В жизни любого человека наступает момент, когда нужно остановиться и подумать. Не просто подумать "о том, о сём", а по-настоящему сесть и задуматься над вопросом: "Зачем?".
Некоторые, и таких немало - люди с характером бодрым - переступают через это с легкостью неимоверной. Других, вроде меня, мысли о вечном преследуют повсюду. Я не хочу сказать, что лучше других людей, намеренно одевающих на себя шоры. Я даже завидую такому их удачному свойству, но жить как они - не могу. Тем не менее, такого я не ожидал: все началось с того, что вечером накануне я долго не мог заснуть. Вроде бы и хотелось, но сон не шел - сидел в кресле, щелкал пультом и потихоньку потягивал пиво. Вообще-то, я практически не пью, но тут - то ли постоянный стресс на работе сказался, то ли что-то другое, - я с чувством вины посматривал на остатки уже третьей бутылки. Особо неприятной была мысль, что сегодня - не пятница, и повода расслабиться все-таки нет, да и на работу с тяжелой головой идти противно.
"Хотя на работу идти всегда противно", - улыбнулся я своим мыслям. Собственная шутка меня немного взбодрила: этакий оптимизм идущего на казнь, - и я одним глотком опустошил стакан, долив туда из бутылки. "Все, больше не буду", - подумал я. Хотя, что меня держит? Больная голова с утра? Да плевать. Обычной мысли о том, что "сам напился - сам и расплачивайся", мне бывает достаточно для контроля самочувствия. Жена? Да к черту! "Тем более, она еще три дня в командировке", - снова улыбнулся я. Тогда что же? Тошно - вот что. Жить - тошно, пить - тошно, не пить - тошно, дышать - и то иногда тошно. "Всё. Приплыли", - решил я и улегся в постель.
После недельного отсутствия жены кровать превратилась во что-то сильно напоминающее то, на чем я спал в течение пяти лет учебы в институте: скомканная простыня, наполовину съехавшая наволочка, остатки еды, мусор, ноутбук и засохшие крошки, не дающие спать. Избавиться от них можно только кардинальным встряхиванием постели, что потребовало бы от меня убрать весь накопившийся хлам А это уже, я считаю, - подвиг, на который не способен и Геракл, не то, что мужчина в сорок лет, чувствующий себя после выпитого на шестьдесят.
А ведь я действительно чувствую себя хреново. Нет, не физически - внешне я выглядел даже моложе своих сорока. К тому же, налет жизни, этакий блеск умудренности в глазах, придавал мне шарм, нравившийся женщинам, даже совсем молодым. Нет, мне хреново морально - душа поистаскалась.
Я сел, свесив ноги с постели. Обычно, когда что-то не ладится, я занимаюсь самовнушением, представляю какое-нибудь место, где красиво и где можно лежать и ни о чем не думать. Либо вспоминаю некий приятный эпизод из жизни. "Мой идеальный, существующий в голове мир", - подумал я. И в этот момент на меня накатило: "Господи, да что же это такое?! Ведь я - и есть та зашоренная лошадь, бегущая к придуманному смыслу в придуманном мире!" И я заплакал. Даже не заплакал, а зарыдал: громко и стыдно, как рыдают дети: "Только им не стыдно. А чего я стесняюсь? Я, сороколетний мужик, один в своей квартире, где меня и не увидит-то никто, стесняюсь своих слез?!". И от мыслей этих стало мне совсем плохо: точно был где-то внутри меня переключатель, и кто-то на него надавил. Я уже и не помню, когда в последний раз плакал, но так - по-настоящему - уж точно никогда.
Постепенно я успокоился. Не то что мне стало легче, просто, видимо, слезные железы с непривычки не справились с нахлынувшей на них работой. Я даже попытался улыбнуться от мысли о том, что вот бы меня увидел сейчас босс. Но вместо улыбки получился какой-то жуткий всхлип, издав который, я неожиданно захихихал. "Да-а-а, совсем плох стал, - подумал я - то рыдаю как ребенок, не получивший желанную игрушку, то вот хихикаю с интонациями олигофрена. Впрочем, я - и есть олигофрен. Вот оно: только с недоразвитой функцией головного мозга можно так жить". Я улыбнулся и вдруг разозлился на эту улыбку: "Что улыбаешься? Прелюдно обвиняешь себя в идиотизме, при этом, своей улыбкой показывая: ну мы-то с вами знаем, что это не так? Вроде того, как люди предваряют свои слова: может быть, я не прав, но почему бы не сделать вот так, тем самым, пытаясь заранее себя оправдать - а вдруг и вправду какую-нибудь глупость сморозят. И движет ими не великодушие - я готов признать себя дураком, а именно боязнь этого признания. Вот и я такой же - называю себя идиотом, а сам в это не верю".
Лежать больше не хотелось. Я встал и пошел на кухню - раз уж поспать мне сейчас не суждено, то нужно выпить кофейку.
На кухне был еще больший бардак, чем в спальне, - я огляделся кругом, - но гораздо меньший, чем в моей собственной жизни. "Вроде бы, начинаю приходить в себя. Вот, уже шучу," - подумал я. Поставив чайник и насыпав кофе в чашку, я сел за стол. Повсюду - крошки. Они, наверняка, одушевленные: захватывают жизненное пространство, как только чувствуют, что им его уступают.
Чайник вскипел. Я сделал кофе и с чашкой в руке пошел назад в спальню. Там сел в кресло, включил телевизор, про себя решив, что не буду переключать каналы - на что попаду, то и буду смотреть. На экране появился прилизанный диктор, который рассказывал об очередном витке напряженности на Ближнем Востоке. Я подумал, что виток - хорошее определение того, что там творится. Дети растут, на их глазах убивают соседей или родителей, они идут в боевики, потом их убивают - и вот вам новый виток: их дети, насмотревшись на смерти вокруг, единственный выход находят в войне и мести. Но, видимо, это не очень меня волновало, и мысли быстро ушли в сторону по своей тропинке.
Я думал о том, что неужели все действительно бессмысленно, неужели я родился лишь для того, чтобы поглощать еду, пить кофе, спать, родить детей и, наконец, умереть? Ведь я помню себя другим - молодым и полным надежд. И не то что бы я тогда не знал, что существует юношеский максимализм, который жизнь очень быстро обламывает. Всё это я слышал и раньше. Все понимал. Но был во мне какой-то стержень - уверенность в том, что несмотря на всю необъянимость сущего, смысл есть, и я его найду. А потом стержень исчез. Но так незаметно, что долго казалось - он есть. И только теперь, сегодняшним вечером, я осознал: его нет...
Потерял или растратил? Сначала думал: вот сейчас закончится учеба в институте - и начну жить. Потом: вот поднакоплю опыт в работе - и начну жить. Затем - женился по любви: тогда я был уверен, что нашел то, что искал...
Моя мама часто говорила, как быстро, как необъяснимо быстро проходит жизнь. Так и я не заметил, что мне сорок, а жизнь пролетела мимо. И только я все стою на месте и думаю: "Вот сейчас начну жить"...
Глава 2
Утром меня разбудил будильник: 6:30. Голова гудела, и я не сразу понял, где нахожусь. Оказалось, что я так и не перебрался из кресла в кровать, а заснул так внезапно, что не допил кофе. Впрочем, на удивление выспался хорошо. Я встал, потянулся - надо же, ничего не перележал.
В ванной увидел ожидаемое - никаких перемен с моим лицом не произошло. Хотя так, наверное, и должно быть. С чего это я решил, что внешность должна измениться только из-за того, что ее хозяин вошел в кризис среднего возраста? Смешно. А вот следы от выпитого пива проглядывались явственнее.
Не задумываясь, я схватил с полки пену для бритья и густо намазал щеки. После этого взял в руки бритву, но на половине движения рука вдруг застыла. Я смотрел на себя в зеркало и думал: "Что я делаю? Опять на автомате моюсь, бреюсь, надеваю галстук, чтобы весь день так же на автомате отвечать на звонки, самому звонить, куда-то ехать? Нет уж!" Я включил холодную воду и опустил голову под кран. Вода постепенно смывала пену, а мне казалось, что вместе с ней смывается и часть моей личности. От холода голова немножко прояснилась, и я пошел на кухню делать кофе. Потом вернулся в спальню и там уселся в свое кресло. Оно вобрало мое тело с таким удовольствием, что я представил себя кузнечиком, которого также быстро и безаппеляционно проглатывает лягушка. "Впрочем, в любимом кресле все-таки получше, чем во рту у лягушки, - подумал я, - похоже, оно за ночь отпечатало контур моего тела, и я теперь сижу в нем как влитой. Вот что значит действительно твоя вещь".
За такими мыслями я выпил кофе. Потом посмотрел на часы. Электронное окошечко показывало 7:42. Я удивился: "Совсем не заметил, как час прошел. В это время я уже должен идти в начищенных ботинках по улице с портфелем в руке."
До стоянки пешком минут десять. Обычно я люблю эти десять минут. Во-первых, потому что формально иду не на работу, а за машиной. Во-вторых, потому что с утра так приятно прогуляться - воздух не такой спертый, в нем еще нет зловония тысяч проехавших машин. К тому же, я так долго изо дня в день хожу этим маршрутом в одно и то же время, что знаю в лицо многих встречных людей.
Есть такой французский рассказ - "Гаврская улица". Я читал его когда-то давно, и он мне запомнился. Там старик много лет подряд продает лотерейные билеты в одном и том же месте Гаврской улицы: недалеко от железнодорожного вокзала в Париже. На вокзал каждые несколько минут пригородные электрички выгружают толпу спешащих по своим делам людей. Все они проходят мимо старика, и есть такие, которых старик знает. Он называет их про себя что-то вроде "толстая женщина 8:31", а за ней - "молодой человек 8:34" - по времени прохождения мимо него. Все они чем-то старику интересны. Точней, про каждого изних у него есть история. Он наблюдает за ними годами, они меняются, он придумывает события, происходящие в их жизни, придумывает их судьбу. Постепенно незнакомые люди становятся для старика семьей. Он любит их, переживает за них. Хотя это всего лишь образы в его голове, а не настоящие люди. Так же и я каждый день в эти десять минут встречаю одних и тех же людей. И они мне чем-то близки. Порою, мне кажется, даже более близки, чем жена.
Обычно на выходе из дома - при повороте за угол - я встречаю высокого парня с длинными волосам. Он похож на вокалиста рок-группы - массивная челюсть, шотландская бородка и светлые глаза. Одет он обычно в джинсы, мокасины и потертую кожаную куртку. Хотя однажды я видел его в деловом костюме. Он шел мне навстречу по-прежнему волосатый и с бородой, но выглядел при этом неуклюже. В глазах его сквозила, когда он посмотрел на меня, извиняющаяся улыбка. Как будто он говорил: "Да знаю я, знаю".
