предметы меняться, как Протей, и вот уже на месте дома - твое же собственное лицо... Сколько жестокого коварства таит в себе казалось бы такой примитивный психологический тест.
В семиотике есть положение, согласно которому один и тот же знак может обозначать бесконечное количество других вещей (аксиома Лосева о символизации знака). А поскольку, заключает семиотика, знаком может быть все, то все может отсылать ко всему. Все может стать всем. Нет ничего одно-значного, стабильного, вечного. Вечность же - паралогическая номинация, которая существует лишь на уровне лексики, - мнимое имя.
И все же в фейерверке вариаций брезжит память об инварианте. Как и почему - не вполне понятно, но именно эта непонятность и спасает дело, ведь все понятное так просто превратить во что-нибудь другое, например, в еще более понятное. Инвариантность остается непонятной и интригующей, поиск ее приводит мысль в тупик (например, коронные размышления о Я как изменчивом или инвариантном нечто), но именно в этом тупике вдруг - по оборотнической иронии мира - вспыхивает возможность хранить верность инвариантности. Когда мысль упирается в невозможность дальнейшего шага, то в этом чувстве скованности, в чувстве запрета и возникает ощущение того, что там, в недрах этого табу, и живет инвариантность, как в надежном логове таинственный зверь. Невозможность дальнейшего шага отделяет невидимой чертой профанное (то, что я могу трогать руками, вертеть, пробовать на зуб и менять по своему произволу) от сакрального, от того, до чего я не могу, не смею дотронуться. Сакральное хранит себя само, оно не нуждается в выдаче ему охранной грамоты и занесения в Красную книгу. Однако опять же, по лукавой иронии мира, тот, кто дошел до пределов сакрального, становится его поверенным и хранителем, но хранителем не в нашем, современном смысле этого слова. Это хранение похоже на хранительство королевской печати. Не человек стережет печать (она никуда не убежит), а она сама создает ауру охранности, в которую человек входит как обозначающий границу. Рука, дерзнувшая взять королевскую печать, нарушает границу священного, превращая Печать в печатку, Единственную - в одну из многих, Инвариант - в одну из вариаций.
Профанирующее действие (взгляд, жест, прикосновение) нарушает то, что окружает Единое и превращает его в единицу, такую же, как бесчисленное количество других единиц. Нет тайны, нет священного трепета, - одним движением Единое становится Многим, множеством, "имя которому - легион".
Единое и Многое - тема, особенно дорогая неоплатоникам. Как и почему Единое становится Множеством, дробностью, экземплярностью? И как из дробности и экземплярности, собравшись, дотянуться до Единого? Совершенно логически невозможное предприятие. Совершаемое именно в силу своей невозможности и абсурдности. "Верую, ибо абсурдно". Действую - ибо невозможно. Это не обычное долженствование. Как и долженствование Канта. Это тот сорт долженствования, который не связан ни с чем гетерономным, находящимся вне самого этого долженствования.
Обычно долг понимается как приказ во имя чего-то иного долгу. "Ты должен учиться, потому что..." "Ты должен уважать закон, потому что..." Но в области странного (кантовского) долженствования нет и не может быть отсыла к чему-то иному. Нет выхода к иным вещам, ради которых нужно соблюсти долг. Быть моральным не ради чего-то отличного от морали, а во имя ее самой. Это называют "формализмом". Нас раздражает строгость самотождественного и тянет "размочить" его содержанием. И Фрейд помог сделать шаг от Кантовского "Должен потому что должен", в привычное "Должен, потому что запрещено". И тут уж можно разгуляться во всю "А кем это, собственно, запрещено? И для чего? И к чему это приводит?". "Лед тронулся" и можно снова плавать по многообещающим волнам гетерономии. Константа формального категорического императива расцвела пышным цветом всевозможных предположений и содержаний. "Мысль двинулась и с ней была плутовка (инвариантность) такова".
"Ну, - скажут, - и Бог с ней!" Вся ирония в том, что Бог, видимо, и впрямь - с ней. Не понятно, почему. Но как-то уж больно все неуютнее и неуютнее в мире, где все становится все более и более доступным и разнообразным: хочешь то, хочешь - это, не хочешь - и это ничего... Хочешь крикнуть "Да я...", а тебе уже хор голосов "Что еще за "я"?". И пока ты дергаешься в плену распадающегося, размножающегося "я", тебе уже подсовывают другую "дурную бесконечность" - "Да ты успокойся, будь просто самим собой!" И ты снова в ступоре, потому что уже не знаешь, ни что такое "просто", ни что такое "сам", ни что такое "быть". Есть такой сериал - "Дрожь Земли". Вы ее не чувствуете?