Он тоже на меня посматривает. Когда мы встречаемся, у меня даже возникает желание кивнуть ему головой. Я представляю, как он улыбнется, и понимающе кивнет в ответ. Но думаю, если и правда кивнуть, то он посмотрит на меня, как на идиота.
Еще каждый раз мне встречается, как я ее называю: "девушка с пирожками". С пирожками - потому что она обычно несет в руке жареные пирожки, и рот ее занят пережевыванием. Одета она в голубые джинсы и такую же джинсовую куртку. Я больше всех люблювстречать ее. Она мне нравится. Я не про лицо говорю или там про фигуру - все это у нее - так себе: в лице может притянуть разве что молодость, а фигура, уже не справляющаяся с ежедневным поеданием жареных пирожков, еще в порядке, но сдвиг в сторону полноты есть. Так вот, мне приятно встречать ее каждый день потому, что ее образ дает мне вволю пофантазировать. Я представляю, как с утра она просыпается: скомканная простыня, растрепанные волосы, бежевое нижнее белье. Сонной походкой идет в ванную. Там долго смотрит на себя в зеркало, умывается, идет на кухню, ставит чайник. Потом, со стоном наслаждения, опять падает в кровать - очень уж любит спать. Пока вода закипает, она успевает задремать. И только внутреннее чувство необходимости куда-то идти не дает ей проспать. Она повторно встает, когда чайник уже выкипел наполовину. С ужасом смотрит на часы. Понимает, что опаздывает.
Мне особо нравится представлять себе этот ее взгляд - с ужасом и тоской - на часы. По себе знаю. Поэтому иду по тротуару и улыбаюсь в тот момент, когда воображаю себе этот взгляд.
Потом она суматошно пьет чай, оставляет чашку на треть заполненную. Быстро делает макияж, иногда не успевает, и - бегом на работу. Ей добираться сорок минут на метро. А там - еще минут десять пешком. Она идет по шоссе в сторону центра, проходит под железнодорожным мостом и сразу же поворачивает направо. И здесь я ее встречаю. У нее в руке пакетик, в котором лежит пирожок, купленный при выходе из метро. Каждый день она не успевает позавтракать, потому что любит поспать. И каждый день я представляю себе заново ее пробуждение.
Я сидел в кресле и думал о том, почему я решил, что именно из-за любви ко сну она не завтракает. Вполне может быть, что все она успевает: и чай попить, и прихорошиться, и приготовить вкусную яишницу с помидорами. Просто, девушка вообще любит поесть. А особенно обожает пирожки, продающиеся на станции метро. Или, она относится к многочисленному классу людей, которым вообще с утра кусок в горло не лезет. И только часа через два после пробуждения, уже подъезжая к работе, ее желудок начинает о себе заявлять. А я тут взял и решил, что она - соня. Еще я подумал о том, что сегодня ее не увижу.
Встречи с одними и теми же людьми всегда наводили меня на размышления о таких похожих и бесконечных днях, которые проживаются скорей по привычке, и от которых люди не получают ни капельки удовольствия. И я никогда не грустил, если вдруг однажды мои "знакомые" исчезали и больше не встречались мне в эти десять минут. Для себя я любил представлять, что все у них изменилось в лучшую сторону, и они начали жить "по-настоящему". Как когда-нибудь начну и я. И когда вот так пропал "солист рок-группы", я обрадовался. Мне представилось, как он страстно бьет по тарелкам ударной установки - потому что его группу заметил серьезный продюссер, и они с друзьями записывают свой первый альбом.
Я знал, что это не так. Но какая разница, если мне хочется, чтобы так было? Мне стало интересно, что подумает "девушка с пирожком", когда не увидит меня сегодня идущим по тротуару? Подумает хоть что-нибудь? Я представил себе: насколько же люди социальны, если для них важно, чтобы незнакомый человек подумал о них хоть что-нибудь. Это дает им ощущение соучастия. Это гонит одиночество, а одиночество для многих - хуже смерти.
Я решил позвонить шефу на сотовый. Телефон долго выдавал длинные гудки, и, наконец, я услышал немного хриплый голос Сергея Леонидовича.
- Меня сегодня не будет на работе, - проговорил я. После чего на другом конце провода наступила тишина. Еще бы: я ни разу не болел и не пропустил ни одного дня за все пять лет работы на него. Но вот, наконец, видимо справившись с удивлением, телефон издал:
- А что случилось? Заболел?
- Да, можно и так сказать, - заявил я. И затылком почувствовал недоумение, сковавшее язык шефа. - Температура, - решил я добавить, пытаясь придать голосу интонации больного туберкулезом.
Видимо, изображать больного у меня не очень хорошо получалось. Повисла еще одна пауза. Я представил, как в голове шефа, в суматохе, бегают муравьи, пытающиеся разложить полученную информацию по полочкам. Плохо ему, наверное. Впрочем, меня самого охватила бы паника, если бы вдруг заболел человек, который делал за тебя всю работу.
- Ну хорошо, отлежись. Не стоит к этому легкомысленно относиться. Если возникнут вопросы, тебя ведь можно найти по мобильному?, - наконец произнес Серегей Леонидович.
- Ну да, конечно.
- Я тебе позвоню, - прохрипел голос после паузы.
"Наверное, ждал извинений по поводу такого неожиданного поступка с моей стороны, - решил я. - Сказал в трубку стандартное: "всего доброго" - и отключился."
- Звони, звони, - подумал я злорадно.
На душе вдруг стало спокойно. Есть же выражение: "главное - начать". Я вообще по натуре человек, которому трудно начинать что-либо делать. Но уж если начало положено, то тут меня не остановишь. "Глаза боятся - руки делают", - любил повторять мой отец. Я вновь сел в кресло, в голове зияла пустота. Нужно было подумать как жить дальше.
Прошло, наверное, минут двадцать, но ничего дельного на ум так и не пришло. И я решил проведать холодильник на предмет наличия в нем еды. Увиденное не обрадовало - заплесневелый сыр, пара пакетов молока. Со вздохом я вышел в коридор и, не торопясь, стал натягивать на ноги любимые замшевые туфли. Хочешь - не хочешь, придется идти за едой. Добираться до супермаркета было неохота, и я забежал в магазинчик по соседству. "Выбор там невелик, но на мой невзыскательный вкус что-нибудь найдется", - решил я. Купив спагетти, сосиски, томатный соус и расплатившись за покупки у кассы, с пакетом в руках я поплелся домой.
До дома было недалеко - метров двести. Нужно было только пройтись от магазина вдоль дома, а за ним - повернуть налево - по аллее мимо старых лип. И упрешься в нужный подъезд. Я как раз повернул, когда увидел на асфальте что-то блестящее. Я оглянулся по сторонам. Поблизости никого не было, лишь метрах в пятидесяти по направлению от меня шел человек в темном плаще. Я наклонился.
В руке у меня оказался медальон из желтой меди, достаточно тяжелый на вес. Он был подвешен на такой же тяжелой медной цепочке. Причем, удивляло то, что несмотря на медь, вместе они вовсе не выглядели дешевыми. Медальон был круглый. С обеих сторон выгравировано одно и то же изображение в виде круга, наискось перечеркнутого тонкими линиями. Чем больше я вглядывался в медальон, тем более убеждался, что передо мной не простая бижутерия. Кто его потерял и когда? Видимо, не так давно, иначе бы вещицу уже подобрали. И тут я вспомнил про человека в плаще. Я оглянулся и увидел, что тот как раз поворачивает за угол.
'Эй! - прокричал я. Но он не услышал. Я добежал до угла и увидел его у светофора, ожидающим зеленый сигнал. Я поспешил в его направлении. Толпа пешеходов как раз начала движение, когда я вновь к нему обратился.
- Да? - обернулся он. И оказался гораздо моложе, чем я ожидал: лет тридцати, от силы. Только глаза у него были какие-то старые - в них сквозила усталость, если так можно сказать.
- Это не ваше? - спросил я, протягивая ему медальон. Он посмотрел на мою руку, потом поднял взгляд на мое лицо, помолчал немного и ничего не ответил. "Странный какой-то", - подумал я про себя, а вслух пустился в объяснения:
- Понимаете, я его вот там, за углом нашел, - сказал я, показывая в сторону поворота, - и подумал, что это вы его потеряли.
Пока я это все выговаривал, он смотрел на меня, не отрываясь, как будто наблюдал за каким-то неизвестным животным. Я даже поежился.
- Если нашли, значит, он ваш, возьмите его себе, - сказал человек в плаще и вдруг - улыбнулся.
Улыбка у него оказалась неожиданно доброй - что-то в ней притягивало. Пока я об этом думал, он повернулся и пошел как ни в чем не бывало. Что мне оставалось? Я положил медальон в карман ветровки и направился домой.
Еще на пороге я услышал, как в гостиной надрывается телефон. "Света", - почувствовал я, поставил пакет на стул в прихожей и подошел к телефону.
- Что случилось? - голос жены звучал по-настоящему встревоженным.
- Да все хорошо, - ответил я, - приболел немного, голова раскалывается.
- Ф-у-у-у, - выдохнула она. - А я звоню-звоню тебе на работу. Никто не берет трубку. Уже решила, что с тобой что-то серьезное стряслось. Ты хоть лечишься там? Попей чаю с медом. У нас там, кажется, был. Помнишь, мы с тобой во Владимире покупали? Или аспиринчику. У тебя температура?
- Да не переживай ты так. Ничего серьезного: вчера с сырой головой на улицу вышел - вот и прихватило, - наврал я.
- Точно все хорошо? Что-то мне твой голос не нравится.
- Точно, все хорошо. Ты-то как? - решил я перевести разговор в другое русло. - Как работа?
- Ну, думаю, что сегодня дела завершу. Вроде, всё удачно складывается. Завтра, максимум - послезавтра - буду дома.
Потом, когда разговор уже закончился, я подумал: "Как же так получилось, что не смог признаться единственному близкому человеку, что со мной не все в порядке. Что решил поставить на прежней жизни точку?" Она не поймет, начнет обвинять в эгоизме, в нежелании строить совместную жизнь. Да и как тут поймешь? Я и сам-то не понимаю, как получилось, что строил-строил, а в результате ничего, лишь сожаление о чем-то утраченном, что и выразить-то с помощью слов не выходит."
Со мной так часто бывает: не могу себя заставить делать что-то. В основном, это происходит, когда речь идет о чем-то, не совсем мне приятном, но, к сожалению, важном. Нежелание порою настолько сильно, что я придумываю другие, не столь значимые дела - лишь бы отсрочить тот момент, когда все-таки придется тяжко вздохнуть, засучить рукава и делать. И когда я поставил на газ кастрюлю с водой, чтобы сварить спагетти, мысли мои были далеки от кулинарных проблем. Я думал о том, что стою вот здесь, готовлю еду, а сам так и не решил про себя ничего, и про жизнь свою ничего не знаю. И есть ведь не хочу, а готовлю только для того, чтобы не думать. Я усмехнулся своим мыслям: "Да что тут думать, все и так понятно. Есть два пути: либо в петлю прямо сейчас, либо бросать все к чертям, бросать по-настоящему, сжигая мосты."
О чем думает человек на грани самоубийства? Я думал о том, что если бы спагетти были одушевленными, какой вариант выбрали бы они? С одной стороны, если я решу покончить с собой, то, наверное, мне незачем предварительно набивать желудок, а значит и варить спагетти - незачем. Для одушевленных спагетти это вроде бы неплохо: в кипяток кому же хочется? С другой стороны, в чем назначение спагетти? Быть сваренными и съеденными. Я бы, наверное, хотел выполнить свое предназначение, если б только его знал. Выходит, что спагетти, имей они душу, воспротивились бы моему самоубийству, поскольку это помешало бы им выполнить свой долг? "Ну, хватит, хватит, - остановил я ход рассуждений. - По большому счету, эти смысловые упражнения не больше, чем еще одна возможность не принимать решение. Что выбрать? Внутренне я знаю, что самоубийство не по мне. В чем тут дело? Боюсь? Нет, наверное осталась во мне надежда, что вернется стержень. Самого стержня нет - так хоть надежда. Что ж - тоже неплохо."
Честное слово, такого облегчения, как в тот момент, не испытывал уже давно. Былая жизнь закончилась. Можно поставить точку. И факт того, что к прошлому возврата нет, и можно про него даже не вспоминать, оказал невыразимо облегчающий эффект. Я вздохнул. Посолил закипевшую воду. Улыбнулся спагетти: "Видимо, от судьбы быть сваренными вам не уйти". И бросил их в кастрюлю.
Глава 3
Когда-то в детстве жизнь казалась прекрасной. Каждое утро я просыпался с чувством восторга, что мне опять предстоит жить. Мне нравилось все. Нравилось, просыпаясь, видеть лицо мамы. Я чувствовал, что ей жалко меня будить, наблюдая, как хорошо мне спится. Чувствовал, сколько во всем ее присутствии нежности и любви - и открывал поскорей глаза, чтобы уменьшить эти ее страдания. Нравилось завтракать - я все время представлял себя каким-то неведомым и грозным чудовищем для бедных сосисок, которые я поедал. Нравилось идти с мамой или папой в садик, потому что там - друзья. И мы весь день будем с ними играть и познавать этот огромный мир. Не нравилось только спать после обеда: ну как можно спать, когда жизнь так прекрасна?!
Сейчас мне кажется, что тогда я был мудрее себя сегодняшнего. Вот казалось бы: секрет так прост: живи и радуйся простым и добрым вещам - солнцу, дающему тепло, летнему ветру, заставляющему тебя жмуриться, большим и пушистым снежинкам, которые так красиво сверкают в свете вечерних фонарей. Так нет, этого мало. Нужно что-то еще. Только что?
Было около двенадцати пополудни, когда я вышел из подъезда своего дома. Возможно, навсегда. Я откопал в кладовке старый рюкзак, с которым лет тридцать назад ездил с отцом на рыбалку. Набил в него несколько рубашек, пару джинсов, нижнее белье, бритву, зубную щетку и две пары ботинок. В голове у меня созрел нехитрый план. Понятно, что жить по-прежнему я не могу, а как жить - пока не знаю. Остается переждать, пока все само собой не встанет на место. Или, пока я что-нибудь не придумаю. В кармане ветровки были кое-какие деньги, на кредитной карте тоже что-то имелось. "Месяца на два должно хватить, если не шиковать", - решил я. У меня были ключи от квартиры старого друга. В ней и поживу. А там - посмотрим.
Сам друг не жил в этой квартире уже года четыре. Развелся с женой и улетел в Америку - его пригласила фирма из силиконовой долины. Он был хорошим программистом, работал до отъезда в каком-то КБ. Но все пошло наперекосяк - он плюнул и уехал. И сейчас, вроде бы, не жалуется. Зарабатывает хорошо, иногда звонит. Рассказывает про то, как ему надоели эти американцы: поговорить по душам не с кем. Жалуется, но назад не собирается. Уехал он быстро. Квартиру, доставшуюся от родителей, продавать не захотел. Сдавать - тоже. Поручил кому-то за ней следить, и мне вот ключи на всякий случай дал.
Перед тем как уйти, я написал жене записку. Хотя и знал, что вразумительно объяснить ничего не смогу, но уйти просто так не смог. Написал, что не знаю, что случилось. Что должен уйти, чтобы разобраться в себе. Получилось сбивчиво и непонятно. Я перечитал, но переписывать не стал - лучше все равно не выйдет. Так вот и ушел, оставив лишь записку. Грустно. Машину я тоже решил оставить. Ехать никуда не собираюсь, так что я с ней буду делать? Вот и оставил.
Квартира находилась у Калужской. Я поехал на метро. При входе на станцию на меня подозрительно посмотрел милиционер. "Видать действительно не все со мной в порядке", - подумал я. В вагоне нашлось свободное место. Я сел, сделал тусклый незаинтересованный взгляд, какой бывает обычно у всех, кто едет в общественном транспорте, и не заметил, как уже объявили мою станцию. На улице было жарковато для сентября. Я снял ветровку и пошел с нею в руке в сторону улицы Введенского. Мой путь проходил через школьный двор, и у школьников как раз была перемена. Мимо меня пронесся мальчишка лет четырнадцати, а за ним - его же возраста девчонка. Я улыбнулся: "Счастливые они!"
Пройдя через двор, я попал на аллею из старых яблонь. То тут, то там можно было увидеть бомжей и старушек, собирающих в целофановые пакеты разбросанные по земле яблоки. Я тоже наклонился и подобрал пару. Вытер одно о штанину джинсов. Яблоко было желтым и твердым. На вкус оказалось совсем неплохим. Заканчивался этот общественный сад дорогой, по которой то и дело сновали автомобили. Перехода не было, и мне пришлось постоять минуты две, чтобы перебраться на ту сторону. Отсюда был уже виден нужный дом - старая девятиэтажка, все они похожи друг на друга и строились лет тридцать назад. Тогда она казалась мне огромной. Сейчас же, по сравнению с новостройками, это потерявшее цвет облезлое здание выгядело каким-то убогим.
Поднявшись на исписанном лифте на пятый этаж, я долго не мог попасть ключом в скажину, потому что в подъезде, несмотря на дневное время, было темно и так пыльно, что я пару раз чихнул. Я чертыхнулся, и в этот момент в соседней двери щелкнул замок. В образовавшемся проеме я увидел чью-то челку. Дверь приокрылась еще чуть-чуть, и на меня уставила глаза девчонка лет пятнадцати. Она пытливо разглядывала меня некоторое время, потом, смутившись из-за затянувшейся паузы, проговорила:
- А вы кто? - шмыгнула она носом и решила уточнить, - вор?
- Вор, - серьезно ответил я, - разве не видно?
Она подозрительно прищурилась, покачала головой и заулыбалась, как будто отгадала трудную загадку, которую ну никто-никто не мог решить. А она вот взяла - и решила, и теперь может всем лихо нос утереть:
- Неа, никакой вы не вор, разве стал бы вор в два часа дня в квартиру лезть, да еще чихать каждые пять секунд при этом, а?
Задав вопрос, она подняла брови, вытянулась вперед и застыла в этой позе, превратившись в знак вопроса. "Что ж, общительные дети стали, не то что я в детстве," - подумал я про себя, а вслух сказал:
- Ну, так это непрофессиональные воры по ночам залезают в квартиры, освещая путь фонариком, и набивают шишки о то и дело подворачивающиеся стулья. А профессионалы, вроде меня, - сделал я эффектную паузу. - спокойно и не торопясь делают свое дело при дневном свете. Она затараторила, едва я успел закончить свое короткое выступление:
- Стал бы профессиональный вор лезть в квартиру, в которой не живет никто? Там и воровать-то нечего!
- Да, тебя не проведешь, - решил я закончить наш диспут. - И откуда у тебя только такие познания воровских технологий?
- Ну что здесь такого? Мне просто делать нечего, мама постоянно работает, бабушка больная, вот и приходится целый день с ней сидеть. Прихожу из школы и сижу. Понятно, что телик смотрю, а что еще делать? А там сплошные детективы - вот и насмотрелась, - пожала девчушка плечами.
- А отец?
- А отца и не было никогда, - ответила она. - мама меня одна воспитывала. Ну, еще бабушка есть.
- Аааа - протянул я, - тогда понятно.
- Аааа - повторила она за мной. И мы оба замолчали, не зная, что бы еще такое сказать. Я так и стоял с ключом в руке, которому все никак не удавалось выполнить свое предназначение. А она смотрела на меня и тоже молчала.
- Меня зовут Лена - сказала она наконец, - а вас?
- Я так... друг Андрея, мы вместе в институте учились. А сейчас от жены ушел и хочу здесь пожить немного, пока все не прояснится, - неожиданно для себя выложил я ей всю свою подноготную. На что девчонка, впрочем, даже носом не повела. Плевать ей, наверное, кто там от кого уходит или куда приходит.
- Помочь открыть? - спросила она и юркнула за свою дверь, а через минуту появилась снова. - Только я своими ключами - быстрее получится.
Она открыла дверь, по-хозяйски зашла внутрь, и я услышал, как она объясняет откуда-то из кухни:
- Дядя Андрей уехал, попросил меня цветы поливать - они еще от его мамы остались. Я вот и поливаю. Хотя он и сказал, что если уж не получится у меня за ними ухаживать, то и ладно. Но я слежу. Так хочется иногда слинять из дома - тогда я иду сюда, сижу на кухне, цветы поливаю, наслаждаюсь одиночеством.
- Странная ты девчонка, все в твоем возрасте на улицу хотят, гулять там, курить. А ты цветы поливаешь и "одиночеством наслаждаешься". Неестественно это как-то -слишком по-взрослому, что ли.
- А я и есть взрослая. Мне мама иногда говорит: "Пугаешь ты меня. Я в твое время еще в куклы играла. А ты - все где-то витаешь: вроде бы - здесь, а вроде - и не здесь".
Она вздохнула, проверила вазы с цветами: не сухая ли земля, не переполнены ли поддоны для воды, - еще раз вздохнула и сказала:
- Ну, я тогда больше не буду приходить, вы тут посмотрите за цветами. Это вот - гардения, - показала она в сторону холодильника, - ее можно не так часто поливать...
- Нет, ты приходи, я не против, - перебил я ее, - к тому же, я в цветах ничего не понимаю. Чай там попьем вместе, или, если тебе одиночеством понаслаждаться захочется. Я мешать не буду, приходи - наслаждайся.
- Ладно, я зайду завтра, - сказала она и ушла домой.
Я бросил рюкзак на тахту в зале, присел сам и огляделся:. что ж, где наша не пропадала?! Просидев минут пять, я понял, что не знаю, что делать дальше. А поскольку на ум ничего не шло, решил начать с малого - пошел в прихожую, разулся и повесил куртку в шкаф. Потом я вспомнил, что оставил в кармане кошелек. Открыл шкаф и вместе с кошельком выудил на свет медный брелок. Расположившись рядом с рюкзаком на тахте, я вертел брелок и так и сяк, пока не удостоверился, что ничего интересного в нем нет: так. всего лишь хорошо выполненная безделушка.
Потом стал думать про девчонку Лену - странная она все-таки какая-то. Затем еще о чем-то несущественном, и совсем не заметил, что на улице стемнело. Мне на удивление не хотелось кушать, но я не стал из-за этого расстраиваться. Стараясь всегда во всем находить плюсы, я решил, что это неплохо, тем более, готовить что-либо не было желания. Так я и лежал себе, совсем разленившись, одетый, в темноте, даже не сняв ботинки, и думал над тем, что уже не помню, когда последний раз позволял себе забыть о необходимости быть в форме.
Проснувшись наутро, я обнаружил в своей руке брелок, а также то, что заснул в одежде и совершенно не помню как. Мои старые часы встали без завода. И, хотя по ощущениям было уже не раннее утро, я чувствовал такую тяжесть во всем теле, что не было сил даже встать. Я медленно закрыл свинцовые веки - казалось, они сами по себе все за меня решили - и почувствовал, как сон неудержимой волной снова накатывает на мое сознание. Я не стал сопротивляться. Последнее, что запомнилось - было ощущение накрывающего меня тепла, которое организм вобрал в себя без остатка, но просыпаться не стал. Не знаю, что это было.
Я видел череду снов, тысячи картинок - цветных и черно-белых, разных - они пролетали передо мной быстро и невозвратимо. Но меня не хватало на то, чтобы запомнить хоть одну - бесконечный калейдоскоп, от которого я не мог отвернуться и который вызывал еще большую усталость. Казалось, что это никогда не кончится. В конце концов, картинки исчезли, и наступила темнота. Потом я открыл глаза, но светлее не стало. Может, я все еще сплю? Нет. Пошевелив руками, я понял, что это - не сон. Просто сейчас - вечер, или ночь.
Я лежал под одеялом. Мне было тепло и уютно. Организм насытился отдыхом. Казалось, что каждая клеточка наполнилась энергией. Обычно по утрам я не могу встать сразу после пробуждения - тело противится, трели будильника терзают его, как дрель стоматолога больной зуб. И лишь минут через десять - вялый и сонный - я иду в ванную: с надеждой на пробуждение под струей холодной воды и с мечтой о нагретом месте под одеялом.
Но на этот раз тело пело и просилось в движение. Я встал, взял сигареты и пошел на кухню покурить. Ужасно хотелось есть. Еще бы - почти сутки проспал.
Сварив пельмени, я сел за стол и начал уплетать эту неприхотливую еду, как будто ужинал в изысканном ресторане, даже несмотря на черствый хлеб. "Такое ощущение, будто он неделю пролежал на подоконнике, - подумал я. - Вчера ведь купил...Похоже, что в квартире очень сухо".
Меня отвлек звук открывающейся двери в прихожей, но я не стал вставать из-за стола. Это, наверняка, пришла Лена. А бросать еду не хотелось.
- Привет, ну ты даешь!!! - затараторила она с порога, - я пришла цветы проверить, думала ты спишь, - она посмотрела на меня и еще раз повторила, - ну ты даешь!!!
- Чего даю-то? - ответил я с трудом, поскольку не успел дожевать очередную порцию пельменей.
- Я, как ни зайду, ты - все спишь. Вот что! Сначала я не обратила внимания, но потом, где-то на третий день, испугалась - подумала, что ты умер. Ты ведь лежал такой спокойный, дышишь или нет - сразу и не поймешь. Но ты спал, я поняла лишь тогда, когда нагнулась к твоему лицу близко-близко. Я еще подумала тогда: "Ну спит и спит, что такого? Наверное, так получается: как я ни зайду, ты все время спишь. Совпадение". Но потом вспомнила, что говорят: "Если один раз - совпадение, два - случайность, а три - закономерность". Решила проверить. На следующий день пришла днем - сразу после школы, - а не вечером, как обычно.
- И что?
- Что-что?! Ты спал! В первый раз, когда я зашла, а ты спал такой неприкаянный, в одежде, я накрыла тебя одеялом. А на следующий день ты так и спал под этим одеялом, нисколько не изменяя позы. Тогда вот я и подумала, что ты умер.
- Хочешь сказать, что я спал три дня подряд?
- Я бы сказала, что ты спал с неделю!
Я, наверное, посмотрел на нее как на сумасшедшую, потому что Лена еще раз повторила:
- Ты спал дней шесть - это точно!
Она уставилась на меня и ждала, верно, какой-то реакции с моей стороны. Но я молчал, что тут скажешь? Вряд ли девочка стала меня разыгрывать, зачем ей это? Значит, она говорит правду. И я проспал очень и очень долго. Как же так получилось? Может, я заболел, и это - какая-то странная форма нарколепсии? Или я был в летаргическом сне? Но Лена не дала мне времени на долгие раздумья. Ей не терпелось узнать, в чем же дело:
- Так ты точно все время спал или это просто совпадение?
- Точно не знаю, я, верно, заснул, но не помню как. Мне что-то снилось, но что именно - тоже не помню. А когда я сегодня проснулся, то подумал, что просто проспал до вечера, но никак не неделю...
Теперь она смотрела на меня, как на больного.
- Первый раз такое встречаю, - Лена присела рядом со мной на стул. Так мы и сидели молча вдвоем на кухне: молодая девчонка и незнакомый ей взрослый мужчина. Передо мной остывала тарелка с пельменями. Есть уже не хотелось. Необъяснимость того, что произошло, смешала мысли в моей голове в кашу. Лена, видимо, просто не знала, что сказать, и мы сидели молча. Потом она вспомнила, что бабушка уже, наверняка, переживает, и мама должна скоро придти, и ушла, оставив меня одного наедине с пельменями на столе и кашей в голове.
Лёжа на кровати и изучая хитросплетения трещинок на высохшей краске потолка, я размышлял над тем, как все запутано и непонятно. Не прошло и двух недель, как я ушел из дома, надеясь разобраться в себе и окружающем меня мире, а вместо этого впутался в непонятную паутину из странных встреч и необъяснимых провалов в сознании. В тот вечер, когда я проснулся, ощущая себя потерянным и забытым после разговора с Леной, я включил телевизор, чтобы удостовериться в том, что это только у меня все навыворот, а весь остальной мир по-прежнему на месте. Мир был на месте. Я посмотрел новости - стандартный набор из происшествий, встреч на высшем уровне и светских сплетен. Раньше он всегда вводил меня в некое подобие ступора, состоящего частью - из оцепенения от мелькающих перед глазами картинок, частью - из раздражения на всех этих самодовольных и пустых дядек и тёток. Но больше - на самого себя, за то, что смотрю все это.
Но в тот вечер телепромывание мозгов пошло мне на пользу. Я вдруг почувстовал: все то, во что я впутался, хоть и непонятное, но, по сравнению с новостями по телевизору, настоящее и живое. Сердце мое билось медленно и гулко. Глаза не видели ничего вокруг, кроме желтого и приятного света, исходящего от лампочки. Никогда раньше я не испытывал такого пронзительного чувства единения с миром. Никогда до этого моя интуиция не звучала так явственно, как в тот вечер. С каждым ударом сердца во мне крепла уверенность в том, что я стою на пороге двери, которую так долго искал.
Глава 4
Прошло два месяца. Каждый день я просыпался, когда хотел, потом готовил какой-нибудь нехитрый завтрак и шел гулять. Недалеко от дома нашелся небольшой парк, состоящий в большинстве своем из лип и невысоких кустарников. В соседней булочной я покупал батон хлеба и затем, сидя в парке на лавке, кормил голубей. Позже, когда из-за наступающей зимы сидеть стало слишком холодно, я все равно не бросил эту привычку. Закутавшись в длинный шарф, ходил по аллеям парка, разламывая в кармане своего пальто купленую булку, крошил ее преследующим меня стайкам голубей, пока совсем не замерзал. И только тогда шел в облюбованное мною кафе, на пороге которого выгребал остатки крошек из кармана, бросал их на тротуар, а потом, поглощая заказанный омлет или что-то другое, наблюдал из-за столика у окна, как смешные голуби вприпрыжку гоняются за очередным кусочком. А более быстрые воробьи выхватывают еду у них из- под носа. Мне было хорошо и спокойно, как никогда.
Потом я отправлялся куда-нибудь еше. Каждый день я уходил все дальше и дальше, пока не исследовал всю округу. Домой я возвращался лишь к вечеру - голодный и уставший. Ничем не обремененный, поужинав, я ложился спать.
Бывало, приходила Лена, и тогда мы сидели с ней на кухне, пили крепкий чай. Она болтала обо всем подряд, а я, в основном, молчал. Иногда она вдруг останавливалась и начинала извиняться за то, что говорит без умолку: "Я ведь дома постоянно одна. С бабушкой особо не поговоришь - она, как заболела, замкнутой стала - вот я и не могу остановиться". Я ей отвечал, чтобы она не беспокоилась, и она продолжала дальше. Ее разговоры мне действительно не мешали. Слушая рассуждения девочки на разные темы, я думал о своем, иногда лишь поддакивая или высказывая свое мнение, если она напрямую его спрашивала. Сейчас я думаю, что мы тогда были нужны друг другу. Ее cтремящийся к познанию дух жаждал общения, а мне её присутствие давало ощущение небессмысленности существования этого мира. Я, по-своему, привязался к этой доброй и наивной девчонке.
Так проходил день за днем, ничем не выделяясь один от другого. Однажды зашла красивая и незнакомая женщина. Представившись мамой Лены, она попросила пригласить ее внутрь и прошла со мной на кухню. Поговорив там "о том, о сем" минут пять, и убедившись, что я не похож на развратного педофила, женщина попрощалась, и больше я ее никогда не видел.
Меня все устраивало в этой простой жизни. Не было и капельки сожалений о том, что я отстранился от мира и - как мог бы подумать какой-нибудь сторонний наблюдатель -,совершенно не развиваюсь, не получая новых ощущений извне. Cама эта сосредоточенность "ни на чем" и была тем ощущением, которое давало толчок к развитию. Меня радовало все, чего раньше я просто не успевал заметить, в спешке пробегая мимо. А то, что в прошлом - раздражало, теперь - вызывало лишь удивление, потому как теперь я не видел причин для злости.
Если бы мне было дано решать, то я жил бы таким образом и дальше. Но, ничего не поделаешь, и всё когда-нибудь заканчивается. Также неотвратимо завершилась моя "простая" жизнь. Нет, это случилось не неожиданно и не роковым образом. Просто постепенно истратились все деньги. Когда я понял, что еще две-три недели, и я останусь на мели, то меня это не напугало и не ввело в панику, что вполне могло произойти раньше. Мысль о необходимости поиска работы не мешала мне быстро и глубоко засыпать. В последнее время мое мироощущение приняло столь фаталистическую окраску, что наступающее безденежье я воспринимал как нечто не столь важное и лишь говорил себе: "Ерунда, как-нибудь уладится". И поэтому я нисколько не удивился, когда случай подзаработать сам пришел ко мне в руки.
В один из вечеров мы сидели с Леной на кухне, и она, уже по привычке, рассказывала мне, как провела свой день. Для нее это было что-то вроде дневника. Придет вечером, польет цветы, я заварю чай, сядем, она - рассказывает, а я - слушаю: про то, что у нее в школе происходит, про учителей, подружек, кто что сказал и сделал. После каждой истории она всегда подводила итоги, делала выводы и говорила, как бы она поступила на том или ином месте. Получалось что-то вроде маленького сочинения на свободную тему. Меня забавляла ее серьезность. Иногда такое сочинение заканчивалось вопросом: "А ты что думаешь?". Мои ответы ее ужасно интересовали. А я, не пытаясь делать поправки на ее возраст, иногда видел, что она не понимает, о чем я хочу сказать. Она удивлялась, как можно так говорить. Начинала уверять меня в моей неправоте. Ей казалось, что я слишком пессимистичен и жизнь, на самом деле, всем раздает по заслугам. Я с ней не спорил и говорил, что так оно и есть, и лишь добавлял, что отнимает она не меньше.
И вот однажды она рассказывала мне про своего дядю, который как раз накануне заходил к ним в гости. Это был старший брат ее мамы. Он не так часто заезжал к ним, поскольку всегда был занят. Работал дядя администратором в большом концертном зале, и Лена очень ему завидовала, так как он имел возможность каждый день видеть звезд шоу-бизнеса, и даже общаться с ними. Несколько раз она и сама приходила к нему на работу во время концертов и видела за кулисами "этих" людей - как она их называла. Рассказывая про дядю, Лена вскользь упомянула о том, что тот жаловался на свою нелегкую жизнь, на большую текучку кадров, и необходимость постоянно подбирать новых людей. На мой вопрос о том, кто ему нужен, она сказала, что не знает, но может узнать, если мне интересно. Я сказал, что мне интересно. И на следующий день Лена пришла с листом бумаги, на котором ее ровным круглым почерком был написан список вакансий, полученный от дяди.
- Уборщик, - диктовала она, поднимала на меня глаза и сама же комментировала, - нет, не пойдешь же ты уборщиком? Что-то я тебя не представляю со шваброй и совком.
И называла следующую по списку работу.
- Водитель, - опять смотрела на меня, - у тебя права-то есть?
- Да есть, лет пятнадцать как за рулем, - отвечал я, - ты читай дальше.
- Актеры, музыканты, - проговаривала Лена, ведя ручкой по списку, - так, ну это не пойдет... А ты, кстати, кто по профессии?
- Я по недвижимости, - отвечал я.
- Да, вряд ли моему дяде нужен специалист по недвижимости.
- Если б я хотел, то и сам нашел работу по специальности - поняла?
- Поняла, - отвечала Лена и читала дальше.
Там еще было много чего, некоторые профессии совсем мне непонятные, а с некоторыми я бы вполне справился, по крайней мере, мне так казалось.
- Так я договорюсь с дядей, и он с тобой встретится, - сказала Лена, когда прочитала весь внушительный список, - а можно вместе сходить в субботу. Мне все равно делать нечего.
Вечером, когда Лена ушла, я сидел в кресле у окна, и наблюдал как за окном медленно падают снежинки. По радио играла какая-то грустная музыка, и мне тоже было грустно. Бывают мелодии, вызывающие во мне чувство, которое и тоской-то не назовешь, настолько оно более пронзительное и щемящее. Я просто-таки физически ощущаю, как сердце мое сжимается, и возникает ощущение безвозвратной утери. Ощущение это гораздо более невыносимое, чем сама тоска, которая приходит лишь потом и похожа на похмелье от этого чувства. Не знаю, в чем тут дело, в музыке ли только? Музыка же вообще довольно часто вводит меня в меланхолическое состояние. Связано это с тем, что память ассоциирует мелодию со временем, в котором мне случалось ее слышать. Зачастую какая-либо песня напоминает о человеке или событии, и когда услышишь ее невзначай - через много лет - возникает неизбежный приступ ностальгии.
Но в тот вечер грустно мне было не столько из-за музыки, которая оказалась лишь катализатором, сколько из-за мыслей о бесперспективности моей попытки найти новый путь в своей жизни. В самом деле, чего я добился? Потерять - успел все. При этом - ничего не нашел, и вынужден идти на работу, чтобы было чем набить желудок. Но не может же всегда человеку быть хорошо?! Должно же его что-то мучать, чтобы было в моменты радости с чем-то эту радость сравнивать? Эта мысль, хоть и немного, но успокоила меня. Я лег спать.
С тех пор, как ушел из дома, я стал видеть цветные сны. Точнее, можно сказать, что я просто начал видеть сны. К тому же, они были цветными. Раньше я их вообще не видел, хотя известно, что все видят сны, а я их, наверное, просто не запоминал. Но потом плотину прорвало. Некоторые из них были настолько реальны, что проснувшись, я не сразу понимал, где сон, а где явь. Сны были разные. Однажды мне приснилось, что я летаю, как бэтмен или супермен. Ощущения были сумасшедшие: летняя ночь, полнолуние, я лечу, мои волосы развеваются и серебрятся в свете луны, свобода принимает меня в свои объятия. Скажи мне кто, что можно наяву испытать подобное, но цена за это - смерть, я бы согласился. Конечно бы согласился, потому как все мое тело переполняло счастье, каждая клеточка пела и стремилась в безудержном полете вперед, туда, где больше не будет вопросов. Наутро я чуть не заплакал, когда понял, что все это мне приснилось.
Другие сны, напротив, оставляли после себя привкус желчи во рту и тяжесть во всем теле. В них события, места, люди мешались в какую-то ядовитую кашу. Непонятно: где ты и зачем?
Поэтому каждый вечер перед сном я испытывал легкое волнение в предвкушении того, что со мной произойдет. Я совсем перестал к тому времени нивелировать значимость сна, и искренне полагал, что события во сне не менее реальны, и уж никак не менее интересны, чем самая что ни на есть интригующая действительность.
Вот и в этот раз я лежал и ждал, когда реальность уступит место сну и за этими размышлениями не сразу понял, что это уже произошло. Сначала изменился свет: из желтого, режущего глаза света от лампочки накаливания, он превратился в теплый ласкающий свет утреннего солнца. То, что было утро, и я уже давно не в своей постели, я понял, когда огляделся вокруг. Я стоял на середине асфальтовой дороги, которая вела через поле. Вдалеке дорога поворачивала направо и упиралась в небольшое селение. Поле простиралось по обе стороны и уходило своими краями за горизонт. Легко можно было представить, что это и не горизонт вовсе, а край земли. В точности такой, каким его представляли люди в средние века. Вокруг не было ни души. Тишина стояла такая, что я слышал лишь биение своего сердца. Обернувшись, я увидел, что в обратном направлении дорога вьется между двумя холмами и также скрывается за горизонтом. И тут я почувствовал у себя за спиной чье-то присутствие. Я развернулся. Вдалеке в мою сторону по дороге шел человек в длинном хитоне, черты его лица рассмотреть было невозможно из-за расстояния. Чуть поодаль за ним шла женщина, одетая также в длинные восточные одежды. Я решил подождать, пока они сами не подойдут ко мне и странное дело: они приблизились достаточно близко, но лиц их я все же никак не мог рассмотреть. Это было похоже на документальную съемку правоохранительных органов, в которой лица оперативников скрыты за размытыми квадратами. Но мне уже не нужно было видеть их лиц. Я знал, кто это. Человек подошел ко мне, и встал рядом. Мне хотелось увидеть его глаза. Я попытался поднять взгляд, поскольку почему-то стоял на коленях. Но от его головы шел такой нестерпимый свет, что глаза мои лишь заслезились, а я так и не смог посмотреть вверх, и лишь в унынии склонил голову. Он еще секунду постоял надо мной и пошел дальше. Потом я увидел сандалии прошедшей мимо женщины. Она даже не посмотрела на меня. Когда я смог подняться и оглянуться, то на дороге никого не было. На этом я проснулся. На глазах были слезы.
"Что значит этот сон? - думал я. - Я ведь никогда не был религиозен, тем более, в конфессиональном смысле. Для меня вопрос веры если и существовал, то он никак не был связан с религиями. Но все же, я проснулся в слезах, увидев во сне Иисуса Христа и Деву Марию. А это - были, безусловно, они."
Чувство отчаяния и ощущение потери в то же время смешивались со стыдом, когда я вспоминал о том, каким ничтожным я выглядел по сравнению с ними. Во мне говорила гордость. Для верующего подобный сон, возможно, был бы одним из лучших моментов в жизни, я же испытывал двоякое чувство. Хотя и понимал тщеславную природу своей гордости. Я - недостоин. Эта мысль задевала мое самолюбие и мешала задуматься над тем, что нелогично страдать от ущемленной гордости по поводу того, во что и не веришь вроде бы. Но чувства в тот момент взяли верх на разумом, я был подавлен. Позднее меня успокоила мысль о том, что нужно быть снисходительным ко всем проявлениям человеческой сущности, в том числе, и в отношении самого себя. Я улыбнулся и подумал, что осознание своих недостатков хотя и не является искупающим фактором этих недостатков, но это необходимое условие на пути к победе над ними.
Глава 5
"Никогда не стоит пренебрегать возможностью посмотреть на себя со стороны. Увиденное, зачастую, настолько ужасно, что хочется направить свой взор на мир вокруг, лишь бы поскорей забыть то, что видел," - примерно с такой мыслью я заходил в кабинет, где заседал организационный директор концертного зала Николай Сергеевич Виноградов.
Дядя Лены - а это был он - оказался полным высоким мужчиной в элегантном костюме в полоску, с зачесанными назад волосами с легкой проседью, начищенных до блеска ботинках и очках в элегантной золотой оправе, небрежно сидящих на мясистом, похожем на картошку, носе. Очки придавали его лицу строгое, даже жёсткое выражение. Однако, по сетке мелких морщин, исходящих из уголков его глаз и заканчивающихся на висках, можно было определить в нем веселого, любящего пошутить и посмеяться человека. "Очки - лишь для работы и впечатления", - подумал я, а вслух объяснил причину прихода.
- Мы ведь с вами примерно ровесники? - спросил он, когда закончил меня рассматривать, - сколько вам лет?
- Сорок три, - ответил я.
- А мне сорок, - сказал он, - странно, мне когда Лена рассказывала про своего знакомого и попросила помочь, я согласился и лишь потом узнал, сколько вам лет. Я подумал: наверное, какой-нибудь опустившийся. Но отказать было поздно, тем более, что я и так мало внимания уделяю своей племяннице. А вот теперь смотрю и вижу, что вы вполне прилично выглядите, никак не могу представить, кто вы? Я вообще всегда считал себя хорошим психологом, приходится, видете ли, много общаться. С первого взгляда могу определить, что за человек передо мной, можно ли ему доверять, о чем мечтает. Но вас раскусить не могу. Так кто вы? Уж вы извините за такую постановку вопроса, - добавил он.
- Врать не буду, - начал я и улыбнулся - в каком-то смысле я - опустившийся. Маргинал. Так бы, наверно, сказал обыватель. Я бросил работу, семью, живу сам по себе, целыми днями лишь читаю книги, гуляю по улицам, да кормлю птиц в парке. Честно: я бы и дальше так жил - да вот незадача, - вновь улыбнулся я. - Деньги закончились, а кушать хочется.
Я сказал, а сам подумал о том, что такого собеседования не было еще в моей истории. Ни капли саморекламы, какая-то чушь про голубей в парке. "Пора собирать монатки и валить", - как сказала бы Лена.
Николай Сергеевич смотрел на меня и, вероятно, ждал, когда я еще что-нибудь добалю к сказанному. Но я молчал и смотрел на него. Он тоже молчал и смотрел на меня. Выходила нелепица. В конце концов, видимо, спохватившись, он набрал воздуха в грудь, поменял позу, и спросил:
- А почему?
Что-то было в его интонации, что дало мне почувствовать небезразличность этого вопроса. Он по-прежнему смотрел на меня, но как-то более внимательно, чем прежде.
- Почему я все бросил? - переспросил я.
Он кивнул.
- Понял, что не живу.
Он посмотрел на меня и тут же вдруг отвел глаза.
- И кем же вы хотите работать?
- Я не знаю, мне по большому счету не важно, лишь бы зарабатывать на хлеб для себя.
- И для птиц? - вставил он.
- Что? - не понял я.
- Хлеб, чтобы птиц в парке кормить, голубей там, воробьев, - сказал он.
- Да, - улыбнулся я, - и для птиц тоже.
- Понятно, на музыкальных инструментах играете?
- Музыкальную школу когда-то заканчивал, по классу фортепьяно. Еще на бас-гитаре немного, но давно уже.
- Ясно. Работа есть. Правда, она не совсем обычна. Дело в том, что мы занимаемся обеспечением концертной деятельности зала. Все вопросы по организации лежат на нас: информационная составляющая, переговоры с артистами, телевидение. Ну, в общем. все. Дело серьезное - каждый день концерты, шоу и так далее. В основном, это выступления кого-нибудь из поп-тусовки, сольно или сборно, это не важно. Так вот, у нас есть такая система - все певцы выступают под "плюс", ну или максимум - на минусовке. Для "подтанцовки" нужны музыканты, которые делают вид, что играют. Сплошная фанера. Слух у вас есть, немножко артистизма, и я думаю - справитесь.
- А что делать-то? Конкретнее? - уточнил я.
- Дадим гитару, ну или бас, одежду там какую-нибудь побрутальнее. Дело несложное - стоишь на сцене и под музыку делаешь вид, что играешь. Без музыкального образования здесь все-таки не обойтись. Но у вас оно есть, думаю, справитесь. Такая вот ерунда, - подытожил он. - Вы как будто играете, ну а кто-то как будто поет. Концерты каждые день, но вовсе не обязательно работать каждый день. Существует график, в среднем раза два в неделю приходится отрабатывать. Мероприятие длится от полутора до четырех-пяти часов. Не так-то это и легко, как может показаться. Но баксов сто за вечер можно заработать. Неплохо, правда? Итак, вы согласны? Вообще, желающих много, музыканты, в основном, пытаются пробиться в тусовку, знакомства завязать, ну и все такое. У некоторых, кстати, получается.
- Я согласен, - пожал я плечами, - только это фальшиво как-то.
- Да ладно, сто долларов зато не фальшивые, - засмеялся он.
Договорились, что я приду на следующий день, посмотрю, что да как. Сразу меня на сцену не пустят, покажут сперва, как все проходит.
На другой день я сидел на кожаном диване в прихожей рядом со столом секретарши. Вскоре меня вызвали, и я увидел, что в кабинете кроме Николая Сергеевича сидит еще один человек. Это был невысокий в классических брюках, рубашке в полосочку и вязаном зеленом жилете человек с блестящей лысиной на круглой, похожей на чугунок голове. Оказалось - это телережиссер концерта. Втроем, мы прошли в будку, где стоял ряд мониторов, на которые поступал сигнал со всех камер из зала.
- Дело нехитрое, - без вступления начал говорить режиссер, - в первую очередь, под прицелом камер - артист. На втором плане - подтанцовка, потом - зрители. Изредка, может раза два за выступление, пропускаем план с музыкантами. В основном, когда камера мимо проезжает. Крупные планы музыкантов бывают лишь, если в мелодии длинный проигрыш: ну там соло на гитаре какое-нибудь. Конечно, нужно стараться быть органичным и естественным: все-таки целый зал зрителей, съемка телевидения опять же. Смотри, - добавил он и показал пальцем на монитор.
На экране как раз был крупный план гитариста, который шустро перебирал пальцами по грифу гитары.
- Профессионально шурует, - прокомментировал режиссер, - вы-то на чем хотите выступать?
- Хотел бы на бас-гитаре, - ответил я, - у меня опыт есть, играл когда-то, да и камера, может, пореже будет на меня попадать.
- Если хотите, чтобы пореже, тогда надо на ударной установке .Да и полегче это. Как думаете? - вступил Николай Сергеевич.
- Нет уж, за бас я уверен.
- Ну и ладненько, - подытожил режиссер. - Вы меня извините, но самый разгар работы, - кивком головы он показал на мониторы.
- Ну, мы пойдем, - направился к двери каморки Николай Сергеевич и задержался там, пока режиссер долго и с чувством тряс мне руку, желая всяческих успехов.
- Завтра хотите поработать? - спросил меня администратор.
- Завтра, так завтра, - ответил я и вздохнул.
На выходе я вдруг вспомнил, как Лена называла всех, что только что были вокруг меня, "этими людьми" и улыбнулся.
Прошло две недели. За это время мне пришлось четыре раза подрабатывать в качестве бас-гитариста. Накануне каждого из концертов мне звонили из зала с уточнением всех нюансов. Приходил я за пару часов до начала, и за это время пытался хоть чуть-чуть выучить ноты, которые предстояло играть. На практике все оказалось действительно не так уж сложно. Я играл на басе. Конечно, получалось не идеально, но зная о том, что звук от меня уходит не дальше, чем до пульта звукорежиссера, я не волновался за небольшие погрешности. Заметить, что пальцы не всегда поспевают за звуком, льющимся из колонок, можно было лишь при очень внимательном наблюдении за мной. Вряд ли бы нашелся хоть один человек, которому вдруг захотелось смотреть так дотошно за безызвестным бас-гитаристом. Зрители приходят смотреть на звезд. Концерты были сольными и длились не более двух часов со всеми перерывами. За это время я даже не успевал уставать. Сегодня, правда, предстоял большой концерт, посвященный рождественским праздникам, и, по словам Николая Сергеевича, работы будет часов на пять. Естественно музыканты на таких концертах меняются, но нагрузка все равно большая. Правда, и заплатить обещали больше. Приехав на место, я узнал, что мой выход только в первой части, и после антракта я могу быть свободен. Антракт, по моим подсчетам должен был наступить часов в девять вечера, и я решил, что когда освобожусь, сразу домой не поеду, а немного прогуляюсь по центру.
В Москве шел снег. Крупные, блестящие хлопья неслись сплошным потоком навстречу к земле. За несколько минут улицы стали похожи на рождественские открытки, которые в бесчисленном количестве появляются перед зимними праздниками. Я шел по Новой площади в сторону Лубянки. Мимо то и дело проносились разгоряченные группки молодых людей, которые рассасывались по переулкам в поисках ночных развлечений. Я шел в гору и смотрел вверх, снежинки врезались в мое лицо, а я улыбался. С детства любил снег. Особенно, когда хлопья, медленно кружа и блистая в свете фонарей, падают вокруг меня. Будучи ребенком, я представлял себя пилотом космического корабля, попавшего в метеоритный поток, и пытался всеми силами уклониться от летящих со всех сторон воображаемых метеоритов. Со стороны это выглядело, как какой-то безумный танец. Но то, как это смотрелось, меня абсолютно не интересовало, поскольку я был абсолютно счастливым мальчишкой в этот момент. [Author ID2: at Sun Jun 18 17:30:00 2006
]
Я прошел мимо "Детского Мира" и направился в сторону Большого театра. Площадь перед ним была сплошь заставлена дорогими машинами. Снег превратил их в одинаковые сугробы. На моей голове от застрявшего в волосах снега тоже образовался сугроб, но стряхивать его почему-то не хотелось. На Тверской было людно, как днем. Толпы прохожих и машин запрудили проезжую часть и тротуары. "Кто они? - думал я, - куда идут? О чем мечтают? Что за мысли возникают и бесследно исчезают в их головах? Все они выглядят такими деловыми, как будто все их поступки и намерения обдуманы. Как будто они сами являются частью какого-то глобального плана, в подробности которого их своевременно ввели. И лишь я один выпал из обоймы, потерялся, и потерял смысл своей жизни.Вот площадь. А на ней - памятник человеку, который так много всего написал. Но и он не знал ответы, которые я хотел бы получить. Прошло двести лет, а люди так ничего и не знают, и все так же безнадежно далеки от понимания смысла собственных жизней. Далек и я."
Постояв чуть-чуть у бронзового монумента, я пошел в сторону входа в метро. В переходе стряхнул снег с плеч пальто и волос, и направился к турникетам. Я уже было встал на эскалатор, как вдруг увидел ее. Позднее, когда я пытался вспомнить, что почувствовал в этот момент и о чем подумал, то единственное, всплывшее в памяти, было ощущение беспомощности. А также какая-то глупая мысль о том, почему у нее в руках нет желтых цветов.
Мысль эта, видимо, была связана с недавно перечитанной книгой "Мастер и Маргарита": "...Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, и я покажу тебе такую любовь!.."
Эхом, гулким, повторяющимся эхом, звоном набата прозвучали эти слова в моей голове, когда я вдруг увидел ее. Она шла прочь, навстречу к стеклянным дверям с надписью "выход". Но перед самыми створками остановилась, обернулась и посмотрела в мою сторону. В этот момент в меня врезался какой-то мужчина, которого окружал сильный запах дешевого алкоголя и перегара, и обругал меня за то, что я стою на проходе. Но это не смогло заставить меня отвести взгляд от нее. Гораздо позже она призналась, что тоже не контролировала себя и смотрела на меня будто загипнотизированная. А я шутил, что являюсь известным мастером гипноза. Я и сам был словно в трансе. В ее глазах я видел столько грусти и одиночества, столько нежности и ласки, сколько не может выдержать ни один человек. И я понял тогда, что она - это я, и этот я давно ищет себя во мне. Вот что увидел я тогда в ее глазах, и вот что почувствовал, когда не мог сойти с места и мешал спешащим по своим делам людям.
Рядом с ней стоял мальчик лет десяти со стриженной налысо головой. Он смотрел на маму и не мог понять, почему она вдруг остановилась и так долго куда-то смотрит, не отрываясь. Он что-то спросил ее, но она не ответила. Тогда он подергал ее за рукав, пытаясь обратить на себя внимание. Но тщетно. А я уже шел к ней. [Author ID2: at Sun Jun 18 17:40:00 2006
]
Странно, всегда при знакомстве с женщинами, которые не просто нравились, а вызывали непреодолимую тягу к себе, я смущался, испытывал прилив адреналина, боялся быть отвергнутым. Здесь же я шел к ней без капли волнения, сердце мое билось ровно, и я как никогда просто и четко понимал, что иду навстречу судьбе, и по сути, от меня ничего уже не зависит. Что я ей тогда сказал? Что-то простое. Я знал, что можно и не говорить, но говорил. А она улыбалась, и смотрела мне в глаза, не слушая. И видела там, как я улыбаюсь ей. Мальчишка переводил взгляд с меня на нее, потом перестал это делать. Наверное, решил, что я мамин знакомый, и занялся разглядыванием своих ботинок.
Мы часто размышляем над тем, все ли в нашей жизни зависит лишь от нас? Или судьба, рок давлеют, и все предрешено? Я много думал над тем, что сподвигло меня к прогулке в тот вечер. А ведь мог сразу после концерта просто уехать домой...
Она мне всегда говорила на это:
- Мы не могли не встретиться.
- Но как же так? - возражал я, - ты ведь могла выйти из метро на мгновение раньше!
- Не могла, - качала она головой.
И в эту минуту я готов был ей поверить. Вот так просыпаешься с утра и не знаешь, что повис над пропастью уже наполовину заглотившего тебя будущего.
Но пусть будет благословенно утро того дня! И да здравствуют пропасти!
Глава 6
Зимним январским вечером немногочисленные прохожие, спешащие попасть в уютное тепло своих квартир, могли наблюдать, как неприметный молодой человек в широком темно-сером пальто и такой же темно-серой вязаной шапочке на голове, шел по Ломоносовскому проспекту в сторону станции метро "Университет". Руки молодой человек держал в карманах, видимо, для защиты от мороза. И вы не заметили бы во внешности его, и в том, как, и куда он идет, ничего странного, если бы внимательно не всмотрелись в его лицо. Чего, впрочем, трудно ожидать от среднестатистического культурного москвича.
Да и действительно, какой смысл рассматривать кого бы то ни было, да еще когда погода - жуть: метет так, что кашемировое пальто не спасает. И к, тому же, мысли о приготовленном женой и стынущем на кухне ужине вызывают неуемное нытье в животе. Спрашивается, кто ж в таких условиях будет смотреть в лицо встречному прохожему, к тому же если он - не симпатичная девушка?
Но если все-таки предположить, что по какой-то неведомой причине ваш внимательный взор остановился на этом человеке, то вас удивила бы, наверняка, нездоровая бледность его лица, и еще более - блуждающий взгляд его глаз. В походке его сквозила какая-то расхлябанность, как-будто он был пьян. К тому же губы его непрерывно что-то нашептывали. Что именно, мешала понять непрекращающаяся вьюга.
Но если бы, несмотря на все преграды, наш спешащий к теплу и пельменям прохожий смог разобрать несвязную речь молодого человека, то он бы услышал примерно следующее:
"Она сказала мне, что я ее не понимаю.
- Мы такие разные. И тебе дело есть лишь до себя. Кто я? - вопрошала она, - о чем думаю, мечтаю, знаешь ли ты? Ты ведь любишь только себя! Все твердишь про свой путь, свое предназначение. А где я в твоих словах? Ты - просто самовлюбленный..., - она не смогла сразу подобрать слово, и, желая смягчить фразу, долго думала, в конце концов, добавила: тип! Ты жалок, - продолжала она, - я теперь ясно это вижу. Ты трус и прячешься за умными словами о смысле жизни и предназначении. А сам - сидишь как премудрый пескарь в норке, где тебе сытно и комфортно. Готов придумать тысячу оправданий, чтобы никуда не двигаться, да еще и меня в свою нору затащил! Нет, я ухожу, - тут она начала нервно ходить по комнате взад-вперед, потом достала сумку и начала собирать вещи.
- Ты просто дура! - закричал я.
- Ах, дура? - взвилась она, - а ты, ты - неудачник! Как я могла потратить столько времени на тебя?! Где были мои глаза?! И чем ты только меня опоил, что я два года ходила за тобой, как собачка? Денег от тебя в дом не дождешься. Ласки - тоже. Все только на диване сидишь, да жизни меня учишь. Тоже мне нашелся, учитель!
И тут я ее ударил. От удара она как-то неуклюже присела, ее скула побелела, и она схватилась рукой за щеку. Я видел, как начальное удивление в ее глазах сменилось ненавистью. Она хотела что-то сказать. Попыталсь подняться. А я вновь ударил ее по лицу. И еще, и еще. "Да как она посмела быть такой дерзкой со мной? - думал я, - что она там такое говорила? Что я окончательно свихнулся? Что мое желание стать сверх-человеком не больше, чем бредни неполноценного? Что она больше не может слушать бесконечный вздор про Ницше и Гессе и, вообще, ничего не хочет больше слышать?"
Мое негодование росло, к тому же в ее глазах я видел столько презрения, что только лишь поэтому должен был заткнуть ей рот. Когда же я чуть-чуть остыл, то увидел, что все еще луплю изо всех сил по окровавленному лицу Вики. Я остановился и с удивлением посмотрел в ее глаза, бессмысленно направленные на мою грудь. Она была мертва. И, странное дело, я не испытал ужаса от содеянного. Не испытал и страха.
Сегодня, когда прошло полгода и я вспоминаю эту сцену, во мне бушуют страсти. Я не могу понять, почему убийство не произвело на меня потрясения? Почему я был так спокоен, когда скрывал следы? Я склонен видеть в этом свою избранность. Я думаю о том, насколько мой дух выше помыслов ничтожных серых людишек. Я убил и не раскаиваюсь. Я убил, потому что никто мне не судья! Вот какие мысли наполняют меня, и от этих мыслей на губах у меня появляется торжествующая улыбка."
На этом размышлии молодой человек скрылся за стенами станции метро. Что он там делал, нам не известно. Однако, чуть позднее можно было наблюдать, как он выходил на станции метро "Театральная". Там он купил в ларьке сигареты, закурил и двинулся мимо Большого театра по улице Петровка. Куда и зачем он шел, было ведомо лишь ему одному.
Глава 7
В то время, как я после концерта решил, не торопясь, прогуляться по вечернему городу, в аэропорту Шереметьево приземлился транзитом через Европу рейс Нью-Йорк-Москва. Самолет подогнали к терминалу, и вереница людей с серыми от длительного перелета лицами потянулась на таможенную проверку.
Одним из пассажиров был Андрей Данилов: худощавый высокий мужчина, который, несмотря на усталый вид, нашел в себе силы быть одетым в классический костюм. В одной руке он нес кожаный саквояж, а в другой - сложенный зонтик, которым он чуть размахивал в такт своему движению. До блеска начищенные ботинки выявляли в нем если не франта, то человека, щепетильно относящегося к своему внешнему виду. Дополняли общую картину массивные очки в роговой оправе. Все вещи были дорогие, но чувствовалась между ними некая дисгармония, как будто их наспех набрали с разных манекенов в дорогом магазине.
Андрею было за сорок. Коренной москвич, последние пять лет он провел рядом с Лос-Анджелесом, в Силиконовой долине. И теперь прилетел на родину в очередной отпуск. Честно говоря, Америка надоела ему до коликов в желудке. Андрей всерьез подумывал о том, чтобы бросить все и вернуться в Россию. Конечно, дальше мыслей на эту тему пока не шло - не хватало решимости так круто развернуть свою жизнь.
Он думал про себя, что этот месяц проведет в Москве, будет очень внимательно прислушиваться к своему мироощущению, и, если вдруг поймет, что не хочет возвращаться назад, то тогда уж точно не будет тянуть. "В конце концов, деньги - деньгами, а умирать надо - дома", - шутил он про себя. К тому же у Андрея не было семьи. Хоть он и провел большую часть сознательной жизни женатым человеком, и после развода с женой хотел по-настоящему насладиться выпавшей свободой, но, оказалось, что свобода наскучила быстро, а тыла - нет. И в последнее время мысли о повторной женитьбе все чаще приходили в его голову. Определенно, Андрей так и не приобрел за выпавший на его долю холостяцкий период самосознания закоренелого холостяка. По сути, он был домашним человеком. Душа стремилась к уюту и покою женатой жизни. И в его голове часто рисовались милые картины простого семейного быта.
На выходе из аэропорта Андрей поймал такси, сказал водителю адрес старой родительской квартиры и еще удивился: "Надо же, дерут не меньше, чем в Нью-Йорке!". Пока добирался до места, смотрел в окно - на такой знакомый и такой чужой город. За пять лет былые друзья как-то самоустранились Осталась лишь пара самых лучших - из детства. Родители умерли. Делать, в общем-то, ему в Москве было нечего. Но стоило пройти полгода жизни в Америке, как Андрея настигала такая невыразимая тоска по Родине, которая со временем лишь усиливалась, что за пару недель до отпуска Андрей бронировал место в самолете до Москвы.
Здесь первое время он наслаждался встречей с родными с детства местами. Гулял по улицам, с которыми так много было связано. По вечерам ходил по пафосным клубам. Там обычно напивался, кадрил с разной степенью успеха женщин, играл в рулетку. В общем, отдыхал. Несмотря на загулы, с утра просыпался рано, из сохранившейся отцовской библиотеки выбирал что-нибудь почитать, и, усевшись поудобней в старенькое, сохранившееся еще с детских времен кресло, с кружкой молока и тостами с вареньем, до обеда проводил время за чтением. По прошествии отпуска ему успевало надоесть ничегонедаланье, и он летел обратно. Не только без сожалений, но даже с охотой - руки чесались, что ни говори. А привычка - вторая натура .И если работаешь, кажется, уже всю жизнь, то от безделья устаешь.
Такси мчалось по Ленинградскому шоссе, и впереди уже виднелись огни вечерней Москвы. Андрей был задумчив. На этот раз предотпускная ностальгия имела более серьезные последствия. И он прилетел в отпуск не просто так, как раньше, а с определенной целью. Он хотел найти себе жену. Как человек немолодой, он понимал, что в этом деле - любовь не главное. Не зря же наши предки женились по принуждению, жили при этом в браке всю жизнь, детей рожали - много, и были уж точно не несчастней нас. Он решил, что главное - чтобы человек был подходящий. Красоты ему неземной не требуется. Нужна умная добрая мать для его детей (то что она должна быть русской - это не обсуждалось - с американками Андрей как-то так и не научился сближаться, с ними и по душам-то не поговоришь). "Главное, чтобы была доброй и понимающей, а там - слюбится-стерпится", - думал он. Себя Андрей считал женихом завидным. Еще бы: нестарый, умный, высокий, зарабатывает много, живет в Америке. Так что за исход мероприятия он был уверен.
В городе - из-за обилия машин - движение замедлилось. И Андрей стал внимательнее наблюдать за проплывающей мимо знакомой картиной переплетения улиц и улочек, перекрестков и переулков, пытаясь найти следы изменений. Город как всегда после долгой разлуки казался огромным, наполовину чуждым и, все-таки, своим. Это как приезжаешь к родителям, и старый пес не узнает тебя издалека, пока ты не подошел поближе. А как услышит знакомый голос, учует запах, то с радостным лаем бросается бегать вокруг, размахивая хвостом, как сумасшедший. Прыгает, пытаясь лизнуть в лицо.
Когда въехали в знакомый с детства район, у Андрея защемило сердце. Сначала он увидел свою школу. Вечером в ней не светилось ни одного окна. Потом - дом, в котором жила первая подружка. Помнится, как ее мать застукала их целующимися, и, опешив, не сразу нашла, что сказать. А потом загнала дочь домой, и целую неделю они могли встречаться лишь в школе. Андрей знал, что вот за той пятиэтажкой скрывается родительский дом, и облегчено вздохнул: "Приехал, наконец. Вот и дома!"
Молодой таксист видел в зеркале заднего вида, как мужчина чему-то улыбается. Ему вдруг очень сильно захотелось плюнуть на работу и поехать быстрей домой, где под присмотром жены давно уж верно спала маленькая дочурка. Но сам лишь спросил у пассажира, какой подъезд, и с трудом, ругаясь из-за припаркованных машин, подрулил куда нужно.
На пятом этаже Андрей не стал открывать дверь своим ключом, а позвонил, зная, что в квартире уже несколько месяцев живет старый друг. Но на звонок никто не ответил. Тогда он достал ключи, отрыл дверь и учуял запах родной квартиры, запах, который нельзя ни с чем спутать, запах, к которому привыкаешь с детства и не замечаешь, если надолго не уезжаешь из дома. Трудно определить из чего он состоит: здесь и запах еды, которую готовит мама, и освежителя из туалета .Пахнет кошкина миска для еды, пахнет чем-то кислым отцовская рабочая куртка, пахнут ковры и мебель, пахнет мама. И все эти запахи настолько смешиваются, что трудно выделить какой-то один. И настолько впитываются во все, что в квартире устанавливается один единый запах - запах квартиры, который трудно вытравливается с годами. Ни старый шкаф для одежды, который смастерил давным-давно отец, ни кресла, которые так любил Андрей, не вызывали в душе его такой щемящий трепет, как запах родной квартиры, вызывающий в памяти давние картины невозвратного детства.
Оставив дорожную сумку на колесиках в коридоре, Андрей прошел в обуви на кухню, поставил чайник и сел ждать, пока он вскипит, за кухонный стол. Ему было грустно и одиноко. Часто бывает так, что грусть приходит внезапно и будто ниоткуда. Она похожа на морскую волну - не хватит никаких сил, чтобы запретить ей набегать на берег. Но также, как волна неизбежно сходит обратно в море, также неизбежно рано или поздно уходит и грусть. "Это называется мировой тоской", - подумал Андрей. - Что ей причина?"
На кухне было чисто. Андрей любил, чтобы было чисто. Любил - до педантизма - чтобы все лежало на своих местах. Черта эта передалась к нему о отца, у которого всегда все было в идеальном порядке: его старые жигули "шестерка" всегда блестели, как новый пятак. А на дачном участке нельзя было найти по осени на земле ни одного листка, упавшего с многочисленных лип, растущих по соседству. И теперь, даже думая о другом, Андрей непроизвольно отметил про себя, что друг старался поддерживать квартиру в порядке. Хотя, если бы и было по-другому, то он бы ничего не сказал, не до того сейчас.
В ящике отыскался кофе, но он выбрал зеленый чай. Нашел на холодильнике какую-то недельной давности газету, и выпил чай, прочитав при этом статью о коррупции в высших эшелонах российской власти. Потом пошел спать, и отрубился практически сразу, впрочем, как и всегда.
Глава 8
После столь необычного знакомства в метро, я возвращался домой сам не свой. Мысли о ней не оставляли в голове места подо что-то другое. Сердце билось так гулко, что я слышал его, несмотря даже на обычный в электричке шум. Рука непроизвольно тянулась в карман, где на пробитом проездном билете был написан номер телефона и подпись: "Поля". Я то и дело доставал билет и рассматривал незамысловатые цифры, как будто разыскивая подтверждения реальности этой встречи. Она сама дала мне этот номер и, улыбнувшись, сказала, что очень будет ждать звонка. Она, как и я, отлично знала, что я позвоню. И так же как я, она знала, что пути назад уже нет. И от этой мысли на душе становилось так хорошо.
Добравшись домой, я увидел, что приехал Андрей. О чем я, естественно, в свете всего произошедшего совсем забыл, хотя еще с утра готовился к встрече - все-таки давно не виделись. Андрей давно, по-видимому, спал, и я, стараясь не шуметь, по-быстрому почистил зубы, и тоже лег спать. Долго-долго сон не хотел пустить меня в свою страну. Я ворочался с боку на бок. Мысли в голове шли по замкнутому кругу: сперва я думал о том, как неожиданно я вдруг встретил ее. Потом - сомневался: а вдруг она не почувствовала то же, что я? Потом - говорил себе, что быть такого не может, уверял себя, что она также, как и я, не думая об этом постоянно, все-таки давно-давно меня ждала. И вот нашла. Потом опять о том, что как хорошо, что мы увидели друг друга в толпе миллионного города. И так далее - по кругу.
Когда же я, наконец, заснул, было около трех ночи. Но, несмотря на это, проснулся я засветло, где-то около семи утра. А минут через десять проснулся и Андрей: в Америке был самый разгар вечера и спать ему из-за временной разницы не хотелось. Мы обнялись и вдвоем пошли на кухню.
- Ну, как ты живешь? Давай, рассказывай, - поинтересовался Андрей, а сам в это время поставил на плиту чайник, и принялся делать бутерброды из белого хлеба и нашедшегося в холодильнике сыра. Поди, есть что рассказать? От жены, видишь вот, ушел, а?
- Да вот, ушел, - ответил я ему в тон.
- А что так?
- Да так, - пожал я плечами.
- Все-таки долго прожили, а?
- Долго. Но, знаешь, это не причина, чтобы хранить то, в чем давно уже нет ни на йоту искреннего тебя. Дело ведь не в Светке, ты ж ее знаешь - она классная, добрая и умная. Дело во мне. Видимо, чересчур долго я жил на автомате, выполняя ежедневно как робот одни и те же действия. И не замечал, что не вкладываю во все, что делаю ни страсти, ни интереса, ни души. Значит, что не живу я вовсе, а так - существую только. И как понял я это, то тут уж либо - в петлю, либо - жить начинать. Вот я и бросил все - семью, работу. Все привычное перечеркнул, и поклялся перед собой, что пути назад не будет.
- И как? - Андрей уселся напротив меня за кухонный стол.
- Все хорошо, - ответил я. - Я был прав, когда так поступил.
- Да, - задумчиво проговорил Андрей, - я сам чувствовал что-то похожее, когда уезжал в Америку. С женой тоже развелся как ты. Только у нас немного по-другому вышло. Она была против этой затеи, не хотела уезжать из России. Понимаешь? Работа, друзья, родители, вся жизнь - вот что она противопоставляла этому переезду. И я спросил ее тогда: "А как же я?" А она так посмотрела на меня.. По ней было видно, как тяжело даются слова, но она все-таки сказала: "Я не поеду в любом случае!". Тут я и понял, что нужно рубить этот узел. Хватит врать самому себе, что все у нас в порядке. Я, конечно, мог опять сгладить углы, уступить. Но тут дело даже дело не в том, кто кому уступает. Не в этом беспрерывном перетягивании одеяла. Я вдруг понял по ее тону, что она много думала обо всем и приняла решение, хоть и трудное, но единственно возможное для нее. И теперь - мой ход: она сделала мне пас, и дело лишь за мной. Мне решать: бить по воротам, или передать мяч дальше. И я сказал, что все равно поеду. А через месяц, уже в Америку, пришли документы на развод. Вот и все.
- Можно сказать, что у вас более-менее по-человечески, интеллигентно что ли вышло, - улыбнулся я на его слова. - Я вот, если на все это со стороны посмотреть, совсем по-свински поступил со Светкой - смотался, когда ее не было дома, ничего не объяснил, записку лишь дурацкую оставил. Сейчас уж и вспомнить стыдно. Представляю, что она обо мне думает!
- А хочешь я с ней встречусь ? На правах старого друга? Узнаю, как она живет?
- Да в общем-то я тебе запретить не могу, - ответил я, - по большому счету, я переживаю за нее, хочется знать, что у нее все хорошо, а как мне узнать? Даже спросить не у кого. Звонил один раз ей, да она и слова не сказала. Бросила трубку.
- Вот и хорошо, - воодушевился Андрей, - а я ведь по ней, как никак, тоже соскучился. Не переживай, давай я ей прямо сейчас позвоню?
- Рано еще!
- Ничего, уже восемь, - возразил на это Андрей, сверившись с часами.
Андрей направился к телефону Я не возражал и смотрел, как он набирает номер, как ждет, слушая гудки. Потом на том конце взяли трубку. Это была Света. Они поболтали о том, о сем, и я понял по контексту разговора, что встреча назначена на завтра. Положив трубку, Андрей сел обратно за стол напротив меня.
- Вот видишь - договорился, - голос ее мне показался свежим, бодрым. Так что все, видимо, хорошо. Хотя, может просто умеет себя держать?
- Знаешь, я вот сейчас слушал, как ты с ней говоришь, и очень ясно представлял, как это выглядело с той стороны. Я ведь очень хорошо ее знаю, могу даже описать, как она сидела во время телефонного разговора, как ее руки теребили какой-нибудь листочек или шариковую ручку. Мне грустно как-то стало - ностальгия, наверное, но вернуться к ней - даже и подумать об этом не могу.